Константин Заслонов

I

Два месяца пробирался Заслонов с товарищами по лесам и болотам во вражеский тыл.

Сначала стояла осенняя непогодь, моросил дождь, а потом ударили морозы. Приходилось ночевать под открытым небом. Нельзя было ни обогреться, ни обсушиться: разжечь костер — значит, привлечь внимание врага. Питались кое-как, всухомятку, а зачастую — впроголодь. Выходить из лесу приходилось нечасто: прифронтовая полоса кишела фашистскими войсками. Но когда заслоновцы появлялись в какой-либо деревне за продуктами или в разведке, население всегда радушно принимало их и помогало во всем.

Появление советского вооруженного отряда, направляющегося в глубокий тыл врага, производило на крестьян большое впечатление. Они уже три месяца жили под пятой оккупантов. Фашисты постоянно твердили им, что Красная Армия разбита, что Москва давно взята, что Советской власти уже нет, — а тут перед ними стоят большевики, которые идут из самой Москвы.

К половине ноября заслоновцы, измученные тяжелым, изнурительным походом, подошли к деревне Заполье. Отсюда до Орши оставалось не более тридцати километров.

В пути никто не мог бы сказать Заслонову, что́ делается в оршанском депо, а здесь выяснилось всё. В Заполье у Чебрикова жила родственница, которая бывала в Орше.

Оказалось, что оккупанты заставляют всех железнодорожников возвратиться на службу, так как у них не хватает своих специалистов.

Это известие натолкнуло Заслонова на мысль изменить весь план борьбы. Уходя из Москвы, он предполагал организовать в Оршанском районе партизанский отряд.

Теперь же возникал другой план, более дерзкий и смелый, но суливший в случае удачи прекрасные результаты.

«А что если устроиться всей группе непосредственно в Орше и здесь, на крупном железнодорожном узле, наносить удары по врагу? Уйти в лес партизанить — никогда ведь не поздно!»

Заслонов решил, что он и вся его группа должны явиться в Оршу и поступить на работу в депо.

Момент для возвращения оказался подходящим: многие железнодорожники, отрезанные осенью фашистским десантом у Ярцева, не вернулись в Оршу, а укрылись у родственников в окрестных деревнях, а теперь вынуждены были явиться к месту работы. Заслоновцы легко и свободно попадали в их число.

Вся группа одобрила план дяди Кости. Решили итти в Оршу не все вместе, а по одиночке и разными дорогами.

Только Константин Сергеевич шел с Женей, — думал на первое время остановиться у Кореневых: их дом был удобен, потому что стоял на краю улицы у самого поля.

— А что если оккупанты заняли ваш дом? — заметил Заслонов.

— Не займут! — поспешил успокоить Женя: — Он у нас маленький: две комнаты и кухня.

— Фашист — наглец, он не постесняется взять и последнюю комнату!

Шли они под видом плотников: Женя взял пилу, Константин Сергеевич — топор и рубанок. Внешний вид их соответствовал выбранной профессии. К тому же у Заслонова, не брившегося все эти месяцы, выросла длинная черная борода.

— Похоже, отец с сыном идут в город на заработки! — сказал, глядя на них, Шурмин.

— Он и вправду мой сын! — прижал паренька к своему плечу Заслонов.

Женя весь зарделся от удовольствия.

Не доходя до Орши, Заслонов и Женя закопали в лесу оружие, оставив себе только пистолеты «ТТ».

Со смешанным чувством подходили они к Орше. Было тяжело смотреть на свой город, занятый врагом, но в то же время всё-таки хотелось поскорее увидеть родные сердцу места.

Женя ждал встречи с матерью и бабушкой, а Заслонову не терпелось посмотреть, удалось ли фашистам исправить на станции и на путях то, что, по его указаниям, взрывали подрывники, уходя из Орши последними.

Было еще одно: хотелось увидеть врага вблизи.

Они заметили оккупантов еще до того, как ступили на оршанские улицы. У крайнего дома, на огороде, стояла группа военных в серо-зеленых шинелях. Они что-то рыли. Возле них бегала овчарка — громадный серый зверь. Увидев идущих по улице людей, овчарка сразу глухо залаяла и кинулась было к изгороди, но ее остановил властный оклик хозяина: прохожие не показались фашисту подозрительными.

— Двуногая собака глупее четвероногой, — тихо сказал Женя.

— Но двуногая опаснее, — не поворачивая головы, ответил Заслонов.

Они пошли по улице.

Вот и Орша!

Где-то за этими домишками и опустелыми огородами пробегали гулкие железнодорожные пути, откуда доносятся свистки паровозов.

Но до них еще так далеко!

— Только бы застать твоих дома! — беспокоился Заслонов.

— А куда им деться? Разве в живых уже нет…

На улице народу было мало. Им повстречалось лишь несколько женщин. Одна из них, жена помощника машиниста Пачковского, очень пристально посмотрела на Заслонова и Женю. Миновав ее, Заслонов слегка поверил голову, — Пачковская продолжала смотреть им вслед.

— Стоит и смотрит.

— Неужели узнала? — встревожился Женя.

— Всё возможно.

Когда они свернули в ту улицу, где жили Кореневы, Женя схватил Заслонова за руку:

— Часовой!

Против дома Кореневых, у школы, ходил с автоматом на груди часовой.

— А ты думал, — фашисты школу для белорусских детей откроют? — ответил Заслонов и продолжал спокойно итти к дому.

Часовой не тронул их, и они вошли в калитку. Бабушка оказалась дома, а матери Жени, Анны Ивановны, не было: она ушла к соседям. Когда Заслонов и Женя умылись и поели, бабушка собралась сходить за Анной Ивановной.

— Я закрою дом на замок, а вы ложитесь и отдыхайте с дороги, — сказала она и ушла.

Но Заслонов и Женя не стали отдыхать. Они ушли в спальню, завесили единственное окно, выходящее на огород, и принялись чистить свои пистолеты.

За этим занятием их и застали возвратившиеся Анна Ивановна и бабушка. Увидев оружие, женщины оторопели.

Когда после первых приветствий все уселись, бабушка сказала, боязливо косясь на пистолеты:

— И зачем вам эти револьверы, скажите на милость?

— Мы пробирались лесами и болотами. Без оружия как же итти? — ответил Заслонов.

Давеча он сказал бабушке, что пришел с Женей только вдвоем.

— Вывешено объявление: у кого найдут оружие, сразу — расстрел, — сказала бабушка, испуганно глядя на пистолеты.

— Кажется, фашисты неплохо расстреливают и безоружных, — усмехнулся Заслонов.

— Сохрани господи, найдут или узнают! — твердила бабушка в страхе.

— У нас не найдут! — уверенно ответил Женя, кончавший собирать вычищенный пистолет.

Он попробовал отвести ствол, — всё в порядке. И вдруг раздался выстрел. Пуля угодила в пол.

Все обомлели.

Бабушка в ужасе отшатнулась. Анна Ивановна сидела бледная, схватившись за голову руками. Сконфуженный Женя в недоумении смотрел на пистолет, не понимая, как это он мог выстрелить.

Заслонов криво улыбался.

Это длилось секунду. В следующую Заслонов, сидевший рядом с Женей, выхватил из его рук пистолет и поднялся.

— Надо спрятать. Могли услыхать выстрел!

Все очнулись от оцепенения и засуетились.

Куда спрятать пистолеты на случай обыска? Под кровать? На печь? В подполье?

Не годится!

Каждый старался придумать место понадежнее, а сам, в то же время, с тревогой прислушивался: не стучат ли, не ломятся ли уже в дверь эсэсовцы?

— Мамаша, давайте пустой котел! — живо сказал Заслонов бабушке.

Старуха осторожно шагнула на кухню, боязливо поглядывая на окно, в котором маячили голые сучья сирени. Она проворно достала из-под лавки котел. В нем была картошка.

— Высыпайте картошку на пол! — командовал Константин Сергеевич.

Он положил оба пистолета и обоймы с патронами, предусмотрительно завернутые в тряпку, на дно котла, а сверху засыпал картошкой.

— Ставьте в печь. Фашист жаден, картошка не сало, — на нее он не польстится!

Бабушка с опаской взяла котел и понесла его к русской печке, далеко отставив от себя, точно он обжигал ее.

Через секунду страшные пистолеты очутились в печке за заслонкой.

— Мама, выйди во двор, посмотри, как там! — попросил Женя.

Анна Ивановна накинула на плечи платок и вышла. Все молчали, с тревогой ожидая, что же будет. Женя не мог от огорчения и стыда поднять глаз: сидел красный, как рак. Анна Ивановна быстро вернулась.

— Всё спокойно. Должно быть, не слыхали!

— У нас тут кругом стреляют. Каждый день!.. — повеселела бабушка.

— Это, щука, тебе наука!.. Из-за глупости могли бы влопаться. Вперед надо быть осторожнее! — строго сказал Жене Заслонов.

— А всё-таки зачем смерть за собой таскать? Закопали бы лучше где-нибудь эти револьверы, — сказала бабушка, всё еще косясь на печь.

— В этих пистолетах наша жизнь, маменька, а не смерть! — ответил Заслонов.

II

Остаток дня прошел спокойно. К Кореневым никто не приходил и не тревожил Заслонова. Но уже назавтра Константину Сергеевичу и Жене пришлось скрываться от чужих глаз в тесной спаленке.

Еще с утра к Кореневым явилась Пачковская. Она всё-таки узнала на улице Заслонова и Женю и пришла расспросить у них, не знают ли они, где ее муж и что с ним.

Анна Ивановна отговаривалась, клялась, что Женя не вернулся.

— Вы не бойтесь меня, я никому не скажу, — убеждала Пачковская.

Но та стояла на своем:

— Сына нет в Орше, вы ошиблись, это был другой человек.

Пачковская ушла ни с чем, обиженная.

— Мама, ты плохо ведешь роль. Тебя по голосу сразу узнаешь, что ты говоришь неправду, — сказал Женя, выходя из спальни. — Вот бы Коля Домарацкий, тот бы сыграл!..

— Да, я не артистка. Но всё-таки, как это — по голосу? А что в моем голосе? — даже обиделась Анна Ивановна.

— В твоем голосе много радости.

— А что же мне плакать, если ты вернулся?

— Немножко суше надо говорить.

Не прошло и часу, как вслед за Пачковской пришла жена машиниста Лобана, а за нею — Ткаченок. Слух о том, что бывший начальник депо Заслонов и Женя вернулись в Оршу, быстро распространился между железнодорожниками.

Кореневой так надоело отвечать всем одно и то же, что с Ткаченок она в самом деле говорила очень сухо.

— Всё-таки плохо, что о нас так скоро узнали, — думал вслух Заслонов.

— Константин Сергеевич, мы же не скрываться в подполье пришли. Рано или поздно, а придется выйти на свет, — возражал Женя.

Ему не терпелось, хотелось поскорее что-то делать. «Хватит ли нам времени для того, чтобы хоть осмотреться, ознакомиться с обстановкой и наметить план работы?» — раздумывал Заслонов.

Он попросил Анну Ивановну сходить к Петру Шурмину и узнать, как добрались в Оршу остальные товарищи.

Оказалось, что все дошли благополучно. Но в депо еще никто не являлся. Пока ограничивались тем, что старались обзавестись фашистскими документами. Городская управа выдавала всем удостоверения личности, если два свидетеля подтверждали, что данное лицо жило и работало в Орше постоянно.

Толя Алексеев поселился у вдовы машиниста Дарьи Степановны, у которой лучшую комнату занимал фашистский офицер.

— Молодец, не побоялся жить через стенку с врагом! — похвалил Заслонов.

Выяснилось положение с депо.

Линия Орша — Лепель не работала, так как всё внимание фашистов было направлено на Москву. Паровозников-немцев не хватало. Фашисты вербовали на работу русских, но советские железнодорожники шли в депо очень неохотно.

Арматурщик Манш действительно работал переводчиком у шефа, Зильберт и Штукель — сменными нарядчиками, но это были явные предатели. Вообще работало у фашистов десятка полтора паровозников. На-днях поступил Птушка — мастер механического цеха, но его сначала направили на черную работу: убирать в депо разный хлам.

Женя сходил в городскую управу и получил себе удостоверение личности, а Петр Шурмин передал Константину Сергеевичу пропуск машиниста Иванова, разрешающий ходить по железнодорожным путям. Это уже бы по некоторое подобие документа.

И, в самом деле, через день этот пропуск сослужил Заслонову хорошую службу.

К Кореневым пришел патруль проверять документы. Услышав, что кто-то вошел со двора на кухню, Женя и Заслонов поспешили в свое убежище — в спальню. Они стояли и слушали: кто?

Из кухни донеслась немецкая речь, и чей-то хриплый голос сказал:

— Зи-имно! Кальт!

Сомнений нет: фашисты. Но кто и зачем, — неизвестно.

Заслонов и Женя не знали, как быть: сидеть в спальне или вернуться в комнату. Но дверь отворилась, и в комнату вошла Анна Ивановна, а за нею топал сапожищами патруль.

— Женя! — громко сказала Анна Ивановна. — Пришли проверять документы.

Заслонов и Женя вышли из спальни. Перед ними стояли двое солдат. Один, очевидно, старший, — на рукаве у него был нашит бело-зеленый треугольник.

— Это мой сын, — сказала Анна Ивановна старшему, указывая на Женю.

Женя протянул удостоверение, полученное им вчера в городской управе. Солдат вскинул глаза на обоих мужчин. Заслоновская борода, видимо, не очень понравилась ему.

Прочитав документ, он вернул бумажку Жене и протянул руку к Заслонову.

Константин Сергеевич подал пропуск Иванова.

Патруль едва взглянул на пропуск и спросил:

— Паспорт! Паспорт!

— Слал по месту работы, — спокойно ответил по-русски Заслонов.

Старший не понял ответа, хлопал глазами.

— В депо, нах бангоф, — пришел на помощь Женя, вспоминая все школьные немецкие слова. — Там, там, дорт ! — махал он рукой, указывая куда-то в сторону.

Наконец до фашиста «дошло». Он долго говорил о чем-то Заслонову. Константин Сергеевич понял: патруль требует, чтобы в следующий раз обязательно был предъявлен паспорт.

— Хорошо, хорошо, гут! — закивал Заслонов.

Солдат начальственно посмотрел вокруг, потом заглянул в спальню и повернулся к выходу, бросив на ходу:

— Ауфвидерзеен!

— Вот дьявол! Придется куда-то перебираться, — недовольно поморщился Константин Сергеевич, когда патруль ушел.

— Да, он завтра непременно проверит, — подтвердила Анна Ивановна.

Стали думать, где бы поместиться Константину Сергеевичу. Перебрали всех железнодорожников, чьи семьи были в данный момент в Орше, и остановились на маневровом машинисте Соколовском.

— Домик у них свои, на Буденновской улице, в двух шагах от депо. Может, помните, Константин Сергеевич, — с желтенькими ставнями, с маленькой верандой? Живут вдвоем — ни детей, ни стариков.

— А у них, кажется, сын был? — вспомнил Заслонов.

— Сын перед самой войной уехал в санаторию около Ленинграда, да там и застрял.

— Но у Соколовских всего, считай, полторы комнаты, — сказала бабушка. — И большую занял фриц, а они сами ютятся в маленькой. Ее и комнатой не назовешь, — вроде купе.

— Ничего, как-нибудь поместимся, — рассудил Заслонов.

Анна Ивановна сбегала за Соколовским.

Машинист очень обрадовался, увидев Заслонова и Женю.

— Устроимся, люди свои, — сказал он и тотчас же повел Заслонова к себе.

Постояльца Соколовских не застали дома, и никто не помешал им поговорить.

Квартира Соколовских в самом деле оказалась очень невелика: кухня и комната. Кроме того, от кухни была отделена малюсенькая — в три шага — клетушка с одним окном, да за печкой — узкая каморка.

Тонкие дощатые перегородки, разделявшие комнаты и кухню, не доходили до потолка, и ни одна из комнат не имела дверей, а потому каждое слово, произнесенное в любом углу квартиры, было слышно повсюду.

— Я не знаю, Миша, как же мы устроим Константина Сергеевича? — говорила Соколовская, несколько смущенная тем, что бывший начальник депо намерен поместиться у них, когда единственная приличная комната занята обер-фельдфебелем.

— Полина Павловна, мне много места не надо. Мне чутеньки. Если можно, вот тут, в этом купе, — указал Заслонов на комнатушку у входа.

Так и решили: Полина Павловна поместится за печкой, а Соколовский и Заслонов — в комнатушке. Хозяин — слева у перегородки, на диванчике, а Константин Сергеевич — справа, у стены, на ребристой железной кровати.

У окна между диваном и кроватью едва втиснули небольшой столик.

Закончили всё и сели на кухне ужинать.

За ужином Заслонов расспросил подробнее о постояльце, бок о бок с которым ему предстояло жить. Соколовские сказали, что немец обер-фельдфебель связи — Иозеф Шуф, лет двадцати шести — двадцати восьми, до воины был студентом. Предупредили, что Шуф многое понимает по-русски и сам пытается говорить по-русски.

Кончали ужинать, когда послышались быстрые шаги и в квартиру вошел высокий молодой человек. Соколовские не упомянули об одной характерной особенности обер-фельдфебеля: у него была большая светлорусая, с рыжинкой борода. Она производила впечатление приклеенной, ненатуральной: настолько молодо глядели голубые нахальные глаза.

— Тнабенд! — козырнул он, поворачиваясь к столу.

Увидев Заслонова, фашист срезал шаг и остановился, удивленно глядя на незнакомого человека с черной бородой.

— А это кто? Кость?

«Смотри, как бы этой костью не подавился!» — невольно подумал Константин Сергеевич, внутренне потешаясь над этим невольным каламбуром.

— Начальник депо, инженер Заслонов, — представил Соколовский.

— О, руссише-шеф. Вьеликольепно-карашо! — сказал Шуф и, глядя на черную бороду Заслонова, прибавил с улыбкой. — Шварцман!

Обер-фельдфебель шагнул в свою комнату, насвистывая что-то веселое.

III

На следующий день Константин Сергеевич пошел с Соколовским в городскую управу получать удостоверение личности. Там уже были Норонович и Алексеев. В городской управе всё сошло благополучно: Заслонову беспрепятственно выдали удостоверение, и он мог не бояться патрулей.

На очереди оставалась более сложная задача: устроиться в депо.

Рискнут ли фашисты взять на работу бывшего ТЧ, который, как всем в Орше известно, деятельно проводил эвакуацию депо?

Может быть, не только не возьмут, а просто арестуют? Очевидно, до гестапо уже дошло, что Заслонов — в Орше.

«С другой стороны, если не арестовали до этого времени, может, пронесет?» — думал Заслонов.

О том, что делается сейчас в депо, Константин Сергеевич собрал самые точные сведения.

После занятия оккупантами Орши железную дорогу обслуживали военные. И лишь в первых числах ноября, с продвижением фронта к Москве, всё перешло в руки гражданских железнодорожников. Заслонов видел их черные шинели и фуражки с высокой тульей. Мастера, дежурные по депо и часть машинистов были немцы, а паровозников не хватало. Фашисты хотели завербовать советских паровозников и деповцев, но пока что к ним на службу поступило всего несколько человек, хотя в Орше и окрестных деревнях жило много железнодорожников.

Прежде чем отправляться к начальнику депо — Контенбруку — Константин Сергеевич решил поговорить с кем-либо из оршанцев-железнодорожников, работающих у фашистов: можно ли надеяться на успех.

Остановились на Птушке, который поступил в депо на работу. Птушку все старые рабочие знали и уважали, как мастера механического цеха, и он мог быть в курсе всех разговоров и настроений в депо.

— Птушка-то сам каков? Ведь он остался, не уехал на восток? — спросил у товарищей Заслонов.

— Константин Сергеевич, да ведь Птушка перед самой войной заболел брюшным тифом, — напомнил Алексеев.

— Птушка всегда был советским человеком, — прибавил Норонович.

— Остался он не по своей воле, это верно, — сказал в раздумье Заслонов. — Тогда он был советским человеком — тоже верно. Но тогда и Штукель казался советским человеком, а теперь вот кем оказался.

— Ну, что ж, посмотрим, чем сейчас дышит Иван Иванович.

Сговорились, что Заслонов вместе с Алексеевым сегодня же сходят к Птушке.

Иван Иванович сидел у топившейся печки, когда в комнату кто-то вошел.

Птушка взглянул, — перед ним стоял машинист Толя Алексеев, ездивший на «ФД».

— Здравствуйте, Иван Иванович!

— А, Толя, здорово! — протянул ему руку Птушка. — Откуда ты?

— Из Вязьмы. Попались в окружение…

— Та-ак, садись, механик, грейся, — пододвинул Птушка гостю табурет.

— А там это кто? — смотрел он, не узнавая.

У двери, засунув руки в карманы тужурки, стоял небольшой человек. Кепка была надвинута на глаза и в вечерних сумерках можно было различить только усы и черную бороду.

— Что, не узнаете меня, Иван Иванович? — спросил незнакомец и подошел к печке.

Птушка наконец признал своего бывшего начальника; Заслонов очень изменился: лицо осунулось, опухло, костюм был потрепан.

— Константин Сергеевич, здравствуйте! — оживился Птушка, усаживая Заслонова у печки. — Как вы изменились!

— Да, пока тащились пешком, обносились, обросли бородами. Зашли вот проведать старых товарищей. — Заслонов нарочно сказал не «друзей» или «приятелей», а «товарищей», чтобы посмотреть, как это примет Птушка. Иван Иванович принял, как должное.

— Спасибо, Константин Сергеевич. Очень рад! А как тогда всё из моего цеха вывезли в тыл? Дошло ли?

«Выпытывает, что ли?» — подумал Заслонов и сказал, улыбнувшись:

— Всё, Иван Иванович, вывезли. До последнего болтика. И всё дошло. А фашисты, небось, понавезли всего?

— В механическом я еще не бывал. Я ведь пока вроде чернорабочего, по двору работаю, — смутился Птушка. — Немцы допускают нас лишь к самой грязной работе…

— И давно работаете, Иван Иванович?

— С неделю. А вы что, Константин Сергеевич, думаете делать?

— Придется работать: пить-есть надо…

— Идите в депо. Там люди нужны. Особенно такие. Вы для них — клад: всех знаете и вас все знают. Если вы придете, потянутся старые деповцы, а то полный разброд. Люди не знают, что́ и как делать. Некому организовать…

Заслонов переглянулся с Алексеевым.

— Говорите, будут довольны?

— Еше бы!

— А не заметут, часом, как бывшего советского ТЧ? — улыбнулся Заслонов.

— Кто их знает ! — пожал плечами Птушка. — Думается мне, что нет. Вы ведь беспартийный спец! Я вчера с Маншем о вас говорил. Манш теперь большая шишка — переводчик.

— Ну и что же он? — насторожился Заслонов.

— Хорошо о вас отзывается. Услыхал, что вы вернулись, говорит: «Золотая голова! Вот бы нам такого работника! Начальником русских паровозных бригад».

— Приходите, Константин Сергеевич, будем вместе страдать. Манечка, смотри, кто у нас! — обратился Птушка к жене, которая вошла в комнату с зажженной лампой.

Птушка хотел угостить их жареной картошкой, но они заторопились.

— Спасибо, Иван Иванович, — в другой раз. Надо итти, а то патруль заберет, — отговаривался Алексеев.

— Мы еще придем. Теперь будем видеться, — говорил на прощанье Заслонов.

И они ушли.

— Ну, как вам Птушка? — спросил на улице у Заслонова Алексеев.

— Такой же, как и был.

— Нет. Подавлен.

— Да, напуган всякими страхами. А вот мы покажем, что не так страшен чорт, как его малюют!

IV

С тяжелым, чувством шел в депо Заслонов.

Из окна его тесной комнатушки у Соколовских, сквозь голые ветки куста сирени, росшего в палисаднике, Константин Сергеевич видел железнодорожные пути, вокзал, депо. Казалось, всё было на месте, всё было то же: и это неуклюжее здание вокзала, которому по странной прихоти архитектора хотели придать вид паровоза, и старые, с измазанными мазутом боками, будки у переездов и кирпичное здание депо.

Но и на станции и на путях всё было иное.

Когда-то оживленная, шумная станция теперь была безлюдна и пуста. Пути захламлены. Вместо могучих красавцев «ИС» и «ФД» по тракционным путям[2] бегали приземисто-длинные немецкие паровозы с тендером, напоминающим понтонную лодку. И с путей доносились не многотонные радостные, бодрые голоса советских паровозов, а заунывные, однотонные гудки немецких «52».

Пальцы сами собою сжимались в кулак. Хотелось скорее, скорее что-то делать, чтобы противостоять врагу, бороться с ним, как борется вся страна.

Заслонов шел, не видя ничего от ненависти.

Он быстро прошел через переезд и вошел на территорию депо. Сердце забилось еще учащеннее, — ведь депо было близкое и дорогое.

Деповская территория оказалась неузнаваемой. При советской власти у Заслонова в депо никто не нашел бы ни одного захламленного угла, всюду была чистота и порядок. А теперь — куда ни глянь — кучи мусора и шлака, а на междупутье валяется разный чугунный и железный лом.

«Вот вам и хваленая европейская культура!» — усмехнулся Заслонов, с огорчением глядя на изгаженное оккупантами депо.

Константин Сергеевич уже подходил к складу, когда из нарядческой навстречу ему показалась странная процессия: впереди шел машинист Капустин с помощником Васей Жолудем, а сзади за ними плелся пожилой немец-железнодорожник с винтовкой за плечами. Это паровозная бригада отправлялась под конвоем в очередную поездку.

«Ага, побаиваются! Не доверяют!» — с удовлетворением подумал Константин Сергеевич.

Когда они поровнялись с Заслоновым, Капустин удивленно вскинул брови, — он никак не ожидал такой встречи.

Через минуту Заслонов ступил в знакомый, полутемный, узкий коридор.

Нарядческая нисколько не изменилась: та же невысокая перегородка, в углу та же печь.

Только за перегородкой вместо одного стола дежурного стояло два — друг против друга.

Слева сидел нарядчик — плешивый Штукель, выслуживающийся у фашистов предатель. А справа — начальник немецких паровозных бригад, пожилой немец с худощавым, сморщенным лицом. Глядя на его кислую физиономию, думалось, что у него вечно болит живот.

Заслонов только хотел обратиться к Штукелю, как сбоку раздалось:

— А-а, господин Заслонов!

Сказано было приветливо.

Заслонов обернулся. Перед ним стоял Генрих Манш.

— Здравствуйте, Генрих Густавович!

— Очень рад видеть вас, господин Заслонов. Вы к нам? — склонил голову Манш.

— Да, я хотел бы служить, — ответил Заслонов.

— Пожалуйте рода, посидите, а я доложу господину шефу.

Манш предупредительно распахнул перед Заслоновым дверь в перегородке. Фашист удивленно воззрился: кто это, перед кем так лебезит переводчик? Тем более, что вид у Заслонова был очень простоватый: поношенная, в нескольких местах прожженная тужурка, мятые брюки и видавшие виды сапоги.

Манш усадил Заслонова на стул, что-то шепнул немцу и убежал к шефу.

Штукель делал вид, что не узнает бывшего начальника, — листал бумаги, лежавшие перед ним на столе, а потом встал с места.

Заслонов не смотрел на Штукеля, но почувствовал на себе его взгляд.

Константин Сергеевич сидел, стараясь казаться спокойным. С безразличным видом смотрел в окно на пробегавшие мимо маневровые паровозы.

Сейчас там, у шефа, решалась судьба его дела. Рушится заслоновский план или нет? Своя личная судьба его не волновала. Не арест пугал его, а то, что, в случае ареста, он не сможет выполнить своего слова, данного партии и правительству.

Манш вернулся от шефа очень скоро.

— Прошу вас, господин Заслонов! — позвал он, широко открывая дверь из нарядческой.

Константин Сергеевич не спеша шел вслед за ним по коридору. Вошли в кабинет шефа. За большим письменным столом сидел человек лет тридцати пяти, типичный немец: белокурый, с голубыми глазами.

— Вы начальник депо Орша, инженер Сацлоноф? — спросил он, с любопытством глядя на Заслонова.

Константин Сергеевич без перевода понял вопрос:

— Я, я.

Шеф чуть повеселел: он принял это русское «я» за немецкое «да».

— Вы говорите по-немецки?

— Очень немного. Лучше будет — через переводчика. — посмотрел Константин Сергеевич на Манша.

Шеф продолжал кидать вопросы:

— Вы коммунист?

— Я беспартийный.

— Вы отлично работали у большевиков.

— Я не умею плохо работать.

— Вы получили даже награду? Крест…

Заслонов чуть улыбнулся.

— Я награжден медалью.

— Всё равно. Значит, вы большевик?

«Так я и признаюсь тебе, что большевик!»

— Медалью за т р у д о в о е отличие, — подчеркнул Константин Сергеевич.

Манш, склонив голову, что-то быстро заговорил. Можно было догадаться, что речь шла не только о медали.

— А зачем же вы всё из депо вывезли? — колол Заслонова взглядом шеф.

— Я выполнял приказ. Как же я мог не вывозить?.. Само депо ведь цело!

— Но вы увезли из депо все станки!

— А разве в Германии нет станков? Говорят, немецкие инструменты и станки лучше наших… — попробовал отговориться лестью Заслонов.

Манш, видимо, очень довольный ответами своего бывшего начальника, переводил, захлебываясь.

Заслонов смотрел в окно. Всё это было похоже на очень трудный экзамен. Думал: «Кажется, не провалился… Спросит ли еще что-либо эта фашистская кишка?»

Выслушав переводчика, шеф минуту раздумывал. Потом еще раз пытливо оглядел Заслонова.

Невысокий, крепкий человек с неторопливыми движениями и спокойными карими глазами внушал ему уважение.

Почти сходившиеся у переносья черные брови говорили о том, что этот человек решителен.

«Его портит нелепая русская борода и слишком скверный костюм. Но повелевать он способен!»

— Я назначаю вас в угольный склад, — быстро сказал шеф.

«Отвалил, — нечего сказать! Это он по одежке встречает… Угольный склад… На худой конец возьмем и это, но надо поддержать престиж советского инженера»!

— Благодарите шефа, Генрих Густавович, но я не буду… Поищу другой работы: я ведь инженер.

Эти две фразы Манш переводил что-то очень долго.

Когда Манш окончил говорить, шеф чуть сощурил глаза и сказал:

— Хорошо. Господин Сацлоноф, назначаю вас начальником русских паровозных бригад. Завтра явитесь на работу!

Он встал, показывая, что разговор окончен.

Заслонов поклонился и вышел. Манш остался в кабинете шефа.

Константин Сергеевич шел и ликовал: «Теперь мы тут рубанем!»

V

В эту ночь Заслонову не спалось. Он лежал и думал.

Сегодня он начнет работать в депо. Константин Сергеевич обдумывал свою будущую роль. С одной стороны, надо держать себя так, чтобы не возбудить подозрений. Несмотря на любезность Манша, за каждым шагом нового начальника паровозных бригад будут зорко следить десятки глаз.

А с другой, — душа рвется к борьбе с врагом. Руки чешутся — мстить, мстить и мстить фашистам!

Но прежде чем он найдет способ, как удобнее и действеннее вредить врагу, надо подобрать людей. Всех, кого знал раньше, надо пересмотреть заново: не доверять своим прежним представлениям о них. «Протереть его наждачком!»

«Нужно действовать крайне осмотрительно, не спеша, но всё-таки нужно торопиться. Дорог каждый час, дорога каждая минута. Надо помочь Красной Армии: ведь железнодорожник — родной ее брат! Надо сделать так, чтобы сорвать, застопорить этот непрерывный бег фашистских поездов, — тех, что день и ночь мчатся на восток, тех, что везут на фронт под Москву солдат в грязно-зеленых шинелях, длинноствольные пушки и неуклюжие громады танков с черными пауками на бортах.

Под откос их!»

С такими мыслями лежать было невмочь.

Заслонов пришел в нарядческую раньше всех. Оказывается, для него уже было приготовлено место: посреди двух нарядческих столов стоял третий.

Следом за Константином Сергеевичем пришел на работу Штукель. Сегодня Штукель сразу узнал Заслонова, первым ему поклонился и назвал: «господин Заслонов».

Пришел и фриц. Он изобразил на своей унылой физиономии некоторое подобие улыбки и отрекомендовался: «Фрейтаг»[3].

Глядя на него. Заслонов невольно вспомнил белорусскую поговорку: «Сморщился, как худая пятница».

«Вот уж действительно по шерсти и кличка!»

День начался.

В нарядческую входили немецкие и русские паровозники. Фашисты были вооружены карабинами или пистолетами.

Русские бригады — старые знакомцы Заслонова, — неожиданно увидев его тут, не знали, что́ и подумать и как себя с ним держать.

Первое, что ясно отражалось на лице каждого при виде дяди Кости, была радость, смешанная с удивлением. Но это длилось только короткий миг. Удивление так и оставалось, а радость быстро уступала место презрению, насмешке, которая вспыхивала в глазах, а у более молодых и непосредственных — прямой ненависти.

Константин Сергеевич Заслонов, их ТЧ, их дядя Костя которого они так уважали и любили, Заслонов-патриот работает у фашистов! Сидит рядом с презренным предателем Штукелем!

О том, что Заслонов вернулся в Оршу, что кто-то видел его на улице, уже говорили в нарядческой.

Выходило так, что фактически каждый из них пока что работал на врагов. Но они работали не по своей воле, а по принуждению, присланные в депо из концентрационного лагеря, откуда всех железнодорожников отправляли по месту прежней работы. Они терзались тем, что вынуждены тут работать, презирали себя, но люто ненавидели фашистов и только ждали удобного случая, чтобы посчитаться с врагом.

Но в их представлении Заслонов ни в коем случае не мог остаться у фашистов. Значит, он добровольно перешел к врагу.

Они были ошеломлены…

Это представлялось чудовищным, невероятным.

А Заслонов сидел за своим столом — невозмутимый, неторопливый. И, кажется, не всматриваясь в лица, он видел всю эту смену чувств.

Часу в десятом в нарядческую вошел по-всегдашнему сутулый Норонович.

Заслонов сговорился с товарищами, что для начала он в первый же день примет на работу двух своих — Нороновича и Алексеева. Остальные должны были прийти через день-два.

У перегородки задержалась группа немецких машинистов. Они кончали разговор со своим нарядчиком и заслонили Нороновичу сидящих за перегородкой. Норонович обошел их слева и увидел перед собою за перегородкой Штукеля. Они встретились глазами — и быстро разошлись.

Норонович протиснулся к Заслонову. Его лицо посветлело.

— Здравствуйте, това… — разлетелся он, — и осекся.

Штукель хитро покосился на Заслонова, но начальник русских паровозных бригад остался непроницаемым.

— Здравствуйте, господин Норонович, — сухо ответил Заслонов. — Что вам угодно?

Каждый оршанский паровозник знал эту интонацию Заслонова. Дядя Костя говорил так, когда собирался отчитывать механика за какую-либо тяжелую провинность: задержку в пути, опоздание к поезду.

Норонович помрачнел, насупился. Он мысленно посылал себе «чорта-дьявола» за свою оплошность.

«Конспиратор, партизан!» — колол он себя.

Не поднимая головы, он вялым голосом стал просить принять его на службу. Заслонов повел его к шефу.

Норонович еще не опомнился от недоразумения, был зол на себя и смотрел угрюмо.

Шеф не возражал против принятия его на работу, но спросил:

— А он не заснет в будке?

— Нет, нет! — улыбнулся Заслонов. Машинист был принят.

Когда вышли в коридор, Норонович хотел было что-то сказать в свое оправдание, но Константин Сергеевич так взглянул на него («тоже нашел место!»), что тот поперхнулся.

Немного спустя пришел Алексеев.

Флегматичный Норонович не мог внушать по виду никаких опасений. Глядя на него, думалось: это спокойный человек, исправный машинист. За Нороновича Заслонов не боялся, что он не придется по вкусу немцам.

Но молодой, бойкий Алексеев, с живыми глазами, быстрыми движениями, слишком напоминал красноармейца. Сговариваясь накануне. Заслонов предупредил Алексеева, чтобы он, хоть для первого знакомства, держал себя косолапее, что ли. И теперь, когда Алексеев вошел и звонко сказал, не обращаясь ни к кому лично, «Здравствуйте!», — это старинное общерусское приветствие прозвучало очень по-советски.

Штукель сразу поднял от стола голову и насторожился.

Алексеев, не обращаясь ни к кому, спросил:

— Как поступить на работу?

Заслонов повел и его к шефу.

— Вот хороший машинист. Гут машинист! — аттестовал он Алексеева.

Контенбрук недоверчиво посмотрел на вошедшего.

Этот паренек не понравился Контенбруку: в нем было что-то очень большевистское. Шеф спросил:

— А сколько ему лет?

— Двадцать пять.

— Он не может быть машинистом.

— Почему?

— У нас машинист должен иметь не менее тридцати лет.

— Он уже пять лет ездит машинистом.

Но шеф упрямо стоял на своем: «Нет, нет! Это мальчишка!»

«Если бы ты знал, как этот «мальчишка» вывел из Борисова последний поезд!» — подумал Заслонов.

Пришлось зачислить Алексеева помощником машиниста.

VI

Заслонов назначил Нороновича и Алексеева в разные паровозные бригады, чтобы через них узнать побольше народа. Нороновичу он дал в помощники молодого паренька Васю Жолудя.

Вася был отрезан с эшелонами под Ярцевом, попал в концентрационный лагерь, а оттуда в депо.

— Парень, по всей видимости, наш, подходящий, — сказал Нороновичу Заслонов. — Его можно иметь в виду, но всё-таки надо проверить: был у фашиста в лапах.

— Не успеет парень у меня полтонны угля сжечь, как я увижу, чем сегодня Вася дышит. Он с Капустиным когда-то ездил. Тот смеялся, что Вася очень любит покушать и знает наперечет, на какой станции много яблок, где хорошая рыба, а в общем парнишка, говорят, неплохой. — ответил Норонович.

Сегодня Норонович после большого перерыва впервые пришел в комнату при депо, где паровозники обычно ожидали назначения в очередную поездку. Комната осталась та же: три окна, выходящие на тракционные пути, но вид ее сильно изменился. Раньше это был чистый, уютный уголок со столом, стульями, занавесками на окнах. А теперь здесь не было никакой мебели. Полкомнаты отгораживали простые нары, на которых валялась тертая, грязная солома.

Да и самочувствие, с которым Норонович сегодня входил сюда, было совершенно иное, чем прежде. Тогда он широко распахивал дверь, входил хозяином, а теперь шел робко.

— Здоро́во, механики! — негромко сказал Норонович, входя. (Он уже хорошо запомнил, где и кому можно говорить «товарищ»).

— Здоро́во! — ответил кто-то из угла. Остальные не обратили на него внимания, были заняты своим.

В комнате ждало много народа. Несколько человек спали на нарах. Трое машинистов — Мамай, Игнатюк и Ходасевич — разговаривали лежа. У топившейся печки собралось несколько человек: кто сидел на корточках, кто на полу. Среди них Норонович увидал стариков машинистов: Куля — он вечно кашлял — и Островского. Возле них собралась молодежь.

К Нороновичу подошел невысокий, но плотный Вася Жолудь. Его улыбающееся, приветливое лицо было из тех, о которых говорят: «Бледный, как пятак медный».

— Здравствуйте, Василий Федорович!

— Ну, что, тезка, собираемся в путь-дорогу? — спросил Норонович.

— Придется.

— А ты уже на немецком паровозе ездил?

— Как же, ездил с Капустиным. У них, Василий Федорович, на товарном не по три человека, как у нас, а по двое, без кочегара.

— А паровозы какие?

— Серия «52» и «54».

— Лучше наших?

— Где-е там! — махнул рукой Вася. — Ихние паровозы небольшие. Далеко немецким до нашего «ФД», как моське до слона! Когда немецкие паровозники увидали наш негодный, поврежденный бомбежкой «ФД» возле депо, они не верили, что он сделан в Советском Союзе. Мотают головами и лопочут: «Америка, Америка!» А Капустин показал на дощечку, на которой выбито по-русски, где построен паровоз. «Не верите, — говорит, — прочтите!» Нашелся один грамотей, прочел: «Ворошиловоградский завод». Так потом немцы стоят и только белками ворочают: «О, руссише! Колоссаль!» — смеялся Вася. — В ихнем паровозе одно хорошо: на лобовом листу ящик такой есть: в нем можно пищу подогревать!

Норонович сощурился: Вася Жолудь верен себе.

— Было бы что, браток, подогревать, мы и без ящика найдем где! А кроме ящика, особых отличий нет?

— Нет. Вот разве пресс-масленка. Она у них внутри, слева, вот так, — показал рукой Вася. — А водяной насос у немцев смешно называется: «вассер-пумпа»…

— Ладно, разберемся во всем. Объездим и немецкого коняку. Справимся!

Норонович сощурился в улыбке и, секунду помедлив, негромко переспросил:

— Как, тезка, думаешь: справимся… с немцем?

— Справимся, Василий Федорович! — уверенно ответил Вася.

Норонович уже чувствовал: парень не изменился и не изменит.

— А если так, тогда давай закуривать.

И Норонович полез в карман за табаком.

— Спасибо, я только что курил.

— Ну, как хочешь.

Норонович отошел к стенке. Он стал между нарами и печкой, чтобы слышать, что говорят и там и тут.

А разговоры с обеих сторон велись интересные: на нарах обсуждали положение на фронте, а у печки — промывали косточки Заслонова.

«Только бы Вася не помешал!» — подумал Норонович, неторопливо принимаясь свертывать папироску.

Но Вася уже был увлечен другим. Он поставил на подоконник сумку от противогаза, которая у всех паровозников служила дорожным мешком, и доставал оттуда вареную картошку и огурцы, собираясь подкрепиться на дорогу.

Норонович слушал, что говорят слева. С нар доносилось:

— Да, а Гитлер уже под Москвой, вот как!

Сказано это было не то с сокрушением, не то с удивлением.

Норонович, не поворачивая головы, узнал по голосу: это говорил Мамай.

— И Наполеон под Москву ходил а что толку? — с жаром возразил Ходасевич.

— Теперь не при Наполеоне!

— Вот то-то, что Гитлер не Наполеон!

— Я вломлюсь нахалом в чужой дом, — скажешь, мне не дадут по шеям? — вмешался в спор Игнатюк.

— Будет сила — дадут, а не будет — и так останется! — возражал Мамай.

— Не будет, а е с т ь!

— Что-то не видно!

— Увидишь!

Норонович подошел с папироской к печке, собираясь прикуривать. У печки говорили о Заслонове.

— Смотрю вчера и глазам своим не верю: дядя Костя! — с возмущением рассказывал Пашкович.

— Да-а, вот тебе и дядя Костя! — протянул Куль и сразу закашлялся.

— И из-за чего пошел к ним?

— Известно из-за чего: из-за денег! — ответил Пашковичу молодой кочегар.

— А мне думается, как это… Я не знаю… Не верю… — выпалил Белодед.

— Не веришь? Вот пойдешь к нему за маршрутом, поверишь. Кто тебе подпишет наряд вести немецкий поезд, как не Заслонов?

Норонович протиснулся к печке. Разговор на секунду прервался, — Василий Федорович разобщил говорящих.

«Хворостят бедного Константина Сергеевича ни за что! Вот бы сам он послушал!» — думал, прикуривая, Норонович и отошел на прежнее место.

— Да-а, запрягли. Как им удалось это, не знаю, а запрягли! — кашлял, но продолжал интересный разговор Куль. — Теперь Заслонов повезет!

— Повезет! — поддержало несколько голосов.

— Сидит, только брови хмурит.

— Он и раньше никогда горлом не брал.

— Это и верно. А лучше, если бы брал. Если б кричал, как другой, ругал бы. Вот у меня был такой случай в прошлом году в январе, — начал Островский. — Возвращаюсь я из Лепеля с товарным на «щуке» 726. В пути порвал основную стяжку между тендером и паровозом и одну запасную. В Оршу прибыл на одной запасной. Докладываю Заслонову: так, мол, и так. И сам думаю: «Ну, сейчас начнется!» А он спрашивает: «А прибыл во-время?» «На семнадцать минут. — говорю, — раньше срока». Заслонов усмехнулся: «Самое основное — оповести поезд по расписанию. Бить тебя, — говорит, — Александр Мартынович, — он ведь всех по имени-отчеству помнит — не буду, а сколько стоит ремонт, с тебя же удержу. Чтоб в другой раз был повнимательнее!»

— Справедлив, слов нет! — поддержал Куль. — Кого из машинистов бывало переведет в помощники, тот никогда не скажет: «Дядя Костя неправ!»

— К чорту теперь его справедливость! Что нам с нее, если он предатель! — вспыхнул Сергей Пашкович. — Если такие, как Заслонов, за них, то…

Он не окончил, только безнадежно махнул рукой.

«Хорошо, что верят, будто Константин Сергеевич за немцев, — думал Норонович. — А с Сергеем придется осторожно поговорить: огонь-парень, да слишком прям!»

В это время в дверь просунулась плешивая голова Штукеля. Он подозрительно осмотрел всех и позвал:

— Норонович, Жолудь, за нарядом!

Жолудь собрал в противогаз недоеденную картошку и огурцы и, продолжая что-то дожевывать, пошел вслед за Нороновичем в нарядческую.

Норонович вошел и молча поклонился. Заслонов сидел озабоченный. Улыбался только тогда, когда оборачивался к Фрейтагу.

«Молодец, держится хорошо! Ну, Константин Сергеевич, не подкачаем и мы!»

У перегородки перед фашистским нарядчиком стоял пожилой железнодорожник — немец. На одном плече у него висела винтовка. Норонович догадался, что это и есть их «филька», как паровозники прозвали немца, сопровождавшего в поездке русскую паровозную бригаду.

Фашистский нарядчик передал маршрут Заслонову. Константин Сергеевич что-то приписал в нем и, вручая наряд «фильке», сказал Нороновичу и Жолудю:

— Поедете с ним. Паровоз «52-1114». Получите продукты.

Немцу выдали большую банку мясных консервов и буханку хлеба, а Нороновичу и Жолудю — по триста граммов хлеба и по пятьдесят граммов консервов.

Жолудь не стал даже укладывать свой паек, а тут же отправил в рот консервы и заел их хлебом.

— Ну, и отвалили, нечего сказать! — даже плюнул от негодования Норонович, пряча паек в сумку. — Крохоборы проклятые!

— Вы еще не знаете, Василий Федорович, до чего фашисты жадные и мелочные. Вот угостит он товарища сигаретой и ждет, чтобы тот заплатил ему за нее, — шептал Жолудь.

— Да ну? — удивился Норонович. — Вот так угощение!

— Честное слово! Увидите сами.

«Филька» не дал им долго задерживаться, — подгонял, приговаривая:

— Ком, ком!

Пришлось итти к паровозу.

Норонович и Жолудь шли впереди, а немец за ними сзади, покуривая трубочку.

Норонович, с ненавистью поглядывая через плечо на «фильку», бурчал:

— Ведет, как арестантов. Кочегаришка паршивый, а толкает машиниста первого класса. Что, Вася, разве можно терпеть? — наклонился он к помощнику.

— Нельзя, Василий Федорович! Никак нельзя! — горячо шептал Вася Жолудь.

VII

Заслонов уже проработал в депо целую неделю. На службе он ни с кем из железнодорожников не входил в разговоры, держал себя сухо, официально.

Было бы наивно думать, что фашисты так легко и просто доверились ему. Разумеется, за каждым шагом начальника русских паровозных бригад смотрели в оба глаза. Приходилось всё время быть начеку.

Заслонов знал, что возле Орши работает подпольный райком, — так ему сказали в Москве, — но пока он еще не мог установить с ним связь.

Наконец райкомовский связной дал о себе знать.

К Алексееву подошла на улице жена дежурного по станции — Надежда Антоновна Попова. Она сказала, что является связной секретаря райкома Ларионова, который организует на Оршанщине партизанское дело. Сообщила, что райком получил по рации с «Большой земли» сведения о группе Заслонова, и Ларионов хочет встретиться с Константином Сергеевичем.

Алексеев передал всё это дяде Косте.

В воскресенье Заслонов шел из нарядческой обедать. Соколовская варила ему жиденький картофельный суп, заправленный подсолнечным маслом. Больше у него ничего не было.

Как обычно, он прошел мимо Застенковской улицы, где шумел базар. Когда Константин Сергеевич минул базар, то услыхал, что за ним кто-то торопливо идет.

Заслонов обернулся и увидел: его нагоняла Попова. В коротеньком кожушке, повязанная старым пуховым платком, — ее было не узнать. Он чуть сбавил шаг и зорко посмотрел вокруг: навстречу им никто не шел.

— Товарищ Ларионов ждет вас послезавтра. Он в Дрыбине, — вполголоса сказала Попова, нагнав его.

Константин Сергеевич остановился, словно уступал Поповой дорогу.

— Приду. Будьте осторожны! — ответил он и свернул к себе на Буденновскую улицу.

«Иван Тарасович здесь. Отыскался след Тарасов… Это чудесно! Хозяин района на месте — значит, заработаем по-настоящему!» — думал он.

VIII

Константин Сергеевич заранее подготовил всё и попросил разрешения у Контенбрука не являться во вторник на службу: Заслонов еще не имел ни одного выходного дня.

Шеф охотно отпустил его.

Во вторник ранним утром Заслонов пошел в Дрыбино.

Каждый день кто-либо из оршанских железнодорожников уходил в деревню за продуктами, и немецкие постовые уже привыкли к этому. Часовой издалека смотрел на удостоверение личности с фашистскими печатями и спрашивал:

— Кольхоз, я?

— Я, я, — ответил и Константин Сергеевич, проходя мимо.

Заслонов встретил секретаря райкома на улице, еще не доходя до хаты Куприяновича. Ларионов возвращался домой. Был он в коротком кожушке и валенках.

В первую секунду Иван Тарасович не узнал Заслонова, но, когда Константин Сергеевич окликнул, секретарь райкома бросился к нему:

— Товарищ Заслонов, здравствуйте, дорогой! — жал он руку Константину Сергеевичу, вглядываясь в него. — Представьте, я вас не узнал: борода сильно меняет лицо. Ну, пойдемте, пойдемте, поговорим!

И они направились к Куприяновичу.

Старик-железнодорожник жил вдвоем с женой. Дочери выросли и разлетелись в разные стороны, сын служил в Красной Армии.

Увидя ТЧ, Куприянович не знал, как и принять дорогого гостя. Он уже дал команду жене — жарить яичницу, но Константин Сергеевич взмолился:

— Антон Куприянович, позвольте нам сначала поговорить, а потом уж и за стол можно!

— Ну, ладно. Женка, пойдем, не будем мешать!

И хозяева вышли из хаты, оставив гостей одних.

Заслонов рассказал Ивану Тарасовичу о переходе линии фронта, о пути из Москвы к Орше, о том, как население везде помогало заслоновцам.

— Во всякой работе самое главное — народ. Разве мог бы я жить и действовать тут, если бы на каждом шагу не чувствовал народной поддержки и помощи? — сказал секретарь райкома, внимательно слушавший рассказ. — А что же, товарищ Заслонов, вы намечаете делать в ближайшее время?

— Пока подбираем людей. Чутеньки осмотримся, пусть к нам привыкнут, а тогда дадим фашистам копоти!

— Правильно. Диверсии на железной дороге — наша самая лучшая помощь Красной Армии. Фашисты рвутся к Москве, — надо сорвать подвоз их подкреплений.

— Сделаем. Будут помнить Оршу!

— А как относятся к вам те рабочие, которые не знают о том, что вы вернулись сюда с определенной целью?

— Плохо, — улыбнулся Заслонов. — Считают меня предателем… Но это нам на руку…

— Конечно, чем меньше у фашистов будет подозрений, тем лучше. Зима нынче ожидается лютая, — так говорят все старики. Постарайтесь возможно дольше продержаться в Орше!

— Постараемся, чтоб нас не раскрыли!

— И всё-таки не забывайте, что рано или поздно вам с товарищами придется уходить в лес.

— Я готовлю отряд. Подбираю людей, собираю оружие и боеприпасы.

— Как жаль, что тогда, в июне, мы не успели приготовить лесные базы! Но ведь после речи товарища Сталина у нас в распоряжении оказывалось всего чуть побольше недели. К тому же, началась эвакуация…

— Ничего, Иван Тарасович, еще создадим базы! — сказал Заслонов.

— Сноситься будем через Попову. Она — человек преданный, энергичный.

— Да, это удобно.

— Чем вам помочь, в чем нуждаетесь?

— Хорошо бы достать рацию…

— Попрошу, чтоб прислали с «Большой земли». Обещали. Что еще?

— Больше пока ничего.

Минуту помолчали.

— Ну, знаете, товарищ Заслонов, чудесно, что вы в Орше! — весело потирал руки Иван Тарасович.

Секретарь райкома повеселел.

— Что ж, теперь, пожалуй, можно и хозяина пригласить? Куприянович уже заглядывал в окно, — сказал Иван Тарасович и пошел из хаты.

Заслонов понял его переживания. Когда Иван Тарасович вновь пришел в свой район, положение секретаря райкома в первый момент оказалось затруднительным. Партийцев, которых оставили для подпольной работы, было мало.

В своем районе Иван Тарасович создал партизанские группы быстро, но в самой Орше, на крупном железнодорожном узле, такой группы еще не было.

А теперь в Орше, в самом логове врага, нежданно-негаданно появился Заслонов. И у него, оказывается, есть уже крепкая, сплоченная группа, готовый костяк партизанского отряда. Этому ли было не порадоваться!

В Оршу Заслонов вернулся поздно вечером. В доме Соколовских все спали. Константин Сергеевич легонько постучал пальцем в окно своей комнатушки, — он так условился с Михаилом Евдокимовичем. Соколовский тихонько открыл дверь.

Но наутро любопытный обер-фельдфебель всё-таки спросил у Заслонова:

— Где вы так пузьно гуляйт?

— Хожу к старушке-учительнице учить немецкий язык.

— О, вьеликольепно-карашо! — расцвел немец.

IX

Заслонов и Алексеев сговорились пойти вечерком к Птушке. Иван Иванович уже работал на старом месте в механическом цехе простым токарем. Заслонов хотел сколотить свое ядро среди ремонтников, и потому надо было поразузнать о настроении токарей.

В этот раз они у Птушки не отказались от скромного угощения, — ели и разговаривали о том, о сем.

Когда окончили ужин и Марья Павловна унесла на кухню посуду, Заслонов спросил:

— Как чувствует себя Островский?

— Плохо, — ответил Птушка.

— Он ведь работает, — спокойно, как бы невзначай, вставил сбоку Алексеев.

— Да, работает. Но как может чувствовать себя советский человек, работая у врага?

Алексеев, потупив голову, что-то чертил ногтем по скатерти и сдержанно улыбался. Заслонов, наоборот, был серьезен и пытливо смотрел на Ивана Ивановича.

— А Мамай? — спросил Заслонов.

— Ну, Мамай — предатель. Тому что? Мамай прекрасно себя чувствует: он ждал фашистов!

— А много ли прежней молодежи у вас, Иван Иванович? — перевел Заслонов разговор на то, что особенно его интересовало.

— Кое-кто: Коренев, Пашкович, Домарацкий, Шмель.

— А они как?

— Молодежь-то? — переспросил Птушка.

Он оглянулся кругом. В обоих окнах были вставлены зимние рамы, к счастью, сохранившиеся на чердаке.

— У молодежи, Константин Сергеевич, — понизив голос, начал Птушка: — настроение, — он еще раз оглянулся и выпалил решительно, — боевое! — И потом затворил, всё больше и больше оживляясь: — Чего тут сидеть сложа руки, когда вся страна отбивается от проклятых фашистов! Помочь надо, а не ждать, когда за нас сделает кто-то другой! Сколотить отряд. Вот машинист Ходасевич, старый буденновец. Ему команду — и всё. А мы чего-то ждем!

Иван Иванович выпалил всё одним духом и, откинувшись на спинку стула, смотрел прямо в глаза Заслонову.

Константин Сергеевич всегда уважал его. Птушка привык ему верить. Сейчас он высказал самое свое сокровенное, разволновался и вдруг с ужасом спохватился: «А что, если Заслонов выдаст меня? Нет, нет! Не может быть!»

Кровь бросилась ему в лицо. Иван Иванович сидел, ожидая удара. Константин Сергеевич понял переживания Птушки. Лицо его утратило прежнюю настороженность, и посветлело. Он обернулся к Алексееву:

— Анатолий, ты еще ничего не говорил Ивану Ивановичу?

Алексеев понял: этот вопрос Константин Сергеевич задает ради Птушки, чтобы показать ему, будто они и раньше доверяли Ивану Ивановичу. Заслонов прекрасно знал, что Алексеев, без его разрешения, ничего никому сказать не мог.

— Нет еще.

— Ну, так вот, дорогой Иван Иванович… — сказал Заслонов, придвигаясь со стулом к Птушке.

Он опасливо покосился на дверь.

— Никто не войдет. Жена моет посуду, — успокоил Иван Иванович. — Говорите смело!

X

Прошло две недели. Контенбрук и Фрейтаг были довольны Заслоновым. Начальник русских паровозных бригад оказался точным, аккуратным, выдержанным. Он не кричал, но паровозники слушали его. Он не суетился, не бегал, но работа кипела.

Шеф в своем кругу хвастался:

— О, я психолог! Я знаю людей! Я взглянул и сказал: этот инженер — прирожденный командир!

За последние дни депо Орша заметно улучшило работу. Теперь уже не случалось никаких проволочек с паровозными бригадами. Машинисты и кочегары продолжали возвращаться на прежнюю работу.

Вернулся в депо заведующий водоснабжением узла — Петр Шурмин.

Контенбрук сиял.

Заслонов ходил мрачный.

С большой осторожностью, очень осмотрительно выбирая по человеку, он постепенно расширял круг своих, надежных людей.

В депо выросла молодежная группа: она создалась вокруг Жени Коренева.

Люди были готовы в любой момент начать борьбу с оккупантами и только ждали от Заслонова указаний и сигнала к действию.

Особенно не терпелось молодежи.

В субботу вечером к Заслонову пришел Птушка.

Обер-фельдфебель Шуф сидел как раз дома. Говорить при немце было опасно, — услышит. Шептаться — покажется подозрительным.

Иван Иванович был заранее предупрежден о том, что немец понимает по-русски.

Пока Птушка говорил о погоде, Заслонов написал на бумажке: «Что случилось?» и передал и бумажку и карандаш гостю.

«Хлопцы просят Вас поговорить с ними завтра в двенадцать часов», — написал Иван Иванович.

«Какие хлопцы?»

«Наши, надежные. Комсомольцы. Человек пяток».

«Где?»

«У Шмеля».

— Хорошо, хорошо, я всё сделаю! — сказал вслух Константин Сергеевич и бесцеремонно выпроводил из дома Птушку.

В этот же вечер обер-фельдфебель Шуф пригласил Заслонова сыграть в шахматы.

— Который это до вас ходиль? — вдруг во время игры спросил Шуф.

Он через стол смотрел в упор на Заслонова.

Заслонов спокойно обдумывал ход на доске.

— Наниматься на работу в депо, — не торопясь, ответил Константин Сергеевич, побил своей пешкой неприятельского коня и только тогда поднял на противника глаза. Но обер-фельдфебель уже был поглощен тем, что произошло на доске:

— А-а, вьеликольепно-карашо! — машинально сказал он, хотя его конь был потерян.

И на этом разговор окончился, но Заслонов всё намотал себе на ус.

На следующий день Заслонов с утра был в нарядческой, а в половине двенадцатого ушел как будто бы на обед. Он заглянул ненадолго домой и направился на Чугуночную улицу.

У Шмеля в доме собралась одна комсомолия. Алесь выпроводил мать к соседям, а старенькая, глухая бабушка сидела на кухне.

Молодежь сделала вид, что собралась на танцы — патефон играл разудалую «лявониху».

Константина Сергеевича сразу все обступили. Большинство не имело еще возможности близко видеть Заслонова и говорить с ним после его возвращения в Оршу.

Тут были Алесь и его сестра Вера, Домарацкий, Белодед, Пашкович, Женя Коренев и его приятель, центр нападения деповской футбольной команды, Леня Вольский — молчаливый, серьезный парень.

Каждый хотел пожать Константину Сергеевичу руку.

— А знаете, как меня Сергей в депо разделывал? — кивнул на Пашковича Заслонов.

Пашкович смутился.

— Знаем, знаем! — смеялись кругом.

— Под орех! — Ну, хлопчики, — перешел на серьезный тон Константин Сергеевич: — Прежде всего надо выставить посты, чтобы нас не накрыли тут, как воробьев.

— Сколько человек надо? — забеспокоились все.

— Человечка два.

— А нас всего семь, — оглянулся Женя.

— Делать нечего, а надо!

— Пусть она уходит, — показал на свою сестру.

— Ишь ты, а я разве не хочу послушать? — запротестовала Вера.

— Алесь, сестру обижать не годится, — улыбнулся Заслонов. — у меня есть двоюродная сестренка Катя Заслонова, она в Ленинграде живет. Мы с ней когда-то пасли в деревне коров. Девчушка очень боялась Перуна. Так я в грозу отпускал Катю домой, а сам оставался один, хоть и мне было страшно. А ты ишь какой! — улыбнулся Заслонов.

— Пойдем с тобой, Алесь, — взглянул на Шмеля Домарацкий.

И они ушли.

В комнате остались вшестером.

Заслонов стоял у печки, Вера и Женя сидели в углу у патефона, Белодед и Пашкович на стульях меж окон, а Вольский курил, прислонясь к дверному косяку.

— Ну, что накипело? — спросил Заслонов, обводя глазами небольшое, необычное собрание.

— Иван Иванович говорит, вы читали советские газеты. Как там у нас, в Союзе? — спросил Пашкович.

— Правда, что немцы Ленинград взяли? — прибавил Коренев.

— Сначала про положение на фронте, а потом о наших здешних делах, — попросил Вольский.

— Вчера мне рассказали последнюю сводку Информбюро…

— А кто рассказал? — живо спросила Вера, но сама сразу почувствовала, что спрашивать не стоило бы.

Заслонов строго взглянул на нее.

— Кто сделал — лишь бы сделал. Запомните: излишнее любопытство вредно! — Секунду помолчал и начал: — Фашистские собаки брешут, будто Ленинград взят, Ленинград не взят. Не видеть немцам Ленинграда, как своих ушей! Вспомните, товарищ Ленин сказал: «Даже на один день нельзя сдать Питер врагу!» От Москвы фрицев уже хорошо гонят, прогонят и отовсюду. Весь советский народ сплотился вокруг товарища Сталина и помогает Красной Армии бить фашистов. Надо и на тут, во вражеском тылу, начать борьбу с захватчиками.

— Константин Сергеевич, так приказывайте!

— Давайте работу!

— Чего же мы ждем?

— Хоть эшелоны станем пускать под откос! — зашумели все сразу.

Заслонов улыбнулся:

— Сидя в Орше, вы не больно много эшелонов спустите под откос. Ну, взорвете один-другой паровозишко. Ну, удастся вам какой-либо товарный состав осей на сто сковырнуть, а дальше что? Вас сразу же сцапают — и делу конец! Важно выводить из строя не один, а десятки паровозов и не только по воскресеньям, а каждый день! Да чтоб самому при этом не попадаться фашистам в лапы!

— Так никогда не будет! — угрюмо сказал Пашкович и даже отвернулся к окну.

— Нет, будет! Добьемся! А пока нашу задачу подпольный районный комитет партии определяет так: подготовить кадры, раздобыть оружие, боеприпасы, взрывчатку, медикаменты. Надо быть готовыми в любой момент уйти в лес. Оттуда мы не по одному эшелону будем спускать под откос и действовать не только в пределах оршанского узла! Давайте дней с десяток плотно и займемся этим. А там получим указания, что делать дальше.

— Константин Сергеевич, на Орша-Западная пять цистерн с бензином стоят. Вот бы взорвать их! — выпалил Пашкович.

— Если сможешь, рви — дело доброе!

— Мы с Алесем Шмелем…

— Ну, комплексную бригаду ради пяти цистерн собирать не надо!

Все улыбнулись.

— Нет, Константин Сергеевич, больше никого!

— Ни пуха, ни пера!

— Константин Сергеевич, а что если бы пожарный сарай спалить? — спросил Женя. — Там немецкие машины стоят. Ух, шикарно было бы! — Женя даже потер руки, предвкушая это удовольствие.

— Как же ты его подожжешь? — спросил Белодед.

— Слыхал, Константин Сергеевич сказал: «Излишнее любопытство вредно!» Сожгу, — тогда изволь, поделюсь опытом! Значит, можно, Константин Сергеевич, можно? — обернулся к Заслонову Женя.

— Валяй жги! Только с одним условием: всё обдумать и рассчитать хорошенько!

— Да мы уже давно всё обдумали!

— Погоди, выслушай до конца. Действовать осмотрительно. Семь раз примерь, один — отрежь. Чтоб без провала!

— Не провалимся! — уверенно ответил Коренев.

— Женя, а если б я… Может, меня… — начал Петрусь Белодед.

— Много будет. Я с Леней Вольским надумал!

Белодед, огорченный, насупился.

— Не печалься, Петрусь, я и тебе работенку дам, — сказал Заслонов. Он подошел к столу и начал высыпать изо всех карманов брюк и своего синего ватника, отовсюду железные четырехножки.

Молодежь кинулась к столу рассматривать невиданную вещь.

— Что это? — робко спросила Вера.

— Это четырехножка. Ее как ни бросай, она всё вверх острием ляжет. Автомобиль на нее наедет — шину проколет; конь наступит — коню не поздоровится.

— Ловко придумано!

— Мирово!

— Хитрая штука! — хвалили комсомольцы четырехножку, рассматривая ее.

— Разбросать их надо на шоссе, где больше движения. Пусть этим займутся двое: Петрусь и Вера, — при казал Заслонов.

Белодед и Вера стали делить четырехножки.

— Итти надо вечером и засеять как следует. Вот всё, хлопцы! Будьте осторожны!

Заслонов еще раз оглядел всех.

— Что же, кажется, и добавочная работа всем есть. На этом сегодня кончим. Я выйду один, а вы посидите тут чутеньки, поиграйте, а потом расходитесь, — обратился к молодежи Заслонов. — И не все сразу, а по одному, по двое.

Дядя Костя пожал всем руки и вышел.

Патефон уже выводил ему вслед:

«Бывайте здоровы, живите богато!..»

XI

Женя Коренев и Леня Вольский давно присматривались к пожарному сараю, который одиноко стоял на площади.

С одной стороны к плошали подходили опустевшие, заброшенные дворы и огороды, среди которых торчали трубы домов, уничтоженных во время бомбежек в первые дни фашистских налетов. С другой — пролегала улица. На ее противоположной стороне был расположен госпиталь. Двери сарая были обращены к улице. Фашисты приспособили пожарный сарай под гараж.

Женя и Леня как-то днем проходили мимо сарая. Женя обратил внимание на чердачное окно сарая. Воздушная волна от сброшенной неподалеку бомбы вынесла все стекла в раме, но одно из двух верхних как-то уцелело.

Пока Леня находил объяснение такому странному физическому явлению, Женя взглянул на это с иной стороны.

— А ведь на чердак можно взобраться, — смекнул он.

Отсюда и возникла мысль поджечь гараж.

Друзья перебрали много всяких вариантов поджога и наконец остановились на том, который показался наиболее легко осуществимым.

У гаража ходил часовой. Он, как заводной, обходил сарай кругом.

План ребят был прост: надо успеть влезть по стене к окну и бросить на чердак зажженную паклю, пока часовой не придет к окну с противоположной стороны сарая.

Улучить момент казалось возможным. Женя два раза сидел в воронке от авиабомбы и подолгу наблюдал за часовым. Он подсчитал, что солдат обходит сарай кругом в семьдесят секунд. Значит, в их распоряжении есть около минуты.

Оставалось отработать все движения так, чтобы они стали автоматическими: ведь дорога́ будет буквально каждая секунда!

Константин Сергеевич сказал: «Без провала!» А слово дяди Кости — закон!

Всё свободное время они тренировались на квартире у Жени, где жил Леня, потому что вся его семья выехала на восток. Ребята удивляли домашних непонятной пантомимой. Каждый день они по нескольку раз проделывали одно и то же. Женя смотрел на свои ручные часы и командовал:

— Давай!

Леня подбегал к стене и упирался в нее руками. Женя ловко вскакивал ему на спину, а потом становился на Ленины плечи, быстро вынимал из кармана зажигалку, зачем-то чиркал по ней. Наконец размахивался правой рукой, словно бросая что-то, и спрыгивал на землю. И тут они оба впивались в Женины ручные часы.

— Минута!

— Нет, пятьдесят пять!

— Всё равно плохо! Давай еще разок!

И ребята безустали начинали проделывать всё сначала.

Наконец Женя и Леня добились того, что успевали сделать всё в положенное время. Они приготовились и назначили вечер, в который должен быть подожжен гараж.

Бутылки с зажигательной смесью нигде не достали. Приходилось заменять ее чем-то своим, подручным. Решили поджечь и бросить на чердак старые, совершенно промасленные ватные Ленины штаны, которые для большей верности полили мазутом.

Когда совсем свечерело, парни потихоньку пробрались огородами и пустырями к площади. Они укрылись за печь разрушенного дома.

Часовой шагал не спеша, положив руки на автомат, висевший у него на груди.

Женя и Леня еще раз проследили за часовым. Он обходил сарай так: пять раз (точно!) шел по движению часовой стрелки, потом на минуту-другую останавливался возле двери и начинал свой обход в обратном направлении.

Они выждали, когда часовой после минутного отдыха снова пошел в обход.

Чуть только фашист прошел мимо чердачного окна и завернул за угол, Женя и Леня осторожно подбежали к сараю.

Леня подставляет спину. Женя вскакивает и становится на плечи Лени. Леня слышит: ноги у Жени дрожат.

Вот он достает из-за пазухи сверток.

— Как долго!

Вот чиркает зажигалкой раз, другой…

— Опаздываем! Часовой настигнет!

Наконец зажглась. Сразу ярко вспыхнул мазут. Осветилось всё: стена, Женины руки. Женя бросает штаны через окно, не спрыгивает, а соскальзывает вниз. И оба мчатся в темноту, туда, за печь.

Под ноги попадаются какие-то камни, которых раньше не было.

Падают на кирпичи и смотрят, напрягая зрение.

— Часовой прошел?

— Нет еще.

— Чего возился?

— Как возился?

— С зажигалкой!

— Заела проклятая!

— Бросил далеко?

— Да. Иде-ет!

В темноте они едва различили силуэт часового, который медленно прошел под чердачным окном, продолжая надоевший ему путь.

Он еще не мог видеть, но Женя и Леня с радостью видели: как на чердаке, разгораясь, росло пламя.

— Вата с мазутом не потухнет! — хихикнул Женя.

— Бежим, сейчас станет светло: увидят! — потянул друга за рукав Леня.

Они кинулись домой знакомыми тропами.

Ребята пробежали несколько шагов, когда сзади раздался выстрел и крики.

Они обернулись. В густой черноте ночи бушевало яркое пламя.

— У фрицев алярм![4] — усмехнулся довольный Женя.

— Не такой еще алярм подымут, как до бензина дойдет! — сказал Лепя.

Они стояли, в тревоге ждали:

«Неужели потушат? Неужели всё пропало?»

Но вот раздался взрыв. Пламя высоко взметнулось вверх, осветив полнеба. Сомнений не оставалось: фашистские машины пылали.

А наутро в депо — на угольном складе, в мастерских, — всюду только и разговоров было о том, что ночью кто-то поджег фашистский гараж и в нем сгорело десять машин.

— Значит, не все же штукели. Есть и у нас, в Орше, настоящий народ! — не обращаясь ни к кому, будто про себя, сказал Птушка.

XII

Подготовку лесных баз, подбор людей на местах в партизанский отряд и в качестве связных Заслонов поручил энергичному, напористому Алексееву и хозяйственному Нороновичу.

Как-то, еще в конце декабря, Алексеев встретил в Орше Александра Шеремета, который до войны работал на восстановительном поезде. Старые товарищи разговорились.

— Ну, что поделываешь, Анатолий? — спросил Шеремет.

— Езжу машинистом.

— Да-а? — немного удивленно посмотрел Шеремет. — Я бы никогда…

— А ты где?

— Я механиком на мельнице, у себя в Грязине, знаешь?

— Слыхал. Так ведь и ты же работаешь? — усмехнулся Алексеев.

— Я — временно!..

— Надеемся, что многое тут временно! Вон от Москвы их уже прогнали!

— Конечно! Погоним этих мерзавцев — костей не соберут! Я на твоем месте, Анатолий, ушел бы с железной дороги. Чего тебе?

Алексеев смотрел на Шеремета, стараясь понять, что кроется за этим предложением.

— Придет пора, уйду, — сказал он уклончиво.

— Тогда приходи прямо к нам. У нас — леса и болота…

— Лесов в Белоруссии хватит.

— Не в этом дело. У нас народ в округе советский. Поддержим.

«Становится немного яснее», — подумал Алексеев.

— Да прежде чем итти в лес, надо базу подготовить.

— А я о чем говорю? Приходи к нам — помогу: ведь я ж на мельнице. У меня и хлеб всегда и люди.

— Честное слово?

— Вот тебе моя рука. Заходи, потолкуем по-настоящему.

— С удовольствием!

Анатолий пожал руку Шеремету, и они расстались. Алексеев рассказал о встрече Заслонову. Посовещались с Шурминым, обсудили: не провокация ли? Алексеев был убежден, что не провокация.

— Пойду, Константин Сергеевич!

— Иди! — сказал Заслонов.

Алексеев пришел в Грязино, как будто в гости к старому приятелю. В деревне оккупантов проклинали, о них говорили, сжимая кулаки.

Так Алексеев наладил связь. Через Шеремета он узнавал всё: в каких деревнях стоят фашистские гарнизоны, чем вооружены, где в окрестностях осели окруженцы, бывшие военные, на кого из них можно рассчитывать, наметил связных. У них образовался круг знакомых. Мало-помалу в деревнях Грязино, Казечино, Ступорово организовалась партизанская группа Заслонова.

Алексеев возвращался из Дрыбино домой. День клонился к вечеру. Яркокрасный закат предвещал на завтрашний день мороз.

Завтра Анатолию приходилось собираться в очередную поездку.

Алексеев жил у вдовы машиниста — Дарьи Степановны. И в этом чистеньком домике две лучшие комнаты занял офицер с денщиком. Фашист поместился у Дарьи Степановны раньше, чем Алексеев.

Хозяйка сказала постояльцам, что Анатолий — ее брат.

У Дарьи Степановны был шестилетний глухонемой сын Саша. Денщик Карл, пожилой сентиментальный немец, говорил с Сашей, иногда дарил кусочек сахару или какую-либо другую мелочь. Саша «разговаривал» с ним.

Разговор глухонемого белорусского мальчика и старика-немца, не знающего ни слова ни по-белорусски, ни по-русски, был одинаков: состоял из мимики и жестов. Немец лучше понимал «пантомиму» глухонемого мальчика, чем разговор его матери.

Когда Алексеев пришел домой, он застал Дарью Степановну в волнении.

Постояльцев-фашистов не было, Саша спал.

— Что случилось? — встревожился Алексеев.

— Ой, до чего я напугалась сегодня! — всплескивая руками, зашептала Дарья Степановна.

— А что такое?

— Анатолий Евгеньевич, вы что оставили в комбинезоне?

Холодный пот сразу прошиб Алексеева. Он вспомнил: во внутреннем кармане комбинезона у него лежал капсуль от гранаты. Анатолий должен был передать капсуль товарищам, изготовляющим мины. Пришел из депо, торопился в Дрыбино, скинул рабочий комбинезон и повесил на стенку. Саша всегда любил шарить по дядиным карманам: в них он находил гвоздики, винтики.

— Одна вещица лежала, — смутился Алексеев.

Дарья Степановна вынула из комода капсуль.

— Эта?

— Она самая.

— Это патрон?

— Не патрон, но вещь…

— Военная?

— Вещь для игры не подходящая…

— Я только на минутку вышла за дровами. Вхожу, а Саша держит ее и уже хочет итти к Карлу похвастаться красивой игрушкой. Едва успела задержать его. Отняла. Саша — в рев. «Да-да-да», — отдай, говорит. А фриц высунул в дверь рожу и, как Саша: «Дай, дай, мутер!» Пристал и пристал. Что-то лопочет. Понимаю, спрашивает: «Что взяла? Отдай киндеру!» А Саша к нему — и объяснять. Или потому, что эта штука у меня в кармане лежит, или уже он так наловчился говорить с Карлом, кажется мне, — фриц всё понимает. Я показываю Карлу: мол, ручка, что писать. Укололся бы киндер. А Саша свое: мотает головой — не то, не то! Что ты будешь с ним делать?.. Измучилась, пока отстали оба. Вы бы, Толенька, посмотрели, может, еще что-либо плохо лежит? — сказала хозяйка и ушла на кухню.

Над комодом висела картина, изображающая украинскую хату в тополях. Хата была розовая, а тополя фиолетовые. За этой смешной картиной Алексеев прятал свой «ТТ» и патроны, считая, что прятать лучше всего на видном месте — меньше подозрений. Но после сегодняшнего случая с капсулем Анатолий не рискнул оставить пистолет на прежнем месте. Он сунул «ТТ» и патроны за пазуху и пошел в сарай.

Дарья Степановна ни о чем больше не спрашивала его.

XIII

С каждым днем всё крепче и крепче жал мороз. Уже по началу было видно, что нынешняя зима никого не помилует. А в конце декабря мороз стал еще сильнее. Оккупанты сразу потеряли свой надменный вид. Немец-железнодорожник, сопровождавший русскую бригаду, сидел на паровозе, закутав, как старуха, шарфами лицо, — только выглядывали слезящиеся на ветру глаза.

Константин Сергеевич дал всем своим приказ: поставить и мороз на службу партизанам.

— Вали на бурого! — втихомолку посмеивались железнодорожники-партизаны и старались валить на дедушку-мороза побольше.

Комсомольцы первыми использовали мороз в партизанских целях.

Однажды поздним вечером Алесь Шмель возвращался от Домарацкого, — друзья сообща чинили девушкам патефон. Домарацкий пошел провожать Алеся до угла.

Мороз к ночи усилился. Дул резкий ветер, заметая снегом дорогу.

— Ну и погодка! Добрый хозяин собаки не выпустит! — сказал Шмель, наклоняя голову от ветра.

Впереди, в уличной полутьме, возвышалась какая-то гора. Когда друзья подошли поближе, гора оказалась трехтонкой.

Машина была нагружена громадными ящиками. Видимо, она уже простояла тут, у тротуара, некоторое время, потому что на брезенте, обтягивавшем кузов, лежал в складках снег.

— Что это они закуковали на дороге? — заметил Алесь.

— Должно быть, шоферы совсем замерзли, — холодина-то собачья. Да и дорогу сильно переметает.

Проходя мимо автомобиля, они глянули в кабинку. В ней — никого.

— Ах, окаянные фрицевы души! Оставили малое дитятко без няньки! — шутливо сокрушался Шмель.

— Жалко: нечем проколоть камеру, — сожалел всерьез Домарацкий.

— Можно лучше сделать.

— А что?

— Налить в радиатор волы — и мотору капут.

— Давай нальем! — схватил Алеся за рукав Домарацкий.

Друзья оглянулись. Дом, напротив которого стояла машина, был темен. В соседних тоже спали. На улице — ни души.

— Что ж, напоим младенчика гусиным пивом, — сказал Шмель и решительно повернул назад.

— Каким пивом? — не понял Домарацкий.

— Мой покойный дед бывало так называл воду: гусиное пиво.

— Придется ведерка три принести.

— Почему?

— В радиатор входит двадцать семь литров.

— У нас ведра большие, — сами делали.

— Сбегаем и два раза для такого красавчика! Только прежде надо выпустить из радиатора антифриз.

— А это что за «антифриц»?

— Смесь против мороза. Немец хитер. В радиаторе наверно антифриз налит.

__ Откуда ты всё это знаешь? — удивился Домарацкий.

— Да у нас на прошлой неделе бронетанковые машины стояли. Тоже на дворе. Я всё видел. Если б не выставляли на ночь часового, я б показал им, что такое «антифриц»!

Через несколько минут друзья шли с водой: Коля нес два ведра, Алесь — одно.

— На патруля не напороться бы! — забеспокоился Шмель.

— Кто пойдет в этакую вьюгу? А если и наскочим, — воду несем. Что тут такого?

Подошли к машине. Еще раз осмотрелись — кругом лишь ветер да снег.

— Постой тут, а я выпущу из радиатора этого «антихриста». — Шмель оставил друга с ведрами на тротуаре, а сам подбежал к трехтонке и стал что-то делать у радиатора. Наконец он тихо позвал:

— Коля, давай!

Домарацкий поднес ведра.

Шмель открыл краник, выпустил смесь и стал лить в радиатор воду.

Вылил одно ведро — легче на душе. Второе — еще камень с плеч. Взялся за третье.

— Ну, вот и напоили сосунка!

— Вода не очень холодна — в сенях стояла, — жалел Домарацкий.

— Сойдет. Дедушка-мороз градусов прибавит. Весь блок пойдет к чорту. Готово! А теперь, браток, уноси ноги! — Алесь передал Коле ведро и, перебежав улицу, исчез в тем дворе.

Домарацкий тоже не стал мешкать у машины.

«Хорошо, что метет, — следов не останется!» — думал он, поспешая домой с пустыми ведрами.

Когда утром Домарацкий шел на работу, трехтонка стояла на месте. Возле нее суетился шофер. Он кричал и ругался. Немец-ефрейтор озабоченно ходил вокруг машины, дуя в кулаки.

На работе к Домарацкому подошел Алесь.

— Как здоровье малютки? — тихо спросил он.

— Простудился, бедненький, — весело, в тон ему ответил Домарацкий. — До сих пор лечат.

— Теперь его не так-то скоро на ноги поставишь. Вот что значит оставлять маленького без догляда!

С этого вечера Домарацкий и Шмель повели систематическую охоту на беспризорные немецкие машины.

Проезжие шоферы зачастую оставляли на ночь машины под открытым небом, а сами беспечно уходили в тепло.

Домарацкий и Шмель с вечера присматривали себе жертву. А когда над Оршей спускалась ночь, они осторожно подкрадывались к машине и наливали в радиатор воду.

Комсомольцы называли их: «пожарная команда», но Домарацкий возражал. Он называл по-иному: «Холодная обработка фрицев по способу профессора Алеся Шмеля».

XIV

Заслонов действовал методично, по намеченному райкомом плану. В первый месяц ему надо было войти в доверие к врагам, разбить предубежденность, с какой они — вполне естественно — подходили к нему, как к бывшему советскому начальнику депо.

Хорошей постановкой работы он усыпил их бдительность и получил возможность перейти к активным действиям.

В его плане большую роль должен был сыграть мороз.

И он тоже не подвел Заслонова.

Как только ударили настоящие морозы, Заслонов начал с небольшого — дал приказ людям:

— Заливать пути!

Это значило, что паровозники должны были, где только представлялась хоть какая-либо возможность, лить воду на рельсы, стрелки, крестовины. На обледенелых путях так легко свалить паровоз с рельсов.

Алексеев, которого Заслонов всё-таки перевел на должность машиниста, однажды среди бела дня проделал следующее. Набрав воду в тендер, отвел колонку, а воду нарочно не закрыл, и она бурным потоком хлынула на рельсы.

Алексеев не заметил, что к паровозу с другой стороны подходили шеф и Заслонов. Контенбрук, увидев водопад, еще издали закричал и заругался. Заслонов поддержал немца.

Алексеев в первую секунду даже не поверил своим глазам: Константин Сергеевич был по-настоящему зол. Он отчитывал механика за непростительную небрежность, но не сказал, какую. Заслонов был сердит за то, что Алексеев прозевал Контенбрука.

После этого случая паровозники стали более осмотрительными и старались заливать пути ночью.

Общими усилиями паровозников и мороза оршанские пути стали больше походить на каток, чем на исправный рельсовый путь. Всё кругом обледенело. Оккупанты вынуждены были скалывать лед.

В эти же дни Пашкович, работавший машинистом, изловчился и въехал ночью своим паровозом в бок товарного состава. Он разбил два вагона и повредил правый цилиндр паровоза.

— Надо было перевернуть паровоз набок, — сказал Заслонов Пашковичу.

Группы стрелочников и сцепщиков пользовались каждым удобным случаем — вьюгой, ночной темнотой, чтобы посильнее ударить по врагу: пускали состав на занятый путь, переводили стрелку в тупик, старались свалить паровоз, ослабляли сцепку.

На угольном складе машинисты незаметно подпиливали тросы углеподъемного крана, чтобы создать перебои в снабжении паровозов углем.

Заслонов смотрел, как отнесется к этой разнообразной «пробе пера» Контенбрук.

Шеф был недоволен, но пока что относил всё за счет случая и зимы.

Тогда Заслонов, не теряя времени, перешел к еще более активной деятельности.

В один из дней он пришел на паровоз, на котором Доронин с помощником Пашковичем должны были отправиться под товарный состав.

— Знаешь инжектор? — сурово спросил Заслонов у старого машиниста.

Доронин удивленно посмотрел на него.

— Знаю, Константин Сергеевич.

— Не делай того, что знаешь! — сказал Заслонов и ушел.

Фашист-конвоир вопросительно смотрел то на Доронина, то на Пашковича.

— Начальник — у-у! — показал Пашкович глазами на уходившего в депо Заслонова.

— O, ja, ja! — поддакнул «филька».

В поездке как будто бы всё шло нормально: машинист и кочегар делали, что полагается; уголь и вода были, но состав дотянулся только до станции Гусино, а не до Смоленска. Паровоз вдруг отказался работать.

«Филька» удивленно воззрился на обоих и всё допытывался:

— Warum?

— Машинка капут! — отвечал Пашкович.

— Warum? — не отставал фашист.

— Мороз, мороз!

— O, ja, ja! — согласился наконец конвоир.

Состав был на несколько часов задержан, а паровоз отправили на буксире назад, в Оршу.

Чтобы это не было единичным случаем, Заслонов: дал приказ паровозникам при всяком удобном случае замораживать инжекторы и водяные насосы.

Существовавшая у оккупантов обезличка паровозов позволяла заслоновцам делать это: паровозная бригада не прикреплялась к определенной машине.

С линии один за другим стали возвращаться в депо поврежденные «52».

Когда цифра поврежденных паровозов сильно возросла, Контенбрук вызвал к себе начальника русских паровозных бригад.

— Скажите, герр Сацлоноф, почему происходит такое безобразие? — в гневе спросил шеф.

— О каком безобразии идет речь? — спокойно возразил Заслонов.

— Как вы не знаете?..

Контенбрук вскочил со стула и забегал по кабинету. Он высыпал на Заслонова целую лавину негодующих слов. Их принимал помрачневший, озабоченный Манш.

Шеф перечислял все злоключения последних дней.

— Каждый день с пути возвращаются в депо паровозы. Неисправность, поломки, — почему это?

— Во-первых, я не начальник по ремонту паровозов. За качество ремонта я не отвечаю. А во-вторых, надо принять во внимание мороз. Такие морозы бывают у нас не каждый год.

— Раньше на ваших паровозах случались эти аварии?

«Манш знает: даже в студеную зиму 1939 года не бывало, — значит, говорить, что случались, — нельзя».

— Нет, — невозмутимо ответил Заслонов.

— А почему теперь происходят каждый день?

— Немецкие паровозы не приспособлены к здешнему суровому климату.

Контенбрук неласково смотрел на Заслонова. Начальник русских паровозных бригад был по-всегдашнему спокоен.

«Может, он прав?» — подумал Контенбрук и отпустил Заслонова.

Разговор с шефом еще не был выражением недоверия Заслонову, но тень такого недоверия уже сквозила, — Константин Сергеевич почувствовал. Иначе, много суше стал держать себя с Заслоновым и Манш.

«Надо спутать им карты», — подумал Заслонов и в тот же вечер заглянул к Петру Шурмину; настало время вывести из строя водоснабжение узла.

Вода была нужна не только для питания паровозов и промывочного ремонта, но и для проходящих воинских эшелонов и пожарных целей.

При каждой встрече с Шурминым Константин Сергеевич напоминал ему об этом:

— Как бы вывести из строя водоснабжение, а?

— Выведем. Пусть только усилятся морозы. В два счета выведем! — уверял Шурмин.

Он рассказал Заслонову, что́ собирался сделать. Достаточно было перекрыть три-четыре колодца — и мороз доделает остальное: вода в трубах замерзнет и трубы лопнут.

— Думаю, что уже пора перекрыть! — сказал Константин Сергеевич Шурмину, придя к нему после разговора с Контенбруком. — Морозец знатный!

— Хорошо, завтра прикроем их лавочку! — согласился Шурмин. — Вот-то забегают фрицы!

И на следующий день оршанский железнодорожный узел вдруг оказался без воды.

Катастрофа разразилась с утра.

Утром словно высохли все краны. Паровозы ездили от одной колонки к другой, — нигде не было воды. Помощники машинистов во все стороны крутили винт — не помогало: кран хрипел, как удавленник, а потом и совсем затих.

За отсутствием воды остановилась работа в цехе промывочного ремонта паровозов.

По станции забегали кухонные солдаты и повара из немецкого госпиталя, расположенного в здании вокзала: нигде не оказалось воды, срывался утренний кофе.

К ним присоединились солдаты проходивших через Оршу немецких эшелонов. Бренча пустыми флягами и манерками, бегали немцы по вокзалу, путям и пристанционному поселку в поисках воды. У всех на языке было одно слово: «Вассер!».

Контенбрук метался, как угорелый, но сделать ничего не мог. Он вызвал к себе Шурмина.

Шурмин пожимал плечами и говорил, глядя прямо в белесые, злые глаза шефа:

— А я тут при чем? Сами видите, какой мороз! Господин Манш знает, что и до войны не все колодцы были в исправности!

Найти из трехсот колодцев поврежденные было немыслимо: все триста лежали под снегом; оставалось ждать тепла весны.

Орша, регулярно отправлявшая поезда, теперь застопорила движение. На всех путях столпились составы. Для того, чтобы паровоз мог отправиться из Орши с составом, приходилось сначала ему самому ехать куда-то за водой. Вода очутилась за «тридевять земель»: в сторону Смоленска — не ближе станции Красное, до которой пятьдесят километров, а по направлению к Минску и того более — шестьдесят девять километров, на станции Славное.

Это отнимало много времени и путало весь график движения поездов.

А найти виновных не удалось. Виновным опять оказался дед-мороз, тот дед-мороз, которого всегда так любили изображать немцы: с пушистой длинной бородой и ворохом разных рождественских подарков.

Оккупанты не знали, что Константин Заслонов приберег для них еще один, самый дорогой новогодний подарочек.

XV

Заслонов решил применить против фашистов угольную мину. Приготовить ее было легко и просто, а установить, кто и где ее подбросил на тендер, совершенно невозможно.

Испробовать на деле первую угольную мину Константин Сергеевич дал расторопному Алексееву.

По внешнему виду мина ничем не отличалась от обыкновенного антрацита. Глядя на этот, казалось бы, безобидный кусок каменного угля, трудно было поверить, что в нем заключена такая разрушительная сила.

— Когда подбросишь мину на какой-либо тендер, обязательно запиши номер паровоза.

— Хорошо, Константин Сергеевич, — чуть улыбнулся Алексеев, пряча мину за пазуху.

Он вел товарный состав до Борисова. В Борисове, отцепившись от поезда, Алексеев поехал в депо для поворота паровоза и его экипировки[5].

Немец-провожатый, по обыкновению, не захотел оставаться на паровозе и мерзнуть, пока будут набирать уголь, воду и прочее, а ушел в диспетчерскую. Алексеев остался с Сергеем Пашковичем.

Экипировавшись, они стали рядом с паровозом Минского резерва «52-1073», тоже готовым к отправке.

— Товарищ Алексеев, смотри, на паровозе никого. Это немецкая бригада, — зашептал Сергей, указывая на соседа.

Немецкая паровозная бригада, прибыв в оборотное депо, тоже никогда не сидела на паровозе, а шла в диспетчерскую и там ждала маршрута.

Сосед оказался очень подходящий.

Пока Пашкович караулил, Алексеев сошел со своего паровоза и быстро поднялся на «52-1073». Он раскопал в угле ямку, положил туда угольную мину, засыпал ее углем и так же быстро слез. Дело было сделано.

Через минут десять к паровозу подошла бригада — пожилой рыжеусый «лекфюрер» — машинист и его молодой помощник. «52-1073» ушел на Минск. А немного спустя явился с маршрутом и их немец-провожатый, и они отправились в обратный путь.

Вернувшись в Оршу, Алексеев передал обо всем Заслонову.

Стали ждать результатов.

На следующий день Чебриков, ездивший в Борисов, привез оттуда приятную новость: все паровозники оживленно говорили о том, что вчера, не доезжая до Колодищ, подорвался паровоз. Мина вырвала всю колосниковую решетку. Паровоз вышел из строя, а пока его на буксире тащили в Колодищи, загородил нечетный путь.

В тот же вечер Заслонов заглянул к Чебрикову — обсудить план дальнейших диверсионных действий.

Константин Сергеевич был в прекрасном настроении:

— Ну, фрицы, теперь держитесь!

Наконец сбылось то, о чем он мечтал все эти месяцы.

Следующую мину повез флегматичный, неторопливый Норонович.

Чебриков предупредил его о том, что мина будет лежать или в котловане, или в старом складе, где в грязи и мусоре ржавели два изломанных немецких паровозных котла.

Когда Штукель вызвал Нороновича в нарядческую, Константин Сергеевич, передавая ему маршрут, сказал начальническим, ничего, кроме приказа, не выражающим голосом:

— Едете с помощником Жолудем на паровозе «52-2118». Не забудьте взять еду: вернетесь неизвестно когда.

Всё это было сказано на одной ноте, без каких-либо подчеркиваний. Начальник русских паровозных бригад, вручая машинисту маршрут, так всегда и говорил. Сегодня к обычным словам была прибавлена концовка: «Не забудьте взять еду: вернетесь неизвестно когда».

— Слушаю-сь господин начальник! — ответил Норонович, а сам понял его слова так: «Не забудь, Василий Федорович, взять для немца гостинчик!»

Норонович вышел из нарядческой. В коридоре его ждали краснощекий Жолудь и железнодорожник-немец, с которым они уже не в первый раз отправлялись в поездку. Это был смешной фриц: непомерно маленькая головка и выпученные глаза.

— Глаза у него по яблоку, а голова — с орех, — так определил немца в первый же раз Васька Жолудь.

— Идите, а я сейчас. Живот, живот! — скорчившись, схватился за живот Норонович и пошел по направлению к старому складу.

«Чтоб только этот выродок проклятый не вздумал итти следом!»

Но немец шел с Васькой к паровозу.

Норонович юркнул в темный склад, присел у котла и запустил в него руку. Туда-сюда… Обыскал один котел, обшарил вокруг него — ничего. Даже пот прошиб от волнения.

«Не успеешь! Может, не тут, а в котловане или водосточной трубе?»

Бросился ко второму котлу.

Сунул руку и с облегчением вздохнул: пальцы нащупали кусок каменного угля.

Норонович ни разу еще не видал угольной мины. Константин Сергеевич запретил все расспросы о ней. «Было бы сделано, а кто сделал мину и где, — вам-то что?»

Норонович засунул мину на самое дно своей сумки от противогаза, сверху накрыл картошкой, огурцами, хлебом и вышел из склада. Он шел к паровозу, подтягивая ремешок брюк.

Когда Норонович поднялся на паровоз, немец, еще не успевший промерзнуть, но уже заранее топавший сапогами, тотчас же выразил Василию Федоровичу сочувствие и подал совет. Он поглаживал по своему животу рукой, приговаривая «бур-бур-бур», а потом прибавил словами:

— Кава, пан, кава! Гут. Тьепли кипьяток!..

И таращил глаза.

Норонович только ухмыльнулся в ответ, махнул рукой и сел на свое место — за правое крыло паровоза.

В Смоленске Василий Федорович удачно положил мину на тендер рядом стоявшего с ним паровоза вяземского резерва «54-1051».

А дня через три Норонович мог собственными глазами полюбоваться на дело рук своих: паровоз «54-1051» протащили на буксире через Оршу. Боковой лист котла был разворочен.

— Крестника своего видал? — тихо спросил у него Чебриков. — На четвертом пути стоит.

— Скоро этой родни столько будет, что со счету собьешься! — хитро подмигнул Норонович.

XVI

Угольная мина получила широкое применение у партизан-железнодорожников. После Алексеева и Нороновича ею стали пользоваться и другие. Каждый день оршанцы-паровозники увозили ее в своих сумках по разным направлениям и особенно с поездами на восток.

Сбылись заслоновские слова: теперь ежедневно выходили из строя немецкие паровозы.

Заслонов через Алексеева и Чебрикова предупреждал товарищей о том, с какой осмотрительностью надо класть мину на чужой тендер, чтобы не попасться с поличным.

Машинисту, стоявшему в оборотном депо со своим паровозом рядышком с другими, улучить момент положить мину на чужой тендер не представляло сложной задачи, но всё-таки для этого нужны были отвага, выдержка, ловкость.

Заслонов постарался оградить от провала и само производство мин: никто не знал, где и кто их делает. Все знали лишь одно — в минах недостатка нет.

Всё шло по заведенному порядку. Получив маршрут, машинист на секунду забегал в открытый, захламленный сарай или в котлован за миной, которая лежала в условленном месте.

Он преспокойно вез мину до Смоленска, а там незаметно подкладывал ее на паровоз вяземского депо. Остальное доделывали сами немцы-паровозники: они собственноручно перебрасывали ее вместе с обыкновенным углем в топку своего же паровоза.

Заслоновцам иногда случалось видеть, какой эффект давала их угольная мина, когда взрывалась в пути на каком-либо перегоне. Особенно доставалось при этом классному составу, потому что у немцев отопление пассажирских вагонов шло непосредственно от паровоза.

Паровоз с развороченной топкой беспомощно стоял где-то в поле, на ветру, на тридцатипятиградусном морозе.

В штабных классных вагонах отопление прекратилось, и замерзающие господа офицеры уже приплясывали стараясь согреться. Наиболее горячие из них бежали к паровозу ругать бригаду и узнавать, скоро ли вызволят их из этой беды.

А в метрах ста за пассажирским составом уже тянулся следующий — товарный с пушками и танками, а за товарным виднелся санитарный… Всем им преградил дорогу подорванный заслоновской миной паровоз. И пока из ближайшего депо прибывала помощь, господа офицеры окончательно теряли терпение, а на пути выстраивалась в затылок целая вереница задержанных поездов.

Заслоновцы, едущие по свободному соседнему пути, посмеивались в душе, видя, как пляшут на морозе фрицы.

Несмотря на то, что угольная мина выводила паровоз из строя быстрее и основательнее, чем что-либо иное, всё-таки некоторые паровозники не могли устоять перед соблазном повредить тот паровоз, который они вели сами.

Машинисты выплавляли дышловые и буксовые подшипники, замораживали пресс-масленки и насосы водоподогрева. Иные рисковали брать с собою бутылку с соленой водой, чтобы лить в подшипники и создавать побольше трения.

Этому способствовало то, что немцы-железнодорожники, сопровождавшие русскую паровозную бригаду, не всегда были квалифицированными паровозниками и потому не могли за всем уследить, тем более, что стояли жестокие морозы. «Филька» сидел обычно укутанный с головой одеялом и думал об одном: как бы окончательно не замерзнуть.

За последние две недели, когда заслоновцы в основном пользовались угольной миной и паровозы оршанского депо поэтому редко выходили из строя, отношения между Контенбруком и Заслоновым немного улучшились. Контенбрук не имел, казалось, основания быть недовольным начальником русских паровозных бригад. Паровозные бригады посылались на поезда без проволо́чек.

Контенбрук, разумеется, знал, что по соседству, на перегоне Борисов — Минск, а особенно Смоленск — Вязьма взрывались какими-то минами паровозы, но это всё-таки не касалось его депо.

Через Оршу лишь тащились на буксире исковерканные, с вырванным нутром паровозы. Их можно было видеть каждый день, как они «сплоткой»[6] по нескольку паровозов следовали на запад.

Хотя ни один партизан-железнодорожник не попался с поличным, но немецкая разведка догадалась, в чем дело. И в Орше, как и в других депо, тоже попытались проверять уголь на угольном складе: перебрасывали по кусочку, всматривались, — не в этом ли мина, — а куски побольше разбивали.

Заслоновцы посмеивались, глядя на бессмысленную бесполезную работу.

— Ищи ветра в поле!

— Тут вам и немецкая овчарка не поможет!

Заслонов ликовал: партизанская работа шла полным ходом.

XVII

В январе всё чаще стали появляться над Оршей советские самолеты-разведчики. Они сбрасывали листовки, «Вести из Советской России», «Сводку Информбюро», газеты. Немцы охотились за этой литературой и сурово наказывали тех, кто ее читал. Но советские люди тянулись к правде — старались поймать каждую такую весточку с «Большой земли».

О том, что дела идут совсем не так, как расписывала геббельсовская пропаганда, оршанцы могли видеть по бесконечной веренице поездов, которые ежедневно следовали через Оршу с немецкими ранеными. Уже давно не хватало санитарных и пассажирских вагонов. Раненых перевозили просто в товарных. Вся Орша была переполнена ими. Эвакогоспиталь помешался в здании самого вокзала.

О положении на фронте говорили и те солдаты, части которых отводились в Оршу на переформирование.

Однажды Константин Сергеевич пришел домой обедать. В квартире была только Полина Павловна.

Заслонов ел картошку с квашеной капустой и рассказывал Соколовской о деповских делах: смеялся над тем, как у немцев захламлено и грязно депо, как немецкие паровозы доведены нашими механиками до такого состояния, что стали течь, как решето.

В это время дверь отворилась и вошел немец-пехотинец, обтрепанный, худой и черный, с каким-то одичалым взглядом голубых глаз.

Он вынул из сумки два куска мыла и предложил поменять их на масло и яйца.

У Соколовской не было мыла, но так же не было ни яиц, ни масла.

Немец посидел несколько минут, отогреваясь. Видимо, он хотел излить всё то, что его потрясло. По-русски говорить он не умел, но Константин Сергеевич и Соколовская поняли его.

Их полк отвели в Оршу из-под Москвы: в полку осталось всего одиннадцать человек.

— Hyp эльф! Hyp эльф![7] — скривившись, повторял немец.

Он и сам еще не вполне верил в то, что остался жив.

Немец был совершенно подавлен мощью Советской Армии. Он топал озябшими ногами, дул в кулаки и твердил одно:

— Аллес капут!

Когда немец ушел, Заслонов, усмехаясь в свои усы, сказал:

— Ну, этот вояка уже готов!

— А хорошо наша армия сбила с немцев спесь! Вы бы, Константин Сергеевич, видели, с каким гонором они явились к нам. Какие шли сюда, а какие будут возвращаться!

— Многим из них совсем не придется возвращаться! — уточнил Заслонов.

Из газет, которые сбрасывали самолеты, оршанцы с удовлетворением узнали о ноте товарища Молотова по поводу фашистских грабежей и зверств на оккупированной территории. Оршанцам всё это было хорошо знакомо.

Железнодорожники, которые проезжали сотни километров, видели деревни и города, сожженные дотла фашистами. Все паровозники, ездившие в Смоленск, были свидетелями того, как на путях между Смоленск-центральная и Смоленск-сортировочная долго лежала неубранной гора голых тел советских военнопленных.

Из газет же оршанцы узнали о том, что 18 января в Казани состоялся митинг представителей белорусского народа. Заслоновцы с волнением читали обращение к белорусскому народу. В нем так горячо, так сильно говорилось о них:

Комсомольцы быстро заучили наизусть страстные, горящие местью к врагу, вдохновенные строки Янки Купалы, обращенные к ним, к партизанам Белоруссии:

Вскоре после разведчиков в Оршу наведались советские бомбардировщики. Они прилетели ночью.

На станционном дворе у немцев стояла наготове автомашина. Как только сообщили, что летят советские самолеты, она начинала кружить по двору, и сирена неистово завыла.

Услышав этот вой, все немцы, работавшие в депо, сразу оставили свои станки и детали и кинулись в бомбоубежище.

Советские деповцы с удивлением смотрели, как беспечно оставляли фашисты и работу и станки. Когда, в начале войны, они бомбили Оршу, наши железнодорожники не прекращали работу. А теперь с удовольствием бросались подальше от железнодорожной линии: фрицы не пускали никого чужого в свои бомбоубежища.

— Колька, и что это за люди? Видал? Фрицы побросали всё — и тягу, — говорил Домарацкому Алесь, когда они, едва успев добежать до базара, юркнули в какую-то полузанесенную щель.

— А фашистам что? Не свое ведь. Это ты не бросил бы так советский станок, потому что он государственный. А им наплевать. Ох, и даю-ют наши! — прижимался к земле Домарацкий.

Всё дрожало от грохота бомб, которые падали где-то неподалеку.

Женя, который тоже обратил внимание на то, как ведут себя во время бомбежки оккупанты, подумал: «А нельзя ли воспользоваться этим?»

И он придумал.

На тракционных путях всегда стояло под пара́ми несколько паровозов, готовых отправиться в рейс. При них находились один-два дежурных кочегара, следивших за топкой.

Во время бомбежки кочегары тоже предпочитали сидеть в бетонированном бомбоубежище, нежели в паровозной будке.

Обычно один из паровозов стоял на том пути, на который был наведен поворотный круг, а второй — на соседнем. Рельсы второго упирались просто в котлован. Стоило лишь пустить второй паровоз вперед, как он дойдет до конца рельс, а потом должен будет неминуемо рухнуть в котлован.

Тогда поворотный круг выйдет на какое-то время из строя. Во-первых, надо извлечь свалившийся и поврежденный паровоз, а во-вторых, его прыжок не пойдет на пользу и самому котловану. Придется серьезно чинить поворотный круг, а это значительно усложнит работу депо.

Налеты советских бомбардировщиков стали повторяться. Самолеты появлялись над военными объектами Орши ровно в двадцать четыре ноль-ноль.

Те фашистские деповцы, которые не работали в ночную смену, уходили заранее, с вечера, из Орши в какую-либо пригородную деревню спасаться от бомбежек. А ночная смена с мрачным видом шла в депо.

Работая, фашисты всё время прислушивались, не воет ли сирена — чтобы за лязгом и стуком в цехе не прозевать воздушной тревоги. И чуть только начинала реветь сирена, они сломя голову мчались в бомбоубежище.

В следующий ночной налет, когда фашисты в панике разбежались и в депо и на путях не осталось ни одного человека. Женя не побежал вместе со всеми ребятами в поселок, а кинулся к поворотному кругу. Он словно спешил навстречу советским самолетам, летящим со стороны Смоленска.

Впереди, на тракционных путях, стояло четыре паровоза серии «52». Женя различал в ночной темноте их приземисто-длинные фигуры. Он изо всех сил бежал к паровозам, несмотря на то, что по деповским крышам, по вагонам, рельсам — кругом стучали осколки зенитных снарядов.

Фашистские зенитчики били не переставая.

Земля дрожала от взрывов советских авиабомб, которые падали где-то в районе Орша-Западная. Фашистские прожекторы чертили небо.

Женя не обращал ни на что внимания.

Страха не было. В голове стояло одно: «Добежать бы до «52»! Сбросить его в котлован!»

Он бежал напрямик к паровозам через рельсы, через какие-то детали, лежащие на междупутье.

Оставалось с десяток шагов.

«А вдруг кочегар не ушел в бомбоубежище?» — обожгла мысль.

Еще шаг-другой.

Женя прыгает на ступеньку подножки. Одним махом влетает в будку. Облегченно вздыхает: «Никого!»

Дрожащими руками переводит переводной винт, открывает регулятор.

Паровоз дрогнул и плавно тронулся с места.

До поворотного круга остается метров пятьдесят.

«Теперь скорее вниз!»

Женя соскакивает с паровоза, больно ударившись локтями о подножки, и изо всех сил мчится в сторону, в темноту.

Сзади за ним раздался страшный грохот, лязг, треск.

«Упал! Упал! Круг выведен из строя!»

Женя бежал всё дальше и дальше от депо. Теперь его тревожила лишь одна мысль: а вдруг кто-либо видел?

Но, к счастью, всё обошлось благополучно.

После этой ночи гитлеровцы стали выставлять в депо и на путях воинские посты: солдаты и во время бомбежек оставались на своих местах.

Впрочем, поворотный круг оказался настолько основательно выведенным из строя, что его не было смысла ремонтировать. Он так и остался искалеченным.

XVIII

В феврале советская авиация стала чаше бомбить фашистов в Орше.

На фронте дела у фашистов были неважные: в 20-х числах января Красная Армия взяла Селижарово и Торопец. Шли знакомые Константину Сергеевичу места. От Торопца до Великих Лук, где учился Заслонов в профтехшколе, рукой подать: семьдесят четыре километра. Этот участок пути Заслонов знал хорошо, — здесь он ездил помощником машиниста.

Красная Армия перерезала одну из важнейших коммуникационных линий немецких войск, железную дорогу Ржев — Великие Луки. Оставалась Орша — Смоленск.

— Усилить удар! Побольше выводить из строя фашистских паровозов! — дал задание своим партизанам Заслонов.

В создавшейся обстановке громадное значение приобретал Оршанский узел: через него шел главный поток фашистских подкреплений фронту.

Дядя Костя хотел провести какую-либо операцию на самом узле, чтобы ослабить его. Он совещался со своими ближайшими помощниками — Алексеевым и Шурминым — и наконец пришел к мысли, что надо заминировать ветку № 11.

Оршанский узел имеет круговую железнодорожную линию. Если основная магистраль занята, то можно пропускать поезда в обход ее через Оршу-Западную и Оршу-Восточную. Орша-Восточная соединяется с основной магистралью веткой № 11.

Ее-то и предложил заминировать Заслонов.

В последнее время движение по круговой линии усилилось, и хорошо было бы хоть на время вывести ее из строя.

— На восток идут бесконечные воинские эшелоны, а мы и застопорим! — говорил дядя Костя.

— Константин Сергеевич, а что если заминировать сразу в двух местах? — спросил Алексеев.

— Как это?

— Одну мину положить недалеко от Орши-Восточной, а вторую — ближе к магистрали, к 533-му километру. Когда будет взорван путь на ветке, фашистам придется слать вспомогательный поезд со стороны основной магистрали…

— И вспомогательный тоже взлетит! — понял мысль товарища Шурмин.

— Дело! Согласен! — одобрил Заслонов.

Сговорились, что тол перенесут вечерами поодиночке. Спрячут его в условленном месте, в кустах. А минировать будут вдвоем: Константин Сергеевич и Алексеев.

Первым отправился на ветку дядя Костя. Он положил за пазуху толовые шашки и потихоньку, спокойно пошел к Орше-Восточной.

На следующий вечер по его маршруту двинулся Шурмин, а потом — Алексеев.

За несколько раз благополучно перенесли три кило толу и лопату.

В назначенный вечер дядя Костя и Алексеев разными дорогами отправились к ветке. Каждый нес по одной железнодорожной мине. Константин Сергеевич только обошел Оршу-Восточную, когда его обогнал воинский эшелон. На платформах мелькали танки. Дымилась походная кухня.

«Кофе варят! Вот бы немножечко попозже, — было бы вам кофе!» — подумал Заслонов.

В кустах его ждал Алексеев.

— Видали? Только что прошел эшелон, — сказал Толя.

— Видел. Мы успели во-время. Пойдем, — ответил Заслонов.

Они осмотрелись — на ветке не было ни души.

Подошли к полотну. Алексеев нес в мешке тол, Константин Сергеевич — лопату.

— Карауль, а я всё сделаю! — сказал Заслонов.

Он стал подкапывать под шпалою землю. Алексееву казалось, что дядя Костя делает медленно, что он, Толя, мог бы скорее. Он не выдержал и сказал:

— Константин Сергеевич, дайте я…

Но дядя Костя сердито отрезал:

— Управлюсь и сам!

И Алексеев уже больше ничего не говорил.

Наконец одну мину упрятали. Пошли дальше.

— Это ведь не летом. Земля мерзлая, — как бы продолжая разговор, заметил дядя Костя.

Окончательно стемнело.

Вторую мину закладывать было удобнее.

— Ну, вот и всё, — поднялся Заслонов. — А теперь полный вперед!

И они быстро пошли к Орше-Центральной.

Заслонову очень бы хотелось побыть в депо в тот момент когда фашисты узнают о катастрофе на ветке № 11, но вечером в нарядческой у него не было дел, и он направился домой.

На квартире оказалась только хозяйка.

Константин Сергеевич несколько раз за вечер под разными предлогами выходил на веранду послушать, что́ творится в депо.

Заслонов видел, как отправлялся вспомогательный поезд.

«Значит, одна мина себя оправдала! Не может быть, чтобы в темноте нашли вторую!»

Он лег спать.

Наутро вся Орша говорила о том, что ночью на ветке № 11 партизаны пустили под откос воинский эшелон который шел со скоростью пятьдесят километров в час, и что подорвался восстановительный поезд. С ветки привезли несколько вагонов убитых и раненых, а гестапо оцепило весь район.

— Ищи-свищи! — усмехнулся Заслонов.

XIX

Заслонов был в постоянном контакте с секретарем райкома. Энергичная, неутомимая Надежда Антоновна Попова бесперебойно поддерживала эту связь. Она передавала секретарю райкома результаты партизанской работы Заслонова на Оршанском узле, собранные заслоновцами сведения о передвижении фашистских войск, местонахождении складов, а Заслонову приносила от секретаря райкома дальнейшие указания и поручения.

В феврале Ларионов захотел повидаться с Заслоновым. Они условились встретиться в воскресенье 15 февраля в том же Дрыбине у Куприяновича.

Заслонов отпросился у шефа и в воскресенье утром, взяв с собой мешок, пошел будто бы за продуктами в деревню.

Когда Константин Сергеевич пришел в Дрыбино, он застал у Куприяновича, кроме Ларионова, двух незнакомых крестьян, видимо, братьев. Они пришли к секретарю райкома по своим личным делам.

Увидев Заслонова, Иван Тарасович поднялся со скамейки и сказал крестьянам:

— Вот так бы решил ваше дело советский народный суд. Если вы — советские люди, то поступайте, как велит наш закон.

— Благодарим, товарищ секретарь! — ответил одни из братьев и повернулся к выходу.

Второй секунду молчал, вертя в руках шапку: по всей видимости, совет секретаря райкома меньше устраивал его, чем брата, но, уходя, и он поблагодарил:

— Спасибо за совет!

И они оба вышли.

— Как видите, я тут всё: я собес и нарсуд, — улыбнулся Иван Тарасович, здороваясь с Заслоновым.

— А как же бы вы думали, товарищ? — несмотря на свою хромую ногу, живо подскочил к секретарю райкома Куприянович. — Вы — наша Советская власть.

Затем так же ловко, как-то на одной пятке, повернулся к печке, у которой сидела его жена, и стал выпроваживать ее из хаты:

— Иди, посиди у Марьи. Будешь мешать тут!

— Антон Куприянович, зачем вы гоните хозяйку из дома? Мы с товарищем Заслоновым побеседуем тихонько в уголке, — урезонивал Куприяновича секретарь райкома.

Но Куприянович стоял на своем.

— Какие же разговоры шопотом!

Жена вышла из хаты. Накинув па плечи кожушок, ушел и сам хозяин. Слышно было, как он топал на крыльце — сторожил, чтобы кто-либо не помешал важному разговору.

Заслонов остался с Ларионовым с глазу на глаз.

— Значит, в общей сложности, вы за январь месяц вывели из строя около шестидесяти паровозов? — сказал секретарь райкома.

— Пятьдесят восемь и один воинский эшелон на ветке № 11.

— Молодцы! Продолжайте и дальше так! Хорошо еще придумали вы заморозить водоснабжение.

— Это фашистам большой удар. Бывают дни, когда поезда с войсками не могут отправиться из Орши, потому что нет паровоза. Ждут, пока паровоз вернется с водой из Славного или Красного.

Иван Тарасович улыбался довольный.

— Теперь вам, товарищ Заслонов, очередное поручение. Наша авиация начнет сейчас бомбить Оршу: ведь у фашистов осталась одна основная линия Орша — Смоленск. Надо помочь Советской авиации.

— Все точки, где и что у оккупантов находится, я переслал вам с Поповой. Вы получили?

— Да, да, всё в порядке, всё передано. Но для верности надо бы еще наладить сигнализацию.

— Мы будем сигнализировать, чем можем: электрическими фонариками. А машинисты будут открывать топки паровозов.

— Я вот что еще раздобыл для вас, — сказал Ларионов, подавая Заслонову две ракетницы и патроны к ним.

— Вот за это спасибо! — благодарил Заслонов, пряча подарок в свой мешок.

— Затем надо усилить нашу контрпропаганду.

— Мы, Иван Тарасович, распространяем сводки Информбюро, разъясняем положение, где только представляется возможность: в депо, в пути, на базаре. А лучший агитатор — налеты нашей авиации. Все видят, что Красная Армия сбила с фашистов спесь. Да и раненых полным-полна Орша. Как бы фрицы ни пели, что их дела хороши, но раненых никуда не спрячешь!

— А как в депо: вам еще доверяют?

— Пока что доверяют.

— Никаких происшествий не было?

— Было одно.

— Какое? — насторожился Ларионов.

— Предателя одного чуть не поколотил, — улыбнулся Заслонов.

— Вы? — удивился секретарь райкома: он знал, что Заслонов горяч, но умеет владеть собой. — Кого это?

— Машиниста Штукеля, который работает в депо сменным нарядчиком. Грязный, подлый и мелкий человечишко! Один из тех, о которых в поговорке сказано, — он и от яйца отольет! Этот негодяй ударил ни за что машиниста Струка, пожилого человека. Я чуть сдержался, чтобы не стукнуть предателя, но только отчитал. Жаль, нельзя было сказать Штукелю всё, что о нем думаю. — Пришлось ругать, но под иным соусом. «Вы что, — говорю, — хотите вооружить против нас машинистов?!»

— А шеф как на это?

— Поддержал меня. Не потому, конечно, что ему жаль нашего человека, а просто побоялся, что к ним не пойдут работать.

— Игру вы ведете великолепно, но прошу вас, будьте начеку. Чуть заметите, что вас начинают разгадывать, немедленно уходите из Орши. За Оршу не держитесь, оставьте там своих людей, а сами с ядром отряда — в лес. Из лесу вы сможете в любом месте бить по коммуникациям врага. Ну, вот, кажется, и всё. Главное, повторяю: помогите во время налетов!

— Сделаем, всё сделаем!

— Надо помочь нашей Советской Армии: в ней вся сила, а мы, партизаны, только ее помощники.

— Конечно!

Заслонов глянул в окно:

— Пора двигаться назад, — долго задерживаться не годится. — Он встал. — Будьте здоровы, Иван Тарасович!

— Желаю успеха, Константин Сергеевич! — крепко пожал ему руку секретарь райкома.

Заслонов вышел из хаты. На крыльце его задержал хозяин.

— Товарищ начальник, куда? — расставил руки Куприянович, не пуская Заслонова.

— Домой.

— А перекусить?

— Некогда, Антон Куприянович!

— Э, браток, успеешь, — это не к поезду. Не пущу! Сказано: гость — невольник…

— Поздно будет. Я не в гости приходил, а по делу. Дело важнее желудка!

— Так хоть в торбу насыплю чего, а то что ж: сюда с пустой и назад с пустой? Не годится: фриц не поверит, что ходил за продуктами.

— Пожалуй, он прав, — улыбнулся Иван Тарасович, вышедший провожать Заслонова.

Пришлось вернуться в хату.

Куприянович затопал по хате — только разлетались полы его кожушка. Он насыпал в мешок Заслонова муки, положил сала.

— Довольно, спасибо, довольно! — благодарил Константин Сергеевич, но Куприянович совал то какие-то блины, то картошку.

— Молчи, товарищ начальник! Это не в депо, тут я хозяин!

XX

Накануне Дня Красной Армии советские самолеты сбросили листовки, в которых предупреждали население о том, что Орша будет подвергаться бомбежкам и чтобы поэтому население уходило из города.

Заслонов уговаривал Полину Павловну уйти на несколько дней к матери, жившей в деревне, в трех километрах от Орши.

— Вы женщина. Зачем вам зря подвергаться опасности? — убеждал он.

— А как же вы тут будете?

— Как-нибудь, — улыбнулся Заслонов. — С работы ведь не уйдешь!

Полина Павловна послушалась Заслонова — ушла в деревню. В доме остались одни мужчины.

Заслонов продумал со своим штабом, чем и как они могут помочь Советской авиации.

Многие железнодорожники давно имели ручные электрические фонарики, — оккупанты продавали их на базаре. Решено было, что, когда по сигналу воздушной тревоги фашисты попрячутся в бомбоубежище, комсомольцы будут из разных мест сигналить ручными фонариками, указывая расположение депо, вокзала и «четного парка», где стояли воинские эшелоны.

А Шмель и Домарацкий взялись пускать ракеты на здание депо.

Те же из паровозников, которые во время налета окажутся на паровозе, должны были почаще открывать топку, чтобы наши самолеты видели на путях огонь.

К вечеру 22 февраля все фрицы, свободные от ночной работы, потянулись из Орши в деревню, боясь бомбежки. Заслоновцы посмеивались, глядя на это организованное бегство фашистов.

23 утром Заслонов, идучи на работу, с особым чувством смотрел на четный парк, где сгрудились фашистские воинские эшелоны, на серые цистерны с бензином, всё это сегодня взлетит на воздух!

В этот вечер Константин Сергеевич задержался в нарядческой и пошел домой в двенадцатом часу ночи. Соколовский еще не приходил с работы, а обер-фельдфебель сидел дома. Он уже был в туфлях, но еще не ложился спать и весьма обрадовался приходу Заслонова.

— А-а, герр руссише шеф! Граем? — сразу же предложил он.

— Сыграем. — ответил Заслонов, раздеваясь.

Константин Сергеевич не хотел ложиться спать до налета и с удовольствием принял приглашение.

Сели играть в шахматы.

Константин Сергеевич как-то научил Шуфа известной детской песенке:

Обер-фельдфебелю очень понравилась эта песенка. Всякий раз, как они садились за шахматы, Шуф, пощипывая свою рыжеватую бороду, начинал декламировать:

Минуты казались Заслонову часами. Он никак не мог дождаться, когда прилетят наши.

Наконец заревела станционная сирена, и гулко ударили зенитки. Обер-фельдфебель растерялся. Он вскочил со стула и, первым делом, задул лампу, хотя окна были закрыты ставнями. Потом, натыкаясь на вещи, стал впотьмах искать сапоги, видимо, собираясь бежать в убежище.

В планы Заслонова не входило в эти часы оставаться одному без свидетелей.

Надежное, железобетонное бомбоубежище было только на станции, но бежать туда сейчас — безрассудно. У дома Соколовских, в палисаднике, между грушей и яблоней, была вырыта узкая щель. Сидеть в щели на морозе — не особенно-то приятно.

— Куда вы собираетесь? Оставаться на месте — безопаснее.

Обер-фельдфебель нашел сапоги. Натягивая их на ноги, он хотел было что-то возразить Константину Сергеевичу, но успел лишь сказать: «А-абер…», — как раздался потрясающий удар, за ним другой, третий, четвертый…

Домик весь вздрогнул. С шумом открылась и пушечным выстрелом грохнула, закрываясь вновь, входная дверь. В шкафу зазвенела посуда.

Шуф с одним сапогом на ноге повалился на кровать.

Заслонов оставался сидеть у стола перед шахматной доской. Он смотрел в темноту, улыбался и с удовольствием отсчитывал в уме: «Р-раз! Еще раз! Так их! Так!»

А обер-фельдфебель при каждом разрыве ругался по-немецки.

Сквозь щели ставен в комнату пробивались отблески близкого пожара. Заслонов с удовлетворением подумал: «бензинчик».

Зенитки неистовствовали.

Когда налет кончился, Заслонов и Шуф вышли на крыльцо. От железнодорожных путей домик Соколовских отделяли огороды, и с крыльца был виден почти весь узел.

Там стоял полный переполох. Еще догорали какие-то вагоны. На фоне пожара виднелись суетящиеся фигуры. Слышались крики фашистов, тревожные гудки паровозов. Над лесом полыхало огромное зарево.

Обер-фельдфебель стоял, потрясенный.

— О-о, колоссаль! — смог только с огорчением сказать он, и вернулся в дом.

Константин Сергеевич пошел вслед за ним.

Сгорели цистерны с бензином, сгорела часть вагонов, стоявших неподалеку от них, но разрушила ли бомбежка какой-нибудь цех, увидеть было нельзя. Итти же самому теперь в депо казалось Заслонову неосмотрительным.

Обер-фельдфебель так расстроился, что не захотел доигрывать партию. Стали ложиться спать.

Заслонов уже лежал в постели, когда пришел Соколовский.

Константин Сергеевич спросил у него, что разрушено в депо.

— Разворотило подъемку и смотровое № 14, — весело рассказывал Соколовский.

Шуф за стенкой, оказывается, тоже слушал сообщение Соколовского. Он, разумеется, не понимал, что такое «подъемка» и «смотровое № 14», но всё возмущался и посылал проклятия «Иванам».

— О, чорт возьми!

— Опять же в цистерны попали. С одного разу! Вагонов на путях наломало и сожгло!.. И над лесом — дым и огонь. Что там в лесу было, кто его знает!

— О, чорт!

Заслонов-то прекрасно знал: в лесу у фашистов были склады боеприпасов, фуража и прочего военного имущества.

— А наши сбиль какой самольет? — крикнул из своей комнаты Шуф.

— Чорта с два! — выпалил Соколовский.

— О-о два, цвай! Вьеликольепно-карашо! — обрадовался обер-фельдфебель.

Заслонов махнул Соколовскому рукой: мол, не объясняй, пусть дурак думает!

Соколовский не стал говорить, — он весело подмигивал Заслонову, потрясая кулаком.

Заслонов радовался: значит, партизанская сигнализация оправдала себя! Значит, железнодорожники помогли своему старшему брату — Красной Армии!

XXI

Алексеев вернулся из очередной поездки ночью 23 февраля, после бомбежки. Депо стало неузнаваемым: основной его цех «подъемки» и здание «смотрового депо», где производился технический осмотр прибывающих с линии паровозов, были сильно повреждены.

Груды кирпича засыпали пути и канавы, под ногами хрустело битое стекло. Голодные, раздетые пленные под конвоем эсэсовцев очищали пути от мусора и кирпича.

Алексееву очень хотелось бы поговорить с кем-либо из товарищей, но было уже поздно, и он прямо отправился домой. А утром, чем свет, ушел в Грязино на целые сутки по делам организации лесной базы.

В Грязине подготовка базы шла полным ходом. Шеремет скопил на мельнице для партизан Заслонова двадцать пудов муки. Алексеев рассказал товарищам о том, как наша авиация на славу разбомбила фашистов в Орше.

Днем в Грязине были слышны взрывы и зенитная пальба. Советские бомбардировщики снова сделали налет на Оршанский узел.

На следующий день, 25 февраля, Алексеев часам к трем пополудни вернулся в Оршу. Когда он пришел домой, хозяйка шопотом сказала ему:

— Вчера арестовали Заслонова.

У Алексеева захолонуло сердце.

— А еще кого?

— Говорят, его одного.

Алексеев переоделся и пошел к Чебрикову. Надо было узнать обо всем подробнее и решить, что делать дальше. Он рассчитывал застать Чебрикова дома, потому что Сергей Иванович тоже был сегодня свободен от поездки.

Так и оказалось: Сергей Иванович сидел дома. Он был сильно встревожен.

— Слыхал, что вчера произошло? — спросил Чебриков.

— Слыхал. Кто арестовал дядю Костю?

— Гестапо.

— Где сидит?

— Сидел в полевой комендатуре.

— А теперь?

— В депо, в нарядческой…

— Как, дядю Костю выпустили? — радостно кинулся к Чебрикову Алексеев.

— Избили и выпустили. Увидишь: голова повязана.

— Ах, мерзавцы! А ты с ним говорил?

— Удалось мельком.

— В чем его обвиняли?

— Ему говорят: вы сигнализировали советским самолетам.

— Вот дьяволы, кое-что знают!

— Да. А дядя Костя отвечает: «Как же я мог сигнализировать, если во время налета играл в шахматы с обер-фельдфебелем Шуфом?» Вызвали обер-фельдфебеля. Он подтвердил, что Заслонов всё время был дома. И дядю Костю выпустили. Улик-то — никаких.

— А что, поймали кого-либо из ребят с фонарями?

— Нет.

— И больше никого не арестовали?

— Нет.

— Кто-то донес на дядю Костю.

— Нашлись мерзавцы вроде Штукеля.

— Что будем делать дальше?

— Дядя Костя уйдет. Я покамест остаюсь для диверсий. А ты и все, кто наиболее подозрителен немцам — Шурмин, Коренев, Норонович, Пашкович, Шмель и другие, — готовьтесь уходить.

От Чебрикова Алексеев направился в депо: может, удастся как-нибудь перекинуться словом с дядей Костей.

Входить в нарядческую Алексеев опасался: дела никакого у него не было, — в нарядческой при всех не станешь же говорить о партизанских делах. Надо полагать что за Заслоновым сегодня все-таки усиленно следят. Алексеев прохаживался по коридору не отходя в нарядческую, и думал, как бы вызвать Константина Сергеевича в коридор.

В томительном ожидании прошло несколько минут. И вот из нарядческой наконец вышло двое немецких железнодорожников. Один шагнул в коридор, а второй на секунду задержался у порога. Он широко раскрыл дверь и, держась за ручку, еще что-то говорил с Фрейтагом.

Алексеев подошел к двери и глянул в нарядческую.

Заслонов стоял у своего стола и смотрел на немца, остановившегося на пороге. Голова у Константина Сергеевича была повязана. Лицо побледнело и осунулось, но в глазах горела неукротимая решимость. Дядя Костя остался верен себе: драться, так драться до конца!

На короткое мгновение глаза Алексеева и Заслонова встретились. Фриц кончил разговор и, закрыв дверь, ушел.

Алексеев медленно пошел к выходу. Сзади за ним хлопнула дверь — из нарядческой кто-то вышел. Алексеев, не оборачиваясь, продолжал итти вперед. Человек, вышедший из нарядческой, нагонял его.

— Я уйду сегодня, а ты уходи с ребятами завтра, — обгоняя Алексеева, тихо сказал Заслонов.

XXII

Вместе с Алексеевым уходило четырнадцать ремонтников и паровозников. Анатолий накануне предупредил их, и они все ушли поодиночке в Дрыбино еще ранним утром.

Сам Алексеев рискнул немного задержаться. Ему хотелось посмотреть, что́ станут делать фашисты, когда узнают об исчезновении Заслонова.

Кроме того, надо было пустить гестапо по ложному следу, — так заранее сговорились с Константином Сергеевичем на случай его ухода из Орши.

Алексеев поручил нескольким товарищам, временно остающимся в Орше, распространить разные версии о том, куда скрылся Заслонов. Хотелось проверить это и самому еще больше подлить масла в огонь.

Он оделся, как для поездки: сумку от противогаза перекинул через плечо, котелок, с которым, по примеру немцев, паровозники не расставались, привязал к сумке, «ТТ» положил за пазуху и пошел в депо.

О том, что Заслонов не явился на работу, уже все знали. Депо было в возбуждении. Говорили только о Заслонове. Судили и рядили на все лады.

— Должно быть, опять арестовали!

— Кабы арестовали, разве Штукель не знал бы, а то бегают все — и шеф, и этот сухопарый.

— Арестовали бы, если б нашли. Еще ночью пришли за ним к Соколовским, а его и след простыл. Ищи ветра в поле! — с явным сожалением, что гестапо так обмишурилось, сказал Мамай.

«Значит, дядя Костя хорошо сделал, что ушел вчера! — подумал Алексеев. — Надо и мне сматывать удочки!»

— Говорят, видели в угольном складе.

— Эсэсовцы всё депо обыскали, — нет.

— А я слыхал: Заслонов испугался бомбежки и ушел в деревню, — заметил простодушный машинист Струк.

«Ишь, чорт, как близко берет!» — посмотрел на старика Алексеев. И, чтобы направить разговор на другую тему, сказал:

— Куда там итти! — так избили человека. Лежит больной.

— А где лежит? — живо обернулся к нему Мамай.

— В Орше, — а где же? Вчера не дошел до Соколовских.

— Говорили, он подался на Оршу-Западную.

В дверь заглянул Штукель — должно быть, подслушивал. Он быстро окинул всех своими кофейными глазами и, увидев Алексеева, строго сказал:

— Алексеев, через час поедешь в Борисов с порожняком!

— Я готов, — ответил Анатолий и пошел из комнаты, будто бы вслед за Штукелем, который юркнул в нарядческую.

Всё, что произошло ночью, после ухода Заслонова, он уже знал. Оставаться дольше было не к чему и небезопасно.

Алексеев быстро вышел из депо.

— Через час в Борисов! Как бы не так! — усмехнулся он, быстро шагая в Дрыбино.