Контрапункт

ВАРИАЦИЯ 13

Женщина курсировала от рояля к столу и обратно, гонимая не столько желанием, сколько отвращением. Тринадцатая вариация, первая вещь в медленном темпе, печальная сарабанда, окаймленная бесчисленными гирляндами изящных нот, написанная хоть и в мажоре, но невыразимо безутешная, толкала ее к столу. Она взяла карандаш. Странная причуда — излагать на бумаге эпизоды из жизни своего ребенка. Основанные на воспоминаниях матери или на ее фантазии. В хронологическом порядке, из фотоальбомов, или навеянные чем-то еще, тем, что, выталкивает мысли на поверхность. Музыкой.

Проблема со столом заключалась в том, что на нем не было клавиатуры и пюпитра. Она стала смотреть в окно. Снаружи простирались изрезанные канавами осенние поля. Кружившая над ними стая черных птиц опустилась на грязную воду. Быть такой птицей, думала женщина, одной из птиц в этой стае, делать то, что предписано природой, то, что делают другие птицы: взлетать, садиться, искать себе пропитание в грязи. К вечеру всем вместе обосноваться на дереве. Стала бы она тогда себя спрашивать, не слишком ли близко сидит и правильно ли выбрала место на черной ветке? Наверно, нелегко быть частью стаи. Женщина подумала о струйках шипящего пара, пробирающихся наружу из узких, как банкнота, отверстий в железных крышках на дорогах больших городов. Ветер тащил белое облако по асфальту, машины переезжали его своими тяжелыми колесами, но каждый раз струйки пара, фыркая и посвистывая, поднимались снова, с неослабевающей силой. Откуда брался этот пар, что происходило там, под землей, и почему никто не обращал на это внимания? Как грустно отождествлять себя с клубом пара, подумала женщина. Нет ничего более убогого, безвольного и бессмысленного.

Вернувшись к роялю, она положила правую руку на колено, а левой сыграла два голоса. Мизинцем — тему в басу, а над ней напористую партию тенора. Медленно, медленно. Предельно концентрируясь, она представила себе прихотливое движение своевольного дисканта над этим дуэтом. Внутренним слухом она ясно слышала, как сопрано дрогнуло, восхищенно вознеслось, затем почти разочарованно упало, чтобы снова начать свое беспокойное, но неуклонное восхождение. К концу его песня начала фонтанировать, воспарив надо всем бледным расползающимся облаком, чтобы в последнем такте вдруг снова сникнуть. Она подняла правую руку и начала играть.

«Оториноларингология», — написано большими буквами над входом в поликлинику. Если бы дочь изучала греческий, она бы поняла, где находится. Мать ждет у стойки регистратуры и, как только оператор поднимает голову, открывает рот. Нет, не надо, это она идет на прием. Ей двадцать четыре года.

— Я записана к фониатру, — берет слово дочь. Звучит решительно и твердо, но мать улавливает фальшь. Нервы.

Их отправляют в приемную, где сидит мужчина с ватными тампонами в носу. Плачущий ребенок неустанно теребит свои уши, а пожилая дама украдкой сплевывает в баночку. Они берут по журналу и делятся друг с другом подробностями прочитанного. У них полно времени. Дочь кладет ногу на ногу и роется в сумке в поисках бальзама для губ. На ней коричневые сапоги по колено, волосы убраны в хвост.

— Мам, зачем я сюда пришла?

Флуоресцентная лампа на потолке неуверенно мигает. Она пришла сюда, потому что хочет чего-то добиться, потому что у нее есть страсть.

— Я доучусь, не волнуйся. Потом пойду преподавать, дня на два в неделю, в мою старую школу. Мне наверняка разрешат. Больше всего на свете мне хочется петь. Стать певицей. Учиться в консерватории.

Мать понимающе кивала. Конечно, если у кого и были вокальные способности и врожденная музыкальность, так это у дочери.

— Ты так считаешь, потому что я твоя дочь, это не объективно!

Но преподаватель по вокалу разделял мнение матери. И сейчас здесь, в поликлинике, они ждали приема у фониатра. Тот, кто мечтал о вокальной карьере, должен был пройти обследование; умений и таланта было недостаточно. Горло, гортань, связки — инструмент, скрывающийся в изящной шее дочери, должен был получить сертификат прочности.

Худощавая женщина с короткими седыми волосами приглашает их в просторный кабинет. Она обследует всех абитуриентов перед вступительными экзаменами, так что волноваться не стоит, обычная процедура, успокаивает она. Заметила ли она напряжение на лице дочери? Нет, она сидит за столом, заполняя формуляр и не поднимая головы. Мать отодвигает стул чуть назад и слушает. Дочь рассказывает о том, как интенсивно она учится, что помимо вокализов и арий еще поет в ансамбле, что иногда у нее садится голос, но в основном нет, что она… Дочь прямо держит спину. Откровенно и уверенно отвечает на вопросы, словно убеждена в том, что все вокруг будут помогать ей в осуществлении ее мечты. Мать поверхностно дышит.

— Посмотрим, — говорит врач.

Гаммы, высокие и низкие, шепот, пение во весь голос, рычание, вздохи, стон. Дочь воспроизводит требуемый звук, и врач заглядывает ей в горло, просовывает инструменты между идеальными зубами, ощупывает шею.

— Атипичная дисфония, — доносится до матери.

Формуляр на столе заполняется плюсами, минусами и неразборчивыми каракулями.

— Давай проверим твои связки. Я установлю камеру в твоем горле, и, пока ты будешь петь, мы сможем наблюдать за поведением связок.

Она показывает на большой телевизор и вталкивает какой-то прибор глубоко в рот дочери. «Ничего нет прекраснее пения, — сказала когда-то дочь. — Когда я пою, все хорошо. Я хочу петь».

Дочь послушно исполняет все приказания. На экране появляются блестящие розовые структуры; когда дочь издает звук, они двигаются, две мясистые стенки с таинственной темной щелью посередине. Они то сближаются, то снова расходятся.

— Еще немножко, — говорит врач. — Я хочу еще раз как следует посмотреть.

Потом они возвращаются к столу.

— Дефект закрытия, — говорит врач. — И несколько узловых утолщений на голосовых связках. Ты, наверно, слишком много и неправильно пела с твоим ансамблем. От них можно избавиться с помощью упражнений, это не страшно. Но анатомия твоих связок не оптимальна. Нарушение в закрытии голосовой складки. Это генетическое. Как у одного длинные ноги, а у другого короткие. Ничего не поделаешь. Из-за этого твой голос ненадежен.

И не годится для вокальной карьеры. Если будешь много заниматься с логопедом, то сможешь продолжать петь. Как любитель.

Мать застыла на месте, как будто только что получила извещение о смерти. Дочь никогда не будет петь большую арию Сюзанны из четвертого акта «Фигаро» или Зерлины, не будет солисткой в реквиеме Брамса, в кантатах Баха. Мать подавлена и возмущена одновременно. Она встает и следует за дочерью, которая молча, с высоко поднятой головой и каменным лицом выходит из кабинета. На стоянке дочь в исступлении пинает автомобильные покрышки:

— Как будто эта дура что-нибудь в этом смыслит. Я пойду к другому врачу. Я не собираюсь ей верить. Я докажу этой ведьме, что это все не так. Дефект закрытия! Да она сама дефективная!

Губы дрожат. Удрученные, они сидят в машине и тупо смотрят сквозь грязное ветровое стекло.

— У нее на подбородке растут волосы, — говорит дочь. — У моей учительницы пения есть хороший логопед.

Логопед подберет нужные упражнения. Звуки животных заполнят ферму, куда всей семьей они отправятся на рождественские каникулы. Дочь прилежно выполнит свои упражнения. Узелки на нежных связках исчезнут. Вокальную технику придется ставить заново, с нуля. Курение и алкоголь исключаются. В ежегодно исполняемом Реквиеме Моцарта дочь будет петь партию альта, вместо привычного сопрано, чтобы не перегружать голос.

На протяжении двух лет она будет бороться с приговором, с разочарованием, с собственной анатомией. Этот первый настоящий удар оставляет глубокую рану. Походы в оперу невыносимы. Она расстроена, угрюма, беспокойна. У нее горе. Она приходит в ярость, когда мать перечисляет оставшиеся возможности и призывает ее возобновить игру на гобое. Это длится бесконечно долго. Это ужасно.

В конце концов она покоряется судьбе и признает поражение. Время обдает рану своим целебным дыханием, и та постепенно превращается в шрам.