Глава 1 Послереволюционные настроения

Февральская революция длилась три дня. Отречение от престола Николая II[17] и последовавшее за ним отречение великого князя Михаила Александровича[18] окончательно закрепили победу революции.

Царская власть была свергнута с изумительной легкостью. Кадетская газета «Речь» писала, что революция прошла как парад. Ее называли «безкровной». Действительно, жертв как среди революционеров, так и защитников царского правительства было сравнительно немного. Погибло несколько рабочих и солдат во время перестрелки на улицах. Шальной пулей был убит кн. Вяземский[19], ехавший в автомобиле с Гучковым[20]. Убит был генерал Митусов, пытавшийся не допустить рабочих в здание Арсенала. Как-то бессмысленно погиб старый генерал Забудский[21], профессор баллистики, крупный ученый, спокойно, в обычный день направлявшийся в Артиллерийскую академию через Литейный мост на очередную лекцию. Его остановили, стали отбирать шашку… старый генерал не захотел отдавать оружия, которое ему никогда в жизни не приходилось и обнажать. Шашку вырвали и ею же раскроили ему голову. Убито было несколько офицеров и полицейских. В провинции, где революция почти не встречала сопротивления, был убит губернатор Бюнтинг[22], попытавшийся бороться.

За исключением небольшой кучки людей, относившихся к революции с враждебностью или с недоверием и тревогой, остальное население великой страны встретило революцию сочувственно и даже с радостью.

Легкость, с которой вся Россия отреклась от царя, в значительной степени объясняется утратой Николаем Вторым той популярности, которой еще пользовался его дед Александр Второй[23].

Николай Второй не умел использовать ни одного благоприятного момента для поддержания своей популярности.

Не подлежит сомнению, что большинство рабочих, мирно направлявшихся к Зимнему дворцу 9 января 1905 года для представления царю своих жалоб и просьб, еще верило в то, что царь является высшим, нелицеприятным судьей по отношению ко всем своим подданным и что при непосредственном обращении к нему можно добиться справедливого решения.

Залпы на Дворцовой площади вконец разрушили эту веру.

В самом начале его царствования тяжелое впечатление на народ произвело пассивное, равнодушное отношение царя к Ходынской катастрофе[24]. Немедленно после коронации я побывал в подмосковной деревне, и разговоры, которые мне пришлось слышать от местных крестьян, явно свидетельствовали об этом тяжелом впечатлении. У меня самого, воспитанного в полном преклонении перед царской властью, возникали критические мысли.

Я был камер-пажом[25] во время коронационных торжеств и на следующий день после катастрофы временно исправлял службу при самом царе.

После парада на Ходынском поле командному персоналу был предложен завтрак в Петровском дворце, а после завтрака царь, сняв парадную форму, собирался ехать с женой в Кремль. В залах, где завтракал генералитет, еще шла уборка помещения, и, когда Николай Второй проходил через эти комнаты, его поразил непривычный для его глаз беспорядок. Он оглянулся на меня и с усмешкой произнес: «Здесь, кажется, мои генералы вторую Ходынку устроили…»

Когда я рано утром ехал в Петровский дворец, навстречу мне попались телеги, крытые брезентом, из-под которого торчали человеческие ноги – это везли трупы с Ходынского поля. Я вспомнил эти телеги, когда говорил царь, и его шутка показалась мне неуместной.

Ходынская катастрофа никак не отразилась на коронационных торжествах. Представитель китайского императора Ди-Хунг-Чанг[26] в беседе с министром Витте[27] говорил, что о ней не следовало бы и докладывать царю, в Китае они избегают сообщать богдыхану[28] неприятные известия. По-видимому, доклад не произвел большого впечатления на Николая Второго. Я видел его в день катастрофы на балу во Французском посольстве. Его настроение ничем не отличалось от обычного, я отметил только, что он в течение нескольких минут о чем-то серьезно говорил с генерал-губернатором Москвы вел. кн. Сергеем Александровичем[29].

Между тем даже в нашей преданной престолу пажеской среде шли разговоры о том, что следовало бы царю приказать отслужить торжественную панихиду у Иверской часовни и самому прийти на нее пешком из Кремля, что следовало бы выдать пособия семьям всех погибших, следовало бы примерно наказать Сергея Александровича… нам казалось, что это укрепило бы престиж царской власти.

Вскоре после коронации Николай Второй оттолкнул от себя земскую общественность своими словами «бессмысленные мечтания», сказанными им в ответ на всеподданнейший адрес Тверского земства с самыми скромными либеральными пожеланиями.

Очевидцы приезда Александра Второго в Москву в 1877 году, когда он объявил о войне с турками, свидетельствуют об исключительном энтузиазме, который царь сумел вызвать на Кремлевской площади и в залах дворца.

Мне хорошо памятна бледная картина объявления Николаем Вторым войны с Японией в 1904 году.

Залы дворца были битком набиты офицерами Петербургского гарнизона в парадных формах, но обстановка была совершенно непохожа на обычные дворцовые торжества.

В те времена еще полагали, что войну следует сначала объявлять, а потом лишь начинать военные действия. Потому неожиданное нападение японцев на наш флот в Порт-Артурском рейде[30] называлось вероломным и возмущало всех. Официальной сдержанности, характерной на «высочайших выходах», не было и следа. Всюду шли шумные разговоры, слышались чуть ли не крики, бранили моряков, прозевавших неожиданную атаку, сообщали какие-то фантастические сведения о морском бое, который якобы шел в тот момент… все были наэлектризованы до крайности.

У меня в то время уже созрело решение ехать на войну, я еще накануне подавал рапорт о командировании меня в войска Приамурского округа. Теперь общее настроение охватило и меня, и я ждал чего-то особенного, что вот-вот царь энергичным жестом распахнет двери внутренних покоев, решительными шагами выйдет к собравшимся, громким голосом призовет нас покарать дерзкого врага…

Но вот медленно, как всегда, два придворных арапа распахнули двери, в них показался Николай Второй, с бледным лицом, под руку с матерью, за ними наследник, Михаил Александрович, под руку с царицей, дальше все члены царской семьи по старшинству… Шум в залах мгновенно стих, но царь не сказал ни слова, слышны были лишь постукивания о пол жезлов церемониймейстеров и их французские фразы, когда они расчищали путь для царского шествия… Меня точно холодной водой окатили: того взрыва энтузиазма, которого я так ждал, не произошло, и я знаю, что такое же расхолаживающее впечатление этот царский выход произвел на многих.

Как мала была популярность Николая Второго в войсках, показывает то, что даже его личный конвой отошел от него с необычайной легкостью: 2 марта в Государственную думу[31] явилась депутация от конвоя с требованием ареста офицеров, отказавшихся принимать участие в шествии к Таврическому дворцу.

Вообще говоря, о царе мало кто пожалел, но при всем единодушии в признании революции в различных кругах русского общества очень неодинаково расценивали ее значение и следствия.

Земельные собственники, представители крупной буржуазии, цензовая общественность, интеллигенция, находившаяся на службе капитала и промышленности, хотели видеть в результате революции лишь смену самодержавного царя на конституционного или, в крайнем случае, на президента республики. Других перемен они не хотели, хотя чувствовали, что без каких-то экономических жертв не обойтись. Представители финансового мира видели эти жертвы в помещичьей земле и надеялись, что при наличии этой жертвы им удастся сохранить свободное распоряжение капиталом. Понимали и помещики, что с землей придется расстаться, но все же питали надежду сохранить хоть часть и получить возмещение за забранную у них.

И те и другие ждали разрешения этих вопросов на предстоящем Учредительном собрании[32], и буржуазные политические партии спешили приспособить старые программы к новым политическим условиям.

В то же время налицо был вопрос, разрешение которого не терпело отлагательства: вопрос о войне или мире.

Представители буржуазии и связанная с буржуазными кругами интеллигенция стояли за продолжение войны до победного конца.

Продолжение войны и победоносное ее завершение могли быть желательны для представителей крупного капитала, крупной промышленности и торговли, для многоземельных помещиков: победа могла принести им непосредственные материальные выгоды. Однако этот слой людей, материально заинтересованных в продолжении войны, был очень незначителен в России.

На это обстоятельство указывал и Ленин[33], который в дни Всероссийского съезда Советов в июне 1917 года писал, что для разрешения вопроса о заключении мира надо прежде всего арестовать всего лишь 50–100 крупнейших капиталистов и опубликовать их доходы.

Мелкой буржуазии и связанной с буржуазными кругами интеллигенции, людям свободных профессий и чиновничеству война особых выгод не приносила. И тем не менее они в большинстве своем являлись сторонниками продолжения войны. Очень многие представители этих общественных кругов не только по набору, но и добровольно шли на фронт, подвергаясь лишениям и опасностям, которых в то время в тылу не было.

Что же побуждало их к этому?

Говорят, что легче построить десятки заводов и фабрик, нежели преодолеть привычки и представления, укоренившиеся в людях. Так вот, у всех этих людей существовали привитые им смолоду представления и убеждения об интересах государства и идеалистические взгляды на честь и достоинство Родины. Преждевременный мир, покуда враг еще занимал нашу территорию, рисовался им и позорным, и материально невыгодным, и они не допускали его заключения.

Так мыслило кадровое офицерство, тех же взглядов держалась во много раз более многочисленная интеллигенция, на время войны надевшая офицерские мундиры или обслуживавшая личным трудом фабрики и заводы, работающие на оборону.

В ходе военных действий эти представители буржуазных кругов убедились в неспособности царского правительства ни подготовиться к войне, ни вести ее с надеждой на успех. Многие из них надеялись встретить в революции тот подъем народной энергии, который позволит довести войну до победного конца.

Разочарование наступило очень скоро.

Дело в том, что настроения и желания революционной демократии, т. е. широких и глубоких народных масс, были совсем не похожи на настроения буржуазии.

Если буржуазию воспитывали и обрабатывали в определенных представлениях об интересах государства еще начиная со школьной скамьи, а затем в повседневной печати и в литературе, то настроениями рабочих, а в особенности крестьян, правительство не интересовалось или, вернее, считало ненужным интересоваться: все должны были беспрекословно идти на войну по приказу «царя-батюшки». В силу этого крестьяне привыкли жить своими местными интересами, и вóйны с внешними врагами, с которыми их интересы никак не сталкивались, были им непонятны. Еще во время Японской войны ходил анекдот о разговорах крестьян о войне: «Что нам японцы?.. Мы ведь Тамбовские…» По отношению к революции рабочие и крестьяне не хотели удовлетвориться свержением царя. Они ждали от нее серьезных социальных и экономических перемен: рабочие хотели взять в свои руки руководство заводами и фабриками, крестьяне хотели получить помещичьи земли. В то время они, конечно, предусматривали этот переход, построенный не иначе, как на праве частной собственности. Сознавая всю сложность этого «черного передела» без надлежащей организации, предвидя возможность конфликтов между самими крестьянами при дележе, крестьяне до поры до времени выражали готовность ждать Учредительного собрания. Понемногу эта готовность ждать сменялась проявлениями нетерпения.

Что же касается неотложного вопроса: война или мир? – то в этом отношении народные массы были вполне единодушны. Воевать больше никто не хотел, все ждали скорого мира. И больше всех жаждали мира – солдаты.

Мне пришлось наглядно ознакомиться с теми противоречиями, которые существовали, с одной стороны, в солдатской массе и, с другой стороны, в офицерской среде.

Я принимал участие в двух больших митингах, организованных в начале марта и посвященных этому важному вопросу.

Один из них был устроен в одном из больших кинематографов Петрограда.

Присутствовали почти исключительно рабочие и солдаты. Два члена Совета рабочих и солдатских депутатов[34], очевидно, из состава его правого крыла, стоявшего за продолжение войны, просили меня выступить и дать мотивировку необходимости продолжать войну с военной и экономической точки зрения.

Если мои доказательства того, что мы действительно близки к конечной победе союзников над немцами, и мои рассуждения о выгодах победоносного завершения войны и были выслушаны со вниманием, то выступление в целом никакого успеха не имело.

Собравшиеся хотели не войны, какие бы преимущества она им ни сулила, а мира во что бы то ни стало. Речь сменившего меня на трибуне оратора, требовавшего немедленного мира, была покрыта дружными, долго не смолкавшими аплодисментами.

Второй митинг носил совсем другой характер. Он происходил в Офицерском собрании Армии и Флота и собрал человек 500 офицеров и несколько военных врачей. Я председательствовал на этом митинге.

За мир не высказался никто. Все были охвачены патриотизмом, может быть, ложно понятым, но несомненно искренним.

Собравшимся в этой зале молодежи и зрелым людям немедленный мир при утрате значительной части территории, после ряда поражений и при наметившемся переломе в нашу пользу на фронте представлялся унизительным миром побежденной России с победоносной Германией, и их национальная гордость не позволяла им мириться с этим.

Большинству этих людей продолжение войны никаких выгод принести не могло, а потому сознание того, что они могут почитаться наймитами крупного капитала и пособниками иностранного империализма, им не могло прийти в голову. Если они выражали готовность лить кровь за Родину, то делали это, конечно, исключительно под влиянием представлений, привитых им смолоду.

Мне хорошо памятна речь одного молодого офицера, раненного и собиравшегося вновь ехать на фронт.

Ему были брошены при каких-то обстоятельствах упреки в служении интересам, чуждым народу, руководствуясь лишь личной выгодой. Он с горечью говорил о том, что все его имущество заключается в убогой войне, в ротной землянке на фронте, что никаких капиталистов он никогда не знавал и общения с ними не имел, но что готов вновь идти в бой, потому что ему дороги честь и достоинство Родины.

Расхождений по вопросу о войне и мире на этом митинге не было, но противоречия возникали по отношению к дисциплине: одни считали необходимым возврат к старой дисциплине, без чего армия должна неминуемо утратить боеспособность, другие выражали веру в возможность построить армию на новых началах добровольной, сознательной дисциплины.

Это расхождение во взглядах рядового офицерства, в огромном своем большинстве прошедшего боевую службу на полях сражений, на практике сознавшего значение дисциплины в бою, невольно порождало сомнения в том, что армия сможет сохранить боеспособность при наличии столь различных взглядов в начальнической среде на основной рычаг управления войсками в бою.

К концу заседания в зале появился генерал Корнилов[35], недавно назначенный командующим войсками Петроградского округа.

Он в то время еще не проявлял никакой контрреволюционности. Он сказал несколько слов о том, что не сомневается в готовности офицеров служить обновленной Родине, как они служили ей раньше.

Многочисленные офицерские митинги на фронте выносили аналогичные суждения по вопросу о войне. В то же время настроения солдат, еще до революции сказывавшиеся в отказах отдельных частей идти в бой, теперь проявлялись свободно и открыто: призывы к войне встречали самый горячий протест, и автор Приказа № 1, Соколов[36], на огромном митинге на фронте призывавший к наступлению, был избит до полусмерти солдатами.

Таким образом, в том огромном организме, призванном непосредственно вести боевые действия, – в армии, существовали непримиримые противоречия между начальниками, посылавшими солдат в бой, и солдатами, не желавшими больше воевать.

Общественные деятели, сторонники продолжения войны, как занимавшие ответственные посты в правительстве, так и ведшие партийную работу, а с ними вместе и высшее военное начальство точно умышленно закрывали глаза на это явление и пытались найти какой-то компромисс, в силу которого солдаты согласятся послушно выполнять приказы начальства.

Как ни странно, противоречия существовали и в органе, возглавлявшем революционную демократию, – в Совете рабочих и солдатских депутатов. В течение первых месяцев после Февральской революции настроения широких народных масс отражало лишь меньшинство Совета, а большинство, состоявшее из меньшевиков и эсеров, в неотложном вопросе о войне расходилось с массами и готовилось воевать если не вплоть до победного конца, то, во всяком случае, до почетного мира, без аннексий и контрибуций.

Однако, высказываясь за продолжение войны, это правое крыло Совета рабочих и солдатских депутатов боялось оставлять в руках военного начальства, по большей части связанного с буржуазными кругами, командование войсками на основах старой дисциплины. По почину этого большинства Совета в армии вводились установления и порядки, в корне разрушавшие старую дисциплину и сводившие на нет боеспособность старой армии в прежней ее структуре.

Что же касается моей личной деятельности и тех вопросов, с которыми мне приходилось сталкиваться в течение моего трехдневного пребывания в Таврическом дворце в дни Февральской революции, то тут противоречия нагромождались одно на другом.

Временный комитет Государственной думы[37] кооптировал меня в свой состав и назначил комендантом Петрограда. Принятие этого назначения уже само по себе было революционным актом, но мое первое же распоряжение, отданное под впечатлением захвата Арсенала, поджога Окружного суда, разгрома полицейских участков, грабежа винных лавок, было явно контрреволюционным. Я требовал возвращения солдат в свои казармы, требовал от офицеров восстановления внутреннего порядка в частях, иными словами, стремился к возврату к старому «порядку». Так на это распоряжение и посмотрели рабочие типографии Государственной думы, отказавшиеся печатать приказ. А я помню, что, диктуя свой приказ члену Государственной думы Бубликову[38], я не сознавал, что выступаю против революции. Перед моими глазами происходили самочинные действия, и я просто котировал их как «беспорядок», а что касается революции, то, очевидно, полагал, что ею займутся политические деятели в кабинетах Государственной думы. Много позднее я понял, что именно этот «беспорядок» и был нужен для успеха революции. Недаром же И. В. Сталин[39] в одной из своих статей в 1917 году писал, что «самочинные» комитеты – железнодорожные, солдатские, мастерские, крестьянские, рабочие и т. д. – не дали смести революцию.

Преображенский запасной полк отдал себя в распоряжение Государственной думы[40]. Командир и офицеры полка, решаясь на это, несомненно, совершали революционный акт: минуя свое прямое начальство, отдавали полк в распоряжение самочинной организации – какого-то «Временного комитета», однако эти преображенские офицеры, подчиняясь думскому комитету, надеялись найти в нем ту плотину, которая затормозит революционный поток.

Я отдавал приказ о занятии революционными войсками Адмиралтейства, являвшегося последним оплотом правительственных войск. Но в то же время я сговаривался с полковником Доманевским[41], начальником штаба отряда георгиевских кавалеров[42] генерала Иванова[43], шедшего из Ставки на Петроград, для совместных действий в целях наведения «порядка»[44].

Вечером 1 марта в Таврический дворец стали приходить слухи о том, что офицеры якобы запирают солдат в казармах и заставляют присягать царю. Если исключить «присягу царю», то это было примерно то, что я хотел потребовать от офицеров в моем неизданном приказе от 27 февраля, о котором я упоминал выше. Теперь я понимал, что при сложившихся обстоятельствах это было недопустимо. На меня накинулся Стеклов, обвиняя в пособничестве этим выступлениям офицеров. Я произвел разведку всех этих слухов, зная, что фактически никаких подобных выступлений офицеров не было, я не желал их, потому что опасался кровавых расправ с начальниками в таких случаях, и решил не допускать их. Я это высказал Стеклову.

«Вы это говорите, а вы это напишите…» – кричал Стеклов[45]. И я отдал приказ, в котором воспрещал всякие попытки возврата к старому, угрожая расстрелом виновных[46].

Приказ был революционным, и его так и котировали впоследствии в белом лагере, но я-то оберегал не революцию от покушений ее врагов, а офицеров от возможных насилий над ними в случае несвоевременных, неосторожных контрреволюционных действий.

Эта напряженная, но сумбурная деятельность, полная противоречий, начиная с вечера 27 февраля по утро 2 марта меня измучила. Революционный поток нес меня как щепку и заставлял делать то, что противоречило всем моим представлениям того времени.

Противоречия нарастали не только между различными слоями русского общества, но и в самих этих слоях, между массами и теми органами, которые их представляли и, казалось, должны были бы отражать их взгляды.

В этом клубке противоречий разрастались контрреволюционные настроения и назревали столкновения, которые в конечном счете привели к Гражданской войне.

Вспоминая настроения, царившие в России от февраля 1917 года до конечного разгрома контрреволюции, картина отношения всего населения страны к революции рисуется мне в виде движения всех классов и состояний народных масс по многоступенчатой лестнице, на вершине которой возвышается победоносная «Революция».

Поначалу почти все, за малыми исключениями, стремятся к ней.

Но очень скоро отдельные группы в лице своих представителей задерживаются на промежуточных ступенях, на которых находят то, чего они ждут от революции и чем довольствуются. На каждого стоящего ниже они смотрят как на врага революции и готовы бороться с ним, но сами, обычно не желая этого сознать, тормозят течение революционного потока. Так было на деле в течение трех лет Гражданской войны, пока народные массы не смели ʹ последовательно все эти контрреволюционные плотины и восприняли революцию в ее конечном воплощении.

В одной из своих статей в 1917 году И. В. Сталин приводит отзыв К. Маркса[47] о революции 1848 года, в котором он объясняет незначительность достигнутых ею результатов тем, что в Германии не возникло тогда сильной контрреволюции, которая подстегивала бы и укрепляла революцию в огне борьбы.

В России контрреволюционные настроения стали проявляться очень скоро и, нарастая день от дня, вылились в конце концов в сильное движение, поднявшее миллионы людей на борьбу с революцией. Свыше трех лет Россия находилась в огне Гражданской войны, пока контрреволюция не была окончательно подавлена.

Однако с разгромом контрреволюции на российской территории не закончилась борьба с нею.

Октябрьская революция вылилась в явление не только местного, российского значения, а всемирного, и против нее мобилизовались контрреволюционные силы всего мира.

Эта борьба не закончена, и она протекает на наших глазах в настоящее время.

Загрузка...