Конь с розовой гривой (сборник)

Гирманча находит друзей

Пароход гудел часто и жалобно. Он звал на помощь. Был он маленький, буксирный; волны накрывали его почти до самой трубы, и казалось, вот-вот он захлебнётся, перестанет кричать. Однако прошёл час, другой, а из трубы парохода всё ещё валил чёрный дым, ветер растеребливал его на клочки.

Но вот на пароходе что-то случилось: гудок оборвался. Огромная волна, словно торжествуя, вздыбилась возле судна, ударила в нос, перекатилась по палубе… Только капитанский мостик, часть трубы да мачта виднелись над водой.

– Ой-ёй! – вскрикнула мать и заметалась по берегу.

– Пропал пароход… – вздохнул отец Гирманчи и поднялся с чурбака, на котором сидел до этого, глядя на разбушевавшуюся реку. – Бери вёсла, Чегрина, поплывём, – сказал он.

– Как поплывём? Большие волны, ветер дурной. Пропадём! – испуганно ответила мать.

– Бери вёсла, Чегрина!

Чегрина сходила к чуму, взяла вёсла и понесла их к лодке, которая предусмотрительно была вытащена на берег, подальше от воды.

Мать прыгнула в лодку, села за вёсла. Отец и Гирманча, уцепившись за корму, ждали большую волну. А она шла неторопливо, вздымаясь, накатываясь на берег. Всё ближе и ближе грозный рокот, ярче и кипучей белый взъерошенный гребень. Летят брызги, пена.

Вот вода хлынула на берег, лизнула нос лодки, легко подняла её, и тогда отец крикнул, занося ногу за борт:

– Греби!

Чегрина ударила вёслами. Лодка рванулась вперёд, а Гирманча побрёл следом за ней по воде.

– Куда ты, вернись! – закричала мать.

Но Гирманча не отставал, пытаясь ухватиться за борт и перевалиться в лодку.

– Вернись, Гирманча! – сказал отец и кивнул головой в сторону буксира: – Людей на пароходе много, места в лодке мало. Вернись.

Руки Гирманчи отцепились от борта. Подкатившаяся волна сбила его с ног и поволокла по песку. Когда Гирманча поднялся и посмотрел на реку, лодка была уже далеко от берега, за мутно-желтоватой полоской поднятого со дна песка и ила. Она быстро приближалась к судну.

Оттого, что пароход уже не кричал и не дымил, Гирманче казалось, что там нет никого живого. Вдруг у носа буксира взметнулся сноп воды, и до слуха Гирманчи донёсся рокот: это отдали якоря, чтобы судно не выбросило на берег. Теперь пароход стало болтать ещё сильнее, и волны то и дело накрывали его. А лодка всё вскидывалась и вскидывалась на волнах. Она была уже совсем близко от парохода, как вдруг что-то случилось.

Отец неожиданно встал с места и протянул руку. Мать быстро подала ему весло. Мальчик затаил дыхание: он-то отлично знал, какая грозит беда. Всего несколько секунд потерял отец, чтобы взять весло, и уже не может направить лодку навстречу волнам.

И вдруг всё исчезло, словно провалилось в кипящую воду. Через минуту лодка всплыла на поверхность, но уже кверху килем. На палубе буксира заметались люди. Оттуда полетели в воду спасательные круги, какие-то продолговатые предметы. Но ни отца, ни матери не было видно.

Так осиротел Гирманча.

Пароходик всё-таки продержался. К вечеру с верховьев реки пришёл большой пароход с жёлтой трубой и угрюмым гудком. С силой расталкивая носом волны, он подошёл к маленькому буксиру, коротко пробасил, подцепил полузатопленное судёнышко и потащил его, как утёнка, от волн своим высоким бортом.

Когда оба судна исчезли на горизонте, Гирманче стало совсем тоскливо. Правда, он всё ещё надеялся, что мать и отец вот-вот вынырнут из воды, и тогда он, Гирманча, поплывёт за ними на запасной лодке.

Солнце пришло туда, где было утром, и несколько минут, словно в нерешительности, висело над тёмными зубцами леса. Видимо решив, что здесь, в суровом Заполярье, люди не осудят его излишнее усердие, солнце опять покатилось от одного берега к другому.

Начался новый день. Волнение на реке стихало, птицы плескались в воде, кричали в кустах, кружили в воздухе. Старый пёс Торча раскапывал лапами мышиную нору за чумом. На далёком горизонте показались паруса рыбаков. Люди, переждав бурю, поплыли проверять ловушки.

Всё живое было занято своим делом, и только Гирманча не знал, что ему делать: реветь или варить еду. А может быть, надо идти к чуму рыбака-соседа за тридцать километров и рассказать о случившемся?

Много, очень много передумал Гирманча, но с берега не уходил. Он боялся хоть на минуту отвести взгляд от реки. Вдруг выплывут мать и отец?! Гирманче даже почудилось однажды, что он слышит голос матери.

Очнувшись от дремоты, он увидел на реке тот самый маленький буксир, который вчера так жалобно гудел, взывая о помощи. Гирманча обрадовался, точно друга увидел.

Поравнявшись с чумом, пароходик громко прокричал, лихо развернулся, так, что поднятая им волна чуть не докатилась до Гирманчи, и отдал якорь. От буксира отошла шлюпка с людьми и поплыла к берегу.

«Рыбу есть хотят», – решил Гирманча. Он помнил, как с проходящих пароходов к их чуму приставали на лодках люди, чтобы купить у отца свежей рыбы.

Гирманча знал мало русских слов, и потому, когда человек с большими усами, цветом похожими на мох-лишайник, и в кителе с блестящими пуговицами вылез из шлюпки, подошёл к нему и сказал: «Несчастье, брат, да… Грех-то какой случился…» – Гирманча, не поняв, ответил по-эвенски, что рыбы нет. Отец не смотрел сети. Ветер был. Если пароход подождёт, Гирманча сам посмотрит сети и даст рыбы пароходным людям.

– Э-э, брат! – удивлённо воскликнул усатый. – Да ты, я гляжу, и по-русски не понимаешь, совсем плохо. Что с тобой, друг, делать?

Гирманча знал слово «друг» и, услышав его, обрадовался.

– Друг! Друг! – радостно забормотал он.

Усатый прижал его к себе и, откашлявшись, заговорил:

– Эх ты, сирота! Я друг, они тоже други, – показал он на стоявших рядом матросов. – Ты, друг, не горюй. Что сделаешь – стихия!.. Мы не покинем тебя, так что будь спокоен. Да… Твои тятька с мамкой нас спасать бросились, да сами потопли. Ну ничего, друг. По едешь ты с нами в город, в детдом тебя сдадим. Знаешь, что такое город?

Гирманча города никогда не видел, но был однажды с отцом на пассажирском пароходе и смотрел там кинокартину, в которой показывали большие дома и много людей.

– Корот, кино, друг, – сказал он с удовольствием и повторил: – Корот, кино, друг…

– Во-во, кино! Это, брат, в городе каждый день хоть три сеанса подряд смотри. Ты парень смышлёный, не пропадёшь. Сразу понял, что к чему. Давай, дитёнок, собирай свои пожитки – и ту-ту-у-у-у, поедем!

Ту-ту-у-у-у! – радостно повторил Гирманча и, показав пальцем на кокарду, украшавшую фуражку седоусого добряка, спросил: – Капитан?

– Капитан, капитан, – оживился тот. – Вот ведь глазастый какой, узрел, догадался. Тебя-то как кличут, а? – Капитан постучал пальцем по груди мальчика. – Как зовут?

– Я Гирманча, друг; ты – капитан, друг; парокот – друг, ту-ту-ту. Корот – друг.

– Ах ты, парень, парень! – растроганно заговорил капитан. – Сиротой остался, а горя ещё не знаешь, рад, что в город поедешь. Мал ещё…

… Город ошеломил Гирманчу. На рейде у пристаней гудели, свистели и отпыхивались пароходы и пароходики. Низко, так, что отчётливо видны были на крыльях звёзды, пронеслись с оглушающим рёвом гидросамолёты. По улицам одна за другой гнались автомашины и тоже гудели; мчались долговязые лесовозы, спешили куда-то люди, одетые в разные одежды.

Гирманча крепко держался за руку капитана и всё жался к нему, а тот ободрял мальчика:

– Не робей, Гирманча! Это сначала в диковинку, а потом привыкнешь. К городу легко привыкнуть, вот к чужим людям – это по труднее. Как твои дела по этой части пойдут, не знаю. Да-да… Ребятишки – народ задиристый, могут, конечно, и пообидеть. Главное – не поддаваться и, ежели что, сдачи давать. Это верно. Понял?

Гирманча многое из того, что говорил капитан, не понимал, но кивал головой своему новому другу. Видимо, мальчик думал, что седоусый добряк худого не скажет, и потому во всём соглашался с ним.

Они пришли к большому деревянному дому, возле которого прямыми аллейками тянулись маленькие деревца. В доме слышался визг девчонок. Возле одного окна стоял мальчишка в красной майке и барабанил по стеклу.

Только речник с Гирманчой переступили порог, как навстречу им примчался здоровенный парень на трёхколёсном велосипеде. Он крикнул: «Привет!» – и повернул обратно. Велосипед скрипел и визжал от надсады, а за ним следом гонялся малыш и хныкал. Откуда-то доносился смех, тренькала балалайка, хрипловато тараторил продырявленный меткими стрелками репродуктор, что висел на стене возле дверей. Капитан постоял, привыкая к содому, а Гирманча совсем оробел.

Покачал старый речник головой и, сжав покрепче руку Гирманчи, пошёл с ним вперёд. На одной двери была приклеена бумажка с какой-то надписью. Капитан постучал в дверь согнутым пальцем, и они вошли.

За столом сидел пожилой мужчина в очках и торопливо водил ручкой по бумаге. Видимо, потому, что глаза его были прикрыты очками, он показался Гирманче строгим и сердитым. Капитан пожал мужчине руку, что-то сказал. Тот снял очки и, держа их в руке, посмотрел на Гирманчу усталыми глазами.

Потом капитан рассказывал, а человек в очках слушал, время от времени поглядывая на Гирманчу. Наконец капитан поднялся, положил руку на плечо маленького эвенка и сказал:

– Ну вот, Гирманча, здесь будет твой дом. Слушайся, не дерись с ребятами-то. Вот так то, друг. Да… – Капитан, как большому, по жал Гирманче руку, а другой рукой потрепал по щеке. – Ну вот, определил я тебя. Живи, нас не забывай, заходи, когда пароход увидишь. А зимовать будем в затоне, вместе пойдём петли на куропаток ставить.

Гирманча потряхивал головой и улыбался сквозь слёзы. Он понимал, что старый капитан сейчас уйдёт, а Гирманча останется среди ребят, которые с непонятными криками носились по коридору и время от времени заглядывали в приоткрытую дверь кабинета. Ах, если бы ему, Гирманче, снова попасть в свой чум, где остался старый Турча! Сейчас осень, корма для Турчи много. А чем будет питаться пёс зимой? Жалко собаку, пропадёт. Как это слово звучит, которое говорил капитан? «Сирота», – вспомнил Гирманча и потряс седоусого речника за рукав.

– Турча – си-ро-та, сдохнет Турча…

Капитан успокоил его, сказал, что завтра он зайдёт проведать Гирманчу, а потом поплывёт в низовья реки и обязательно возьмёт к себе Турчу, кормить его станет. Гирманча может прибежать на пароход и повидаться с Турчой.

Мальчик обрадовался тому, что капитан придёт завтра и что Турча не будет сиротой. Он уже без слёз проводил капитана и спокойно остался вдвоём с заведующим детдомом.

– Ну, давай знакомиться, – обратился тот к Гирманче. – Меня зовут Ефим Иванович.

– Фим Ваныч, – повторил Гирманча, и заведующий с улыбкой подтвердил:

– Приблизительно так. Для начала ладно. А сейчас, Гирманча, пойдём со мной. Будем тебя мыть, кормить, переобмундировывать, знакомить с ребятами.

В коридоре Ефим Иванович велел Гирманче подождать, а сам пошёл в одну из комнат.

К Гирманче стали подходить ребята. Они с любопытством рассматривали его парку, расшитую бисером. Некоторые заговаривали с ним, но Гирманча мало что понимал и насторожённо следил за окружающими его детьми, готовый, если потребуется, постоять за себя.

– Ребята, глянь! – заговорил один из мальчишек, у которого волосы были почти как у пса, белые. – Новенький какой черномазый, будто его в трубу протащили! И не говорит ничего: немой, поди. Эй, ты, кала-бала! – подразнил белобрысый.

Ребята захохотали. Гирманче это показалось обидным. Он сжал кулаки и посмотрел исподлобья на белобрысого.

– Ох ты, кляча, ещё и с кулаками! – уди вился мальчишка и взял Гирманчу за грудь так, что от его одежды крупой посыпался бисер. – Может, подраться хочешь?

Глаза у белобрысого были прищурены, губы вызывающе сжаты. Гирманча сердито отшиб его руку от своей груди и обиженно заговорил на родном языке:

– Зачем трогаешь? Я – гость! Гостя надо чаем поить, рыбой кормить! Почему не уважаешь обычай?

Гирманча говорил быстро, размахивал руками, и ребятам показалось, что он ругается. Они прижали его к стене, и белобрысый снова – правда, уже осторожно – начал наседать на него.

Лицо задиры не предвещало ничего доброго. Гирманча втянул голову в плечи. Когда белобрысый снова взял его за грудь, он тоже схватился за мальчишкину куртку.

– Дай ему, Кочан, дай! – поддразнивали своего дружка детдомовцы. Кочаном они, видимо, его прозвали за белую вихрастую голову.

– Через себя фугани, чтобы он ногами сбрякал! – посоветовал кто-то из мальчишек.

Кочан попятился, сделал вид, будто падает, и, когда Гирманча навалился на него, быстро и ловко упал на спину. В воздухе мелькнули расшитые бисером бакари[1], и Гирманча, перелетев через Кочана, плюхнулся на пол. Белобрысый навалился на него, не давая пошевелиться.

Если бы Гирманча понимал, что кричали перед этим ребята, он бы поостерёгся и не дал так ловко себя обмануть.

Лицо его побледнело от обиды и ярости. Он неожиданно издал гортанный крик, рванулся и через секунду был на ногах. Прямо перед собой он увидел растерянное лицо Кочана и, уже ничего не соображая, вцепился в это лицо, как когтистый зверёк, повалил противника на пол…

Эвенки – народ смирный, гостеприимный, вывести из себя их трудно. Ловкие в охоте, драться с людьми они не умеют. Но страшны они в своём редком гневе. Кочан не сразу, но понял это, а поняв, испуганно забормотал:

– Ну, в расчёте, в расчёте! – И вдруг завопил: – Лежачего не бьют!..

– Что здесь происходит? – послышался голос Ефима Ивановича. Он растащил дерущихся и гневно обернулся к «зрителям»: – Похохатываете? Весело вам?…

Ребята сконфуженно опустили глаза, замялись.

Оглядев с ног до головы поцарапанного, перетрусившего Кочана, Ефим Иванович с укоризной и досадой сказал:

– Всегда с новенькими в драку лезешь, да ещё с теми, кто слабее тебя. Это ведь подло!

– Он сам полез, – пробубнил Кочан, глядя исподлобья.

– Врёшь! Ты первый задира, – послышалось отовсюду.

– Помолчите! – прикрикнул на ребят Ефим Иванович. – Глазели, науськивали, а теперь виноватого ищете? Все виноваты, все безобразники! Умойся и отправляйся в классную комнату, под замок! – приказал Кочану заведующий. – А вы тоже шагом марш по своим мес там! Собирались сегодня на экскурсию к при чалам – теперь будете сидеть дома.

Ребята с унылыми лицами разошлись по комнатам.

– Ну, а ты, Аника-воин, тоже хорош! – заговорил Ефим Иванович, глядя на Гирманчу, взъерошенного, растрёпанного, но всё ещё трясущегося от злости. – Только что появился в детдоме – и сразу в драку! Кто бы мог подумать… Сын мирного рыбака, малый щуплый…

Заведующий, не переставая ворчать, отвёл Гирманчу в комнату, где женщина в белом халате принялась стричь его, пощёлкивая блестящей машинкой. Чёрные жёсткие волосы Гирманчи клочьями повалились на пол. После стрижки велели снять одежду. Он заупрямился и, когда женщина попыталась сделать это сама, заревел. Но его всё-таки раздели, посадили в посудину с водой. Название посудины очень походило на отчество заведующего детдомом: ванна.

Был уже вечер, когда Гирманча пришёл в ту комнату, где недавно их вместе с капитаном принимал Ефим Иванович. Стриженая голова Гирманчи казалась синеватой, а на непривычно чистом лице стали особенно заметны яркие чёрные глаза, немного осовевшие от еды и тепла. В кабинете директора на диване было раскинуто одеяло, из-под которого белели края простыни.

Ефим Иванович поднял на лоб очки, посмотрел на Гирманчу и мягко улыбнулся:

– Как новый гривенник ты сейчас, Аника-воин.

Гирманча уставился глазами в рот Ефима Ивановича, стараясь вникнуть в смысл его слов. Понял он лишь одно, что тот уже не сердится на него. Гирманча тоже улыбнулся благодарно, застенчиво. Заведующий, пользуясь больше знаками, чем словами, велел Гирманче раздеваться и ложиться спать.

Гирманча с сожалением снял новую одежду, лёг на диван и тут же отпрянул в испуге: под ним что-то зазвенело, заскрипело, задзинькало. Пришлось Ефиму Ивановичу поднять диванную подушку и показать маленькому эвенку пружины, перепутанные верёвками. Гирманча рассмеялся, покачал головой: «Чудные люди. Нет чтобы сесть прямо на землю или на чурбак – тратят верёвки и проволочки, из которых можно сделать много хороших поводков и крючков к перемётам».

На следующий день в детдом ненадолго заглянул старый речник. Судёнышко, которым он командовал, уже было назначено в рейс – вести баржу с продуктами в один из северных станов. Капитан торопился. Он, как мог, объяснил это Гирманче и обещал скоро вернуться. Но Гирманча уцепился за рукав своего доброго друга и не отпускал его. В глазах маленького эвенка стояли слёзы.

– Обидели тебя сорванцы-то? – спросил капитан у Гирманчи.

Поняв по лицу речника, что тот ему сочувствует, мальчик жалостно затряс головой.

– Его не вдруг обидишь! – послышался от дверей кабинета голос Ефима Ивановича.

Он крепко пожал руку капитану и рассказал о вчерашнем сражении новичка с Кочаном. Старый речник пришёл в неистовый восторг. Он хохотал от души, хлопал Гирманчу по спине и громко одобрял его действия:

– Молодец, Гирманча! Так и дальше держи!

Гирманча сначала с недоумением поглядывал на капитана и на заведующего детдомом, а потом тоже развеселился и, стукая своего друга по колену, стал выкрикивать что-то.

Нахохотавшись, старый речник вдруг задумался, потом поднялся и обратился к заведующему:

– Разреши, Ефим Иванович, поговорить с твоей салажнёй.

Получив одобрительный ответ, он взял Гирманчу за руку и повёл в комнату, где предстояло жить маленькому эвенку.

Их встретили с нескрываемым любопытством. Многие ребятишки заворожёнными глазами глядели на форменную фуражку капитана с золотой «капустой» и якорем в середине.

– Вот что, орлы: обновили Гирманчу – и довольно. Он тоже доказал, что сумеет жить в коллективе, и потому должен спать здесь, а не в кабинете. Пока кровати ему не поста вили, поспит с кем-нибудь. – Капитан по молчал и с чувством добавил: – Должны, я думаю, понимать: ему труднее обживаться, чем вам.

Ребята молча переглянулись, и один из них спросил:

– А как новенького зовут?

– Ну и комики! – удивился капитан. – Подраться успели, а вот имя у человека спросить не догадались. Зовут его Гирманча.

– А если мы его Геркой звать будем, можно?

– Это уж вы у него спрашивайте, – заявил капитан и, надев фуражку, стал прощаться со всеми за руку, как с настоящими мужчинами. Последнему он пожал руку Гирманче и, подмигнув ему, сказал так, чтобы все слышали: – Будь здоров, парень, не обижай здешний народ!

Проводив капитана, ребятишки некоторое время молчали, внимательно разглядывали эвенка. Может быть, им вспомнилось, как они сами пришли сюда, тоже грязные, голодные, и ужасно боялись детдомовских корешков, а может, дружба настоящего капитана с Гирманчой или то, что Гирманча не струсил перед задирой Кочаном, вызывали в них чувство уважения к нему. Наконец один из детдомовцев, высокий голубоглазый паренёк со значком на куртке, протолкался вперёд и с видом знатока всевозможных языков сказал единственное эвенкское слово, которое ему было известно.

– Бойе, не бойся. Мы тоже – бойе, – сказал он и с улыбкой протянул руку.

Гирманча обрадовался, услышав родное слово, означавшее по-русски «друг», но руку из предосторожности всё же не подал.

Тогда паренёк схватил его за руку, подтащил к своей кровати и сказал, приложив ладонь к щеке:

– Ты – бойе, я – бойе, хр-р-р… Спать. Вместе спать будем. Рядом. Вот на этой кровати. Понятно?

– Хр-р-р, понятно, – робко повторил Гирманча.

Все ребята заулыбались.

– Ишь какой! Сразу понял, о чём разговор, – примирительно ввернул слово Кочан.

– Если к человеку по-доброму, так он хоть что поймёт, – послышались голоса. – Это ты все с наскоку делаешь.

А паренёк, предложивший Гирманче вместе спать, всё больше и больше нравился маленькому эвенку.

– Гера, это всё наши ребята, школьники, – стал показывать он. – Ты тоже будешь ходить в школу. Школа, понимаешь?

В кармане у Гирманчи лежали искусно вырезанные из дерева собака и трубка. Их вырезал отец в длинные зимние ночи под завывание северной пурги и под собственную песню, длинную, как зима. Гирманче очень хотелось отдать эти самые дорогие для него вещи голубоглазому пареньку. Он вдруг решительно выхватил из кармана трубку и собаку.

– Тебе это, – пробормотал он, сунув подарки новому знакомому. – Турча и трубка, отец делал, долго делал!

Ребята загалдели, окружили паренька с подарками.

– Здорово! – сказал один из мальчишек. – Хвост у собаки, как у заправдашней, кренделем!

Детдомовцы начали расспрашивать у Гирманчи, кто и чем вырезал эти штуковины. И маленький эвенк, пользуясь звуками, жестами, известными ему немногими русскими словами, начал трудный рассказ о своей небольшой жизни. Из этого рассказа детдомовцы узнали, что у Гирманчи были родители-рыбаки, хорошие рыбаки, что жил с ними Гирманча долго-долго. Отец научил Гирманчу вырезать из дерева рыбку и плавать в лодке-веточке, а мать сшила ему бакари, которые Фим Ваныч убрал в кладовку…

Не так уж много узнали ребята из рассказа Гирманчи, но всё-таки поняли, что парень он ничего – в друзья годится.