Конь в пальто

Восьмое марта — праздник мам

Восьмое марта, плюс четыре, тает снег, ручейки, восторженно-голубое небо, через лужи скачет озабоченный юноша с гигантским букетом нарциссов. В нашем парке, заваленном собачьим дерьмом, стоят снеговики, а с горки сыплются разноцветные дети, и красные, желтые, синие, зеленые ледянки просвечивают на солнце, и сияет позолоченный шпиль ближайшей высотки.

Наплевать на праздник, — но чистый небесный цвет, но сочная зелень мха и водорослей на подмокших стволах, но грохот сосулек, которые рушатся вниз по водосточным трубам, но люди с цветами и люди с детьми, — это значит, что можно жить и дышать, что пришла, наконец, весна. Кажется, я вылезла из погреба, где долго-предолго сидела.

Когда мы гуляем с Машкой, я живу. Я даже искренне не помню, что у меня дома лежит гигантская статья о прогнозах нефтедобычи на следующий год, за которую мне обещали двести долларов, и что весь сегодняший вечер, как и вчерашний, и позавчерашний, я буду с тоской, зевотой и постоянным переключением на игру в сапера заниматься добычей нефтедолларов.

Час уютного безделья (дети у видика, я на телефоне с Танькой, она прошла химиотерапию и еле шуршит, но бодрится) — и пора приниматься за нефтедоллары… но тут опять приходит муж.

Иногда он живет с нами неделю, две, месяц, пока опять не заколет шило, не позовет труба. Иногда является на два дня, добрый и веселый. Иногда — заходит на один вечер и сразу садится к телефону, и я понимаю — происходит что-то важное, вот оно и сейчас происходит — правительство в отставке и все такое. Но кого может серьезно занимать эта отставка этого правительства?

— Дай еды, — говорит муж. На вид он больной, злой и несчастный. Возможно, даже есть температура.

Я осторожно трогаю лоб. Нет, холодный.

— Не надо меня трогать! — дергается он. — Нечего мне демонстрировать… — он еще не придумал, что я демонстрирую. — Еды, говорю, дай.

— Зеленые щи, жареная картошка.

— А еще что-нибудь есть?

— Котлеты.

— Давай котлеты. Хрена только положи.

— У меня кончился.

— Ни хрена у тебя нет, — бормочет муж.

Приношу котлеты.

— Нет, ты бываешь ничего, — задумчиво продолжает муж, поедая котлету. — Когда котлеты приносишь. Ну что стоишь, как статуя, — сделай что-нибудь! Целый день ведь так можешь стоять, ничего не делая. А потом жалуешься, что ничего в жизни не добилась. А ты не стой вот так — и всего добьешься.

Я молча, ожесточенно отбиваюсь от феминистской феи, которая сует мне в руки чугунную сковородку, чтобы вдарить.

Пять часов, солнце село. Муж по телефону звонит знакомым журналисткам, поздравляя с праздником и обсуждая перемены в правительстве. Я на кухне варю гречневую кашу с грибами, луком и слезами. Сашка закрылся в другой комнате. Машка возится на полу, делая вид, что ничего не произошло, приговаривает, припевает, водит кукол за ручки. Это ее способ бороться с проблемой — игнорировать.

Я реву и приговариваю, что я совсем-совсем одна, и никого у меня нет, кроме Машки, и она тоже скоро вырастет и начнет закрываться в другой комнате.

Нельзя расслабляться, говорю я себе, на каждые десять минут безмятежного счастья будут десять часов слез и тоски. И не в том дело, что вот, ожидала девушка праздника, а получила по балде, ничего я давно уже не ожидаю и по балде получаю регулярно — не в один праздник, так в другой, не на Пасху, так в день рождения, не в Новый год, так в Рождество, а можно и без праздника вообще — оттого я и ненавижу праздники, что никаких праздников в моей жизни не бывает и быть не может, кроме главного праздника — уехать куда-нибудь как можно дальше от всех, и бродить по улицам чужого города в полном одиночестве.