Конь в пальто

Сто четыре дыры

В моей голове сто четыре дыры, и я привыкла к этому. Гораздо труднее заставить помнить о своих дырах коллег, начальство и мужа. Коллеги уже знают, в чем дело, и важных документов мне в руки не дают. Они знают, что через десять минут я заору «Куда я его положила» — а потом лихорадочно полетят листки со стола, и будет перекладывание из стопки в стопку, и дрожание рук, и стук себя кулаком по лбу. Избавляя себя и меня от этих сцен, они прикалывают документы кнопкой к стене, и всякую бумажку, замеченную у меня в руках, аккуратно изымают и кладут на место.

Но я пытаюсь бороться — и уже достигла успеха. Я провожу с собою и детьми кампании: что несешь — донеси до места; что делаешь — доведи до конца; самое противное — сразу; делаем только одно дело за раз; ничего не записываем на листочки; по пятницам — уборка рабочего места.

Я перестала удивляться призывам продавщиц: девушка, вернитесь, вы сдачу, кошелек, покупку, голову на прилавке забыли. Уже даже не говорю им: извините, склероз.

Я обставляю быт ритуалами. Перед выходом обхожу квартиру и говорю: утюг выключила, свет выключила, балкон закрыт, газ перекрыт. Фиксирую стоп-кадром: кошелек положила обратно в сумку, сумку застегнула. Ритуалы нужны, чтобы не забывать, но я забываю о ритуалах.

Первое время нашей совместной жизни Серегу оскорбляло, что я не встречаю его со вскипяченным чайником. Все наши ссоры первого года были из-за дурацкого чайника, символа моего невнимания к нему, пренебрежения, эгоизма: такую простую вещь сделать не можешь — усталого мужа чаем напоить. А я просто не помнила о чайнике, я с радостью поставила бы его, но память о чайнике никогда не доживала в моей голове до вечера, ее опережали другие. И сколько слез было, сколько скандалов, сколько обид, пока закрепился у меня условный рефлекс: муж — чайник. Пискнул домофон, заворочался ключ в двери — беги втыкать чайник в розетку или ставить на газ. Иначе — суровая кара.

С дырами в голове жить нелегко. Их принимают за лень и недобросовестность, за себялюбие и свинство, а это просто дыры в голове, в них свищет ветер. Моя немытая посуда в раковине, мои носки, второй месяц лежащие на стуле, пройду мимо, посмотрю, скажу себе: как же ты их до сих пор не убрала! — и пока несу бумажку в мусор, носки проваливаются в дыру.

Залатать дыры нельзя, их можно огородить частоколом. Поставить вокруг цифры и факты, ритуалы и добросовестность, скрупулезность и въедливость. Перепроверять цитаты и источники, не доверять памяти на цифры и лица, все записывать, дублировать диктофонную запись ручной, голову ежедневником, сигнальными значками, ассоциативными связями… Проверять и перепроверять себя.

А результат все равно плачевен: работа занимает втрое больше времени, чем нужно, пропущенные звенья вываливаются из памяти, а Серегина мать обижается: я знала, что она больна, и даже не позвонила… Я знала, но я забыла. Этого нельзя ей сказать, ибо это чудовищно. Но это правда. Я даже оправдываться не буду, хотя у меня было столько же причин, сколько дыр в голове. Знал, но забыл. Садись, два.

Ритуал и добросовестность — спасение от безумия, созидательная деятельность и структурирование мира — спасение от хаоса. Я покупаю полочки и коробочки, папочки и контейнеры, чтобы вместить в них мой бумажный, одежный, игрушечный, продуктовый хаос, но контейнеры прячутся из разбегаются, полочки заселяются мелкой дребеденью (игрушки из киндер-сюрпризов, пуговицы, монеты, фишки из Машкиных игр, пистоны, ручки, колпачки от фломастеров, винтики, кусочки «Лего»…).

Созидательная деятельность: навести порядок в комнате. Сварить обед. Через два часа обед съеден, порядок нарушен, энтропия торжествует, где, где моя жизнь, куда она девалась, куда она опять провалилась?

Отходняк

Вот что нам всегда мешало с Серегой. Навидавшись за день противных людей, намозолив язык скучной болтовней, утомив правую руку тиканьем мышиной кнопки, глаза мерцанием монитора и мозги — надоевшей работой, намотавшись по лужам и слякоти, наморозив хвост в ожидании маршрутки, оттянув лапы сумками с продовольствием, натолкавшись в троллейбусе и метро, дома хочешь всего-то-навсего тишины и покоя. Чтобы встретили горячим ужином, отпустили в ванну, а потом дали посидеть, занимаясь любимыми делами: сочинением текстов, например. И хорошо бы еще, чтобы приносили по требованию — стакан молока, кусочек шоколадки, яблоко…

Но дома меня ждет простор для деятельности. Горячий ужин предстоит готовить самостоятельно, а вместо того, чтобы лежать в ванне, надо стоять над душой у сына: убери на столе, собери с пола бумажки, доделай алгебру, прочитай историю. Читать Машке про волшебника Изумрудного города. Гулять с собакой, будь она неладна. Все это — «надо». Никакого пространства для «хочу», а конфликт страсти и долга, характерный для драматургии классицизма, однозначно решается в пользу долга. Да и что это за страсть — на диване лежать.

Дома меня встречает грохот «Рамштайна», яичная скорлупа на столе, очистки моркови в раковине и собакина лужа по дороге в кухню. «Рамштайн» выключается сразу, в лужу я наступаю, едва успев снять сапог, и начинается многоголосный лай и вой.

— Саша!

— Ну чего!

— Почему ты лужу не вытер?

— Я ее не видел.

— Мам, помоги мне снять сапоги!

— Урррр, уррррр!

— Сидеть! Саш, ну вытри лужу.

— Щас.

— Мама, а можно я посмотрю «Гарри Поттера»?

— Нельзя. Стой смирно, я не могу расстегнуть. Сидеть, кому сказала!

— Урррр!

— Саша, вытри лужу!!! Пока я Машку раздеваю!

— Ну щас.

— Я выброшу твой плейер!

— Мао! Мао! — это явилась Мавра. Она смотрит китайскими глазами, она держит хвост пистолетом, она враг творческой интеллигенции и воробьев, она противный хунвейбин.

— Мавру кормил?

— А она не хочет китикэта. Она рыбы хочет.

— Ну сварил бы.

— Урррррррр!

— Джесси, иди отсюда. Чего не сварил? — минтай в морозилке!

— Мама, а можно я возьму конфету?

— Можно. То есть нельзя. Когда вытрешь лужу — достань минтай.

— Бэээ. Он воняет.

— Мао…

— А почему нельзя конфету?

— После ужина.

— Я не хочу после ужина, ну можно я сейчас возьму? Я не хочу ужинать!

Иногда бывают дивные дни, когда ужин я готовлю с утра и его надо только разогреть, а Сашке не надо делать уроков. Или я делаю вид, что верю, что они сделаны, и ложусь на диван читать книжку вместо того, чтобы мыть пол, чистить раковину и проверять уроки, я занимаюсь приятным вместо полезного и втайне терзаюсь угрызениями.

А кончается дивный день детской дракой, ненужным звонком, плохой новостью. Или — изредка — приходит папа. Если не с войны и не от бабы, то с тяжелой верстки или трудного интервью. И хочет горячего ужина и в ванну, и хочет тишины, а тут Машка прыгает с дивана на пол, и я гоняю Сашку за плохо сделанную домашку по геометрии, и Мавра ходит, распевая гимны в честь председателя Мао, и собака повизгивает, видя, что я режу колбасу, но не ей. И надо гулять с собакой, и я смотрю на него, как собака, в надежде, что он погуляет с собакой, а он не хочет гулять, как собака, потому что он устал, как собака, он хочет жрать, как собака, поэтому лает он, как собака, поэтому злая она, как собака… я, собака, безнадега, точка, ру.