Копи царя Соломона

II Предание о копях царя Соломона

– Что вы слышали в Бамангвато о путешествии моего брата? – спросил сэр Генри, пока я набивал свою трубку.

– Да кое-что действительно я слышал, – отвечал я, – но только не заикнулся об этом ни одной живой душе до нынешнего дня. Я слышал, что он собирается в Соломоновы копи.

– В Соломоновы копи! – воскликнули оба моих слушателя в один голос. – А где же они?..

– Этого я не знаю; знаю только, где они будто бы должны быть. Однажды мне привелось увидеть вершины гор, которые их ограждают, но только от того места, где я был, и до этих гор оставалось перейти пустыню – с лишком сто тридцать миль, – и я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из белых людей ее перешел, кроме одного-единственного случая. Впрочем, я думаю, что мне всего лучше рассказать вам все предание о Соломоновых копях целиком, как я его знаю. Только вы должны обещать мне, что без моего позволения никому не откроете того, что я вам расскажу. Согласны вы или нет? Я имею на это свои причины.

Сэр Генри утвердительно кивнул, а капитан Гуд поспешил прибавить:

– Разумеется, разумеется.

– Ну-с, – начал я, – вы легко можете себе представить, что охотники на слонов – народ вообще грубый, неотесанный. Но иногда попадаются между ними и такие люди, которые собирают туземные предания и стараются понемногу выяснить историю этой темной, безвестной страны. Вот один из таких людей и рассказал мне когда-то предание о Соломоновых копях. Я тогда был в первый раз на слоновой охоте в Матабельской земле. Звали его Ивансом; на следующий год беднягу убил раненный им буйвол, и он похоронен около водопадов Замбези. Помнится, я рассказывал Ивансу как-то вечером об удивительных горных шахтах, на которые я однажды набрел в Трансваале во время охоты. В последнее время на них опять нечаянно напали при розысках золотоносных жил; мне же они давным-давно были известны. Я рассказал ему, какая там прекрасная дорога высечена в скале, какие устроены галереи, ходы и переходы; как хорошо выложены стены. – Это что!.. Я тебе еще лучше скажу! – отвечал мне Иванс и начал рассказывать, как он набрел внутри страны на целый разрушенный город. По его мнению, то были развалины библейского Офира, и с тех пор я не раз слышал то же предположение и от других людей, поученее бедного Иванса. Я тогда и уши развесил, слушая про эти чудеса; молод еще был, так оно и неудивительно. Вдруг Иванс говорит мне: – А что, милый, ты никогда не слыхал про Сулимановы горы, те, что лежат на северо-запад от Машукулумбы? – Нет, говорю, никогда не слыхал. – А вот там-то были у Соломона копи, знаменитые его алмазные копи. – А вы почем знаете? – спрашиваю я. – Да уж так, знаю. Ты сам посуди, ну что такое Сулиман, как не Соломон[4]? К тому же одна старая колдунья из племени маника все мне про это рассказала. Она говорила, что народ, живущий за этими горами, тоже принадлежит к племени зулусов и говорит на одном из зулусских наречий, но только он сильнее и красивее зулусов. По ее словам, среди этого народа есть много волшебников, которые выучились своему волшебному искусству у белых людей в те далекие времена, «когда на земле царил мрак», и знают тайну чудесных копей, где добываются «сияющие камешки».

Тогда я посмеялся над этим рассказом: алмазные россыпи еще не были открыты. Бедный Иванс погиб, и я потом целых двадцать лет не вспоминал об этой истории. Но ровно двадцать лет спустя я услышал более определенный рассказ про Сулимановы горы и про ту страну, что лежит за ними. Был я однажды в деревушке Ситанда-Крааль. Прежалкая, скажу вам, деревушка: еды никакой, да и охотнику не много поживы. Но на меня напала лихорадка, и волей-неволей пришлось там оставаться. Было очень плохо, как вдруг в один прекрасный день приезжает туда португалец и при нем слуга-мулат. Я хорошо знаю своих делагойских португальцев; это самый отвратительный народ в мире, и все торгуют невольниками. Всех бы их на виселицу, дьяволов! Но только мой приезжий был ни чуточки не похож на тех негодяев, которых я привык встречать, даже совсем напротив. То был высокий худощавый человек, с большими темными глазами и вьющимися седыми усами. Мы с ним немножко потолковали, потому что он мог говорить на ломаном английском языке, а я кое-что понимаю по-португальски; он сообщил мне, что зовут его Хосе Сильвестра и что у него есть имение около Делагойской бухты. На другой день он уехал вместе со своим товарищем и очень вежливо со мной раскланялся. – До приятного свидания, синьор, – сказал он на прощание, – если мы когда-нибудь снова увидимся, я буду самым богатым человеком в целом мире и, уж конечно, не забуду и вас. – Я тогда только усмехнулся и посмотрел ему вслед, соображая, что он хотел этим сказать? Уж не рехнулся ли он; или в самом деле что-нибудь особенное затеял? Прошла неделя, и мне стало гораздо лучше. В один прекрасный вечер сижу я около своей палатки и смотрю, как садится знойное, багровое солнце за великой пустыней, как вдруг вижу какую-то фигуру – судя по одежде, европейца, – которая вдруг показалась из-за холма шагах в трехстах от меня. Фигура эта сначала ползла на четвереньках, потом встала на ноги, кое-как протащилась несколько шагов и опять упала. Вижу, дело плохо: должно быть, очень слаб человек; я кликнул одного из своих охотников и послал к нему на помощь. Ну, как вы думаете, кого он мне привел?

– Да, конечно, Хосе Сильвестру, – сказал капитан Гуд.

– Да, Хосе Сильвестру или, лучше сказать, его тень: от него остались только кожа да кости. Лицо у него пожелтело, как лимон, от желтой лихорадки, и исхудал он так, что его черные глаза точно выскочить хотели вон из головы; волосы совсем побелели. – «Воды! воды!» – простонал он, и тут я заметил, что губы у него совсем растрескались и пересохли и даже язык почернел от жажды; просто страшно было смотреть. Я принес ему воды, разбавленной молоком, и он начал пить огромными глотками, с жадностью. Кажется, он готов был пить без конца, но только очень-то много я ему не дал сразу. После того с ним опять сделался жестокий приступ лихорадки, он упал в полном изнеможении и начал бредить как безумный, толкуя про Сулимановы горы, про алмазы и пустыню. Я перенес его к себе в палатку и сделал для него все, что мог; да только что уж тут сделаешь – сейчас было видно, к чему идет дело! На рассвете просыпаюсь, гляжу – а он сидит на постели, чудной такой, худой, весь иссохший, и смотрит так пристально в ту сторону, где виднеется пустыня сквозь утренний сумрак. В эту минуту первые лучи восходящего солнца ударили по ту сторону широкой равнины и озарили высочайшую вершину Сулимановых гор далеко, далеко, за сотни миль от нас. – Вот они! Вот они! – закричал умирающий, протягивая к пустыне длинную, исхудалую руку. – А я так никогда и не дойду до них, никогда, никогда… И никто, никто не дойдет.

Тут он умолк и задумался. Казалось, он принимает какое-то решение.

– Друг, – промолвил он внезапно, обращаясь в мою сторону, – ты здесь? Мое зрение становится смутно… я тебя не вижу. – Здесь, говорю, лежите себе спокойно и постарайтесь уснуть. – Нет, говорит, скоро я усну навеки, тогда успею лежать спокойно – целую вечность буду лежать! Послушай, я умираю… Ты сделал мне много добра. Я отдам тебе документ. Может быть, ты и дойдешь, если только удастся благополучно пройти ту пустыню, которая убила меня и моего бедного слугу. – Тут он порылся у себя за пазухой и вытащил оттуда какую-то вещь, которая показалась мне похожей на табачный кисет из шкуры антилопы, точно такой, какой обыкновенно носят буры[5]. Он был крепко завязан бечевкой, которую бедняга никак не мог развязать.

– Возьми, развяжи это, – сказал он мне. – Я исполнил его желание и вынул из мешка лоскутки пожелтевшей холстины, на которой было что-то нацарапано полинявшими, точно ржавыми, чернилами. В лоскутке оказалась бумага. Португалец заговорил слабеющим голосом: – Тут на бумаге написано все то же, что и на лоскутке… Я употребил целые годы, чтобы прочесть и разобрать это… Дело вот в чем: мой прапрадед, переселившийся сюда из Лиссабона, один из первых португальцев, ступивших на африканский берег, написал это, умирая среди страшных гор, на которых не бывало ноги белого человека ни до, ни после него. Его звали Хосе да Сильвестра, и жил он триста лет тому назад. Невольник, дожидавшийся его по эту сторону гор, нашел его мертвым и принес то, что он написал, домой, в Делагоа. С тех пор в нашей семье хранился этот исписанный лоскуток, но никто не полюбопытствовал прочесть его, пока я не догадался это сделать. Из-за него я теперь погибаю, но, может быть, другому удастся… и будет этот человек величайшим богачом во всем мире, – да, во всем мире! Только не отдавай никому, лучше ступай туда сам… – Тут он снова впал в забытье, а через час все было кончено. Он умер очень спокойно, и я зарыл его как можно глубже и навалил больших камней ему на грудь, так что шакалы, вероятно, не могли его выкопать. После этого я оттуда уехал.

– Ну а документ? – спросил сэр Генри с величайшим интересом.

– Что там было написано? – прибавил капитан.

– Так и быть, господа, я вам все расскажу. До сих пор я никому этой бумаги не показывал, кроме покойницы жены, которая считала все это вздором, да еще одного старого пьяного торгаша-португальца, который перевел мне эту штуку и на другое утро обо всем позабыл. Подлинный холщовый лоскут и копия бедного дона Хосе хранятся у меня дома, в Порт-Натале; но английский перевод всегда со мной, в записной книжке, а равно и снимок с карты – если только можно назвать это картой. Вот, слушайте:

Когда я прочел этот документ и показал моим слушателям точный снимок с карты, начертанной рукою умирающего португальца его собственной кровью, наступило глубокое молчание. Все были страшно изумлены.

– Ну, – сказал капитан Гуд, – признаюсь! Два раза я обошел вокруг света, и в каких только местах не был – но при всем том пусть меня повесят, если я слышал что-нибудь чуднее этой истории! Разве что в сказке, да и то нет…

– В самом деле, очень странная история, мистер Кватермэн, – сказал сэр Генри. – Надеюсь, вы говорите серьезно и не хотите нас одурачить? Я знаю, что над новичками иногда жестоко подшучивают и что это считается вполне позволительным.

Меня так и взорвало. Я не люблю, чтобы меня принимали за одного из тех дураков, которые воображают, что ложь – чрезвычайно остроумная вещь, и вечно рассказывают неопытным новичкам разные охотничьи небылицы.

– Если вы так думаете, сэр Генри, – сказал я, – нам нечего больше и толковать.

С этими словами я сунул бумагу в карман и встал, собираясь сейчас же уйти. Но сэр Генри положил на мое плечо свою огромную ручищу.

– Сядьте, мистер Кватермэн, – сказал он. – Извините меня, пожалуйста; я вижу, что вы не думаете нас обманывать, но ваш рассказ до такой степени необычен, что сразу трудно ему поверить.

– Я вам покажу подлинную карту и письмо, когда мы приедем в Дурбан, – сказал я, успокоившись.

Да и в самом деле, если хорошенько сообразить, неудивительно, что он усомнился в достоверности моего рассказа.

– Я вам еще недосказал про вашего брата, – продолжал я. – Я хорошо знал его слугу Джима, который был при нем. Этот Джим, бекуанец родом, отличный охотник и для туземца даже очень умный малый. Утром в тот самый день, как уехать мистеру Невиллу, вижу – стоит Джим недалеко от моей фуры и крошит табак.

– Джим, куда это вы собрались? Слонов, что ли, бить?

– Нет, – говорит, – баас (господин), наша добыча будет почище слоновой кости.

– Неужто? Что бы это такое было! – спрашиваю я с любопытством. – Уж не золото ли?

– Нет, – говорит, – еще дороже золота! – А сам ухмыляется во всю рожу.

Я не стал его больше расспрашивать; мне показалось, что я унижу свое достоинство, если буду слишком любопытствовать, но, признаюсь, это сильно меня задело за живое. Вижу, кончил Джим ворошить свой табак.

– Баас, а баас! – кличет он меня.

– Что, – говорю, – тебе?

– Баас, а ведь мы едем за алмазами!

– За алмазами? Так вы совсем не туда едете! Вам нужно держать путь на россыпи.

– А слыхали вы про Сулимановы горы, баас?

– Как не слыхать!

– А про алмазы, которые там запрятаны, слыхали?

– Мало ли что я слышал, Джим. Все это глупости, вздор.

– Нет, не вздор, баас! Я знавал одну женщину, которая пришла оттуда с ребенком и после отправилась в Порт-Наталь; она мне сама говорила. Только теперь она уже умерла.

– Если вы вздумаете прокатиться в Сулиманову землю, твой хозяин непременно пойдет на угощение хищным птицам, Джим, да и ты также.

А он себе ухмыляется:

– И то может быть, баас. Нам всем суждено умереть. А все-таки я с удовольствием побываю в новых местах; здесь у нас и слоны как будто переводиться стали.

Через полчаса вижу я, что фура Невилла тронулась в путь. Вдруг Джим бежит ко мне назад.

– Прощайте, баас, – говорит. – Мне не хотелось уехать, не простившись с вами: ведь по правде сказать, я и сам тоже думаю, что нам не вернуться оттуда.

– Неужто, – говорю, – твой хозяин в самом деле собрался в Сулимановы горы, Джим? Ты не врешь?

– Нет, – говорит, – в самом деле собрался. Он уверяет, что ему нужно во что бы то ни стало нажить себе состояние, так уж заодно хочет и там попробовать счастья.

– Коли так, – говорю, – подожди минутку. Отдай ему записку, да обещай, что не отдашь ее до тех пор, пока вы не приедете в Иниати (а это миль, должно быть, за сто оттуда). Обещаешь?

– Хорошо, баас.

Тогда я взял клочок бумаги и написал: «Пусть тот, кто пойдет… идет вверх по снежному склону левой горы Царицы, пока не взойдет на самую вершину; там, на северной стороне, будет великая Соломонова дорога».

– Слушай, Джим, когда ты отдашь своему хозяину эту записку, скажи ему, чтобы он исполнил как можно точнее все, что здесь написано. А теперь ни за что не отдавай, потому что я совсем не хочу, чтобы он приставал ко мне с вопросами, на которые я не хочу отвечать.

Джим взял мою записку и побежал догонять фуру, которая почти уже скрылась из виду. Вот все, что я знаю про вашего брата, сэр Генри. Боюсь только…

– Мистер Кватермэн, – перебил сэр Генри, – я собираюсь отыскивать брата; я решился идти за ним следом в Сулимановы горы, а если понадобится – и еще того дальше. Буду искать его до тех пор, пока не найду или пока не узнаю, что он умер. Согласны вы идти со мной?

Кажется, я уже говорил раньше, что я человек осторожный и даже, можно сказать, робкий; а потому такое предложение меня ничуть не обрадовало. Мне представилось, что решиться на подобное путешествие – все равно что идти на верную смерть.

– Очень вам благодарен, сэр Генри, – отвечал я, – но только вряд ли я с вами отправлюсь. Я уже слишком стар для таких отчаянных предприятий, и к тому же с нами, наверное, было бы то же самое, что с моим бедным другом Сильвестрой. А у меня сын на руках, так что я не имею права рисковать своей жизнью.

И сэр Генри, и капитан Гуд, видимо, остались очень недовольны.

– Мистер Кватермэн, – сказал первый из них, – я человек обеспеченный, а дело это мне очень дорого. Вы можете назначить какое угодно вознаграждение за ваши услуги, и оно будет вам выплачено, все сполна, сию же минуту, прежде чем мы отправимся в путь. Кроме того, я сделаю заблаговременно все необходимые распоряжения, чтобы ваш сын был обеспечен как следует, если с нами или с вами что-нибудь случится. По этому вы можете судить, до какой степени я считаю ваше присутствие необходимым. Если мы как-нибудь действительно доберемся до того места и найдем алмазы, вы разделите их пополам с Гудом. Мне они не нужны. Конечно, на это совершенно нечего рассчитывать; это условие скорее можно применить к слоновой кости, которую мы, может быть, добудем. Берите что хотите, только соглашайтесь. Само собой разумеется, что все издержки на мой счет.

– Сэр Генри, – отвечал я, – это самое выгодное предложение, какое мне случилось иметь в жизни, и, конечно, такому бедному охотнику, как я, сто́ит о нем серьезно подумать. Но зато и дело нелегкое – во всю мою жизнь на такой трудный подвиг не приходилось подниматься. Мне непременно нужно все это хорошенько обдумать. Я дам вам окончательный ответ прежде, чем мы будем в Порт-Натале.

– Прекрасно, – сказал сэр Генри.

Затем я пожелал им спокойной ночи и пошел спать. Всю ночь напролет снился мне бедный Сильвестра и грезились алмазы.