Кора

II

Но в переводе мне отказали, и я продолжал пребывать в этом городке свидетелем чужого счастья. Мне только и оставалось заболеть, и это спасло меня от отчаяния, как всегда и происходит в подобных случаях.

Несомненно, что какое бы отвращение к жизни ни испытывал человек, но как только судьба наперекор его намерению воспрепятствует ему умереть, присущее людям малодушие не помешает ему тут же втайне возблагодарить судьбу. Смерть столь отвратительна, что ни один из нас не в состоянии смотреть на ее приближение без ужаса. Велик душою тот, кто вонзает себе бритву в сонную артерию или осушает до дна кубок с ядом. (Я говорю — кубок, ибо непристойно, да и почти невозможно, отравиться, прибегнув к сосуду, носящему какое-либо иное название.)

Да, Эзопова притча остается мудрой для всякого народа. Мы любим жизнь, как любовницу, к которой мы еще продолжаем вожделеть чувственно, после того как совсем угасли и наше уважение к ней и наша любовь. Вечерами, когда я видел, как священник или врач заботливо склоняются к моему изголовью, у меня не хватало духа спросить самого себя, испытываю ли я при этом чувство радости или же печали. Но когда однажды я проснулся утром, изнуренный и ослабевший, я увидел сиделку, заснувшую глубоким сном в своем кресле, и солнце, озарившее крыши и пустые склянки из-под лекарств на столике, и когда при этом мне случилось повернуться и я ощутил, что голова уже не болит, что члены мои подвижны, что немощное тело уже свободно от оков страдания, я постиг непреодолимое чувство радости бытия и благодарности небесам.

А затем я вспомнил Кору и ее замужество и устыдился радости, которую только что испытал, ибо после пылких молений, обращенных и к господу и к врачу, дабы освободили они меня от бремени жизни, было и непоследовательно и безрассудно встречать возвращение к жизни без горечи и без возмущения. И тут я залился слезами. Однако молодость настолько богата проявлениями разнообразных чувств, что способна измышлять себе мучения, лишь бы пойти наперекор надежде, наперекор поэтическому чувству, наперекор всем благам, которые даровало нам провидение. И я упрекал провидение за то, что оно мудрее меня, и за то, что оно не позволило моей странной и даже придуманной страсти свести меня в могилу. А затем я смирился и подчинился воле господа, который заклепал мою цепь и осудил меня продолжать наслаждаться созерцанием небес, красотами природы и привязанностью близких.

Когда я достаточно окреп и мог вставать с постели, я подошел к окну; сердце мое сжалось. Кора была там, она читала. Она была все так же прекрасна, все так же бледна, все так же одна. Во мне пробудилась радость. Ведь мне возвращена Кора, моя зеленоглазая фея, одинокая моя мечтательница! Снова я мог ею любоваться, снова мог тайно пестовать мою исступленную страсть, которую вынужден был под взором соперника так долго скрывать. Но вот она подняла свою темноволосую головку, и взгляд ее, блуждающий бесцельно по стене, заметил моё бледное лицо, устремленное к ней. Я задрожал, я испугался, подумав, что она убежит, как бывало всегда. Но представьте себе мой восторг — Кора не убежала. Наоборот, она учтиво и ласково поклонилась мне, затем снова обратилась к своей книге, оставаясь совершенно безразличной к моему пытливому разглядыванию; что бы там ни было — она не ушла.

Кто-нибудь другой, более опытный, нежели я, верно, предпочел бы прежнюю дикарку той Коре, что так беззаботно держалась сейчас лицом к лицу со мной. Но разве мог я устоять перед чарами столь учтивого, столь милостивого приветствия, обращенного ко мне? И я подумал, сколько невинного внимания и благосклонности может таить скромный поклон женщины. Это был первый знак признания, дарованный мне Корой. Но сколько изобретательной тонкости вложила она сюда, сколько великодушного сочувствия в этом слабом свидетельстве ее робкого внимания. Она не решилась спросить, поправился ли я. К чему — она и сама это видела, а ее поклон был для меня дороже церемонных поздравительных излияний.

Всю ночь я истолковывал на разные лады это чарующее приветствие, а когда на следующее утро снова появилась Кора, я отважился первым заявить о возникновении нашей взаимной дружбы. Да, я набрался смелости приветствовать ее глубоким поклоном, но при этом был так взволнован тем, на что я решился, что мне недостало мужества устремить на нее свой взор, и я, со смешанным чувством глубокого почтения и страха, опустил долу глаза, так и не успев узнать, ответила она на мой поклон или нет, а если и ответила, то какой у нее при этом был вид.

Расстроенный, дрожащий, полный и страха и надежды, я не осмеливался даже показать свое лицо и закрывал его руками до тех пор, пока среди молчания улицы не зазвучал ее голос и не раздались эти сладостные слова:

— Кажется, сударь, вам полегчало?

Я задрожал, отнял руки от лица, поднял голову и увидел Кору, но все еще не верил своим ушам, ибо голос у нее был несколько грубоват и низок, а мне всегда он воображался еще более нежным, чем голосок апрельского ветерка, ласкающего молоденькие цветочки. Но так как я продолжал смотреть на нее с каким-то растерянным видом, она повторила свой вопрос, найдя выражения, нежность которых заставила меня забыть и ее местный выговор, и, я бы сказал, грубоватый оттенок голоса.

— Мне радостно видеть, господин Жорж, что вы чувствуете себя лучше.

Я хотел ответить, чтобы выразить ей мой восторг, но для меня это оказалось невозможным: я бледнел, краснел, бормотал какие-то невразумительные слова и чуть было не лишился чувств.

В этот момент в окне появился костлявый профиль бакалейщика, отца моей Коры, который заговорил голосом хриплым, но довольно благодушным:

— С кем это ты разговариваешь, милочка?

— С нашим соседом, господином Жоржем; он выздоровел наконец — и вот он у окна.

— Ах, я чрезвычайно рад, — проговорил бакалейщик, приподняв свою шапку из меха выдры, — как ваше здоровье, любезный сосед?

Я поблагодарил отца моей возлюбленной, присовокупив заверения в лучших своих чувствах; я был счастливейшим из смертных: я добился наконец участия со стороны этой семьи, прежде столь неприступной и не расположенной ко мне. Но увы! Сразу же я подумал: к чему мне эти утешения и жалость? Разве Кора не была соединена навеки с другим?

Бакалейщик, опершись локтями о подоконник, завел со мною дружеский разговор о том, как прекрасна погода, как приятно быть возвращенным к жизни в столь солнечный день, как хороши фланелевые жилеты для выздоравливающих, как целительно действуют на слабую грудь и больной желудок медвяная вода и камедиевый сироп.

Желая поддержать и продолжить эту изысканную беседу, я ответил льстивыми похвалами его желтофиолям, которые цвели у него на окнах, милой и кокетливой грациозности котенка, который спал на солнышке у двери его дома, прекрасному местоположению лавки, которой изобильно доставались лучи полуденного солнца.

— О да, — ответил бакалейщик, — весной-то поначалу солнышко не досаждает, зато потом оно греет вовсю…

Время от времени Кора вставляла в этот сердечный, непринужденный разговор короткие, ясные замечания, исполненные здравого смысла, и по ним я заключил, что воззрения ее положительны, а суждения прямолинейны.

И так как я упорно твердил о преимуществах фасадов, выходящих на юг, Кора, повинуясь внушению неба и своей прекрасной души, обратилась к отцу с такими словами:

— В самом деле, ведь комната господина Жоржа выходит на север, а в эту пору в ней должно быть прохладно. Если бы вы предложили господину Жоржу проводить часок-другой у нас, возможно, ему бы приятно было видеть солнце прямо перед собой.

Затем она склонилась к отцу и прошептала ему на ухо несколько слов, которые, как мне показалось, чрезвычайно поразили бакалейщика.

— Ладна, доченька! — воскликнул он веселым голосом и, обращаясь ко мне, продолжай: — Не соблаговолите ли вы, сударь, занять вот это кресло рядом с Корой?

«О боже, — подумал я, — если это сон, то сделай так, чтоб я не проснулся».

Через несколько минут великодушный бакалейщик уже был у меня в комнате, он предложил мне руку, желая помочь спуститься. Я разволновался до слез и так пылко сжал его руки, что он даже удивился — ведь его поступок казался ему вполне естественным.

На пороге моего дома нас встретила Кора, которая вышла, чтобы помочь отцу перевести меня через улицу. До сих пор я чувствовал себя в силах двигаться ей навстречу, но стоило длинной белой кисти ее руки коснуться моего локтя, как я почувствовал, что падаю в обморок, и сразу лишился ощущения счастья, — не потому ли, что оно стало таким живым.

Очнулся я в большом кожаном кресле с позолоченными гвоздочками, которое в течение полувека служило троном этому патриархальному бакалейщику. Его достойная супруга натирала мне виски каким-то целебным снадобьем, а прелестная Кора подносила к моему лицу платок, смоченный в спирте. Я снова чуть было не упал в обморок. Я хотел рассыпаться в благодарностях, но мне не хватало слов; и все же, когда бакалейщик, увидя, что мне стало лучше, удалился, а жена его пошла в заднюю комнату принести мне стакан лакричной воды, я сказал Коре, обратив к ней измученный взор:

— Ах, сударыня, почему вы не дали мне умереть? Это было бы счастьем для меня.

Она удивленно посмотрела на меня и ответила с нежным участием:

— Успокойтесь, сударь, я вижу, вас опять лихорадит.

Когда я совсем оправился от волнения, бакалейщик ушел в лавку, а я остался с Корой наедине.

О, как забилось тогда мое сердце! Но Кора была спокойна, и ее невозмутимость преисполнила меня такого уважения к ней, что я и сам попытался принять более спокойный вид.

Однако эта беседа повергла меня в жестокое недоумение. Кора была малоразговорчива. Она односложно отвечала на любые слова, которые я с невероятным усилием извлекал из своего сознания; ни один ее ответ нисколько не помогал поддерживать беседу, и о чем бы ни заходила речь, Кора во всем со мной соглашалась. Это не могло огорчить меня, ибо я разговаривал с ней столь рассудительно, что только человек не в своем уме способен оспаривать меня. К примеру, я ее спросил, любит ли она читать. Она ответила, что очень любит.

— В самом деле, — продолжал я, — это такое приятное занятие.

— Действительно, — соглашалась она, — очень приятное.

— Только бы книга была хорошей и интересной, — добавил я.

— Конечно, — подтвердила Кора.

— Потому что, — рассуждал я далее, — среди книг встречается немало пошлых.

— Однако есть и прелестные, — ответила она.

Такой разговор мог завести нас далеко, когда б я чувствовал себя достаточно храбрым, чтобы спросить ее, какие книги она предпочитает. Но я побоялся, что спрашивать об этом будет нескромно, и ограничился тем, что кинул беглый взгляд на полураскрытую книгу, лежавшую подле желтофиолей. Это был роман Августа Лафонтена. Глупо было с моей стороны, что сперва я огорчился таким открытием. Но, поразмыслив, я нашел в выборе подобного чтения повод восхищаться простотой и богатством души, способной и тут встретить притягательный мир чувств. Я взглянул на стопку потрепанных книжек, покоившихся на полке, неподалеку от меня. Не стану называть писателей, дорогих моей Коре; читатели пресыщенные подняли бы ее на смех, а я в суетной напыщенности поэта тогда чуть было не оскорбился. Но сравнивая возможности ума столь юного, души столь девственной с преждевременным постарением нашего истощенного воображения, я скоро пришел к здравому выводу. Были в духовной жизни такие сокровища, с которыми Кора еще не соприкоснулась, и тот человек, кому выпадет счастье открыть ей эти сокровища, увидит, как расцветет под его дыханием самый прекрасный плод творения — сердце наивной женщины.

Я возвращался домой, восторгаясь Корой, столь искренной, столь милой в своем невежестве. Я ждал часа, когда приду туда на следующий день, не питая, однако, никакой надежды на новую милость судьбы. Кора появилась вместе с матерью, пригласившей меня спуститься к ним. Когда я устроился в огромном кресле, я заметил, что все семейство находилось в каком-то странном возбуждении. Затем бакалейщик уселся с притворно наивным видом напротив меня. Я разволновался, перепугался и ждал объяснений.

— Итак, господин Жорж, — сказал он, положив руки на свои пухлые колени, — коль скоро здесь вам хорошо, то я надеюсь, что вы будете без церемоний приходить сюда отдыхать, пока не окрепнете настолько, что сможете развлекаться где-нибудь в другом месте.

— Как вы великодушны! — воскликнул я.

— Не надо, — отвечал он улыбаясь, — не за что благодарить. Между соседями должна быть взаимность, и мы, слава богу, никогда не отказывали в помощи людям честным, а я полагаю, что вы честный молодой человек; глядя на вас, иного не скажешь, и я вполне доверяю вам.

— Я польщен, — ответил я смущенно.

— Итак, сударь, — с улыбкой продолжал этот достойный человек, — оставайтесь с нашей Корой, сколько вам будет угодно. Она умная девочка, вы увидите! Она жила с книгами, и мать никогда не перечила ее вкусам. Кора лучше нашего разбирается в книжках, и вы получите большое удовольствие от ее общества. Я ручаюсь.

— Будь это раньше, — отвечал я, краснея и бросая на Кору робкий взгляд, — я был бы осчастливлен такой милостью. Увы, слишком поздно она пришла! А из-за моего нетерпения…

— Ах, вот оно что, — сказал бакалейщик посмеиваясь, — видите ли, месяца два тому назад это было невозможно, Кора тогда еще не была замужем. Ни один молодой человек, заявись он сюда без намерения жениться на ней, словом — без прямого и честного сватовства, не получил бы разрешения ее матери войти к Коре в комнату. Вы, сударь, должны знать, как нужно блюсти молодую девицу, чтоб не позволить языкам повредить ей. А сейчас дочка устроена, и поскольку мы вполне убеждены в ее честных понятиях, мы и разрешаем ей полную свободу. К тому же, — тут бакалейщик понизил голос, — вы такой бледный и болезненный, что никому и в голову не придет, будто вы способны оттеснить в сторону молодого и крепкого муженька… — Эти слова бакалейщик завершил громким смехом. Я побледнел как смерть и не решался поднять на Кору глаз.

— Постойте, постойте, не гневайтесь на шутку, любезный сосед, не вечно же вам болеть. Возможно, придется и родителям и мужьям посерьезнее следить за вами… А покамест оставайтесь здесь. Кора составит вам компанию. К тому же, думаю, у нее есть что сообщить вам.

— Мне? — воскликнул я, посмотрев на Кору.

— Да, да, — продолжал ее отец, — так, небольшое, тонкое дельце… А в таких вещах молодая женщина разберется лучше, чем старый простак. Ну, я пойду, до свидания, господин Жорж.

Он ушел. Я снова остался наедине с Корой, но на этот раз у нее было тонкое дело до меня. Сейчас она мне скажет свою тайну, откроет, быть может, скорбь своего сердца, свою несчастную участь. В жизни этой девы, такой печальной, такой прекрасной, без сомнения, была великая и глубокая тайна. Ее жизнь не могла идти как у других. Невозможно, чтобы небо, одарив ее столь чудесной красотой, не заставило ее искупить дорогой ценой страдания этот дар. «Наконец-то, — говорил я себе, — она изольет его сейчас на мою грудь, и, может быть, разделив ее скорбь, я ее утешу».

Кора очень конфузилась передо мной. Но вот она порылась в кармане фартука, сшитого из черной тафты, и вынула оттуда сложенную бумажку.

— В самом деле, сударь, это сущие пустяки. Не знаю, почему отец поручил мне сообщить вам об этом. Он должен бы знать, что образованного человека вроде вас естественная просьба не обидит… Не скажи он всего, что только сейчас говорил, я не была бы так смущена, но…

— Перестаньте, бога ради! — закричал я с горячностью. — О Кора, когда б вы знали мое сердце, вы не стали бы колебаться и мгновенно открыли бы мне свое.

— Хорошо, сударь, — сказала Кора взволнованно. — Вот то самое, о чем идет речь. — Она развернула бумагу и подала мне. Я взглянул, но глаза мои были затуманены, руки дрожали, на одно мгновение мне пришлось перевести дух, прежде чем я понял. Наконец я прочел: «Долг господина Жоржа господину колониально-москательному торговцу за услуги, оказанные во время его болезни…

Я смотрел на нее с потерянным видом.

— По правде говоря, сударь, — сказала она, — вы, может быть, сочтете эту просьбу нескромной, и вы еще недостаточно хорошо себя чувствуете, чтобы находить удовольствие в занятиях делами. Но мы сейчас в очень стесненном положении, торговля идет так плохо, плата за аренду лавки так велика…

Кора еще долго говорила. Я ее не слушал. Я пробормотал несколько слов и побежал, насколько позволяли силы, за деньгами, которые был должен бакалейщику. Потом я вернулся домой, сломленный душевно, и свалился в постель в приступе лихорадки.

Однако под утро мне в голову пришли весьма разумные мысли. Я спрашивал себя: откуда происходит это высокомерное, идиотское презрение к мелочам обывательской жизни? Откуда идет эта нелепая чувствительность поэтических натур, кои полагают, что марают себя, соприкасаясь с прозаическими нуждами? Откуда, наконец, эта непонятная ненависть к реальной жизни?

«Неблагодарный! — думал я. — Ты возмущаешься, ибо счет за свечу и мыло составлен и предъявлен Корой, тогда как тебе надлежало целовать прелестную ручку, которая оказывала тебе помощь, когда ты болел, а ты об этом и не подозревал. Что бы ты делал, несчастный мечтатель, если какой-либо честный и доверчивый человек не согласился бы излить на тебя благодеяния своего ремесла, не располагая никаким иным залогом уплаты, кроме твоего тощего гардероба и твоего жалкого одра? И если бы ты умер и не мог прочитать написанного в сем счете и оплатить его, где найти твоих наследников, которые смогли бы вернуть Коре из твоего имущества тридцать франков и пятьдесят сантимов?»

Думал я и о том, что целебное питье, которое спасло меня от страданий и уберегло от смерти, приготовила Кора. «Кто знает, — думал я, — не сотворила ли она колдовства, не нашептала ли молитву, чтобы придать тому питью способность меня исцелить? Не подмешала ли она туда слезы сострадания в день, когда я коснулся врат гробницы? О, святая слеза! О небесное лекарство!»

В таком состоянии пребывал я, когда бакалейщик по стучался в мою дверь.

— Послушайте, господин Жорж, мы с женой боимся, что вы рассердились. Кора сказала нам, что у вас был изумленный вид и вы приняли счет, не сказавши ни слова. Не хотелось бы мне, чтобы вы думали о нас как об обманщиках. Нам трудно сейчас, вот в чем дело. Торговля идет неважно, но, если вам нужны деньги, мы найдем средство, чтобы вернуть вам ваши, да и ссудить вам немножко.

Я кинулся ему в объятия с изъявлением благодарности

— Вы благородный почтенный человек! — воскликнул я. — Все, что есть у меня, все это — ваше! Рассчитывайте на меня и в жизни и в смертный час.

Я долго еще говорил в лихорадочном возбуждении Он смотрел на меня большими серыми глазами, круглыми, как у кота. Наконец я кончил.

— В добрый час, — сказал он тоном человека, понявшего, что невозможно разгадать загадку, — наведывайтесь к нам время от времени и не оставляйте нас без ваших заказов.