Корабельная сторона

Глава первая

— Облака идут на ветер! — сказала Зойка Горбушка, засовывая кончик косы в рот.

Санька, поглядев на верхушки гигантских осокорей, раскачивающихся с севера на юг, недоверчиво хмыкнул.

— Сказанула, как по стенке мазанула! — лениво бросил Меткая Рука, ища взглядом сочувствия у Кимки. Но Соколиный Глаз не поддержал закадычного дружка, наоборот, вопреки всем правилам и понятиям о мужской дружбе, он пробурчал, правда, не очень разборчиво:

— Факт, на ветер…

Саньке захотелось подпустить шпильку, чтобы влюбленные «антропосы» почувствовали себя заживо поджаривающимися, но потом раздумал: не хотелось портить ни себе, ни людям того блаженно-ленивого настроения, которое нисходит на нас летом, когда учеба в школе благополучно завершена и впереди еще целый месяц с гаком беззаботного каникулярного житья. Но оставаться «побежденным» тоже не хотелось. Попробовал сочинить дразнилку:

Если бы не «та-та-та», получилось бы вроде неплохо, но… вместо «та-та» нужные слова в строку не вставали, не находились даже, и потому Меткой Руке пришлось сделать вид, что он дремлет. Это получилось весьма убедительно: все трое лежали на траве, на берегу Канежки, под сенью старой ветлы, так что глаза закрывались сами собой. Было так беспричинно легко, что думать и то не хотелось. Санька посмотрел на солнце: сквозь сомкнутые пальцы проступали косточки, как на рентгене. Захотелось выкинуть какой-нибудь сногсшибательный фортель.

— Итак, друзья мои,— начал он голосом любимого всеми СИМа,— теперь вы — девятиклассники. В новом учебном году пред вами предстанут…

— Новые крутые высоты,— подключился Кимка,— и новые бездонные глубины…

— Кои мы должны одолеть,— снова забасил Санька,— и кои мы…

— Одолеем! — заключила Зойка, продолжая тиранить собственную косу, не забывая барабанить голой пяткой по мшистому пристволью. Мальчишки невольно залюбовались ею.

— Ослепнете, брысь! — покраснела Горбушка, скрывая за шуткой свое смущение.

В последние два года с Санькиными одноклассницами происходило что-то невероятное. Они, словно вьюнки под щедрым солнцем, безостановочно лезли вверх, наливаясь завидной силой и здоровьем. Мальчишки пытались соревноваться с ними, но без особого успеха. Это огорчало будущих мужчин, но… природа неумолима. Даже лучшие и прославленнейшие из ребят продолжали оставаться немного неуклюжими.

Огорчения, вызванные этой неуклюжестью, не могла компенсировать даже командирская слава. О делах юных разводчиков с завода «Октябрь» узнали не только ребята родной области, но и далеко за пределами Российской республики. Их зачин был подхвачен чуть ли не всеми школами страны, под шефский догляд пионерия взяла не только инвалидов войны и труда, одиноких стариков и многодетных матерей-одиночек, но и те семьи, где отцы и матери в силу занятости на работе, не могли уделить должного внимания своим многочисленным сынкам и дочкам.

И командир бригады и начальник штаба в вопросах шефской этики были неумолимо строги. Не дай бог кому-либо из юных разведчиков опоздать к своему подшефному с хлебом или с дровами, нарушитель тотчас же наказывался: его лишали на неделю права носить почетное звание юного разведчика и снимали звездочку с рукава. Потом вызывали на совет командиров и пропесочивали так, что виновный давал себе зарок во веки веков в штрафники уже не попадать.

На время летних каникул подшефные дали своим добровольным шефам творческие отпуска. Первую неделю ребята блаженствовали, а вторую — стали скучать. Оказывается, без настоящего дела жизнь становится такой же пресной, как картофель без соли.

— Ну как, Лорд, купаться будем? — потянулся Кимка, хрустя всеми косточками. За страсть к стихам и за «байроновский» профиль (утверждение Марии Петровны) Санька в этом году заработал новое прозвище.

— Давай!..

Стали раздеваться.

Зойка, сбросившая уже платье, вместо того, чтобы с разбега бултыхнуться в парное молоко Канежки, вдруг замерла на месте, сделав знак рукой, чтобы ребята последовали ее примеру.

— Ты чего? — Кимка приблизился к Горбушке.

— Вон кто-то на велосипеде торопится…

Санька пожал плечами:

— Ну и что?! Пусть торопится… Главное, мы никуда спешить не собираемся… Разве что купаться?! — И Меткая Рука с гиканьем и свистом кинулся в манящую прохладой Канежку. Кимка было последовал за ним. Но в это время до него долетел испуганный крик велосипедиста:

— Война!.. Ребята, война!.. Только что передавали по радио!..

— Какая там война! — поморщилась Зойка.— Снова какая-нибудь провокация на границе. Небось самураи снова зашевелились…

— Нет, здесь что-то другое, пострашнее…— Кимка стал торопливо натягивать брюки.— Погляди, какое лицо у Махотки… ненормальное…

— Да-а, пожалуй…— Зойка тоже стала торопливо надевать платье.

— Чего вы? — удивился Санька.— О приближении арктического циклона узнали, не иначе!..

— Война, командир! — доложил запыхавшийся Махотка.— Фашистская Германия напала… Едва нашел вас… Что делать-то будем?

— Война, значит?! — Санька задумчиво пошагал по направлению к поселку.

— Куда ты?! — окликнул его Кимка.— Оденься!..

— Ах… Да!..— Санька вернулся, быстро натянул брюки и рубашку, все так же машинально повторяя: — Война, значит… Война!..

В другое время ребята замучили бы Махотку вопросами — где ему купили велосипед и когда? Такую машину, как велосипед, на заводе имели очень немногие — стахановцы из стахановцев! А тут вдруг голубое двухколесное чудо и у кого?! У рядового мальчишки! Да и сам Махотка не стал бы так скромничать, расписал бы во всех подробностях что и как, а сейчас он просто сообщил:

— А мне вот батин брат из Ленинграда прислал… Такая радость, а тут на тебе — война!..— Махотка зло сплюнул на куст полыни.— Что-то теперь будет?! Ах, на фронт бы нам!..

— Факт, на фронт, мы же разведчики! — загорелся Кимка, но Санька охладил его пыл ровным до ужаса голосом.

— Не возьмут,— отрезал он,— да еще по шеям надают…

— Так что же будем делать? — снова задал вопрос Махотка.— Надо, наверное, оповестить всех наших, тех, кто, конечно, не уехал на отдых в деревню или еще там куда.— Махотка, хотя и не числился в связных, охотно взялся за самое трудное на данном этапе задание. Да это как-то и само собой разумелось — машина обязывала.

— Ну что ж, оповести! Соберемся завтра на школьном дворе… в два часа дня.

— А почему не сегодня? — Кимка удивленно посмотрел на командира бригады.

— Сегодня?! А сегодня мы еще и сами толком ничего не знаем, да и завтра вряд ли что проясним. Но, во всяком случае, уже успеем посоветоваться с Бородиным… побываем в райкоме комсомола…

— Правильно,— поддержала Саньку Зойка.— Сбор на завтра. А сейчас — по домам!..

Махотка нажал на педали и покатил по тугой травянистой тропинке, вкладывая в бег велосипеда ярость своего сердца, а в голове его продолжало стучать: «Война!.. Воина!..»

Это страшное взрывное слово клокотало и в сердцах его одноклассников, которые, возвращаясь домой, почему-то не шли, а бежали. Они наседали велосипедисту чуть ли не на заднее колесо, хотя Махотка нажимал на педали со всей отчаянной решимостью.

Кимка и Санька бежали молча, думая о войне каждый по-своему. Зойка же машинально время от времени задавала один и тот же вопрос:

— Мальчики, что же теперь будет, а? Мальчики, что же нам теперь делать-то, а?

Ни Санька, ни Кимка ничего ей не отвечали, да Зойка, как видно, и не ждала ответа. Коса ее растрепалась, в глазах блестели слезы. Она пыталась представить себе, что же такое война? Всплывали кадры из военных кинофильмов и тут же гасли. Она понимала, что кино — одно, а настоящая война — другое. Вспоминались недавние очереди за хлебом… Стало зябко. А бег продолжался…

Кимка тоже смотрел на предстоящую войну глазами кинозрителя: трещит пулемет, безликие враги падают за рядом ряд, как каппелевцы в знаменитой кинокартине «Чапаев», только за пулеметом лежит не Анка, а он, Кимка, одетый в новенькую красноармейскую форму…

Саньке война виделась по-иному: он, Подзоров-младший, разведчик, как и отец. Получено боевое задание — проникнуть в тыл противника и взорвать фашистский командный пункт — тот самый, где находятся Гитлер и все его помощники. Санька пробирается к нужному месту по какой-то канаве, закладывает взрывчатку возле входа в КП, гремит взрыв… Санька ранен, но… легко… Вот он возвращается к командиру и докладывает, что боевое задание выполнено. Командир (это, наверное, будет маршал Ворошилов!) обнимает его и вешает на грудь боевой орден… Но какой именно? Санька ломает голову недолго — ну чего тут раздумывать-то? — такой же, как у отца — орден Красного Знамени!.. «Только бы война быстро не кончалась,— с опаской думает Санька,— а то и повоевать не удастся! Небось войска наши уже к Берлину подходят, по всей фашистской Германии маршируют. Небось всех коммунистов из концентрационных лагерей поосвобождали!..» Да, опять они с Кимкой останутся в стороне. Вот Сеньке Гамбургу, так тому беспременно повезет! Во-первых, он на год с лишним старше их с Кимкой, во-вторых,— моряк. А уж моряку в геройстве не откажешь, в любой отряд с радостью зачислят! А у них с Соколиным Глазом одна надежда на Бородина. Сергей Николаевич может похлопотать за них перед командованием, глядишь, и определят в какое-нибудь подразделение разведчиками!..

Утром, когда наши друзья покидали поселок, отправляясь в степь, дома, казалось, лучились улыбками, где-то пели, где-то смеялись. Сейчас поселок, словно бы постарел, ссутулился. Вместо привычного делового гомона тут и там слышались женские всхлипы и причитания. Мелюзга и та помалкивала. Лица у детей были не испуганными, а скорее растерянными, ничего не понимающими. Само слово «война» их не страшило, они не подозревали даже, какая трагичность скрыта в этом понятии. Подумаешь! Разве они не играли в Чапая? Чего тут пугаться-то?! Но если взрослые непривычно хмуры, то и малышам не до игр. А тут еще бабушки ни с того ни с сего вдруг начинают всхлипывать и тискать притихших внуков и внучек, отчаянно голося:

— И откуда ты на нас беда-бедушка нагрянула? И за что ты нас в горе горькое бросила?!

А в иных квартирах уже хрипло заливалась гармоника и грозно гремели молодые подвыпившие голоса:

Возле Зойкиного дома командир бригады юных разведчиков и его друзья наскоро попрощались друг с другом:

— До завтра!..

— В два, на школьном дворе!..

— Ладно. Будем!..

Мария Петровна встретила Саньку тревожным возгласом:

— А вот и ты!..

В комнатах царил кавардак: на стульях и на диване валялись скомканные рубашки и платья, наволочки и полотенца.

— А папа? — вздрогнул Санька.— Уже?

— Нет еще… Завтра утром… вызывают в Москву…

— А сейчас?

— В городе, у начальства…— в глазах у Марии Петровны блеснули слезы.

— Мам, не надо… Ты же жена командира…— Так всегда говорил отец, когда хотел успокоить свою супругу. Вот и Санька прибегнул к старому испытанному способу.— Все будет хорошо, вот увидишь! Мы им всыплем по первое число, как в свое время самураям! Вот так!..

Мария Петровна отрицательно покачала красивой русой головой, положила сыну руку на плечо и взволнованно произнесла:

— Эта война — большая война, Санька!.. Дай-то бог, чтобы ваше поколение она не пощипала. Вытянулись вон какие! — Она оценивающе осмотрела сына с ног до головы и печально улыбнулась: — A-а, тростинки-тростинками!..

— Как все случилось-то, мам?

— Напали без объявления войны.— Мария Петровна поняла сына.— Вероломно…

— Мам, а Сергей Николаевич не заходил?

— Не был.

— Он мне очень нужен. Пойду…— И Санька снова поспешил на улицу. Он предполагал, что Мария Петровна взбунтуется, скажет, что сейчас он, Санька, должен оставаться дома, что надо ждать возвращения отца, но она почему-то не стала удерживать сына.

— Ступай. Только недолго… Сам знаешь, завтра папу провожать. Он с тобой перед отъездом поговорить хотел всерьез. Иди!..

Глава вторая

Отца в воскресенье Санька так и не дождался, хотя не ложился спать до полуночи. Марии Петровне, что называется, с боем пришлось укладывать его в постель. Чтобы не огорчать родительницы, Санька сделал вид, что засыпает, решив про себя, что отца он все-таки дождется. А глаза он закрыл просто так — для маскировки. Но едва ресницы смежились понарошку, как сон заявился к нему по правде. Во сне ему почему-то привиделись Бык — Чемодан Чемоданович и Степка Могила. Они размахивали смоляными факелами и предлагали Саньке перейти на их сторону.

«Эй, ты, командир! — изощрялся Степка.— Хочешь жить, как фон-барон, иди служить к нам. У нас не житуха, а малина! Хочешь режь, хочешь стреляй любого в полное свое удовольствие, никто тебе слова не скажет, даже наоборот — к награде представят. А если холодно станет, можешь погреться у костерка, вот так»,— и Могила поднес факел к ставням чьего-то дома.

«Стоп! — сообразил Санька.— Так это же Никишкина изба! Но… ведь она давным-давно сгорела. Как же так?»

А пожар продолжает набирать силу. Вот уже горят кирпичные трехэтажные дома, дома, где живут Санька с Кимкой. Надо тушить! Меткая Рука хватает ведро с водой и выплескивает жидкость в огонь. Пламя взвивается еще выше.

«Ха-ха-ха! — хохочет Чемодан Чемоданович.— Дурила и есть дурила, а еще командир! Бензином хочет пожар загасить!..»

Санька замахивается ведром, сейчас он ударит по противной жирной морде со всей силой, но враги куда-то исчезают. Да и никакого пожара уже нет. Темно. Откуда-то издалека просачивается голос Марии Петровны:

— Ложись, Егорушка, хоть часок вздремни… Ждал он тебя, да я, как знала, что раньше трех часов утра не заявишься, почти силой отправила в кровать… Спи, скоро вставать…— послышались всхлипывания.

«Чего это она? — не понял Санька.— Плачет вроде? Странно. Жена командира и…» — мысль снова ускользнула куда-то, и он заснул уже по-настоящему, без сновидений.

Но спал он в эту первую военную ночь все-таки не так, как в довоенную пору. Утром, едва дверь приоткрылась в его комнату, как Санька, отбросив легкое одеяло, вскочил на ноги.

— Ты?!

В комнату вошел улыбающийся отец:

— Я…

— Уезжаешь?

— Еще не скоро,— подмигнул Григорий Григорьевич,— через два часа… Самолетом.

— А проводить тебя можно?

— Можно. Прямо до самолета.

— Ура! — завопил Санька.

В комнату заглянула Мария Петровна. Она осуждающе покачала головой, как бы говоря: «Глупый ты глупый, человека на фронт провожать, а он радуется!»

Санька смутился:

— Мам, я не подумал…

Хлопнула входная дверь.

Вошел великолепный, румяный Бородин. Бессонная ночь никак не отразилась на нем. Взглянув на Марию Петровну, Бородин засмущался. Весь вид его как бы говорил: ничего, мол, не поделаешь, жизнь уж так устроена — и рад бы вместо Григория Григорьевича отправиться на почетное и опасное дело, да командованию виднее — посылают наиболее достойного!

Григорий Григорьевич как будто прочитал его мысли:

— Не горюй, Сережа, здесь тоже в холодке сидеть не придется! Так припечет, что взвоешь, и на фронт, как в дом отдыха, проситься станешь!..

— Да я ничего,— как-то по-детски стал оправдываться Сергей Николаевич.— Я здесь и за Санькой пригляжу.

— Вот за это особое спасибо! — Григорий Григорьевич горячо пожал своему помощнику и ученику широченную ладонь.— Правда, они с Кимкой люди, можно сказать, обстрелянные и самостоятельные, но информация старшего товарища и им не повредит.— И он так озорно подмигнул то ли сыну, то ли жене, то ли гостю, что все трое одинаково согласно заулыбались.

— А теперь присядем на минутку,— скомандовала хозяйка дома.— Слышите, грузовик уже сигналит… Пора…

— На этот раз не грузовик, а «эмка»,— поправил Подзоров-старший.

— Ну?! — удивился Санька.

— А чего ты удивляешься? — рассмеялся Бородин.— Батя твой в комкоры топает парадным маршем.

— Сергей Николаевич, загибаете, дорогой! — Подзоров-старший подмигнул снова.— А, впрочем, я даже и против маршальского звания возражать не буду!..

Под окном снова басовито просигналила машина. Григорий Григорьевич обнял и расцеловал жену, а сына подтолкнул к двери. Бородин, как пушинку, поднял фибровый чемоданчик, и все трое вышли в коридор.

— Счастливо оставаться. Не болей! — крикнул Григорий Григорьевич уже из коридора.

— Счастливого пути! Береги себя, Гриша! — прошептала Подзорова, почти без чувств опускаясь на диван.— Будь осторожен…— Лицо ее сделалось серовато-белым, как стена, только что вымазанная мелом. А с улицы донеслось:

— Маша, подойди к окну!

Мария Петровна заставила себя подняться, подойти к распахнутому окну и даже сказать спокойным голосом:

— Поезжай! О нас не беспокойся, все будет хорошо!..

— Молодчина! — похвалил Григорий Григорьевич.— Ты настоящая жена командира!..

«Эмка» сорвалась с места и под восторженные крики мальчишек покатила по пыльной дороге, набирая скорость.

Только тогда Мария Петровна дала волю слезам. Но плакала она как-то не по-женски, каменно: лицо ее оставалось неподвижным, все таким же пепельно-серым, рот был плотно сжат, глаза почти не моргали, и слезы из них скатывались на щеки медленно-медленно, словно они были восковые…

Григорий Григорьевич и Сергей Николаевич о чем-то переговаривались, тихо-тихо, так, что даже Санька не слышал. Он жадно разглядывал в оконце проносившиеся мимо знакомые места, которые из машины выглядели как-то незнакомо.

Промелькнули домики-грибы, утопающие в кущах фруктовых садов,— это Орловский поселок. Будто радуясь желанному знакомцу, всплеснул голубыми руками-ставнями домик Настеньки Казанковой. Санька зарделся. В это лето Настенька так похорошела, что при одной мысли о капризной красавице Саньке сделалось не по себе.

Сейчас гордый Лорд Байрон готов был простить коварство и предательство задаваки-отличницы, лишь бы по вечерам она ходила с ним на берег Волги да рассказывала восторженно разную ерунду про пса Ваську и мурку Наташку, в которых Настенька почему-то души не чаяла, хотя казанковские пес и кошка никакими особыми доблестями от прочих псов и кошек не отличались…

Санька вздохнул. Вспомнилось речение его тезки — Александра Пушкина: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей…» К сожалению, это гениальное наблюдение поэта ему, Саньке, ни в чем помочь не могло…

Проскочили деревянный, недавно выстроенный мост через Воложку. Начались владения завода имени Владимира Ильича. Начались они с огромного нефтехранилища.

Гигантские баки, с пологими конусными шапками наверху, были окрашены в серебряный и грязновато-коричневый цвета. Серебряные тысячетонные посудины предназначались для хранения бензина и других светлых нефтепродуктов, грязновато-коричневые — для сырой нефти, мазута и масел. Резервуаров было тридцать пять – сорок, они занимали значительную территорию, не менее трех километров в поперечнике. Одной стороной склад выходил на берег Волги, где горделиво возвышались три свайных причала для нефтеналивных судов. С причалов на землю сбегали толстенные трубы, которые Саньке почему-то напоминали щупальца огромного осьминога. Все щупальца смыкались в одном месте — на нефтеперекачечной станции, могуче пыхтящей в сторонке от серебряных блоков, под сенью громадных ветел. Станция стояла на голенастых ногах-сваях, возвышаясь метра на три над пологим песчаным берегом, пропитанным мазутом.

Владения нефтеперекачечной базы и нефтехранилища были отгорожены от прочего мира довольно жидкой загородкой из колючей проволоки. Во всяком случае, для мальчишек эта загородка как бы не существовала. В облюбованном месте любой шпингалет мог легко прошмыгнуть на территорию таинственного хранилища, раздвинув ряды проволоки. Один охранник, предусмотренный штатным расписанием, что мог поделать на таком огромном пространстве? Да ничего, и потому, чтобы не расстраиваться, он целый день подремывал в дощатой будочке, пристроенной на выносной площадке одного из причалов.

Степная сторона нефтебазы и вовсе не охранялась. Проезжая мимо нее, Григорий Григорьевич сказал Бородину:

— Опасное место… Добейтесь усиления охраны… Для «быков» тут пастбище — лучше не сыщешь!..

Бородин вздохнул:

— Да, многонько у нас всяческих прорех. Не дают нам враги дух перевести, хозяйство наладить. Дали бы отсрочку еще годик-другой, а потом лезли!

— На то они и враги, чтобы ставить подножки тогда, когда этого не ждешь.

Начался жилой массив заводского поселка. Двухэтажные каменные дома, как две капли воды из одной заводи, походили на жилые дома Санькиного родного поселка. Только там новостройка радовала глаз беловато-серым цветом, а тут преобладали рыжевато-коричневые тона. Да деревьев тут маловато…

На переправе сегодня кроме «Чугунова» работали еще два буксирика с двумя баржами. Поток грузов за последнюю неделю через Волгу возрос раз в десять, не меньше. Кроме телег, груженных какими-то ящиками, закрытыми брезентом, ожидали очереди солидные грузовики-фургоны. За рулем их сидели военные шоферы, в кузовах — вооруженная охрана, на каждом грузовике — два человека.

«Чугунов» только что отчалил, на его место пришвартовалась баржа «Алмаз». Началась погрузка. «Эмку» пропустили вне очереди, потом шкипер разместил десять грузовиков и двадцать одну подводу, умудрившись поставить их чуть ли не впритык.

Баркас-буксировщик, трижды гукнув, стал выгребать против течения, увлекая за собой баржу. Санька приоткрыл дверцу «эмки» и бочком выскользнул на палубу. Возле одной из машин балагурили военные шоферы. Они подначивали какого-то штатского, толстошеего крепыша, одетого в потрепанные клеши и застиранную тельняшку. Его фигура показалась знакомой.

«Кто бы это мог быть?» Санька впился сверкающими глазами в розовый затылок, силясь вспомнить, кому же принадлежат эти жирные покатые плечи. В это время незнакомец обернулся к мальчику лицом, и Меткая Рука невольно воскликнул:

— Могила!..

Жирный вздрогнул, как от удара кнутом, и, бросив на ходу что-то смешное, перелез через фальшборт и выпрыгнул на пристань, благо расстояние между баржой и причалом оказалось не более полуметра.

— Папа! Сергей Николаевич! Это же Степка Могила! — крикнул Санька, пробираясь лабиринтом телег к машине, возле которой только что находился их давний враг. А Степка врезался в пристанскую толпу и был таков.

На Санькин зов пришел Сергей Николаевич, а следом объявился и Подзоров-старший.

— Чего шумишь, командир? — укоризненно покачал головой Бородин.

— Да ведь это же Степка!.. Он, наверное, сбежал из заключения!..

— Ну и что?! — усмехнулся Григорий Григорьевич.— Наблюдаем за ним и небезуспешно. А почему? Да потому, что не пугаем его. Пусть Степка и его хозяева считают чекистов лопухами, мы не в обиде, раз это делу приносит пользу… Так-то, командир! А ты панику устраиваешь!

— Так надо было предупредить! — насупился Санька. Ему стало стыдно, что он так опростоволосился, но сознаваться в промахе не хотелось: чего доброго перестанут еще доверять. А это для всякого уважающего себя мальчишки равносильно смерти. Ну а умирать Меткая Рука пока не собирался.

Санька снова забрался в легковую машину, сделал вид, что никакого ЧП не произошло. Стал обмозговывать события на фронте. Хотя радио официально и сообщило, что наши войска продолжают отходить от своих границ в глубь страны, Меткая Рука в душе не верил в это. Он был убежден, что радиосводки — военная хитрость. Пройдут день-другой, от силы — неделя, и весь мир узнает, советские войска колошматят немцев под Берлином. Это его радовало, но не очень. Ведь может получиться так, что снова Санька окажется ни при чем, как и в финскую кампанию. Уж если говорить начистоту, то они с Кимкой совсем не прочь заработать по боевому ордену, а на худой конец — по медали…

Обогнули пляжный островок, выросший не так давно посредине Волги, погудели встречному пассажирскому пароходу, уступая ему дорогу с левой стороны, начали подваливать к небольшому пирсу-пристани. Но пришвартоваться к берегу оказалось не так-то просто: река в этом месте, ударившись в одетый камнем берег, рассвирепев, резко поворачивала в сторону, на стрежень. Мощная струя течения отбивала баржу от причала. Буксирик снова начинал тарахтеть, возвращая отброшенную подопечную к причалу.

Наконец матросы, изловчившись, выбросили на берег швартовые концы. И тогда дело пошло полным ходом. Заработали лебедки, подтягивая сначала нос, а потом и корму к пирсу. Положили массивные трапы, и выгрузка началась…

По пути к аэродрому пришлось переправиться еще на пароме через реку Царевку. Речушка, конечно, не ахти какая, а с полчаса отняла.

Аэродром располагался под боком у города, от силы в трех километрах от судоремонтного завода имени Степана Разина.

На «Степане Разине» ремонтировался исключительно буксирный речной флот. Завод по своей мощности вдвое уступал «Октябрю», поэтому Санька смотрел на разинские заводские корпуса с некоторой долей пренебрежения. А на деревянное жилье барачной системы и вовсе — свысока. Лорду не терпелось поскорее попасть на аэродром. Правда, один раз он тут уже бывал вместе с другими пионерами своей школы, приезжавшими на экскурсию в аэроклуб, но это было года три назад, и потом — к самолетам их все равно так и не пустили, хотя начальник аэроклуба накануне и обещал это.

А сегодня Санька постарается заглянуть во все щели — куда душа пожелает! Надо ли говорить о том, что он, как и все его сверстники, готов был отдать полжизни, лишь бы подняться на крылатой машине в заоблачную высь. А тут, можно сказать, счастье само в руки просится, главное, не быть разиней!.. Кто-кто, а он, Санька, разиней до сих пор не был и быть им не собирается.

Не подумайте, что сердце мальчика не сжималось от близкой разлуки с отцом, при одной мысли, что они, может быть, не увидятся целые полгода, а то и больше, Саньку бросало в жар и в холод. О том, что отца могут убить, он как-то не думал, а если бы и подумал, не поверил бы в это.

Война пока еще многими, в том числе и Санькой, воспринималась как страшная сказка, у которой — все в этом были твердо уверены! — будет хороший конец.

— Пап,— обратился Санька к отцу, когда машина стала заворачивать на территорию аэродрома,— а кабину летчиков ты мне покажешь?

— Как думаешь, Сергей Николаевич, сумеем организовать десятиминутную экскурсию в царство повелителей пятого океана?

— А кто пилот? Опять Алехин?

— Он.

— Тогда организуем! — Бородин легонько хлопнул Саньку по плечу.— А если понравишься Алехину, он и за штурвал подержаться даст.

— Правда?! — Санька даже подскочил на пружинном сиденье так, что стукнулся головой о верхнюю часть кузова.

— Осторожнее, командир,— рассмеялся Сергей Николаевич,— эта деталь тебе в жизни еще ой как нужна будет! — И он дернул несильно Саньку за вихор.

Летчик, чем-то похожий на Кешу Кнопочку, ждал их уже у двукрылого «кукурузника».

— А вот и начальство прибыло! — Алехин протянул руку сначала Саньке, потом всем остальным.— Понимаю. Инспекторская проверка, да? — Он сделал строгое лицо.— Ну что ж, комбриг, пойдемте в кабину, убедитесь сами, что у Ивана Алехина на корабле полный порядок!

Санька вопросительно посмотрел на отца, он не сразу сообразил, что летчик предлагает именно ему, Саньке, заглянуть в рубку, чтобы собственноручно познакомиться со всеми приборами и рычагами управления.

Это был такой подарок, о котором Санька, честно говоря, и мечтать-то не смел…

Через пятнадцать минут Санька и Алехин расстались закадычными друзьями. Меткая Рука по-мужски крепко расцеловался с отцом. Самолет отбежал в сторону. Взял разбег и, будто оттолкнувшись от земли, взлетел над зеленым полем, сделал традиционный круг над аэродромом и лег на заданный курс…

Глава третья

Юным разведчикам не везло: куда они ни обращались с просьбой отправить их на фронт, всюду следовал один и тот же ответ: «Бога ради, не путайтесь под ногами! И без вас горячо!.. Занимайтесь своими делами, когда надо будет — вызовем!»

Так им сказали и в военкомате, то же самое повторили в райкоме комсомола. Секретарь райкома Паршин, тот, что принимал Саньку с Кимкой в Ленинский Союз Молодежи, обнял комбрига и его начальника штаба за плечи и сказал:

— Рано, хлопчики, рано. На этот раз без вас управимся, а пока — давайте прощаться… Через два часа отбываю в действующую армию. Говорят, там танкисты во как нужны! — И он озорно чикнул большим пальцем по горлу.— А вам я вот что порекомендую: дуйте на родной завод, стучитесь в дверь комитета комсомола, уверен, там для вас найдется настоящее дело. Только уговор — что поручат, то и выполнять, самую что ни на есть будничную работу!..

Кимка невольно поморщился.

— Знаю, знаю, вы — люди заслуженные, но… не время для игры, сейчас — все всерьез, все на полную отдачу… Ну, прощевайте, братишки! — И Паршин необидно подтолкнул их к двери.

Конечно же секретарь был прав, но мальчишки не хотели примириться с тем, что их так вот запросто отстраняют от боевых героических дел. А ведь они уже не единожды доказали своими поступками, что на них положиться можно даже в бою. И они решили было разобидеться на вся и всех.

— Ладно,— сказал Кимка Саньке,— пусть пока обходятся без нас, а мы попробуем помозговать для оборонной промышленности.

— Гиперболоид? — обрадовался Санька.

— Не угадал. Начнем с более простого. Я придумал крылатую гранату.— Кимка огляделся вокруг, увидел кусочек проволоки, поднял ее и торопливо начал набрасывать на песке чертеж будущей ГИКС.

— Граната имени Кимки и Саньки,— расшифровал комбриг.— Неплохо! Прямо скажем, в самое яблочко целишь!..

— Кумекаем! — согласился Кимка.

Теоретические расчеты были сделаны за один день.

Второй день ушел на то, чтобы раздобыть нужные материалы и изготовить гранату по чертежу. Тут-то и началось самое неприятное: все то, что казалось таким простым в задумке, не хотело подчиняться усилиям конструкторов-экспериментаторов. Складные крылья гранаты, пока она находилась в руках строителей, складывались и раскладывались легко, как мехи саратовской гармоники, на которой Кешка Кнопочка мог так лихо наяривать гопак и «Светит месяц», но стоило гранате взвиться в воздух — крылья заклинивало, они сидели в пазах, и все тут! Это страшно огорчало изобретателей.

Прошли неделя, вторая… Сводки Совинформбюро становились все безотраднее.

Убедившись, что без квалифицированной помощи с изобретением не сладить, Кимка и Санька решили толкнуться в заводской комитет комсомола.

По пути на завод им встретилась Лена Бородина.

— Чудеса в решете, да и только! — обрадовалась она старым знакомым.— Стоило мне подумать о вас — и вы тут как тут!..

— А что такое? — загорелся Кимка.— Опять объявился Бык?

— Какой еще Бык? — удивилась молодая женщина.— А-а, сообразила она,— Софрон Пятка?! Нет, не появлялся. И честь и слава за то нашим чекистам! И без него мороки хватает… Есть более боевое задание, ребятки! Лена поправила прядь волос.

«Красивая у Сергея Николаевича женушка, ничего не скажешь! — отметил Санька.— Как раз ему под пару!»

А Лена продолжала:

— Придется юным разведчикам вновь проявить рабочий энтузиазм, как тогда, на заготовке дров. Но теперь задание еще более ответственное.— Бородина увлекла ребят в тень могучей ветлы, росшей в содружестве с акациями и тополями близ заводской конторы, в которой, на втором этаже, в комнатке с балконом, вынесенным в сторону Волги, находился штаб комсомола завода «Октябрь».

— В прошлое воскресенье,— продолжила Лена,— заводские комсомольцы собрали тонн пятьдесят металлолома. Получилась солидная железная гора. Возведена она на берегу Воложки, немного повыше купальни. Так вот, ваша задача погрузить этот металл на плашкоуты… Груз срочный, его ждут не дождутся металлурги Сталинграда. Что такое каждая тонна металла в эти дни, объяснять, я думаю, не надо!..

— Факт, не надо,— согласился Кимка, всем видом своим показывая, что он окончательно и бесповоротно разочарован. «Боевое» задание восторга не вызвало и у Саньки.

— A y нас изобретение,— вяло обронил он, умоляюще глядя на Лену.

— Какое же? — заинтересовалась Бородина.— Уж не военного ли характера? Это сейчас нашему заводу во как нужно! Скоро и мы начнем на фронт работать!

Это признание ободрило приунывших было ребят. Кимка тотчас же начал хвастаться своей дальнолетной гранатой. Но Санька осадил его.

— По идее граната, конечно, неплоха, а вот макет построить почему-то не удается.

— Расчеты, наверное, не точны. Ну да это дело поправимое. Давайте ваши чертежи, я их передам ребятам из конструкторского бюро. Через недельку узнаем как и что. Но уговор — металлолом за вами. Сроки на погрузку сжатые — два дня, считая нынешний. Помните, это не самодеятельность, а работа на фронт. Наряд передадите приемщику, оплата — шесть рублей за каждую тонну. На, комбриг! Теперь ты будешь величаться бригадиром бригады грузчиков.

Санька взял наряд с благоговением. Поручение льстило его самолюбию. Как-никак, а их принимал в свои ряды сам рабочий класс!..

Попрощавшись с Леной, ребята трусцой устремились к школе.

В штабе юных разведчиков с начала войны было введено ежедневное дежурство.

— Кто у нас сейчас на посту? — спросил Санька.— Зойка?

— Нет, Зойка заступает на пост в два часа. Сейчас — Махотка.

— Наша палочка-выручалочка! — обрадовался Санька.— И конечно же с велосипедом?!

— А то как же! Он без техники — ни шагу! — Кимка сказал это не без зависти. Да и кто из мальчишек не завидовал владельцу настоящего велосипеда? Увы, таких не было даже среди девчонок.

Белобрысый Махотка, получив боевое задание известить о немедленном сборе всех физически крепких разведчиков, вскочил на велосипед и полетел по известным наизусть адресам.

Через час на школьном дворе собрались десять богатырей, представителей восьмых и девятых классов, весь наличествующий состав мужского пола на сегодня, остальные находились в отъезде, кто где.

Санька коротко изложил суть дела, показал каждому и даже дал подержать в руках настоящий трудовой наряд. Кимка тоже не преминул закатить речь, из которой можно было уловить одно: на данном этапе геройство в труде надо приравнивать к геройству на фронте. С этим тоже все охотно согласились.

Двинулись дружной гурьбой к видневшейся на Воложке металлической горе.

Когда подошли вплотную, ребятам стало не по себе. Гора оказалась настоящей горой, а не холмиком и не взгорком, на который дунул-плюнул — и нет его. В сердца даже вкралось сомнение: а сумеют ли они справиться с погрузкой за столь короткий срок?!

— Справимся! — вроде бы про себя, но вслух произнес Санька.— Лена сказала, что кроме носилок на погрузочном пункте есть несколько тачек. Те ребята, что посильнее, возьмут тачки… Вот увидите, к завтрашнему обеду от железной громады и помину не останется.

— Факт, не останется,— поддержал Кимка.— Чур, моя тачка!

— Чур, моя! — закричал Махотка.

— Чур, моя! — закричали остальные.

— Тихо, други! — Санька насупился.— Во всем у нас должен быть идеальный порядок! Мы — не хала-бала, а бригада, рабочая бригада! Усвойте это…

— И дисциплина должна быть воинская! — снова вступил Кимка.— У нас есть бригадир, и все, что он скажет — железный закон! Вопросы есть? — И сам же ответил: — Нет вопросов! Тогда пошли!..

Они поднялись на плашкоут. С берега тот казался малявкой, но стоило заглянуть в трюмы, как ребята сразу же прониклись к деревянной посудине должным уважением.

И как же удивился Санька, когда, окликнув приемщика, услышал знакомый голос:

— Мы — старшой-маршой! — Из низенькой каютки вынырнул Абдулка Агабабин.— A-а, старый знакомый — вредный насекомый! — Абдулка явно дурачился. Хитрые глазки его масляно поблескивали. — А у вас старшой-маршой, конечно, ты?! — он ткнул Саньку в грудь костлявым указательным пальцем.

— Я-я…— опешил Санька.— А ты что же, ушел с хлебного-то места? — подкусил он чем-то неприятного ему парня.

— Э-э, шабра, зря сердишься! Абдулка тебе друг? Друг. Ты ему — одну руку, он тебе — пару рук…

Санька, а за ним остальные ребята расхохотались.

— Хватит воду лить,— бригадир посуровел.— Времени у нас в обрез. Гони носилки, тачки. Доски для наката уложены?

— Все готово, бригадир! — Абдулка тоже сделался серьезным.— Вон они, бери, пожалуйста! Начинай. Война! Понимать надо, как ждут этот груз в Сталинграде!..

Тачек оказалось шесть, но одна из них была неисправна, у нее отломилась ручка.

Кимка, Санька, Махотка и еще двое ребят впряглись в тачки, четверо взяли носилки, один встал на погрузку. Грузили, конечно, все, а главный погрузчик занимался разборкой тяжелых железяк, расчищал к тяжеловесам подъездные пути, убирая с дороги стружки, проволоку и прочую мелочь.

Поначалу решили работать до сумерек, без перерыва. Но уже через час почувствовали, что если не сделать передышки хотя бы минут на десять, носилки и тачки выпадут из рук.

Санька дал «добро» на перекур. Кимка начал было ворчать для вида, что еще, мол, рано, что, мол, никто еще не устал. Но Абдулка блеснул глазами так ехидно, что Урляев сразу же замолчал.

Сняли пропотевшие насквозь рубашки. Руки и тела саднило. Лица стали грязновато-рыжими, в воздухе висела ржавая пелена.

Десять минут промелькнули, как одно мгновение. Усталость не прошла, наоборот, все мускулы затекли свинцом, казалось, что их больше уже не разогнуть, не подчинить трудовому ритму. Махотка приподнял тачку и невольно охнул. И снова Абдулка обжег ребят блудливо-издевательской улыбочкой.

— Ничего, мальчики, осилим! — бригадир с показной легкостью начал грузить порожнюю тачку. За ним поднялись и остальные.

Каждый понимал: если не перебороть своей усталости вот сейчас, значит, ее не осилить никогда! Это, как в беге. Заколет в боку, перехватит дыхание, кажется, уже никакие силы не заставят тебя сделать хотя бы еще один шаг, но ты не сдаешься, не сходишь с дорожки, преодолеваешь метр, второй, третий… И вдруг чувствуешь — боль в боку прошла, сознание прояснилось, откуда-то появились новые силы, бег убыстряется. Вот уже и финишная лента позади, а ты все мчишься вперед, по инерции. Такое состояние в спорте называется вторым дыханием. Приходит это второе дыхание и в работе. Было уже такое у мальчишек при заготовке дров… На душе посветлело.

Свалив груз в трюм, повеселевший Санька поддал рысью. Налегке бежать даже приятно.

— А ну, кто быстрее?! — бросил он клич.

Это подействовало: не может быть, чтобы Лорд Байрон вдруг оказался выносливее, чем они, истинные работяги?!

Началось соревнование: каждый норовил нагрузить свою тачку больше всех, а выгрузить ее быстрее всех. Сначала вперед вырвался бригадир. Но уже к концу третьего рейса к нему вплотную подошел Кимка, на Кимкины пятки наседал Махотка, потом следовали Карамор и Ленька Слон… Усталость испарилась, она улетучилась так, что грузчики этого и не заметили.

Зазвенели шутки.

— Жми, Саня, на полный газ!

— Крути, Кимушка, карусель! Видишь, какая «барышня» восседает в твоей тачке.

— Стоящая «девочка» — что и говорить! Пуда на три весом — не меньше! — Сочно крякнув, Урляев вываливает в трюм покореженный цилиндр вместе со штоком.

— А у меня, братцы, никак Чарли Чаплин?! — хохотнул Карамор, по-смешному дергая конопатым носом.— Гляньте, вот шляпа, вот физия, а это — ноги в длинноносых ботинках…

Покореженный якорек, и правда, чем-то напоминал комического киноартиста.

— Давай его в общую кучу! — скомандовал Кимка.— Пусть на военную промышленность СССР поработает…

Второй перерыв сделали в семь часов вечера.

— Гляди ты! — удивился Махотка.— Три часа без передыха промолотили — и ничего!

— Втянулись,— произнес Кимка многозначительным тоном: мол, что же тут удивительного, само собой разумеется!

Разговор зашел снова о событиях на фронте.

— Наступает немец-то,— вздохнул Карамор.— И почему это наши не дадут ему прикурить?

— Сила потому что! — ввязался в разговор Абдулка.— Говорят, танков одних, того-сего, миллион, не меньше. Да самолетов-скоролетов, что на Волге комара в начале лета.

— Это кто же говорит? — Кимка задышал часто-часто, с трудом сдерживая ярость.— Не сарафанное ли радио?

— Какие-то командиры, того-сего, на переправе болтали,— Агабабин миролюбиво посмотрел на Кимку. На какое-то мгновение в его крохотных зрачках метнулся всполох страха и тут же пропал.— А я считаю так, что вся эта брехня-мехня вон того ржавого шпигаря не стоит! — И он сплюнул в сторону закрученного штопором болта.— Однако пора и за работу! — И Абдулка пошел на свой плашкоут заполнять ученическую тетрадку какими-то цифрами.

— Ты чего там колдуешь? — поинтересовался Санька.

— A-а, рассчитываю погрузку-загрузку, утиль-мутиль подвожу под проценты…

— Брось ты свои бумажечки, а возьми-ка тачку да покатай в полное удовольствие,— предложил с улыбкой бригадир.

— А моя и так неплохо. Каждый куцый кобель бережет обрубок своего хвоста,— и Абдулка лукаво подмигнул.— Катай, бригадир, наращивай силушку-милушку!..

Бригада снова наддала жару. Поскрипывали носилки, мягко позванивали у тачек колеса, погрохатывало выливаемое в трюм железо. Металлическая гора таяла на глазах.

— Одну треть, чай, уложили? — прикинул Махотка.

— Не меньше,— согласился Санька.— Глядишь, до темноты управимся с половиной, и то хлеб!

— Да не простой, а с маслицем! — сострил Карамор.

Наступил вечер. Солнце закатилось за скифские бугры на той стороне Воложки. Удлинились тени, мерцающие сумерки стали густеть.

— Может, на сегодня хватит? — Абдулка подошел к бригадиру.— Измучились ребята, гляди, завтра не поднимутся с постелей…

— Не твоя забота, приемщик! — отрубил Санька.— Выдадим норму, тогда и на отдых.

— Но один плашкоут уже загружен полностью, а перешвартовываться баркаса нет.— Агабабин снова хитро прищурился.— Посмотри сам, из пятидесяти тонн — двадцать пять уже в трюмах… Остальное — завтра.

— Ну если так,— согласился Санька,— тогда будем шабашить. Шабаш, братва! — крикнул он друзьям-приятелям. Но те, захваченные ритмом работы, не хотели выходить из игры — такой нужной, такой необходимой их отцам, их старшим братьям, их стране.

Аккуратно сложены тачки и носилки. Бригадир снова поднимается к Агабабину и говорит голосом тугим, как перетянутая струна:

— Гляди за ними в оба, чтобы утром все было в исправности, а не то…— Он усмехнулся.— Будь здоров, бумажный богатырь!

— Спокойной ночи, комбриг! — откозырнул Абдулка.— Все будет, как у милицейского старшины…

Завернули на купальню, основательно отполоскались. Мыла ни у кого не было, ржавчину и грязь отдирали илом и мелким речным песком.

Ночью спали как убитые, но в шесть часов все уже были на ногах. Санька сделал легкую зарядку. Наскоро перекусил и побежал к реке. Возле купальни его поджидали Кимка и Карамор. Они уже успели выкупаться и блаженствовали на солнышке.

Поначалу юным грузчикам снова пришлось тяжеленько, хотя и не так, как вчера, после первого перекура. Появился уже кое-какой навык: руки гораздо цепче держали ручки тачек и носилок, колеса уже не съезжали то и дело с проложенной специально для них деревянной дощатой дорожки. Да и металл стал вроде бы легче. Абдулка только диву давался.

К двум часам дня в трюм второго плашкоута сбросили последние двадцать килограммов металлического мусора — несколько изъеденных ржавчиной мотков проволоки и небольшую кипу спрессованной стальной стружки.

— Ну вот и все — подвел итог Санька, подавая Абдулке наряд.

— Распишись,— сказал Агабабин, ткнув в одну из колонок испещренного цифрами листа.

— Это для чего же?

— А для того, что вы немедленно от меня получаете деньги чистоганом. Понял, твоя-моя? А ты с Абдулкой хотел ссориться. Никогда так не делай, начальник, никто не знает, где он упадет и где поднимется… Так-то…

Санька размашисто вывел: Под-зо-ров!..

— Гони деньгу!

— Пожалте, начальник! — Агабабин заюлил глазками.

Санька пересчитал десятки и пятерки и удивленно спросил:

— А почему мало?

— Какой мало! Два… полтора дня и по двадцатке в кармане!..

— А должно быть по тридцатке, понял, твоя-моя?!

Абдулка спрятал бумажку с Санькиной подписью и стал пятиться к каюте. Вот он юркнул вниз и тотчас же вынырнул на палубу, в его руках холодно поблескивала двустволка. Курки были взведены.

— Вот что начальник, трухай отсюда, пока цел, и своих цыплят уводи! В стволах картечь. Жахну — ни один живым не уйдет!..

Санька продолжал наступать на Абдулку, словно не замечая нацеленных в грудь стволов. Глаза его неотрывно глядели в одну точку — прямо в зрачки Агабабина. Лицо внешне оставалось спокойным, только стало чуть бледнее обычного, да на левом виске бригадира подрагивала голубая жилка.

Ребята словно окаменели, они стояли, не смея пошевелить пальцем: ведь жизнь Подзорова висела сейчас на волоске. Один неверный жест, и Агабабин со злости или с испугу нажмет на курки и…

А Санька продолжал наступать. Вот его грудь коснулась стволов. Абдулкины нервы сдали.

— Застрелю! — завизжал он, отступая еще на один шаг. В это время Санька, сделав резкий нырок вправо, одновременно ударил по стволам снизу вверх, Абдулка запнулся за борт и упал в реку. Грохнул сдвоенный выстрел, но вреда он никому не принес, картечь хлестнула вдоль реки, взметнулись фонтанчики брызг и тут же погасли.

Лишь тут мальчишки пришли в себя. Некоторые кинулись выволакивать из воды вероломного Абдулку, другие стали ощупывать бригадира.

— Жив?! Не ранен?! — ликовал Кимка.— Вот это ты его шандарахнул!

Санька согласно кивнул головой, все еще продолжая оставаться в том напряженно-бойцовском состоянии, которое хорошо известно тем, кто хоть однажды глядел в тупые глаза смерти. Он все так же молча опустился на крышу каюты, выступающую над палубой сантиметров на сорок.

— Что с ним делать? — спросил Махотка, подталкивая к бригадиру мокрого, дрожащего от страха Агабабина.

— Прежде всего пусть рассчитается, как должно! — процеживая каждое слово сквозь зубы, произнес Санька.

— Сейчас, начальник! — Агабабин открыл маленький железный сундучок и выложил недостающую сумму. Санька пересчитал ее.

— Теперь правильно… Эх, Абдулка, Абдулка, ну можно ли так шутить?!

— Моя твоя понял, значит, что Абдулка шутит? — в расширенных страхом зрачках Агабабина затеплился огонек надежды.

— Понял. Если бы не понял, то, наверное, сам бы сейчас лежал на дне, на месте твоего ружья…

Вызвали милиционера, прислали нового приемщика. Агабабина забрали, а груз отправили по назначению.

Обсудив происшествие со всех точек зрения, пришли к единому мнению: Абдулка — обыкновенный мошенник. Случай с ружьем — явление для него нетипичное. Наверное, собирался попугать Саньку и выстрелил нечаянно, при падении. Так он сам объяснил. Санька приятелей разубеждать не стал, наоборот, даже посоветовал об этом всем помалкивать — зачем поднимать панику? А Кимке шепнул:

— Обо всем надо доложить Сергею Николаевичу. Уж он-то во всем разберется, как надо, будьте спокойны!

Глава четвертая

От Григория Григорьевича пришла долгожданная весточка. В ней Подзоров-старший сообщал, что пока занят напряженнейшей учебой, но через неделю отправится в длительную командировку. Писем писать не сможет, да и ему писать не следует. Особо важное можно передавать через Бородина. Сергей Николаевич будет в курсе всех его дел…

Вот и все. Но и этой весточке Санька и его мама были несказанно рады. Ничего тут не поделаешь — семьи разведчиков должны уметь ждать. Иногда ждать годами всего лишь краткого сообщения, в котором дорогой им человек сообщит, что он жив и здоров. А где он находится и что он делает, об этом домашние узнают потом, конечно, если это не очень секретно. Ну а если очень — то так ни о чем и не узнают.

Начались занятия в школе. Мужчины-учителя, что помоложе, ушли в армию. СИМ тоже ходил проситься на фронт, но ему категорически отказали. Мол, хотя командование и высоко ценит опыт старого разведчика, но… здоровье Семена Ивановича не соответствует тем высоким требованиям, которые предъявляют к военнослужащим врачи.

Это опечалило не только самого СИМа, но навело унынье и на ребят: уж если такому человеку заказана дорога на фронт, то им и подавно! А они все еще надеялись…

В минуту отчаяния их снова выручила Лена. Когда ребята пришли к Бородину и рассказали ему об Абдулке Агабабине, Сергей Николаевич поблагодарил разведчиков за ценные сведения и тут же распрощался, сославшись на занятость, перепоручив гостей жене.

Тут-то они и поведали Лене все свои горестные думы. Она раздумывала недолго.

— Вот что,— сказала Лена,— ребята вы башковитые. Хотя ваша граната и оказалась изобретением велосипеда, но руководство завода к вашим дерзновениям отнеслось заинтересованно. Вот я и подумала: а почему бы вам не оформиться учениками токарей и не начать работать? И заводу пользу посильную принесете, да и сами поднатореете в близких вашему сердцу делах, а?

— А что, идея! — Кимка погладил выпирающую из-под загоревшей кожи скулу.— Я — за, а ты, Сань?

— Подумать надо,— наморщил лоб комбриг.— С мамой посоветоваться…

Санька любил школу, а тут вдруг бросить учебу где-то на полдороге к цели… А у него цель — после школы геологический факультет Московского государственного университета. И вдруг — завод! Правда, род Подзоровых с рабочим классом связан крепкими корнями: все предки по отцовской линии были мастеровыми высокой квалификации. Да и Григорий Григорьевич в молодости начинал с токарного цеха.

— Да,— Санька погрустнел,— учебу бросать жалко, но… видимо, придется. Время такое… Каждому нужно сражаться там, куда его позовет долг!

Санька от волнения заговорил даже с несвойственным ему пафосом.

— Решено, Сань, а? — обрадовался Кимка. Урляеву уже не терпелось показать себя в новой роли. Хо!.. В свободное от работы время он такие смастерит штучки, что все ахнут! Пусть с гранатой заело, у него есть идеи почище!.. Чем, например, плоха задумка о новой подлодке. «Малютка-нырок». Сбросил ее с линейного корабля по специальным салазкам, и пошла такая лодочка: то нырнет, то вынырнет… Вроде дельфина.

— Скажу завтра. Без совета с мамой…— Санька развел руки,— не могу…

Вопреки Санькиному ожиданию, Мария Петровна отнеслась к трудовым планам сына довольно спокойно.

— Решай сам, Александр! — сказала она, зябко поводя плечами.— Война…— И заплакала.

— Мам, не надо! — У Саньки словно что-то оборвалось в груди, с глаз его будто сняли повязку, лишь сейчас он разглядел, как мать за это лето сдала — похудела, возле глаз ее четко обозначились гусиные лапки морщинок, а над правым виском появилась прядка седых волос.

— Ну хочешь, я ни на какой завод не пойду,— пообещал Санька.— И все будет по-старому…

— Нет, Сашенька, по-старому теперь уже не будет.— Подзорова усилием воли заставила себя улыбнуться.— Иди на завод! В эти дни ты там нужнее… А с учебой… Что ж, закончишь учебу после войны…

Санька обнял мать:

— Я знал, что ты рассудишь правильно, мама!..

— Я?! — горько усмехнулась Мария Петровна.— Это жизнь так рассудила, друг мой…— Она взъерошила густой чуб сына.— Гляди-ка ты,— Мария Петровна удивленно развела руками.— Санечка, когда же ты успел так вымахать? Ну-ка, подойди к заветному косяку!..

Улыбающийся комбриг подошел к дверному проему, здесь находился косяк с карандашными отметинами, фиксировавшими Санькин рост. Мария Петровна взяла линейку и карандаш — на косяке появилась новая черточка. От предыдущей ее разделяло солидное расстояние — сантиметров в десять, не меньше. Измерили.

— Одиннадцать! — гордо объявила мать.— А в общем?

— Сто шестьдесят восемь!

— Перерос меня на целых три сантиметра!..

Санька счастливо рассмеялся: минувшей весной он в классе был одним из самых маленьких. Не говоря уже о парнях, все девчонки посматривали на него сверху вниз, это не могло, конечно, не огорчать лучшего ученика класса, к тому же — командира бригады юных разведчиков.

А Настенька Казанкова возвышалась над ним чуть ли не на полголовы. И вот теперь…

— То-то я замечаю, что сынку моему все рубашки малы…

Санька взглянул на свои руки, широкие и мосластые, они выглядывали из рукавов старенькой курточки, как чужие. Санька повел плечами, курточка затрещала по всем швам.

С одеждой в последние годы было так же худо, как с питанием, вот все и поизносилось.

— Придется батины рубашки приспособить.— Мария Петровна залюбовалась своим сыном — «гадкий утенок» превратился в «лебедя», правда, «прекрасным» его пока еще не назовешь, подростковая угловатость проступает и тут и там, но плечи в размахе что твои лебединые крылья.— Перешьем по тебе и отцов капитанский костюм.

В канун войны начальник Каспийского рейдового пароходства наградил Григория Григорьевича и его помощника Бородина суконными командирскими костюмами.

— Ну ка, примерь! — Мария Петровна вынула из сундука черные, слегка расклешенные брюки и темно-синий суконный китель. Санька примерил их.

— Брюки вот здесь подогнем, а вот тут сделаем выточки, и будет неплохо…— Мария Петровна по ходу дела помечала мелком, где что надо ушивать. А китель и вовсе оказался впору.

— Странно?! — удивился Санька.— Неужели я папу догнал? Но ведь у него рост — метр восемьдесят, а в плечах он и сейчас будет вдвое шире меня.

Мария Петровна лукаво рассмеялась.

— Это отец для тебя расстарался. Перед отъездом сходил на склад и обменял свой пятьдесят четвертый размер, рост третий, на сорок шестой… рост тоже третий.

— Выходит, заговор? Против меня?! — Санька лихо отстукал чечетку. Этим летом они с Кимкой уже дважды побывали на танцах. Так что Санька легко представил, как он в новом костюме заявляется в клуб… Все знакомые девчонки ахают, и каждая спешит протянуть ему руку для танца…

Об этом же подумала и счастливая мать.

На другой день Кимка и Санька с метриками и комсомольскими билетами в кармане, имея в подкреплении представительницу заводского комитета комсомола Лену Бородину, предстали перед очами начальника отдела кадров Ивана Ивановича Краснобеева. Иван Иванович всю жизнь прожил на том же знаменитом острове, что и наши герои, и потому чуть ли не всех заводчан знал по имени-отчеству.

— Пожаловали? — встретил он их кислой улыбочкой.— В военкомате небось дали по шеям, так теперь вот на завод!.. А учиться кто будет?! Кто после войны цехами и заводами командовать станет, а?

Ребята не ожидали такого приема, им казалось, что они совершают что-то вроде подвига, расставаясь со школой, а тут…

— Но, Иван Иванович! Заводской комитет комсомола,— начала было Лена, но Краснобеев перебил ее:

— Знаю, Бородина! Я ведь не потому, что не рад их приходу, рабочие нам сейчас очень нужны! — Он стукнул сухонькой ладошкой по столу и закашлялся. У Краснобеева была хроническая астма, потому его и усадили в кресло начальника отдела кадров, его, классного фрезеровщика!

Когда приступ окончился, Иван Иванович дрожащей рукой смахнул платком со лба и с висков росинки пота и грустно закончил:

— Жаль мне их! Головастые ребята!.. Таким бы учиться да учиться!.. Верю, академиками бы стали!.. Ну да война!..— Он снова стукнул сухонькой ладошкой по столу.— Ничего, видно, не поделаешь! Давайте ваши документы… Паспортами, чай, еще не обзавелись?

— В декабре! — солидно доложил Кимка.— А он — в апреле сорок второго…

— Так ведь, по инструкции,— глаза у Ивана Ивановича заискрились хитрой усмешкой,— оформить вас на работу не могу… Вот когда получите паспорта, тогда и приходите.

Ребята растерялись.

— Иван Иванович, какая тут инструкция! Ведь война! — рассердилась Лена.

— Ну, если война, тогда… Краснобеев подмигнул,— тогда мы об этой инструкции просто позабудем!..

Ребята облегченно вздохнули.

— Где ваши заявления?

Мальчики протянули листочки из ученической тетради в клеточку, где каллиграфическим почерком была изложена их просьба о зачислении на завод «Октябрь» учениками токарей.

Иван Иванович полюбовался заявлениями, похвалил даже за стиль и чистоту и тоже аккуратненько на уголке наложил резолюцию красным карандашом: «В приказ…» И поставил незамысловатую подпись: «И. Красно…» А пониже — число и год.

— Зайдите в соседнюю комнату, там вам выдадут пропуска и расчетные книжки. Потом снова сюда загляните! Желаю вам… Впрочем,— Краснобеев усмехнулся,— идите… Пожелать вам всяких благ я еще успею…

Через полчаса Санька и Кимка под командой Лены Бородиной важно шествовали к заводской проходной. Охранник, знавший Лену в лицо, спросил только:

— С тобой, что ли?

— Ага,— подтвердила Бородина,— как здоровье-то, дядя Петя?

— Слава богу, прыгаю понемногу! — рыжеусый остроглазый старичок подмигнул.— Проходи, рабочий класс!

— А пропуска? — растерялся Кимка.— У нас же пропуска!

— А без оных я вас и не пропустил бы! — Хитренько сощурился усач.— Глядите, чтобы документы эти всегда при вас были!

— Не забудем! — пообещал Кимка.

Шагали по булыжной дороге, миновали котельный и меднотрубный цеха, оставили в стороне заводоуправление. Корпус механического цеха среди других корпусов выделялся и своими более крупными размерами и какой-то воздушностью. Сквозь широкие и высокие окна внутрь вливались целые потоки света.

В цех вошли с северного входа, через калиточку, прорезанную в массивных воротах. Ворота открываются не часто: лишь тогда, когда в цех надо вкатить на вагонетках громоздкий гребной вал или еще какую-то массивную деталь, в повседневности же рабочие пользуются калиточкой, которую соорудил во время субботника лучший токарь завода Александр Захарович Захаркин, токарь-универсал седьмого разряда.

Сначала попали в слесарный цех. Над верстаками, у тисков, с напильниками в руках, колдовали слесари. Чуть левее, ближе к инструменталке, урчали, как сытые коты, сверлильные станки. Еще левее, возле конторки, у окон, по-шмелиному жужжали ДИПы. Их было шесть. Здесь вытачивались самые что ни на есть ювелирные вещи. С сентября ДИПы перешли на трехсменную работу. Нагрузка на станки все возрастала и возрастала. Обо всем этом ребятам сообщила Лена.

— А Захаркин вон на том работает! — Лена указала на станок, за которым виртуозничал двадцатилетний цыганистый парень.

— Это он?! — спросил шепотом Санька.

— Нет, выученик его,— в ее тоне проскользнуло явное пренебрежение.

— Плохо работает? — спросил Кимка.

— Не плохо, но…— Лена помолчала, подбирая, как видно, наиболее точное определение виртуозу.— Ловчила он,— наконец жестко отрезала она.— Шибко деньге кланяется!

— А здесь кто? — Санька указал глазами на зажатую станками в углу конторку.

— Учетная группа цеха — табельщицы, нормировщицы, мастера слесарного…

— А главное начальство? Там? — Санька махнул рукой по направлению рельсов, убегающих в глубь цеха.

— Там…— Лена повела ребят дальше, едва успевая отвечать на поклоны и реплики, по которым нетрудно было понять, что Бородину здесь знают и любят.

— А инструментальный здесь! — Лена показала куда-то на потолок. Мальчики подняли глаза и увидели на внутренней стене ленты окон не только второго, но и третьего этажей.

Поравнялись с огромными немецкими станками, занимавшими по центру заметное место. За одним из них над коленчатым валом колдовал молодой богатырь.

«Вот это росточек! — восхитился Санька.— Метра два, не меньше!..»

— Два метра и семь сантиметров,— шепнула Лена, словно угадав его мысли.

— Привет Леночке Бородиной! — громыхнул парень на весь цех.— Это что за витязи следуют за нашей комсомольской принцессой? Уж не пажи ли?

— Привет, Алеша!.. Не угадал!.. Идет смена нашим старикам, таким, как ты!.. Говоров у себя?

— У себя, во дворце…— Алеша нацелил смеющиеся глаза на ребят.— Вот что, рабочий класс, проситесь-ка вы ко мне! Не обижу.

— А нас и не обидишь, даже если захочешь! — заелся Кимка.

— Ого, ершишка, да еще с колючками!.. Такие мне нравятся. Уж тебя-то я непременно возьму под свою державную длань!

«А парень, видать, начитанный! — подумал с уважением Санька.— Вот тебе и рабочий класс! А что, к нему в ученики — разлюбезное дело! Буду проситься!»

Кимке же Алеша Рогаткин чем-то не показался.

— К этому громиле я ни за какие коврижки в ученики не пойду,— сказал Кимка Лене. Та удивилась.

— За что же такая немилость? Алеша — парень что надо, и токарь большого полета, хотя ему всего лишь двадцать.

— Станок не понравился,— соврал Кимка, но соврал наполовину. Станок действительно не пришелся ему по вкусу, слишком громоздкий, но и «ершишка» тоже кое-что значил.

— А я пойду! — в глазах у Саньки заплясали развеселые огоньки.— С таким мастером не заскучаешь!

— Это точно,— согласилась Лена.— Впрочем, сейчас не то время, чтобы скучать.

Возле «дворца» начальника цеха — трехметровой застекленной конурки, неподалеку от центральных выходных ворот, весело распевал свои рабочие песни французский полуавтомат. За ним стоял скуластый сутуловатый парень, его маленькие сонные глазки глядели на мир настороженно — как бы их не обжулили! — и оценивающе — мол, а сколько ты, мил человек, червончиков стоишь?

— Здрасте! — кивнул парень подобострастно. Лена нахмурилась, но ответила:

— Здравствуйте, Федор Семенович.

— Ученичков ведете?

— Учеников.— Лена всем видом давала знать скуластому Федору Семеновичу, что в разговоры с ним она пускаться не намерена. Но токарь сделал вид, что неприязни он не замечает.

— Ученичков, значит! — повторил он.— Это хорошо! Смена, так сказать, представителям стареющего рабочего класса! Нам то есть…— Он рассмеялся, обнажив мелкие белые зубы: как видно, с зубной щеткой они в дружбе.— Хорошо! — продолжал Федор Семенович, встряхивая куцей темной челкой, свисающей на лоб клинышком.— Мне бы одного паренька… Станок хороший!.. Сам я человек тверезый…

— Вам? — удивилась Лена.— Но ведь с учениками-то мороки ой сколько!..

— Морока морокой, а за выучку ученика деньги тоже не лишние…

— Так вот оно в чем дело! — Лицо Лены даже прояснилось. Нет, Федя-бредя верен себе, а она-то было подумала, что в парне рабочая совесть вдруг пробудилась. Правду сказал великий русский писатель: «Уж если кто рожден кулаком, так в ладонь его не разожмешь!»

— Вот это станок так станок! — Кимка не в состоянии отвести глаз своих от великолепного французского.— На нем бы я поработал с полным удовольствием!..

Станок и вправду покорял чистотой своих линий, какой-то конструкторской завершенностью. Даже глаз новичка легко угадывал его покладистый характер.

— Ну что ж, можно попросить, чтобы тебя назначили учеником к Сундучкову.

Кимка согласно кивнул головой: «Сундучков так Сундучков! Смешноватая фамилия, ну и что? Разве в фамилии дело. Урляев — тоже не Пушкин и не Ломоносов, звучит не очень-то, но от этого он, Кимка, хуже не стал…»

Александр Александрович Говоров принял ребят приветливо. Это был мужчина средних лет, высокий, сухощавый, с умными глазами на подвижном лице. Когда он улыбнулся, лицо его стало лучиться. Этому, наверное, способствовали два верхних резца, одетых в золотую коронку.

«Шикарно! — отметил про себя Кимка.— Как только заработаю подходяще, тоже вставлю два… нет, лучше три золотых!»

— Рад познакомиться! — Александр Александрович протянул широкую сильную ладонь.

— Александр Подзоров!

— Ким Урляев!

— Это не те ли знаменитые краснокожие, что наш завод спасли от взрыва?

— Те самые! — Лена горделиво вскинула головку. Нет, не потому, что она сама была причастна к подвигу, о котором напомнил Говоров, она радовалась за ребят, что не забывают об их замечательных делах даже такие занятые люди, как Александр Александрович.

— А как же со школой? — Говоров погрустнел.— Понимаю… Решили правильно… Рабочие руки сейчас на вес золота… Поступаете по-мужски… По-комсомольски!.. Ну, поздравляю вас, товарищи,— на слове «товарищи» он сделал особое ударение,— со вступлением в ряды славного рабочего класса! Держите трудовую марку так же высоко, как наши лучшие мастера, Захаркин, например, или… Рогаткин!

— Александр Александрович,— подал голос Санька,— если можно, назначьте меня в ученики к Рогаткину…

— Уже познакомились? Добро! Алеша — человек редкостной души, у него есть чему поучиться! Ну а у тебя, Урляев, тоже есть пожелание?

— Мне бы на французском научиться. Больно станок пригож!

— Станок действительно пригож, а вот мастер… Ну да ладно, токарит Сундучков со знанием дела и нормы даже вдвое перекрывает, а вот…— И он развел недоуменно руками.— Впрочем, сами поймете, когда присмотритесь… Идите!.. Завтра в восемь утра быть на месте!.. Не опоздайте!..— Говоров еще раз пожал ребятам руки и занялся нарядами, которые возвышались на столе толстенными пачками.

Окрыленные ласковым приемом, Кимка с Санькой уходили с завода с неохотой. Им бы в пору немедленно встать за станки, чтобы приобщиться к великому делу созидания нужных вещей.

Но ведь родные ждали их с нетерпением. Не потому ли они и устремились к дому?

Глава пятая

Жизнь шла своим чередом. Неделя улетала за неделей. Санька и Кимка понемногу втягивались в водоворот заводских дел и забот. Они научились затачивать резцы, центровать на станке самые сложные детали, с точностью до сотых микрона протачивать шейки и пояски на пальцах и штоках, нарезать на болты простую резьбу. И все это за каких-то два месяца.

В школу они заглядывали все реже и реже. Большинство ребят из их класса разбрелись кто куда. Одни, как и краснокожие, поступили на завод: двое — в деревообделочный, трое — в литейный, один оформился на баркас матросом. Зато класс пополнился новичками. На завод прибывали все новые и новые эвакуированные из южных районов нашей страны. Новичков встречали сердечно, помогали кто чем мог. Еще бы! Ведь они уже столько пострадали от войны! Побывали и под бомбежками и под обстрелами, а некоторым довелось удирать и от немецких танков. Старшие из новоприбывших с ходу активно включались в заводскую жизнь. Шли работать на флот или вставали за станки.

Разрастались заводские цеха. Весь двор уже забит огромными ящиками с торопливо набросанным на них адресом: «Астрахань, судоремонтный завод «Октябрь».

Некоторые ящики тут же распаковывались, из них извлекались новейшие фрезерные, расточные и токарные станки отечественного и зарубежного производства 1940 года…

«Октябрь» до войны станочным парком похвастаться не мог. Большинство станков были рождены в 1927 – 1930 годах. Работали они непосредственно от трансмиссий, к автоматам и полуавтоматам имели такое же родственное отношение, как мартышка к человеку.

«Старичков-пенсионеров» начали сталкивать с насиженных мест. Вместе с другим металлоломом их грузили на баржи и отправляли на металлургические заводы в переплавку.

На фундамент, где вчера лишь паслись «архиоптериксы», так Санька окрестил станки с трансмиссионной передачей, бережно переносились «новички» — с номерами, числящимися по документации за Николаевским судостроительным заводом.

В механическом цехе пришлось потесниться не только станкам, но и некоторым работникам из руководящего состава. В ноябре главным инженером «Октября» был назначен Григорий Артамонович Заглушко, в Николаеве он руководил конструкторским бюро. Седовласый черноглазый красавец оказался организатором редких способностей. Не прошло и месяца, как большинство цехов были реорганизованы, переведены на изготовление военной продукции. Многие инженерные должности на заводе заняли земляки и друзья Заглушко.

Говорова, который пользовался в цеху всеобщей любовью и был к тому же членом заводского партбюро, сначала трогать не решались. Но, когда из центра прикатил с соответствующими бумажками, рекомендациями и предписаниями заслуженный инженер Иван Аркадьевич Солнышкин, пробил час и Александра Александровича. Это было сделано столь деликатно, что никто, даже сам Александр Александрович не заметил молниеносного перемещения. Говоров продолжал заниматься все теми же делами, что и раньше, зарплату получал ту же, но значился уже как заместитель начальника цеха по производственной части.

Должности такой на «Октябре» до сих пор не значилось, но, что поделаешь, раз надо, значит, надо!

Солнышкин ни особых симпатий, ни особых антипатий у старожилов цеха не вызвал: мужчина как мужчина, худощавый, быстрый, деловитый. Но Лешка Рогаткин за что-то его невзлюбил сразу. «Этот, как колун, любого расколет надвое с маху!» — недружелюбно обронил он, острым взглядом провожая новое начальство. С Лешкиной легкой руки к Солнышкину намертво припаялась кличка — Колун.

Вместе с Колуном в цех пришел и его сын, рослый и довольно красивый малый. Его зачислили раздатчиком нарядов. В обязанности Бориса Ивановича Солнышкина входило перед началом работы разносить наряды и чертежи токарям, а после окончания рабочего дня собирать их и помогать мастеру подводить трудовой баланс за смену.

Борис носил тонкие усики, одевался красиво, со вкусом. Ребята было потянулись к нему, но их оттолкнуло высокомерие младшего Солнышкина. Общался он больше со своими интеллигентными земляками, на остальных же поглядывал свысока и разговаривал только по делу…

Многие за столь явно выраженное высокомерие обижались на красавчика. А Санька с Кимкой — жалели.

«Наверное, парень понюхал синь-пороху, вот и фордыбачится! — думали они.— А что, пожалуй, на его месте и они бы посматривали свысока на тех, кто о враге знает лишь по газетам да по кино! А попривыкнет к местному колориту да попритрется к заводским ребятам, глядишь, и встанет за станок, в работе-то, чай, не новичок, покажет класс — тогда к нему по-другому и относиться станут!»

Завод получил важное задание от ГКО — Государственного Комитета Обороны — готовить мины для ротных минометов, авиабомбы, а также аэросани.

Корпуса для мин и авиабомб присылались на «Октябрь» с других заводов. На выгрузку этих заготовок Солнышкин-старший и приспособил молодых ребят — учеников токарей и слесарей, ибо малочисленная бригада грузчиков с заданием явно не справлялась.

Говоров выдвинул контрпредложение: учеников-подростков не трогать, на погрузку же поставить всех помощников мастеров по учету готовой и неготовой продукции, учетчиков инструмента и поднарядчиков. Таковых в цехе набралось четырнадцать человек, ровно столько же, сколько учеников. Те физически поздоровее, да и толку от них в цехе, как от козла молока!

Солнышкин усмехнулся, пошлепал толстыми яркими губами, но предложение Александра Александровича отклонил, сославшись на то, что без строгого учета цех по меньшей мере пропадет!

— Но ведь до сих пор не пропадал!

— Другие времена были, да и продукция, батенька, нынче фронтовая!

Говоров тоже усмехнулся и пообещал обсудить эти важные доводы на партийном бюро. Колун скис было, потом, переговорив с кем-то по телефону, опять обжег Александра Александровича улыбочкой.

— А все-таки, милый Александр Александрович, я оказался прав! — Солнышкин снова пошлепал губами.— Дирекция поддерживает мое предложение, а не ваше.

Говорову осталось лишь отдать команду по инстанции. И вот Кимка с Санькой превратились в грузчиков.

— Нам это дело знакомое! — хвастается Кимка напарникам.— Сейчас мы им покажем, какова хватка у молодого рабочего класса.

Под «ними» Кимка подразумевал начальство, которое пояснило ребятам, что завод на данном участке в прорыве и что только молодежь в состоянии справиться со столь ответственным заданием.

Заготовки для мин уложены в дощатые ящички, по двадцать пять корпусов в каждом.

Кимка прикинул вес одного на глаз:

— Килограммов двадцать пять — тридцать, не больше,— объявил он.

— Верно,— подтвердил мужчина, отвечающий за выгрузку.

— Ну, с этими управимся играючи! — Кимка подхватил с пирса ящичек и понес его к вагонетке, бросив на ходу: — Начали, хлопчики!..

Весь причал завален заготовками для будущих мин и бомб.

Когда двести ящиков были переброшены в кладовку механического цеха, поступила команда грузить заготовки для авиабомб. Заготовки эти по форме напоминали уличные репродукторы. Ребята же окрестили их колпаками.

Санька нагнулся над таким колпаком, схватил его, рванул на себя и чуть не присел — корпус будущей авиабомбы приподнялся над настилом всего сантиметров на тридцать и тут же выскользнул из рук.

— Ого, вот это штучка-дрючка!.. Пудика четыре потянет! — Санька снова с удивлением посмотрел на колпак.— А с виду вроде бы не очень…

В разговор снова вмешался мужчина, отвечающий за выгрузку.

— На этот раз промашка, молодой человек!.. «Игрушечки»-то эти тянут от восьмидесяти до девяноста килограммов. А встречаются экземплярчики так и на все сто!

Кимка уважительно присвистнул:

— Ивана Аркадьевича бы сюда вместе с его сынком, вот бы порезвились!..

— Жди! Эти мозоли хватать не будут, не из таких.— Санька впервые в жизни почувствовал неприязнь к человеку, который, в общем то, никакого зла ему вроде бы не причинил. Он чувствовал, как тело его переполняется небывалой яростью, которая наливает каждый мускул взрывчатой силой. Сила эта выпирала из него, требовала немедленного действия.

Санька снова склонился над колпаком, подцепил за края покрепче, половчее, рванул вверх и, прижав отливку к груди, понес ее к вагонетке. Бережно, словно это было живое существо, опустил ношу на середину железного листа, покрывающего тележку, и пошел за новым колпаком.

К Саньке присоединились его напарники.

— Ребята, если вам чижало, поднимайте эти штуковины вдвоем,— посоветовал мужчина.— Животы понадорвете… Холера бы забрала этого Гитлера, не жилось ему, проклятущему, в мире да тишине!..

Но мальчишки по двое работать не захотели. Каждый норовил управиться самостоятельно: где — катком, где — возком, а возле самой вагонетки груз брали на подъем. К концу рабочего дня с заданием справились, положенные шесть десятков корпусов в цех доставили.

— Молодцы! — похвалил Солнышкин. Говоров почему-то промолчал. Зато Леша Рогаткин выдал такое, что все рты пораскрывали.

— А ты бы, начальничек, сам попробовал понянчить заготовочки, да и сынка бы к настоящему делу приспособил, а то сало с него начинает капать от «перегрузочки». На-ка, подержи! — И Рогаткин сунул в руки Солнышкину колпак. Иван Аркадьевич машинально принял заготовку, но удержать, конечно, не смог. Она с грохотом упала на цементный пол. Солнышкин в испуге юркнул в конторку.

— Ты что, Леха, сдурел? — с трудом сдерживая хохот, спросил Говоров.

— Я — нет. Он — да,— спокойно ответил Рогаткин.— Не люблю хамелеонов, даже если они в начальство вышли… Еще хлебнем мы горя с этим… Так что же, начинаем новый заказ?

— Давай! — скомандовал Говоров. Рогаткин легко, одной рукой поднял с пола колпак, вставил его в патрон, зажал кулачками, отцентровал и, подмигнув заговорщически стоящим подле токарям, изрек:

— Сия «игрушка» изготовляется нами специально для бесноватого фюрера! Уж я,— Рогаткин стукнул себя кулаком в грудь,— постараюсь для него.

Санька вертится около.

— А ты чего тут? — набросился на него Леха.— Не видишь, сколько на часах намотало?

— Без пяти пять,— растерялся Санька.

— А тебе до которого часа положено находиться в цехе?

— До трех…

— То-то и оно!.. Закон о труде в твои годы нарушать не велено! Тут и война не спишет…— И он бросил недобрый взгляд в сторону конторки.— Двигай, Санек, до дому, да и дружка своего прихвати!

Усталые, но страшно гордые возвращались друзья с работы. Сегодня они впервые почувствовали свою незаменимость в том доме, который называется заводом, воочию убедились, что у них появились новые товарищи, которые могут постоять не только за себя, но и за тех, кто им дорог.

— Сань, а как Леха колпачок-то Солнышкину в руки подбросил, будто он из картона. А Колун — хвать… да бежать… Работка-то настоящая не по его хлипкому здоровью!..

— Пожалуй,— согласился Санька,— хотя зря Леха так… Зря… Начальник ведь! — Но в голосе его не было уверенности.

Навстречу шли знакомые подростки и девчушки из младших классов. Они уважительно здоровались с героями своей школы, которые опять отличились, показав своим сверстникам дорогу на завод. Кимка и Санька тайком друг от друга во время работы у станка старались погуще вымазать лицо в чугунной пыли, чтобы каждый шкет понимал, что навстречу ему идут мастера по металлу.

Мальчишки и вправду завидовали своим кумирам и не только завидовали, но и старались подражать им в разговоре, копировали походку, манеру солидно, с достоинством, держаться на улице.

Марии Петровны дома еще не было, учителя в школе теперь тоже работали с большой нагрузкой. Каждая учительница кого-то замещала, кого-то подменяла. Из мужчин в школе остался, пожалуй, один лишь СИМ. Его утвердили директором школы. Пришлось крутиться как белка в колесе: организовывать учебный процесс, и о тетрадях заботиться, и о дровах заблаговременно хлопотать.

Умывшись и выпив стаканчик чайку, Санька нарядился в капитанский костюм, крутанулся по привычке перед зеркалом.

— Неплохо,— сделал он вывод,— вот только туфли не шик-блеск.— Ботинки на ногах были чиненые перечиненные. Но Санька надраил их щеткой и, наведя соответствующий блеск, поспешил в школу.

«Повидаю своих»,— решил он.

Школа встретила его приветливо. Была перемена. Из классов в коридоры высыпала мелюзга, чинно выплыли старшеклассники.

Все вроде здесь оставалось таким, каким было до того страшного воскресенья, когда Махотка впервые произнес слово «война». Так же суетились пацаны, шушукались семиклассницы, и все-таки чего-то недоставало. А вот чего, Санька не понимал. Чувствовал сердцем, что школа потускнела, съежилась, но от этого не стала менее желанной.

«Эх,— подумал он, закрывая глаза,— вот сейчас проснусь и никакой войны нет. Все — как было… И мы с Кимкой снова ученики…»

— Девочки, посмотрите, кто к нам пожаловал! — раздался возглас Зойки Сониной.— Санечка, иди к нам!..

— Комбриг!.. Что-то ты нас позабыл!..

— Подзоров, какими ветрами?

Санька растрогался: все искренне радовались, горячо пожимали ему руку, расспрашивали, трудно ли вкалывать у станка. Санька отвечал на вопросы полушутя-полусерьезно, остроумно. Около него сгрудился чуть ли не весь их класс, все «старички», кто остался верен школе. И только Ее не было. Саньку увлекли в классную комнату.

— Сейчас — СИМ, посиди часок на уроке!

— Ладно! — согласился Санька, продолжая ломать голову: «А где же Казанкова? Почему ее не видно? Уж не заболела ли?»

Нет, Настенька была в классе. Она сидела на своем излюбленном месте, за третьей партой у окна, прекрасная как никогда. При виде Подзорова Настенька смутилась, но не настолько, чтобы чей-то глаз смог это заметить. Она приветливо, но без особой радости, кивнула Саньке, даже подвинулась, освобождая Саньке место на своей скамье, но лишь после того, как Зойка предложила «знатному токарю» устроиться за их партой.

Не успел гость устроиться на узкой скамье поудобнее, как Зойка толкнула его локтем в бок.

— Познакомься! Ирина Заглушко.

— Александр Подзоров! — Санька глянул на подошедшую дивчину и обомлел. Таких красивых девчонок он еще не встречал. У Ирины были черные вьющиеся косы, черные бархатистые глаза, вернее, глазищи, иначе их и не назовешь — настолько они были велики и прекрасны, и Санька невольно прижмурился.

— Ну вот и погиб наш Лорд Байрон! — рассмеялась Зойка.— Я же говорила…

— Как, это и есть знаменитый Лорд Байрон, о котором столько сложено легенд и сказок? — Ирина посмотрела на Саньку по-новому, заинтересованно и как-то усмешливо. Настенька перехватила этот взгляд. Ее это, как видно, задело за живое. Лицо Казанковой преобразилось.

Глаза ее то излучали нежность, то полыхали безудержным весельем и тут же поражали таинственной грустью. Санька попал под Настенькино обаяние. Но Ирина так просто уступать поле сражения тоже не собиралась. Конечно, она сражалась не за этого незнакомого мальчишку, произведшего на нее некоторое впечатление, но не больше, а за первенство в классе, за утверждение своей красоты, за утверждение своего я!

— Вы на танцах бываете? — спросила Ирина, вклиниваясь в беседу бывших однокашников.

— Бываю,— улыбнулся Санька. Он догадывался, что заставляет эту красавицу расточать ему любезности. Пикировка девчонок забавляла его.— Бываю,— снова повторил он.— А вы?

— Еще нет. Но в следующую субботу приду…

— Я тоже…

— Вот и хорошо. Значит, увидимся…— И она, скользнув по его лицу нежным взглядом, села за соседнюю парту.

Вошел СИМ. Похудевший и постаревший учитель не сразу разглядел гостя. А когда ему об этом сообщили, даже просиял от радости. Подошел к Саньке, поздоровался с ним за руку, расспросил о работе.

Санька просто, без рисовки, рассказал о цехе, о новых товарищах — мастерах токарного дела. О Кимке и о себе он если и касался в разговоре, то иронически. Всем стало тепло и весело.

После уроков Санька хотел было проводить Казанкову до дому, но она под каким-то предлогом отказалась.

«Ну и пусть! — решил Санька.— Наверное, из-за Ирины».

Домой возвращались с Сониной, оказалось, что и Заглушко живет в одном из трехэтажных домов. Она присоединилась к их компании.

Глава шестая

С питанием день ото дня становилось все труднее. Хлеб стали выпекать пополам с соей и такой жидкий, что, стоило его посильнее сжать в кулаке, начинала капать жижа. Санька с горьким сожалением вспоминал те времена, когда Мария Петровна с утра и до вечера потчевала сынка деликатесами собственного производства.

— Эх,— вздыхал он,— сейчас бы блинков со сметанкой! Или пирога с мясом да с сагой!

Трудная жизнь старила людей до срока, даже мальчишек делала рассудительными стариками. И все-таки жизнестойкая юность брала свое. Вечерами, когда наступало время идти в клуб, боли, обиды и усталость забывались, заходил Кимка, и друзья, выпив за компанию с Марией Петровкой по чашечке морковного чаю, отправлялись в кино или на танцы.

Вот и сегодня — субботний вечер молодежи. Санька особенно тщательно причесывается, вытанцовывая перед настенным зеркалом. Одернув китель, провел по ботинкам бархоткой, посмотрел на ходики: «Без десяти восемь! И чего это Кимка не идет?!» Заглянул на кухню. Мать сидела над учебником литературы для девятого класса.

— Чайку?

— Не стоит… Кимка сейчас зайдет… задерживается…

— Уж не свидание ли? — улыбнулась лукаво Мария Петровна.

Санька покраснел.

— Угадала?.. Так кто же твоя Прекрасная дама? Блоковская Незнакомка?.. Стой! Догадываюсь!.. Опять «Настя, Настенька, Анастасия»?

— А вот и не угадала! — рассмеялся Санька.— Именно Незнакомка!

— О-о, из новеньких?! Так… так!.. Уж не черноглазая ли красавица из девятого «Б»?

— Кто тебе сказал?! — У Саньки даже брови изогнулись вопросительным знаком.

— «Сказал»? А разве кто-нибудь об этом знает, конечно, кроме тебя?

— Никто…

— Тогда сделай логический вывод…

— Сама догадалась…

— Правильно. Что же это за мать, которая не может предположить, кто ее единокровному может понравиться?

Саньке захотелось узнать, как Мария Петровна оценивает красавицу Ирину.

— Она тебе глянулась? — спросил он.

— Девица интересная. Хорошо учится. Разбирается в литературе, в музыке… Вот, пожалуй, и все, что мне о ней известно.

— А разве этого мало?

— И много, и… ничего.

— Как это?

— А так. Какой она человек, мы не знаем. Добра? Зла? Скрытна или, наоборот, само откровение?! — Мария Петровна вздохнула.— Угадывать не берусь, сам не маленький, разберешься. Будь только…— Она хотела сказать осмотрительным, но поняла, что это слово сыну ни о чем не скажет, а лишь растревожит его, может быть, даже обидно ранит.

— Что «только»? — рассмеялся Санька.— Не влюбляться с первого взгляда? Не буду!

— Вот и хорошо.

Появился Кимка. Он наскоро поздоровался с Марией Петровной, умоляюще показал Саньке на ходики: мол, опаздываем. На что Санька резонно ответил:

— Сам виноват. Пришел бы пораньше, не опоздали бы.

— Не мог.

— Почему?

— С Заинькой, то есть с Зоей проболтали…

— Так чего же ты торопишься? — удивился Санька.

Кимка потупился:

— Мы с ней договорились встретиться в клубе ровно в восемь.

— Тогда быть тебе сегодня битому!

— Уже опоздали?!

Санька утвердительно кивнул головой, едва удерживаясь от хохота. Вид у Кимки был уморительно-жалкий. Казалось, изобретатель «адской смеси» только что проглотил изделие собственных рук и ждет, что вот-вот взорвется…

— Не отчаивайся, Зойка придет на танцы не раньше, чем через час.

— Нет! — Кимка замотал головой.— Она не опоздает!

— Однако! — не удержался Санька.— Мы так уверены?!

— Лорд острить изволит?! — разозлился Кимка.— Это тебе не Настенька-распузастенька, которая…— он так выразительно махнул рукой, что его мысль стала ясна и без слов.

Теперь надулся Санька. Так до самого клуба и добрались без единого слова, упрямо наклонив лобастые головы, как молодые бычки, которые вот-вот начнут бодаться.

На площади, возле клуба моряков, крутился людской водоворот: прогуливались стайками девчата-подростки, поодаль от них фигуряли на все лады их однолетки, мальчишки. Они скакали, толкались, кукарекали по-петушиному, мяукали по-кошачьи, свистели по-боцмански.

Степенно, по двое, по трое, «плавали» Санькины сверстницы, ожидая, когда к ним подойдут их вздыхатели и ухажеры. Те же, у кого пока таковых не имелось, делали вид, что мужская половина человечества их вообще не интересует.

Из открытых окон фойе, где заводская и флотская молодежь под звуки духового оркестра весело и деликатно толкалась, доносились звуки популярного вальса «На сопках Маньчжурии». Особенно выделялась труба, на которой играл руководитель оркестра музыкант-самоучка Вася Лелин.

— Вот дает! — не удержался Кимка, выворачивая шею чуть ли не на триста шестьдесят градусов, но Зойки нигде не было.

— Да, у Василь Максимыча талант прирожденный! — согласился Санька, посматривая сначала влево, потом вправо… Ни Настеньки, ни Ирины еще не было.

— Здесь подождем или пойдем на танцы? — Кимка виновато посмотрел на друга.

— Как хочешь,— смягчился Санька.

Санькино великодушие вызвало ответное великодушие у Соколиного Глаза.

— Решай ты…

— Нет ты…

Молча посмотрели друг другу в глаза и безудержно расхохотались. Нахохотавшись, поспешили в танцевальный зал.

Заядлые танцоры уже старались вовсю: носились по залу как угорелые, кружили своих партнерш и через левое, и через правое плечо.

При входе в фойе Санька споткнулся.

— К встрече,— машинально обронил Кимка.

— Вот вам и бабка-угадка! Милая бабуся, скажите, пожалуйста, а когда закончится война?

Кимка пошевелил губами, словно что-то высчитывая, и так же спокойно ответил:

— Через три года…

— Почему же через три? — опешил Санька.

Кимка снисходительно усмехнулся, всем своим видом показывая, что вопрос Лорда, по крайней мере, наивен.

— Почему? — переспросил Кимка, продолжая изображать оракула.— Да потому, что не меньше двух лет нам нужно для того, чтобы подрасти, окрепнуть… Ну и годик, чтобы повоевать… Орденок-другой заработать… А там — пусть она и кончается!

— Мудрец!.. Ничего не скажешь! Не голова, а парламент… правда, без председателя!..

Осторожно лавируя между танцующими, пробрались в дальний угол зала, встали возле приступок, ведущих на сцену, где небольшой кружок Санькиных одногодков упражнялся в остроумии. Они отпускали довольно ехидные шуточки в адрес своих дружков, с трудом передвигавших ноги не в такт музыке, а в соответствии с собственным счетом: «Раз-два — в сторону! Раз-два…»

Шутники и сами в танцах еще не преуспели, но… такова уж, видно, человеческая природа — в чужом глазу, как говорится, соринку видим, а в своем — бревна не замечаем.

Ни Кимка, ни Санька вдаваться в подобные туманности не имели ни желания, ни времени. Они обменялись рукопожатиями с остряками и тут же про них забыли, переключив все свое внимание на танцующих. Мелькнули сутулые плечи и челка Феди Сундучкова. Он довольно легко вальсировал с буфетчицей Фаей. Встретившись взглядом с Подзоровым, Сундучков заговорщически подмигнул.

— Чего он к нам все в дружки набивается? — поморщился Кимка.

— А ты своего мастера чего-то недолюбливаешь? — усмехнулся Санька.

— Скрытный он какой-то да и жадина порядочный, попроси зимой снега — не даст.

— Нет, не даст,— подтвердил Санька.

— А потом — подхалимничает перед Борькой. А вот, кстати, и красавчик!.. Ба, а с кем он танцует?! Санька, бери перчатку!..

— Зачем? — не понял Подзоров.

— На дуэль вызывать будешь сэра разносчика нарядов!

Да, Борис Солнышкин танцевал с Настенькой. И как танцевал! Легко и уверенно. Лицо Казанковой сияло, на щеках играл румянец, губы горели, глазки с раскосинкой лучились… Одета Настенька была скромно, как и большинство заводских девчат. Белая батистовая блузка, черная вельветовая юбочка и черные туфли — вот и весь наряд, ни колец, ни сережек. Но все равно Настенька была хороша, и не только по мнению ее школьного поклонника, все взрослые парни и даже женщины, не скрывая, любовались ею.

Под стать ей выглядел и Борис Солнышкин. Черный шерстяной костюм сидел на нем ловко, белая шелковая сорочка и черный, в мелкую крапинку галстук, подчеркивая элегантность, делали его похожим на артиста. А черные лакированные штиблеты как бы говорили каждому кавалеру, что тягаться с обладателем таких сокровищ дело бесцельное, абсурдное.

— Ну?! — Кимка легонько сунул локтем в бок обескураженному Лорду.

— Что «ну»? — Санька напустил на себя показную веселость.— Дуэли, как таковой, не будет! Будет поединок ума и ловкости! Алле оп! — и он направился к выходу.

«Вот это зацепило?! — подивился Кимка.— А не сдается, молодец Меткая Рука! Он этому «бледнолицему гринго» устроит штучку-дрючку!»

Что будет из себя представлять эта «штучка-дрючка», Соколиный Глаз недодумал. События начали развиваться так стремительно, что оставалось лишь глазами хлопать.

В зал вошла почти никому еще здесь не знакомая девушка. Одета она была в бархатное платье рубинового цвета, в ушах ее сверкали рубиновые серьги, на ногах красовались лаковые вишневые туфельки. Девушка была стройна и грациозна.

— Новенькая! — пронесся шепоток по залу. Все взгляды впились незнакомке в лицо. Она в ответ мило улыбнулась, полоснула цыганскими глазами по сторонам, словно отыскивая кого-то. Небрежно кивнула Солнышкину, отвечая на его многозначительный поклон. Настеньку одарила пренебрежительно-уничижающим взглядом. Заметив пробирающегося к ней Подзорова, двинулась ему навстречу. Музыканты едва не сбились с такта. Выручил опять-таки трубач. Он так томно повел про «утомленное солнце», что все снова отдались плавному течению танго.

Незнакомка положила Саньке руку на плечо, и они гибко закачались на волнах «утомленного моря». Только теперь Кимка понял многозначительную фразу друга о «поединке ума и ловкости».

«Откуда это чудо спустилось? Откуда снизошло на грешную землю, не с облаков ли? — от удивления Кимка чуть было не заговорил стихами.— Наверное, это дочка нашего главного инженера? Болтали, она у него писаная красавица. Да и Зоя о ней, кажется, что-то толковала…»

А вот и Сонина! И Кимка, отбросив все гадания, устремился к Зое. Когда они заскользили в ритме медленного танца, Кимка шепнул Сониной:

— Назревает скандал — наш Лорд объявил бескровную войну задаваке Казанковой. Но с кем это Санька выкаблучивает сейчас?

— Как, ты не знаешь? Хорош разводчик, нечего сказать! Не знать имени и фамилии самой красивой девушки на заводе?! — Зойка сделала вид, что она сердится.

— Подумаешь, «самая красивая»! А для меня, может, самая красивая…— тут Кимка прикусил язык.

— Ну что же ты замолчал? Струсил?

— А вот и не струсил!

— Тогда — скажи! Кто, по-твоему самая красивая у нас на заводе?

— Ты! — выдохнул Урляев, зажмуривая глаза. У Зойки даже дыхание перехватило от его смелости. Она смешалась.

— Чего же ты замолчала? — наступал Кимка.— Отвечай…

— Отвечу… Только,— Зойка перевела дыхание,— потом… После танцев…

Санька всегда был ловок в движениях и исключительно ритмичен. За время работы его плечи раздались, мышцы налились силой, округлились. В свои пятнадцать с половиной лет он выглядел как семнадцатилетний. А капитанский костюм делал его еще более солидным. Ирине это пришлось по душе. Если она среди девушек была самой красивой, самой нарядной, то Подзоров с его по-детски округлой мордашкой среди молодых людей был не последним. От него, мальчишки, исходила какая-то непреоборимая мужская сила, которая с каждой минутой притягивала Ирину все сильнее и сильнее. А потом от него веяло такой чистотой, о которой эта красивая девчонка, избалованная вниманием парней много старше ее, начала уже забывать. Она болтала с Санькой о том о сем, нащупывая его слабые и сильные стороны. И с каждой минутой этот мальчишка удивлял ее все больше и больше. Он был начитан, но больше всего ее удивляла самостоятельность его суждений. Даже на хрестоматийные вещи у него был свой взгляд, было свое толкование. Теодора Драйзера он называл американским Бальзаком. Бальзак, в свою очередь, перекликался у него в чем-то с Достоевским. Санькины мысли о литературе были не столько глубоки, сколько оригинальны. Рядом с глубиной у него соседствовали детскость и поверхностная прямолинейность, особенно, когда вопрос касался повседневных проблем жизни. Перед женщиной он благоговел наподобие средневекового рыцаря, знал о ней почти все и не знал ровным счетом ничего.

Ирина внутренне усмехнулась, ей пришла в голову комическая мысль: она представила себя тигрицей, дрессирующей дрессировщика.

Она отыскала глазами Бориса, Солнышкин продолжал очаровывать Казанкову.

«Что ж, каждому свое! — усмехнулась «тигрица».— А, в общем-то, мы с Борькой в чем-то схожи. Недаром же любили друг друга почти год… И теперь, даже разлюбив, остались друзьями. Такое бывает редко. Не говорит ли это о родстве наших душ?» — Ирина засмеялась.

— Ты чего? — Санька заглянул в ее расширенные зрачки. В их глубине мерцали неясные огни.

«Как в галактике»,— подумал он и улыбнулся.

— А ты чего?! — Ирина невольно прижалась к его груди.

— Да так, ужасно «умные» мысли одолевают,— он робко, необидно отстранился.

— Представь себе, и я о том же подумала!..

— Ир, а тебе никогда не приходило в голову, что если люди вот так, как мы с тобой, близко-близко, то они могут читать мысли друг друга, как раскрытую книгу, а?

Девушка, озоруя, притянула его к себе, и тут же, оттолкнув, шепнула:

— Какой же ты мальчишка?!

— А разве это плохо?

— Хорошо, но…

— Что «но»?

— Не скажу!

— Почему?

— Потому что, потому…

— Окончание на «у»!..— Санька пожал ей руку.— А ты и сама-то разве не детсад?

— Детсад, но из старшей группы, а ты… из ползунковой!

Санька нахмурился. Он чувствовал, в чем-то она мудрее его, а в чем именно, понять не мог.

— Ну, Лорд, расправьте свои сердитки! — Ирина провела проворным пальцем по его бровям.— Все будет вери велл!

Санька невольно покосился в сторону Настеньки и Бориса. И сердце его на какое-то мгновение дрогнуло, но всего лишь на мгновение. Красота Ирины снова затуманила ему глаза.

Прибой музыки все нарастал.

Глава седьмая

Военные заказы росли не по дням, а по часам, все цехи «Октября» работали на фронт, а флот требовал свое. Команды буксировщиков и барж с текущим ремонтом справлялись собственными силами, они понимали, что иначе нельзя, но изношенные машины требовали запчастей, а их не было. Флотский комсомол ударил тревогу.

Что делать? Лена Бородина от имени заводского комитета комсомола обратилась за советом и помощью в партбюро. Положение на судах катастрофическое, в кладовых ни болта, ни гайки, израсходованы все резервы. Малейшая поломка, и буксиры встанут на прикол. А это значит — боевые машины на фронте не получат горючего и не смогут вступить в бой с наседающим врагом.

Лена с надеждой смотрела на Говорова, а тот все хмурился и хмурился. И думал: «Станки загружены до предела. И если некоторые из них переключить на судоремонт, то план по спецзаказу полетит кувырком».

Что же делать?! Говоров покусывает нижнюю губу, поблескивая ровными зубами. Запасные станки найдутся, а вот куда их ставить?! В цеху для лишней тумбочки места не сыщешь, не то, что для станка!

— Вот что,— рассуждает он вслух,— давай-ка вечерком, после работы посоветуемся с комсомольским активом, а я приглашу членов парткома. Глядишь, что-нибудь и надумаем. Как считаешь?

— Непременно придумаем! — повеселела Лена.— Уж это точно!

Сдав смену, Кимка и Санька присоединились к Захаркину, пошли в партком. Сердца у них от робости екали — партком завода это тебе не цеховое начальство! Тут есть от чего оробеть!

Народу собралось предостаточно. На совет пригласили почти всех начальников цехов и прославленных мастеров разных специальностей. Захаркин не спеша пробрался на почетное место и запросто уселся на скамье рядом с Заглушко.

Григорий Артамонович крепко пожал Захаркину руку, его темные усталые глаза уважительно сказали при этом: «Крепко работаешь, друг, да и молодежь за собою подтягиваешь, сердечное спасибо за это!»

— Ну-с, Александр Александрович, а не пора ли нам дело начинати? — обратился главный инженер к Говорову с озорной улыбочкой на лице.— А то наши главные советчики уже заскучали! — И он кивнул седоватой кудрявой головой в сторону Урляева и Подзорова. Парни смутились, но про себя подумали, польщенные всеобщим вниманием: «А главный-то наш — голова! Да и душевный, видать!»

Говоров улыбнулся:

— Тут инициатива комсомола! Им и командовать… Бери, Бородина, бразды правления в руки, начинай, все приглашенные на месте!

— Начнем! — согласилась Лена.— Доклада не будет. Краткое сообщение сделает член партбюро, заместитель секретаря парткома Александр Александрович Говоров.

Сообщение Говорова было предельно коротким и ясным — положение на флоте с судоремонтом прямо-таки катастрофическое, нужно срочно изыскивать средства для изготовления наиболее дефицитных запчастей для рейдового пароходства. На заводские мощности рассчитывать не приходится, все они с перегрузкой работают круглосуточно, выполняя заказы Комитета Обороны… Рабочих рук тоже не хватает… Зато есть мощный резерв — всевозможные станки, продолжающие прибывать из эвакуированных районов. А куда их ставить и кто на них будет работать,— на эти вопросы надо ответить.

Александр Александрович сел, тревожно поглядывая на товарищей, словно бы поторапливая их поскорее найти нужное решение.

— Рабочие руки мы найдем,— первой нарушила затянувшееся молчание Лена.— Мобилизуем школьный комсомол.

— В казаков-разбойников играть? — усмехнулся Солнышкин.

— Почему же «играть» ?! — перебил своего друга Григорий Артамонович.— Бородина дело говорит. Разве Урляев с Подзоровым не доказательство тому?

— Да, но вы не учитываете времени, которое уйдет на их обучение! — парировал Иван Аркадьевич.— Зима не за горами… завтра-послезавтра… а запчасти нужны сегодня!..

— Месяца два — два с половиной у нас в запасе есть,— жестко сказал Говоров,— а этого вполне достаточно, чтобы решить все наши проблемы.

Солнышкин снисходительно пожал плечами, но возражать больше не стал.

— Корпуса для новых цехов строить не из чего да и негде,— снова начала Бородина.— Надо приспосабливать для этого готовые помещения…

— Столовую, например! — выпалил Кимка.

Все рассмеялись.

— А обедать где будешь? — качнул головой Заглушко.— На таких жировых подкожных запасах, как у тебя, долго не продержишься! Вот мы с Иваном Аркадьевичем месяц-другой могли бы еще проскрипеть… Нет, Ким Иванович, без столовой нам не обойтись!.. Вот если особнячок, что отдел кадров занимает, к этому делу приспособить, то…

— Хорош, но мал, ядреный корень! — буркнул Захаркин.

— Тогда, может, пожарку, а? — с надеждой спросил Кимка.— Кирпичная, большая!..

— Разрешите мне! — поднялся Санька.— Не надо пожарку…

— Почему?! — взъерошился Кимка.

— Вы забыли о корабельном кладбище!..

Все насторожились.

— Давай, давай, сыпь, ядреный корень! Чую, дельное скажешь!..

— Там с прошлого года стоят на приколе две нефтеналивные баржи. Корпуса у них прочные — мы с Кимкой проверяли… Так вот… А что, если их приспособить для этой цели…

— Правильно, Подзоров! — загорелся Заглушко.— Плавучий ремзавод!.. Да это как раз то, что нужно!..

— Точно, в самое яблочко вмазал! — Кимка хлопнул друга по плечу.— Ай да Лорд!..

— Молодец, Санечка! — просияла улыбкой Лена.

— Варит котелок!.. Варит, ядреный корень! — похвалил Подзорова Захаркин. Даже Солнышкин и тот одобрительно закивал головой. Когда первые восторги поулеглись, Заглушко попросил Ивана Аркадьевича прикинуть вчерне, сколько времени придется затратить на воплощение этой идеи в жизнь.

— В мирное время мы бы потратили на такое задание не меньше полугода,— ответил начальник механического цеха, прикинув что-то на логарифмической линейке.

— А поскольку сейчас война, то мы должны уложиться не в полгода, как сказал Иван Аркадьевич, а в три месяца.

— Но…— упорствовал тот,— это нереально… Как минимум, месяца четыре и то…

— Все, товарищи? — Григорий Артамонович вопросительно посмотрел на Говорова и тот согласно кивнул головой.— С завтрашнего дни приступаем к оборудованию плавучих мастерских, и все расчеты, связанные с этим, должны лежать у меня на столе ровно через неделю. Ответственным за их подготовку назначаю товарища Солнышкина. К вашим услугам, Иван Аркадьевич, все заводские конструктора. Работайте хоть по двадцать семь часов в сутки, но дело завершите за тот отрезок времени, который вам отведен. За практические работы ответственность возлагается на товарищей Говорова и Бородину. Возражений нет? — спросил главный инженер и сам же ответил: — Нет!

— Есть поправка,— дополнил Александр Александрович,— третьим ответственным за организацию практических работ назначить Подзорова!

— Точно! — поддержала Бородина.— Подзоров займется школьным комсомолом, рабочие резервы будут на его совести.

— А за их профессиональную подготовку будем отвечать мы, ядреный корень, с Кимкой,— стукнул ладошкой по столу Захаркин.

Урляев облегченно вздохнул, он уже думал разобидеться за то, что его отодвигают в столь важном деле на задний план, ан нет, на его долю оставили, пожалуй, наиглавнейшее — кадры!

…Начались сумасшедшие дни! Да что там дни! И ночи тоже. Баржи под номерами три и пять были капитально переоборудованы и подготовлены для установки станков.

Корабельное кладбище!..

Кимка и Санька смотрят и не узнают знакомых и столь дорогих сердцу мест. Здесь, в камышовых джунглях, мужало их детство, здесь взошло и рассыпало свои лучи горячее солнце юношеской романтики. Как недавно все это было!

Недавнее, ау, отзовись!.. Молчит…

— Как все изменилось! — говорит Кимка, смахивая рукавом рубахи с широкого лба капли соленого пота.— Все как бы уменьшилось: деревья стали ниже, камыши — реже, знаменитые «Марат» и «Аладин» — старее…

…Урляев и Подзоров хлопочут вместе с матросами буксировщика «Моряк» на барже номер пять, закрепляя на носовых кнехтах стальной трос буксира.

— Готово! — кричит боцман, сигналя командиру «Моряка» брезентовой рукавичкой. —Можно двигаться!

Из-под левого колеса буксировщика вырываются клубы отработанного пара. И деревянные плицы, с маху расколов стекло затона, гонят первую стаю волн к заросшему камышом и лозняком берегу, туда, где до недавнего времени Кимка и Санька прятали свой бесценный плотик.

«Тройку» отсюда перевели к заводским причалам еще вчера. Теперь черед «пятерки»…

— Как считаешь, уложимся в сроки? — думает вслух Кимка.— Дел столько, аж голова кружится! А умелых рук раз, два — и обчелся…

— В школе был?

— Был. Девчонки хоть завтра придут целой дивизией, а ребята — кто где: одни — на флоте, другие — в ремесленном…

— В ремесленном?! А что, если?!

— Точно! — подхватил Кимка мысль друга, что называется, на лету.— Поговорю с руководством ремеслухи. Ребята тамошние не только помогут мастерские отгрохать, но и за станки потом встанут!

— Точка опоры, о которой мечтал Архимед, найдена! — Санька даже пальцами прищелкнул от восторга.— Только вот что, к этому деликатному и непростому делу надо подойти со всей серьезностью, солидно, чтобы без осечки. Лену подключить следует и Александра Александровича.

— Это зачем? — надулся Кимка.— Я и один за милую душу все обтяпаю!

— «Один господин…» Один ты будешь решать, скажем, встретиться тебе с Зоей или нет. А тут дело не моей и не твоей «лавочки», соображать надо!..

Кимка надулся, покраснел, но спорить с другом не стал — все равно бесполезно. Санька с маху даже пустяка не решает, прежде обмозгует со всех сторон, обсосет, зато уж потом — решения своего не меняет.

Мимо проплывают знакомые места. Вот обогнули конец острова, похожий на хвост кита. Миновали заводской парк, деревянную пристанешку для трамвайчиков, лесные склады… Впереди показались заводские причалы. Вон и «тройка». «Пятерку» ошвартуют рядом.

«Моряк» пыхтит вовсю, старается, сердешный, побыстрее доставить свой воз по назначению. Течение сейчас на Волге не ахти какое, но малосильному старикану приходится туго. «Пятерка» — баржа не из маленьких, раз в десять больше своего буксировщика. Трудно старикану, но не сдается, продолжает отчаянно молотить деревянными плицами жесткую волжскую воду.

На «тройке» второй день уже вовсю кипит работа. Весь заводской комсомол, свободный от смены, трудится на верхней палубе и в трюмах. Тут и котельщики, и слесари, токари и медники, литейщики и электрики. То в одном, то в другом месте мелькает посеребренная шевелюра главного. Заглушко командует парадом что твой адмирал.

— Умеет Артамоныч вкалывать,— с восхищением говорит Санька, указывая рукой на орудующего газовым резаком главного.— Все умеет!.. Гляди, какого-то новичка учит!..

— На то он и инженер! — бурчит Кимка.

— Да-а,— соглашается Санька,— инженером быть — не по ветру плыть!..

— Приготовиться к швартовке! — басит боцман с «Моряка», усатый морж дядя Ваня.

— Есть приготовиться к швартовке! — как эхо, откликаются Урляев и Подзоров. Один идет к носовым кнехтам, другой — к кормовым. Швартовы, или «чалки», как их называют речники,— из манилы, уже лежат наготове. К огромным петлям привязаны тоненькие, но крепкие веревочки с навесистыми «бульбочками» на конце — легости. Легости скатаны в аккуратные бухточки. Ребята разделяют бухточки на две части и изготавливаются к бросанию.

Когда борт «пятерки» приближается к борту «тройки», «Моряк» гукает, боцман отдает буксир, одновременно вырявкивая команду:

— Па-а-да-ть швартовы!..

Кимка и Санька одновременно лихо бросают легости на «тройку», по-боцмански бася:

— Принимай швар-то-вы!..

Рабочие на «тройке» подхватывают легости и тянут их к себе. Словно огромные удавы, поползли привязанные к легостям манильские тросы.

— Весе-лей! Ве-се-лей, робятушки! — позыкивает молодецки боцман, покручивая седые усы.

Кимка и Санька стараются вовсю. Пот с них катится горошинами, рубашки уже хоть выжми, но ничего — с гибкими, но тяжелыми тросами справляются.

Когда петли канатов достигли «тройки» и легли на чугунные тумбы, боцман снова рассыпал слова лихой команды:

— Кре-пи!.. Так, робятушки!.. Восьмерками, восьмерками!..

Урляев и Подзоров, ловко опутывая могучие тумбы петлями-восьмерками, не забывают и о том, что работают они на виду у заводского актива, красуются, как умеют — лихо покачивают плечами, груди выпячивают горой… Их старания не пропадают даром, парни на «тройке» откровенно завидуют вездесущим краснокожим, девчонки любуются ими.

Но вот швартовы закреплены, баржи плотно припаялись бортами друг к другу, боцман, спрятав лукавую улыбку под пушистыми усами, выстраивает своих помощников в одну шеренгу и во всю мощь басит:

— От лица флотского командования вам, Урляев, и вам, Подзоров, объявляю за отличную службу бла-го-дар-ность!..

— Служим Советскому Союзу! — рявкают лихие матросы.

— А теперь шпарьте к своим.— Боцман, похлопав своих помощников по плечам, вразвалочку уходит на буксировщик.

А на «тройке» уже снова авралят: грохают кувалды, шипят газовые резаки, потрескивают электроды… В одной из электросварщиц Санька узнает Лену.

— Гляди-ка, Лена!! — удивляется он.— А я и не знал, что она может и за электросварщицу?!

— Ха! — покровительственно поясняет Кимка.— Инструментальщики все могут! И на фрезерном, и на токарном, и на расточном, и вот… на электросварочном…

— Как дела, мальчики?! — Лена откинула с лица щиток. Даже неуклюжая брезентовая роба и та ее красит по-своему. Ребята молча разглядывают ее.— Вы чего?

— Идея есть! — краснеет Кимка.

— Давай свою идею! — улыбается Лена.

— Не моя, а наша,— поправляется Кимка,— вместе с Санькой придумали… В ремесленное за помощью обратиться надо… Только на высшем уровне! — Кимка косится на дружка, желая узнать, не подсмеивается ли тот над ним втихую. Но нет, Санька серьезен, и Урляев добавляет: — Может, на уровне главного инженера…

— Правильно! — одобряет Лена.— Тем более, что директором в ремесленном училище — ученик Григория Артамоновича…

Подошел Говоров, узнав, в чем дело, тоже одобрил Кимкину и Санькину идею о смычке с ремесленниками:

— Такую операцию Заглушко провернет в два счета. А если где-то заест, партком подключится, за помощью к коммунистам-воспитателям обратимся, решим вопрос как надо! Дело наше чистое, дело наше правое! С рельсов не соскользнем в кювет!

Задание было закончено на день раньше срока.

— Вот! — сказал Иван Аркадьевич, вручая чертежи плавреммастерских главному инженеру.— Все выверено до микрона, можно не проверять!

— Спасибо, Иван! Ты, как всегда, на высоте! — похвалил своего друга Заглушко.— Когда Солнышкин за что-то берется всерьез, то делает все по высшей категории! Какие тут могут быть пересчеты.

— А семь недель для полного аврала все-таки маловато,— вздохнул Иван Аркадьевич, хмуря густые брови.

— Сам знаю, не много, но… надо сделать и сделаем! Тем более, ремесленное училище семьдесят пять человек подбрасывает! Ты представляешь, какая это сила?! В «яблочко» попадем!

— Цыплят по осени считают! — опять состорожничал Солнышкин.

— Ну вот и снова раскис! — Заглушко осуждающе покачал седоватой головой.— А почему? Почему, дьявол тебя побери?! Чего тебе не хватает? Живешь ничуть не хуже, чем до войны, даже интереснее, а киснешь? Понимаю, масштабы поменьше, зато значимость делаемого куда больше! После войны историки, изучая наши дела, рот раскроют от удивления: «Мол, молодцы, ребята! До каких высот смогли подняться!»

Беседу друзей нарушил Говоров. Александр Александрович пришел к главному инженеру посоветоваться по ряду неотложных вопросов, связанных с энергохозяйством на плавучих реммастерских.

— Пошли, решим на месте! — сказал Заглушко, с ходу схватив суть дела.— Иван Аркадьевич, может, и вы присоединитесь? — спросил он Солнышкина. Но тот отрицательно качнул головой:

— В цех надо…

— Ну-ну… А мы пошли!

…Плавучие мастерские с каждым днем обретали вид все более завершенный. В переоборудованном трюме «тройки» установили два мощных дизеля и динамо-машину. На верхней палубе разместили токарный, слесарный и электроцех. На «пятерке» обосновались медно-трубный, котельный, кузнечный и деревообделочный…

Начальником строящихся мастерских временно была назначена Лена Бородина.

— Ты у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец! — подшучивал над ней Говоров, заставая Лену то за электросварочными, то за слесарными работами.— Ты же руководитель!..

— Руководитель, а не рукой водитель! — отшучивалась она.— Не по Сеньке шапка… Держимся в графике. Еще месяцок, и сдам готовые плавреммастерские настоящему начальнику, а сама — в родную инструменталку!..

Флот знал, что заводчане не подведут. И они не подвели…

Глава восьмая

Предположение краснокожих оправдывалось: Борис Солнышкин и впрямь оказался не таким уж задавакой, каким показал себя поначалу.

Однажды в обеденный перерыв, когда ребята возвращались из столовой в цех, Борис окликнул их:

— Эй, хлопцы! Сбавьте малость обороты, а то вас на вороных не догонишь!

— А чего нас догонять-то?! — буркнул Кимка.— Кажется, взаймы у тебя не брали!

— Чего ерепенишься?! — осадил друга Санька.— Может, у него к нам дело? И вообще…

Остановились. На приближающегося Бориса смотрели без вызова, но требовательно: ну-ка, выкладывай, мол, поживее, что у тебя там произошло?

Борис чутьем угадывал, что задиристые пареньки так просто для дружбы объятий ему не раскроют, но решил попытаться завязать с ними добрые «дипломатические отношения». И не только потому, что они верховодят на острове всеми мальчишками, но и для поддержания авторитета в цехе, чтобы молодые рабочие перестали на него коситься и называть в глаза и за глаза белоручкой и задавакой.

Краснокожие хотя и выглядели обшарпанно, но их сильные костистые руки и широкие, выпирающие из старых курточек плечи мгновенно потушили появившуюся было на красивых Борисовых губах ироническую улыбочку. Он прибавил шагу и приблизился к друзьям запыхавшись.

— Ну, чертяки, и здоровы же вы ходить! — вместо приветствия произнес он с ноткой зависти. Похвала пришлась мальчишкам по душе, их глаза сразу же потеплели, от зоркого взгляда Бориса это не ускользнуло.

— Скороходы! — повторил он.

— Это точно! — самодовольно согласился Кимка.— Когда по степи шастали, никто за нами угнаться не мог!

Санька поморщился, похвальба приятеля вызвала на его щеках краску стыда.

— Зачем понадобились-то? — спросил он сурово, чувствуя нутром своим, что Солнышкин подкатывается к ним с какой-то тайной целью, а вот с какой?

Но Санькина суровость ничуть не смутила Бориса, он был готов и не к такому приему. Сделав вид, что не замечает их настороженности, сказал простосердечно:

— Зря вы, хлопцы, на меня с недоверием смотрите, папенькиным сынком считаете, задавакой окрестили. А я ведь по природе компанейский. Фашисты малость характер подпортили. Когда от вражеских танков драпали, сто раз смерти в глаза смотрел. А от этого, сами понимаете, человек весельчаком не становится.— Солнышкин сделал вид, что его обижает недоверие со стороны ребят.— Я ведь знаю, вы сами парни геройские, вот и предлагаю вам дружбу…

Потеплевшие глаза ребят снова стали колючими. Поняв, что где-то сфальшивил, Солнышкин закончил угрюмо:

— Ну, если не дружбу, то хотя бы «дипломатические отношения»…

Ребятам стало стыдно: и правда, человек столько хлебнул, а они?!

— Брось выдумывать разные «дипломатические отношения», мы тебя понимаем.— Санька, отбросив недавние сомнения, протянул Борису руку: — Держи петушка!..

Тот крепко стиснул широкую загрубевшую ладонь рабочего парня. «Силен!» — про себя подумал Борис.

— Я тоже за дружбу! — подмигнул Кимка.— Если что, будь уверен, в обиду не дадим!

«Клюнуло!» — обрадованно подумал Борис и, чтобы укрепить только что завоеванные позиции, предложил:

— А что, если завтра в степь махнуть? На заброшенные бахчи? Глядишь, арбузами разживемся. Все равно немцу достанутся!

— Это как немцу?! — насторожился Санька.— Шиш с маслом немчуре проклятой! Народ Гитлера до Волги не допустит! Если что, и мы встанем стеной.

— Конечно, не допустит! — поспешно согласился Солнышкин.— Я ведь что имел в виду: начнет бомбить, все равно дыням и арбузам тогда не уцелеть…

Малость поразмыслив над словами Бориса, ребята вынуждены были с ним согласиться.

— Только как же мы сумеем организовать такой поход? Хотя завтра и воскресный день, но цех-то работает?!

— Решение этого вопроса беру на себя,— осторожно сказал Солнышкин. Санька хотел было возразить что-то, но Борис опередил его: — Вы ведь несовершеннолетние, и по закону вам положен отдых. Понимаете? По закону!

Санька с Кимкой переглянулись. Почти четыре месяца они не были в степи. Сейчас там прекрасно, как никогда! Воздух пропитан ароматами горьковатой полыни и созревших в колхозных садах яблок и груш. Ах, как им захотелось хоть на один миг очутиться в знакомых с ранней поры жизни бескрайних просторах! Все мысли и чувства мальчишек отразились на их лицах.

— Ну, вот и сладили! — подвел итоги своих наблюдений Солнышкин, внутренне торжествуя победу над своими недоброжелателями, так легко проглотившими подкинутую им наживку.— Завтра утречком двинемся.

— В пампасы! В пампасы! К любимым белым слонам! — закричал, приплясывая, Урляев.— Только пораньше, часиков в шесть! Не так ли, комбриг?

— Угу! — согласился Санька.— В шесть ноль-ноль участникам похода быть у заводской купальни. Опоздавших не ждем.— Голос командира был тверд и властен.

Утро выдалось солнечное, ни ветерка, ни намека на туман. Солнечный шар медленно взбирался по травам и кустам на первую ступеньку незримой лестницы, убегающей в синюю бесконечность. Вымытые росой травы пахнут одуряюще-сладко. Воздух вкусен, как мармелад. Кимка достал из кармана выточенный из пилки нож и сделал вид, что отрезает себе кусок воздушного торта и начинает жевать, аппетитно чавкая и покрякивая. Узкие лукавые глаза его светятся, как два маленьких солнца.

— А вам отрезать? — обращается он деловито к спутникам.

— Режь,— соглашается Санька,— да побольше!

Борис не считает нужным откликнуться на дурацкий детсадовский примитив. «Пусть котята поиграют с бумажкой, привязанной к собственному хвосту»,— тайно усмехается он, пытаясь ястребиным взглядом окинуть бескрайнюю холмистую ширь. «Чем не океан?» — думает он. Но если степь — океан, то сам он, Борис,— Колумб, не меньше!

Далеко позади, по шарам ветловых крон угадывается нить Воложки. На этот раз водную преграду они одолели не на плотике, а на пароме. Паромщик, бородатый лысоголовый крепыш, встретил ранних пассажиров приветливо. На ребячье «Доброе утро, дедушка!» он ответил басовитым:

— Здоровеньки булы, хлопчики! — по-смешному пошевелив большими оттопыренными ушами. —Удачной вам охоты на кавуны! — и подмигнул.

Сошли с парома и зашагали в степь.

— А не устроить ли нам гонки? — предложил Санька.

— А что, дело! Я готов. А ты, Борис?

Солнышкин снисходительно хмыкнул:

— Что я, маленький, что ли?!

— Не хочешь, как хочешь! — Санька взмахнул рукой.— Раз! Два! Три!.. Побежали!..— И они побежали взапуски. Тут и Солнышкин не удержался. Припустив что было духу, он завопил на всю степь:

— А ну, энергичней работай ногами, вороные!

— Жми на всю железку! — поддержал его Кимка.

— Не жалей лопаток! — добавил Санька.

Вскоре Борис вырвался вперед, но тут же Подзоров стал его обходить. Увидев, что соперник неминуемо обгонит, Борис подставил Подзорову подножку, Санька кувырком полетел в траву.

Тут же, вскочив на ноги, он подлетел к Солнышкину с кулаками:

— За такие штуки морду бьют! Ну, да на первый раз обойдемся малой кровью! — И он известным Кимке приемом швырнул Солнышкина через левое плечо. Тот шмякнулся на землю, как мешок с опилками, не успев даже сообразить, как это его, более высокого и сильного, так запросто сбили с ног.

— На первый раз хватит? Или повторить еще разок?

— Хватит,— с трудом подавив слезы, сказал Борис.

Болело ссаженное плечо. Но сильнее жгла обида. Санька же как ни в чем не бывало осмотрел расцарапанную коленку и изрек:

— До свадьбы заживет!

Кимка рассмеялся. Пришлось скривить в вынужденной улыбке губы и Солнышкину. Про себя же он поклялся при случае жестоко отомстить этим грубиянам.

Вдали показался бугор, у подножья которого поблескивало озеро и зеленел тронутый кое-где позолотой колхозный фруктовый сад.

— Вот и заброшенная бахча,— объявил Кимка.— Айда побыстрее!

Они прибавили шагу, и минут через сорок достигли желанной цели. Поднялись на бугор. Арбузные грядки густо заросли сорняками, всюду чувствовалось запустение. Но это не помешало вызреть полупудовым чернокожим арбузам до полной кондиции. Санька выбрал арбуз позвончее, ударил с маху кулаком, послышался треск, корка лопнула, и алая сочная мякоть заискрилась на солнце. Санька попробовал ее и, зажмурив глаза, изрек:

— Слаще не едал!

Кимка и Борис выбрали себе тоже по арбузу, и пиршество вскоре достигло своего апогея. Тут-то Кимка и уловил тонкий тоскливый визг кутенка.

— Кажись, кутлай тявкает?

— Точно,— Солнышкин, оставив арбуз, направился к дальним зарослям лоха.

Из бурьяна показалась лобастая голова смешно косолапящего щенка. Борис взял его на руки, прижал к груди, и щемящий писк прекратился. Достав из кармана кусок хлеба с колбасой, скормил его найденышу.

«Жалостливый! — одобрительно подумал Кимка.— И, наверное, неплохой человек! Собаки к плохим не идут!.. А Санька? Разве он не жалостливый и плохой?!» — Урляев растерялся. А Солнышкин продолжал ласкать худенького найденыша.

— Ничего,— успокаивал он малыша,— дома отойдешь, наберешься силенок, отличным псом вырастешь!

— Борь, куда ты его? Домой? А родители не заругают? — допытывался Кимка, с обожанием глядя на щенка.

— Не заругают,— в глазах Солнышкина вспыхнул и погас насмешливый огонек.— Папахен с мамахен у меня настоящие человеки, понимают что к чему! — произнес он гордо.

«А что, наверное, и Колун не такой уж плохой человек, как мы поначалу решили».— Санька с Кимкой виновато переглянулись.

— Однако пора домой,— предложил Борис. С ним согласились. Прихватив по арбузу, пошагали в сторону заводского поселка.

Глава девятая

Привычная жизнь сошла со своей орбиты. Все — и войну и работу заслонила Ирина, бойкая красавица. Она неожиданно и так прочно вошла в жизнь Лорда Байрона, что в любое время суток, где бы он ни был, что бы он ни делал, мысли о южанке не давали ему покоя. Он вспоминал каждое слово, сказанное ей накануне, каждый жест ее руки, губы и глаза. Но когда Кимка спросил его: «Ты что, влюбился в Ирину?», он ответил: «Не знаю».

Санька действительно не знал, как назвать свое тяготение к ней, тяготение без душевной легкости, тяготение без душевной радости? По его собственному убеждению, любовь должна быть сродни полету ласточки, сродни игре майских утренних лучей солнца — прозрачных, теплых и ласковых. А рядом с Ириной — он всегда это чувствовал — соседствует тревога, которая лишь ждет удобного случая, чтобы захлестнуть его с головой.

На октябрьские праздники приказом по цеху Кимку и Саньку перевели на самостоятельную работу, присвоив им обоим по третьему разряду.

Новых токарей поздравили старшие товарищи, мастера, комсорг цеха и профорг. Знаменитый Захаркин по сему поводу закатил трехминутную речь, в которой выразил любовь к токарной профессии следующим образом.

— Как говорит старая поговорка,— он солидно прокашлялся,— вы, товарищи, сами кузнецы своего счастья! Работайте так, чтобы ни вашим родителям, ни вашим наставникам не было стыдно за вас. Начнете ловчить, ядреный корень, делать дело абы как — выгоним и по шеям надаем!.. Вот и все. А теперь — поздравляю вас со вступлением в самостоятельную жизнь! А посему, ядреный корень, нате!..— и он протянул огорошенным именинникам по превосходному резцу с победитовой напайкой.

Речь не ахти какая, а Саньку и Кимку она растрогала чуть ли не до слез. С ответным словом выступил Урляев.

— Обязуемся, ядреный корень,— сказал он. И все рассмеялись. Кимка растерялся, он не понял, почему окружающие развеселились, и потому начал сначала.— Да, мы с моим другом Санькой, ядреный корень…

Смех усилился.

— Ты, ядреный корень,— рассердился Захаркин,— не говори «ядреный корень»…

Смех перешел в хохот. Тут уж рассердился Кимка.

— А я, ядреный корень, и не собирался выступать, сами же попросили, а теперь, ядреный корень, сами же смеетесь…— По лицу Урляева пошли пятна, на скулах заиграли желваки.

Теперь развеселился сам Захаркин. Он понял, что парнишка, выудив нечаянно из его речи никчемную поговорку «ядреный корень», и не думал насмехаться над ним, это у него произошло не нарочно, как-то само собой, так, что он даже и сам этого не заметил.

Когда Санька объяснил другу причину веселья, тот оттаял. Говоров закрепил за молодыми токарями два станка из тех, что у левой стены, Саньке — под номером пятнадцать, Кимке — под номером шестнадцать.

Это были возвращенные слесарями к жизни перед самой войной «пенсионеры», работающие от трансмиссии. Лешка Рогаткин величал их гробами, а Санька дал им свое определение — «архиоптериксы».

Тем, кто орудовал на этих станках, поручалась работа что ни на есть простейшая: выточка болтов и колесных пальцев, обдирка фланцев и валиков…

Хотя в цеху ряды квалифицированных мастеров заметно поредели — почти все мужчины от двадцати одного года до сорока лет были призваны в армию,— производственные планы из месяца в месяц продолжали перевыполняться. И не только в одном механическом, отстающих цехов на заводе не было.

А количество военных заказов все нарастало. Уже в декабре 1941 года «Октябрь» восемьдесят процентов продукции производил для фронта, и только двадцать осталось за судоремонтом. В декабре же коллективу завода, занявшему в соревновании по своему ведомству третье место, представитель Государственного Комитета Обороны вручил вымпел и соответствующую премию. Так что в канун Нового года у Саньки и у Кимки было предостаточно поводов для празднования.

Решили собраться у Сониной, вшестером. Кроме Кимки, Саньки, Настеньки и хозяйки дома в складчину вошли Ирина Заглушко и Борис Солнышкин.

Кимка и Санька работали эту декаду в первую смену, так что все складывалось как нельзя лучше. Борис трудился все время днем, а у девушек занятия заканчивались тоже не позднее восьми вечера.

Днем Марию Петровну навестил Бородин и сообщил по строжайшему секрету, что от Григория Григорьевича получена весточка… с той стороны… Все идет, как должно, ему сообщено, что здесь тоже благополучно.

— Не так ли?

— Так, так, Сереженька! — Мария Петровна захлопотала.— Давай-ка, голубчик, я тебя чайком побалую за столь ценный новогодний подарок! — Мария Петровна раскочегарила самовар, достала из укромного местечка заварку настоящего чая, заварила.

Бородин от угощения отказываться не стал, выговори заранее у хозяйки дома согласие — встретить тысяча девятьсот сорок второй год в семье Бородиных. Приглашение получил и Санька, но Лорд Байрон по вполне понятным причинам от заманчивого похода вынужден был отклониться под благовидным предлогом: мол, Кимке минуло на днях шестнадцать, и было бы попросту свинством с его, Санькиной, стороны не пойти на юбилейное торжество к Соколиному Глазу.

Сергей Николаевич развел руками, показывая, что в данном случае он пасует! Мария Петровна неприметно вздохнула. Сердечные дела сына не могли не волновать ее, тем более, что та, с которой у Саньки дружба день ото дня крепла, настораживала Подзорову своим стремлением главенствовать везде и во всем, за показной добротой и за блеском улыбок проглядывала скрытая жестокость. Эти неотрадные выводы матери подсказывало ее сердце, ум же пока опрокидывал их… Пока…

Сенька Гамбург, не слишком-то балующий своих приятелей письмами, на этот раз отличился — прислал толстенное послание.

— Труд многих лет! — сострил Санька.— История страдающей души!

И точно, на восьми страницах Сенька расписывал душевную щедроту «капитанской дочки», с которой он договорился о дружбе «на веки вечные», и лишь в конце друзьям сообщалось существенное:

Смена подходила к концу. Санька бросил взгляд на цеховые часы, висящие на стене, отгораживающей токарный от слесарного.

«Еще полчаса!..— глянул на соседний станок, где Кимка орудовал на своем «архиоптериксе».— Интересно, сколько он обработал колесных болтов? Больше его, Саньки, или меньше?»

Кимка же, в свою очередь, ревниво покосился на Санькину готовую продукцию.

— Сколько? — наконец не выдержал он.

— Двадцать пять. А у тебя?

— Двадцать пятый дотачиваю.

— Шабашим?

— Угу!

Подзоров выключил станок, поиграл свежевыточенным болтом на ладони, начал протирать станины. Отогнал каретку вправо, снял резцы, протер их, убрал в инструментальный шкафчик.

Подошел контролер ОТК, миловидная молодая женщина.

Она быстро пересчитала болты, промерила размеры, полюбовалась отделкой, похвалила:

— Молодец, парень! Снова на сто двадцать дневное задание вытянул!..— Дала Саньке клеймо и рушничок, попросила: — Отстучи, пока я буду проверять мастерство твоего друга.

— За Кимку я ручаюсь! — горячо заверил Санька.— Он прирожденный мастер по обработке металла…

Женщина улыбнулась, на ее полных щеках заиграли симпатичные ямочки.

— Да, Урляев — будущая звезда нашего завода!.. Эх, котятки вы, котятки, вам бы учиться, да в казаков-разбойников играть, а вы над станком плечи сутулите! — Она помолчала, словно обдумывая сказанное самой же, потом добавила: — А может, эта закалка и к лучшему? Потрет вас жизнь, покрутит в лад своей трансмиссии, глядишь,— по высшему классу пойдете, к науке ли повернетесь, на заводе ли останетесь… Сам-то ты как на это смотришь?

— Положительно! — рассмеялся Санька.— Цену всему настоящему знать будем! Однако сегодня сорок первый уже на исходе. Спешить надо!

— К девчонкам небось?! — женщина снова засияла.— Слыхала, как же, говорят, дочку нашего главного полонил, а?

— Чья она дочка, меня это не интересует,— нахмурил брови Санька.

— Ежик! — покачала головой женщина.— Ну да ничего, наш брат мягонький, все твои колючечки пригладит так, что и не заметишь! — она снова улыбнулась.— Красивая, что ли?

— Очень.— Теперь и Санька засиял своими ямочками.

Пока Санька и контролер ОТК переговаривались, Кимка под шумок сумел довести до кондиции еще один болт.

— Двадцать шесть! — выпалил он, победно поглядывая на приятеля.— Моя взяла!

— Ну что ж, раз взяла, то взяла!.. Девчонкам только не хвастайся. Ишь тихарик выискался. Пока люди обсуждают мировые проблемы, он кует личное счастье да еще после этого смеет называться лучшим другом! — Санька хотел сделать вид, что сердится на Кимку, но не смог, до того плутовато-счастливая рожица была у новорожденного. Колдовство над металлом доставляло изобретательному Урляеву столь высокое удовольствие, о котором он даже и в книжках не читал. Если для Саньки отдельная деталь была всего лишь деталью, то Кимка видел в ней живое существо. Если Санька воспринимал обработку металла лишь на глаз, то Кимка мог точить даже на слух. Самые опытные мастера о таком не слыхивали. Лишь один Захаркин умел «слушать металл». Узнав, что в цехе появился новый «композитор по металлу», Александр Захарович поспешил познакомиться с ним. Пригласил к своему ДИПу, включил его, подвел к стальной болванке резец и заставил Урляева определить по слуху толщину снимаемой стружки.

Кимка насторожился, послушал минуту, другую и твердо объявил, что стружка три десятых миллиметра. Захаркин взял микрометр и, измерив, ахнул.

— В точку попал, ядреный корень! — и пожал зафасонившему пареньку не успевшую еще огрубеть руку.— Толковый мастер из тебя может получиться. Пойдем к Говорову, потолкуем.

Они пришли к Александру Александровичу в конторку. Солнышкина, по обыкновению, не было, не иначе как прохлаждался у своего дружка Заглушко в персональном, отделанном заново, под дуб, кабинете.

— Вот что, Александрович! — Захаркин всегда брал быка за рога.— Этот малец у нас вроде дефицитного победита! Природой наделен большие дела вершить по металлу. Не дело держать его, ядреный корень, у допотопного станка. На ДИП его нужно ставить, ко мне в напарники, за соседний станок…

— Но там ведь работает Нуткин. Как-никак, а пятый разряд… Да и член месткома…

— Я тоже член месткома, это к токарному ремеслу имеет такое же отношение, как мои старые валенки — к плаванию, чем больше ими будешь бултыхать, тем скорее утонешь…— Захаров загнал под серую кепчонку жиденький выбившийся хохолок.— А разряд — это тоже показатель непостоянный. Сегодня Урляев — третьего разряда, а завтра, глядишь,— меня обскачет. Так что, Александрович, не мудри, а делай, ядреный корень, как для цеха лучше, как наша рабочая честь велит.

— А как же с Нуткиным?

— А должность кладовщика освободилась. Он же летом просился…

— То было летом, а вдруг теперь вперекор пойдет?

— Не пойдет, не посмеет. А если что — приструним!.. Так как же?

— С нового года — не раньше,— пообещал Говоров.

— Вот и лады,— обрадовался старый мастер.— С тобой, Александрович, ядреный корень, работать одно удовольствие!

— С тобой, Захарыч, тоже,— рассмеялся заместитель начальника цеха по производству.— По крайней мере, не соскучишься.

— Уж это точно! — подтвердил Захаркин.

На том и поладили.

Кимка с понятным волнением и тайным страхом — а вдруг передумают! — дожидался января тысяча девятьсот сорок второго года…

Радость, говорят, как и беда, тоже в одиночку не ходит, только люди о радости кричать стесняются: дескать, плохой тон — бахвалиться своими успехами. Но, по разумению наших друзей, это было в корне неверным. Тем более, что житейская взаимозависимость беды и радости следующая: беда, разделенная на энное количество дружеского сочувствия, в энное количество раз становится меньше, радость, помноженная на энное число, больше.

Вот почему об успехах Урляева вскоре узнало чуть ли не все население Заячьего острова. Кимка снова потеснил Саньку на второй план — так решило мужское население, женское же осталось при старом убеждении.

И вот Кимка ходит в победителях: двадцать шесть болтов против двадцати пяти. Небольшая победа, но все-таки победа. Как известно, большое начинается с малого. Например, победа под Ельней послужила предтечей победы под Москвой.

— Ничего, мы им еще дадим прикурить и под Берлином,— обещает Леша Рогаткин, снова отказываясь от брони, которая не дает ему ходу на фронт.— Все равно уйду! — заявляет он Говорову.— Пускай здесь мальцы колупаются да Колуны жирок нагуливают, а я…

— Ты! Ты! И Ты! А я что, по-твоему? Хочу жиреть? — разъярился Александр Александрович.

— Ты, Александр Александрович, не бузи. Мастера, такие, как ты, на улице не валяются. Без них солдатам нечем стрелять будет, нечем будет давить фрица. Без тебя заводу труба! Значит, о тебе и разговор другой. А что я? Да меня сегодня уже может запросто заменить Урляев. Да что там «слухач» Урляев! Даже Подзоров справится, хотя он к металлу и глуховат. Зато стихи сочиняет, да такие меткие, что хоть пой их. Послушай! — Алеша, уморительно закатывая глаза, запел:

Спел и спросил:

— Нравится?

— Как вам не стыдно! Ну и подзагнули вы со своим Подзоровым! — покачал осуждающе головой Говоров.— Люди работают, как нам до войны и не снилось, а вы «не утруждая рук»! Нехорошо, Алеша. Стыдно!

Рогаткин махнул рукой:

— Не нравятся они мне, и все! Какие-то лощеные! Впрочем, мое дело — фрицев глушить из гаубицы, вот так! — И он, легко подхватив с пола стокилограммовый колпак, приставил его ко рту вместо рупора и выдал трель:

— Тра-та-та-та-та-та!

Говоров рассмеялся:

— Тебя, Алеша, надо не на фронт отправлять, а в младшую группу детсада определять. Соответственно поступкам…

Работа закончена, детали сданы, ребята шагают домой. Шагают неторопливо, с сознанием собственного достоинства. Разговаривают тоже солидно — о новом для них заказе. Санька с завтрашнего дня начнет протачивать пояски на корпусах мин, Кимка — нарезать резьбу. Дело не очень сложное, но ответственное.

Чем ближе подходили к дому, тем заметнее убыстряли шаг, да и в разговор почему-то стали вклиниваться девичьи имена. Куда поворачивали их думы, понять было не трудно, через час рабочий класс встречается за праздничным столом с девочками, при одной мысли о которых щеки у мальчишек начинают наливаться румянцем и глаза ярко поблескивать.

Глава десятая

В половине десятого Урляев и Подзоров подошли к дому Зойки Сониной. Крепенький морозец пощипывал щеки и руки, под ногами жестко поскрипывал снежок. Многоглазый трехэтажный красавец, стоявший от урляевского дома несколько в стороне, сиял сотнями огней и огоньков.

— А все-таки она вертится! — изрек Санька, отвечая каким-то своим мыслям.

— Кто вертится? Ирина? — сострил Кимка.

— Земля!

В руках у ребят были газетные кульки.

— У тебя нет мелка? — спросил Санька.

— Сейчас гляну,— Кимка сунулся в правый карман фуфайки, в левый, извлек кусочек мела.— На, зачем тебе?

— Надо.— Санька покатал мелок в пальцах, потом, лукаво поглядывая на Урляева, вывел на верхней части двери: «Кимка плюс Зойка — жених и невеста!»

— Сообразил?! — Кимка постучал пальцем по лбу.— Не варит? Дай-ка мелок!

В это время в подъезде скрипнула дверь, и послышались чьи-то шаги.

— Сматываем удочки! — Санька дернул друга за рукав.— А то уши надерут! — Оба рассмеялись.

Поднялись на третий этаж, рванули на себя дверь, обитую клеенкой, под номером девять. Их уже ждали. В прихожей о чем-то шушукались девчонки, Борис Солнышкин потягивал папиросу.

— Мир честной компании! — поприветствовал девчонок Кимка. —Зоя, это тебе. А это Насте! — и он протянул девушкам по алой розе.

Санька развернул кулек и тоже извлек розу:

— А это Ирине.

Девочки завизжали от восторга: зимой — и цветы?!

— Где достали?! — Борис позеленел от зависти. Еще бы, какие-то полудеревенские мальчишки дарят девушкам цветы, а он, более взрослый кавалер, пришел с банальными подарками — с коробкой шоколадных конфет и банкой тушенки.

— Так где же вы эту травку раздобыли? — небрежно спросил Борис.

— В Кимкиной оранжерее,— ответил Санька на полном серьезе.

— Где? Где?! — не поверил Солнышкин.

— Дома. С розы срезали. Цветет! — Кимкина антипатия к выхоленному задаваке сразу улетучилась, стоило ему увидеть Зойку. Сонина, по его убеждению, была прекрасна! Толстая русая коса ее, уложенная на маленькой изящной голове, сверкала, словно обсыпанная звездной пылью. Сонина сегодня казалась вполне взрослой женщиной. Перешитое из материнского темно-синее шерстяное платье подчеркивало нежный цвет ее кожи, делало строже. Под стать Зойке были и остальные гостьи. Настенька щеголяла в шелковой малиновой блузке и в черной бархатной юбке, как видно, тоже реквизированной у матери. На шее капельками крови сверкала нитка рубиновых бус. Ирина на сей раз была одета проще, чем обычно. На ней ловко сидел тёмно-синий костюм, отороченный по воротнику дорогим дымчатым мехом. Из-под жакета выглядывали кружева белой блузки. На ножках, подчеркивая их формы, вызывающе поблескивали лаковые туфли жемчужного отлива. На безымянном пальце левой руки поигрывал огоньками бирюзовый перстенек.

На Солнышкине был шерстяной костюм шоколадного цвета, шелковая, цвета топленого молока рубашка, коричневый, с красной полоской посредине галстук и коричневые штиблеты.

Санька и Кимка невольно окинули критическим взглядом свои доспехи. Подзоров был в неизменной капитанской форме, Урляев, недавно получивший со склада по ходатайству дирекции завода черные суконные клеши и темно-синюю фланельку с тельняшкой,— в матросской. Чиненые-перечиненные ботинки тоже к определению «праздничные» не подходили. Однако неутешительные выводы должного удручающего впечатления на наших друзей не произвели.

— Подумаешь! — сказал Санька.— Не тряпки красит человека, а человек — тряпки!..

А для Кимки и матросская форма была что для иного адмиральская! Да и девчата, по-видимому, особого значения мужскому наряду не придавали. Во всяком случае, и Зойка и Ирина тотчас же подлетели к своим кавалерам и весело защебетали, засуетились возле них. Настенька подошла к Борису.

Все вместе устремились к праздничному столу.

Два кухонных колченогих стола, соединенные вместе и накрытые клетчатой клеенкой, были уставлены по тем временам щедрой закуской — в тарелках холодец, вареный картофель, сухая и отварная вобла, соленые огурцы и помидоры, капуста и несколько банок мясной тушенки. Рядом с ними располагались три бутылки лимонада и бутылка шампанского.

— Ого, пир на весь мир! — потер руки Урляев.— Гульнем!

— Давайте пока потанцуем! — предложила Ирина.

Зойка кинулась к патефону, поставила пластинку, и комнату затопили звуки вальса. Санька подхватил свою «прекрасную даму» и закружился на пятачке возле окна.

— Борь, пойдем покружимся! — попросила Казанкова, незаметно бросая завистливые взгляды в сторону Подзорова и Заглушко.

— Пойдем! — Солнышкин с ленивой грацией отдался ритму вальса.

Молодое сильное тело девушки откликалось на каждый его импульс, на каждое движение.

«А она довольно мила! — Солнышкин бросил взгляд в сторону Ирины.— И чего она нашла в этом мальчишке? Ординарная личность!» — и Борис начал нашептывать на ухо Настеньке милые волнующие комплименты.

Ушки Настеньки стали малиновыми. Но ни возмутиться, ни сделать замечания своему партнеру по танцу она не могла, не было повода…

Кимка с Зойкой пошли на кухню готовить жаркое.

— Ты рад? — Ирина неотрывно смотрела в Санькины расширившиеся зрачки.

— Чему? Что мы с тобой вместе? Рад!.. В последнее время только о тебе и думаю.

— Как же? — не без кокетства спросила Ирина, ожидая, что он ей скажет наконец о своих чувствах более откровенно.

— А за прямоту обижаться не будем?

— Не будем. Говори!

Санька сделал глубокий вдох, словно собираясь нырнуть на дно Воложки, чтобы достать грязи, как это делают все мальчишки, когда хотят продемонстрировать свое ныряльное мастерство.

— Говори же! — снова поощрила его Ирина, надавливая маленькой, но сильной ручкой на плечо.

— Хорошо,— согласился Санька,— скажу, но, чур, без обид!.. Ты — красива. Может быть, даже очень. Стоит мне закрыть глаза, как твое лицо сразу же передо мной, до того реально, до того ярко, что хочется погладить его.

Ирина слушала Саньку, затаив дыхание. Нет, это не было банальным объяснением в любви, это было что-то новое, сильное, пугающее. Настолько пугающее, что у нее по спине пробежали мурашки. А Санька продолжал:

— Ты знаешь, мне было бы с тобой очень хорошо, если бы не…— Он замялся.

— Что «не»? Говори смелей! — ей не терпелось заполучить поскорее в руки тот ключик, который поможет отомкнуть сложный мир души этого мальчишки — так непохожего на других!

Но он не спешил открывать ей самого заветного, пытаясь сам проникнуть сквозь ее расширенные зрачки в глубь мятущейся Ирининой души.

— Ну же!..— она даже нахмурилась.

— Нет, в другой раз! — рассмеялся Санька, разглаживая пальцем ее морщинки.— Убери, а то весь новый год будет хмурым!

Девушка рассмеялась. Легкое прикосновение его пальцев к бровям вызвало у нее такую нежность, что перехватило дыхание и на глаза набежала легкая дымка.

Она уронила свою красивую голову ему на плечо.

— Не надо! — с трудом выдохнул он.— Тут же люди… Борис и Настя…

— Ну и плевать!..

Санька поразился ее решительности, и это подействовало на него отрезвляюще. Он хотел было отстраниться, но побоялся обидеть ее. Из затруднительного положения вывел патефон. Пластинка замедлила свое вращение, музыка хрипнула в последний раз и умолкла.

— Завод кончился,— обрадовался Санька,— пойдем заведем! — он подхватил ее под руку и потянул к патефону. Появилась Зойка в сопровождении Кимки и объявила:

— Жаркое готово, просим гостей за стол!

Попарно чинно двинулись к столу.

— Ох, жрать хочу, братцы мои, до потери сознания! — объявил Кимка, нагружая себе на тарелку картошки.— Заяц, ты уж пока сама за собой поухаживай!

Ирина, не дожидаясь, когда застеснявшийся Санька придет в себя и примется ухаживать за ней, начала деятельно хлопотать над его тарелкой — положила картошки, рыбы, консервированного мяса.

— Кушай, Санечка, кушай! — потчевала она.

«А за мной так никогда не ухаживала!» — с завистью подумал про себя Солнышкин, а вслух сказал:

— Лопайте, братия, набирайтесь сил, впереди бессонная ночь, боюсь, что скисните, и мне одному придется развлекать сразу трех «прекрасных дам»!

— Не придется,— пообещал Санька, налипая в стаканы лимонад.— За окончательную победу над врагом! — предложил он.

Все подняли рюмки, чокнулись. Ровно в двенадцать подняли рюмки с шампанским. Снова провозгласили «За победу!», «За дружбу!», «За любовь!». Потом танцевали. Плясали цыганочку и русского. Борис веселился больше всех.

«А он — свой парень!» — решили Кимка с Санькой, невольно копируя его элегантные манеры.

Домой расходились на рассвете. Сияла луна. Весело похрустывал снежок. На душе было удивительно спокойно.

Глава одиннадцатая

В один из январских дней, когда друзья, как обычно, встали на свои «архиоптериксы», чтобы гнать по конвейерному потоку мины, к Урляеву подошел Александр Александрович, сияющий, помолодевший, и объявил:

— Ну-с, гражданин «слухач», имеются приятнейшие новости. Какие, как вы думаете?

— Наверное, день рождения? — прикинулся Урляев простачком.

— Точно,— кивнул чубатой головой заместитель начальника по производственной части. У Кимки и челюсть отвисла от удивления: вот тебе и на! Думал, что наконец-то его переводят на ДИП, и вдруг — день рождения?!

— У кого? — спросил он упавшим голосом.

— У тебя.

— Да… Но… у меня же он был в декабре.

— Правильно.

— Правильно?! — Кимка повернулся к Саньке, ища у него сочувствия и подсказки. Но Подзоров и сам ничего не понимал.

— Эх вы, мыслители! — рассмеялся Александр Александрович.— Вам все разжуй да в рот положи, пора и самим зубками работать! Сегодня рождается творческая рабочая личность! Личность!! — значительно повторил он.— А «личность» стоит и глазами хлопает… А ну, шагом марш на ДИП!

— Правда?! — голос у Кимки осел от волнения, а глаза… глаза от счастья смеялись, лучились.

— Ты чего? Может, не хочешь расставаться с этой мандолиной? — Говоров кивнул на шестнадцатый.— Так мы подумаем.

— Не надо думать! — засуетился Урляев.— Я готов…

— Готов? А почему же молчишь?

— А что надо говорить?

— Не говорить, а петь надо!

— А я и пою,— нашелся Кимка.

У Говорова вопросительно поднялись брови.

— В душе,— пояснил «слухач»,— вот так: «Все выше, и выше, и выше!» — завопил он что было силы.

— Вот это убедил! — Александр Александрович умел радоваться за людей. Обняв Кимку за плечи, он направился на ту половину цеха, где царствовали Захаркин и его ученики. В цехе все уже были в курсе предстоящих перемен. Кимку сердечно поздравляли, но на свой лад, с доброй подначкой, с рабочей подковыркой. Примерно в таком роде:

— Кимушка, говорят, вчера розыгрыш облигаций был, и ты будто бы выиграл швейную машину?

— Что ты,— подключался второй,— не машину, а инструмент самого Захаркина.

— А может, его станок? — подыгрывал третий.

— Бросьте темнить! — улыбается Кимка.

— Просишь пощады?

— Прошу…

— Тогда магарыч за тобой… Поздравляем!.. Держи хвост трубой, не сгибай крючком… В высший класс тебя, брат, прямо из нулевки перетащили, такое не часто случается!.. Кумекай, какой тебе аванс отвалили!

— Отработаю,— говорит Кимка уже на полном серьезе. Он понимает, что за шутками скрывается ой какое серьезное содержание.— Спасибо, товарищи, за доверие…— растроганно заканчивает он.

Глаза его туманятся. Чтобы скрыть слезы, он отворачивается.

— А ты не стесняйся,— снова приходит ему на помощь Александр Александрович.— Металл, он черствых людей не любит. Секреты свои открывает лишь нежным да отзывчивым!..— И тут же командует: — Торжество окончено! А ну, по коням!..

Снова запели, заурчали станки суровую песню труда. Кимке под расписку вручили секретный чертеж, и он начал вытачивать по нему миниатюрную сложнейшую деталь.

А Санька принялся за пояски. Проточил на чугунной заготовке поясок, померил скобой — маловато. Снял. Прогнал еще одну стружечку, снова прикинул — так, теперь хорошо! Новая заготовка, и опять то же самое. Если не видеть конечного результата — готовой для отправки на фронт мины,— можно взбелениться от однообразия.

Саньку от естественного взрыва с некоторых пор стала спасать его фантазия. Стоит ему на мгновение прикрыть глаза, и он совершенно ясно видит передовую, минометчика, который берет Санькину мину и посылает в сторону врага.

Мина взрывается прямо в немецком окопе. Падают с пробитыми черепами фашистский генерал и полковник, пять человек рядовых тяжело ранены…

«Архиоптерикс» скрипит, шуршит резец, сдирая черновую стружку. На душе весело: каждое мгновение проходит с пользой, с пользой не только для самого Саньки, а и с пользой для его Родины!..

Снова появляется Говоров, но не один, а в сопровождении красивой смуглянки лет шестнадцати-семнадцати. Несмотря на то что на ней грубый холщовый халат, а на ногах рабочие ботинки, не трудно догадаться, что она стройна, изящна.

У девушки грустные карие глаза, опушенные густыми ресницами, тонкие шелковистые брови, убегающие к вискам. С правой стороны рта маленькая родинка. Черные вьющиеся волосы прикрывает алый берет. Неподалеку крутится Борис Солнышкин. Его усики подрагивают от возбуждения, как у кота. Он подходит к Саньке и шепчет заговорщически:

— Наша, николаевская, из ремесленного…

Санька удивленно смотрит на Солнышкина.

«А Настенька? — думает он.— Неужели уже забыл ее? Как же так?»

А Борис вьется возле новенькой, о чем-то ее расспрашивает, что-то предлагает.

«Взяла бы да турнула оболтуса! — неприязненно думает Подборов, кидая косые взгляды в сторону смуглянки.— Как же, турнет!.. Не захочет, наверное, портить отношений с сынком начальника!»

Соседка, в свою очередь, бросает такие же взгляды в сторону Саньки. Она словно догадывается о его мыслях. Ее подвижное лицо каменеет. Борис задает очередной вопрос, о чем, Санька не слышит, а вот что она ему отвечает, догадывается. Солнышкин отскакивает от новенькой так, словно та его полоснула по мягкому месту раскаленной стружкой.

Проходя мимо Саньки, он продолжает бормотать:

— Дикарка!.. Папуаска!.. Я тебе устрою, век помнить будешь!..

А девушка продолжает работать, не обращая ни на кого внимания. Она выполняет ту самую операцию, которую до нынешнего утра делал Кимка, то есть нарезает на поясках мин резьбу.

Санька относит ей очередной ящик с обработанными заготовками. Девушка приветливо кивает головой и говорит:

— Что ж, сосед, давай знакомиться,— Нина Думбадзе…

— Александр Подзоров.

— Саша, значит?

— Можно и Саша,— он рассмеялся,— друзья называют Санькой… А еще — Лордом… А раньше,— он озорно подмигнул,— величали Меткой Рукой!

Нина ответила широкой улыбкой, строгое лицо ее стало таким милым и свойским, что Санька невольно, повинуясь сердечному порыву, предложил:

— Хочешь, станем дружить?

Она вздрогнула, словно ее ударили, глаза, потемнев, метнули молнию в Санькины зрачки, маленькие ушки стали пунцовыми:

— То есть?

Санька тоже весь подобрался: «Да что она, неужели считает, что весь мир состоит из людей, похожих на Бориса?» Ему стало обидно и не только за себя, но и за своих друзей, так обидно, что он с трудом погасил возмущение: «Ударила недоверием, а за что?!»

В свое оправдание он не раскрыл рта, так и стоял каменно-неподвижный, но выразительное лицо его кричало обо всем, что он сейчас чувствовал.

— Прости! — она протянула ему руку,— Мы будем дружить. Я все поняла. Еще раз прости! — и она отвернулась, чтобы не разреветься от внезапно нахлынувшей нежности и еще от чего-то хорошего-хорошего.

— Я тоже тебя понимаю,— Санькин голос предательски задрожал.— Но я с тобой не как с девчонкой. Девчонка у меня есть, я тебе потом о ней расскажу. Я к тебе, как к товарищу…

Она молча наклонила голову: мол, все ясно.

— А с этим,— Санька махнул рукой в сторону конторки, куда ушел Борис,— держись на расстоянии. А если что, скажи, повлияем!..— Подзоров включил станок на полную мощность и яростно набросился на работу, продолжая размышлять о сложности людских взаимоотношений.

«Почему,— думал он,— некоторые люди усложняют жизнь, лгут, подличают? Когда же их уличают в чем-то неблаговидном, начинают изворачиваться, жалить налево и направо, пачкать грязью каждого, кто окажется вблизи. И до чего же все было бы здорово, если бы все жили по-честному, с душой нараспашку. Разве это трудно?!»

Под понятием «некоторые» Санька подразумевал ту категорию людей, для которых все средства хороши при битве за личное благополучие — от плевка клеветы до удара ножом. Много непонятного принесла с собой война! Еще год назад все было простым и ясным, весь мир делился на две части — на друзей и врагов. Все рабочие люди относились к разряду друзей, капиталисты и их прислужники — к врагам. И никаких тебе компромиссов! А сейчас пойди разберись, кто чем дышит. Взять хоть Бориса Солнышкина — парень видный, красивый, добрый, собакам и кошкам последнее отдаст, а в отношениях с товарищами не искренен. Ловчит там, где не надо. С девчонками паточно-липок. Неприятно.

Думает Санька, тревожится, а дело делает как надо! Если судить по пятибалльной системе, на твердую четверку жмет, старается на пятерку, да не вытягивает, наверное, потому, что «чувства» к металлу маловато. Вот Кимка — другой коленкор: тот работает, будто забавляется, а детали вытачивает на загляденье, старые мастера руками разводят — талант, да и только!..

А в школе все наоборот было: Санька шагал впереди, помогая таким, как Кимка.

Недавно сквозь пласт привычных забот прорезались новые тревоги: все больше и больше подозрений у ребят вызывает Федор Сундучков, хороводится с какими-то подозрительными личностями, пресмыкается перед Солнышкиными.

Ох, надо бы об этом работничке перемолвиться словом-другим с Сергеем Николаевичем!

Вот и еще одна чугунная красотка готова. Санька отводит каретку, специальной скобой промеряет поясок — точно.

— Как в аптеке! — говорит он вслух.

— И часто ты сам с собой разговариваешь?

По голосу определил: Нина! Обернулся — она. Девушка улыбается, даже не улыбается, а сияет. Ее улыбки, словно солнечные зайчики: блеснут — и нет, блеснут — и нет!

— Что-нибудь случилось?

— Резец сломала. У тебя лишнего не найдется? А то в инструменталку бежать — времени много потеряешь.

— Лишнего нет, а запасной найдется! — Санька открыл шкафчик с инструментом и, выбрал самый лучший резец, протянул Нине.

— Можно сказать, от собственного сердца отрываю! — пошутил Санька и тут же испуганно прикусил язык: кто ее знает, эту Думбадзе, вдруг с юмором не в ладах, опять разобидится. Но девушка успокоила его, ответив с едва уловимым грузинским акцептом:

— Вай! Скорее сюда «Скорую помощь»!

— Зачем? — не понял Санька, но тут же расплылся в радостной улыбке.

— Сердце — штука нежная, а тут от него самое дорогое отрывают! — темные глаза девушки заискрились лукавством.

«А деваха-то — казак! — с уважением подумал Санька о Нине.— За словом в карман не лезет! Такую в цехе полюбят!»

Вспомнилась Ирина. С ней все стало очень сложным. Избалованная красавица все сильнее притягивает его к себе и в то же время отталкивает. Все у них ладится, когда они на людях, стоит же им уединиться, Ирину словно подменяют: она то ластится к нему, то начинает высмеивать, потом просит прощения.

В обеденный перерыв Санька завернул к Кимке. Урляев с увлечением продолжал вытачивать многоколенчатую замысловатую деталь для аэросаней.

— Кончай, в столовку опоздаем!

— Кончаю, кончаю,— забормотал Урляев, продолжая выжимать из станка предельную скорость. Подошла Нина, поздоровалась.

— А это кто? — сострил Кимка, не оборачиваясь.

— Зойка! — ответил в тон ему Санька.

— Врешь?! — мотор, недовольно чихнув, стал замирать. Кимка похлопал-похлопал глазами и неожиданно бухнул: — Ну, Санька, и попадет же тебе сегодня от Ирины!

— Не попадет,— рассмеялась Нина.— А я для чего? Коли что — приду на подмогу!

— Ого! — Урляев протянул ей руку.— Держи!.. Кимка.

— Нина. Пошли обедать!

— Пошли! — и они пошагали в столовую.

Глава двенадцатая

В гости пожаловала весна. Приход ее Кимка с Санькой почувствовали сразу — обувка и рабочая и выходная в мокреть приказала долго жить. Парусиновые полуботинки, в которых они летали на работу,— нормально ходить в них уже было нельзя,— поползли по всем швам.

В довоенное время стоило Саньке промочить ноги, как он тут же схватывал ангину или насморк, а тут — каждый день носки хоть выжимай — и ничего, наоборот, даже чихать разучился.

Кимка во все времена придерживался спартанского образа жизни, потому и сейчас считал совершенно закономерным ходить с мокрыми ногами и не болеть.

Здоровье здоровьем, но ведь босиком на работу не пойдешь, да и в клуб тоже.

— Н-да-а, загвоздочка! — Кимка критически оглядел свои «топалы», обмотанные медной проволокой, с порванными верхами и отстающей подошвой.— Хорошо, если еще одну смену вытерпят. А потом? Может, съездить на черный рынок?

Санькина обувь если и отличалась от Кимкиной, то лишь большим количеством намотанной вкруговую проволоки.

— Съездить, конечно, не счет, а вот толку от этого не вижу. Мама ездила, говорит, обувку на деньги не приобретешь, в обмен на муку или на хлеб — пожалуйста… А так!.. Лорд безнадежно махнул рукой.— После работы пойдем к нам, будет «большой совет».

— А кто на нем будет, кроме Марии Петровны?

— Бородины.

— Ну что ж, совет так совет!

На том и порешили.

Весна принесла людям не только новые заботы, но и радости — сняла с них заботы о топливе, базары пополнила рыбой. Казалось, переводи дыхание, собирай силы. Но не тут-то было!

Враг, в декабре разбитый под Москвой начал новое наступление. Теперь он угрожал с Кавказа. Упорные бои шли уже под Ростовом.

Кимка почему-то был убежден, что главное сражение будет летом, под Сталинградом. Тут фашисту и сломают хребет, как белякам в гражданскую…

Санька оспаривал эту версию.

— До Волги фашистов не допустят!.. Вот увидишь, не допустят! — убеждал он не столько Кимку, сколько себя.

— Может быть, — дипломатично соглашался Урляев, чтобы не повергать друга в уныние, а может, и потому, чтобы не прослыть паникером. Санька чувствовал, что Соколиный Глаз стоит на своем, а соглашается для вида. И тоже прекращал спор.

Несмотря на броню, которую получали все кадровые рабочие на заводе «Октябрь», молодежь и пожилые всеми правдами и неправдами вырывались на фронт. На их места вставали молодые женщины и мальчишки-подростки. План из месяца в месяц рос и из месяца в месяц выполнялся. Теперь Говоров круглосуточно находился в цехе. В инструменталке для него отвели уголок, в нем он поставил узкую железную койку, положил на нее плоский ватный тюфячок, застелил одеялом из солдатского сукна — здесь заместитель начальника цеха по производственной части и работал и отдыхал, когда удастся, час-другой, а когда и ни на минуту глаз не смыкал.

Всех квалифицированных токарей и слесарей, всех кто выполнял военные заказы, перевели на двенадцатичасовой рабочий день.

Теперь Кимка с Санькой вставали к станку в восемь часов утра, а отходили — в восемь вечера.

К концу смены ноги гудели и подкашивались. Уходя из цеха, Санька и Кимка говорили себе: «Уж сегодня-то мы из дому ни ногой! Будем отсыпаться». Но стоило им переступить родной порог, умыться, выпить чашку чаю, как всю усталость снимало, словно по мановению волшебной палочки. Они торопливо переодевались и шли на свидание к своим подружкам.

Так как сегодня предстояло заседать на «большом совете», Кимка с Санькой поднажали и к половине восьмого разделались с дневной нормой вчистую. Быстренько протерли станки и побежали в душевую. Вымылись, причесались. А ровно в восемь, сдав сменщикам станки, поспешили домой.

Дома их ждал приятный сюрприз: фырчал самовар, вкусно пахло жареной картошкой и чем-то мясным. Санька потянул носом воздух.

— Кажется, мясная тушенка?

— Точно! — Кимка облизнулся.— Вот это совет так совет! Надо внести рацпредложение, чтобы и цеховые собрания проводились по образу и подобию вашего совета.

— Ничего не получится!

— Почему? — прищурился Урляев.

— Картошку не на чем будет жарить!

— Пустяки! — Кимка почесал указательным пальцем кончик носа.— На жиру. Готов поделиться! — и Урляев выпятил тощее пузо. Все рассмеялись.

— Это что за пир на весь мир? — поинтересовался Санька, просовывая нос на кухню. Из-за плеча его выглядывала скуластая физиономия Кимки.

— В честь наших гостей, — объявила Мария Петровна.— Разве не видишь?

— Здравствуйте! — чуть ли не хором поздоровались знатные токари с Бородиными, сидевшими на подоконнике.

— Сергей Николаевич!.. Лена!.. А мы уж на вас хотели разобидеться.— Санька пожал протянутые ему руки, то же самое проделал Кимка.

— За что? — похудевший Бородин усмехнулся.— Сами понимаете, работенки нашему брату сейчас подваливает больше, чем надо!.. Крутимся как черти в пекле.

— Понимаем.— Санька дернул Кимку за рукав, присаживаясь поближе к Сергею Николаевичу.

Начал шепотом:

— Есть у нас с Кимкой на «крючке» один вредный парень. Жадина, второго такого не сыщешь. Опять же по вечерам якшается с какими-то подозрительными типами. Думаю, присмотреть за ним не мешает…

— Кто ж это? Выкладывай!..

— Федор Сундучков!

— Сундучков, говоришь? Федор? Вредный, значит?! — Бородин от удовольствия даже ладони потер.— Поди в цехе на него смотришь, как сокол на зайчишку, а?

— Хорош «зайчишка»! — Санька аж присвистнул, до того удивился словам Сергея Николаевича.— А зубы, чай, пострашней, чем у волка!

— Да, зубы у него крепкие. Куда там волку, если надо, и тигра загрызет! Вот и Лена его тоже считает опасным!.. Это хорошо! Вы вот что, в цеху к нему отношения не меняйте, можете даже и позлее на него посматривать, но…— Бородин погрозил пальцем,— никаких слежек, никакого вмешательства в его дела…

Ребята аж присели от удивления, лишь сейчас они начали кое о чем догадываться.

— Неужели он?! — спросил Кимка.

— Никаких вопросов, никаких загадок и отгадок!

— Но…

— Никаких «но». Все. Точка. Итак, «большой совет» считаем открытым! Ленок, у тебя выступление по первому вопросу?

Лена вышла на середину кухни, встала по стойке «смирно» и торжественно объявила:

— За отличную работу на заводе, а также за активную помощь чекистам в борьбе с врагами нашей Родины награждаются хромовыми сапогами Ким Иванович Урляев и Александр Григорьевич Подзоров! Награда вручается немедленно! — И Лена вручила один сверток Кимке, другой — Саньке.

— Но…— опять было начал Санька.

— Никаких «но»,— отрубил Бородин,— приказ подписан и обжалованию не подлежит! Примеряйте!..

Сияющие мальчишки распотрошили газеты и ахнули от восхищения: мягкие хромовые голенища сверкали, как антрацит. Головки по форме напоминали наимоднейшие штиблеты с утиными носами.

Голенища были неширокие и надевались, что называется, впритирочку. Санька и Кимка, кряхтя, скачут на одной ножке, Мария Петровна и Бородин радостно наблюдают за ребятами да посмеиваются. Наконец последнее усилие — и «женихи», как их назвала Лена, проходят парадным шагом, демонстрируя ноги под всеми углами.

— Как будто на нас шили! — восхищается Санька.

— Прямо по мерке! — Кимка прихлопывает ладонями по голенищам, словно собираясь плясать цыганочку.

— А вы как думали? — поясняет Мария Петровна, ликующая больше всех.— Сергей Николаевич специально приходил на прошлой неделе справиться, какой размер обуви вы носите. Так что ему и спасибо говорите…

— А эти вот для работы! — Она выносит из чулана две пары поношенных, но еще крепких яловых сапог с ноги Григория Григорьевича.— Малость великоваты будут, ну да велики — не малы, по лишней портянке подмотаете, и вся недолга!..

— Теперь мы богачи! — сияют ребята.

— Однако садитесь за стол, соловья то баснями не кормят! Проголодались поди — быка съедите!

Кимка и Санька переглядываются, на часах без четверти девять. Через пятнадцать минут их будут ждать на условном месте.

— Мы не хотим,— начали они отнекиваться, правда, не очень настойчиво.

Наскоро проглотив по тарелке картофельного пюре с тушенкой, запили крепким чаем. Перевернули чашки кверху донышком, что означало — сыты по горло, и разбежались: Санька юркнул к себе в комнату и стал облачаться в выходной костюм. Кимка побежал домой тоже для переодевания.

— Вот так каждый вечер! — посетовала Мария Петровна.— За книгу не усадишь!

— Женихи! — усмехнулась Лена.— Девчонки покоя не дают! А какую красавицу отхватил Александр — закачаешься!.. Дочка главного инженера. Девица видная, правда, говорят, с характером… Так что, будущая свекровь, готовься к близким баталиям…

— Ничего не поделаешь, Леночка. Хоть мы и начисто отрицаем госпожу судьбу, но от нее никуда не денешься! Как любил говаривать мой покойный родитель — царство ему небесное! — тот, кому быть повешенным,— не утонет! Будем надеяться, что пока это не настоящее… Не хотела бы я, чтобы Сашеньке досталась слишком красивая, да еще избалованная подруга.

— А может, она девчонка толковая, не такая, какой кажется на первый взгляд. Впрочем, говорю предположительно, ничего определенного о ней не знаю.— Эту фразу Бородин произнес уже всерьез.— А вот папенька у нее из фруктов, которого голыми руками не ухватишь. Человек себе на уме, но… талантлив и… со связями! Если дочка в него, то Саньке не позавидуешь…

— Еще бы! Попробуй только позавидовать, и ты узнаешь, где у нас зимуют раки и как зовут у Кузьки мать! — Лена шутливо погрозила крепким кулачком.

— Сдаюсь! — Бородин поднял руки над головой.— Мария Петровна, голубушка, научите, как избавиться от домашней тирании? И это, заметьте, при людях, а с глазу на глаз каково мне приходится? Такое не снилось и рабам Рима! — Сергей Николаевич говорит нарочито жалобным тоном, а лицо его излучает потоки радости, утверждая, что он, Бородин, самый счастливый человек на земле.

Мария Петровна понимающе усмехается, радуясь счастью своих молодых друзей.

А парни в это время заняты своими заботами. Сапоги легонько поскрипывают. Санька подходит к фонарному столбу, смахивает газеткой пыль со сверкающих голенищ, собранных в гармошку. И так и этак поворачивает утиные носки. Налюбовавшись обновкой, осторожно переставляя ноги, чтобы нечаянно не поцарапать в темноте хром, направляется к дальнему крыльцу, где его поджидает Ирина.

— Почему так долго? — в голосе ее слышится обида.— Я уж было хотела уходить…— Она надувает щеки.

— Брось, Ир!.. Дома задержали… Дело одно обмозговывали. Посмотри-ка лучше, какими мокроступами нас с Кимкой вооружили.

Санька перебирает ногами, как застоявшийся рысак, сапоги начинают «разговаривать».

— Ну как?

В глазах девушки вспыхивает и тут же гаснет насмешливая улыбочка. «Ох, дитя природы! — думает она.— Сколько же тебя надо будет шлифовать?!» А вслух говорит:

— Симпатично. Очень. Я так за тебя рада, что даже… прощаю опоздание. На,— она подставляет щеку,— целуй!

Санька покорно чмокает.

«Ну вот и опять все хорошо! — думает он.— Сейчас прогуляемся по берегу Волги, подышим свежим весенним воздухом, помечтаем!..»

— Ир, махнем на Волгу?!

По лицу ее пробегает гримаска неудовольствия.

— На Волгу!.. На Волгу!.. И вчера, и позавчера…

Санька хмурит тонкие темные брови, Ирина тотчас же перестраивается.

— Лапонька, не сердись, я же не хотела обидеть тебя. Но, пойми, надо же нам как-то разнообразить свои выходы в свет,— она воркующе засмеялась. Смех у нее особый, нежный и таинственный. Этот «колдовской смех», по выражению Саньки, всегда его завораживает, расслабляет, делает мягким и податливым. Ирина давно уже нащупала Санькину ахиллесову пяту, поэтому, когда ей нужно, прицельно бьет по ней своим испытанным оружием. Вот и сейчас он даже заулыбался.

— Значит, прогулка на Волгу отпадает? — спрашивает Санька.— Выкладывай свои планы.

— Свои? Хорошо! — Она кладет ему на плечо руку в лайковой перчатке.— Мы се-го-дня с тобой пригла-ше-ны,— она нарочито разбивает слова на слоги,— на вечеринку… к Борису Солнышкину.

Санька напрягается, он собирается возразить ей, но девушка опережает:

— Кимка с Зоей тоже приглашены.

— Как, и они?!— Он даже растерялся: «Почему же Кимка даже не заикнулся ему о приглашении? — А они придут?

— Зоя согласна. Значит, и Кимка придет.— И, не давая ему опомниться, Ирина потянула его к Солнышкину.

Глава тринадцатая

Вечеринка! Потом, когда она кончилась, эта вечеринка, о ней не хотелось вспоминать. И вот почему. Во время танцев, когда Санька накручивал патефон, Ирина и Борис куда-то скрылись. Санька пошел их искать и нашел в коридоре. Они стоили спиной к нему и о чем-то сердито шептались. Саньке показалось, что Борис в чем-то упрекает Ирину, а та с вызовом оправдывается. Он не стал слушать, ушел в комнату и весь вечер хмурился. Усилия Ирины развеселить его ни к чему не привели. Припомнились слова Казанковой: «Эх ты, лопух! У них же была…» А что, если Настенька права, и Ирина его обманывает? Что, если у Заглушко с Солнышкиным была не дружба, а настоящая любовь, которая, как говорят, не забывается.

«Ирина! Неужели Ирина такова: любит одного, а другого, то есть меня, Саньку, мучает? — проклятые вопросы интимной жизни начали мучить его не на шутку. Он искал на них ответа в книгах и не находил. Пытался несколько раз завести разговор об этом с Кимкой, но тот отмахивался:

— Нашел над чем голову ломать! Плюнь и разотри! Вот так! — и Урляев лихо плевал себе под ноги и растирал сапогом.— Тут фашисты уже в наши степи ворвались, к Сталинграду катятся, а ты!..

Кимка, конечно, был тысячу раз прав, но и он, Санька, тоже по-своему был прав. С одной стороны, была большая правда, с другой — маленькая, но без этой маленькой жизнь все равно бы выглядела ущербной.

Однажды, когда у трансмиссии порвался приводной ремень и пришлось поневоле устроить перекур, Санька разговорился по душам с соседкой по станку Ниной Думбадзе. К его радостному удивлению, на многие вещи они смотрели одинаково. Больше того, оказалось, проклятые личные вопросы и ей не дают покоя.

Окна в цехе были распахнуты. Белые полоски бумаги, наклеенные крестами на стеклах, говорили о том, что город знаком с бомбежками и что горячее дыхание войны заводчане уже почувствовали собственной кожей.

Во дворе шушукались листья акации и тополей. Жара так прокаливала все вокруг за день, что и ночью от нее не было спасенья. Луна и та казалась раскаленной добела кругляшкой.

Хотя вместе с Ниной на завод прибыл целый отряд молодых рабочих — николаевских ремесленников, токарей не хватало, вместо трех смен работали в две. Двенадцать часов — одна смена, двенадцать — другая. Вот уже месяц Санька и его товарищи вкалывают ночью. Завтра отдых, пересмена. Послезавтра выходить с восьми.

В апреле отмечалось Санькино шестнадцатилетие, отметилось более чем скромно — чашкой чаю и миской мамалыги. Мария Петровна на черном рынке выменяла на свое темно-синее шерстяное платье пять килограммов кукурузной муки и была счастлива.

На торжество пригласили Урляева и Сонину. Хотела прийти Ирина, но почему-то не пришла. Объяснила потом — к Заглушко в этот вечер неожиданно нагрянули важные родственники, а так как мама Ирины не вернулась еще с работы, то ей, молодой хозяйке, и пришлось взять на себя все домашние хлопоты.

Когда Санька поинтересовался, что же это были за родственники, Ирина с гордостью ответила:

— Профессор биологии с женой и сыном, троюродный мамин дядя…

О сыне дяди она помянула вскользь, зато о самом чудаке профессоре рассказывала долго и охотно. В действительности же на Санькин день рождения она не попала не из-за старика ученого, а из-за его отпрыска, Михаила, тридцатипятилетнего флотского интенданта в форме капитана третьего ранга. Своего сына профессор и профессорша называли трогательно и смешно — Мусенька! Но интенданта это ничуть не шокировало, на Мусеньку он откликался не смущаясь. Старших он выслушивал почтительно, с младшими говорил уважительно.

«Он будет идеальным мужем!» — подумала Ирина.

Голову Мусеньки венчала огненно-рыжая шевелюра, завитая природой в мелкие колечки, не красил Михаила Константиновича и большой, бульбочкой, нос. Зато коричневые бархатистые глаза впечатляли и потом на Ирину они глядели с таким обожанием, что Мусенька стал ей даже чем-то приятен.

Не пропустила она мимо ушей и шепот папеньки, в деловой хватке которого не сомневалась:

— Будь умничкой, дочка, не упусти своего счастья. Беловы птицы столь высокого полета, что тебе и во сне не снилось! — Такой оценки у Григория Артамоновича не удостаивался еще никто.

У Мусеньки оказалась персональная легковая машина. Это тоже в ее глазах кое-что значило. Выпив коньяку и закусив черной икоркой — подарок интенданта! — все вместе поехали кататься по ночному городу. Заночевали у Беловых, занимающих многокомнатную отличную квартиру в центре города. Обо всем этом Ирина, конечно, ни словом не обмолвилась. Зато подарок Саньке преподнесла удивительный — круглые наручные часы — мечта всей его жизни!

Мария Петровна засомневалась было, нужно ли сыну принимать столь дорогое подношение, но Ирина сумела убедить и мать и сына, что в этом нет ничего дурного: часы, мол, все равно лежали у нее без дела, а теперь будут приносить пользу рабочему человеку, которого она любит… Последние слова были сказаны только для Марии Петровны. Санькина мама неожиданно для себя даже прослезилась.

«В последнее время нервы у мамы сдавать стали! — с грустью подумал Санька.— Еще бы! От отца вот уже полгода ни одной весточки!»

«В тылу он,— под большим секретом пояснил Бородин,— а как дела у него идут там, не знаем… Связь потеряна. Но Григорий Григорьевич опытный разведчик, будем надеяться, что все обойдется…»

…Обо всем, что у него наболело, Санька говорит сейчас Нине. В глазах девушки сочувствие и полное понимание. Уже полгода они работают бок о бок. По мастерству Нина обогнала не только Саньку, но и более выдающихся токарей. За эти месяцы она заметно похорошела, лицо ее чуточку похудело, а плечи, грудь округлились, и движения стали еще более плавными.

Когда переговорили обо всех Санькиных болях и «болячках», Нина поведала о своих.

— Не знаю, что и делать,— начала она, с трудом преодолевая внутреннюю скованность.— Борька Солнышкин просто проходу не дает! Говорит, если я не стану с ним «любовь крутить»,— она робко взглянула Саньке в глаза, желая узнать, понял ли тот, и, увидев, что он утвердительно кивнул головой, продолжила,— то он напустит на меня банду Митеньки.

— И ты испугалась?! — вскипел Санька.— Да мы ему такое устроим!.. И почему ты до сих пор молчала? Мало ему Настеньки, задурил голову девчонке, учиться, говорят, бросила… А теперь к тебе подкатывается!.. А на Митеньку ты наплюй с третьего этажа! Однажды мы его уже усмиряли: на полгода исчезал, теперь, значит, объявился и за старое? Не выйдет!..

Помолчали.

— Нин, а почему ты ни с кем не дружишь по-настоящему? — Санька невольно залюбовался ее красивыми, тонкими чертами лица.— Вон ведь какая красивая! Половина заводских ребят по тебе вздыхает! Возьми хоть Лешку Рогаткина. Богатырь, бунтарь! А молви ты ему ласковое словечко — и покорно хвостиком завиляет!

Нина покраснела.

— Лешка, конечно, настоящий парень! Видный, честный, но…— она отвернулась, пряча от собеседника нежные огоньки, вспыхнувшие в ее глазах.

— А что это за «но»?

— Много будешь знать, скоро состаришься! — Нина, как видно, уже справилась со смущением. На ее красивых губах заиграла таинственная улыбка, такая дразнящая, такая ускользающая от понимания, что Санька остолбенел.

— Ты чего? — поддразнила она Саньку, хотя прекрасно понимала, что творится у него в душе.— Не прозрел? Значит, мал еще, чтобы задавать такие вопросы. Вот подрастешь немножечко, тогда и объясню.— И она невольно вздохнула.

— А ну тебя! — отмахнулся Санька.— Я тебе всю душу нараспашку, а ты раз, два — и в свою норку!

Подошел Рогаткин.

— Опять филоните? — покачал он лобастой светлой головой.— А у меня в кармане повестка…

— На фронт, значит? — Санька с завистью смотрит на Лешку.— Все-таки своего добился?

— Добился… Сняли с брони. А Бориса Солнышкина, слышно, поставили.

— Молодец, Лешка! — похвалил Санька великана, негодуя в душе на Бориса.

— Что и говорить! — согласился Рогаткин,— Подумай только, это было двести пятое заявление!

— Хвастун несчастный! — стала журить его Нина.— Нашел, чем хвастаться, бездельника своей спиной прикрыл! Ты в цеху нужен! — она нахмурилась.— А из этого индюшонка, глядишь, на фронте человека бы сделали!

— Не-е,— Лешка покрутил лобастой головой,— не получится!..

— Что не получится? — удивилась Нина.

— Из него… человек! Гнида он… а из гниды лишь вша образоваться может.

— Вот это выдал! И гербовой печати не надо! — восхитился Подзоров.— А ты, Нина, не права, за его станок ты встанешь, а на фронте Лешка один взвода стоить будет! Леш, а когда отправка?

— Послезавтра.— Рогаткин потупился.— Нин, я тебе письмо напишу оттуда, можно?

— Пиши…

— А ты ответишь?

— Отвечу…— Нина посмотрела на него ясным, чистым взглядом.— Леш, ты не обижайся, но мы с тобой… настоящие товарищи… Понимаешь?

— Понимаю,— он мотнул густым пшеничным чубом.— А станок свой я тебе сдам.

Дома у Саньки на столе лежала записка от Бородина:

«Наконец-то,— подумал Санька,— и нам настоящее дело нашлось!»

Чем ближе подвигался фронт к Волге, тем чаще тут и там выползали из подполья скрытые враги. В одном месте они подожгли колхозную ферму, в другом — пытались подорвать мост через приток Волги, в третьем пускали ракеты, указывая вражеским бомбардировщикам нефтяные склады.

Кимка оказался прав: все силы гитлеровской Германии в эти летние месяцы были брошены на Сталинград. На подступах к городу-герою клокотали такие сражения, каких до сих пор не знала история войн. Волгарям и каспийцам тоже приходилось тошнехонько.

Армады вражеских самолетов хозяйничали в нижнем течении Волги и на Северном Каспии с каждым днем все наглее. Пылали баржи и пароходы, горели пристани и прибрежные села. Морские охотники и катера, вооруженные тремя зенитными пулеметами и одной автоматической пушчонкой, пытались бороться с бомбардировщиками и штурмовиками, но не всегда успешно. Транспортные суда и все стратегически важные объекты на суше и на море срочно надо было вооружать хотя бы зенитными пулеметами. Требовалось оружие, оружие, оружие!..

Вошли в кабинет Сергея Николаевича. Бородин был не один — за длинным, «совещательным» столом, приткнутым к письменному буквой Т, сидело трое молодых мужчин. «Помощники Сергея Николаевича,— подумал Санька.— Незнакомые…»

Бородин встретил своих приятелей традиционным приветствием.

— Салют краснокожим! — поздоровался он. Кимка обнаружил в улыбке свои крупные, лопатообразные зубы.

Санька сострил:

— Салют зеленокожим!..

Все невольно посмотрели на осунувшееся, позеленевшее от многих бессонных ночей лицо Сергея Николаевича и рассмеялись. Бородин коснулся тыльной стороной кисти мощного, гладко выбритого подбородка и отрубил:

— Гладко выбрит, подтянут…— встал, одернул гимнастерку, аккуратно заправился.— Что еще командиру надо? — И сам же ответил: — Чтобы рядом были верные друзья!.. И друзья тут — значит, все в порядке! А ты — «зеленокожий»! Ну и ладно, дорогие мои разведчики, садитесь!..

— Это те самые? — многозначительно спросил один из присутствующих.

— Они,— кивнул Бородин.

— Что ж, ребята проверенные, да и с виду крепкие!..

— Тогда начнем! — объявил Сергей Николаевич.— Итак, товарищ комбриг и товарищ начальник штаба, перед вами ставится ответственнейшая задача: немедленно организовать отряд по борьбе с вражескими ракетчиками. Дело опасное. Но вы уже не дети! Да и опыт боевой имеете. Думаю, с заданием справитесь!.. Главное, ребят подберите надежных!

— Подберем! — заверил Кимка.— А как с оружием?

— С каким оружием? — не понял Бородин.— С личным, что ли?— догадался Сергей Николаевич.

— Угу…

— Вооружайтесь самостоятельно, как во времена Степки Могилы. Кстати, не забыли, что он орудует в наших краях? Будьте бдительны!

— Есть быть бдительными! — отчеканил Санька.— А с оружием проблему решим! Луки и стрелы есть.

— Хорошая дубинка тоже не помешает,— подсказал Сергей Николаевич.— Вашим объектом охраны будет нефтебаза на заводе имени Владимира Ильича. Патрули расставите сами…

— Когда начинать действовать? — поинтересовался Кимка.

— Чем скорее, тем лучше.

— Значит, завтра?

— Можно и сегодня,— многозначительно сказал Бородин,— через час-два… Задание понятно? Тогда выполняйте!..

— Есть выполнять! — Кимка и Санька лихо щелкнули каблуками.

На улице прикинули, кого из друзей могут сейчас вытянуть из дома, и рысцой затрусили к поселку.

Через сорок пять минут отряд из пяти человек, вооруженный стальными прутами и полудюймовыми трубами, двигался маршевым шагом по направлению к нефтебазе. Шли по степной дороге.

«Недавно вроде проезжали здесь с отцом на «эмке», а времени утекло — двести рек наполнишь и сто одно озеро!» — думалось Саньке.

Да, прав был Григорий Григорьевич, когда обратил внимание Бородина на баки с горючим, оставленные без догляда, чуть ли не на произвол судьбы. Беда здесь может случиться даже от чьей-то неосторожности!

А вот и заржавленная ограда. Санька взялся за одну из колючих проволок и легонько дернул на себя. Послышался хруст, и разорванные концы шлепнулись в пыль, к Санькиным ногам.

— Плохо дело! — изрек Подзоров.— Давайте распределимся по постам. Ты, Кимка, с Ленькой Слоном будешь патрулировать по берегу Волги — для диверсии там самое благоприятное место, так что глядите в оба! Махотка с Карамором устроят засаду с заводской стороны — там тоже рот разевать не придется. Ну а я здесь останусь. Здесь вроде поспокойнее.

— Хо,— начал было Махотка, но Кимка оборвал его.

— Приказ командира не обсуждается, а выполняется беспрекословно! — рыкнул он,— А Санька наш командир!.. Уразумел?

— Так точно!

— Тогда все в ажуре! По постам — арш!

Вскинув на плечи дубинки, все стремительно разбежались по своим постам.

Глава четырнадцатая

В двадцать три тридцать послышался надрывный вой. Мечи прожекторов стали полосовать звездное небо на квадраты. Залаяли зенитки, захлебнулись в скороговорке спаренные пулеметы. Армада вражеских бомбардировщиков прошла над Санькиной головой, развернулась над лесопилкой и поплыла по направлению к Сталинграду. Звено самолетов, отделившись от основного клина, по-ястребиному ринулось вниз, на город. Завыли сирены, предупреждая горожан об опасности, еще интенсивнее заговорили противовоздушные установки.

Послышались первые взрывы авиабомб.

— В районе Болдинского моста,— определил Санька.

На том берегу Волги, над лесопильным заводом взмыла зеленая ракета, за ней — красная, потом — снова зеленая…

— Вот гады! Застукать бы их! — скрипнул зубами Санька,— Собственными руками придушил бы предателей! — Подзоров посмотрел на свои огрубевшие широкие ладони, сжал кулаки — ничего, увесистые. Если таким кулачком ударить в висок — пиши похоронную. Поднял с земли полдюймовую трубу: а этой быка свалить можно.

Глаза, привыкшие к темноте, замечали даже колыхание теней возле ветлы. Санька прилег на траву. «Еще с полчасика покараулим, и можно возвращаться по домам».

Через полчаса налет окончился, сирены возвестили отбой.

Со стороны Волги раздался Кимкин условный свист, филином прокричал Махотка. Санька ответил криком ворона. Подошли друзья.

— Никого! — вздохнул Махотка.

— И хорошо, что никого,— устало сказал Санька.— По крайней мере, база цела!

— Конечно, это так, но не помешало бы, между прочим, подсечь тех, кто сигналил на лесопилке…

— Через Волгу не перепрыгнешь, а потом — весь город пикетами мы не охватим, думаю, чекисты сами сообразят поднять на это дело комсомольцев со всех заводов и с фабрик! Прижмем щучье племя, неправда!..

— Чует мое сердце, что и здесь ракетчики покажут свои разноцветные глазки! — Кимка посмотрел на Саньку, словно спрашивая, прав ли он.

— Да, такой объект они не оставят без внимания, давно уже, наверное, точат на него зубы,— согласился Санька.— Не зря Бородин послал нас с вами именно сюда.

До дома добрались уже в половине первого. Заснули как убитые…

Вот уже вторую неделю Санька домовничал один. Марию Петровну вместе с десятым классом послали на сооружение оборонного рубежа. В пятнадцати – восемнадцати километрах от города, в той самой степи, где так еще недавно любили путешествовать краснокожие, сейчас срочно сооружались доты и дзоты, рылись окопы, противотанковый ров.

Враг находился от Санькиного родного завода в каких-то пятидесяти – шестидесяти километрах. Насколько важны воздвигаемые сооружения, можно было судить хотя бы по тому, что на эти оборонные работы отправили многих заводчан — плотников, литейщиков, кузнецов. Токарей пока не тронули, слесарей тоже, так как поговаривали, что со дня на день начнется эвакуация станков в Гурьев и Баутино.

Утрясать в министерстве все вопросы по эвакуации машинного парка послали главного инженера Заглушко. Григорий Артамонович на второй же день прислал телеграмму, что вопрос сложен и что он задерживается в центре на неопределенный срок. Во время командировок вместо Заглушко исполняющим обязанности главного инженера оставался Иван Аркадьевич. В такие дни он развивал невероятно кипучую деятельность, особенно старался по части «закручивания гаек» трудовой дисциплины… На заводе участились опоздания на работу на пятнадцать — двадцать минут. Этим в основном отличались недавние ремесленники — мальчишки и девчонки четырнадцати-пятнадцати лет. Полный рабочий день для их неокрепших плечей был явно непосильным. За ночь отдохнуть не успевали, тем более, что выходные дни были отменены… Иван Аркадьевич давал им выговоры, лишал премий и всяческих других поощрений.

…Третий день на работе не видно Нины Думбадзе. Она теперь трудится за станком Алеши Рогаткина, как говорится, у начальства на виду.

— Что с ней? — забеспокоился Санька.— Ты не знаешь? — спросил он Бориса,— Может, проведать сходить, не заболела ли?

— Не стоит,— загадочно усмехнулся Борис,— в командировке она.

Санька успокоился.

А план все поднимали. Тем, кто выполнял военные заказы, приходилось крутиться быстрее шпинделя на собственном станке. Кимка придумал сдвоенное синхронное управление для ДИПов и стал работать на двух станках. Его почин подхватили «академики» — Захаркин и Заварухин. Один умудрился одновременно управляться на трех ДИПах, второй — на двух.

Санька на своем «архиоптериксе» тоже творил чудеса — выжимал в день по полторы нормы, но дальше этого шагнуть не мог.

Работа за станком так выматывала, что о чем-либо постороннем и думать не приходилось. А тут еще заботы по охране нефтебазы.

Десять ночей отдежурили ребята без каких-либо ЧП. На дежурство в пикетах стали смотреть как на затею никому не нужную. Правда, открыто об этом командиру еще никто не заявлял, но Санька чувствовал по вялости и недовольным взглядам бывших юных разведчиков, что ребята к охране баков с горючим относятся все с большей и с большей прохладцей.

Вот и сейчас они плетутся на дежурство, что называется, нога за ногу, Махотка откровенно позевывает.

— Покимарить бы часика два-три,— говорит он, с хрустом расправляя костлявые плечи.

— Сменишься и покимаришь! — Санька и сам не прочь упасть в траву и забыться во сне, но он помнит о своем обещании Бородину.— Нет, спать нельзя. Лазутчики, может быть, только этого и ждут.

А вот и нефтебаза. В потоках луны камуфлированные баки кажутся горами железного хлама, раскиданного в беспорядке на пустынном месте.

— По местам! — скомандовал Подзоров, и пикеты разошлись по своим местам.

Прошел час, за ним второй. В небе зловеще заныли моторы фашистских стервятников.

— Половила двенадцатого,— отметил Санька. Воздушные разбойники снова шли прямо на Подзорова. Затаилось все живое. Даже цикады и те перестали стрекотать.

«Кажется, пронесло!» — облегченно подумал Санька. В этот момент от завода в сторону нефтебазы полетели одна за другой три зеленые ракеты.

— Махотка, дубина стоеросовая, чего же ты смотришь?! — Санька побежал туда, где должен находиться пост Махотки.

Взвились еще три ракеты. Теперь они были выпущены неподалеку от Саньки. Вражеские летчики засекли сигналы и стали пикировать на бензобаки. Прежде всего они подвесили на парашютах несколько осветительных ракет. Вся нефтебаза стала видна как на ладони.

Санька бежал навстречу Махотке. А тот, размахивая стальным прутом, гнался за двумя парнями.

— Держи их! — орал Махотка.— Окружай ракетчиков!..

Парни метнулись в степь, но им наперерез уже мчался Подзоров. Санькино лицо было перекошено ненавистью, руки его крепко сжимали двухметровый отрезок полудюймовой трубы.

Поняв, что от погони не уйти, диверсанты остановились. Передний стал торопливо перезаряжать ракетницу.

«Если выстрелит в упор, убьет»,— подумал Санька, устремляясь на врагов. На помощь спешили и остальные пикетчики.

Диверсант вытягивает руку с ракетницей, намереваясь, выстрелить Саньке в живот, но Подзоров опережает его: он что есть силы бьет диверсанта трубой по руке. Слышится хруст и дикий вскрик. Санька взмахивает трубой еще раз и опускает ее на плечо врага. Тот валится как подкошенный.

— Митенька Сарлутов! — узнает Санька поверженного врага. Второй ракетчик, нырнув в сторону, бросается в степь.

— Беру его на себя! — кричит Федя Сундучков, выныривая из темноты.— Стой! — кричит он ракетчику.— Стрелять буду! — Но тот прибавляет хода. Они скрываются за бугром.

— Врешь, не уйдешь! — вопит Санька. А вражеские самолеты продолжают пикировать на нефтебазу. Дождем сыплются фугаски и зажигалки. Взрывы прижимают ребят к земле.

«Мимо!.. Мимо!..» — машинально отмечает Подзоров, вдавливаясь в землю, пахнущую духмяными травами. Тут взрыв неимоверной силы сотрясает округу. Одна из фугасок угодила в бензобак.

«Теперь и небу станет жарко! — думает Санька.— Надо уносить ноги, пока не поджарились в мазутном пекле!» — Он подает команду к отступлению.

— А этого куда? — спрашивает Махотка, толкая ногой лежащего в беспамятстве Митеньку.

— Придется тащить на загорбке! Бородину он, наверное, еще как нужен!

И разведчики, взвалив Сарлутова на плечи, поспешно отходят от пылающей нефтебазы.

Баки рвутся один за другим, к покрасневшему небу взлетают покореженные листы стали и целые озера мазута.

— Что это? — Махотка проводит по волосам.— Никак, дождь? — И смотрит на руку.

— Дождь,— угрюмо соглашается Санька,— только мазутный…

Ребята бегут что есть силы, следом за ними ползут пылающие языки горящей нефти.

«Как там Кимка? — думает командир пикетчиков с опаской,— не зацепило ли его взрывом, ведь первый бак взорвался в той стороне, где дозор нес Урляев». Ленька Слон, конопатый дылда, откликнулся на Санькин сигнал, а Урляев молчит.

За речушкой, отделяющей нефтебазовские владения от поселка Глинка, остановились.

Взрывы продолжали сотрясать округу, пламя поднималось все выше и выше, казалось, языки его вот-вот ударят по краю луны, оттого та и поспешила прикрыться черной тучей.

В близлежащем нефтебазовском поселке загорелись три деревянных многоквартирных дома. Началась паника. Женщины с детишками на руках, мужчины с чемоданами и узлами бегут, не помня себя, подальше от грохочущего ада, под защиту обвалованных берегов Воложки. А следом ползут огненные щупальца взбесившегося спрута, одинаково жадно пожирающего нефть, бензин, мазут и смазочные масла…

Ребята с тревогой глядят на погорельцев. Митенька Сарлутов приходит в сознание, он испуган, даже стонать не решается. Он лежит на глинистом бугорке возле ног пикетчиков и с ужасом глядит на дело рук своих. Он понимает: вражеские летчики вышли на цель только благодаря его сигналам.

Заметив, что Сарлутов в сознании, Санька спрашивает:

— Кто был с тобой?

Митенька закрывает глаза. «Не скажу… Все равно мне крышка!..» — думает он.

— Врешь, все равно скажешь! — Санька зло щурится,— выложишь все, что надо! — И он поднимает трубу над головой.— Ну!..

Сарлутов взвизгивает тоненьким голоском:

— Ни-и-и!.. Не надо!.. Скажу!.. Старшим был… Степка… Могила…

«Так я и думал! — про себя сказал Санька.— Значит, не ошибся… А Федор-то! «Жадина» и «кулак»!.. Вот это маскировочка!.. Нет, Степка, тебе от чекиста не уйти!»

— Ура, Кимка идет! — завопил Махотка.

— Где? Где?! — Санька крутит головой, отыскивая друга глазами.

— Да вон же!.. Девочку какую-то несет на руках!..

Теперь и Санька увидел запропавшего друга. Кимка брел в толпе погорельцев, рядом с простоволосой женщиной, одетой в ночную рубашку и теплое пальто. В одной руке у нее был самовар, в другой решето. Она всхлипывала и что-то причитала. Девчушка лет четырех-пяти, обнимавшая Кимку за шею, была закутана в белый пуховый платок. Девочка не плакала, хотя в ее огромных глазенках вместе с отсветами пламени плясал страх.

Кимка что-то говорил девочке и ее матери.

«Наверное, успокаивает»,— догадался Санька.

— Урля-ев! — крикнул Махотка.— Мы здесь!..

Кимка передал девочку матери, а сам поспешил к друзьям. Когда он приблизился, все ахнули: волосы у Кимки сгорели чуть ли не до корней, на левой щеке и на лбу надулись огромные волдыри, обожжена была и шея.

— Жми быстрее в заводской медпункт — нужна срочная перевязка! — приказал Санька.— А мы вот этого гада к Бородину поволочем!

Кимка только теперь увидел пойманного ракетчика.

— Митенька? Атаман?

— Фашист и предатель! — поправил Санька.— И откуда только такие вот иуды берутся?! А ну, поднимайся!..

Махотка и Ленька Слон подхватили Сарлутова под мышки и поставили его на ноги.

— Идти можешь? — спросил Санька.

— Могу…

Митенька, бережно поддерживая левой рукой перебитую правую, попробовал сделать несколько шагов. Лицо его перекосилось от боли, сильнее всего давало себя чувствовать раздробленное правое плечо.

— Ничего, доковыляешь! — решил за Митеньку Ленька.— Если потребуется влить толику энергии, спроворим в два счета! — и он показал Митеньке кулак величиной с дыньку «колхозницу». Сарлутов заработал ногами попроворнее.

Поспешил по направлению к заводу и Кимка, не дожидаясь повторного приказания.

Когда Митеньку Сарлутова доставили к Бородину, Сергей Николаевич только что вернулся с боевой операции из порта. Группой Бородина была задержана на месте преступления и обезоружена диверсионная группа из пяти человек. Диверсанты пытались взорвать караван волжских судов, груженных снарядами, минами и авиабомбами, теми самыми, что изготовлялись на заводе «Октябрь». Снова всплыло имя Быка.

Диверсанты оказались бывшими уголовниками. Так что Митенька, что называется, попал в свойскую компанию.

— Молодцы, ребята! Благодарю за помощь от лица командования! — объявил Бородин.

Комсомольцы дружно ответили:

— Служим Советскому Союзу! — и притихли, ожидая, что скажет Бородин.

— Даю вам неделю отдыха, потом получите новое задание! — Сергей Николаевич тепло распрощался с ребятами. На минутку задержал Саньку.

— Как самочувствие-то, комбриг? Трудно без матери-то? Если что нужно — постирать, зашить или еще чего — заглядывай к нам, Лена поможет. А пока иди. Сам видишь, дел непочатый край!

Возвратился с задания Федор Сундучков. Доложил, что Степка Могила убит в перестрелке.

— Жаль! — нахмурился Бородин.— Знал он, наверное, немало! Недаром же у Быка в подручных значился. Митенька вряд ли к «самому» доступ имеет. Ну, да ничего не попишешь…

Домой Санька возвращался неторопливо. Спать не хотелось. События этой ночи так взбудоражили его, что сейчас он не сумел бы заснуть ни за какие коврижки. Он пытался разобраться в психологии предателей — что их толкает на подлость? — и не мог этого понять. Не очень-то он, заводской паренек, был искушен тогда в житейских, а тем более классовых понятиях.

Мягко щелкнул замок, и он вошел в дом. Хотя все вещи стояли на своих местах и порядок, заведенный Марией Петровной, поддерживался Санькой неукоснительно, квартира выглядела нежилой.

Вымыв руки и ноги, Санька бухнулся в кровать. Он знал, что уснуть не уснет, но знал также и то, что завтра обычный напряженный рабочий день и что ту работу, которую он обязан выполнить, никто за него не сделает. А потому он должен отдохнуть.

Сомкнул веки. Чтобы отвлечься от трагических событий этой ночи, стал думать об Ирине. Они отдаляются друг от друга все дальше и дальше. В последнее время видеться стали редко: то ему недосуг, то ей некогда. Девятый класс она завершила блистательно — на «отлично». Вне всякого сомнения, она — человек не рядовой, думающий!

Когда же десятиклассников стали отправлять на сооружение оборонительных рубежей, Ирина принесла справку от врача, освобождающую ее от трудовой повинности по состоянию здоровья. Кто-кто, а Санька-то знал, что такому здоровью, как у Ирины, позавидуешь, а вот ведь пошла на подлость — почему?

В последнюю их встречу он, не стесняясь в выражениях, высказал ей все, что думает о ловчилах и приспособленцах, для которых собственное благополучие дороже всего. Она в ответ лишь весело рассмеялась. Тогда-то он и бросил ей в лицо самое гневное, трудное, что отныне он, Санька, больше не считает ее своим другом, что он презирает ее и ненавидит, как ненавидит тарантулов и змей…

«Ладно,— согласилась она.— Мы расстанемся. И пусть нас рассудит сама жизнь… Потом ты поймешь, что я была права, а не ты… Жизнь — это тебе не шестеренка с определенным числом зубчиков, а фигура асимметричная, со множеством острых неравных углов. И надо быть очень гибким и очень ловким, чтобы о них не ободраться до крови. Впрочем, земное недоступно пониманию таких, как ты и твои друзья. Вам подавай облака и звезды. Извини меня, но вы не чувствуете зова времени. Завтрашний день — день практиков, а не романтиков. Романтика придет потом, когда практики создадут для нее необходимые земные блага. Ты же не понимаешь этого. Но я не сержусь на тебя. Ведь это не вина твоя, а беда. Наверное, чувство времени живет у человека в крови, впитывается им с молоком матери…

Ты улыбаешься? Не веришь мне? Понимаю, милый, для тебя мои откровения — китайская грамота!.. Что ж, что бы я ни делала, ты останешься таким, какой ты есть… В сущности хорошим. Даже чуточку излишне…— Она стала грустной.— С тобой мне было чисто, но неуютно. С тобой мне было легко, но не крылато. Ты дарил солнечные лучи, а мне была нужна пусть медная, но осязаемая корона…— Она оборвала свою речь.— Мы расстаемся. Так ты решил сам. Наверное, так и должно быть. Сама отказаться от тебя я бы не смогла.— Она обняла его нежно-нежно.— Прежде чем я уйду из твоей жизни окончательно, у нас будет еще одна встреча. Одна… Прощальная. После которой ты, наверное, уже не сможешь забыть меня никогда! — Она робко прикоснулась губами к его губам.— Или же,— она перестала дышать,— я ничего не смыслю в человеке… в мужчине…»

Вот что она ему сказала тогда. «А когда это было? — Санька начал по пальцам подсчитывать дни.— Неужели с той поры прошло уже десять дней? Да… десять!.. А мама — когда она уехала под Грязцы? Неужели минуло полмесяца? И как же стремительно летит время! — Неожиданно с теплым чувством вспомнил: — И Настенька с ней!..»

Но тут же сказал себе строго: «Об этой тоже думать не стоит, не такой она субъект. Вот Нина Думбадзе — человек! Чем-то мы с ней схожи! Кстати, куда же ее услали? Борька говорит, в длительную командировку, а куда? Непременно надо узнать. Завтра же спрошу у Говорова…» — с этой мыслью незаметно для себя он уснул.

Глава пятнадцатая

Утром на заводе все разговоры начинались с одного:

— Вы слышали? Наши-то молодцы как отличились?

— Кто?

— Да опять эти неразлучные — Урляев с Подзоровым.

— И что же они?

— Как, вы и вправду ничего не знаете? Так слушайте!..— и начинался подробнейший рассказ о том, как отважные пареньки ловили ракетчиков, а когда на нефтебазе начался пожар, спасали людей — женщин, детей, стариков…

По свидетельству «очевидцев» выходило, что Санька и Кимка прошлой ночью задержали и убили, по крайней мере, десять ракетчиков и спасли не менее ста детей и бабушек.

Кимка заявился на завод в таком виде, что даже те, кто обычно сомневался в самом очевидном, и они поверили в сногсшибательные подробности Кимкиных похождений.

Вся голова, шея и значительная часть лица Урляева были укутаны в марлевую броню. Незапеленутыми оставались только глаза и кончик носа. Правая рука у Кимки тоже была в бинтах.

Героя обступили со всех сторон.

— Ну, как ты? — сочувствовали.— Сильно болит?

— Зверски! — соглашался Кимка.

— А разговаривать-то можно? Смотри, если врач запретил, ты уж того… не отвечай на наши вопросы.

Кимка задумался. Как быть? Сказать, что запретили, перестанут расспрашивать, а ему так хотелось пофасонить. Что ни говори, а в героях ходить приятно! Если же сознаться, что разговаривать не запретили, чего доброго, решат еще, что ранение (ожоги он про себя называл ранением) пустяковое, и потеряют к его особе всякий интерес. Поэтому вслух на коварный вопрос не ответил, а промычал что-то неопределенное, сопроводив мычание столь же неопределенным жестом. И каждый слушатель сделал для себя тот вывод, который больше всего его устраивал.

Поначалу в цехе славу воздавали двум героям, с появлением же «рыцаря забинтованного образа» про Саньку как-то забыли. И это естественно — Подзоров не имел ни единой царапины, то есть ничем не отличался от вчерашнего Подзорова, чуточку замкнутого, чуточку мечтательного паренька. И потом, когда его стали расспрашивать о ночных подвигах, он попросту отмахнулся, мол, ничего особенного не произошло — задержали ракетчика, и все…

От него, может быть, так легко не отстали бы, но тут появился забинтованный Урляев, и все внимание перешло на него.

Необычное требует необычного обрамления. Этот неписаный закон Кимка усвоил давным-давно и накрепко. Вот почему на публике он выкладывался весь, до донышка!

Словно бы невзначай Кимка выдавал такие подробности о «битве с отрядом ракетчиков», что Санька диву давался. Несколько раз он собирался вмешаться в Кимкину художественную импровизацию, но Урляев бросал на своего друга столь выразительные взгляды, что Саньке ничего не оставалось делать, как слушать и… краснеть.

Зато все остальные слушали, что называется, открыв рты и затаив дыхание, боясь пропустить хотя бы одно слово из Кимкиного рассказа.

Битва с ракетчиками в его варианте выглядела весьма красочно, хотя и не совсем правдоподобно. Но слушатели не были привередливы.

— Ну, и чем же все кончилось?! — поинтересовались они, когда Кимка выложился.

— Чем-чем?.. Ясно, чем! Предводителя ракетчиков приволокли в НКВД, а остальных перекокали.

— Вот это да! — на Кимку глядели, как, скажем, могли бы смотреть на ожившего Суворова или там на Чапаева!

Кимка упивался собственной славой, глаза его изливали потоки дружеского расположения и благодарности к тем, кто его так внимательно слушал, кто в него поверил, благодаря чему Кимка и сам поверил в свое геройство. Ну, подумаешь, что-то было не так ярко, не так красочно, но все-таки геройство они совершили? Совершили! Так чего же тогда его лучший друг смотрит на него волком? Почему он ему показывает из-за спины кулак? Разве это по-товарищески? А потом, если сегодня потребуется и если обстоятельства сложатся благоприятно, разве он, Кимка, не совершит тех подвигов, о которых так вдохновенно пела его душа? Совершит и не такое, а в сотни и тысячи раз потруднее, поотчаяннее!

Кимка включил свои станки и, не обращая внимания на больную руку (ожоги действительно давали себя знать), стал вытачивать сложнейшие детали по спецзаказу.

Это пригасило Санькину ярость. «В конце концов,— подумал он,— от его вранья никому вреда нет. И дело спорится как-то ловчее!.. Но врать все-таки Кимка ой как здоров! Я и то, кажется, поверил в картину, нарисованную им!.. Впрочем, он и работать умеет вдохновенно!»

Подошел Говоров.

— Вот что, Подзоров,— встанешь сегодня за станок Рогаткина — на место Думбадзе. Срочный заказ для ледокола «Серго Орджоникидзе», проточишь несколько цилиндров.

— Хорошо.— Санька направился к огромному немецкому станку. Александр Александрович шел рядом.

— Александр Александрович, а Думбадзе что, в командировке? Борис Солнышкин сказал, что вы…

— Что я? — Говоров взлохматил густой чуб.— Так, так! Выходит, что я послал ее туда — не знаю куда! Интересненько получается! А папаше своему он при мне докладывал, что сбежала, мол, Думбадзе вместе с подружкой из литейного в Ташкент.

— Что же теперь будет-то? — встревожился Санька.

— Разберемся,— сказал Говоров.— Сегодня же сходи в общежитие и разузнай о Думбадзе все как есть. Потом доложишь.

— Александр Александрович, да я… да я за Нину могу поручиться, как за Кимку!.. Как за себя!.. Нина — и вдруг дезертир?! Чушь на постном масле! Выдумка Бориса! Вот что это такое. Он к ней все время набивался в ухажеры, а она ему от ворот поворот… Вот и решил с ней расквитаться…

— Ну, если это подтвердится, то…— Александр Александрович стукнул тяжелым кулаком по ладони. И для Саньки стало ясным: гореть ловчилам скоро голубым огнем! Тут уж не поможет никакая пожарная команда!

Себе Санька тоже дал мысленную клятву: если дело на Нину Думбадзе передано в трибунал, то он, Санька, нынче же вечером так изукрасит Борису его холеное лицо, что и мама родная не узнает!..

За проточку цилиндров взялся безбоязненно. Раньше всякая новая работа вызывала у него необъяснимое опасение. «А вдруг не справлюсь?!» — думал он. Но глаза страшились, а руки делали. Сегодня же почему-то к очень сложному заказу отнесся без внутренней дрожи. То ли думы о Нине отвлекли его от психосамоанализа, то ли битва с ракетчиками ожесточила его, сделала более мужественным…

«Главное — не спешить!» — сказал он себе, с помощью передвижного подъемного крана поднимая цилиндр на станок. Вот он закрепил его в патроне, отцентровал и начал растачивать. Движения молодого токаря точны и быстры, соответствуют ритму сердца.

«Кажется, получается!» — удовлетворенно думает он, заканчивая проточку первого цилиндра.

В обеденный перерыв в цехе появился Федор Сундучков с ленивым пареньком по имени Щуря, о котором Саньке и Кимке было из достоверных источников известно, что он ходит в подручных у Чемодана Чемодановича. Они шли рука об руку. Но странное дело: сегодня лицо Федора не было подобострастным и сонным, как обычно, наоборот, оно излучало ум и энергию. Лицо же сына черноморских пиратов поражало пепельно-серым цветом. Глаза его блудливо бегали по сторонам, ускользая от встречных взглядов.

Сундучков со Щурей подошли к Говорову. Федор о чем-то спросил Александра Александровича, тот вздрогнул и развел руками, словно бы говоря: «Ну дела!» После чего «странная пара», как ее окрестил Санька, направилась на выход.

«Наверное, обедать!» — подумал Подзоров. Подошел Кимка, усталый, но довольный.

— Пойдем обедать?

— А разве памятники обедают?

— Какие еще памятники? — взъерошился Урляев.— Человек, можно сказать, от голода умирает, а «они шутить изволят»! — Недавно Кимка и Зойка записались в клубный драмкружок и начали даже готовиться к постановке какой-то классической пьесы, где Кимке поручили сыграть роль приказчика. Вот он теперь кстати и некстати и ввертывал словечки из своей роли.

— А я не шучу,— Санька даже сдвинул брови, показывая, насколько он серьезен, и пояснил: — Ты в бинтах похож на памятник самому себе…

— A-а,— у Кимки в глазах плеснулась улыбка,— значит, и ты признал…

— Признал. Давным-давно, что ты — трепач!

— Подумаешь! — Кимка задрал нос.— Уж и оформить художественно рассказ нельзя, да?!

Дорогой Санька поделился с Кимкой своими опасениями относительно Нины.

— Понимаешь, этот подлец Борис на все способен.

Кимка почесал выглядывавшее из-под повязки правое ухо:

— Надо навестить Нинку. Помочь ей.

— Завтра и сходим.

— Уговорились.

Остаток дня пробежал в суматохе. А день следующий начался с сюрприза. Пришли на работу и узнали, что младший Солнышкин — вор и предатель. Ушам своим не поверили, докопавшись до подробностей. Связавшись со шпаной, Солнышкин проиграл кучу денег. И чтобы рассчитаться, выкрал и заложил шпане секретный чертеж. Чертеж у Бориса из рук в руки принял слесарь Щуря, который и завлек Бориса в игру. А из рук Щури он попал в руки Федора Сундучкова, который и задержал его вместе с чертежом.

…Вот и девчоночье общежитие — длинный серый барак с бесконечной лентой нешироких окошек.

Поднялись на крыльцо с покосившимися перилами. В прихожей тускло светит лампочка и три десятка свечей. Пахнет свежевымытыми полами. Длинный и узкий коридор чем-то напоминает общежитие на плавучем дебаркадере «Мировая революция»: те же узенькие дверки справа и слева, только без номеров. Навстречу плывет пышная приветливая молодица.

— A-а, женишки пожаловали!

— Мы по поручению месткома,— нахмурился Кимка, ему почему-то показалось, что ласковое обращение «женишки» для них, боевых командиров, более чем унизительно.

Лукавоглазая молодица, кажется, угадала Кимкины думы. Прыснув в рукав, она поинтересовалась:

— Вижу, обращеньице мое вам не по душеньке. Будьте уж тогда прелюбезны — назовитесь по имени-отчеству. Да доложите, поскольку я тут вроде коменданта, к кому пришли-пожаловали?

Кимка смущенно закашлялся.

— Токари мы,— представился Кимка,— Урляев и Подзоров. А пришли мы узнать о нашем товарище — Нине Думбадзе. Говорят, что она куда-то вроде уехала, самочинно бросив работу. А мы не верим.

— И правильно делаете, милочки мои! — Женщина стала серьезной.— Заболела ваша подружка, в жару пять дней промаялась, а теперь полегчало малость… оклемалась!.. На работу завтра собирается. Сама еле на ногах стоит, а туда же!.. Ну, да я отговорю.

— А что с ней было-то? — Санька почувствовал к разговорчивой молодице симпатию.

— А лихоманка ее знает! — усмехнулась та.— Было да сплыло, вот и весь сказ!

— Ну, а доктор что сказал?

— Доктор? А он сюда и не заявлялся.

— Как не заявлялся?! — на лицах ребят растерянность и уныние.

— Да вы что, хлопчики, перепугались-то? Я же сказала, что Ниночка выздоровела. Скоро на работу пойдет, чего же еще?

— «Чего еще»?..— Кимка с трудом перевел дыхание.— Под суд ее отдать могут. Больничного-то у нее, выходит, нет!.. А начальник…— Кимка даже сплюнул под ноги. Но тут же извинился.— Что же будем делать, а?

— Перво-наперво, Нинуську на эту страшенную мысль не наталкивайте. А то еще снова сковырнется. А я пойду к начальству, походатайствую.

— Надо вызвать врача,— сказал Санька.

— Вызывала, пять раз к врачихе бегала. Обещалась, а сама так и не пришла. Больных, дескать, много, она одна за трех управляется: и зубы дергает, и чирьи режет, и груди простукивает…

— Глуховатая такая? — обрадовался Санька.— Я ее знаю, это Евдокия Варлаамовна, славная!

— Точно. Ласковая, да на слово не прижимистая, так и говорит, так и говорит…

— Ну, тогда еще живем! Сходим к ней втроем, растолкуем, она и даст Нине нужную справку.

Из двери напротив выглянула Нина. Она похудела, побледнела, но от этого не стала дурнушкой. Глаза ее просияли:

— Мальчики, как хорошо, что вы меня навестили! Проходите! А я уж было решила, что все меня позабыли… Кимка, а что это с твоей головой? И с рукой?

— О-о,— Кимка даже плечи приподнял, как задиристый петушок крылья,— сейчас я тебе расскажу…

Рассказ длился не меньше часа, потом пошли расспросы и ответы о цехе, о сводках Информбюро… О предательстве Бориса и о том, как он отомстил Нине, подговорив отца направить дело в суд, не распространялись.

Распрощались с Ниной и с разговорчивой комендантшей в одиннадцать часов вечера.

— Спите спокойно, женишки, все будет хорошо,— пообещала молодица, провожая юных посетителей до двери.— На меня можете положиться всецело. Если что, я до самого Калинина дойду, а правду отыщу!

«А что, и дойдет,— с благодарностью подумали о ней ребята.— Такие в беде друзей не оставляют!»

Глава шестнадцатая

Чем ближе подкатывался фронт, чем злее нажимали на работу токари и кузнецы, модельщики и медники, электросварщики и электрики, литейщики и плотники. Санька все больше и больше задумывался о своем месте в общем строю, а также о миссии рабочего человека на земле. Волновали его и более отвлеченные вопросы. Думал он и о правомерности любви и ненависти. Опять же ненависти классовой, к фашистам и их пособникам, и ненависти внутриклассовой, к ловчилам и приспособленцам всех родов и рангов. Особенно больным и запутанным был вопрос о взаимоотношениях юноши и девушки. Девушка перед Санькой вставала в образе Ирины, юноша — в образе его самого.

Свои поступки он научился видеть со стороны. И, удивительное дело, если к ошибочным, неправильным поступкам Ирины он относился более чем терпимо, старался найти им какое-то оправдание, то собственных ошибок не прощал, казня себя яростным презрением и уничижением.

Нет, он не закрывал глаза на несовершенства той, которую одарил своей дружбой и доверием, и все-таки помимо своей воли старался выгородить ее.

Весь цех знал, что Ирина предала Саньку, что она амурничает с рыжим интендантом и что не сегодня-завтра выскочит за него замуж, а Санька получит полную отставку. Конечно, никто и в мыслях не держал, что шестнадцатилетний мальчишка должен на ней немедленно жениться, но ведь и она лишь на год старше его!..

Убедившись в предательстве Ирины, Санька и тут постарался обелить ее, зато старших Заглушко возненавидел. Ведь это они толкнули ее на выгодный брак. «Выгодный брак» — слова-то какие подлые!» — возмущался Санька и удивлялся, что у них в Советской стране есть люди, живущие по дореволюционным обычаям, о которых сам Санька знал только по книжкам.

Урляев с Подзоровым и их сверстники стремительно росли, мужали, мудрели.

Люди научились ко второму году войны малые беды как-то не замечать.

Битва под Сталинградом принимала столь ожесточенный характер, что даже непосвященным в стратегию людям и тем становилось ясно, что именно здесь, на этом боевом рубеже, решается судьба всей войны.

Завод напрягся до последнего предела. Кроме мин и авиабомб он стал выпускать противотанковые «зажигалки» — бутылки с горючей смесью. План вытягивали уже не по́том, а кровью.

Григорий Артамонович Заглушко, укативший в центр решать вопрос об эвакуации машинного парка завода «Октябрь» в Гурьев и Баутино, назад не возвратился. В центре нашли более целесообразным направить высококвалифицированного специалиста в Ташкент. Со дня на день должны были последовать за «стариками» и молодые — проворный интендант и его невеста. Соответствующий приказ о переводе Михаила Константиновича, Муси, уже заполучен. Отъезд оттягивался из-за Ирины.

Сегодня она самолично пожаловала на завод. Когда Заглушко вошла в токарный цех, все взгляды скрестились на ней. Выглядела она, как всегда, очень эффектно. Но на этот раз не красота ее притягивала взгляды ребят и девчат, все с волнением ждали, куда она пойдет и что сделает.

А Ирина, казалось, не замечала никого. Никого… кроме Саньки.

В его широко распахнутых зрачках полыхала радость долгожданного свидания, и нежность, и еще что-то, чего он и сам недопонимал, но это «что-то» было поистине прекрасным, и это прекрасное осветило своим светом лица его товарищей, сделав их нежными и одухотворенными.

Из глаз Ирины брызнули слезы.

— Ты чего? — Санькины губы произнесли этот вопрос беззвучно. Она ответила одними глазами: «Ничего… Это от счастья… Я обрадована встречей с тобой…»

Когда она подошла к его станку, весь цех вздохнул облегченно.

— Сегодня вечером обязательно приходи ко мне, буду ждать.— Ирина только тут осознала, где она и что с ней происходит. На щеках ее проступил румянец смущения.

— Если бы ты всегда была такой! — вырвалось у Саньки.

Эта фраза подействовала на нее, как ушат с ледяной водой. Лицо ее мгновенно преобразилось, приобретя надменное выражение. Он вздрогнул, лицо его стало каменеть, но Ирина снова улыбнулась так беспомощно-доверительно, что он, размякнув, шепнул ей:

— Ты такая… хорошая!..

— Приходи, милый…— ответила она.— От сегодняшней встречи будет зависеть многое…— И, слегка наклонив голову, как бы говоря до свидания, уплыла из железного грохочущего мира туда, где, невзирая на войну, ликуют солнце и цветы!

Предательство Бориса подействовало на отца отрезвляюще. Когда Говоров, узнав от Саньки о болезни Нины Думбадзе, обрушился на Ивана Аркадьевича за то, что тот, не разобравшись, отдал девушку под суд, тот, схватившись руками за голову, поклялся, что промах свой исправит немедленно. «Это все он, мой подлец!.. Дезинформировал!.. Это все он!..» — бормотал убитый горем Иван Аркадьевич. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы Говоров, заместитель секретаря парткома, проникся к нему хотя бы снисходительным сочувствием. Он понимал, что на ближайшем заседании парткома ему выдадут сполна, и потому хотел заручиться поддержкой одного из наиболее авторитетных коммунистов.

Ах, Борька, Борька, сколько же тебя учили мудрым правилам, и все напрасно! А ведь ты был неплохим учеником. И вдруг совершить такую глупость — попер против закона? Ах, Борька, Борька!.. Ты сам собственной своей рукой вычеркнул себя из списков счастливчиков. Что же делать? Кто ему протянет руку помощи в столь трудный час? Григорий Артамонович? Но он далеко, а сейчас дорога каждая секунда. Так кто же? Только он сам! Да, только сам себе!

Ночью он тайком ото всех плакал горько и надрывно.

…Кимка, профорсив несколько дней в бинтах, досрочно попытался избавиться от марлевой брони. Но ожоги оказались действительно серьезными. При очередной перевязке Кимке так влетело за самоуправство от лечащего врача, что пришлось извиняться. Но когда хирург пытался не допустить его до работы, Урляев взбунтовался, да так, что тут уж пришлось отступить и медикам, и новому начальнику механического цеха Александру Александровичу Говорову.

Сняв стружку для порядка с упрямого паренька, Александр Александрович потом обнял его и сказал, что на таких рабочих парнях, как Кимка, стояла и будет стоять земля наша и что при первой же возможности Урляев будет представлен к медали «За трудовую доблесть».

Эта перспектива окрылила Кимку, в тот же день он выдал на-гора столько деталей, что перегнал даже самого Захаркина.

Нина Думбадзе после недельного вынужденного прогула вышла на работу. Лишь тут задним числом узнала она о грозе, которая могла ударить по ней, не вмешайся в это дело Подзоров с Урляевым и их старшие друзья. Подлость Бориса до того потрясла Нину, считавшую, что из нее слезу и плеткой не вышибешь, что девушка разревелась, как обиженный ребенок. Слова утешения, с которыми к ней обращались товарищи по цеху, лишь подливали масла в огонь. Нина рыдала все громче и громче.

— Выведи ее на воздух,— посоветовал Саньке Говоров. И Санька, бережно поддерживая Нину за локоток, увлек ее в заводской садик, в тот самый, в котором когда-то Кимка поджидал Сеньку Гамбурга. И до чего же теперь далеко это неправдоподобно прекрасное время! Вернуть бы его!..

Девушка плакала еще долго, припав головой к стволу кудрявой акации. Наконец рыдания утихли.

— Ну, как ты? — робко спросил Санька.— Очухалась?

Нина виновато улыбнулась.

— Прости меня, дуреху, за этот рев, но я ничегошеньки не могла с собой поделать. Ты ведь знаешь, я не из плаксивых, а тут… что-то непонятное… Хочу остановиться и не могу… Хочу и не могу… А тебе с Кимкой огромнейшее спасибо… за все…— она признательно пожала ему руку.— Вы железные друзья.— В ее огромных глазах снова блеснули слезы. Санька всполошился.

— Нин, может, тебе воды?

— Ничего не надо,— успокоила она его,— это… другое… От счастья…

Подзоров растерялся вконец. Вид у него стал настолько глуповато-беспомощный, что она необидно рассмеялась.

— А ну тебя! Напугаешь, а потом смеешься,— вырвался у Саньки вздох облегчения.— Пошли к станкам! Чувства чувствами, а дело делом!..

Когда они вернулись в цех, все деликатно сделали вид, что ничего вроде и не произошло. Никто не плакал, и никто никого не утешал. Так для Нины лучше.

Девушка оценила душевную тонкость товарищей по цеху, и искрометная радость, гордость за них и за себя, за то, что она тоже принадлежит к семье таких вот замечательных людей, переполнили ее сердце. Ее радость, казалось, передалась машине. Станок запел, заклокотал, увеличивая обороты, солнечно засияла свежеобточенная зеркальная оболочка стальной детали, зажатая кулачками патрона.

Дело спорилось не только у Нины; Санька тоже работал крылато.

Басистый, солидный разговор машины радовал Саньку. Тут и резцы почему-то не ломались, и заготовки центровались как бы сами собой.

Не успел Санька дух перевести, глядь, смена уже окончилась. Глянул на сработанное — и себе не поверил: двойную норму выполнил. Удивительно!

Наскоро выкупавшись под душем, поспешил домой, бросив Кимке на ходу:

— Будь здоров, Соколиный Глаз! Лечу на свидание с Солнцеликой!

Кимка иронически хмыкнул. Урляев давно уже советовал дружку послать Ирину к чертовой бабушке, где, по его мнению, эта свистушка будет, как говорят, на своем месте.

— Гляди, мозоль на сердце заработаешь, а это тебе ни к чему,— тянул Кимка свое, когда Санька настраивался благодушно.— Разве мало вокруг стоящих девчонок?!

Но что поделаешь, если Санька упрям, как мул, а Ирина красива, как принцесса из восточной сказки?! В такой ситуации самые благие пожелания остаются пожеланиями, и только.

…Но вот и до дома Ирины Заглушко рукой подать. Санька невольно замедляет шаги: куда он идет и зачем? В этом надо разобраться. Смятенный, он целый час бродит вокруг дома Ирины, не решаясь войти. А когда решается, то вдруг видит, как к подъезду дома Заглушко подкатывает легковая машина и из нее выходит… интендант. Приступ острой ненависти к нему и к ней, Ирине, охватывает Саньку. Чувство становится еще острей, когда интендант входит в дом и выводит Ирину. Нет, не сияющей — это он сперва так подумал,— а опечаленной, даже злой видит он Ирину. Наверное, потому, что не по ее вышло, не пришел он, Санька. И хорошо, что не пришел. Теперь все ясно: за другого замуж выходит, а с Санькой, как кошке с рыбкой, позабавиться захотелось.

Мягко заурчал мотор. И его звук придал Санькиным мыслям новое направление. Нет, не позабавиться звала она Саньку, а проститься с ним, с ним, а заодно и с тем хорошим, что в ней самой было.

«Прощай, Ирина,— Санька незримо для нее помахал вслед рукой,— прощай, моя несостоявшаяся любовь…»

Глава семнадцатая

Борис вспоминал свое прошлое, последний разговор со Щурей в их столовой:

— Вот что, Сладкий, в дальнейшем с нами шутки шутить не рекомендую…

— Какие шутки? — прикинулся Солнышкин простачком. —Да я… я же прошу подождать только. Раздобуду денег и…

— Чует кошка, чье мясо съела!.. Ну да ладно, о деньгах речи нет.— Сын черноморских пиратов, за кого он себя выдавал, сплюнул и продолжал: — Запомни: се-го-дня ров-н-но в восемь тридцать встретимся в парке у средней клумбы. Передашь мне чертежи новой мины. Все! Гонорар и вопросы потом…— Щуря сунул под нос Борису дуло нагана: — Не вздумай мудрить! — и, повернувшись спиной к Борису, валкой, флотской походочкой зашагал прочь.

Бориса пробрал озноб, он понял, что на сей раз ему не выкрутиться. Либо обо всем надо сообщать в НКВД и тогда прощай вольная жизнь,— либо нести чертежи Щуре. Тут непосредственной угрозы тюрьмы не было, и он решил: «Рискну, авось выкручусь!»

Все уже решено, и все-таки сделать последний шаг страшно.

Вспомнился южный городок. Июльское призрачное утро, пропитанное пряными запахами цветущей акации и каштанов. Тринадцатилетний Борис сидит на скамейке в тенистом пристанском скверике. Здесь ему назначено первое в жизни свидание. А вот и тот, кто его назначил — Жора Мотылек, статный широкоплечий парень, неуловимо чем-то похожий на Щурьку. Мотылек медленно выплывает из боковой аллеи. На его смуглом приятном лице доброжелательная улыбка. Тоненькая ниточка усов кажется Борису верхом мужской красоты и элегантности. «Мне бы такие!» — вздыхает мальчишка.

Жора будто угадывает его сокровенные мысли. Покровительственно потрепав Бориса по плечу, Мотылек одобряюще говорит:

— Хо, гляньте, люди добрые, на этого вундеркинда: кто осмелится сказать, что ему пятнадцать лет?! Кинешь все восемнадцать! — Жора знает, что Борису совсем недавно — в прошлое воскресенье — исполнилось тринадцать лет, но считает нужным утверждать, что пятнадцать.

— Вот это парень! — продолжает восхищаться Мотылек.— Вот это мужчина! Мичман!.. Адмирал Нельсон, чтоб я пропал, как медуза, выброшенная на сушу!.. А усы?! Посмотрите, какие у него пробиваются усы!.. Нет, Жора, у тебя в юности таких усов не было, лопни мои глаза!..— Мотылек трогает осторожненько Борисов пушок на верхней губе и восторженно цокает языком: «Счастливчик!.. Властитель женских душ!..»

Борис понимает, что Мотылек кое в чем перегибает, но все равно ему приятно слушать похвалы красивейшего и отчаяннейшего парня во всем городе.

Еще раз потрепав своего юного друга по плечу, Жора переходит к деловой части своего свидания с вундеркиндом. Вытащив из кармана увесистую пачку денег, Мотылек шикарным жестом ударяет концом купюр по левой ладони:

— Разувай глаза, Боб, пошире!.. Таких денег ты еще, наверное, не видывал ни у мамочки, ни у папочки.

— Не видел,— соглашается Борис, с трудом переводя дыхание.

— Орел! — хвалит Жора.— Пират-альбатрос!.. Но,— продолжает Мотылек, подкручивая ниточку усов,— зато ты видел кое что почище!.. У мамаши твоей в магазине есть штучки, за которые умные люди отваливают по десять таких вот пачек… Шурупишь?

Борис согласно мотает головой, хотя пока еще ни о чем не догадывается.

— От барс — гроза снежных гор и равнин! — восхищается пуще прежнего Жора.— Как он все на лету схватывает?! Мне бы его гляделки, я бы тогда давно имел собственную яхту! Да что там яхту — целое пароходство!..

Борис горделиво вскидывает подбородок.

— Правильно, будь гордым, как пират Морган! — поощряет Жора.— У тебя есть для этого все данные. Деньжонки только пока не хрустят, но будут!.. Жора поможет!.. На, держи задаток! — и Мотылек засовывает Борису за пазуху ту самую увесистую пачку. Борис хочет отказаться от столь щедрого подарка, но Мотылек стоит на своем:

— Бери, бери, они уже твои, ты честно их заработал!..

— Как заработал?! — удивляется Борис.

— Ха, он к тому же еще благороден, как Христофор Колумб! — Жора восхищенно цокает языком.— Так вот, это только задаток. Остальные пять пачек получишь потом, как только принесешь штучку, которая называете колье, бриллиантовое колье. Оно хранится у мамаши в магазине в особом шкафчике, в том самом, ты его знаешь.

— Да, а как же мама? — пугается Борис.

— Молодец! — хвалит Мотылек.— Министр финансов, да и только. Все правильно. Маме ты положишь в кассу вот эти четыре пачки,— и Жора протягивает Борису еще четыре пачки аккуратно запечатанных сотенных.— Можешь пересчитать. Все, как в колбасной мастерской: справа — фарш, а слева — оболочка для фарша… А чтобы мутер шухер не поднимала, скажешь ей, что гонорар с клиента, то есть с меня, получен. Ну и выложишь на стол из своей пачки несколько бумаженций!..

— А почему бы тебе самому не купить это колье? — поинтересовался Борис, практическая сметка которого, как видно, не уступала сметке Мотылька.

— Самому?! — охнул Жора.— Так я же не африканский принц. Вдруг милиция надумает спросить: «Откуда у вас, гражданин Мотылек, такие внушительные накопления?» Что я им отвечу, как ты думаешь? Мол, перешли по наследству от папаши?! Не поверит. Ей-ей, не поверят!.. Так что, вундеркинд, делай свой бизнес, не пытаясь засунуть нос в щель, которая может его прищемить! — И Жора, подмигнув Борису многообещающе, удалился по направлению в порт.

С поручением Мотылька Борис справился довольно легко.

Были и еще дела, о которых Борис с радостью позабыл бы, но… над прошлым своим мы не властны.

Завязались Боренькины стежки-дорожки в крепенький узелок, который безболезненно уже не распутать.

«Выкручусь!» — решает он, отправляясь на деловое свидание. В восемь тридцать, как было договорено, они встретились со Щурей на условленном месте. Передав сыну черноморских пиратов чертежи, скатанные в трубочку, и получив взамен сверток с деньгами, Борис двинулся в клуб на танцы. Но в тополиной аллее его остановил могучий круглоголовый человек. Он назвал Бориса по кличке и представился сам.

— Бык,— отрекомендовался он.

О Быке Борис уже был наслышан от Щури. Знал, что тот у шпионов за главного, что характер имеет серьезный, властный и свирепый, и потому подчинился круглоголовому беспрекословно.

Бык обычно ни с кем из подчиненных самолично не встречался, связь держал через Степку Могилу и Щурю. Почему-то на этот раз он счел нужным встретиться с Борисом лично.

— За чертежи хвалю, сработал чисто! Со временем наградим достойно, голова у тебя на плечах не только для шляпы, так что… береги себя для будущего. Нынче же немедленно исчезай с завода. Твой след уже нюхает милиция.

— Куда же мне? — растерялся Борис.

— Сначала за город, затеряешься среди тысяч мобилизованных горожан на оборонные работы. Вот тебе крепкие документы. Потом, при первом же удобном случае, шагнешь за линию фронта.

Борис вздрогнул.

— Не бойся, наши встретят тебя как героя, когда скажешь, что послан Быком. Этого вполне достаточно, чтобы служба «Абвер» приняла на себя все заботы о твоей дальнейшей судьбе. Но уходить за линию фронта ни спеши, если не будет припекать. Постарайся деморализовать молодежь, строящую оборонительные укрепления. Станешь внушать, что город уже фактически сдан, что руководство советское бежало в тыл и что есть распоряжение Ставки отступать за Волгу, до Урала. Будешь выдавать себя за представителя горкома комсомола. Документ, почти подлинный, у тебя в кармане.

Борис достал удостоверение, придирчиво ощупал глазами каждую строчку.

— Хорошая работа,— похвалил он.

Бык усмехнулся:

— На том и держимся…

— Правильно сделали, что выписали на мое подлинное имя. Могут знакомые встретиться.

Бык согласно кивнул головой:

— Однако пора расставаться. Времени нет ни у тебя, ни у меня… Прямо отсюда дуй в Грязны. Двадцать верст не дорога, к утру будешь на месте…

Бык испытующе глянул из-под козырька потрепанного картуза на своего подопечного и добавил потеплевшим голосом:

— Да ты не робей, воробей. Держись начальственно и важно. А на всякий случай на вот тебе! — и он протянул Борису трехгранный остро отточенный стилет.— Без нужды этой игрушкой не маши, применяй лишь в самом крайнем случае! Ну, до свидания. Домой не заходи, можешь напороться на засаду.— И Бык нырнул в темноту.

Зашуршали листья кустарников, затрещали ветки, и все стихло. Борис трусливо огляделся по сторонам, но ничего подозрительного не обнаружил и заторопился к выходу. Но метров через сто остановился. «А вдруг у ворот устроена засада?! Нет,— решает он,— надо уходить по берегу Волги».— И Борис ныряет в заросли тальника.

С трудом продравшись сквозь сплетение колючих веток, перелез через невысокую обветшавшую ограду, отсекающую парк от берега могучей русской реки. Стал пробираться на север, осторожно ступая на бревна забойки, предохраняющей берег от обвалов.

Каждый всплеск волны, каждое беззвучное колыхание тени заставляли его замирать на месте, удерживать частое дыхание. Но всякий раз страх его оказывался ложным. Постепенно он начал успокаиваться. Раздвоенность и колебания — позади, теперь его дорога если и не очень ясна, то определенна.

«Победа конечно же за немцами и за теми, кто им помогает!» — Борис впервые откровенен сам с собой. Нет, выбор им сделан правильный! Ощупал пачку денег, врученную Щурей: «Солидная!» Полюбовался стилетом: «Надежен!»

Обогнув парк, вошел в тополиную аллею, рассекающую центральную часть рабочего поселка на две равные части. Было темно и безлюдно. Родительский домик отсюда недалеко.

«Может, все-таки заглянуть? Прихватить пару рубах, пару золотых безделушек — глядишь, пригодятся! А если засада? — поежился.— Вряд ли, взяли бы в цеху… Рискну!..»

Крадучись прошмыгнул на веранду. Под ноги мягким клубком подкатился любимый пес Боядер. Ласково ткнулся мокрым носом в колени. Борис неожиданно для себя растрогался.

— Боядерочка моя! Умненькая! — потрепал пса по загривку.— А теперь иди, не мешай!

Боядер чутьем угадал состояние своего хозяина, прыгать и визжать, как он это делал обычно, не стал. Молча, опустив голову и хвост, поплелся вслед за Борисом в его комнату.

Борис достал из тумбочки письменного стола кожаный портфель внушительных размеров. Сунул в него две шелковые рубашки и любимый вишневый с черной полоской посредине галстук, золотые мамины часики…

3а окнами послышались чьи-то тяжелые шаги. Замер: «Неужели конец?!»

— Пусти, Вовка, не щипайся! — прозвенел сердитый девичий голосок.— Рассержусь!

— А я и не щипаюсь! — возразил ломким баском невидимый Вовка.

Борис облегченно перевел дыхание: «Кажется, пронесло! — Вытер взмокший лоб рукавом рубашки.— Ну, а теперь прощай, родное гнездышко, до лучших времен!»

Незаметно выскользнул во двор. Опять шорох…

— Кто? — схватился за стилет.— Ты, Боядер?! А ну-ка, кыш на место!..

Но пес не выполнил команды, наоборот, вопреки приказу, подполз к ногам Бориса, тревожно повизгивая.

— Пшел!..— Никакого результата.

«Выдаст ведь, подлец! — свирепеет хозяин.— Пожалуй, добром от него не отделаться. Надо пришить! — Жало стилета взлетает над головой пса, но тут же бессильно опускается.— Нет, не могу!»

Схватив Боядера за ошейник, вталкивает его в коридор. Автоматический замок щелкает мягко, но равнодушно. Так же мягко и равнодушно уходит со двора молодой хозяин. Уходит не оглядываясь. То, что осталось за его спиной,— прошлое. Багаж нам зачастую ненужный, лишний. Для счастья таких людей, как Борис, вполне достаточно настоящего!..

Глава восемнадцатая

И Сарлутов, и Щуря, и Агабабин, арестованный вскоре, в своих показаниях сходились в одном: всеми диверсионными группами в городе руководит Дядя, ас гитлеровской разведки, круглоголовый человек, обладающий борцовскими плечами и железным здоровьем. Где он скрывается, они не знают, но догадываются — в каком-то рыбацком селе, потому что носит рыбацкие бахилы и парусиновый плащ с капюшоном…

Волга велика. В дельте ее всяческих речек и речушек более тысячи, попробуй в их лабиринте отыщи нужного человека, который к тому же задался целью от тебя спрятаться.

— Где же он может скрываться? — в сто первый раз задает себе вопрос Бородин, пытаясь найти ответ в протоколах допросов подручных Дяди. Он выучил их чуть ли не наизусть. И все-таки…

«А что, если?..» — Внимание Бородина привлекает один из ответов Митеньки Сарлутова: «Пароль у нас был такой. Когда приходил незнакомый человек и говорил: «Привет от дяди», нам следовало спросить его: «От какого дяди?». Если он добавлял: «От семнадцатого», то это значило, что посланный — наш человек и мы должны выполнять все его приказания…

«Семнадцатый?.. Почему семнадцатый? А что, если за этим номером и скрывается отгадка? — Бородин разворачивает карту дельты, его палец скользит по судоходной магистрали реки.— Вот здесь вчера подорвался на мине волжский буксировщик «Папанинец», а вот тут, на двадцать километров выше, расположен семнадцатый пост… А что, если на нем под личиной бакенщика скрывается матерый враг? Может быть такое? Может. А если может, значит, надо его проверить».

Бородин вызывает помощника, показывает ему протокол допроса, потом подводит к карте и говорит:

— Глянь, Федор, и помозгуй!.. Может, и придешь к какому-то интересному решению!

Сундучков, трижды перечитав показания Сарлутова, подчеркнутые Бородиным, посмотрел на карту и заскреб в затылке, показывая тем самым, что не улавливает тут никакой связи.

— А ты не спеши сдаваться, поплавай по судоходным путям и прикинь, где бы ты бросил якорь, будь ты нашим врагом.

Федор более внимательно прощупал глазами путаницу рек и речушек, ткнув пальцем в один из бесчисленных безымянных островков, изрек:

— Тут!.. Ни одна собака не пронюхает… А если опасность — скрыться от преследователей легче легкого…

— Правильно!.. А теперь сделай поправку вот еще на что: руководит диверсантами в городе рука, знакомая нам по почерку. Близнец Чемодана Чемодановича, да и только!

— Вот-вот. А если это он?

— То и пароль надо читать по-софроновски.

— Семнадцатый пост?! — Федор метнулся к карте.— Так!.. Места подходящие!.. Что будем делать?

— Будем брать Быка за рога!.. Вызывай катер. С группой оперативников немедленно выезжаем к «бакенщику» в гости!

…Катер «Кувшинка» не из быстрых, даже по течению больше десяти миль из него не выжмешь. А до семнадцатого поста — все сорок!..

Четверо чекистов сидят в маленькой носовой каюте. Тихо журчат волны, обтекая яйцеобразный корпус «Кувшинки», крупные летние звезды мерно покачиваются на волнах разбуженной реки. Они похожи на цветы лотоса. Дельта Волги богата этими изумительными по красоте растениями, такими нежными и жизнестойкими… Тихо. Шепчутся камыши да доверчиво перекликаются ночные птицы.

— Прямо довоенная ночь! — Бородин жадно вдыхает волглый понизовый воздух. Но вот в лицо ударил резкий запах разлитого по реке мазута.

Нет, пока идет война — нельзя верить тишине, она обманчива! Только поддался ее чарам — и вот она, костлявая рука смерти! Навстречу плывет обгоревшее бревно с разбомбленного рыбозавода.

— Ее мета,— Бородин, нахмурившись, возвращается в каюту.

— Брать Быка только живым! — снова предупреждает он.— Этот зверюга ой как нам нужен! Каждый его волосок дороже золота!..

— Золотых волосков у этой скотины не так-то много, а вот о рогах его тоже помнить надо! — добавляет Федор.

— Враг ловкий и опасный,— подтверждает Бородин.— Знакомы с ним не первый день! А потому вдвойне себя чувствуйте начеку!

— Нам бы только выйти на него,— мечтательно говорит молодой чекист, голубоглазый великан, похожий чем-то на Лешу Рогаткина.

— Выйдем! — успокаивает его Сергей Николаевич, хотя у самого на душе кошки скребут.— Уж больно враг-то хитрый и предусмотрительный…— А что, если на семнадцатом его нет и никогда не было?! Что, если все их рассуждения и догадки — вымысел чистой воды, и не больше. Где тогда искать проклятого Дядю – Быка?

А баркас знай себе мерно постукивает дизельным мотором, вращая за кормой медный винт, завивая волну в гигантский штопор, ввинчивая этот штопор в текучую даль реки…

Миновали десятый пост. Полюбовались избушкой-теремком на крутом берегу, похожей чем-то на наседку, возле которой, словно цыплята, толпятся свежеокрашенные бакены — белые и красные. А чуть в сторонке торчит полосатый шест, словно сторож, приглядывающий за куриным выводком.

— Еще полтора часа — и мы на месте! — Бородин расправляет затекшие плечи, смотрит на часы.— Успеть бы затемно!..

— Спеленать бы его сонного,— мечтательно произносит чекист-богатырь.— Уж я бы его оберегал в дороге лучше всякой няни!..

Обменявшись нервными смешками, снова замолчали. Так больше и не разжимали ртов до самого семнадцатого поста.

Чтобы не спугнуть осторожного врага в его логове, мотор катера приглушили заблаговременно, за километр до жилища бакенщика. Остальную часть пути проделали пешком.

Семнадцатый пост вынесен на излуку реки, на мысок. Он одинаково далеко отстоит от рыбацких поселений как вверх, так и вниз по течению. До ближнего села Ныркова, что вверху, десять верст, до дальнего, внизу,— Чилимова — пятнадцать. Пост отгорожен от людских поселений не только верстами, но и двумя заболоченными протоками, взявшими пост вполукольцо.

Домик бакенщика стоит на юру, глиняном взгорке, который на севере круто обрывается в реку. Незамеченными с этой стороны к нему не подобраться.

Чекисты медленно продвигаются ветловым леском, зарослями рогозы и осоки. Почва под ногами влажная, илистая, идти трудно. Дорогу прокладывает Бородин. Остальные за ним ступают след в след. Шествие замыкает Федор Сундучков. Переговариваются лишь изредка, шепотом да знаками.

Наконец выбираются на опушку, обтекающую взгорок с домом бакенщика с запада и с юга. Решают логово зверя штурмовать сразу с четырех сторон. Бородин и чекист-великан подаются вправо, Федор Сундучков со своим напарником — влево.

К камышитовой побеленной хатке с тремя окнами на Волгу и с тремя на восход подбираются одновременно.

Прислушиваются. Ни звука. В траве лишь монотонно поскрипывают сверчки да о берег мокрыми ладонями пошлепывают волны.

«Добро хоть пса не держит!» — подумал Бородин. Но в тот же миг в сенях послышалось злобное рычание волкодава. И тотчас же грубый густой бас спросил настороженно:

— Кто там?

— Привет от дяди! — произнес Сергей Николаевич. Затаили дыхание. Бакенщик минуту помолчал, потом спросил все так же настороженно:

— От какого дяди?

— От семнадцатого…

— Ты, что ль, Щурька?

— Я…

Звякнул засов, и дверь приоткрылась. Бородин ударил в нее плечом и влетел в сени. Загремели опрокинутые ведра, застучали перевернутые скамейки, бочки. На помощь Сергею Николаевичу устремились товарищи по оружию. Сразу же вслед за Бородиным в дом бакенщика втиснулся голубоглазый великан. Он пристрелил пса и помог скрутить беснующегося хозяина. Вспыхнул фонарик и лучом осветил поверженного круглоголового врага, руки его были завернуты за спину, их мертвой хваткой держал Бородин. Засветились фонарики других чекистов. Стали производить обыск. Из карманов Дяди извлекли наган и лимонку. А из оторванного воротника рубашки — ампулу с ядом. Так как Бык продолжал бесноваться, пришлось связать его, благо веревок в горнице оказалось предостаточно. Приступили к осмотру помещения. Ничего интересного в доме не обнаружили, зато в одном из свежеокрашенных бакенов, вытащенных на берег, нашли портативный радиопередатчик, крупную сумму советских денег и целый рулон продовольственных карточек. В кармане у задержанного оказалась какая-то зашифрованная схема. На обыкновенном листочке, вырванном из ученической тетради, стояли цифры и таинственные значки.

Бородин приступил к допросу.

— Ну, вот мы и встретились снова, Софрон Пятка или как вас еще? Чемодан Чемоданович? Бык? Дядя? — с усмешкой перечислял Сергей Николаевич клички врага.— Не знаю, как вы, а я нашей встрече безмерно рад. Так рад, что и высказать не могу!

На усмешку Софрон ответил усмешкой:

— Что ж, и у меня есть причины для ответной радости! Прежде всего прошу прощения за синяк, что сияет у вас под левым глазом.— Жирное лицо Чемодана Чемодановича расплылось в довольной улыбке. Сергей Николаевич невольно потрогал фиолетовую гулю и поморщился.

— Ничего, до свадьбы заживет,— утешил его Дядя.— Радуйтесь, что отделались таким пустяком. Не прими я вас за своего связного, взлетели бы вы все на воздух, вместе с этим расчудесным домиком. С домиком, в котором я так восхитительно прожил под носом у чекистов чуть ли не полгода!.. Так-то, Сергей Николаевич! Не ошибся?

— Не ошиблись. Не пойму только, почему это вы вдруг от буйства перешли к юмору или на сверхчудо надеетесь?! Опять из наших рук ускользнуть думаете? Зря.— Бородин продолжал внимательно изучать таинственную схему: что могут означать вот эти проклятые черточки и цифры?

— Понять пытаетесь? Похвально! —задержанный снова усмехнулся.— Только понапрасну голову напрягаете, все равно не рассекретите, если сам не откроюсь. Не бесплатно, конечно, а за гарантию, что ваш уважаемый суд, которому вы меня передадите, учтет мое чистосердечное показание и не отправит на виселицу. У меня для вашего командования всяческих секретов — тьма-тьмущая, вот почему я и перешел на юмор… Понимаю, Сергей Николаевич, что я вам нужен живой. Вынужден сознаться, что и самому себе я нравлюсь больше таким, как сейчас,— сильным, веселым и находчивым. Во всяком случае, себя я в покойники зачислять не собираюсь… Даже сейчас, когда руки мои связаны, дух мой свободен. Захочу открою вам секрет этой бумажки, не захочу,— Дядя бросил взгляд на схему,— не открою…

— Ска́жете! — так же спокойно бросил реплику Бородин.— Ежели, конечно, нам ваши сведения понадобятся. В данном же случае можете считать, что ваша шифровка уже не шифровка, поскольку она рассказала нам, где и на какой глубине вы поставили якорные мины.

Дядя вздрогнул.

«Ага, значит, попал в точку! — обрадовался Бородин.— Теперь он станет более сговорчивым».

И действительно, Бык посерел от страха и заторопился, забормотал, позабыв о недавней напускной храбрости.

— Хорошо! Я вам расскажу все! Я помогу вам обезвредить якорные мины и выдам всю агентурную сеть. Пойдемте, пойдемте скорее! Мешкать нельзя!.. Но вы… вы должны сохранить мне жизнь! Вы обещаете?

— Суд учтет ваши показании, и чем они ценнее будут, тем больше у вас шансов остаться в живых!.. Впрочем, учтено будет и то недоброе, что вы успели натворить в нашей стране…

Подошел баркас.

— Развяжите ему ноги! — приказал Бородин.— Но предупреждаю, Пятка, без фокусов!.. Идите на катер!..

Федор полоснул ножом по веревкам, опутывающим Быку ноги, и тот покорно пошагал на «Кувшинку».

— Жмите вниз на всю железку,— сказал задержанный Бородину,— самая опасная мина стоит на пути нефтеналивных караванов, милях в десяти отсюда, как раз напротив красного бакена. Где именно, уточню на месте…

Снова заговорил мотор, зафырчали за кормой волны.

Бык сидел ссутулившись, казалось, что он смирился со своей судьбой, отдавшись целиком и полностью на милость победителей. Но Сергей Николаевич не верил в его покорность.

— Гляди за ним в оба! — шепнул он голубоглазому богатырю.— Этот способен на все. А он нам нужен живой, только живой!

— Не беспокойтесь, буду беречь его, как любящая мама,— чекист улыбнулся,— такую рыбину не каждому рыбаку удастся закуканить. А мне повезло. Так что не сомневайтесь — уберегу!..

В июне рассвет на Волге ранний, быстрый, яростный. Только что заря положила первый алый мазок на восточный край горизонта, глядь — полились, побежали от него червонные ручейки во все стороны, затопили полнеба. А тут и солнце — прыг из-за дальнего бугра! И — вверх!..

«Пос-пе-ша-й! — кричит, озоруя.— До-го-няй!»

«Дог-гоню!.. Дог-гоню!» — тарахтит баркас, приближаясь к тому месту, где затаилась на пути морских кораблей предательская мина. Она стоит на якоре, под водой, в двух метрах от поверхности, поджидая с холодным спокойствием свою жертву.

Вот и красный бакен.

— Здесь,— говорит Дядя.

Бородин раздевается до трусов и осторожно ныряет. Все с нетерпением ждут его появления на поверхности.

— На месте! — объявляет он, выныривая.— Держится на стальном тросике, а тот на специальном якоре. Надо вызывать минеров!.. Свяжитесь с любым военным кораблем!..— приказывает он, подплывая к борту.— Есть у вас рация? — спрашивает он капитана «Кувшинки».

Капитан замялся:

— Есть, но вышла из строя, обещали починить еще вчера, но мастера так и не прислали!..

Вдали показался дымок.

— Нефтяной караван с моря идет,— пояснил капитан «Кувшинки».— Что делать-то будем?!

— Что?! Стальной трос есть?

— Небольшой, метров на семьдесят, не больше. Хватит?

— Должно хватить. Давай конец. Так.— Бородин привязывает к петле тонкого стального буксирика метровую веревку и приказывает травить трос в воду, конец его удерживая в руках. Когда стальная змейка улеглась на дно реки, второй конец троса накрепко зацепили за кормовую скобу, Бородин, не выпуская из рук петли с веревкой, поплыл к мине. Снова нырнул. На этот раз он не выныривал долго-долго. Наконец голова его показалась над водой, он жадно хватил ртом воздух.

— Ну что? — спросил капитан.

— Готово, привязал,— ответил Бородин, подплывая к тарахтящей «Кувшинке». Поднялся на борт, стал торопливо одеваться. А дымок с моря все приближался.

— Можно начинать? — спросил капитан.

— Давай самый малый вперед!..

«Кувшинка» пошла по течению, трос за кормой стал натягиваться.

— Давай полный! — попросил Бородин. «Кувшинка» рванулась сильней и тотчас же грохнул взрыв. Огромная волна швырнула баркас к берегу. Воспользовавшись всеобщей суматохой, Чемодан Чемоданович вывалился из каюты и плюхнулся в реку. Следом за ним бросился чекист-богатырь. Они вынырнули одновременно. Дядя хотел было снова скрыться под воду, но могучий кулак чекиста опередил его, он со звоном опустился на лысый череп Быка, и тот потерял сознание. Когда Дядя пришел в себя, он снова был на палубе «Кувшинки», которая по флажному семафору передавала приветствие экипажам проходящего мимо каравана нефтеналивных судов.

— Бензин Сталинграду,— пояснил капитан.

— Ну что ж, эта мина вам уже зачтется,— сказал Бородин поверженному врагу, продолжавшему злобно поблескивать глазами.— Ну а за гулю на черепе извините, до свадьбы заживет!..

Остальные мины Чемодана Чемодановича в данный момент для судов опасностью не угрожали, они находились на отстое. Дядя прятал их до поры до времени в мелководном заброшенном култуке. Завтра их заберут военные моряки, еще и службу нам сослужат!

Новых попыток к побегу Дядя больше не предпринимал; домой чекисты возвращались без приключении. Начали вылавливать подручных Быка, тех, кто до сего дня еще оставался на свободе.

Глава девятнадцатая

Лена снова трудилась в инструменталке. Но каждую свободную минуту отдавала реммастерским. Здесь, на ударном комсомольском объекте, она делала все, что ей поручали, будь то электросварочные, будь то малярные работы. Огонек ее упорства не давал угасать энтузиазму в горячих комсомольских сердцах.

А атмосфера вокруг накалялась и в прямом и в переносном смысле. Вторую неделю продолжали полыхать нефтебазы. Вслед за нефтебазой, подожженной на заводе, запылала Ножовская яма…

Над городом нависли черные жирные тучи, из которых мелкими капельками падал на землю мазут.

Заводчане, возводившие оборонительный рубеж в восемнадцати километрах от Трусова, северо-западнее города, под селеньем Грязцы, с тревогой глядели на багровое от пожаров небо.

Марии Петровне приходилось успокаивать напуганных девчонок. Каждая втайне оплакивала гибель своих родных, потому что каждой казалось, что огонь свирепствует именно там, где еще вчера был ее дом, где жили ее родные.

У Подзоровой у самой сердце сжималось от дурных предчувствий. «Что там с Санькой?» — думала она, но тревоги своей никому не выдавала.

Когда к ней с успокоительными вестями от Бородина пришел Федор Сундучков, она впервые после многих бессонных ночей уснула спокойно. Но утром беспокойство вернулось. Предчувствие дурного не проходило.

«Да что это я ни с того ни с сего труса праздную?! — укоряла она себя.— Мне в девчонках дух поднимать надо, а я…» — Она вышла из парусиновой палатки-шалашика, зачерпнув из эмалированного бидончика кружку воды. Экономно ополоснулась — пресной воды на рубеже не хватало, водовозы не успевали подвозить ее с Волги на сивках-бурках в дубовых бочках.

Налетели воробьиной стайкой девчонки, зачирикали, защебетали:

— Мария Петровна, говорят, к вам заходил кто-то из наших, из заводских?

— Мария Петровна, как там?.. Где пожар?.. Говорят, все заводы превращены в груды развалин?!

— Мария Петровна, неужели уже есть приказ Астрахань сдавать врагу без боя?

— С чего вы взяли? Кто вам такую ерунду надул в уши? — Подзорова глядит на растерявшихся девчонок и говорит, словно диктуя диктант: — Разве вы забыли слова Сергея Мироновича Кирова, сказанные в годы гражданской войны? — И, выделяя интонацией каждое слово, торжественно, как клятву, произносит: — «Пока в Астраханском крае есть хоть один коммунист, все устье Волги будет нашим, советским…»

— Так значит, Борька наврал нам?! — растерянно произнесла Казанкова.— Но ведь он дал честное комсомольское, что все сказанное им — сама истина!

— Это какой еще Борька? — Мария Петровна обеспокоена. Слухи явно провокационные. Мерзавца надо вывести на чистую воду. Как только в поле зрения появится Сундучков, она расскажет ему о провокаторе.— Так какой же это Борька — редька горька? — повторяет она.

— Да тут один из горкома комсомола, дня два, как объявился,— пояснила Настенька.

— А ты уверена, что он именно тот, за кого себя выдает?

— Но он…— Настенька растерянно разводит руками,— но он раньше на нашем заводе работал и потом… знает всех наших…

— Кого же, например?

— Бородина… Григория Григорьевича… Кимку… Вашего Александра…

— Так… А еще кого?

Настенька покраснела:

— Меня…

Объяснения Казанковой не сняли подозрений, наоборот, насторожили Подзорову еще сильнее. Сундучков, рассказывая о заводских делах, сообщил об аресте подручных Быка. И Мария Петровна сделала логический вывод: «представитель горкома комсомола» ниточка из той сети, которую успешно расплетают Бородин и его товарищи.

— Вот что, девочки,— Марин Петровна свела брови.

«Совсем, как Санька,— подумала Настенька с какой-то болью.— Дура я дура, и почему не удержала около себя чистого, хорошего парня? Зачем затеяла игру с лощеным пустозвоном?! — Но тут же заставила замолчать заговорившую совесть.— А он?! Разве он не предал меня во имя дружбы с ломакой Ириной?!»

А Подзорова продолжала:

— Как только Борис появится здесь, дадите мне знать. Подозрений своих ему не показывайте. Поняли? Это очень серьезно. Будьте, девочки, взрослыми, осмотрительными… Прошу вас!..

Мимо прошел кузнец Вася Агушев, поприветствовал:

— Здравствуйте, Мария Петровна! Привет, воробушки!

— А-а-а, дядя каланча! — обрадовались девчушки. Богатырь-кузнец не раз уже выручал «воробьиную бригаду», так он в шутку называл отряд десятиклассниц, помогая им выполнять дневное задание по рытью противотанкового рва.

— Вася, голубчик, загляни к нам вечерком на огонек,— попросила Мария Петровна. «Вот кто поможет мне задержать лжегоркомовца, если не увижу Сундучкова»,— подумала она.

— Загляну,— пообещал Агушев.— Говорят, вы уже в курсе всех заводских событий, поделитесь новостями…

— Обязательно,— пообещала Подзорова,— приходи… А сейчас,— обратилась она к девушкам,— завтракать — и за дело!

Девчушки невольно посмотрели на свои руки: ладони у всех были украшены бугорками сухих мозолей.

— Ничего, война кончится, отойдут,— успокоила их Мария Петровна,— как говорится, до свадьбы все заживет!

— А если свадьба через месяц? — Казанкова вызывающе тряхнула кудряшками. Ей хотелось показать своим глупым сверстницам и его матери, что она уже вполне самостоятельный человек и что она, Настенька, как говорится, плевать хотела на своего бывшего поклонника.

— О свадьбах вам пока что думать рановато, хотя для женитьбы большого ума не надо, но… элементарное совершеннолетие требуется непременно… Впрочем, это вы и без меня хорошо знаете.

Девчонки с удивлением посмотрели на Казанкову.

«Что с ней происходит в этом году? — недоумевали они.— Стала подкрашивать губы. Взрослую из себя ставит. А сейчас о замужестве заговорила? Неужели Борька сделал предложение? Вот интересно-то!.. Парень он видный! Да и родитель у него на заводе человек заметный!..»

Тюкают и тюкают лопаты, глинистый грунт неподатлив. Приходится брать ломы и работать ими. Чтобы не содрать свеженажитых мозолей, Мария Петровна орудует ломом в рукавичках. Ей помогают Зойка Сонина и Казанкова. Настенька и здесь стремится быть первой. Правда, это не очень ей удается, физические данные у нее не те, что, скажем, у Сониной. Зойка на целых пол головы выше Настеньки и пошире ее в плечах. Но Казанкова берет яростью, эмоциональностью. Другие девочки сгребают комья глины лопатами и нагружают ими носилки и тачки. Ров углублен уже на три с половиной метра. Стенки у него отвесные, но на каждом участке со стороны города вырублены пологие сходы, по ним-то и снуют взад и вперед груженые и порожние тачки.

Солнце стремительно лезет вверх, лучи его жарят все злее и злее… Сбрасываются пропотевшие одежды. Мускулистые тела землекопов от загара золотисто-бронзовые.

Мария Петровна любуется своими «воробушками». Ничего не скажешь — хороши девчонки, одна к одной!..

Становится обидно и грустно за их опаленную молодость. Нет, не о мозолях и ссадинах на их сверкающих от пота телах думает она, а о надтреснутых, обожженных душах этих еще очень наивных человечков. Глаза ее задерживаются на миниатюрной фигуре Казанковой.

«Как-то, милая, сложится твоя дальнейшая судьба? — думает она.— Ведь за твоей изящной и хрупкой оболочкой запрятаны такие взрывчатые вещества, с которыми не сравниться ни пороху, ни тротилу! Рванет детонатор, и ничего не останется!.. Страшно!..»

Работали в этот день без перерыва на обед. Перекусывали кое-как, поочередно, чтобы не сбивать взятого темпа. Решили во что бы то ни стало выполнить сегодня бригадную норму самостоятельно, без чьей-либо помощи. Было обидно, что соседи по участку с заданием справляются изо дня в день и даже перекрывают его, а девчонки план вытянуть не могут!

Работали увлеченно. Первые признаки усталости появились где-то в половине второго. В два наступил тот переломный момент, когда кажется, что все силы исчерпаны, что лопата или лом вот-вот вывалятся из рук и пальцы уже не смогут совладать с орудиями труда.

Мария Петровна понимала состояние своей бригады, она и сама готова была рухнуть на рыжую землю и, широко раскинув руки, вдыхать каждой клеточкой усталого тела блаженный покой. «Что делать? Откуда почерпнуть свежие силы?»

Тюк! Тюк! — тюкает лом.

Еще раз!.. Еще!.. Еще!..

Неожиданно для самой себя из души ее вырвались первые строки самого дорогого революционного гимна:

Пропетые чуть ли не шепотом слова вдруг обрели крылья.

Это подхватили Сонина с Казанковой. Последующий куплет подпели не только девушки их бригады, но и соседи по участку. И вот гимн всепобеждающей справедливости и силы загремел на всю бескрайнюю степь.

И сразу куда-то отступила усталость, каменно-твердая земля и та вроде стала мягче, податливее. Лица у поющих похорошели, одухотворились. Мария Петровна вдруг почувствовала себя не сорокадвухлетней женщиной, а молоденькой девчонкой, ровесницей своему сыну и его подружкам.

Теперь она уверовала, что мускульной усталости не удастся больше сломить энтузиазма яростного духа и что задание сегодня они не только выполнят, но и перевыполнят.

Закат летом в степи так же прекрасен, как и на море. Он очаровывает яркостью и разнообразием красок, цветовых тонов и полутонов. Только что западный край неба был палевым, а сейчас он как бы напрокат взял цвет у поспевающих вишен, потом стал разбрызгивать на холмы и долины сирень, отдающую в голубизну.

— Смотрите, смотрите, какое великолепие! — обратила внимание притихших девушек Мария Петровна, протягивая руки в сторону полыхающего заката.

Прораб и учетчик, подсчитавшие их сегодняшнюю выработку, искренне удивились.

— Ну и молодцы! Ну и отличились! — похваливали они, с восхищением поглядывая на горы вынутой глины.— Оказывается, и камень слушается тех, кто подберет ключик к его характеру.

— Уж это точно,— улыбнулась Подзорова.— Как только поняли, что мы сильнее этой упрямой глины, так и дело пошло на лад. Помягчела она, сердечная…

Налюбовавшись закатом, стали расходиться по палаткам.

— Девочки, не забудьте о моей просьбе,— напомнила Мария Петровна.

— Не забудем! — откликнулись девчонки чуть ли не хором, окрыленные победой, одержанной над самими собой.

Мария Петровна разложила бумагу на ящике из-под папирос, заменяющем ей письменный стол, начала писать письмо сыну.

— А-а-а! — раздался чей-то тревожный вскрик неподалеку от палатки.— На помощь!..

Мария Петровна бросилась к выходу.

— Кто там! — крикнула она.— Кто? Отзовитесь!..

В стороне, за кучами наваленной земли послышались шум борьбы и неясное бормотанье. Подзорова бросилась на помощь, закричав что было силы:

— Друзья, ко мне!..

У свеженасыпанного земляного бугра отчаянно боролись двое: высокий парень в шелковой рубашке и хрупкая девчушка.

«Настенька! — узнала Мария Петровна.— А это кто же?»

Парень отчаянно матерился, стараясь вырваться из цепких рук девушки.

— Пусти! — шипел он, дыша на нее перегаром сивухи.— Убью, дура!.. Ты что, рехнулась? Так иди к доктору, полечись!

— Врешь, цаца заморская, не уйдешь! — Настенька пытается вцепиться парню ногтями в холеную физиономию, но это ей никак не удается. Вот ее пальцы зацепили ворот рубашки. Затрещала лопнувшая материя. Разозленный парень бьет Казанкову локтем под сердце.

— Стой, негодяй! — Мария Петровна хватает бандита за левую руку.

— А-а, заступнички появились, ну, так пеняйте на себя! — Борис выхватывает из-за пояса стилет и грозит:

— Отскочь, говорю! Не то!..— сверкающее лезвие взлетает над ее головой.

Казанкова, хватая воздух широко открытым ртом, пытается перевести дыхание.

— Беги! — приказывает ей Мария Петровна.— Зови на помощь!

— Помо-ги-и-те! — кричит Настенька.

Слышится топот множества приближающихся ног. Борис пытается вырваться, но Мария Петровна держит крепко.

— Пусти! — в голосе Бориса бешенство и слезы.— Заколю!..

Из-за насыпи вымахивает кузнец Вася Агушев. Его грозный вид не предвещает ничего доброго. Борис от страха окончательно теряет голову. «Убьют,— думает он,— надо уносить ноги!» — Сверкнул стилет. Удар пришелся в левую сторону груди. Мария Петровна пошатнулась, но не упала, не отпустила Бориса. Тогда он ударил ее второй и третий раз. Руки ее разжались, ноги сломались в коленях, и она рухнула навзничь на горку глины. Вместе с ней упала наземь и спасенная дорогой ценой Настенька.

Борис огромными прыжками понесся в степь.

— Не уйдешь, змеюга!..— сцепил зубы Агушев, делая еще более гигантские скачки. Вот уже налитая кровью жирная шея убийцы рядом. Бандит дышал тяжело. Правая рука его по-прежнему крепко сжимала окровавленный стилет. Он не думал о сопротивлении. Его сознание подчинено одной мысли — уйти во что бы то ни стало!..

Руки Василия сжаты в кулаки. Каждый кулак кузнеца не меньше двухпудовой кувалды. Загривок врага совсем уже рядом. Очередной прыжок — и правая рука Агушева опустилась на жирный загривок. Борис как-то по-странному хрюкнул, врезаясь носом в землю. Стилет отлетел в сторону. Василий ждал, когда Борис поднимется, чтобы ударить его по подлой физиономии еще раз, но предатель продолжал лежать неподвижно.

Подбегают Сундучков, Сонина и еще двое парней.

— Чего это он? — спросила Зойка.

— Симулирует, наверное,— сказал Василий.— Боится, что бить буду… Я бы его, гада, без суда и следствия на первом же фонарном столбе вздернул!..

— И стоило бы! — согласился Федор.— Да, к сожалению, нельзя.— Эй, вставай! — чекист носком сапога прикоснулся к поверженному врагу, но тот и пальцем не пошевелил. Сундучков, аккуратно завернув стилет в платок, передал его одному из помощников, сам же наклонился над преступником, тронул его за плечо.

— Что это? Готов, никак?!

— Со страху, что ли? — удивляется Вася Агушев.— Вроде бы не с чего больше. Одна оплеуха для такого молодчика что укус комара.

— Хорош комар,— покачал головой Федор.— Чем ты его?

— Ясно чем — кулаком… Огрел один раз по холке — и все.

Вернулись к Марии Петровне. Ее уже перенесли в «эмку» начальника укрепрайона. Подоспевший врач хлопотал над тяжело раненной. На вопрос Сундучкова: «Как она?» — ответил сурово: «Больше двух часов не протянет…»

«И как мы теперь Григорию Григорьевичу в глаза смотреть будем, когда он вернется с той стороны?! — расстроенно думал Сундучков.— Не уберегли его подругу. Не уберегли… А Санька?! Как-то он перенесет эту невосполнимую утрату? Как?!»

В голос плакали девчонки, утирали слезы женщины, молча терли кулаками глаза мужчины. Шла война. Война ежеминутно уносила тысячи людей. Но такая вот смерть… в тылу, на виду у всех… это страшнее! Сильнее и боль от этой потери…

Глава двадцатая

Несчастье застало Саньку врасплох. В этот вечер, как ни уговаривал его Кимка сходить в клуб на американскую кинокартину «Звезда России», Санька отказался наотрез, захотелось побыть дома. Решил почитать давно уже не читанного «Тома Сойера». Раскрыл потрепанный томик на иллюстрации, где Том и Бекки целуются. Невесело усмехнулся: когда-то этот подвиг Тома казался ему недосягаемой вершиной смелости, а сейчас… Возник и мгновенно пропал светлый образ Настеньки. Вспомнилась Ирина с ее необузданными порывами нежности. Подумал, что разлука им обоим на пользу, хотя без нее и тоскливо.

Книжка выпала из рук. Привиделись грустные, угасающие глаза отъезжающей Ирины, ее опущенные плечи походили на безжизненные крылья подстреленной им на Никитином озере чайки.

Спину окатило холодной дрожью.

«Что это со мной? — подумал Санька. В сердце вонзились тысячи маленьких иголочек, будто злой волшебник взял его в колючую рукавичку и надавил, пока несильно, но угрожающе.— Тоска одолевает… Что-то от отца нет весточек. Уж не случилось ли что с ним? Нет,— ответило сердце.— Может, с мамой?» Иголочки снова закололи.

«Тоже мне, в суеверие ударился!» — Санька даже разозлился на себя. На оборонительном рубеже все спокойно, самолеты лишь однажды покружились, но бомбить не стали. Гонит Санька от себя дурные предчувствия, а они не уходят.

«А может быть, с Ириной что-нибудь? Но ему-то до нее теперь какое дело?! У нее есть муж, пусть кудрявый интендант и ломает над этим голову!»

Санька ходит по комнате из угла в угол, чтобы подбодрить себя, начинает напевать песенку про «Мишку-одессита».

выталкивает он сквозь плотно сжатые зубы, —

Кажется, помогло. Сердце в груди снова постукивает равномерно, и Санька о нем забывает. Идет на кухню. Ставит самовар, который давно уже не разводил, и самовар, обрадованный тем, что о нем наконец вспомнили, старается вовсю — пыхтит, фырчит, мурлыкает.

— Сейчас мы с тобой ужинать будем! — говорит Санька самовару.— Правда, по-хорошему бы уже спать пора, через тридцать пять минут часы полночь отстучат, ну да ничего — перебьемся!

В дверь постучали.

— Сей минут! — крикнул Санька, подбегая к двери и откидывая крючок.— Ты, что ли, Кимка? Входи, полуночник!..

В прихожую вошел Бородин, за его спину прятала заплаканное лицо Лена.

— Что-нибудь случилось? — упавшим голосом спросил Санька.

Лена заплакала громче.

— Что?! Говорите, не тяните душу! — Санька произнес это шепотом, а ему показалось, что он закричал, так закричал, что задрожали барабанные перепонки.— С папой?!

— Нет…

— С мамой?!

— Да.— Бородин был бледен до синевы.— Случилось, Александр, непоправимое, ее…

«Убили?» — спрашивали Санькины глаза и губы.

«Убили»,— Бородин ответил глазами.

«Не может быть! — кричали Санькины зрачки, огромные, безумные.— Не верим! Как же так? Ничего вокруг не изменилось, а ее нет!! Все вещи стоят, как и стояли, так же светят звезды и луна, так же ходят и говорят люди, даже пьют и едят!!»

Саньку замутило. Он выбежал на улицу, нырнул за угол, в тень.

Он глядел на окружающий мир и ничего не понимал. А в голове звенело на одной высокой-высокой ноте: «Убита!.. Убита!.. Убита!..»

Смысл этого страшного слова доходил до его сознания сквозь какой-то туман. Он понимал весь ужас, всю глубину обрушившегося на него горя, но не верил, что это свершилось, точнее, верил, но не до конца.

Ему казалось, что если бы это произошло, то привычное течение жизни было бы сметено, а ведь все осталось, как и было!

Плещется река, покачиваются черные на сером фоне неба стрелы кранов в порту, где-то какой-то полуночник задиристо выводит:

«Двадцать! — машинально произносит Санька.— А ей б ы л о сорок два…»

БЫЛО! — страшная боль простреливает его виски.— СОРОК ДВА! Вчера, даже сегодня утром эта цифра ему казалась если не большой, то солидной! А сейчас он думает: «Как это еще мало!»

На крыльцо вышел Бородин.

— Александр! — окликнул он.— Ты где? Идем домой!

Новый прострел в виски. «АЛЕКСАНДР!» Никогда раньше Сергей Николаевич так его не называл. Значит, это действительно произошло!

Санька молча прошел в свою комнату. Бородины, потоптавшись в ее комнате, пошли на кухню.

— Батюшки! — вскрикнула Лена.— Самовар-то распаялся.

«Я же собирался налить себе кипяточку, когда они вошли… Наверное, забыл закрыть кран. А углей в трубе было дополна…»

— A-а, разве в самоваре дело! — сказал глухим голосом Бородин.— Плохо, что он молчит… Как бы сам не расплавился…

— Когда ее привезут домой? — шепотом спросила Лена.

Но Санька услышал. «Привезут!» — повторил кто-то в нем деревянным голосом.

— Завтра…

В дверь негромко постучали.

— Войдите,— сказала Лена.

«Кто это?» — спросил в нем тот же.

— Входи, Ниночка, входи!

— Где он? Как он?

— Там… Молчит…

— Худо…

«Худо!» — сказал про себя Санька.

— Ну, я пошел. На службе так горячо, что…— Бородин на цыпочках прокрался к двери.— Утром приду сюда. Если чего… дадите знать!

— Иди,— голос Лены потускнел.

«Как будто выгорел на солнце,— подумал Санька.— И чего он лезет со своими дурацкими сравнениями! Кто ему дал право говорить вот так, когда я хочу остаться один и помолчать! Кто?!»

«Это все потому, что ее уже нет»,— снова проскрипел голос.

Санька подошел к окну, прижался лбом к оконному проему, голоса не утихали.

«А почему именно она? А не я? Уж лучше бы я!..»

Дверь в его комнату робко приоткрылась. Он даже не повернулся, но всем существом своим почувствовал, что к нему приближается Нина.

«Только бы не заговорила!.. Только бы не заговорила!..» — он весь напрягся. Он знал, что любое слово извне ударит его с такой же силой, как и тогда, в первый раз, когда его замутило. Но она молча встала рядом, прижавшись плечом к его плечу. Резкая боль снова была вытолкнута туда, за туманную завесу, Санька очутился как бы в вакууме. Нет, он уже был не один: рядом, он это чувствовал, находилось плечо надежного, преданного друга, а там, за пеленой, бушевал реальный мир с его жестокостями и утратами, с его радостями и болями. Если можно было бы, Санька уже никогда бы не вернулся в тот мир, но он знал, что его желание невыполнимо. Возвращаться придется пусть не сейчас, а потом… утром, но придется…

Приходили и уходили какие-то люди, Лена им что-то объясняла, о чем-то их просила, в чем-то отказывала.

«Ладно, потом узнается. Кажется, Кимка здесь… Друг!.. Иначе и быть не может…»

Так и простояли они с Ниной всю ночь, не сказав друг другу ни единого слова, не пошевелившись. В окна ударил кроваво-красный восход. Санька вздрогнул.

«Кровь!.. Кровь!.. Как много пролито крови!.. Почему? Почему она льется в цивилизованном мире? Разве любое недоразумение нельзя разрешить полюбовно?. А Степка? А Чемодан Чемоданович? Разве с ними можно договориться? Разве им можно верить? Нельзя!.. Значит… Что же тогда выходит, что войны неизбежны?! Чушь! Мне-то они не нужны. Кимке тоже! Нине с Леной и подавно! Почему же тогда? ПОЧЕМУ ЖЕ? ПОЧЕМУ ЖЕ? ПОЧЕМУ ЖЕ?!»

Казалось, Нина читает его мысли. Ее плечо прижалось к нему теснее. Понятия, взбунтовавшиеся звуки откатились куда-то вдаль. Сквозь пробитую ими брешь в туманной пелене, отгораживающей его от ТОГО мира, стали просачиваться знакомые голоса.

«Ага, вот это говорит Говоров, а это Кимка. О чем они?»

— Оставайтесь с ним. На работу сегодня можете не выходить.

— Да, мы с Ниной останемся здесь…

«О чем они? Почему не выходить на работу? А-а… Все потому же!..»

— Когда ее привезут-то?

«Кажется, Лена».

— В девять… Через два часа…

«Кимка…»

Тик-так!.. Тик-так!..

«Кто это бухает молотом по наковальне? Ходики…»

Тик-так!.. Тик-так!..

«Почему они так громко стучат? Это несут ее… Через два часа она будет здесь…»

Извне снова прорываются чьи-то возбужденные голоса, кто-то входит, опираясь на костыль.

— Где он? — спрашивает удивительно знакомый, удивительно нужный голос.

«Кто бы это мог быть?»

— Там,— отвечает Кимка,— загляни к нему, Сеня…

«Сеня? Какой такой Сеня?! Неужели Гамбург?! Но ведь он в море. И ведь ее нет. Значит, он должен быть здесь…»

Дверь приоткрылась. Санька осторожно повернулся, так осторожно, словно у него на голове стоял стакан с водой, и пошевелил губами, что означало: это ты?

— Я,— ответил долговязый и худой парень, с Сенькиным утиным носом и Сенькиными быстрыми глазами,— прямо из госпиталя.

— А что случилось-то? — машинально спрашивает Санька.

— Да вот, осколком зацепило икру.— Сенька кивнул на левую ногу в широченном клеше.— А «коробочку» мою гробануло…— Сенька смахнул с похудевших щек слезинки.— Из тридцати человек команды спаслись лишь двое — я и старший механик, и то… чудом. Взрывной волной отшвырнуло далеко от места гибели нашей «Америки»… Остальные вместе с «коробочкой» пошли на дно…

«А вымахал-то как! Наверное, на полголовы перерос нас с Кимкой. Значит, и вправду лазанье по вантам помогло!»

Сенька подошел к окну и присел на подоконник.

— А из госпиталя я сбежал досрочно,— пояснил он,— Сергей Николаевич помог, уговорил дежурного врача отпустить меня на все четыре стороны…— Сенька грустно улыбнулся.— И вот я тут…

— И я тоже здесь!.. Ты меня простишь? Ты меня не прогонишь? — зареванная Настенька ткнулась головой в его грудь.

Санька погладил светлые кудряшки. Не удивил его и ее приход. Только подумалось: «Почему ее волосы пахнут горьким миндалем?»

За дверью началось какое-то движение.

— Несут… Несут…— послышались приглушенные голоса. Санька рванулся к двери, закричав что было сил: «Мама! Мамочка!..» — Перед глазами завертелись синие, черные и красные круги.

Хоронили Марию Петровну все заводчане. Духовой оркестр играл траурные марши. Десятка три школьников несли венки. СИМ, Говоров, Бородин, Кимка и Сенька говорили трогательные слова перед красным, перевитым черными лентами гробом. Нина и Настенька не отходили от Саньки ни на шаг. После похорон Саньку забрали в больницу, в неврологическое отделение.

«Особый вид нервного потрясения»,— определили врачи. Ему отвели отдельную палату, с окнами в яблоневый сад. Лечили его экспериментально — секли ежедневно то горячей, то холодной водой, заставляли слушать спокойную музыку, давали снотворное. Стоило ему открыть глаза, как появлялся очередной посетитель — Кимка, Нина, Сенька, Лена, Зойка, Настенька, Говоров или Бородин. Частым гостем в палате был СИМ.

Заслуженный разведчик рассказывал Саньке о своей боевой молодости, об удивительных подвигах тех, кто с ним работал в тылу беляков. «Оказывается, разведка — тоже работа. Только более опасная, чем, скажем, токарная…»

Сенька поднимал свои излюбленные темы. Он так увлеченно рассказывал об Африке и Америке, что Саньке думалось, что друг его успел перевидеть весь мир, а не нахватался знаний из книг. Особенно ярко и вдохновенно рассказывал он об одной дочке капитана дальнего плавания, которая жила в Баку на улице Низами.

«Влюбился наш Сенька,— удовлетворенно думал больной.— Вот и у Кимки с Зойкой — тоже любовь… Хорошая, крепкая…» Он радовался за своих друзей. А о себе в этом плане не задумывался. Для него, казалось, все умерло вместе с мамой.

— Вот что,— сказал однажды Бородин,— хватит лечиться, бока отлеживать. Есть настоящее дело!.. Пришла весточка от Григорьевича. Нужно ему в помощь послать надежную четверку. Есть предложение — старшим этой группы назначить тебя…

— Меня?! — впервые с того времени в Санькином голосе прозвучали живые нотки.

— Тебя,— подтвердил Бородин.— А что, ты не согласен?

— Согласен! — Санька отбросил одеяло.— Я сейчас… Где мои брюки?!

— Одежду тебе выдадут потом… Дня через два… Раньше врачи не отпустят. А пока суть да дело, обдумай, кого ты возьмешь с собой. Последнее слово за тобой. Условие одно: в группу должны войти еще два парня и одна девушка.

— Хорошо, я подумаю…

Бородин ушел, а задание осталось. Надо было обмозговать его со всех сторон. Реальный мир с его жестокой борьбой во имя справедливости на земле снова захватил в свой водоворот выздоравливающего паренька.

Вскоре Санька распрощался с врачами и медицинскими сестрами, которые были с ним так ласковы и внимательны. Сказал он «прощай» и цветущему саду.

Сергей Николаевич раздобыл где-то легковую машину. К дому подкатили лихо. На крыльце Саньку поджидали Лена, Нина, Сенька и Настенька. Кимка находился в машине.

— Ну вот! — Санька вздохнул облегченно. Больше всего его страшила мысль, как он один войдет в пустующую квартиру. Но рядом стояли друзья.

— Входи-входи,— пробасил Сенька.

«У него даже появился боцманский басок.— отметил про себя Санька,— гляди-ка!»

А Семен продолжал командовать:

— Мой руки — и за стол!.. А чтобы ты не удивлялся, то объявляю тебе сразу, что поселился пока у тебя… Не возражаешь?

Санька протянул Гамбургу руку.

— Значит, договорились! — крякнул Сенька.— Но при одном условии…

— При каком же?

— При условии, если ты меня включишь в свою четверку.

— Конечно!

— И меня! — добавил Кимка.

— И меня! — присоединила свой голос Нина.

— Вот черти полосатые!.. Так я же о вас и думал!..

— И очень правильно сделал! — похвалил его Сенька.

— А как Сергей Николаевич? — Сенька посмотрел на Бородина. Тот, лукаво усмехнувшись, подмигнул Кимке.

— А он не возражает,— Урляев засиял, как масленый блин,— мы с ним обо всем уже дотолковались…

— Да? — удивился Санька.

— А у тебя что, есть возражения? — Сергей Николаевич достал из кармана какую-то бумагу.— Последнее слово за тобой, окончательное решение еще не принято…

— Ой, хитрецы,— улыбнулся Санька,— ой, заговорщики! Ну, да ладно!.. Будем считать, что записано пером, не вырубишь топором!..

— Ну, а если так, то давайте пить чай. А завтра ваша четверка оформит расчет по месту работы, снимется с комсомольского учета. А послезавтра ровно в десять ноль-ноль жду вас на службе! Придет специальная машина, которая доставит вас в школу разведчиков.

— Но вы же сказали…— начал было Сенька и осекся.— Сколько времени будем обучаться?

— Три недели.

— А потом?.. Туда?

— Да, за линию фронта. Подробности узнаете позже. А сейчас…

— Давайте чаевничать,— вмешалась Лена.

Санька глянул на стол и ахнул: в центре стола, застеленного парадной скатертью, красовался пышный пирог. Правда, был он состряпан из ржаной муки, но разве от этого он перестал быть пирогом?

— О-о, да тут побывал, как видно, щедрый волшебник! — удивился Кимка.

— Не волшебник, а волшебницы,— поправила его Лена.— Сие чудо создано руками Нины, Настеньки и моими.

Санька признательно посмотрел на девушек. Настенька почему-то отвернулась, а Нина ответила на его взгляд так нежно, что пришлось краснеть командиру.

— От лица командования объявляю вам благодарность, товарищи волшебницы! — выручил его Бородин. Он первым уселся за стол и протянул тарелку.— У меня самая большая, так что учтите!..

— Учтем! — улыбнулась Лена.— Тем более по знакомству…

Все рассмеялись. Вскоре пирог был съеден до крошки.

С утра начались хлопоты на заводе. Потом пришлось бежать в Трусово в райком комсомола. Вечер ушел на прощальные визиты, зато в намеченный час вся четверка с вещевыми мешками на спине стояла в кабинете Бородина. Санька отрапортовал, что группа разведчиков к выполнению боевого задания готова.

— Ну, пока еще не очень готова,— поправил Бородин,— а для учебы — в самый раз!.. Машина уже ждет. Доброго пути вам, друзья, и удачи!..— Сергей Николаевич крепко обнял Саньку. Потом так же тепло распрощался с остальными разведчиками. У крыльца их поджидали Зойка и Настенька. Они улыбались, но в глазах их сияли слезы.

— Береги себя! — шепнула Кимке Зойка, неумело целуя Урляева в губы.

— Угу! — Кимка был одновременно ужасно сконфужен и горд.— Жди меня…

— Ладно…

Настенька протягивает Саньке руку:

— До свидания, Александр!.. Удачи тебе…

Они садятся в черную «эмку», водитель машины включает газ, и серая лента дороги бросается под колеса.

— Командир, береги себя и своих помощников! — доносится издалека.

— Хорошо… Мы еще вернемся!..