Корабли уходят к планетам

«Вперед, на Марс!»

В один из осенних дней 1962 года над космодромом Байконур привычно прогрохотала ракета, высоко в небе повис белый инверсионный след, который вскоре растаял, и на пустынную казахскую степь вновь опустилась тишина.

Ничего этого я не видел и не слышал, находясь на далеком полигоне. И лишь открыв газеты, пришедшие в глубинку с опозданием, почувствовал легкую дрожь в руках: к Марсу, к Марсу (!) шла советская межпланетная станция.

Марс… Тайна, мечта, сомнение… Его тонкие прямые каналы, белоснежные полярные шапки, почти исчезающие летом и медленною лавою расползающиеся зимой, оранжевые материки и серо-зеленые моря, перламутровые облака и синяя трава захватывали воображение…

С того дня с волнением и даже с каким-то нетерпением ожидал молоденького паренька, разносящего газеты. Как там «Марс-1»? Сообщения приходили редко.

Станция «Марс-1» с внушительной для того времени массой 893,5 кг поддерживала радиосвязь с Землей до расстояния 106 миллионов километров — рекорд дальней космической связи тех лет. Шестьдесят один раз «Марс-1» откликался на зов Земли, на шестьдесят второй не откликнулся. Космос умеет хранить свои тайны.

С той поры один за другим уходили к Луне и Венере космические аппараты. Уже осуществлены мягкие посадки на Луну и Венеру, совершен полет по маршруту Земля — Луна — Земля, и пустынные просторы бороздит луноход, а «Марса-2» все еще не было. Самая интригующая планета оставалась в тени.

— Когда же на Марс? — спрашивали нас нетерпеливые «болельщики», когда в который раз уже к Луне или Венере уходили новые космические аппараты.

— А если марсиане посчитают, что это вмешательство в их внутренние дела? Тут и беды ждать недолго, — отшучивались мы, но сами-то знали, как непроста задача осуществления мягкой посадки на Марс! Здесь дела посложней, чем с Луной и Венерой.

Близилось великое противостояние…

Работая на «Лунах» и «Венерах», часто обращал внимание, что где-то в подсознании постоянно мелькала мысль: «Хорошо бы на „Марс“»…

И вот на космодроме в один прекрасный день, а точнее поздний-препоздний вечер, состоялся неторопливый, продолжительный разговор с Дмитрием Дмитриевичем Полукаровым, в конце которого он неожиданно сказал:

— Тебе надобно в отпуск. Смотри, хорошо отдохни, — сурово сказал он и, как всегда помолчав, добавил, — а потом — на «Марс»… Давай, на «Марс»!

Слова эти отозвались, во мне цандеровскими: «Вперед, на Марс!»

Пожалуй, трудно придумать более неблагоприятные условия для мягкой посадки, чем те, которые приготовил нам Марс. У Циолковского в книге «Вне Земли», когда совершают путешествие на межпланетной ракете Ньютон, Лаплас, Франклин, Гельмгольц и Иванов (Циолковский) написано:

— Ближе к Марсу не полетим, — заметил Ньютон. — Спуск на планету крайне рискованный…

— Марс от нас не уйдет… Во второй экспедиции доберемся и до него, — заметил Иванов.

Марс — «мужчина», и в отличие от Венеры, которая, как восточная красавица, прячет свой лик под непроницаемой чадрой, открыт и суров.

Среднее давление у поверхности Марса примерно такое, как в атмосфере Земли на тридцатикилометровой высоте. И в самом деле, вся премудрость посадки заключается в том, что Марс обладает атмосферой, но слишком разреженной. Когда аппарат врезается в атмосферу с громадной скоростью, превышающей марсианскую вторую космическую, атмосфера страшна, силы аэродинамического торможения огромны, аппарат без защиты может разогреться до критических температур и разрушиться от перегрузок. Когда же скорость входа будет погашена, атмосфера помочь не в силах: чтобы обеспечить посадку аппарата на парашюте, его купол должен превосходить по площади перевернутую чашу Центрального стадиона в Лужниках.

Вот почему мягкую посадку на Марс осуществить труднее, чем на безвоздушную Луну, где аппарат не нуждается в защите и ему нужен «лишь» тормозной двигатель; и Венеру, где плотная, могучая атмосфера способна плавно опустить большой груз и на маленьком парашюте.

Вот почему на новом «Марсе» мы увидели полный набор из арсенала средств мягкой посадки: это и аэродинамический тормозной защитный экран-конус, первым принимающий на себя удар газовой оболочки «красной планеты», и парашюты — их целый каскад, — и тормозная двигательная установка, и специальное амортизационное покрытие.

Далее. Науке не известны были условия распространения волн в атмосфере Марса. Возможен фединг (замирание) сигнала из-за многолучевого отражения от поверхности планеты. А затем вырастает совсем грозная проблема — возможность электрического пробоя антенны при малом атмосферном давлении; с таким явлением мы не сталкиваемся ни в безвоздушном пространстве (в космосе и на Луне), ни в плотных слоях атмосферы (на Земле и Венере).

На межпланетной марсианской станции наши проектанты совместно со смежниками применили множество новинок. Впервые удалось при запуске одного аппарата, разделении его на две части обеспечить одновременное создание и спускаемого аппарата, и искусственного спутника Марса. А чтобы передать как можно больше информации со спускаемого аппарата, также впервые предусмотрели репортаж с него на спутник как на ретранслятор, а уж со спутника — на Землю. Такой сложной задачи, решение которой позволит держать связь с Землей на расстояниях, в три раза превосходящих расстояние до Венеры, мы никогда не имели. Непростой оказалась и задача наведения, говоря проще, попадания спускаемого аппарата на Марс после дороги длиною в 470 миллионов километров.

Читатель уже достаточно искушен в «хитростях» космоплавания, а потому, надеюсь, без труда разберется в марсианской стратегии. Так вот, при наведении «Марса» на Марс опять же впервые применялся комбинированный метод: до сферы действия планеты станция наводилась в сеансах коррекции по данным измерений с Земли (как на «Лунах» и «Венерах»), а на припланетном участке — с борта самой космической станции (такого еще не было). Для этого и разработали новую систему космической астронавигации (СКАН). Как ни странно, незнание точного положения Марса на его орбите представляло тогда изрядную величину, и можно было просто пролететь мимо планеты. Поэтому, за 60–70 тысяч километров до нее СКАН проводит автономные оптические измерения, данные о том, каким видится системе Марс, вводятся в бортовую цифровую вычислительную машину (БЦВМ). БЦВМ сама уточняет траекторию движения и рассчитывает уставки, по которым и проводится последняя коррекция перелета.

Затем космический аппарат делится на орбитальную станцию и спускаемый аппарат, который отводится на безопасное расстояние и энергичным импульсом направляется к поверхности планеты; орбитальная же станция продолжает движение, в районе перицентра разворачивается, включает двигательную установку и, чуть уменьшив скорость, становится искусственным спутником Марса…

Прочитав эти строчки, можно подумать: «Как все же легко и гладко получается на бумаге!» А ведь идея использования на борту цифровой вычислительной машины также, как и многие другие, рождалась в спорах. Многие наши умные, опытные и грамотные в своей области специалисты убедительно доказывали, что можно решить задачу наведения и без применения тяжеловатой БЦВМ, разработав для этой цели специальный прибор и сэкономив при этом изрядную массу. Особенно стойко, как скала, держался наш основной технический логик Сергей Азаров.

И хотя масса, как мы уже хорошо уяснили, является основным камнем преткновения для проектантов, главный конструктор системы управления и Георгий Николаевич Бабакин пошли на установку БЦВМ. Парадокс? Парадокс. Но только на первый взгляд. Главные конструкторы здесь проявили дальновидность. Они понимали, что дальнейшее развитие космотехники немыслимо без применения на борту малогабаритных быстродействующих вычислительных машин. И надо овладевать ими как можно скорее. Ну, а где это видано, чтобы новое рождалось без мук?

Когда рождается машина? Для проектанта машина рождается, когда все системы, узлы, агрегаты он связал, или, как говорят, «завязал» в единый организм, когда в трех проекциях и с необходимыми сечениями вычерчена компоновочная схема машины, и справа, ниже легенды — специальных пояснений к чертежу, — но выше штампа с подписями автора компоновки и начальника проектного отдела, появляется надпись: «Утверждаю. Главный конструктор».

Это День проектанта. В этот день он счастлив: машина родилась! За всю жизнь подобных моментов не так уж много выпадает на его долю. Он передает проект конструктору, а сам временно отдыхает. И никто не вправе прервать воистину заслуженный отдых. Отдохнув, берется за новый проект. И не всегда уверен, появится ли в конце его работы подпись Главного. Может, не совсем удачным окажется проект. А может, другие события, более важные, непредвиденные, заслонят или отодвинут его.

Для рабочего-сборщика машина рождается тогда, когда из отдельных блоков, баков, жгутов, кронштейнов, антенн сначала очень медленно, а потом все быстрее и быстрее вырастает законченная, ни на что в природе не похожая, конструкция. Он оглядывает ее со всех сторон: «Красивая!», «причесывает» и откатывает испытателям.

Красивая? Нам, испытателям, в тот момент она еще не кажется таковой. Но она станет… Только когда? А вообще, что это за определение: красивая, некрасивая? Вроде совсем нетехнические категории? Но оно существует в нашем лексиконе, хотя применяется крайне редко: спорное это понятие. Вот будущую «Луну-16» красивой признал с первого взгляда: стройная, логически завершенная, живая пирамида. А «Венера-9» — большеголовая, непропорциональная — не очень нравилась, не ощущалось в ней легкости, казалась слишком громоздкой. Но вот она принесла удивительные снимки поверхности планеты, и теперь, когда прохожу мимо ее «сестер», оставшихся в сборочном цехе, откровенно любуюсь: «Ладная»…

Новый «Марс» принял сразу: этакий гигантский гриб-боровик или, скорее, мужественный воин в шлеме.

Для испытателя-комплексника машина рождается не тогда, когда идут автономные испытания каждой системы, и не тогда, когда отдельные системы стыкуются между собой, а тогда, когда, подготовив машину к комплексным испытаниям, мы включаем общее электрическое питание и начинаем сеанс номер один: когда она начинает жить натуральной, комплексной жизнью. Как в полете. Именно с этого мгновения и начинаются основные сложности.

…В сырой, не по-зимнему теплый вечер я заступил в ночную смену и принял дела от Валерия Никитина, тоже заместителя технического руководителя по испытаниям «Марсов». Уже несколько дней мы мечтали поставить машину под ток, но все не получалось: то не ладилось на стыках системы управления и системы астронавигации, то закапризничала БЦВМ. Наконец, в этот день все было отлажено, но днем включить не удалось: предъявлялись ОТК и закрывались последние операции.

«Комплекс ходит по ночам», — есть у нас такое шутливое, но, к сожалению, не далекое от истины выражение. Когда отрабатываешь новую машину, за ночь обычно скапливается множество вопросов, замечаний; днем, когда все «идеологи» на местах, идет разбор этих вопросов, и только к вечеру они, как правило, разрешаются, а без их разрешения нельзя вслепую идти дальше, ночью продвигаемся вперед, утром — новые вопросы…

…Было без десяти минут двенадцать ночи, когда оператор центрального пульта, совсем еще «зеленый» инженер Валентин Попов, доложил, что к включению машины все готово.

— Давай, перекурим, — предложил Никитин, — и ровно в ноль-ноль начнем. (Перекуром с каких-то пор стал называться просто перерыв на отдых, который не обязательно сопровождается дымлением, ибо многие из нас, испытателей, совсем не подвержены этой вредной привычке). Он, хотя и сдал мне смену, не мог уехать домой, когда впервые включалась машина. Это не в его характере. С утренней смены остался также ведущий инженер контрольно-испытательной станции Станислав Карпухин, не знающий усталости, решительный и опытный испытатель. И если бы он не считал участие в этом «торжественном акте» делом своей чести, он бы давно ушел согласно распорядку дня. Так втроем мы подошли к центральному пульту, быстро — в который раз! — осмотрели машину, и Слава сказал Попову: «Включай».

Тот вдруг почему-то заволновался, засуетился, полез в инструкцию, зашуршал страницами, бросил взгляд на пульт, опять уткнулся в инструкцию, и тогда наш нетерпеливый Слава надел наушники, призвал операторов систем к вниманию и энергичными, четкими движениями, демонстрируя высшую культуру оператора, когда в действиях нет ничего лишнего, включил тумблера, нажал кнопки, бросил беглый взгляд на стрелки приборов и… подал питание на борт.

Есть! Впились в приборы. Все как будто в порядке. Напряжение в норме. Слушаем доклады операторов систем.

— Нет ли дыма? — как всегда в таких случаях вопрошает кто-то. И четыре носа дружно засопели, пытаясь таким образом определить наличие короткого замыкания.

Дыма не было.

Если бы меня спросили, какие дни были самыми трудными при подготовке «Марсов», я бы не задумываясь ответил — 13 февраля и 13 мая.

Нелегкая выпала ночь на 13 февраля. Представьте огромный цех и несколько «Марсов» — технологических, опытных, летных, — выстроенных вдоль него. На всех идут испытания. Мы, кажется, уже вышли на прямую — машины работали нормально, близилось время их отправки на космодром. Вечер не предвещал ничего плохого. И вдруг началось…

Зовут на «Марс-3». При выходе на режим передатчика сработала почему-то токовая защита. Пока разбирались, что к чему, приходит доклад с «Марса-2»: один из научных приборов дает неверную информацию. Правду говорят, беда не приходит одна. Но на этом злоключения ночи не кончились. На опытной тепловой машине вдруг не стал проходить на запись сигнал с температурных датчиков. Вот тебе на! Казалось, научили машины работать, а они взяли да взбунтовались! Утром, когда по телефону (был выходной день) подробно докладывал техническому руководителю испытаний Игорю Николаевичу Селиванову о ночных неполадках, он слушал, как всегда, внимательно, не перебивая, но после каждого описанного случая, когда я делал паузу, чтобы собраться с мыслями и перевести дыхание, спрашивал: «Это все?», мне ничего не оставалось, как говорить: «Нет, еще не все».

— Собирайте руководителей служб. Я сейчас выезжаю, — сказал он.

Через час все были в сборе. Спокойно, без спешки и нервозности технический руководитель начал разбор возможных причин отказов, наметил методику поиска и устранения неисправностей. На это ушло несколько дней.

…А второй трудный день выпал ровно через три месяца, когда мы были уже на космодроме. Мы отпраздновали Первомай, отдохнули, позагорали — стояли теплые, мягкие дни, в тот год долго цвели в степи тюльпаны.

13 мая на «Марсе-3» должна была пройти последняя электрическая проверка по программе предстартовой подготовки — репетиция перед заправкой и вывозом станции на старт. Незадолго перед этим на космодром прибыли кинооператоры, они хотели заснять последние дни «Марсов» на Земле.

— Сглазят вам машину киношники, — говорили старые «зубры».

— Что может случиться, машина трижды испытана, — отвечали мы.

«Киношники» быстро расставили юпитеры. Наши операторы включили пульты, и у тех и других закипела работа. Режиссеру строго-настрого было указано, чтобы его люди не мешали основной работе.

— Какой разговор! — заверил он.

Но Евгений Кузьмич не был бы, наверное, режиссером, если бы время от времени не подходил то к одному, то к другому оператору и не шептал: «Повернитесь налево. Вот так»; или: «Придвиньтесь к пульту. Вот теперь хорошо». Когда на него метали красноречивый взгляд, отходил, говоря: «Не буду, не буду», чтобы через пару минут опять подойти с новым «ЦУ» (ценным указанием).

Но что это?! На пульте не горит транспарант «Готовность второго канала БЦВМ». «Значит отказал второй канал, значит БЦВМ менять, значит гермоотсек вскрывать, значит испытания повторять», — мысли вихрем проносятся в голове.

И надо же, в последней проверке! В полете такой случай был бы не страшен: в БЦВМ три равноценных канала, и она способна правильно функционировать даже при одном исправном канале. Но здесь, на земле, все приборы обязаны работать нормально, без сучка и задоринки, иначе станцию мы не выпустим в полет.

Положение сразу обостряется. Прибыл Председатель государственной комиссии и, оценив всю сложность создавшейся обстановки, говорит нарочито медленно, с длинными паузами, растягивая слова:

— Вот что, друзья. Забудьте о сроке. Работайте, как вы любите, привыкли работать: просто, в охотку. Сразу продумайте последовательность всех операций. Определите объем повторных испытаний. Только необходимый. Перестраховываться тоже негоже.

Он, конечно, прекрасно понимал, как недопустима ошибка на последней стадии подготовки и, будто врач-психолог, опытной рукой снимал неприятный стресс.

И тут свое веское слово сказали наши асы — рабочие-монтажники, не раз выручавшие нас в трудную минуту: Василий Михайлович Огоньков, Николай Александрович Конев, Константин Григорьевич Всеволожский и их товарищи. Они вскрыли гермоотсек, расстыковали электрические разъемы, сняли монтажную раму. Затем демонтировали «заболевшую» БЦВМ (этот «мозг» машины) и на ее место установили другую — «здоровую».

…Когда технолог Гурген Манукян принес техническое задание на замену БЦВМ, оно значилось под номером тринадцать.

— Знаешь что, — предложил я ему — давай присвоим ТЗ номер четырнадцать.

Гурген не возражал. Таким образом, на «Марсе-3» вы не найдете ТЗ № 13.

Со стартовой площадки приехал В. Никитин, он проверял его готовность к приему станции. Я поделился с ним о случившемся и мимоходом рассказал о своей суеверности.

— А ты знаешь, — сказал он, — для меня эта цифра счастливая. Когда мы много лет назад готовили новую ракету-носитель и «Протон-1», все знаменательные события происходили почему-то тринадцатого. Тринадцатого ракета-носитель была доставлена на космодром, тринадцатого завершили испытания аппарата, тринадцатого же были электрические предстартовые проверки. Понимаешь, иду на старт и получаю жетон под номером тринадцать. Было от чего сердцу екнуть. Чем дело кончилось, ты знаешь — запуск прошел удачно. А жетон я, есть грех, не вернул — взял на память. Будешь на старте, обрати внимание: все жетоны серебристые, а тринадцатый «золотой».

— В фильме «Укрощение огня» есть эпизод, когда Главный конструктор Башкирцев удаляет со старта специалиста-женщину. Говорят, случай взят из жизни. Что это — суеверие? И вообще, говорят, что за испытателями ракет это водится.

— Случай, о котором вы говорите, действительно взят из жизни. Известно, что Сергей Павлович Королев с трудом переносил присутствие женщины на технической позиции, а на старте вовсе не терпел этого. Суеверие? Женщина на корабле?! Думаю, что это не совсем так. Я склонен видеть в подобном поведении Сергея Павловича целесообразность! На старте, в момент подготовки, ничто не должно отвлекать испытателей. А если тут появится женщина, да к тому же очень обаятельная. Нет, по-моему, Сергей Павлович был прав. А вообще-то не бывает правила без исключения. К примеру, присутствие на старте во время запуска Ирины Осокиной — превосходного специалиста, мастера электроиспытаний ракеты-носителя — считалось само собой разумеющимся.

Вот такой разговор состоялся с журналистами. И все же: водится суеверие за испытателями иль не водится? Однозначно ответить трудновато. Но попробую.

Готовился запуск «Луны-9». За несколько часов до объявления начальной готовности, памятуя о том, что сразу после запуска надо лететь в Центр и там сходу включаться в дела, хотя «срок» еще «не подошел», сходил в баньку, попарился, надел белую рубашку с галстуком. Коля Князев, обожающий подначку, не преминул поддеть:

— Что «грехи» с себя смыл? На случай, если честить будут?

Как пошла «Луна-9» — известно. И эпизод тот запомнился. С тех пор банька накануне пуска вошла в традицию, даже если сразу не надо было улетать.

А вот еще пример. За центральным пультом нам положено было работать втроем: оператору Филипенко, контролеру Калинову и мне. Сидели мы всегда таким образом: оператор в центре, Калинов справа от него, я слева. Каждый подобрал себе вращающееся, обитое черной кожей, операторское кресло, отрегулировал под свой рост. А чтобы быстрее можно было найти после уборки бункера персональное кресло, на оборотной стороне сиденья надписали свои инициалы.

Как-то перед очередным пуском Калинов занимает свое место и чувствует: что-то не то. Переворачивает кресло — так и есть: не его! И хотя времени до включения борта остается совсем немного, и можно быстро подогнать сиденье, втроем бросаемся на поиски Володиного кресла. Одного за другим поднимаем операторов, каждый, понятно, ворчит, но поднимается споро. Убеждаемся: в центральной пультовой нашего кресла нет. Мчимся к соседям — телеметристам. Вот оно! Наше, «фирменное»! Успеваем тик в тик.

Коля Князев и этот момент не упустил:

— Ну и суеверия в вас! А еще космосом занимаетесь. Давно замечал: и сидите-то вы всегда одинаково, местами поменяться боитесь.

Тут Коля был не прав. Просто сидеть так нам было удобнее. Перед оператором лежала инструкция, напоминающая большой толстый семейный альбом, только, вместо фотографий — текст на одной стороне листа. Калинов контролировал прежде всего правильность работы по инструкции, и ему было легче читать, сидя справа. Я же неотрывно глядел на приборы пульта, и мне удобнее было находиться слева от оператора. Что касается кресла, то, располагаясь в обжитом, своем, чувствуешь себя привычнее, увереннее, особенно в моменты наивысшего напряжения. Так что, как видите, трудно провести грань, где кончается суеверность и начинается целесообразность.

А вообще-то, положа руку на сердце, сознаюсь: все мы, наверное, немного больны техническим анимизмом — в каждой машине нам мерещится своя, живая душа.

Известно, как ответил Суворов придворным завистникам, которые, принижая полководческий гений фельдмаршала, говорили, что ему в сражениях просто необыкновенно везет: «Раз — везение, два — везение, помилуй бог, когда-нибудь нужно и умение».

Считалось, что Бабакину необыкновенно везло. Автоматические аппараты, созданные под его руководством, как правило, летали хорошо.

— В рубашке родился ваш Главный, — не раз с затаенной завистью говорили нам смежники.

Сам Георгий Николаевич говорил про себя: «Я — везучий». И когда случались неудачи, он ободрял нас: «Ничего, ребята! Прорвемся. Мы — везучие».

…Декабрьская ночь. Космодром. Громадный ракетный «поезд» с «Луной-13» замер в ожидании рассвета. Завтра вывоз на старт. И вдруг разразился ураган. Разъярившийся ветер бросал мелкие колючие снежинки, гнал песок с такой силой, что казалось работает гигантская пескоструйка невиданной мощи. Из гостиницы невозможно выйти — валит с ног. Старожилы говорят: ветер такой будет не один день.

Установить в стартовое устройство и пустить ракету в подобных условиях по всем законам невозможно.

Заседает Государственная комиссия, вопрос один: что делать? Георгий Николаевич твердо говорит: «Всем находиться в боевой готовности. Должны пробиться».

Но надо предусмотреть все. Он потихоньку отзывает в сторону своего заместителя по испытаниям: «Дима, готовь на всякий случай с ребятами ТЗ на демонтаж „поезда“ и перенос пуска на месяц. Но смотри, чтоб ни одна душа не знала!»

Выполняя поручение Полукарова, заперлись с Колей Князевым в техархиве, составляем техническое задание, слушаем, как завывает ураганный ветер, и чертыхаемся: «Надо же — не повезло! Готовили-готовили машину, а теперь все начинай сначала».

И вдруг, ветер затих. Выглянуло, засияло солнце. Ракета на старте. Генеральные испытания. Пуск! Мчимся на аэродром. Стоят под парами самолеты. Взлетели. Берем курс на Центр дальней космической связи. Но что это? Внизу не видно ни зги. Бешеный ветер.

Он дул ровно неделю.

«Опять повезло вашему Главному», — сказали нам смежники.

«Повезло!», — согласились мы.

Любая профессия, в том числе и профессия испытателя, накладывает на человека свой особый отпечаток.

Один лишь штрих. Как принято у нас, на любой вопрос по поводу подготовки машины ты обязан отвечать коротко и однозначно: «Да». — «Нет». — «Не знаю». Техника никогда не прощает малейшей неясности, неоднозначности. Поэтому такие слова, как «по-моему», «допускаю», «предполагаю», «может быть», никого не удовлетворяют и способны вызвать лишь раздражение. Но подобное, естественное в среде испытателей, с годами ставшее неотъемлемой чертой испытателя, жизненное правило производит, как замечал, в другом, более изысканном что ли, обществе не очень выгодное впечатление. И там, где в тонких, достойных беседах, подчеркивая сложность жизни (взглядов, мироощущения…) избегают, что называется, ставить точки над «и», ты со своими: «да», «нет», «не знаю», можешь легко прослыть ограниченным человеком.

Надежность. Нет ничего важнее и сложнее ее. Все труды напрасны, если умная, благородная, утонченная машина неживуча и нестойка? Ох, как нелегка жизнь «Марсов» на Земле! Сквозь аэродинамические трубы, огонь ракетных двигателей, катапульты, высотные сбросы пройдут наши «Марсы». Более тридцати (!) машин разных модификаций создано и испытано на Земле. Программа экспериментальной отработки на нашей фирме не знала ничего подобного.

И вот здесь, при ее завершении, небольшой отряд наших товарищей поджидало самое трудное испытание.

В сборочном цехе — спускаемые аппараты: крепкие, ладно скроенные, ярко-оранжевые. Но не они пойдут к Марсу, их судьба земная: пройти испытания в небе Земли, проложить дорогу другим.

Поздней осенью группа испытателей с первыми аппаратами прибыла на самолетно-вертолетную «бросковую» базу.

Руководитель группы испытателей Вадим Алексеевич Поморов, высокого роста, с благородной сединой, тихим голосом и мягкими манерами, с первого взгляда как будто не очень вписывался в коллектив испытателей — людей порывистых, подвижных, с громкими голосами.

Наши товарищи быстро проверили системы спускаемого аппарата, подготовили авиационную технику. Со сбросами, как всегда, торопили: надо убедиться в правильности принятых решений, а в случае необходимости, успеть доработать летные изделия.

Но стояла отвратительная погода. Облачность — семь баллов, очень низкая — всего метров двести, непрерывно шел моросящий дождь, то и дело переходящий в мокрый снег. Нужен был хоть один ясный, безоблачный день для проведения кинофотосъемки, с помощью которой фиксируется процесс работы каскада парашютов, пороховых двигателей торможения.

Но ясный день никак не наступал. В буквальном смысле сидели у моря и ждали погоды…

Так вот, самое трудное в работе испытателя — это моменты, когда от тебя уже ничего не зависит. Да, для испытателей, привыкших к постоянному преодолению препятствий, нет ничего хуже чувства бессилия — осознавать: ты сделал все, что мог, и теперь от тебя ничего не зависит.

На базу прибыл Дмитрий Дмитриевич Полукаров. Он проверил состояние техники и, найдя его удовлетворительным, объявил повышенную готовность. Каждое утро метеоролог давал прогнозы погоды. Пока что они не предвещали ничего хорошего. Приближался Новый год, некоторые предлагали съездить домой, а затем вернуться. Может быть, к тому времени погода прояснится.

— Не уедем, пока не сбросим, — отрезал Полукаров.

Так было и в тот день. С утра — те же неутешительные прогнозы. Но только Поморов доехал до ангара, где располагались аппараты, раздался звонок. Звонил Полукаров с места, над которым должен проходить сброс.

— На нас идет «окно»! Немедленно провести заключительные операции, — приказал он.

— Не успеем, Дмитрий Дмитриевич!

— Выполняйте, — коротко ответил Полукаров.

И вот в квадрате голубого неба раскрываются парашюты, стрекочут кинокамеры. Шар плавно опускается на землю. К аппарату подбегают испытатели. Он цел и невредим. И тут же всю окрестность заволакивает туман. Успели!

В те же дни на испытательной площадке завода шли последние приготовления к сбросу со стрелы автоматической марсианской станции (АМС). Станция сильно походила на «Алсик», лунную станцию — «цветок» с четырьмя раскрывающимися лепестками, — только была бóльших размеров. Она помещалась в шар, имеющий специальное амортизационное покрытие. Так вот, предстояло сбросить шар с работающей АМС и проверить: разделение шара на две половины — раз, выброс станции из полушара — два, ее успокоение и раскрытие лепестков — три.

Руководил экспериментом Евгений Николаевич Масляев, заместитель начальника контрольно-испытательной станции. Он был еще молод, но строгость и серьезность делали его более солидным на вид. При первом знакомстве с ним прежде всего отмечались его медлительность, невозмутимое спокойствие, даже флегматичность. Он медленно ходил, медленно, без жестов и экспрессии говорил. Никогда не повторялся. Но потом к удивлению своему убеждались, что он умеет так организовать работу, и с такими темпами, которые иному холерику не под силу.

…Шар висит на стреле, как последнее спелое яблоко на ветви. Все покидают испытательную площадку. Резко звучит команда: «Сброс»! Шар с оглушительным грохотом падает на бетонные плиты. Несколько пар глаз не отрываясь следят за ним, несколько кино- и фотообъективов нацелены на него.

Но что это? Идут секунды, вторая минута, третья… а шар и не думает разделяться. Подойти, проверить, идет ли программник — смертельная опасность: а вдруг в это мгновение сработает заряд, так и разрежет смельчака надвое. Взорвать шар? Но тогда никогда не узнаешь причину отказа. Можно соорудить бронированный щит с прорезью, двигая его впереди себя, приблизиться к станции, через прорезь просунуть руку и обесточить борт. Но пока это все проделаешь, дефект может уплыть. Никто не успел еще ничего сказать, тем более что-нибудь предложить, как Масляев выскочил из укрытия и побежал к шару. Приблизившись на несколько метров, он перешел на шаг и, медленно-медленно, мягко ступая, чтобы вибрация от земли не передалась аппарату, подошел к нему. Все затаили дыхание, сдерживая сильное сердцебиение, будто боялись, как бы удары сердца не сотрясли станцию. Масляев прислушался. Затем приложил ухо к корпусу. «Программник не идет. Значит не запустился. Надо осторожно вывернуть заглушку, снять питание с борта. А вдруг он запустится! Нет, лучше об этом не думать».

Женя действует, как сапер. Как сапер он обезвреживает «бомбу». Причина была установлена без труда. На всех аппаратах прошли своевременные доработки.

Это все к тому же вопросу о риске — моральном, физическом. Полукаров проявил моральный, Масляев — физический. Хотя в последнем случае присутствовала изрядная доля морального: имел ли он право рисковать собой? Женя знал: спроси он разрешение — ни один бы руководитель не дал согласия.

Поставьте рядом две одинаковые машины, скажем «Венеру-5 и -6» или «-9 и -10», орбитальные аппараты «Марса-2, -3». Постороннему они покажутся абсолютно похожими, как две капли воды, но мы их никогда не спутаем. Узнаёшь по едва уловимому запаху лакокрасочного покрытия, по звуку открываемых крышек оптических приборов, по ровному гудению гироплатформы. Космическая машина в общем-то машина бесшумная, и когда идут сеансы, ее легко заглушают наземные вентиляторы. К звуку привыкаешь, поэтому остро воспринимаешь любое отклонение.

На «Марсе-3» нормально прошли участок выведения, приземный сеанс, сеансы связи. Запустили сеанс первой астрокоррекции, включилось, как положено по времени, управление двигателем, и… в этот момент мы услышали странный вибрирующий звук.

Подбежали к камере сгорания двигателя. Довольно грозное явление предстало перед нами: камера недопустимо тряслась, вместе с ней дрожал корпус машины. Такого на «Марсе-2» не было.

Чтобы бороться с подобным явлением, надо, самое главное, найти истинную причину тряски, а причин может быть предостаточно. Дело в том, что при коррекции система управления — двигательная установка — объект создают замкнутый контур управления. Сигналы из системы управления поступают на рулевые машинки, те отклоняют камеру сгорания, при отклонении возникают возмущения, последние передаются по корпусу на гироплатформу, от нее идут сигналы на рулевые машинки и т. п. У нас получилась замкнутая система, в которой возникли недопустимые автоколебания — тряска. Причин, как я уже говорил, может быть много: это и близость собственных частот колебаний камеры сгорания и крепления гироплатформы (резонанс), это и недостаточная жесткость кронштейнов установки рулевых машинок или гироплатформы, это и всевозможные люфты, это, наконец, недостаточный запас устойчивости системы управления при изменении параметров системы.

Чтобы там ни было, предстояло во всем этом разобраться. Как всегда в таких сложных ситуациях, была создана инженерная группа, в которую вошли специалисты разных служб.

Группа приступила к исследованиям, шаг за шагом разбирая каждый возможный случай. Машину всю облепили датчиками — осциллографировали частоты колебаний; подвешивали на кране, чтобы оторвать от стенда обслуживания: возможно, через него передавалась вибрация? Каждое утро приходил руководитель предприятия Алексей Платонович, сменивший ушедшего на пенсию Лукшина. «Ну, как, трясет?» — спрашивал он. «Хорошо трясет», — пробовали шутить мы, а затем рассказывали о проделанной за сутки работе. Алексей Платонович с искренним интересом выслушивал нас, но нельзя сказать, чтобы от этих объяснений его лицо светлело: сроки потихоньку поджимали. А над машиной продолжала колдовать «секта трясунов», как окрестили группу острые на язык операторы. «Кто ищет, тот всегда найдет!» — эти слова веселой песенки оправдались и на этот раз.

…А оказалось, что система управления не обладает достаточным запасом устойчивости при изменении параметров системы; хотя почему так получилось, и кто в этом виноват — установить было трудно (да и мы не очень его искали, виноватого). Прояснилось главное: что лечить, и как лечить. Тряска была укрощена!

Позднее аналогичному лечению (для надежности) подвергся и «Марс-2», хотя там, повторяю, такого явления мы не наблюдали.

На «Марсе» нам впервые пришлось иметь дело с французским электронным прибором. Научный эксперимент «Стерео» предназначался для изучения структуры радиоизлучения Солнца в метровом диапазоне волн. Необходимость использования космического корабля в данном случае вызвана не желанием преодолеть земную атмосферу, а желанием исследовать (наблюдать) одно и то же явление из очень удаленных точек пространства (отсюда, кстати, и название эксперимента). Часть приборов поставлялась французской стороной, остальное обеспечивала советская сторона. Поначалу, при проверках на заводе, как и в каждом новом деле, не сразу все получалось: мешали наводки, подавить которые — задача не из простых. Но постепенно все было доведено до совершенства. На космодроме аппаратура функционировала хорошо, без замечаний. Для чистоты эксперимента во время работы приборов «Стерео» необходимо, чтобы остальная научная аппаратура и передатчики были выключены. И вот на космодроме мы выбирали ночные, самые тихие по радиопомехам часы, когда ничто не мешало «Стерео».

В апреле весна вовсю вступила в свои права, у космодромных гостиниц зазеленели пирамидальные тополя и молодые клены, а в сухой, безжизненной степи появилось чудо: распустились ярко-желтые, оранжевые, красные, пурпурные, бордовые тюльпаны. Тюльпаны Байконура. В каждой комнате на столах и окнах — букеты цветов. Самое прекрасное время на космодроме. Но неумолимо приближалось и время старта. Пресс ответственности все сильней давил на нервы, наступал момент заправки объектов и заключительных операций, когда испытатель, как и сапер, не имеет права ошибаться.

Надо отдать должное нашему техническому руководителю: он сумел создать как никогда спокойную, уверенную обстановку. Его неторопливый, немногословный разговор, деловой, исключительно эрудированный подход ко всякого рода вопросам гасили в самом зародыше нервное возбуждение.

Пришло сообщение о неудачном запуске автоматического аппарата «Маринер-8». Через пять минут после старта ракета-носитель с марсианской станцией упала в воды Атлантики. Мы посочувствовали американским инженерам, представляя, какая обстановка царит там у них, — столько работать, работать и… в воду. Каждый удачный запуск космических аппаратов — наших, американских, французских… — обогащает науку; интересно также сравнивать полученные результаты.

19 мая 1971 года, 21 час 23 минуты местного времени. Громадный огненный шар возникает над степью. Виден только длинный-предлинный огненный шлейф, поднимающийся в небо. Да, хорошее время для старта «выбрали» наши баллистики. Проводив ракету глазами, бросаемся к репродукторам. Идут сообщения с НИПов: они ведут машину. «Есть промежуточная!» — слышим мы доклад. Вскоре с КВЦ приходят данные промежуточной орбиты. Ждем полтора часа. Наконец, Центр дальней космической связи принимает сигнал со станции — начался сеанс помер один. «Идет по расчетной! Идет по расчетной!» — слышим мы веселые голоса связистов. «Солнечные батареи раскрыты! Антенны раскрыты! Объект успокоен! Есть постоянная солнечная ориентация!» — докладывают телеметристы. И спустя некоторое время: «Давление и температуры в норме! Все в порядке! Все в порядке!»

Никто не спал до утра. Какой там сон! Глубокой ночью прослушали сообщение ТАСС. Есть «Марс-2»! Отныне он родился для всех.

После пуска «Марса-2» пришла невыносимая жара, начались пыльные «марсианские» бури. Предстартовая подготовка «Марса-3» проходила в нелегких условиях, мы выпивали буквально бочки воды, на зубах скрипел песок. И вдруг в ночь с 26 на 27-е похолодало, да так резко, что температура с +35 °C в тени упала до нуля и днем поднялась только до +5 °C. Полегчало.

28 мая 1971 года. 20 часов 26 минут местного времени. Все похоже и совсем непохоже. Я видел много пусков, знаю людей, которые видели в несколько раз больше, встречал спокойных, но не встречал равнодушных к пуску людей. Сердце всегда сжимается, как на школьных экзаменах, когда готовишься взять билет. В этот раз я находился в бункере управления, поэтому наблюдал старт и начальный полет по телевизору. Садимся в машины, едем на пункт связи. Через полтора часа выходим на улицу. Высоко над головой идет комета с громадным, в полнеба, синим огненным треугольным хвостом. Удивительное чувство оттого, что эта комета сотворена и только что запущена человеческими руками, поднимается в груди. Фантастика какая-то.

Комета становится все меньше и меньше, превращается в звездочку. И вот ее уже не отличишь от других звезд…

— А не хочется ли вам иной раз уйти из испытателей? — спросили меня однажды.

— Да, были моменты, когда хотелось уйти. Знаете, когда измотаешься вконец, когда что-то не ладится, иногда приходит мыслишка: «Эх, лучше куда-нибудь, где поспокойнее, не такая ответственность». Но отоспишься, отдохнешь, и эта мыслишка пропадает…

Я всегда вспоминаю этот вопрос и свой ответ во время ночных (почему-то только ночных) пусков.

Красив ночной пуск. Темно. И вдруг — факел в ночи и гром над степью. А потом где-то высоко ракета выходит на свет, и становится видным ее могучее, стройное тело, освещенное золотыми лучами солнца. Нет, пожалуй, на свете ничего красивее ракеты, стартующей к другим планетам. Мгновения эти стоят бессонных ночей.

Он умер, как жил, на всем скаку.

3 августа около двенадцати часов дня я зашел в приемную Главного конструктора. Секретарь сказала, что Георгия Николаевича нет, будет после совещания в Академии наук часа в четыре. Когда она все это объясняла, раздался звонок. Она сняла трубку и…

Трубка глухо ударилась о стол.

— Георгий Николаевич умер.

Стало темно в глазах, ощутил мгновенный и сильный удар в сердце. Потом уже восстановил в памяти последние мгновения, когда видел Георгия Николаевича.

Он бежал по лестнице вверх, как обычно перепрыгивая через две ступеньки. На ходу приветственно махнул рукой.

— Зайди завтра.

Тот день был особенно тяжел, но поток людей не прекращался. А после работы Георгий Николаевич как депутат должен был принимать избирателей, о чем извещали многочисленные объявления, расклеенные по городу. Секретарь Главного, видя, что Георгию Николаевичу нездоровится, настойчиво просила его уехать домой, лечь в постель и вызвать врача.

— Избирателям сообщим о болезни депутата, прием перенесем, — сказала секретарь.

— Как можно, Лидия Ивановна! — возмутился Георгий Николаевич. — Люди же не по пустякам пришли.

До одиннадцати часов вечера вел он депутатский прием, вникая в житейские просьбы каждого. Приехал на дачу поздно ночью. Утром сел за руль автомобиля и поехал на совещание в Академию наук. По дороге заехал домой. Поднялся в квартиру… схватился за торшер и рухнул лицом вниз, увлекая торшер за собой. Тромб, как пуля, пробил его сердце.

Отгорела, отлетела бабакинская звезда…

Те дни слились в один сплошной траурный день. И провожая своего Главного в последний путь на Новодевичьем, все мы тогда почти физически ощущали, что вместе с Георгием Николаевичем Бабакиным уходит целая, пусть краткая, длиною всего в шесть лет, но яркая, достойная эпоха — эпоха «бури и натиска».