Корни тамариска

ПУТЕШЕСТВИЕ В «АРАБИА ФЕЛИКС»

Теплый, влажный ветер с моря почти не освежал. На волнах у причала бились катера и шлюпки. На рейде прерывистой цепочкой светились огни крупных судов. Море, слегка фосфоресцируя, ласково плескалось.

Ко мне подошел неопрятно одетый европеец. Он оказался голландским матросом, который пропил на берегу все, что у него было, отстал от судна и теперь искал денег, чтобы выпить еще. Голландец спросил меня, не такой ли я матрос-горемыка, как он, и, получив отрицательный ответ, потащился прочь. Два японца, на лицах которых формально вежливое подобострастие давно сменилось выражением превосходства над всеми окружающими, спросили меня на ломаном английском языке, где можно «повеселиться». Я ответил, что не знаю.

Причал опустел. Хотелось долго-долго стоять, слушая плеск волн, и вдыхать ветер с океана.

Пробили часы на городской башне, построенной по подобию лондонского Биг-Бена. И хотя часы показывали неточное время, они напомнили мне, что пора возвращаться в гостиницу, чтобы не пропустить ужин. Я прошел мимо лодки — копилки общества помощи слепым и очутился в районе Адена, который при англичанах назывался Стимер-пойнт, а сейчас Тавахи. За линией лавок улица резко поднималась вверх, и по ней карабкались жалкие хибарки, слепленные из старых ящиков, ржавых железных листов. Такие жилища в Адене можно встретить повсюду на склонах гор.

Лавки излучали транзисторно-магнитофонное изобилие беспошлинного города-порта. В их дверях стояли скучающие торговцы. Туристов было мало. Тогда, в 1969 году, Суэцкий канал был закрыт, он постепенно затягивался песком, и в Аден заходило в пять раз меньше судов, чем до 1967 года. Местные жители почти не покупали фотоаппаратов, часов, радиоприемников, магнитофонов, проигрывателей, биноклей, духов. Стимер» пойнт разорялся. Многие лавки слепо глядели закрытыми ржавыми жалюзи.

Торговцы, уловив каким-то чутьем, что я русский, кричали: «Эй, бадходи, басмотрим блаш, бальто для мадам хотшешь?..»

Плотное, горячее дыхание Адена осталось за дверьми гостиницы «Амбассадор», и лицо овеяла прохлада кондиционированного воздуха. За стойкой администратор регистрировал прибывших, отвечал на звонки, гонял вверх и вниз коридорных.

К выходу вслед за своими модными чемоданами важно прошествовал богатый кениец в живописных оранжевых одеждах. Бодрящаяся старушка американка, наверняка член какого-нибудь благотворительного или религиозного общества, о чем-то кудахтала со своей спутницей. Они купили «местный» сувенир японского или египетского производства и теперь делились впечатлениями. У стойки бара тянула пиво накрашенная танцовщица Сюзи, приехавшая на гастроли. Она уже не первой молодости, из тех, что «вышли в тираж» в Каире или Бейруте. Около нее увивался ливиец в тесном костюмчике — торговец сушеной рыбой. Казалось, будто, переступив порог гостиницы, ты на другом континенте, а не в раскаленном Адене.

Утром за мной заехали друзья, и мы отправились осматривать Аден, называемый арабами «Глазом Йемена».

Когда-то на месте, где он сейчас стоит, вскипела вода и чудовищная подземная сила выбросила потоки раскаленной лавы. Зыбучая масса застыла гигантской вулканической скалой. Впоследствии песчаная коса соединила ее с Аравией.

Угрюмые скалы Адена породили мрачные легенды: арабы утверждают, что именно здесь похоронен братоубийца Каин. Ибн Баттута, арабский путешественник, сообщал, что в Адене не было ни воды, ни деревьев. Его современник Ибн Муджавар утверждал: «Климат Адена таков, что вино за десять дней превращается в уксус». Киплинг назвал Аден «раскаленной печкой в казарме».

В окаменевшей, потрескавшейся лаве Адена есть что-то от застывшей смерти. Но какие бы неприятные слова ни говорили о нем, нельзя отрицать его суровой выразительности. Из океанских глубин возникает башня высотой более пятисот метров, сужающаяся к пику Шамсан. Издалека, со стороны моря, не видны здания у подножия голой скалы, и она кажется мрачной и непреклонной. В зависимости от времени дня цвет скалы меняется: ее ущелья, выступы, утесы становятся синими в свете утра, голубыми и серыми под облаками, когда дуют муссонные ветры, сияющими киноварью и малиновым цветом, всеми оттенками красного и бордового — во время заката. Цвет, наиболее подходящий к этому остывшему вулкану, можно наблюдать как раз на закате, когда пурпурные тени сливаются с черной высокой скалой.

Районы города рваными лоскутами притулились с разных сторон к вулканической горе. Скалы стискивают город, и он наступает на них. Вековое соперничество человека с безжизненными скалами придает динамизм облику этого города, который на первый взгляд может показаться непривлекательным. Англичане строили его как порт, как военную базу, и многие его районы до сих пор не избавились от уныло-казарменного вида. Только в Кратере — самой старой части Адена — можно увидеть пеструю толпу на узких улочках, живописные базары, ремесленников.

Аденцы в большинстве одеты по-европейски — в брюки и рубашку, но многие предпочитают в жару удобную клетчатую юбку. Женщин на улицах мало, и они, как правило, закутаны с ног до головы в длинное черное покрывало из легкой ткани. В Кратере можно встретить арабов в белых рубахах до пят — моряков с судов, приплывших из Эмиратов Персидского залива. Но меня особенно поразил бедуин из бывшего султаната Фадли. Он гордо вышагивал среди автомашин, держа за поводок верблюда. Кочевник был обнажен по пояс, и верхняя часть его тела отливала синевой втертого в кожу индиго. Тюрбан также был выкрашен в темно-синий цвет, поверх голубой юбки повязан многоцветный шарф, а на нем — пояс с патронташем и серебряными бляхами. Чеканное лицо бедуина с прямым «римским» носом и пушистой бородкой было почти черным. На этого спокойного, гордого, мускулистого человека было приятно смотреть.

С площади через широкие ворота можно попасть на продуктовый рынок, заполняемый толпой с пяти часов утра. Сюда приезжают грузовики, разрисованные разноцветными узорами, украшенные лентами. Продают живых коз и баранов, разделанные туши, вяленое акулье мясо, рыбу, финики, мандарины, помидоры, огурцы, разную зелень. В тени стоят полные корзины со свежими листьями кустарника ката, сладковатыми и вяжущими на вкус. Они обладают легким наркотическим свойством, поднимают настроение. Кат в Йемене жуют довольно часто, во время дружеских и деловых встреч, на семейных торжествах. Его чрезмерное употребление снижает аппетит, вызывает тошноту и головную боль, оглупляет человека, снижает потенции.

От центральной площади, забитой оранжевыми обшарпанными такси, расходятся торговые улочки. В лавках выставлены на всеобщее обозрение горы тканей, обуви, различных безделушек, утвари, ювелирных изделий. Ты можешь бродить здесь целый день, нырять в затененные закоулки, выходить на слепящее солнце и вдыхать запах жареной рыбы, кофе. В плотном тяжелом воздухе ты можешь уловить нежный и сладкий аромат — следуй за этим запахом, и ты попадешь в грязную лавку, где в беспорядке свалены мешки с ароматической смолой. Ладан! Лишь тень блестящей истории в суетливом сегодняшнем дне Кратера… Лишь воспоминание о древней «дороге благовоний», которая вела из «Арабиа Феликс» — «Счастливой Аравии», как называли эти края римляне, — в Переднюю Азию.

Лавки в Кратере предназначены для самих аденцев, и здесь упадка в торговле незаметно — не то что в Стимер-пойнте, хотя, глядя на сонмище торговцев, всякий раз удивляешься, каким образом удается им сводить концы с концами в этом сравнительно небольшом городе. В аденских лавках в то время можно было найти товары со всего мира — от японских транзисторов и швейцарских часов до индийских тканей и кенийских болванчиков. Для маленькой страны положение, казалось бы, естественное. Абсурдно было бы предполагать, что она сама сможет производить все необходимые ей товары. Международное разделение труда — великий фактор прогресса. Но мировой рынок, ворвавшись в Южный Йемен, смял национальные ремесла и оставил лишь производство, удовлетворяющее местные потребности в циновках и шляпах, кинжалах, некоторых ювелирных изделиях. Даже широкие йеменские пояса с кармашками и мужские юбки-фута — гонконгского происхождения.

Для меня символом нашествия иностранных товаров стали свалки ржавых консервных банок даже в отдаленных городишках и оазисах. Почему обращаешь внимание именно на это? Потому что в Южном Йемене четыре пятых населения пасут скот, возделывают землю и ловят рыбу. И эта сельскохозяйственная страна не может прокормить себя. Найти свое место в международном разделении труда для маленькой страны — задача сложнейшая…

Вы садитесь в машину, и она мчит по шоссе, прорубленному в скале, мимо стен, рвов и бастионов старой крепости, вынося вас на другую сторону полуострова. Далеко впереди открывается искрящееся море, а прямо перед вами, за улицей Маалла, — пристани, около которых суетятся мелкие суда. Местные парусники — одно из самых увлекательных зрелищ в Адене. Англичане называют их «доу», а арабы — «займа», «буггалло», но чаще всего «самбуки». Океанские самбуки бывают до четырехсот тонн водоизмещением. Линии их прекрасны. Некоторые из этих судов напоминают португальские каравеллы, и в стилизованной резьбе на носовой части иногда угадываются латинские названия. На Маалле еще можно увидеть остатки верфей для строительства самбуков, а аденцы будут вас уверять, что именно здесь был построен Ноев ковчег. Теперь верфи переместились на так называемый «Остров рабов» в Аденском заливе.

На борту парусника может быть любой груз — персидские ковры и иракские финики, таиландский рис и цейлонский чай, керосин или запасные части к автомобилям. Они также перевозят гуммиарабик, слоновую кость, жемчуг, опиум, акульи плавники, раковины каури, заменявшие деньги в некоторых частях Африки, кожу, перламутр, черепашьи панцири. Небольшие размеры и относительная дешевизна самбуков помогают им выдерживать конкуренцию.

Коммерция в этой части аденского порта в том, 1969 году еще сохранила восточный колорит. Однажды одноглазый торговец из хлопкового района Абияна — Али аль-Яфаи, воспылавший ко мне симпатией после того, как я привез из Кувейта весточку от его брата, привел меня на причал.

На самбуке была навалена куча туркоманских ковров яркой окраски, с геометрическим узором. Мой новый знакомый подмигнул мне своим единственным глазом.

— Они хороши, — прошептал он мне, а затем сказал капитану громко — Что за ерунду ты сегодня привез?

— Это ерунда?! — воскликнул капитан, бронзовый, полный араб в белой рубахе до пят. — Может быть, тебе нужны не туркоманские, а исфаханские или керманские ковры? Они бы стоили раз в десять дороже.

Али аль-Яфаи даже бровью не повел:

— У тебя нет чего-нибудь получше?

У капитана не было ничего получше.

— Сколько ты хочешь за эту пару?

— А сколько ты даешь за нее? — спросил капитан.

— Так торговаться нельзя… Ты скажи свою самую низкую цену.

— Ну хорошо, сорок динаров.

Али презрительно засмеялся:

— Это больше, чем я заплатил за четыре гораздо лучших туркоманских ковра из Пакистана всего лишь день назад, пусть Аллах лишит меня последнего глаза, если я лгу.

Я спрятал улыбку, так как знал, что одноглазый торговец ничего не покупал последнее время.

— Я бы дал тебе пятнадцать динаров за эти два, хотя они, конечно, не стоят таких денег. Никогда не видел таких жалких ковров.

Теперь настала очередь капитана засмеяться презрительно, и он сделал вид, что хочет свернуть ковры и унести.

— Я думал, что ты пришел сюда заниматься бизнесом, а ты, очевидно, пришел шутить.

— Семнадцать динаров, и ни кырша больше.

— Тридцать пять динаров — моя самая низкая цена, или я совсем лишусь прибыли.

— Ну хорошо, двадцать. Ты нигде не получишь такой цены.

Капитан рассмеялся, потом сказал:

— Только ради тебя я согласен на тридцать.

— Двадцать пять — и с этим покончено, — сказал одноглазый и отодвинул ковры в сторону.

— А как с этими четырьмя? — спросил он.

Спор разгорелся с новой силой. Наконец Али уверенно произнес:

— Даю полторы сотни за все шесть, и по рукам?

— Клянусь Аллахом, я не продам их за такую цену, я сам уплатил за них сто шестьдесят динаров в Бендер-Аббасе.

Али сторговал все шесть ковров за сто шестьдесят пять динаров. Теперь сердитые слова были забыты, и мы присели, чтобы выпить чашечку кофе. Покупка ковров доставила мне редкое удовольствие. Точно так же шла торговля в Адене и на Занзибаре, в Бомбее и Басре и сто, и тысячу лет назад. История ожила для меня.

В Стимер-пойнт дорога ведет через улицу Маалла, образованную двумя рядами пятиэтажных зданий, хорошо продуваемых бризом. В них раньше жили англичане, и Мааллу называли «милей смерти», потому что из боковых грязных улочек в проходившие английские машины кидали гранаты.

Немало домов в Адене тогда сохранили следы уличных боев — выщербленная пулеметными очередями штукатурка, пробитые пулями жалюзи. На стенах видны лозунги недавней борьбы за независимость. Колючая проволока огораживала целые кварталы, иногда поднимаясь на четыре-пять метров.

До тех пор, пока Аден не стал отдельной колонией в 1937 году, он подчинялся английской администрации Индии. В городе строились здания в бомбейско-викторианском стиле, в арабский язык проникали слова из английского языка и урду. Административная власть находилась в руках англичан. Правители «независимых» арабских государств из внутренних районов Южного Йемена были связаны с англичанами договорами, составленными по моделям соглашений с индийскими князьями.

Большинство арабского населения Адена составляли иммигранты из Северного Йемена или протекторатов. Некоторые из них открыли лавчонки или кофейни, кое-кто разбогател. Но большинство приезжих были кули, чернорабочими в порту на военных базах или в английских домах. Они приходили сюда на заработки и возвращались в свои селения, так и не став пролетариатом в полном смысле слова Но постоянные рабочие — портовики, транспортники, нефтяники — представляли собой вполне сформировавшийся рабочий класс и создали сильные профсоюзы. В Аден приезжали и сомалийцы, чтобы пополнить ряды чернорабочих и кули. Крупный по местным масштабам бизнес держали в руках индийцы или европейцы Несколько сот англичан и других европейцев составляли верхушку административной власти и торговцев. Коренных жителей было меньшинство, и они подвизались в мелкой торговле, служили у англичан переводчиками или мелкими чиновниками.

Европейцы в Адене, отгороженные от арабов стеной высокомерия, были не хуже и не лучше, чем европейцы в других колониальных странах. Они нанимались сюда на несколько лет из других колоний, затем уезжали. Пассажиры, которые знали, что Аден — лишь полустанок в их длинном колониальном путешествии, не чувствовали к арабам пи привязанности, ни симпатии. Чиновник, который оставался в этой колонии надолго, чтобы выучить арабский язык, был исключением.

Со времени открытия Суэцкого капала Аден стал важнейшей бункерной станцией на пути из Европы в Индию и на Дальний Восток, а в пятидесятых годах нашего столетия превратился в главный английский форпост «к востоку от Суэца». Еще в 1956 году лорд Ллойд, заместитель министра колоний в парламенте, высокопарно заявлял: «Правительство Ее Величества хочет сделать ясным для каждого, что важность Адена для Содружества как в стратегическом, так и в экономическом отношении такова, что оно не может предвидеть какого-либо существенного ослабления своей ответственности за эту колонию». В переводе на доступный для всех язык эта тирада означала: «Мы отсюда не уйдем, чего бы нам это ни стоило».

Объяснение такой решимости дает в своей книге «Имперский пост — Аден» англичанин Кинг: «Политика Соединенного Королевства основана на признании того, что нефть Персидского залива должна быть защищена любой ценой, если необходимо — силой». Центром средневосточного командования и главной из аравийских военных баз Англии, призванных защищать ее нефтяные компании в Персидском заливе, был Аден.

Итак, стояла задача удержаться на юге Аравии. Но как? Арабский вождь, один из героев Александра Дюма, говорил: «Англичане расходуют абсурдно большие деньги, чтобы сделать арабов своими союзниками. Время от времени они находят среди них предателя, но никогда друга». В начале шестидесятых годов нашего века английские колониальные чиновники действовали способами, которые вызывали усмешку у французского романиста еще сотню лет назад. Из сравнительно развитого города Адена и двух десятков полуфеодальных княжеств они пытались создать Федерацию Южной Аравии, надеясь закрепить привилегии феодально-племенной аристократии, удовлетворить запросы аденской буржуазии и чиновников, ввести в борьбу аденских рабочих, радикально настроенной мелкой буржуазии в легальные конституционные рамки, и все это с одной целью — сохранить здесь свои военно-политические позиции. В качестве финансовой базы должна была служить английская субсидия в пятнадцать миллионов фунтов стерлингов в год.

На Западе издано много воспоминаний тех английских колониальных чиновников, которые были хорошо подготовлены к работе в Аравии, знали и арабский язык, и историю Арабского Востока. Они довольно умно рассуждали об арабском «легко воспламеняющемся интеллекте, способном на разрушение», об «арабской душе», об «арабском индивидуализме», о том, что «западные образцы правления здесь не подходят». В то же время в их сочинениях сквозит растерянное недоумение, даже протест: «Почему нас здесь не хотят?» И невольно свои просчеты они объясняют то подрывной деятельностью каирского радио, то интригами коммунистов. Но понять, что настала другая эпоха, — это оказалось не под силу воспитанникам имперской школы с Даунинг-стрит.

Утром 10 декабря 1963 года большая группа людей стояла на поле аденского аэропорта. Среди них были верховный комиссар в Адене Треваскис и несколько министров из Федерации Южной Аравии, которые собирались лететь в Лондон для участия в «конституционной конференции». Вдруг небольшой темный предмет покатился по направлению к тому месту, где стоял верховный комиссар. Через долю секунды граната взорвалась. Треваскис был ранен; кроме него было ранено и убито пятьдесят два человека. А еще раньше в горах недалеко от границы с Северным Йеменом началось восстание племен.

Как обычно в такого рода войнах, колониальные войска потерпели поражение не только военное, но прежде всего политическое. Они обнаружили, что против них настроены все слон населения, за исключением феодальной аристократии.

Против колониальных войск сражались упорные, выносливые, готовые на лишения и смерть бойцы. Их ядро составляла молодежь, получившая кое-какое образование и впитавшая в себя идеи национального освобождения. Опираясь на поддержку племен, они умело использовали бедуинскую тактику, наносили короткие удары и исчезали в пустыне и в горах, если сталкивались с превосходящими силами. Когда опасность миновала, они вновь появлялись в селениях и наводили там свои порядки.

В Южном Йемене антиколониальная революция сливалась с антифеодальной, ибо местные князьки служили опорой англичан. Революционно настроенная молодежь из среды мелких чиновников, рабочих, крестьян примкнула сначала к Движению арабских националистов. Пройдя школу политической борьбы, она поняла, что решение национальных задач необходимо совмещать с борьбой за переустройство общества. Эта молодежь и стала ядром Национального фронта освобождения, который начал восстание в Радфане.

К вооруженной борьбе руководителей Фронта побудил не только опыт племенных и крестьянских выступлений, которыми богата история аравийского Юга, но и успех революций на Кубе, в Алжире и Йемене. В 1962 году на северных границах протекторатов родилась йеменская Арабская Республика. Исторически обе части Йемена составляли одно целое, и территория молодой республики на Севере стала тыловой базой тех, кто сражался за освобождение Юга.

В Адене обстановка была сложнее и запутаннее, чем в протекторатах. Здесь на некоторое время верх взяли националистические партии и организации, выступавшие против вооруженной борьбы. На базе Конгресса профсоюзов Адена и ряда мелких политических партий был создан Фронт освобождения оккупированного Южного Йемена (ФЛОСИ), ставший соперником Национального фронта. Все попытки примирить эти две организации и наладить между ними сотрудничество кончились неудачей. Основная тяжесть борьбы по-прежнему лежала на Национальном фронте. Его противник был оттеснен на второй план, а когда перед эвакуацией англичан даже федеральная армия встала на сторону Национального фронта, ФЛОСИ потерпел поражение.

В Адене накануне получения независимости влияние патриотических организаций было настолько велико, что по ночам город практически принадлежал им. Периодические стачки, восстания и баррикадные бои позволяли патриотам по нескольку дней удерживать целые районы.

Накануне предоставления независимости Южному Йемену в Женеве встретились делегации Англии и Национального фронта. Привыкшие иметь дело с недалекими интриганами из числа феодально-племенной аристократии, англичане были поражены поведением своих Противников. «Лидеры Национального фронта хорошо подготовились к моменту, когда они возьмут власть, — писал английский журналист. — Они были снабжены документами по всем вопросам. Их хватка в политических делах изумила английскую делегацию на переговорах, которая ожидала увидеть в них революционных бойцов, но отнюдь не политиков. Сам лорд Шеклтон, возглавлявший английскую делегацию, считал, что это были люди крупного калибра».

Последние английские войска эвакуировались из Адена на военных кораблях с 26 по 29 ноября 1967 года. Английский верховный комиссар Хэмфри Тревельян поднялся на борт транспортного самолета и остановился, чтобы бросить прощальный взгляд на аденскую землю. Оркестр с авианосца «Игл» грянул эстрадную песенку «Твои пальцы совсем не те, какими они были раньше».

Всю ночь на улицах ликовали жители Адена. Так закрылась последняя страница колониальной эпохи в истории «Арабиа Феликс».

Пожалуй, ни одну из своих бывших колоний англичане не оставили в более плачевном состоянии, чем Южный Йемен. Экономика была развалена. После закрытия Суэцкого канала порт опустел. Нефтеперегонный завод работал не на полную мощность. Доходы от обслуживания английских баз и семей военнослужащих и чиновников больше не поступали. Страна оказалась пораженной массовой безработицей. Из двухсоттысячного населения Адена двадцать тысяч человек остались без работы. Расходы государства значительно превышали его доходы. Лондон, естественно, лишил Южный Йемен пятнадцати миллионов фунтов стерлингов, которые он выплачивал Федерации. Многие индийцы, владельцы мелких фирм, уехали на родину.

Англичане покидали Аден с уверенностью, что новый режим или рухнет под тяжестью доставшегося ему наследия, или же будет вынужден вновь пойти на сотрудничество с ними. Они ошиблись. Политическое руководство Национального фронта смогло удержать полный контроль над страной, изгнать эмиров и султанов, ликвидировать княжества и впервые за многие столетия образовать унитарное государство на территории Южного Йемена — Народную Демократическую Республику Йемен.

Однако вскоре после завоевания независимости в руководстве Национального фронта началась борьба между двумя группировками. Одна из них, прикрываясь революционными фразами, на деле выступала за сотрудничество с бывшими колонизаторами, за «умеренный» курс внутри страны. Но левое крыло Национального фронта в июне 1969 года одержало победу. Генеральное руководство фронта вынудило президента Кахтана аш-Шааби подать в отставку, а его место занял Президентский совет. Национальный фронт установил полный контроль над вооруженными силами. Из армии и частей безопасности было удалено несколько сот реакционно настроенных офицеров и унтер-офицеров, вышколенных англичанами. Их место заняли бывшие партизаны, преданные Фронту бойцы. В вооруженные силы были направлены политические комиссары.

Революционное правительство пошло на ограничение иностранного капитала, и не только иностранного. «Если мы не пообедаем капитализмом, он поужинает нами» — эта шутка, которую можно было услышать в Адене, отражала суть развернувшейся борьбы.

В демократическом Йемене были национализированы все иностранные банки, их отделения, судоходные, страховые, соледобывающие компании. Вывески «Шелл», «Бритиш Петролеум», «ЭССО», «Калтекс», «Мобил» исчезли с бензозаправочных станций, и яркими неоновыми огнями загорелись надписи «Национальная нефтяная компания». Правда, нефтеперерабатывающий завод долгое время не национализировали: в стране отсутствовали инженерно-административные кадры и не были обеспечены рынки для нефтепродуктов.

Противники Фронта отнюдь не сложили оружия. Один за другим были раскрыты несколько заговоров, ставивших целью свергнуть прогрессивное правительство. Против нового режима объединили силы изгнанные из страны князьки и реакционные офицеры, сторонники ФЛОСИ, члены организации «Братья-мусульмане». Через незащищенные границы, проходящие через пустыни и горы, в страну засылались наемники, которые минировали дороги, убивали активистов Национального фронта, сеяли недовольство в кочевых племенах. Нити заговоров тянулись в США, Англию, Саудовскую Аравию….

Из порта в город Эль-Мукаллу идешь под белыми аркадами гостиных дворов, попадаешь в лабиринт узких улочек, где подчас не разойтись двум ослам с поклажей, и оказываешься как бы на дне колодца — так высоко над тобой небо. Поворот, подъем, закоулок.

Многоэтажные здания белесого цвета с узкими, высокими окнами, почти не тронутые современными архитектурными стандартами, поднимаются ярусами по крутым склонам. В небольших кофейнях сидят бородатые мужчины и тянут крепчайший чай. В кузнице без стен, открытой морскому ветру, блестящие от пота кузнецы куют лемехи для сох, большие рыболовные крючки и хадрамаутские кинжалы. В мастерских ювелиров чеканят и льют оригинальные, хотя и несколько грубоватые, поделки: пояса, браслеты, серьги, ножны.

Дома на берегу уходят фундаментами прямо в воду, и в сильный ветер брызги долетают до второго и третьего этажей. На рейде в причудливом хороводе кружатся деревянные лодки. Но это не морской праздник. Рыбаки вышли на обычный лов. Обнаженные по пояс темнокожие люди вытаскивают на берег крупных тунцов и королевскую макрель, разделывают их под сваями рыбного рынка и несут наверх. Оттуда доносятся гортанные крики: идет рыбный аукцион, оптовики скупают дневной улов.

Мимо, словно тени, проскальзывают горожанки, во всем черном с ног до головы; у них открыты лишь ступни ног, выкрашенные хной. Идут крестьянки с открытыми лицами, в оранжевых накидках. Жены воинов — в красной чадре с черными нашивками. Бедуины — сухие, мускулистые, с гривой волос, перевязанных плетеной кожаной веревкой, одеты в черные короткие юбки. Горожане оазисов предпочитают рубашки и разноцветные юбки.

Всего несколько лет назад социальная структура южнойеменской провинции Хадрамаут сохраняла любопытнейшие кастовые черты, в которых угадывалось сходство со строем других арабских стран в средние века. На верхней ступени в общественной иерархии стояла племенная аристократия — шейхи, султаны, эмиры или шерифы. Их авторитет зависел от богатства, ума, силы характера. Некоторые из них стали феодальными правителями, другие — не больше чем председателями советов старейшин.

Один из двух главных султанских домов Хадрамаута — Куэйти был основан выходцами из племени яфи — пришельцев из западных областей Южного Йемена. Они появились в Хадрамауте много веков назад как завоеватели. Султанские дома Куэйти и Катири (второй клан — местного происхождения) наиболее соответствовали нашему понятию «феодалы». Последний из рода Куэйти — султан Эль-Мукаллы владел большими табачными полями на побережье и пальмовыми рощами в долине Внутреннего Хадрамаута, однако большую часть доходов он извлекал из своих индийских поместий в окрестностях Бомбея и Хайдарабада.

Яфи переселились в Хадрамаут в более поздние времена и были профессиональными воинами. Неся службу у султанов, они становились как бы янычарами.

В Эль-Мукалле нас поместили в бывшем султанском дворце. Мы жили в опочивальне, продуваемой морскими ветрами. В ней все поражало своими огромными размерами: кровать, гардероб, кресла. Несколько комнат во дворце оставлены в прежнем виде, и в них как реликвии прошлого хранятся султанский трон из литого серебра, сюртук с золотыми эполетами, сабля, подаренная «его величеству» английской королевой, зеркала, китайский фарфор, камин с инкрустациями.

Опорой своей власти в Хадрамауте англичане сделали бедуинский легион, сформированный по образу и подобию иорданского: солдаты и офицеры в нем были арабами, а командующий — англичанином. Эксперимент этот кончился плачевно: командующий был убит, а солдаты примкнули к Национальному фронту.

Хадрамаутские племена делились на секции и кланы. Их члены, особенно кочевники, жили по законам, близким к военной демократии европейских варваров раннего средневековья. Набеги с целью грабежа или кровной мести, межплеменная война были привычным состоянием для Юга Аравии в течение столетий.

До недавнего времени наряду с обычными судами, где арбитром выступал богослов или глава племени, применялся и так называемый суд божий. Если подозреваемый не мог привести десять свидетелей, готовых поклясться, что он невиновен, то его подвергали испытанию, например, «проклятым куском» — ломтем специально высушенного хлеба. Обвиняемый сначала клялся всемогущим Аллахом, а потом со словами, что он невиновен, а если он лжет, то пусть «проклятый кусок» застрянет у него в горле, начинал есть. Если он проглатывал хлеб спокойно, то считался оправданным, но стоило ему поперхнуться — его признавали виновным.

В соответствии с племенными обычаями за все преступления была установлена сложная система штрафов деньгами или верблюдами. Каждая рана имела свою цену. Убийца и его родственники должны были платить «дню» — выкуп за погибшего человека — или же становились объектом беспощадной и многолетней кровной мести.

Титул шейха в Хадрамауте мог ввести в заблуждение. У арабов шейхом называют, в частности человека, читающего наизусть Коран. В Хадрамауте было даже целое племя шейхов. Согласно местному преданию, дела богословские и судебные находились исключительно в руках этого племени до IX века, пока сюда не приехал из Басры некий Ахмед ибн Иса аль-Мухаджир. Он был сейидом, то есть потомком дочери пророка Фатьмы и четвертого правоверного халифа Али. Ахмед аль-Мухаджир положил начало хадрамаутскому роду, члены которого претендовали на то, что в их жилах текла самая «голубая» кровь из всех аравийских сейидов. Потомки аль-Мухаджира потеснили шейхов-богословов, судей, учителей, миротворцев в межплеменных войнах. Светские правители обычно не вмешивались в дела сейидов, которые в общественной иерархии стояли не ниже, а может быть, и выше князей. Сейиды никогда не носили оружия и путешествовали без охраны, защищенные святостью своего звания. Но еще задолго до завоевания независимости приток молодых, образованных кадров — учителей, судей, чиновников — начал подрывать их привилегированные позиции.

Вместе с Ахмедом ибн Исой из Ирака приехало восемьдесят семей горожан. Подобно жителям средневековой Европы, они держались обособленно и создали нечто вроде гильдий, подразделявшихся на четыре основные группы: купцов, ремесленников, рабочих и слуг. Как правило, они не носили оружия и были главными налогоплательщиками. Горожане служили связующим звеном с внешним миром.

Бесконечное пространство моря не пугало хадрамаутцев. На обширных каменистых плато и среди песчаных дюн, которые простираются, насколько видит глаз, они усваивали уроки стойкости в борьбе со стихией. Море, как и пустыня, издавна стало их родным домом. Они пускались в рискованные морские путешествия на парусных суденышках, соревнуясь с соседями-оманцами. В восточной части Индийского океана они проникли вплоть до Малайского архипелага, а в западной — до Занзибара и Мадагаскара.

Возвращаясь в 1969 году из Вьетнама, я посетил Сингапур и в одном из его районов, увешанном бумажными фонариками, полном запаха китайского супа, соевого соуса и чеснока, натолкнулся на улочку, где лавки содержали торговцы арабского происхождения. До меня донеслась арабская речь, и я обратился к изумленным торговцам на их родном языке. Это были хадрамаутцы. Их я встречал также в Африке — в Судане и в глубине сомалийской саванны.

Молодые хадрамаутцы, главным образом горожане, уезжали на чужбину лет на пятнадцать-двадцать, оставив дома жену и детей. Там они снова женились и всю свою жизнь посвящали погоне за деньгами. Многие навсегда оставались в далеких краях. Однако на старости лет, скопив кое-какой капитал, они предпочитали возвращаться домой, желая услышать перед смертью нежный звук хадрамаутской флейты.

Немногочисленная торговая аристократия строила в Хадрамауте белые дворцы для себя и белые мечети для вознесения молитв Аллаху. Накануне независимости в Хадрамауте уже не только племенные вожди, но и богатые купцы имели свои замки. Они приобретали вес и влияние и платили бедуинским племенам за защиту. Но законы кровной мести туманили головы и богатым торговцам. Нередко в пыльных переулках между роскошными домами двух соседей, не видевших друг друга двадцать-тридцать лет, начинали звенеть сабли и греметь выстрелы — сводились столетние межклановые счеты.

В прошлом веке наиболее процветающие колонии хадрамаутцев сложились в Юго-Восточной Азии — Малайе, Сингапуре, Индонезии. Считается, что некоторые династии малайских князей основаны выходцами из Южной Аравии. Хадрамаутцы вместе с другими арабами Юга Аравийского полуострова оседали и в Индии, и в Восточной Африке, преимущественно на Занзибаре. Но волна национализма, охватившего африканские страны, выталкивает иностранных торговцев, и отток эмигрантов на родину усиливается. Последние два десятилетия они устремились в другом направлении. Нефтяной бум в Персидском заливе привлек сюда несколько десятков тысяч хадрамаутцев.

На самой низкой ступени общественной лестницы в Хадрамауте находились рабы и ахдамы. Еще лет пятнадцать-двадцать назад африканские рабы несли службу в том самом дворце султана Куэйти, где нас поселили. Гвардия рабов при хадрамаутских князьках была любопытнейшим реликтом ближневосточного средневековья. Стоит вспомнить тюркскую гвардию аббасидских халифов, мамлюков Египта, отряды черных рабов в североаравийских княжествах. Рабы в Хадрамауте, воины и чиновники князьков превращались в привилегированное сословие. Иногда они настолько усиливали свое влияние, что захватывали власть. Но в сложной полукастовой структуре аравийского общества они все равно оставались внизу социальной иерархии, и беднейший бедуин не соглашался выдать дочь замуж за богатого вольноотпущенника. Что же касается участи их собратьев, которые убирали мусор, рыли колодцы и каналы, получая отбросы со стола хозяев и унизительные пинки, то некоторые из них и сейчас могут рассказать страшные истории о своей прежней жизни.

В число рабов попадали не только африканцы. Некоторые бедуинские племена похищали арабов из дальних мест и продавали их в Хадрамауте. Случалось, что эмигранты, вернувшиеся с малайскими или индийскими женами, отправляли их на местные невольничьи рынки, чтобы поправить свои финансовые дела.

Ахдамы, которых иногда называют субьянами, стояли в южноаравийском обществе еще ниже рабов. Они считались потомками эфиопов, потерпевших поражение завоевателей, которые с III по VI век вторгались в Юго-Западную Аравию. Их можно сравнить лишь с индийской кастой «неприкасаемых». Уделом ахдамов была грязная физическая работа в поле или в городе, а также музыка. Не только физический труд, но и игра на музыкальных инструментах в Хадрамауте, да и повсюду в Аравии считалась занятием презренным. Рабы и ахдамы жили как бы вне общества. Они не были ни объектами, ни субъектами кровной мести.

Толпа бедуинов собралась в пыльном и белом от слепящего солнца дворе перед бывшей резиденцией султана Куэйти. Шла вербовка в южнойеменскую армию, в который раз за время своего путешествия я как бы соприкоснулся с историей: ведь так или почти так набирали солдат в армии Рима и Византии, Ирана и Багдадского халифата. Выносливые и крепкие дети пустыни считались хорошими воинами. Сейчас при виде экзотической толпы бедуинов могло показаться, что присутствуешь на спектакле из средневековой арабской жизни. Но прислушаемся, о чем говорят коротко подстриженный офицер в берете, со щегольскими усиками и обнаженный по пояс, мускулистый бедуин с черными, горящими глазами и волосами до плеч.

— Почему ты хочешь вступить в армию?

— В армии красивая форма.

— Ты знаешь, что в армии дисциплина и ты должен подчиняться приказам офицера?

— Да, знаю.

— А если офицер прикажет поднять оружие против Национального фронта?

Бедуин растерянно молчит.

— Ну а ты как думаешь? — обращается офицер к другому бедуину.

— Я не подниму оружия против Национального фронта, — решительно отвечает тот, — потому что он представляет народ. В армии я хочу служить народу. У нас на троне султана — народ.

Описывая Эль-Мукаллу, я не рассказал об улице, пролегающей вдоль моря. Вечером она освещается тусклым электрическим светом и несколькими неоновыми рекламами. Здесь шумная толпа, слышатся гудки автомашин, заунывная арабская музыка. На этой улице два кинотеатра, ряды лавок, несколько кофеен.

Я вышел из дворца и услышал, как в гортанный говор толпы врезался тонкий голос мальчишки:

— Свежие газеты! Покупайте «Аш-Шарару»!

У меня в руках очутился листок, на котором арабской вязью было выведено «Аш-Шарара» («Искра»), Заголовки говорили сами за себя: «Роль профсоюзов в нашей жизни», «Поиски нефти», «Конференция учителей», «О строительстве дороги», «Ленин о классовой борьбе и государстве», «Фестиваль советских фильмов», «Проблемы аграрной реформы».

— Мы назвали свою газету в честь вашей «Искры», — сказал мне при встрече ее редактор.

«Искра» в Эль-Мукалле существовала около года, потом закрылась: не хватило денег. Но в Адене появилась своя «Аш-Шарара» — вечерняя газета.

В той же Мукалле рядом с мечетью, куда в урочный час муэдзин зазывает верующих, я видел небольшую группу рабочих. Одни из них шли на молитву, другие стояли у ворот с надписью «Авторемонтная мастер-скин». Потом они менялись. То был пикет забастовщиков.

Федерация профсоюзов Эль-Мукаллы объединяла четыре тысячи членов, которые к своей организации относились очень серьезно. Я встретился с шофером, секретарем профсоюза транспортников. Он со знанием дела говорил о коллективных договорах, о минимуме зарплаты, о выходном пособии для уволенных, о введении представителей рабочих в административные советы предприятий. Над его столом висел портрет Владимира Ильича Ленина.

В одно из посещений Южного Йемена я стал свидетелем того, как вся страна праздновала столетие со дня рождения В. И. Ленина. О годовщине писали все три аденские газеты, радио и телевидение делали специальные передачи, устраивались фотовыставки, спортивные фестивали, теоретические семинары и торжественные собрания в школах, на отдаленных кочевьях, среди рабочих и служащих, в частях армии, безопасности и полиции.

22 апреля Эль-Мукалла украсилась флагами и портретами Ленина. Дворец и главные здания города были иллюминированы. Вечером почти в каждом доме зажгли благовонные смолы. Пламя сотен огоньков отражалось в воде залива Их дым наполнил улицы сладким ароматом, который почти полностью вытеснил запах сушеной рыбы.

В освобожденном Хадрамауте, как и во всей стране, к марксизму-ленинизму потянулись массы грамотного и полуграмотного населения. В Южном Йемене, который не окончательно вырвался из средневековья, труды Ленина, классиков научного коммунизма расходились в тысячах экземпляров, и их не хватало. Молодежь жадно читала. Рушились предрассудки, устаревшие общественные институты, отжившие свой век понятия. У некоторых нетерпеливых людей даже появились иллюзии, что одно знакомство с ленинским учением, весьма поверхностное, иногда через вторые и третьи руки, равносильно заклинанию «Сезам, откройся!» и можно будет переступить порог и попасть в социалистическое общество.

Однако и мечтатели жили на земле. Их родина пришла к независимости разоренной, нищей, отсталой. За исключением Адена, в ней не было современных городов. Девять десятых ее жителей не умели читать и писать и воспринимали события через призму средневековой психологии. Поэтому тот, кто не учитывал эти реальности, рисковал оказаться в рядах разочарованных.

…Поездка на «газике» из Эль-Мукаллы в Сайвун — центр Внутренего Хадрамаута — заняла тогда у нас часов одиннадцать. Гнетущая жара вади сменялась сухим, освежающим ветром пустынных плато. Пейзаж разнообразили причудливые фигуры, образованные выветренными породами. В их очертаниях можно было угадывать и колоссальные замки, и колоннады, и профили людей, и гигантские ворота.

Ни птиц, ни зверей не встретили мы в этих краях. Разве что однажды из-под колес «газика» выпорхнул удод — сероватая птица величиной с голубя. Именно она шептала предсказания на ухо царице Савской и Соломону и являлась героям сказок «Тысячи и одной ночи», чтобы предупредить их о грядущих событиях.

В основную долину Хадрамаута плато обрывается круто, почти отвесно, и наш шофер, прежде чем повел «газик» вниз, прочел молитву и проверил тормоза. Скоро машина покатилась по мощенной булыжником дороге. Мы услышали журчание воды, и повеяло свежестью роскошных пальмовых рощ селения Сайх — первого в цепи оазисов, протянувшихся по вади.

Нам рассказали, что недалеко от Сайха растут деревья «либани», дающие ароматическую смолу ладана.

Мы проследовали за водителем по узкой, каменистой тропе. На северном горном склоне переплелись корявыми сучьями несколько низкорослых деревьев с маленькими листьями. На их стволах тяжелым тесаком или топором были сделаны глубокие зарубки. Неподвижный, тяжелый воздух казался настоянным на душном аромате ладана. Лишь пиликанье невидимой цикады нарушало мертвую тишину долины. «Так вот где начиналась великая. Дорога благовония», — подумал я. — Вот они, мутные капли, которые делали людей счастливыми или добавляли горечь в людскую радость. Как просто и прозаично все это выглядит!»

Деревья источали капли смолы, медленно стекавшие в ржавые консервные банки.

Солнце приблизилось к горизонту, и пустыня окрасилась в розоватый цвет, затем стала лиловой и, наконец, черной. Выглянул месяц, и засеребрились веера пальм и зеркала арыков. Мы въехали в город Сайвун.

Остановились мы в одноэтажной гостинице «Ас-Салям». Ее хозяин создал в центре пустыни почти европейский комфорт: в номерах были ванные и «кулеры», которые не только охлаждали, но и увлажняли воздух; днем же одолевали тучи мух.

Наутро губернатор провинции прислал нам настоящий хадрамаутский завтрак — гроздь фиников, чашу дикого меда и лепешки без соли, которые обязательно надо есть горячими.

Во дворе гостиницы росли финиковые пальмы, бананы, гранатовые и манговые деревья, обильно орошаемые водой из глубокого колодца. Насос подавал воду в бассейн для купания. Над ним опустила свои морковно-желтые и красные плети буйно цветущая тропическая акация — фламбойя. Из бассейна вода растекалась по арыкам по всему саду.

Сайвун, раскинувшийся среди пальмовых рощ, садов, полей, — самый благоустроенный город Внутреннего Хадрамаута. Он может похвастаться и электричеством, и канализацией, и даже двумя полицейскими-регулировщиками. Его улицы заполнены толпой, не менее живописной, чем в Эль-Мукалле. У базарной площади, образованной рядами низких строений, возвышается многоэтажный куб с башнями — глинобитный дворец султана Катири. Он правил этой частью Хадрамаута до революции. Сайвунский дворец — одно из самых оригинальных и прекрасных зданий Аравии. Если Эль-Мукалла, особенно со стороны моря, кажется светлой и нарядной, то в Сайвуне дома нередко сливаются с пепельно-коричневым цветом пустыни. Чисто выбеленные здания — мечети, либо гробницы над могилами местных святых, либо дворцы состоятельных хадрамаутцев.

Одна встреча скрасила наше пребывание во Внутреннем Хадрамауте. Мне было известно имя историка аш-Шатыри, соединяющего в своих трудах манеру традиционного аравийского летописца и в какой-то мере современного исследователя. Его книги издавались тиражом несколько сот, а то и несколько десятков экземпляров. и достать их не легче, чем рукописные хроники. В Адене мне сказали, что аш-Шатыри живет в Тариме, расположенном в нескольких часах езды от Сайвуна.

В Тариме, старейшем центре хадрамаутской учености, в средние века процветали школы, где помимо богословия изучали грамматику, алгебру и астрономию. 13 нем сохранилось много мечетей, дворцов и богатых домов, построенных торговцами, вернувшимися из Индонезии и Сингапура. Видимо, индонезийское влияние и наложило отпечаток на архитектуру белоснежного минарета главной мечети. Обычно минареты здесь круглые, без окон. У сайвунского же минарета много маленьких окон, и сам он четырехугольный. Отличный вид открывается с этого пятидесятиметрового сооружения: зеленый оазис с его дворцами, пальмовые рощи и плоские крыши домов-башен, развалины никому уже не нужной крепости, колонны минаретов, а дальше — бесконечные волны песка в долине и крутые стены каньона.

Аш-Шатыри предупредили о моем приезде, и он ожидал меня в доме для гостей — бывшем дворце местного богатого купца аль-Кафа. Старый историк был одет в ниспадающую до пят белую рубаху и белый плащ, а не в обычную цветную юбку. Голову его украшала белая чалма. Его седая борода была аккуратно подстрижена. Наш сопровождающий с уважением поцеловал старика в плечо и оставил нас одних. В бассейне, где вода уже зацвела и покрылась пленкой тины, полоскались красные и желтые плети тропических акаций. В саду пахло олеандрами, журчала вода в арыке, и текла наша беседа за чашкой чая с тмином.

Аш-Шатыри был уже немолод и, как подобает сохранившему ясность ума старику, мудр. Он происходил из сейидов, но с горечью говорил о том, как кастовое чванство его собратьев мешает им признать новые порядки. За свою долгую жизнь он был писцом, богословом, судьей, а сейчас стал школьным учителем. Как истинный хадрамаутец, он много путешествовал, побывал в Индонезии, Малайе, Саудовской Аравии, Египте. В свое время я тоже учился в Каире. Мы начали вспоминать кофейни и торговые ряды Хан-эль-Халиля, мечеть Тулунидов, лавки букинистов на Эзбекийе и книжный магазинчик у Аль-Азхар, где мне удалось достать редчайшие издания по Аравии.

Старика растрогали воспоминания. Мы расстались друзьями. А утром посыльный принес мне от аш-Шатыри дорогой подарок — подписанный им экземпляр его собственной книги «Круги хадрамаутской истории».

История Хадрамаута в библейские времена окутана плотной шалью таинственности и легенд. В древних сказаниях, донесенных до нас через толщу веков, звучат могучие богоборческие молитвы под стать этой угрюмой и прекрасной стране. Когда-то, рассказывает легенда, здесь жили гиганты, сыновья Ада. Один из его сыновей, Шеддад, был самым могучим. Он почитал себя по крайней мере равным богу, поэтому отверг его. Тогда Аллах послал к нему пророка Худа, который тоже был гигантом. Худ обещал, что если Шеддад уверует во всемогущество Аллаха, то его пустят в рай. «Что такое рай?» — гордо спросил Шеддад. Когда Худ описал рай, могучий гигант поклялся, что создаст нечто лучшее. Шеддад построил в аденской пустыне город Ирам зат аль-Имад (Многоколонный Ирам). Дома в нем были сложены из серебряных и золотых кирпичей и украшены рубинами, по каналам текли ручьи вина, молока и меда. Вместо гальки в потоках лежали жемчужины и рубины, а вместо песка — шафран и мускус. На берегах стояли деревья с листьями из золота и цветами из серебра и драгоценных камней. Шеддад вывел из земли, впоследствии названной Хадрамаутом, сто тысяч своих родственников-гигантов, чтобы показать им этот город. Но когда они добрались до Адена, то внезапно увидели огромное черное облако на вершине горы. Из него вырвалась страшная буря, которая рассеяла и уничтожила всех гигантов. «Так Шеддад и не увидел своего рая. И со времен Шеддада никто не видел его». Правда, в Адене есть поверье: если чистосердечный человек заберется ночью на гору острова Сира, недалеко от древней аденской гавани, то в полнолуние он сможет увидеть в аденской пустыне сказочно прекрасный город. Но я не слышал, чтобы кому-нибудь удалось это.

Что же до Худа, то при жизни ему так и не удалось стать пророком в своем отечестве. Он вынужден был скрываться от неверных. Когда его выследили и начали настигать, он подошел к скале, около которой в настоящее время стоит его мавзолей, и сказал: «Спрячь меня!» — и скала расступилась. Жители Хадрамаута поклонялись его могиле еще в домусульманские времена. Ислам вобрал в себя культ пророка Худа и паломничество к его могиле, расположенной в нескольких днях пути от Сайвуна.

«Когда потомки Ада погибли, — писал аш-Шатыри, — в этой долине появились дети Хадрамаута, сына Кахтана (иначе Хазармавет, сын йоктана). Его имя было Амер, но прозвали его Хадрамаут, что значит «смерть пришла». Это соответствовало тем смутным временам, в которые он жил».

Наш путь лежал из Тарима обратно в Сайвун и дальше в Шпбам, самый своеобразный город Хадрамаута, а может быть, и всей Аравии. Но прежде чем мы приедем туда, хочется рассказать о том, что составляет славу не только Шибама, но и всей Юго-Западной Аравии, — об архитектуре.

Здесь два центра оригинального зодчества: Северный Йемен и Хадрамаут. Дождливый климат в горах Северного Йемена не позволял строить жилища из необожженной глины. Йеменцы научились обтесывать камень и сооружать на недоступных обрывах массивные здания и крепости, способные устоять против бурь и гроз. Использование камня, умелое сочетание его цветов — красного, голубого, зеленоватого — помогло развиться архитектуре, полной силы и разнообразия.

Хадрамаут — другой самостоятельный центр зодчества в Юго-Западной Аравии. Поразительно, что из всех мусульманских стран только на хадрамаутских кладбищах встречаются надгробия в виде башен — как бы маленькие модели местных жилищ. Хадрамаутские строители обычно возводят глинобитные дома в два-три этажа. Чем состоятельнее хозяин, тем выше его жилище. Многоэтажный дом напоминает усеченную четырехгранную пирамиду.

У обеих южноаравийских школ зодчества есть много общего. С древнейших времен они тяготеют к кубическим формам. Сейчас наибольшей высоты — десять-двенадцать этажей — постройки достигают именно в Шибаме. Хотя в городе проживает всего тысяч пять жителей, путешественники называют его «хадрамаутским Манхэттеном».

Ты уже привык к тому, что на Юге Аравии сталкиваешься с вещами и явлениями поразительными. Ты внутренне уже готов удивиться и этому городу, знакомому по фотографиям и описаниям путешественников. Однако когда видишь глыбу Шибама, возвышающуюся скопищем «небоскребов» над рощей молодых финиковых пальм, то невольно останавливаешься в растерянности. Кто и когда среди дикой пустыни, отделенной от главных центров древней и средневековой цивилизации неделями и месяцами караванных троп, замыслил и создал этот уникальный город? Конечно же, его не могли построить рабы с лицом, обращенным в землю, покорные судьбе и воле небес.

Мы говорили, что Шибам возник в III веке нашей эры как оплот против кочевников. Он стоит на скальном основании, избегая разрушительных селей, которые но время редких гроз проносятся по вади, и поэтому Должен тянуться вверх. Но его оригинальную архитектуру нельзя объяснить только потребностями обороны и природными условиями. Видимо, гордый дух богоборца Шеддада пробивался сквозь косность средневековой жизни смелыми порывами зодчих.

Внутри Шибам, конечно же, гораздо более прозаичен. Войди в него через главные ворота, у которых стоят грузовики и лежат верблюды, и, миновав главную площадь, где по вечерам при свете электричества школьники играют в волейбол, ты очутишься в узких, темных тоннелях, образованных высокими домами. Мечети стоят на открытых пространствах и среди высоких и мрачных зданий кажутся игрушками, сделанными из сахара.

Покидаешь Шибам, направляясь вверх по вади, и перед тобой открываются отвесные скалы каньона, словно вырубленные огромным топором в плато в первый день творения, да так и недоделанные. Природа, величественная и угрюмая, как будто хочет доказать ничтожность человека. Но ты оборачиваешься к одухотворенной глыбе Шибама, выпуклой, объемной в косых лучах вечернего солнца, и твое сердце наполняется теплом, верой в людей, создавших это чудо среди пустыни.

В другие времена и в других условиях его выступление носило бы название «О текущем моменте и задачах крестьянского движения», ибо губернатор провинции говорил о «происках империалистов и мировой реакции», о наемниках и аграрной реформе. Его слушали час за часом. Автоматчики из охраны вздрогнули от беспорядочной пальбы в воздух, которой крестьяне одобряли раздел земли местного помещика. «Да здравствует революционное правительство! Да здравствует Национальный фронт! Долой трусов наемников» — скандировали почтенные старцы и школьники. Я фотографировал их крупным планом и чувствовал, как в ушах отдаются выстрелы. Местный поэт декламировал стихи, сочиненные по случаю реформы, деревенские грамотеи читали радостные приветственные адреса. Митинг завершился совместной трапезой, состоявшей из риса и вареной козлятины.

Так распределяли земли в оазисе неподалеку от глиняных небоскребов Шибама.

Но распределение земель было лишь началом изменений в сельском хозяйстве. Не хватало воды, капиталов, техники, удобрений, знаний, организации. Следовало преодолеть еще один барьер, не менее трудный, — психологический.

Я побывал в маленьком оазисе почти на самом берегу Индийского океана. Земля в нем когда-то принадлежала одному из родственников султана Куэйти, а сейчас ее передали крестьянам. Рядом с оазисом небольшой, но глубокий пресный водоем. При сравнительно небольших затратах можно было бы расширить орошаемые земли, выращивать овощи, фрукты. Однако крестьяне довольствовались рощей финиковых пальм да кукурузным полем.

В кофейне на пыльной улице под навесом из старого брезента сидели несколько мужчин, обнаженных по пояс. Они гостеприимным жестом пригласили меня выпить чаю с молоком.

— Вы собираетесь расширять орошаемые земли? — спросил я у мужчин постарше.

— Зачем?

— Например, выращивать овощи — огурцы, помидоры, баклажаны или же папайю, бананы.

— Мы, слава Аллаху, не умираем с голоду.

Подобную логику трудно было поколебать разумными доводами. Но можно ли осуждать этих людей? Веками аравийский крестьянин ковырялся в сухой и тощей земле, добывая себе лишь столько, чтобы не умереть с голоду. Колониализм лишал его инициативы, не позволял поднять голову, консервировал отжившие феодально-племенные отношения. Быть постоянно сытым казалось крестьянину далекой мечтой. И вот он сыт. Должно пройти какое-то время, прежде чем у него появятся другие потребности и он будет готов приложить дополнительные усилия, чтобы их удовлетворить. Разбудить в крестьянах инициативу, убедить в том, что только благодаря упорному труду можно улучшить свою жизнь, — сложная проблема.

Это отнюдь не означает, что йеменские крестьяне ленивы, как утверждали многие расистски настроенные апологеты английского колониализма. Просто их труд удовлетворял их запросы, запросы общества, в котором они раньше жили. То, что их трудовые навыки остались пока прежними, совсем не значит, что эти люди недостойны уважения. Требуется глубочайшая экономическая, социальная и политическая революция в аграрных отношениях, которая не может не сопровождаться ломкой психологической. Процесс этот болезненный и длительный, он займет многие годы. Когда мы говорим о будущем стран, подобных Южному Йемену, как раз этот фактор нелишне иметь в виду, чтобы не оказаться в плену иллюзий. Но там, где ломка, о которой шла речь, свершилась, крестьяне становятся расторопными, энергичными, жадными до нововведений фермерами или кооператорами.

Молодое государство подстерегает еще один подводный риф — бюрократичное, эгоистичное чиновничество, ставящее свои корыстные интересы превыше всего.

Однажды мы выехали из Адена в пустыню. К нам в кузов «лендровера» забрался тщательно выбритый, совсем еще юный чиновник в белых брюках. Он брезгливо провел пальцем по грязному сиденью, постелил на него носовой платок, аккуратно поддернул брюки и сел. В пути он красиво, даже с патетикой в голосе рассуждал о родине, о солидарности народов, ругая империализм и реакцию. Когда же нам потребовалась помощь — организовать встречу с крестьянами, — он не захотел даже пройтись по пыли.

Конечно, этому молодому человеку мало было «не умереть с голоду». Он хотел жить лучше, красивее, богаче, модно одеваться, ездить на собственном автомобиле, сидеть в дорогом ресторане. Он пока что не мог получить доступных его воображению жизненных благ, но хотел. Стимул к лучшей жизни был налицо, однако пролить для этого пот, не говоря уж о крови, пожертвовать чем-либо — увольте. Трудиться он не желал, но зато требовал для себя сладкого куска.

Англичане оставили Южному Йемену диспропорцию в зарплате чиновников — высокую в Адене и довольно скромную в провинции. Чтобы как-то ослабить финансовый кризис, сэкономить скудные ресурсы государства, новые власти несколько раз снижали чрезмерно высокую зарплату чиновников в Адене, лишали их ряда привилегий — автомашин, поездок для лечения и отдыха за границу, льгот в квартирной плате. Но борьба с привилегиями чиновничества имела свои границы. Режим, не подрывая своей базы, не мог восстанавливать против себя так нужных ему образованных людей, административные кадры. Больше того, приходилось идти на уступки, особенно в провинции.

Южный Йемен как государство еще очень молод. Чиновничество в нем не стало самодовлеющей силой. Но ведь бывает и так: государственный бюрократический аппарат в недавно освободившихся странах раздувается до чудовищного размера. Чиновники-нувориши в отдельных случаях проедают даже часть национального богатства, а не просто национальный доход. И думается, молодые и честные лидеры Южного Йемена довольно отчетливо понимают опасность подобного рода и искренне хотят ее предотвратить.

Территория Южного Йемена равна половине Франции, но вряд ли вы проедете сотню километров по хорошей асфальтированной дороге. Осел и верблюд остаются первейшим транспортным средством во многих районах. Чтобы связать республику в единый организм, нужны дороги.

Однажды, путешествуя к востоку от Эль-Мукаллы, мы встретили строителей. Среди них были рабочие, солдаты, ученики средних школ и члены молодежных бригад. Руководил работами широкоплечий бородатый мужчина, которого за его любовь к взрывчатке ласково называли «товарищ Динамит». В его распоряжении, впрочем, были и буры, и отбойные молотки, и два бульдозера. Ребята «товарища Динамита» строили дорогу, которая вдвое сократит путь от Мукаллы во внутренние районы Хадрамаута.

Губернатор провинции Махра провел нас по пыльной площадке через стадо блеющих коз к высокой, глухой стене, сложенной из грубо обработанного песчаника. Распахнулась дверь, и мы очутились в чисто выметенном внутреннем дворике.

В доме были три комнаты для гостей. Ночью мы спали на резиновых матрацах на полу или на плоской крыше. Днем злые мухи и духота не позволяли сомкнуть глаз, хотя высокие потолки несколько уменьшали зной. В чулане была устроена «ванная»: в стену встроили резервуарчик для воды, которая вытекала через вделанные в стенки бутылочные горлышки. В этот дом, один из лучших в городе, мы бы не попали, если бы не вмешательство губернатора. Мы встретили его в самолете Аден — Эль-Мукалла — Эль-Гайда, и он, несмотря на болезненный и хмурый вид, оказался гостеприимным хозяином.

Эль-Гайда — центр самой восточной южнойемеиской провинции — раскинулась в плоской, каменистой долине. Полторы сотни двух- или трехэтажных глинобитных строений смотрели узкими окнами бойниц; как орудия, торчали желоба канализации. Гуляя по узким проходам между домами, надо было не зевать, чтобы не попасть под град нечистот. Но грязи в оазисе не было — сухой ветер и солнце работали как безотказные золотари. В Эль-Гайде подземные воды подходят близко к поверхности; в вади были разбросаны финиковые пальмы, на нескольких клочках обработанной земли зеленели кукуруза и люцерна.

Три мечети, два десятка лавок, грунтовый аэродром, большой замок, в котором до независимости стоял отряд верблюжьей кавалерии, — вот и все достопримечательности Эль-Гайды. Несколько поодаль армейская и полицейская роты разбили свой лагерь. В нем находилась и единственная в городе радиостанция.

В Эль-Гайде я останавливался года два назад по пути в Дофар. Она изменилась с тех пор. В ней появился даже свой «бродвей» — единственная и главная улочка, на которой теснятся несколько лавок, кофеен, прачечная под названием «Роза Востока», бюро южнойеменской авиакомпании, аптека «14 октября», где из единственного газового холодильника можно получить холодную пепси-колу. Пива нигде не продают: сухой закон. Горят две-три электрические лампочки от индивидуальных движков и много керосиновых ламп-«молний». Вечером улочка заполняется молодежью, естественно, мужского пола, чтобы выпить чашку чая со сгущенным молоком или съесть толстый блин с консервированной рыбой, а заодно и поговорить. В самой большой кофейне, где стояло четыре столика, мы однажды произвели сенсацию — заказали жареную курицу. Тотчас несколько посыльных-добровольцев побежали в разные концы Эль-Гайды и лишь с трудом нашли старого петуха. На этой же улочке профсоюз учителей открыл единственную пока читальню, в которой висели портреты местных лидеров, а также Хо Ши Мина и Че Гевары. Здесь можно просмотреть газеты и журналы и даже московскую газету на арабском языке «Анба Моску».

Чаще всего мы ходили умываться к колодцу. Он был метров десять глубиной, и в нем находился движок — из трубы в небольшой зацементированный бассейн била струя воды. Рядом соблазнял своей тенью сад папайи.

— Двести динаров я вложил в колодец и движок, сказал хозяин. — Земля у меня есть, но никто не хочет работать батраком — избаловался народ. Предлагал землю в аренду всего лишь из половины урожая — не хотят. Все хотят жить полегче. Все едут в Залив…

Рядом другой колодец. Взад-вперед ходит слепой верблюд, понукаемый погонщиком. Кожаное ведро опускается на вороте вниз, поднимается, опрокидывается в желоб и снова опускается с тележным скрипом. Взад-вперед… взад-вперед… Производительность труда?.. Да что об этом говорить. Но хозяин верблюда доволен:

— Славу Аллаху, я ничего не плачу владельцу помпы… Арендовать у него землю? Да он все жилы вытянет…

Если вы спросите жителей этой провинции: «Ты араб?», он может ответить: «Нет, я махра». Некоторые этнографы считают махра отдельной народностью. Говорят они на особом языке, близком к древнему химьяритскому. Я понимал в их речи только отдельные слова и нередко пользовался переводчиком с «махрского» на арабский.

У махра много любопытных обычаев. Один из них заключается в том, что женщина не произносит имени своего мужа, не стирает ему одежду, не готовит постель.

В те годы для чужого мужчины встретиться и поговорить с женщиной в Эль-Гайде было делом неслыханным. Но губернатор уговорил своего шофера познакомить нас с его женой. Она встретила нас во дворе у печки, похожей на большой глиняный горшок, наполовину закопанный в землю. Ее сначала раскаляют костром изнутри, потом пекут лепешки на внутренней стороне.

Наш шофер предусмотрительно запер ворота, чтобы соседи случайно не оказались свидетелями беседы незнакомцев с его женой.

— Ты действительно никогда не произносишь имени своего мужа? — обратился я после приветствий к женщине, лицо которой скрывала черная чадра.

— Таков наш обычай. Я замужем уже десять лет и никогда не называла при всех мужа по имени. Однако я хочу сделать это.

Вдруг из темной глубины дома донесся визгливый надтреснутый голос:

— Нет! Не делай этого! Не смей!

К нам вышла старуха. Она довольно больно начала стучать высохшими кулаками по нашим спинам, приговаривая:

— Нет, мы будем жить, как и раньше. Никто не оме» нит наших обычаев. Я хочу, чтобы моя дочь жила так же, как и я.

Я спросил старуху:

— Вы куда-нибудь выезжали из своего оазиса?

— Я никуда не ездила и никуда не поеду, только в могилу.

— А как зовут вашего мужа?

— Я не знаю его имени, — ответила она.

— Сколько лет вы жили с мужем?

— Тридцать.

— И не знаете, как его зовут?

Старуха оглянулась по сторонам и сказала испуганным шепотом:

— Нет, я знаю. Его имя Сулейман ибн Сулим.

Я обратился к молодой женщине:

— Ты хочешь учиться?

— Хек, хек (да, да), — ответила она.

— Ты хочешь, чтобы твои дочери были такими же, как ты?

— Мы рожаем детей, чтобы они учились и знали мир, жили лучше, чем мы и наши отцы.

Снова вмешалась старуха:

— Нет-нет! Вы хотите учить детей, чтобы они отвергли обычаи предков. Я не разрешу учить своих внучек и внуков.

— Тебе нравится твоя нынешняя жизнь? — спросил я молодую женщину.

— Представьте, когда я стираю одежду мужа с мылом, меня упрекают за это. Каждый раз, когда я хочу что-нибудь изменить в нашей жизни, моя старая мать кричит на меня, а соседки судачат обо мне.

Она откинула чадру. Мы увидели миловидное, рано постаревшее лицо со следами зеленой татуировки на подбородке.

— Вы может написать, что женщины махра хотят прогресса, они сбросят чадру с лица. Вы можете даже сфотографировать меня.

— Как тебя зовут?

— Я Бинт Абдуррахмап.

В этот момент закричала старуха:

— И меня тоже! И меня тоже сфотографируйте!..

Наша беседа не была лишена комизма, но губернатор оставался грустным. Когда мы расстались с Бинт Абдуррахман и ее матерью, он сказал:

— Я думал, что с тобой совсем не будут разговаривать. Но тебе повезло — Бинт Абдуррахман оказалась умницей. Таких, как она — увы! — немного. А остальные…

Разговор, видимо, разбередил старую рану, и он продолжал с горечью:

— Как работать среди поголовно неграмотного населения, живущего в огромной пустыне, где нет ни дорог, ни связи? Как требовать соблюдения дисциплины от людей, которые никогда в истории не имели регулярной администрации? У самых образованных из моих секретарей пять-шесть классов начальной школы.

Молодому губернатору действительно приходилось тяжело. Он носился на «Лендровере» по каменистым пустыням, гонялся вместе с ополченцами и солдатами за саудовскими наемниками на Севере, однажды в перестрелке едва не расстался с жизнью, произносил речи, тихо страдал от болей в почках. Благодаря его усилиям в провинции Махра в школы пошло уже две тысячи детей, а не пятьдесят, как было до получения независимости. Бедуинский замок около аэродрома отремонтировали и отвели под больницу.

Губернатор и его помощники замахнулись даже на калым и снизили его до символической суммы — сто динаров за девушку и шестьдесят динаров за разведенную женщину. Но старые обычаи оказались цепкими, и редко кто отдавал замуж дочь, получив менее семисот пятидесяти динаров.

Когда девочка достигает одиннадцати лет, она уже считается невестой. Ее лицо подкрашивают индиго, закрывают чадрой, и она ждет свадьбы со своим двоюродным братом. Если тот по каким-либо причинам откажется от брака, ей подбирают другого жениха.

— Часто девушка не знает, что ее собираются выдать замуж, до тех пор, пока ей не вымоют волосы, покроют лицо желтой краской, а руки разрисуют узорами, — рассказывал губернатор. — В первое утро муж должен оставить для нее на подушке пять динаров. После второй ночи он оставляет поднос с платками, узелок с одеждой, духи и благовония. Невеста носит свой брачный наряд сорок дней, и ее мать остается с ней недели две после свадьбы. Таков обычай.

Однажды рано утром пас разбудили выстрелы. Солдат из охраны, спавший с нами в комнате, взвел затвор карабина, но, услышав веселые крики, улыбнулся.

— Свадьба, — сказал он в ответ на наши недоуменные взгляды.

Мы вышли из дома. Жители Эль-Гайды устремились в долину. Невеста была из нашего оазиса, и ее родственники, вооруженные ружьями всех образцов и калибров, и два барабанщика ждали, когда приблизится процессия жениха. В группе жениха также были вооруженные мужчины и барабанщики. Они привели двух верблюдов.

Обе группы выстроились двумя длинными рядами друг против друга, пританцовывая и хлопая в ладоши. Ритм создавали музыканты, ударявшие в барабаны. Зазвучала монотонная песня с одним и тем же рефреном. Мелодию вел певец, заводила хора из нашего оазиса. Все ее знали и с удовольствием подхватывали рефрен. Пение мужчин то усиливалось, то ослабевало одновременно с притоптыванием ног. Иногда заводила хора брал высокую ноту фальцетом и как бы вливал новую энергию в песню и танец. Ряды начали двигаться, и мужчины, слегка покачиваясь, приближались друг к другу. В то время как расстояние между ними уменьшалось, притоптывание становилось все сильнее. Когда ряды приблизились почти вплотную, они двинулись обратно. Танцоры сходились и расходились несколько раз, подогревая себя выстрелами в воздух. Женщины, находившиеся поодаль, издавали пронзительные, вибрирующие крики, поддерживая музыку и танец.

Ловкий воин отбежал на сотню метров и установил шесть гладких камней на расчищенной площадке. Сначала по мишеням стреляла группа невесты, затем группа жениха. Соревнование продолжалось до тех пор, пока не сбили все мишени.

Два богослова, одетые в белое, вышли вперед и произнесли формулу, предписанную мусульманской традицией. Таким образом состоялась брачная церемония, и, смешавшись в одну процессию, все проследовали в соседний оазис к дому мужа, где было приготовлено угощение. Отдельно на двух верблюдах, в сопровождении нескольких родственников туда же направилась невеста вместе со своей матерью.

…Губернатор предложил мне:

— Я собираюсь поехать на север, в район кочевий, хотите присоединиться?

Мы взгромоздились на «лендровер» без верха, без ветрового стекла, полный вооруженных людей. С него были сняты глушители, и мотор рычал, как реактивный двигатель. Мы проезжали каменистые вади и черные, словно обугленные, плато, узкие ущелья и крутые перевалы. Ветер завивал песок в крутящиеся смерчи, и они танцевали вокруг нас свою одинокую жаркую пляску. Дети гордых бедуинов выходили на дорогу и просили — нет, не денег, не хлеба, а глотка свежей воды: иногда по несколько дней они утоляли жажду только козьим или верблюжьим молоком. В дрожащем, раскаленном воздухе возникали призрачные видения пальмовых рощ на берегах озер и редкие, занесенные песком, полусонные оазисы, похожие на миражи. Мы находились на южной кромке аравийской пустыни Руб-эль-Хали.

Аравия — страна великая по размерам и великая своей историей. Однако с первого взгляда кажется, что ей не хватает привлекательности, и она как бы сопротивляется тем, кто хочет познакомиться с ней поближе. Зеленые островки оазисов теряются среди выветренных скал, бескрайних песков и безжизненных пространств. А как палит солнце в пустынях и на плато, где нет никакой тени! Небо над землей бесцветно, и смотреть на него — пытка для глаз. Сквозь задымленное марево все кажется неопределенным и колеблющимся. Аравия — огромная и таинственная — привлекает и одновременно отталкивает. Однако, подобно морю, безграничному и на первый взгляд монотонному, бесконечные молчаливые равнины Аравии раскрывают свое неизъяснимое очарование для того, кто проявил терпение и познакомился с ними поближе.

Каменистая пустыня, вади, узкие горные проходы привели нас к самой границе Хадрамаута. В этих краях бедуины темные, почти черные, низкорослые, худощавые, но их выносливость, кажется, не знает предела. Они не выглядят истощенными, хотя едят два раза в день: молоко, немного риса, фиников, кусочек высушенного акульего мяса и хлеб, испеченный на углях. Обычно это лепешки, с одной стороны подгорелые, с другой — просто горячее тесто.

Бедуин представляет собой выдающийся пример приспособления человека к почти невыносимым условиям враждебной природы. Он рождается в жалком жилище, под испепеляющим солнцем или в пронизывающий до костей холод. Неопрятная повитуха «крестит» его в моче верблюда, как бы благословляя на священное братство пустыни, и присыпает его крошечное тельце сухим верблюжьим навозом. Если ребенок выживает, то все его дальнейшее существование — вызов нелегкой судьбе. Еще в детстве он усваивает уроки беспощадной борьбы за существование, закаляет волю, познает ничтожество и величие человека в пустыне. Но, несмотря на постоянные невзгоды, самый бедный из бедуинов, который действительно победил нищету, нужду и жестокую природу своим непреклонным духом, считает себя лучшим из людей и никого не признает своим хозяином. Для него внешний мир с его сталкивающимися империями имеет мало значения. Самое страшное преступление для бедуина — изменить товарищу. Его преданность другу, своему роду и племени кажется бесконечной, к врагам он свиреп и жесток. Все его эмоции лежат почти на поверхности. Его характер, который вызывал восхищение или отвращение у европейских путешественников, построен на неукротимом стремлении к свободе. Легкий выпад против его чести и достоинства может вызвать у бедуина ярость. Иногда кочевник становится необузданным, но он отходчив и, проявив неоправданную жестокость, может мучиться угрызениями совести. Бедуин уважает силу, любой признак слабости он презирает. Однако для него священна просьба об убежище, и отказать в ней — значит поступиться честью.

Бедуин — деликатный, умный и жизнерадостный спутник. Он высоко ценит личную привязанность, но не забывает прикинуть, какую выгоду из знакомства или дружбы он извлечет для себя. Но ему нельзя приказать сделать что-либо. Когда бедуин общается с незнакомыми и чужими людьми, его первый импульс — лгать, потому что подозрительность — одна из главных черт его характера. Второй его импульс — извлечь прибыль из обмана. «Часто герой, еще чаще дьявол, но никогда не раб» — так определяет бедуина путешественник Филиппе. Аристократ по своей натуре, бедуин демократичен в социальных контактах, но самоуверен и самодоволен. Он жаден до денег, но и бесконечно великодушен и поделится с вами последним глотком воды, последней горстью риса. Когда он оказывает гостеприимство незнакомцу, которого никогда не видел и никогда не увидит, он отдаст ему то, в чем сам крайне нуждается.

Однажды мы заночевали в лагере кочевников, где расположились несколько семей. Неподалеку паслись козы, овцы, верблюды. Девочки лет восьми-девяти присматривали за ними. Некоторые бедуины устроились прямо под кустарником, на который сверху были брошены какие-то обрывки одежды или ковры, дававшие жалкую тень. У кочевников Южного Йемена нет палаток из козьей шерсти, подобных знаменитым черным палаткам кочевников Саудовской Аравии. Они живут в пещерах или хижинах, сложенных из камней, а часто вообще под открытым небом.

В нашу честь забили верблюжонка и устроили пир. Женщины не участвовали в нем, но отнюдь не скрывались от глаз мужчин, как их сестры в оазисах. Бедуинка старается быть привлекательной. Еще в раннем возрасте ей прокалывают несколько отверстий в мочках ушей. Она вставляет в них серебряные кольца или небольшие серебряные цепочки — уши оттягиваются вниз. Ногти на руках и ногах и внутреннюю сторону ладони окрашивают в коричневый цвет, а кончики пальцев на руках и ногах — в черный. Лицо, руки и ноги покрывают желтой краской. Женщины, да и многие мужчины подкрашивают веки сурьмой, считая, что она укрепляет глаза. Женщины и девушки украшают лицо различными рисунками голубого, зеленого, черного или красного цвета. Брови они выщипывают или подбривают. Волосы на голове обильно смазывают жиром.

Едва забрезжил рассвет, бедуинский лагерь зашевелился. Юноша, одетый лишь в короткую темную юбку, принес нам лепешки и две чаши, полные верблюжьего молока, с шапкой белой пены. Выбрав из молока кусочки грязи и навоза, он протянул чаши нам. Молоко было теплым, густым и немного сладковатым на вкус. Он спросил меня:

— В твоей стране есть верблюды?

— Там, где я живу, в Центральной России, — нет.

— И ты не пьешь верблюжье молоко?

Он ударил в ладоши, у него на лице появилось выражение жалости ко мне, и он сказал;

— Несчастная твоя доля! Как же ты живешь без молока верблюдицы? Дважды в день — утром и вечером — мы пьем молоко с хлебом из кукурузы. В нем и сила и здоровье, оно полезно для живота и укрепляет тело. Оно лекарство от всех болезней. Мы кормим верблюдов и финиками, и травой, и сушеной рыбой. Я собираюсь жениться, но, если бы у меня не было молочной верблюдицы, я бы не нашел невесты.

— А что вы делаете летом, когда у верблюдиц пропадает молоко?

Юноша пожал плечами:

— Уповаем на Аллаха и ждем лучшего сезона.

У арабов пустыни есть пословица: «Лучшая из женщин подобна игривой верблюдице», и все они сходятся на том, что «верблюд — величайший из подарков Аллаха человеку». «Ты дорог для меня, как зеница ока, о мой верблюд! — поют бедуины. — Ты драгоценен для меня, как здоровье моей жизни, о мой верблюд! Как сладок для моих ушей звон твоих колокольчиков, о мой верблюд! И сладка для твоих ушей моя вечерняя песня».

Говорят, что австрийский ученый Хаммер-Нургшталь нашел в арабской литературе 5744 различных наименования и эпитета верблюда, тем самым доказав, какую огромную роль играло животное в жизни арабов-кочевников. Известный английский исследователь Аравии Филби считал преувеличением такое число эпитетов. Но кто будет оспаривать значение верблюда для бедуина?

Верблюд служит кочевнику живым и мертвым. Из его шерсти ткут плащи, накидки, ковры, делают тенты и веревки, молоко и мясо идут в пищу, из шкуры выделывают кожи, а кости сжигают. Бедуины употребляют не только свежую верблюжатину, но и мясо, высушенное на солнце. Впрочем, чтобы разжевать его, нужно обладать такими же прекрасными зубами, как у кочевников. Но мозги верблюда едят лишь бедуинки, потому что, по местным поверьям, это блюдо делает мужчину слабохарактерным.

Верблюды могут пройти огромные расстояния без глотка воды или же пить солоноватую, протухшую воду, утоляя жажду и голод хозяина прекрасным молоком. Для лечения желудочных болезней бедуин будет использовать отрыжку молодой верблюдицы, смешанную с мочой. Зябким утром он будет согревать верблюжьей мочой окоченевшие руки, а девушки-бедуинки почитают ее лучшим средством для мытья волос.

Австрийский востоковед Шпренгер назвал бедуина «паразитом верблюда». Но его изречение — не более чем острота. Труд кочевников тяжел и требует навыков десятков поколений. Умело использовать пастбища, перегонять верблюдов, лечить их, доить верблюдиц, стричь шерсть, рыть и поддерживать в пустыне колодцы, приучать животных к вьюку или седлу — все это должен делать кочевник.

В Аравии в «донефтяную» эпоху богатство человека определялось количеством верблюдов в его стаде. Лошадь была и остается роскошью и редко встречается в песках Аравии. Всадников-бедуинов, летящих по пустыне во весь опор, как и самих благородных лошадей, поэтически называют «пьющими ветер».

Когда Аллах решил создать лошадь, гласит арабская легенда, он призвал южный ветер и сказал ему: «Я сотворю из тебя новое существо». Он вдохнул в ветер жизнь, и появилась благородная лошадь. Однако она пожаловалась на своего создателя: ее шея была слишком короткой, на ее спине не было горба, на котором можно было бы укрепить седло, а ее маленькие острые копыта тонули в песке. Тогда Аллах создал верблюда. Лошадь задрожала и чуть не упала в обморок, ужаснувшись вида того, чем она хотела стать.

Верблюд всегда сохраняет непроницаемое выражение надменного превосходства и циничного презрения к окружающему, будто показывая всем своим видом, что он хорошо знает себе цену. Бедуины верят, что из всех земных существ лишь он один знает сотое имя Аллаха — одно великое имя, в котором сосредоточены все его свойства. В Коране же богословы насчитывают лишь девяносто девять имен Аллаха.

Когда первый одинокий верблюд узнал, что Аллах собирается сотворить ему подругу, утверждают арабы, он улыбнулся так широко, что его нос расщепился посредине и остался таким навсегда. Впрочем, во время песчаной бури его разделенные ноздри закрываются.

Все верблюды в Аравии — одногорбые, так называемые дромадеры. Здесь нет двугорбых верблюдов, которые живут в евразийских степях и на плато Центральной Азии.

Аравийские арабы называют Оман «Умм аль-Ибль» («Мать верблюдов»), потому что оманская «омания» (дромадер) считается королевой верблюдиц, которых специально разводят для гонок. Какое это зрелище — рыжеватая «омания» с головой и шеей, вытянутыми горизонтально земле, летит по пустыне со скоростью двадцать пять километров в час!

История открытия Аравии полна рассказов о феноменальной выносливости дромадеров. Один из путешественников упоминает о верблюде, который преодолел сто пятнадцать миль за одиннадцать часов. Недавно была опубликована история о том, как «омания» пробежала девяносто пять миль между оазисом Бурейми и Абу-Даби меньше чем за двенадцать часов…

По верблюжьим следам бедуины могут рассказать факты и сплетни о проходящем караване. «Следы и пустыня не могут лгать», — утверждает арабская пословица. В бескнижной Аравии верблюжьи следы на песке, пока они не стираются ветром и временем, представляют собой целую библиотеку для чтения. Арабы утверждают, что лучшие следопыты могут найти верблюжонка, которого они никогда не видели, по сходству отпечатков его копыт со следами его матери, отличить следы спаренной и неспаренной самки, определить пол и цвет шкуры прошедшего верблюда.

Английский путешественник Уилфрид Тэсиджер в книге «Аравийские пески» рассказывает:

«Через несколько дней мы пересекли какие-то следы. Я даже не был уверен, что они были сделаны верблюдами, ибо их почти затянул ветер. Султан обернулся к седобородому человеку, который славился как следопыт, и спросил: «Чьи это следы?¹¹ Старик проехал вдоль них некоторое расстояние, потом спрыгнул с верблюда там, где они пересекли твердую почву, растер немного верблюжьего навоза между пальцами и вернулся к нам. Султан спросил: «Кто они?» Старик ответил: «Они из племени авамеров, их шесть, они совершали набег на джанубов на южном, берегу и захватили у них трех верблюдов. Они пришли сюда из Сахма, а поили верблюдов у Мухшина. Они прошли здесь десять дней назад».

Аравийский араб скажет вам: «Возьмите бедуина из племени бенимурра в трехдневное путешествие, завяжите предварительно ему глаза и дайте серебряную монету. Пусть он ночью спрячет ее в песок. Через десять лет он вернется и без всякого труда найдет свой клад».

Сейчас большинство историков и археологов убеждены, что верблюд был приручен сравнительно недавно. Американец Олбрайт писал, что нет никаких данных о появлении домашних верблюдов в Юго-Западной Аравии ранее XI века до нашей эры. В иракском департаменте древностей есть единственная фигурка верблюда, которая датируется 1300 годом до н. э. Но в той же Месопотамии самое ранее упоминание о верблюде в клинописном тексте и самое раннее его изображение на барельефе приходятся на IX столетие до нашей эры. Среди десятков тысяч клинописных текстов по всей Юго-Западной Азии, датируемых 1800–1200 годами до нашей эры, о верблюде нет ни одного упоминания.

Невозможно найти изображений верблюда на древнейших монументальных барельефах и в надписях Египта или Синая. Все караваны, большие и малые, описанные или же изображенные на барельефах, состоят из ослов. До II тысячелетия до нашей эры именно осел занимал монопольное положение среди других транспортных средств в этой части мира. Отметим, однако, что дикий верблюд был известен в те времена, а его изображения в Северной Аравии датируются III тысячелетием до нашей эры.

Итак, верблюд скорее всего был приручен в конце II тысячелетия до нашей эры. Где это произошло? Лучших верблюдов все еще разводят в Омане, и, может быть, именно там их родина. Из Юго-Восточной Аравии одомашненные верблюды, видимо, распространились в в Центральную Аравию — Неджд и на юго-запад — в «Арабиа Феликс». Здесь их быстро оценили как караванное животное. А спустя еще два тысячелетия верблюды стали «материально-технической базой» великих арабских завоеваний.

…Когда мы вернулись в Эль-Гайду, потянуло к морю, благо оно было всего в нескольких километрах. Мы ездили на автомашине по мокрому, плотному песку у самой кромки прибоя. На губах оставалась соль от брызг. На горизонте маячили японские сейнеры. Они ловили лангустов и омаров по соглашению с южнойеменским правительством. Сами южнойеменцы до появления у них современных судов ловили сардины, сушили их на циновках или прямо на песке, затем продавали, естественно, за гроши. Перекупщики вывозили сушеные сардины в другие страны, где их перерабатывали в рыбную муку. В Йемене же сушеные сардины входят в меню бедняка, ими также кормят скот — верблюдов и даже коров.

Полуденный зной мы решили переждать под навесом бывшей таможни на берегу (Эль-Гайда и вся провинция Махра была тогда отделена от Адена таможенным барьером). Стоя по горло в воде, носильщики выгружали цемент. Тяжелые бумажные мешки сначала подтягивали на плотах к берегу, а затем на головах выносили на сушу. С помощью трактора выгружали с плота многотонный электрический движок. Связь всей провинции с внешним миром возможна только в сезон спокойной воды. Когда же дуют юго-западные муссоны и высокая волна накатывается на берег, никто в море не выходит. Ни одной бухты на побережье нет.

Рыбаки подарили нам трех большущих лангустов и четырех крупных креветок. Йеменцы их не любят и едят в случае крайней нужды.

Мы отдали их приготовить в местной харчевне, объяснив повару, сколько времени варить лангустов, как солить. Потом мы разбивали их булыжником и наслаждались бело-розовым мясом.

Вечером все поехали купаться, надеясь, что акул на мелководье в это время не будет. Море было теплое, как чай, и совсем не освежало. Запомнились песчаные пирамидки крабов на берегу, запах йода, змеиная голова черепахи в море, крики чаек и расплавленное золото заката. Я никогда не видел такого заката — без единого красноватого оттенка. Думалось о вечности пустыни, солнца, моря. Упала бархатная аравийская ночь с низкими звездами, и наш «лендровер» повез нас обратно в Эль-Гайду.

…Еще одна поездка за несколько десятков километров от Эль-Гайды. Берег океана. Стаи бездомных собак. Они то купаются в волнах прибоя, спасаясь от жары, то сидят высунув языки в ямах у берега. Несколько сложенных из глины домиков среди песков. Вода в колодцах солоноватая. Когда я впервые побывал в этом селении, меня спросили, не специалист ли я по воде, не могу ли я пробурить такие глубокие колодцы, чтобы добраться до пресной воды. Услышав отрицательный ответ, жители не смогли скрыть разочарования. Почти каждый из них чуть ли не с семи лет страдает болезнью почек. Только крепкий чай с сахаром с трудом отбивает привкус соли в воде.

И вот спустя два года я снова в этом оазисе. Из пустыни от источника в селение протянута пластиковая оранжевая труба. Вокруг крана собираются женщины посудачить, постирать белье Тут же сделан небольшой цементный бассейн, где, как лягушата, плещутся дети.

— Кто уплатил за водопровод?

— Местные власти и мы сами сложились и купили трубы. А водопровод построила бригада добровольцев. Каждое семейство в оазисе по очереди кормило их.

В арабском языке, как и во многих других, нет выражения «пресная вода». Арабы говорят: «сладкая вода». Впервые за свою жизнь многие йеменцы получили вдоволь «сладкой воды».

Стремление к образованию, к знаниям — едва ли не самая характерная черта недавно освободившихся стран, хотя их возможности крайне ограниченны. Южный Йемен не исключение.

— У нас не хватает учителей, помещений, средств, но все равно все хотят учиться, — сказал мне один из руководителей министерства просвещения. — Жители сами строят школы, нанимают учителей. Число учеников у нас удвоилось.

Школа — иногда простая глинобитная хижина с единственной черной доской, у которой местный грамотей учит детишек азбуке. Школьников — мальчиков в полотняных костюмчиках и девочек в голубых платьицах — можно сейчас встретить повсюду.

В том самом оазисе, где люди пили солоноватую воду и мечтали о «сладкой», они построили не только водопровод, но и школу. При свете керосиновых ламп на полу, скрестив ноги, сидели рыбаки и пастухи и читали первые в жизни фразы: «Мы бу-дем стро-ить но-ву-ю жизнь. Мы за-щи-тим ре-во-лю-ци-ю». Эти слова прекрасно звучали под грохот прибоя.

Мне хотелось бы рассказ о своих путешествиях на Юг Аравии закончить в светлых и радостных тонах. Хотелось бы «Арабиа Феликс» древних назвать «Счастливой Аравией» сегодняшнего дня. Но — будем смотреть правде в глаза — это еще рано. Слишком тяжелое наследие молодая республика получила от прошлого, слишком жестокие и сильные враги ее окружают. Демократический Йемен ожидает достойный, хотя опасный и тернистый путь. Но этот путь будет трудным, ох трудным.

Предположения, высказанные несколько лет назад, обернулись жестокой явью. В политическом руководстве демократического Йемена разногласия зашли настолько далеко, что противоборствующие группировки взялись за оружие. Сторонники генерального секретаря ЦК Йеменской социалистической партии, президента страны Али Насера Мухаммеда 13 января 1986 года совершили нападение на нескольких членов Политбюро ЦК партии. Среди убитых были один из основателей партии, Абдель Фаттах Исмаил, и его сторонники. По всей стране начались аресты противников Али Насера Мухаммеда из числа руководящих партийных и государственных деятелей, офицеров армии, госбезопасности и полиции. Однако эти действия встретили вооруженное сопротивление. В Адене и соседних районах несколько дней шли бои с применением артиллерии и танков. Тысячи человек были убиты и ранены. Сторонники Али Насера Мухаммеда были разгромлены и бежали за границу.

Новое руководство много сделало для восстановления национального согласия. Издан указ о всеобщей амнистии сторонникам бывшего президента. Решено выплачивать пенсии и пособия семьям всех погибших во время январских событий. Нормальная жизнь вернулась в Аден. Но требуются время и усилия, чтобы залечить раны, нанесенные стране, чтобы люди отказались от стремления мстить за пролитую кровь.