Королева

I

Ехать туда было ещё рано, и потому решили отправиться в цирк.

Бой-китаец, в длинном белом одеянии, с маленькой змеиной головкой и чёрной туго заплетённой косой, вытянувшейся на плоской спине, бесшумно скользнул к столу и подал счёт.

На открытую веранду ресторана знойно дышала и глядела большими тоскующими звёздами тропическая ночь. Громадные, поражающие непривычный глаз деревья казались черны, как смола, и оттого звёзды мерцали из-за них особенно раздражающе — ярко и так близко, что их можно было смешать с маленькими фонариками рикш, лёгкие колясочки которых сновали в темноте. Беспрерывный смутный и волнующий шорох океана, приливая сюда издали, мягко покрывал ночные голоса громадного таинственного города и, может быть, оттого сновавшие во мраке среди смоляных стволов фигуры в белых одеждах казались призрачными.

Большая тёмная бабочка ударилась о круглый электрический фонарь над столом и упала прямо в стакан с недопитым красным вином, в котором, как рубин, мерцала огненная точка.

— И ей в эту ночь хочется опьянения, — заметил чувствительный доктор, разомлевший от ночи и вина. Страстный любитель стихов, он всегда безбожно перевирал их, и тут не обошлось без этого.

— До дна! — поправил его старший механик Гринчуков, красавец, с цыганским лицом и такой же натурой.

— Да, да, верно, — до дна!

Доктор осторожно извлёк из стакана бражника и посадил на протянувшуюся к веранде ветку баобаба.

— Довольно! Едем в цирк!

Но и сингапурский цирк скоро разочаровал их. Почти все то же, что и в европейских цирках. Разве только интереснее номера с змеями и дикими зверями. Моряки купили целую охапку бананов и сахарного тростника и забавлялись тем, что кормили в цирке слонов.

Но и это надоело.

От пряного, влажно-тёплого воздуха ночи, от молодости и вина в крови поднимался томительный зной, туманил мозг и сушил глаза, которые инстинктивно вспыхивали при встрече с женскими глазами. Даже аккуратный мичман Крейцер, всегда использовавший до конца удовольствие, за которое платил деньги, согласился уехать из цирка задолго до конца представления.

Но в Малай-Стрит он рискнул поехать не сразу. Всем было отлично известно, что у Крейцера в Петербурге невеста и что он женится на ней, как только получит чин лейтенанта. Поэтому он стеснялся ехать в Малай-Стрит и нерешительно протестовал:

— Я на корабль. Мне нельзя. Я должен написать ответ, потому что нынче получил…

— Ну, да, знаем, вилок капусты, — с хохотом докончил за него Гринчуков, и все также засмеялись.

В каждом порту Крейцер получал от невесты письма, в которых с моральной, философской и практической точки зрения обсуждалась любовь. Письма на четырёх, пяти, шести листках, и такие же письма он посылал ей. Обилие этих листков и дало повод Гринчукову обратиться однажды к товарищам с загадкой:

— Тысяча одёжек и все без застёжек — угадайте, что это значит.

— Капуста.

— Нет, письма Крейцера к своей невесте, или от неё.

— Поедем. Поедем, — тянули Крейцера товарищи.

— Нечего кобениться.

Гринчуков солидно добавил:

— Это тебе полезно, немчура, ибо уяснит любовь паче всяких философских размышлений.

опять, перевирая, вставил стихи доктор.

— Это профанация любви, — убеждённо и строго возразил немец.

Все так и покатились со смеху. Но механик снова произнёс так же серьёзно:

— Нет, брат, не профанация. Я покажу тебе такую любовь, какая ни одному немцу и во сне не снилась.

Тогда, делая вид, что едет только из любопытства, Крейцер также взял рикшу и пустился с компанией в Малай-Стрит.

II

Тёмные улицы… Белое здание отеля с колоннами, похожее на открытый дворец, всё ярко освещённое огнями, где чёрные фраки мужчин и белые платья дам мерцают чувственными намёками… Затем опять темнота, и наконец новый, страшный и соблазнительный, почти сказочный и отвратительно земной — Малай-Стрит.

Ещё издали раздражающей загадкой тянут к себе из мрака бесчисленные огни разноцветных фонарей. Огни вытянулись узорными сверкающими лентами по обе стороны улицы и в конце её как будто связываются в огненный узел.

Множество других маленьких огней, как светящиеся жуки, летят туда со всех сторон и сливаются там в один золотой рой, откуда идёт переливное гудение, как из колоссального невиданного улья.

Иль это гул океана, гул стихии, который доносится сюда и качает сотни, тысячи бумажных фонарей, всевозможных видов и форм, около домов, в домах и над домами, где бунтует ещё более дикая стихия.

По обе стороны улицы, в два ряда, выстроились женщины, разукрашенные, как фантастичные куклы, в яркие цветные костюмы, с необыкновенными причёсками. Две гирлянды живых цветов, живых ядовитых орхидей. Они колышутся в раздражённом огнями сумраке, как бы танцуя, взмахивают руками и манят, и зовут:

— Come in… Come in… Come in…

И этот призыв сотен голосов сливается в отравляющее журчанье, в которое вплетаются звуки самсунов, пей-тузов, пан-тузов и других музыкальных инструментов. Тысячи звуков, которые ведёт за собою морской гул, в чёрную бездонную пропасть.

— Come in… Come in…

Колышутся бумажные, сделанные в виде бабочек, цветов, рыб и птиц фонари, колышутся занавески на окнах и, как чёрные жуки, в открытые сияющие огнями двери бросаются люди всех стран, всех возрастов.

Это японский квартал.

Кто устоял здесь, не должен ехать дальше. Направо, налево — те же огни, те же женщины, белые, чёрные, жёлтые, и все ярко и пёстро наряженные, все с размалёванными лицами, с жадными зовущими глазами.

Китайский, малайский, индусский, европейский кварталы. Это целый город, — город, где живут одни женщины и куда ездят один мужчины. Целый сад ядовитых цветов и смертельных змей. Мир погибших и нерожденных душ.

Кладбище неживших — Малай-Стрит.

III

Крейцер уже третий раз совершал этот рейс, но в Малай-Стрит попал впервые. Он был настолько поражён необыкновенным зрелищем, что растерялся и даже струсил чего-то. Ему казалось, что этой улице, фантастичным женщинам и причудливым фонарям не будет конца. Он готов был вздохнуть облегчённо, когда передовой рикша с Гринчуковым повернул налево.

Но тут был китайский квартал и ещё более красочный, огненный и кошмарно-притягивающий, так что немец ахнул от неожиданности.

Его двуногая лошадь, малаец, с одним поясом вокруг бёдер, остановился и обернулся назад. На шоколадной блестящей коже отражался свет качающихся фонарей, от которого блеснули и его ровные белые зубы.

У Крейцера на одно мгновение явилась мысль повернуть назад и ускользнуть от товарищей на корабль. Вместо этого он замахал на рикшу руками и приказал ему бежать вперёд.

«Посмотрим, о какой любви они смеют говорить здесь», — сказал он себе, в оправдание перед своей невестой.

Но это было не то. Он уже почти чувствовал себя в плену ярких огней, женщин, голосов и музыки… И, казалось, им конца не будет, как будто он попал в заколдованное царство хмельного, соблазнительного разврата, и куда бы ни повернул, всюду встретит манящие глаза и открытые объятия.

Гринчуков ехал впереди, и Крейцер уж теперь боялся потерять его из глаз. Ещё один поворот, фонарик рикши, и красная точка сигары механика остановились около освещённого дома. Гринчуков громко возвестил:

— Здесь!

Крейцер торопливо выскочил из колясочки, и вся компания, неестественно возбуждённо переговариваясь, направилась за высокой, сильной фигурой Гринчукова.

Дверь была настежь открыта, и навстречу им, как звенящая струя, изливался весёлый переливчатый женский смех.

Почти гигантского роста китаец белым изваянием стоял у дверей и, при появлении гостей, издал крик, похожий на крик дикой птицы. В ту же минуту к гостям выкатилась необыкновенно подвижная, ещё не старая дама с радушно улыбающимся лицом и приветствовала их, как давно знакомых и жданых.

Гринчуков ответил ей также по-английски, и та весело закивала головой.

Из общей залы продолжали доноситься смех, голоса, которые вдруг переплёл сверкающим узором страстный мотив кекуока.

Но они не стали заходить в общую залу, а прошли в кабинет, куда тотчас же явились женщины.

Это был дорогой американский дом, и с малознакомыми гостями женщины на первых порах вели себя не только сдержанно, но и чопорно, и одеты они были в бальные, декольтированные платья, совсем почти как леди в белом отеле с колоннами, мимо которого проехали моряки.

— Шампанского! Много шампанского!.. — приказал Гринчуков. — И — мисс Мэри! Надеюсь, она…

Но круглая дама не дала ему договорить.

— О, мисс Мэри сейчас будет здесь.

IV

До прихода мисс Мэри, несмотря на шампанское и на желание быть развязными и весёлыми, чувствовалось какое-то стеснение и неловкость. Может быть потому, что из моряков Гринчуков только один совершенно свободно говорил по-английски. Доктор почти не знал ни одного звука ни на каком иностранном языке, а Крейцер, хотя понимал английский язык, предпочёл бы говорить по-немецки или по-французски.

Впрочем, ему совсем не хотелось вступать в беседу с этими дамами, да он и не знал, какой взять тон.

Обе были красивы, молоды, и совсем не похожи на то, что ему случалось видеть раньше, хотя бы в Петербурге или Кронштадте.

И вдруг, тот самый смех, который они услышали на лестнице, ворвался в кабинет, а вслед за ним влетела молоденькая девушка, лет двадцати, в белом лёгком хитоне, под которым мягко переливались линии её поразительно стройного тела.

В комнате сразу точно все расцвело: ярче вспыхнули огни; веселее засмеялось шампанское и как-то мгновенно спала чопорность с двух её подруг.

С разбега она бросилась на шею Гринчукова; он быстро закружился вместе с ней, так что от её развевающегося хитона пошёл ветер.

Наконец она взвизгнула и повалилась на диван в полном изнеможении.

Гринчуков поднёс к её большому страстному рту шампанское, и она, не поднимаясь, выпила его, проливая струйки на круглый подбородок и высокую нежную шею.

Начался кутёж.

Крейцер охмелел после первого же бокала шампанского, но, когда доктор лукаво спросил его, какую из трёх он наметил для своего счастья, немец нахмурился и отрицательно замотал пальцем.

Доктор рассмеялся, шепнул что-то Гринчукову, тот взглянул на Крейцера и также захохотал.

Крейцер решил быть на страже. Он вызывающе обратился к Гринчукову:

— Вы эту любовь хотели показать мне?

— А, любовь! — отозвался тот, — и обратился к мисс Мэри, сидевшей у него на коленях, с несколькими вопросительными словами, которых Крейцер не разобрал.

Та утвердительно кивнула головой, захлопала в ладоши и бросила два слова маленькому бою-китайцу, моментально проскользнувшему в кабинет.

Китаец исчез — и в то время, как Гринчуков шептал что-то мисс Мэри, указывая чёрными глазами на Крейцера, в дверях появилась красивая фигура джентльмена в белом костюме с китайским веером в руке, которым он неторопливо помахивал перед своим лицом.

Лицо было бритое, по-видимому совсем молодое, необыкновенной красоты и благородства: лицо Адониса, раненого насмерть диким вепрем, мертвенно бледное, с большими, глубоко запавшими печальными глазами.

Эти глаза остановились на мисс Мэри, и только потом он изящно и с достоинством поклонился присутствующим.

— Мистер Смиф, — звонко назвала его имя мисс Мэри. — Наш доктор, — она весело рассмеялась и докончила с грациозным жестом, — и музыкант. Мистер Смиф нам будет играть, а мы танцевать и петь.

И одним прыжком она очутилась около Крейцера, обвила его шею тонкими обнажёнными руками, с которых соскользнули лёгкие шёлковые рукава и, прижимаясь к нему, залилась смехом, который, казалось, был так же обнажён как и её руки, и раздражал и опьянял своим, почти осязаемым, прикосновением.

Мистер Смиф опустил тёмные длинный ресницы, подошёл к пианино, бросил на него веер, и из-под тонких удивительно изящных пальцев его вырвались беснующиеся, сладострастно дрожащие звуки кекуока.

V

Да, это была действительно потрясающая история. Гринчуков рассказал её товарищам в нескольких словах. История любви, которая могла вспыхнуть смертельным огнём только под этими раздражающими звёздами, в пряном тропическом воздухе в стране колоссальных деревьев и мгновенно убивающих своим ядом змей, в кварталах безумно развратного Малай-Стрита, этого ослепительного и пьяного ада, в котором красота, порок и смерть кружатся в исступлённом танце.

В кабинете было душно, несмотря на то, что окна были закрыты только лёгкими занавесками, колеблемыми ветерком с моря. Но и этот ветерок не приносил прохлады; он как будто также был пьян и полон мутных желаний. Только холодное шампанское на мгновение приносило освежающую бодрость, и в эти минуты хотелось каких-то огненных снов наяву, ослепительной наготы и зверских ласк.

Англичанин медленно пил шампанское, и его бледное лицо становилось ещё бледнее, но глаза разгорались, как две траурных свечи.

Эти глаза умоляюще обратились к мисс Мэри — и он сказал ей:

— Я хочу слез. Если мне не суждена нынче твоя любовь, я хочу слез.

Она взглянула на него долгим, печальным взглядом, сделала повелительный знак молчать и, когда он снова коснулся клавиш, она запела ирландскую песню:

Она пела грустно и негромко народную песню, которую, может быть, пела своему сыну мать, отправляя его в далёкое плавание, после того, как он только-что получил звание доктора и был назначен на военный корабль.

В Сингапуре его увлекли товарищи в Малай-Стрит, вот в этот самый дом. Он встретил здесь мисс Мэри и остался навсегда.

Неправда. Он не вернётся назад. Старики будут лежать в могиле, а он не вернётся назад. Прошли всего два года с тех пор, как он остался здесь, но судьба его уже решена: он никогда не вернётся назад.

Крейцер похолодел, узнав всю эту историю. Он стукнул кулаком о стол и решительно заявил Гринчукову, что с ним никогда ничего подобного не случится. Во-первых, потому, что он может полюбить только добродетельную девушку, а, во-вторых, если бы и случилось что-нибудь подобное, он вырвал бы её отсюда, а не остался бы сам здесь на унижение и погибель.

Гринчуков сдвинул свои чёрные брови и перевёл всё, что тот сказал, мисс Мэри.

И опять та рассмеялась звонким, весёлым смехом: нет, только смерть или старость могут вырвать её отсюда. Но она сумеет броситься к смерти прежде чем наступит старость, — есть яд, который убивает в одно мгновение. А пока — безумная птица, она любит песни, поцелуи и вино.

Англичанин встал, медленно выцедил бокал шампанского, сделал повелительный жест рукою и, не опуская её, некоторое время стоял неподвижно с лицом мраморной статуи Адониса.

— Слушайте, он будет декламировать стихи, — сказала мисс Мэри, лукаво улыбнувшись Гринчукову, села на колени к Крейцеру и прижалась к нему всем своим горячим нежным телом.

Глуховатым, срывающимся голосом, не сводя глаз с своей возлюбленной, англичанин декламировал мрачную легенду о невольнике, полюбившем королеву и осмелившемся открыть ей свою любовь. Она приковала его к подножью своего ложа и каждую ночь на глазах его отдавалась другому, а он видел их исступлённые ласки, слышал их знойные стоны, заглушаемые поцелуями.

И когда мистер Смиф кончил декламировать, маленькая погибшая женщина звонко рассмеялась и впилась своими красными губами, — губами страстного вампира, в розовые пухлые губы Крейцера.

Крейцер видел, как её несчастный возлюбленный смотрел из угла скорбными, полными слез глазами. Зубы его были плотно сжаты, он делал громадные усилия, чтобы не разрыдаться, и казался беспомощным, как мальчик, затерявшийся вдали от дома.

Гринчуков подошёл к нему и поднёс к его губам шампанское.

Тот машинально выпил и обратился к нему с несколькими вопросительными словами.

— Чтобы я сделал? — отозвался Гринчуков. И его цыганское лицо побледнело. — Если бы я любил, как и вы, я бы сделал то же самое. Зато вот этот немец, он наверное не сделает этого, — громко и презрительно кинул он по адресу Крейцера. — Он напишет тысячу томов о любви, но никогда не поймёт, что такое настоящая любовь.

Стукнули бокалы: они выпили их до дна и крепко поцеловались.

Доктор, совсем охмелевший, стоял перед облюбованной им женщиной в позе трагического актёра на коленях и читал ей русские стихи, по обыкновению невероятно перевирая размер и рифмы.

VI

Крейцер чувствовал, что он всё больше и больше пьянеет и размякает, но всё ещё продолжал твёрдо держаться за своё стойкое чувство к невесте. Окончательно расчувствовавшись, он достал из кармана бумажник, вынул оттуда её портрет и, что-то долго объясняя на невероятном английском языке сидевшей у него на коленях американке, торжественно протянул ей фотографию.

Та равнодушно повертела её в руках перед своими глазами и вдруг с звонким смехом швырнула в окно.

Картон всколыхнул занавеску и упал на улицу.

Крейцер сначала был поражён до такой степени, что не мог вымолвить ни слова. Он весь побледнел и задрожал от бешенства.

Мисс Мэри стояла перед ним вытянувшись и вызывающе подняв свою белокурую красивую голову.

Крейцер уже сделал к ней угрожающее движение со сжатым кулаком. Она не шевельнулась, но англичанин впился глазами в немца и быстро опустил руку в карман.

Гринчуков заметил это движение и тихо коснулся его руки.

Но уже Крейцер овладел собой. Тяжело переводя дыхание, он презрительно скривил губы и, сразу отрезвев, ни на кого не глядя, вышел из кабинета.

Мисс Мэри бросилась к окну, взглянула вниз и опять весело рассмеялась.

— Что бы вы сделали на его месте? — обратился в свою очередь Гринчуков к англичанину.

— Я бы прежде всего, не показывал этой карточки.

— Я тоже.

VII

Прошёл год. Крейцер с невестой по-прежнему посылали друг другу обширные послания, в которых любовь обсуждалась со всех точек зрения.

На стоянке в Сингапуре Гринчуков и доктор опять соблазняли его отправиться с ними в Малай-Стрит, но он наотрез отказался, и они пустились туда вдвоём.

Блуждая на закате один по городу, он попал на европейское кладбище и здесь случайно натолкнулся на новый памятник, с которого взглянуло на него знакомое имя.

— Мистер Смиф, — повторил он. — Двадцати пяти лет.

И сразу вспомнил красавца-юношу из Малай-Стрита.

Конечно, это могло быть совпадение, но на белом камне были золотом выгравированы строки ирландской песни.

Крейцер прочёл их и поморщился. Ему вспомнилась вся эта неприятная история с фотографией. По счастью, тогда он успел поднять карточку своей невесты раньше, чем на неё наступили чьи-нибудь грязные ноги.

Он вздохнул о судьбе так ужасно погибшего молодого человека из хорошей фамилии, нелепо разбившего свою карьеру и жизнь, и не мог не осудить его:

— Из-за какой-то негодной девчонки. Фи! А она, конечно, продолжает свою безумную жизнь и мало думает о сгубленном ею сердце.

Но на другой день доктор и Гринчуков рассказали ему о мрачной судьбе обоих любовников.

Когда мистер Смиф, как доктор, узнал однажды, что его возлюбленная заболела той страшной болезнью, которая рано или поздно настигает почти всех жриц Малай-Стрита, он не открыл ей этого. Но в ту же ночь, на заре, их нашли окоченевшими в объятиях друг друга, убитыми мгновенно поражающим ядом.