Королевский аркан

Глава вторая

– Дон-н-н-н-н! – сказала тибетская чаша.

Звук у нее был глубокий и низкий. Так мог бы звучать грибной суп, если бы ему дали голос.

Пожилой мужчина с окладистой бородой нес чашу в руках, переходя из комнаты в комнату. В центре каждой он останавливался и принимался водить резонатором по чаше.

За ним следовала светловолосая женщина в брюках и черном кимоно. Время от времени она говорила: «Успокойте меня, Ефим Борисович», на что «доктор» неизменно отвечал: «Силентиум эст аурум». Наконец он закончил и обернулся к ней:

– К сожалению, Анастасия Геннадьевна, вы были правы. Позвольте я вам кое-что покажу.

Из старого кожаного портфеля он извлек полупрозрачный лист кальки и тщательно смял его. Расправил, помахал им в воздухе и вышел на середину комнаты. Вокруг него беспорядочно кружились пылинки в столбе солнечного света. Мужчина сделал такое движение плечами, словно собирался размять руки, и вдруг тоненько засвистел. Одновременно он принялся поворачиваться вокруг собственной оси. Держа перед собой мятую кальку на вытянутых руках, как простыню, предназначенную для просушки, он сделал три полных оборота и вернулся к хозяйке дома.

– Полюбуйтесь.

Прозрачная бумага была покрыта черно-серыми разводами.

– Господи, это что?!

– Видите? – Он указал на петлю в верхнем левом углу.

– Похоже на змею.

– Она и есть. Даже если бы вы не сказали мне, что в доме произошло самоубийство, я понял бы это по затемнению на лаосском пергаменте.

– Эта бумага не похожа на пергамент, – вдруг сказала женщина.

Гройс про себя выругался: осторожнее надо, без издевок.

– Название условное, – выкрутился он. – На самом деле перед вами обычная калька, которую соответствующим образом обработали. Рассказывать долго, важен результат: она собирает выбросы негативной энергии и фактически создает карту местности. Видите – это ваш дом. Змея показывает, где был центр выброса.

– Это комната Петруши… – Голос у женщины дрогнул. – Он там и застрелился.

– Что ж, я проверил всё, что хотел. Ваш дом поражен, как плесенью, негативной энергией.

– Это можно исправить, Ефим Борисович?

Гройс с сомнением поцокал языком и потер лоб. Ему мешал накладной живот, он давно не выходил «в образе» и отвык таскать на себе дополнительный вес. Борода еще эта проклятая… Морда под ней потеет.

– Боюсь, мне придется задать вам много уточняющих вопросов.

– Я готова! – вскинулась Анастасия. – Хотите, мужа позову? Он в кабинете…

– У мужчин другие вибрации. Ваш супруг может всё только испортить. Я предпочитаю работать с женщинами.

– Ах, как я вас понимаю! Я всегда знала, что правильно настроенная женская энергия способствует его успехам в бизнесе. Перетекание Венеры в Марс…

– Где мы можем найти уединенное место? Ближайший час нас никто не должен беспокоить.

Хозяйка провела Гройса в комнату, выглядевшую как гостиничный номер категории люкс. Вообще весь этот дом показался ему выхолощенным, словно хозяева задались целью не оставить ни одного отпечатка личности. В будке охраны и то чувствовалось больше индивидуальности.

Хозяйка усадила его на диван, сама устроилась в кресле напротив.

– Спрашивайте, – с готовностью сказала она.

– Опишите человека, который покончил с собой. – Гройс достал блокнот.

Петр Алексеевич Селиванов. Пятьдесят пять лет. По образованию – экономист. Место работы последние четыре года: дворецкий в семействе Левашовых.

– Я предпочитала называть его батлером. Как-то современнее, нет? Хотя Петруша – он современным, конечно, не был. За это мы его и любили. Он вносил в хаос нашего бытия струю традиционных ценностей.

Она всхлипнула.

«Струя традиционных ценностей!» – записал Гройс, опасаясь, что не удержит эту блистательную формулировку в памяти. «Значит, ты для них был Петрушей? Посмотреть бы на твое лицо, Петя, когда ты услышал это обращение впервые».

– Всё это какое-то чудовищное недоразумение, – вытирая слезы, говорила хозяйка. – Он был у нас очень счастлив. И конечно, Петруша нас обожал. Заботился о нас, как о своих детях. Я только с ним смогла, наконец, полностью расслабиться.

– Что входило в его обязанности?

– Боже мой, да всё! Водители, повар, коммунальные службы, ремонт, все закупки, от продуктов до бытовой химии! Следил, чтобы техника была исправна. У меня при нем ни один винтик из шкафа не выпал. Документацией кто занимался? Петруша! Всё контролировал, абсолютно всё! Включая холодильники и спортзал. Ну что еще? Химчистка, наши машины, – это, конечно, тоже было на нем. Коля согласовывал с ним меню.

– Коля – это…

– Наш повар, кореец. Шмотки мои, разумеется, Петруша знал от и до. Он вообще-то прошел обучение в качестве горничной по ВИП-гардеробу.

Гройс искоса взглянул на женщину. Нет, ее ничего не смутило в этой фразе.

– Он все материалы, все ткани знал, – перечисляла она, – что гладить, что отпаривать, где меха хранить летом, какими средствами пользоваться… Всех наших горничных обучал. Расчеты шли через него. Зарплату выплачивал персоналу, решал, кому дать премию и в каком размере. Наш маленький смешной домовой эльф! Он даже краски для меня покупал – я художница, у меня проходили авторские выставки… – Она бросила на Гройса взгляд: произвело ли это на него впечатление. – Кристальной порядочности человек! Ни рубля не положил себе в карман. Саша, муж, его первый год проверял, а потом вообще перестал. Мы были в нем абсолютно уверены! Ах, вспомнила: единственный раз он позволил себе… знаете, оплошность.

– Какую?

– Петруша утащил у Александра Ивановича бутылку вермута. Так забавно! – Она так же легко, как до этого плакала, залилась смехом. – Он же непьющий! Но вот что-то на него нашло, представляете?

– Когда это было?

– Где-то за месяц до того, как он… Ну, вы понимаете. Саша обычно не проверяет бар, там столько всего… Он по чистой случайности обнаружил, что бутылки нет. Сначала мы подозревали Лиду. А потом спросили Петрушу, он сразу и раскололся. Не думал, что мы заметим. Просил прощения! Саша еще смеялся, что наконец-то у нас нормальный дворецкий, который ворует выпивку у хозяев.

– Вы знаете что-нибудь о его семье?

– Ну а как же! У него сын, Митя, выдающийся молодой человек! Они с нашей Лидой встречаются, между прочим. Ох, она с ним хоть за ум взялась. Ему постоянно гранты выдают. И на конференции за границу он чаще ездит, чем мы на отдых. Прекрасный мальчик, отзывчивый такой. И диссертацию писать успевает, и преподает в своем вузе…

– Где он учился? – спросил Гройс.

– Не помню… Что-то математическое. Это важно? Я могу Лиду позвать.

– Нет, пока не стоит.

Гройс откинулся на спинку дивана, изучающе рассматривая хозяйку.

Перед ним была деятельная бездельница. Теннис, верховая езда, коучинг, ретриты, раскрытие женской энергии, стихи, живопись… Анастасия Левашова написала и проиллюстрировала две невыносимо сентиментальные книги для детей, занималась дизайном интерьеров, выводила новую породу лошадей и участвовала в благотворительности. Она была невероятно энергична и в этой энергичности абсолютно бесплодна. Гройс даже сочувствовал ее созидательным импульсам. Не подкрепленные ни трудом, ни одаренностью, они вырождались в пустые хлопоты.

И конечно, она была красива. Блондинка с нежной кожей, едва тронутой загаром. Но лицо ее к сорока пяти приобрело надменно-самоуверенное выражение – и оттого огрубело.

– Я чувствую здесь присутствие человека с большой внутренней силой, – сказал он без перехода. – Женщина. Она для вас важна.

– Божечки! – Левашова даже в ладоши захлопала. – Как вы все видите? Или вам Лида рассказала? Вы можете рассмотреть, какого цвета у нее аура? Не у Лиды, а у Марианны. И узнаете, где она сейчас?

Понемногу Гройс вытащил из Левашовой, что с апреля она «плотно работает с тарологом». Насколько плотно? Раз в неделю. Марианна – человек потрясающе одаренный, она как родниковый ключ, к ней можно припадать и пить, пить информацию, словно ключевую воду… Какую информацию? Например, в начале мая Марианна предупредила, что намеченное путешествие может оказаться опасным.

– Мы в конце июня планировали отдых, но я заставила мужа сдать билеты. Извините, но когда своими глазами видишь Башню и всех этих падающих человечков… Мы делали расклад на ближайшие события, и Марианна даже побледнела, когда ее перевернула. Собирались двадцать седьмого июня на Мальдивы… Марианна перестала к нам приходить, и я не могу до нее дозвониться.

– Я заметил что-то странное в оставшихся от нее вибрациях, – осторожно начал Гройс.

Левашова выжидательно смотрела на него.

– Вы пытались ее найти?

– У меня только номер телефона, я звонила, он отключен. Честно говоря, я особенно не беспокоюсь. Марианна предупреждала, что иногда ей нужен полный информационный детокс. Вы же понимаете, мы все отравлены. Она должна сохранять свой дар неприкосновенным. Я сама делала на нее расклад, мне выпало, что она вернется в начале осени. Жаль, конечно, всё лето без нее…

– Я не могу разглядеть, откуда Марианна появилась. – Гройс прищурился в пространство. – Вижу смутную фигуру за ней. Мне не нравятся ее эманации… Они могут косвенно влиять на энергетику вашего дома, если эта фигура вам близка.

– Я не помню, представьте себе, кто дал мне номер Марианны, – растерянно сказала Левашова. – У нас был девичник, человек двадцать, я многих едва знаю… Почти у всех свои тарологи, а я одна как изгой. Поделилась своей бедой с девочками, и мне накидали контактов. Я бы в ватсапе посмотрела, но у меня после обновления история переписки просто исчезла.

«Удобно, – подумал Гройс. – С другой стороны, ничего исключительного. Может, и стерлась. Может, и впрямь не помнит, кто подсунул таролога».

Он поднялся:

– Пора взглянуть на место, где душа покинула тело.

Левашова проводила его на второй этаж. Здесь, на взгляд Гройса, обстановка была поживее: и натюрморты на стенах, и разнообразный декор в напольных вазах – длинные, как удочки, разноцветные колосья, букет изумрудно-синих перьев, которые в таком количестве наводили на печальные мысли об участи бывшего обладателя.

– Весь персонал живет в Синем доме, – говорила женщина. – Но батлеру всегда выделялась комната в этом здании. У него все-таки особенный статус, я думаю, вы понимаете. До Петруши у нас служили двое. Их полностью устраивала одна из гостевых комнат. Но он почему-то невзлюбил ее и попросил переселить его сюда. Муж говорит: светелка на выселках.

Они действительно прошли насквозь весь второй этаж и остановились в конце коридора. Левашова достала ключи.

– Петруша сам выбрал это место. – Она будто извинялась за что-то. – Здесь вообще-то был запланирован гостевой гардероб для верхней одежды, поэтому видите, какие замки? На ключ запирается. – Она принялась дергать ключом в замочной скважине, и Гройс невольно поморщился. – Петруша никогда им не пользовался, даже когда днем ложился вздремнуть, он был сторонником обязательного дневного сна, у нас в договоре с ним не обеденные часы прописаны, а «сонные»… На ночь тоже не закрывался. Только перед самоубийством… Очень некрасиво с его стороны, вы так не считаете?

– Почему? – удивился Гройс.

Левашова посмотрела на него прозрачно-зелеными, как вода, глазами.

– Покончить с собой в доме своего нанимателя – скотство, – неожиданно сухо сказала она. – Он нас очень разочаровал. Это как повеситься в детском саду. Моя дочь могла его найти…

– Может быть, именно поэтому он и запер дверь? Анастасия Геннадьевна, в доме есть камеры?

– Нет. Только периметр под наблюдением. Я не выношу камеры в жилых помещениях.

Ключ наконец щелкнул, дверь распахнулась.

– Можно я не стану заходить? – поежилась Левашова.

– Всё в порядке. Так даже лучше. Ваши эманации не будут заслонять самое существенное, – успокоил Гройс.

Узкое окно, двойные рамы. Он открыл створку и убедился, что забраться по стене может только геккон.

Значит, ты взял из хозяйского сейфа пистолет, вернулся сюда, сел за откидной столик размером с крышку унитаза, написал записку. Лег на кровать и застрелился.

Почему у тебя, Петр Алексеевич, все места проживания напоминают купе поезда? И кровать такой же ширины, и столик оттуда. Куда ты ехал всю жизнь и почему ты забрался в эту конуру вместо того чтобы расположиться по-человечески?

Гройс покрутился в центре, воздев руки к потолку, на тот случай, если здесь все-таки установлены камеры. Пошумел тибетской чашей. Встал на колени, пораскачивался влево-вправо. Из чистого хулиганства изобразил земной поклон, в чем сразу раскаялся. Во-первых, мешало накладное брюхо. Во-вторых, он чуть не оторвал бороду, прижав ее ладонью к полу.

«Хорош энергопрактик! Потерял растительность на фронтах боев с нечистым духом».

Когда истекли пятнадцать минут, Гройс вышел из комнаты покойного мажордома. Лицо его было строго и замкнуто. Он молча дал знак Левашовой следовать за ним и вернулся на первый этаж.

– Положение дел таково, – веско сказал он с интонацией хирурга, извещающего, что операция не терпит отлагательств. – Много выбросов. Протуберанцы искаженной духовной энергии. Вы правильно сделали, что не стали заходить внутрь. К сожалению, они, подобно тяжелым металлам, накапливаются в пространстве. Не просто так самоубийц не хоронят в церковной ограде. Люди в древности понимали побольше нашего… Видите ли, мы взаимодействуем друг с другом в первую очередь энергетически. Если есть проблемы, сразу замедляются кровоток и лимфа. Я советую вам и вашему мужу проверить кровь у своего терапевта. Анализы не будут безупречными. Отсюда один шаг до инсультов. Батарейка нашего жизненного ресурса может разрядиться в ноль.

Левашова отчаянно закивала. Лицо у нее было такое, что Гройс на мгновение устыдился своего жестокого розыгрыша.

– Вы можете это снять? – спросила она.

– Ваш батлер был человеком чрезвычайно мощным в смысле энергетики, и после его суицида… Ну, представьте, что трактор пропахал полосу в поле. Я способен засеять ее, чтобы проросла трава. Но это долго, и все равно останется след в земле. Вам же необходимо уничтожить всю негативную энергию. – Он сделал вид, что задумался, потирая усы. – Самое целесообразное в вашем положении – прибегнуть к помощи магнита.

– Что это значит?

– Магнит, – принялся объяснять Гройс, – это человек, который по какой-то причине генерирует очень слабое поле. Вы, например, не смогли бы быть магнитом. Я вашу энергию ощущал даже из-за закрытой двери. Сильная, белая, ровная… А есть люди, у которых энергия – как волокна переваренной моркови. Короткие, вялые. Такая личность может сработать энергетическим капканом. Она очень легко притягивает чужую негативную энергию и аккумулирует в себе. Как сосуд, в который засасывает джинна, понимаете? В вашем доме поселился злой джинн. Кто знает, на какие разрушения он способен! Я не рискну дать прогноз, а я, поверьте, занимаюсь своим делом не первый год.

– Я всё поняла… А такого человека можно как-то нанять? Я просто никогда о них не слышала…

Гройс усмехнулся:

– Ну, эти люди не афишируют свои услуги. И даже, будем откровенны, их обычно используют втемную. Дайте пораскинуть мозгами…

Он выдержал долгую паузу, предоставляя ей возможность обдумать идею и отмести ее как безжалостную, сказать, что нужен другой способ, нельзя же на живого человека, как на червя, ловить дрянную энергию покойников… Но Левашова ждала, и на лице ее была написана только надежда.

– У меня есть одна знакомая, – уронил Гройс. – Молодая девушка. Они как раз частенько слабенькие в смысле собственной шакти… Между прочим, по профессии – горничная. Не уверен, уместно ли предложить вам взять ее на работу…

– Потрясающая идея! – с чувством воскликнула Левашова и схватила Гройса за обе руки. – Спасибо, спасибо! Мне говорили, что вы кудесник. Как мне вас отблагодарить?

– Об этом говорить рано. Сначала мы должны убедиться, что наш… э-э-э… сосуд совершает ту неосознанную работу, для которой мы его предназначили. Это очень тонкая материя. – Гройс пошевелил в воздухе пальцами. – Я полагаю, через неделю, максимум две мы увидим результаты.

– Ирине Мукосеевой не помешает помощь, – неожиданно трезво заметила Левашова. – Это наша старшая горничная. Вторая совсем расклеилась после гибели Петруши. Это понятно. Мы все потрясены и переживаем горе, каждый по-своему. Петруша был частью нашей дружной семьи.

Гройс попросил не провожать его. Он вышел в пустынный холл и остановился перед зеркалом. Сверху доносились шаги, голоса, из кухни в другом крыле долетали ароматы стряпни и стук ножа, но все эти запахи и звуки на мгновение показались ему эфемерными. Словно реален был только этот внушительный особняк, имитация барской усадьбы, а от людей в нем осталось лишь эхо некогда живших.

Невидимый Селиванов, серьезный, до смешного напыщенный, возник на верхних ступеньках лестницы и осуждающе покачал головой. «Что ты творишь, Миша…»

«Прости меня, Петя. Но раз уж ты сделал такую глупость и помер, грех этим не воспользоваться».

– Здравствуйте, – сказали за спиной.

Гройс вздрогнул и обернулся.

Девушка лет двадцати с небольшим без улыбки смотрела на него. Распущенные волосы до плеч, светлые, как у матери. А глаза карие, в отца. Гройс провел немало времени, изучая фотографии Левашова. Невысокая, в теннисном платье, в котором, конечно, никто не станет играть в теннис. До Гройса доносился запах ее духов: свежих, с нотой растертых в пальцах листьев. Для пионерского галстука она была слишком взрослой, а для весла – чересчур изящной, но ее определенно хотелось разместить где-нибудь в картинах Дейнеки. Например, в «Раздолье».

– Вы, должно быть, Лида, – сказал Гройс.

Даже имя ее отсылало к тому времени, не нынешнему.

– А вы – Ефим Борисович?

Она простым и естественным жестом протянула руку. Перед его именем Лида сделала едва уловимую паузу: вспоминала, как он представился ее семье.

Гройс бережно подержал в руках маленькую теплую ладонь.

– Спасибо, что посоветовали меня Анастасии Геннадьевне. – Он понизил голос. – Я понимаю, как неловко вам было говорить матери неправду.

– Надеюсь, от моего вранья будет хоть какая-то польза. Терпеть не могу врать без смысла и результата. Вы что-нибудь узнали о Марианне?

– Только то, что она была очень общительна. Здесь поживет одна моя знакомая. Может быть, ей удастся что-то выяснить у горничных. Со мной они откровенничать не станут.

– Это хорошо, – кивнула Лида. – Надо ведь делать хоть что-то, правда? Если Мите от этого будет легче… Где ее поселят, вашу знакомую, мама уже сказала?

– Не знаю.

– Наверное, в Синем доме, – задумчиво сказала девушка.

Гройс подошел к окну. Среди деревьев виднелась одноэтажная постройка зеленого цвета.

– Вы имеете в виду вон то здание?

Она негромко засмеялась:

– Да, это оно. В детстве мне ужасно хотелось, чтобы оно было синим, и я стала называть его «Синий домик». Ни у кого не получалось меня переубедить, я стояла на своем: синий – и всё. Отец подозревал у меня дальтонизм. Таскал по врачам, пока не убедился, что всё в порядке. Но с тех пор он для всех остался синим. Сейчас это дом для персонала, а раньше там держали собак… Когда мама пыталась разводить борзых.

Он задал ей вопрос, который не стал задавать Левашовой:

– Вы знаете, почему Петр Алексеевич покончил с собой?

– Нет, что вы! Он был очень закрытым. Человек в футляре. Никого из нас не подпускал близко.

– Даже вас? – с улыбкой спросил Гройс.

– Особенно меня! Вы не представляете, как он переживал из-за наших отношений с Митей!

– Потому что вы – дочь его нанимателя? – прямо спросил Гройс.

Брови у нее взлетели вверх. Лида покачала головой, как взрослый, удрученный глупым детским вопросом.

– Потому что Митя – будущая звезда! Он станет большим ученым. Петр Алексеевич беспокоился, что Митя, не знаю, растрачивает себя, что ли…

– Он сам вам сказал?

– Петр Алексеевич в последнее время был сам не свой. Я всегда чувствовала, что он мною недоволен. Однажды даже сорвался. Отчитал меня за то, что я пользуюсь влюбленностью его сына. Ну конечно, пользуюсь! – Она развела руками. – Я же в него влюблена!

«Я же влюблен», – вспомнилось Гройсу.

Он попытался осмыслить эту картину: дворецкий, упрекающий дочь хозяина.

– Не подумайте, что Петр Алексеевич мне нагрубил, – сказала Лида, будто прочитав его мысли. – Ничего такого. Просто он в принципе редко раскрывал свои чувства. Ну, ему как бы положено, да? Я иногда думала, что он когда-то начал играть роль, как в британских сериалах, и незаметно вошел в нее и с тех пор не может выйти.

– Да нет, по-моему, он всегда таким был, – задумавшись, сказал Гройс.

Тут же упрекнул себя в неосторожности. Неизвестно, как много рассказал Митя своей подружке. Может быть, он не стал упоминать, что его отец и «энергопрактик» когда-то были знакомы.

Лида не обратила внимания на его оговорку.

– Это ведь вы нашли тело? – спросил Гройс.

– Господи, нет! Я только услышала выстрел. В ту среду я осталась дома. Должна была поехать на учебу, но плохо себя чувствовала с утра. Валялась в своей комнате, слушала музыку. И вдруг грохнуло. Я сразу поняла, что это выстрел, мы с папой пару раз ездили на охоту… Никакой дичи, правда, не убили… Ну, не важно. И я почему-то подумала, что это может быть только у Петра Алексеевича. Наверное, потому, что больше никого, кроме нас, не было.

– Вы не пошли к его комнате?

Она удивилась.

– Я побежала сразу к охране. Олег дежурил, он… Сначала он мне не поверил – сам-то он ничего не слышал.

– Как такое возможно? – заинтересовался Гройс, прекрасно представлявший, как далеко разносится звук выстрела из огнестрельного оружия.

– Ну-у-у… Он клипы смотрел. В наушниках. Только маме не говорите! Иначе ему влетит. Я говорю: «Олег, кажется, стреляли». Он схватил оружие, велел мне оставаться в будке и убежал. Вернулся очень быстро. Сначала не хотел мне рассказывать, что случилось.

Гройс помолчал, наблюдая за ней.

– По-моему, всё было не совсем так, – сказал он наконец.

Лида покраснела и побарабанила пальцами по стеклу.

– Вы правы. Я увязалась за Олегом, – призналась она. – Он сразу побежал наверх, постучался в дверь, звал Петра Алексеевича… Мне кажется, я уже понимала, что произошло. Потом Олег открыл дверь мастер-ключом, и мы его увидели… Вернее, сначала кровь везде.

Она сморщилась.

– В комнату мы не заходили, стояли в дверях. Олег сразу позвонил начальнику охраны, потом в полицию. А я сидела у стены и думала, что кто-то должен Мите сказать, только не полицейские, нельзя такое от чужих людей узнавать… – Она обхватила себя руками. – Я не смогла. До сих пор стыдно. С ним папа поговорил.

– А как ваш отец, Лида, относится к Мите? Простите мое любопытство…

Она просияла, и лицо ее стало таким красивым, что Гройс на мгновение забыл о цели своего визита.

– Митю все любят! Его нельзя не любить.

– О дивный новый мир! – сказал Гройс, садясь в машину к Никите. – На самом деле тот же самый, что и раньше, однако перевернутый с ног на голову, что может вводить в заблуждение относительно его свойств.

– Вы о чем? – спросил Маевский.

Он медленно вел «хонду» через то, что именовалось коттеджным поселком. С его точки зрения, вокруг творился какой-то Диснейленд. Дворцы, башни, каменные ограды, которые подошли бы средневековым замкам… Неподалеку в загоне ходили лошади, такие блестящие и гладкие, словно в конюшне держали полк рабочих котов для вылизывания лошадиных шкур. В стороне виднелся загон. В нем занималась худенькая всадница на вороном коне. Ожидая Гройса, Никита успел подойти поближе и поглазеть.

Конь был огромен и мохнат. Ноги его колосились. Из пасти должно было вырываться пламя и, несомненно, вырывалось, когда никто не смотрел. Маевский был потрясен этим зрелищем. Но еще больше его потрясло, когда полчаса спустя Гройс, проезжая мимо, глянул на всадницу и покачал головой:

– Фриза? Для выездки? Совсем людям заняться нечем.

Маевский мало что понял, но осуждение уловил очень хорошо.

– Вы о чем? – второй раз спросил он.

– Фриз – упряжная лошадь, – сказал Гройс, явно думая о чем-то своем. – Создана, чтобы тянуть, а не возить. Спина у них слабая…

– Спина слабая? – изумленно повторил Никита. – Вы вон про ту дуру с гривой?

Старик рассеянно взглянул в окно:

– Дура с гривой верхом скачет. А конягу этого лучше в катафалк.

– В катафалк? – ужаснулся Маевский.

Гройс покосился на него.

– Запрячь. Чтобы тащил катафалк. Что, собственно, до сих пор и делается на родине этих прекрасных животных.

– А почему мир перевернутый?

– Да потому что не богачи возражают против брака их дочери с нищим сыном дворецкого, а дворецкий не желает брака с их семьей.

– Поясните, – попросил Никита.

Гройс откинулся на спинку кресла и прикрыл веки. В этом образе, с пузом и бородищей, он выглядел моложе, чем в родном облике, но Маевский дождаться не мог, когда Михаил Степанович избавится от реквизита и предстанет в своем нормальном виде, то есть тощим старикашкой в костюме с иголочки.

– Я уже рассказывал: Петр Селиванов – бывший экономист, аскет и сухарь, всю свою жизнь положивший на сына. Женоненавистник и педант без чувства юмора. Я был убежден, что из него получился идеальный дворецкий, и так оно и вышло. Митя – это звезда, озарявшая руины Петиной жизни. Единственный смысл его существования. Митя блестяще окончил математический факультет в Высшей школе экономики и сейчас, насколько мне известно, занимается топологией на стыке математики и физики. Он аспирант, преподает и одновременно занимается наукой. Чтобы ты лучше понимал отношение к нему Селиванова: несмотря на то, что у них имеется собственное жилье, Петя годами оплачивал сыну съемную комнату рядом с институтом. «Мальчик не должен тратить свое бесценное время на дорогу». Отыскал для сына чистенький уголок с видом на парк и с квартирной хозяйкой, которая привечает Митю и следит, чтобы тот не остался голодным. Я видел, как ты скривился, когда Митя сказал об оплате его отпуска. Но для Петра, поверь, было за счастье тратить деньги на сына. С деньгами, к слову, у Пети отношения никогда не складывались. Более-менее зарабатывать он начал только в бытность свою мажордомом. Или, как нынче говорят, батлером. Кто бы мог подумать, что фамилия персонажа в знаменитой книге переводится как «дворецкий». Ты мог?

Маевский даже не понимал, о какой книге идет речь.

– Михаил Степанович, а вас-то как судьба свела с подобным фруктом? – не удержался он.

Они выехали из поселка. За ними закрылись кованые ворота и по обочинам встали высокие темные ели. Еще один блок охраны – и только красно-белый шлагбаум остался над виляющей лентой дороги. Никита прибавил скорость.

– А очень просто, – сказал Гройс. – Видишь ли, Петя Селиванов был больше всего озабочен тем, чтобы добыть денег. Талант сына – это прекрасно. Но он требует поддержки. Стоит ли удивляться, что в какой-то момент Петр Алексеич дошел до мысли об азартных играх!

– Дворецкий делал ставки в казино?

– Ну нет! На это ему все-таки хватило ума. Однако в юности, как многие люди его поколения, он играл в покер и считался хорошим игроком. Он нашел подходящую компанию и поставил все имеющиеся деньги. Рассчитывал сорвать большой куш.

– А почему не сорвал? – Маевский слушал очень заинтересованно.

– Видишь ли, Селиванов действительно разбирался в карточных играх. Но он совершенно не разбирался в людях. А ведь это гораздо, гораздо важнее! Его партнерами по столу были каталы. Но он об этом не знал. Дела его шли все хуже, в какой-то момент он был близок к полному разорению – того рода, от которого не восстанавливаются, – и в этот самый момент я и вмешался.

Гройс замолчал.

– Почему? – спросил Никита, когда стало ясно, что старик не собирается продолжать.

– А? Что, прости?

– Почему вы вмешались? – повторил Маевский. – Вы же не были с ним знакомы?

– Не был, – согласился Гройс. – Видишь ли, мне стало его жаль. Он чем-то отличался от других желающих получить легкие деньги. А я к тому времени видел много разных типажей… Он был, если можно так выразиться, из идейных. И в каком-то смысле абсолютно бескорыстен, потому что ни копейки из выигрыша – если бы случилось так, что он выиграл, – Петя не потратил бы на себя. Как я сказал, он был скромен и неприхотлив в быту. Я сменил его за тем игральным столом, и часть его денег мне удалось вернуть. Не все. Но Петя был достаточно умен, чтобы постфактум понять, от чего его спасли. Некоторое время он питал ко мне искреннюю благодарность.

– Некоторое время?

– Любое чувство со временем выветривается, – пояснил Гройс. – Благодарность – быстрее прочих. Чрезвычайно летучее и неустойчивое соединение.

– Я сосватал тебя Левашовым, – сказал Гройс в спину Айнур.

Она резала зелень для салата, склонившись над столом. Сто раз ей повторял: сядь, не нагружай спину…

Не прекращая занятия, Айнур сухо ответила:

– Я не пойду замуж.

Гройс хмыкнул, и она отложила нож в сторону. Вопросительно уставилась на него.

– Мне нужен свой человек в доме Левашовых. Петр Селиванов там покончил с собой. Его сын был у нас, помнишь?

Девушка молча кивнула.

– Для хозяйки я сочинил легенду: якобы кто-то должен взять на себя плохую энергию после самоубийцы. Эта идиотка согласилась. Так что ты там будешь в качестве громоотвода. Но поскольку тебе нужно сблизиться с прислугой, я сказал, что ты – домработница, сможешь помогать по хозяйству.

– У таких людей нет домработниц, – поправила Айнур. – У них горничные.

– Это ты верно заметила. Извини, я распорядился твоей судьбой без спроса… Но Маевского к ним не запустишь, водители там свои, да и сомневаюсь я, что от водителя будет какой-то прок. Об этом тарологе, Марианне, могут что-то знать горничные. Постарайся расположить их. И понаблюдай за жизнью обитателей дома… Впрочем, тут не мне тебя учить. Тебе придется ночевать в общем домике для персонала…

Лицо Айнур приняло страдальческое выражение.

– Знаю, знаю, – виновато сказал Гройс. – Компенсирую неудобства двойной оплатой. Потерпи, пожалуйста. Если ты за неделю ничего не выяснишь, я тебя заберу оттуда, договорились? Завтра утром Маевский отвезет тебя на место. Собери всё необходимое на неделю.

Айнур кивнула и вернулась к пахучим листьям базилика.

Гройс еще постоял немного в дверях кухни, наблюдая за ней, и прошел в комнату. В гостиной он остановился напротив фотографии в рамке. На снимке был он сам: стоял с попугаем на плече, как турист, и улыбался в камеру. За его спиной виднелось белое здание с вывеской над входом: «Чайка». Шрифтом для надписи был выбран советский леттеринг. Гройс любил советскую шрифтовую школу.

– Михаил Степанович, почему вы оттуда уехали?

Тьфу ты, черт! Так задумался, что не услышал, как подошла Айнур.

Он снова бросил взгляд на фотографию.

– Вы как-то упомянули, что это было ваше любимое место…

– Так и есть, – сказал Гройс. – Но мне было всего семьдесят с небольшим, я был молод и наивен. Убеждал всех подряд, что старости не существует. Какие-то два-три года – и я здорово поумнел, а следовательно, иначе взглянул на привычные вещи. Когда к любой перемене погоды у тебя ноют колени, ты перебираешься поближе не к морю, а к хорошему медицинскому центру. Такова унылая проза жизни.

Он ожидал услышать слова сочувствия, неизбежно пошлые в подобных ситуациях.

– Салат готов, – сказала Айнур. – Накрывать?

Пообедав, Гройс некоторое время сидел, глядя в окно. За долгую жизнь он убедился, что двух вещей нельзя делать после приема пищи: спать и заниматься делами. А его ожидали именно дела… Но бог ты мой, какая восхитительная дура эта Анастасия Геннадьевна, дура механистичная, несмотря на ежедневную бурную имитацию осмысленной жизнедеятельности… Главное, ни на мгновение не усомнилась, что нужно бросить ягненка на заклание, не задала ни единого вопроса о судьбе бедной девочки. Возможно, в уме ее сложилась картина, что новая горничная возьмет на себя негативную энергию, а затем старый энергопрактик счистит с нее эту дрянь где-нибудь в глухом углу, как скорлупу с яйца. Но вряд ли. Скорее всего, она об этом и не задумалась.

Надо ввести третий пункт: не думать после еды о неприятных людях.

Он закрыл глаза и стал вспоминать, как шумел прибой под окнами «Чайки».

Полчаса спустя Гройс поднялся из кресла отдохнувшим. Взяв телефон, он отыскал в записной книжке номер и некоторое время кряхтел и вздыхал. Звонить этому человеку и становиться его должником чертовски не хотелось. Но выхода он не видел.

– Игорь, здравствуй, – сказал Гройс. – Пять минут отниму твоего бесценного времени?.. Вопрос вот в чем…

Он изложил свое дело. Выслушал, что всё будет исполнено, распрощался в самых вежливых выражениях и стал ждать.

Его знакомец прорезался два часа спустя.

– Отправил вам пакет, Михаил Степанович. Если будут вопросы, звоните.

Гройс открыл полученный файл, надел очки и придвинул лист бумаги.

На его громкий возглас из кухни прибежала Айнур.

– Ничего, ничего, – пробормотал старик, потирая лоб. – Всё в порядке. – Он снова уткнулся в файл и повел пальцем по монитору. – Трое! Это что ж у них такое началось, чистка рядов, что ли?

И журналисты такое пропустили? Нет, секундочку: он же читал об убийстве Игнатова, даже перекинулся с Айнур двумя словами, но тут же забыл об этом…

Он закурил папиросу, посидел, размышляя, затем выписал имена и снова позвонил.

– Игорь, – теперь его тон был сухим, не просительным, – мне нужны адреса. Домашние, рабочие, любые – какие найдешь. Фамилии я тебе уже отправил.

На этот раз ждать пришлось недолго. Блямкнуло уведомление, и Гройс открыл новое письмо.

Ближе всех жила Ольга Воденникова, таролог. Гройс потратил на сборы немало времени, истребляя в себе остатки пижонства. Старый дурак… Шляпы, лакированные ботинки, тростей четыре штуки – правда, все четыре непростые, с разными хитрыми секретами… А сорочки тонкие, а жилетки из шерсти викуньи? Тело привыкает к дорогой одежде. Но дело не только в манере держаться. Бородку ухоженную – куда денешь? То-то и оно.

– Умище-то не спрячешь, – сказал себе Гройс.

Это, положим, чушь. Умище как раз отлично прячется. Вот глупость – ту скрыть невозможно: она пузырится, искрится, сияет и лопается, как бабл-гам. Глупость не утихает. Заткнуть ее невозможно. Глупость вездесуща. На планете есть области, где не существует никакой жизни. Но если хорошенько покопаться, глупость найдется и там.

– Бабл-гам, – вслух повторил Гройс.

Кажется, так уже никто не говорит. Он даже не был уверен, что еще существуют жвачки, из которых можно выдувать пузыри.

Чем же, интересно, нынешние школьники занимаются на уроках?

– Айнур, я ушел по делам, – сказал Гройс, заглянув на кухню. – Меня больше нет.

Вопреки собственным словам, старик провел в квартире еще двадцать минут. Дважды за это время он натыкался на Айнур. Та не сказала ему ни слова.

Потому что Михаила Степановича Гройса больше не было.

Полчаса спустя из квартиры на пятом этаже вышел старичок лет восьмидесяти. Одет был старичок с претензией на сельский шик. Поношенный тесный пиджачок, брюки с замявшимися стрелками. Волосы у старичка были зачесаны на одну сторону, едва прикрывая лысину, – так при сильном ветре прибрежная осока низко ложится на воду. На ногах – разношенные штиблеты, из которых выползали серенькие носки и сразу бессильно обвисали, собравшись в складки. Портфель же, который старичок нес на длинном ремне через плечо, был как раз новый, явно использовавшийся только для очень важных дел.

Выйдя из подъезда, старичок вдохнул полной грудью и восхищенно проговорил:

– Эх, столица!

Спустившись в метро, старичок подобрался, прижал к себе портфель. Разглядывал в негодующем изумлении голоногих девок и парней в облегающих, как у балерунов, штанишках. Но выйдя на поверхность, он вновь расслабился. Пошнырял взглядом по домам, спросил у троих прохожих дорогу и вскоре уже топтался перед закрытой железной дверью подъезда.

С домофоном, однако, у старичка не возникло никаких затруднений. Каким-то образом он просочился внутрь, поднялся пешком на второй этаж и озадаченно подергал дверь квартиры номер семьдесят восемь. Вытянул губы трубочкой – и стал звонить соседям.

На звонок вышла злая женщина с широким испитым лицом. Волосы ее были забраны в два хвостика по бокам, как у школьницы.

– Я извиняюсь, – вежливо сказал старичок. – К Оле приехал в гости, племянница моя по линии супруги, а тут такое…

Он указал на дверь, заклеенную бумажкой с печатями.

Подозрительное выражение на лице женщины сменилось сочувственным.

– Господи! Не знаю, как и сказать-то… Умерла ваша Оля.

– Как – умерла?!

Старик схватился за сердце и прислонился к стене, закрыв глаза.

Обошлось без скорой. На кухне у соседки, назвавшейся Еленой, «дядюшка» пришел в себя и попросил подробностей. Но прежде сам выдал тщательно отмеренную порцию: он из Подмосковья… С Ольгой говорили месяц назад… Предупредил, что заедет в гости, когда будет в Москве по делам переоформления пенсии.

– Я до нее со вчерашнего дня дозвониться не мог. Ну, решил, может, загуляла, дело такое… Наведаюсь, думаю, сразу в гости, авось не погонит…

Гройс нес чепуху, не выходя из роли: растерянный пенсионер, с племянницей жены видится по праздникам, но в голове не умещается, что был человек – и вдруг нету.

– Как же нас-то никто не предупредил… – растерянно повторял он.

Лена приняла это на свой счет.

– Оля скрытная была. – Она закурила в форточку. – Вернее, где не надо – скрытная, где надо – болтливая. Я даже не знала, что у нее дядя с тетей есть. Про родителей она говорила, что умерли, повторяла, что сирота… Но без печали повторяла. Она вообще легкая была, Олька-то. Уж простите, что так вышло…

– Что ты, милая! Ты-то здесь при чем…

Выпили за помин души. Лена выставила на стол покупной салат в пластиковом контейнере.

– Закусывайте, Иван Денисович.

И угощение было прокисшим, и кухонька вокруг обшарпанная, с замызганными окнами. Квартира выглядела так, словно принадлежала тараканам, а люди здесь жили на птичьих правах. «Поджелудочная крякнет», – с тоской подумал Гройс, ковыряясь в салате.

– Спасибо тебе, Леночка, – прочувствованно сказал он. – Хоть от тебя узнаю, как она жила, как богу душу отдала…

– Ох, страшно сказать… Убили ее, Иван Денисович. Зарезали.

Гройс прижал ладонь к сердцу.

– Любовник? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Уж не знаю, любовник или нет. А я ей говорила, чтобы она клиентов на дому не принимала! – вдруг рассердилась Лена. – К ней же ходят… ходили всякие с утра до вечера, у нее вечно дверь нараспашку, сама сидит в одних трусах, карты свои раскладывает…

Гройс повел беседу очень аккуратно и узнал, что Ольга Воденникова была настоящей ведьмой, но не из-за точности своих предсказаний, а потому что в пятьдесят три года так выглядеть – это бога гневить; что жаловалась на постоянное безденежье, однако деньги у нее утекали между пальцев и она осталась должна Лене восемь тысяч; что мужики у нее водились, но надолго не задерживались, потому что Ольга была веселая очень: «Чисто искорка, а искорку в ладонях попробуй удержи», – в слезах объяснила Лена. Наконец, что закладывала Воденникова крепко и часто…

Тут Лена прикусила язык.

– Жизнь у Оленьки была тяжелая, – бесхитростно сказал Гройс. – Неужто боженька ее на том свете осудит?

И как-то сразу становилось ясно, что, конечно, не осудит Господь беспутную Воденникову, как не осуждает ее и сам Иван Денисович.

Лена приободрилась.

– Я, главное, понять не могу: бухает как черт – а личико гладкое, как у девочки! Вот как так?! Я на себя с утра в зеркало посмотрю: жопу от лица не отличить! А Олька забежала с утра за солью – сияет, как подсолнушек. А ведь мы с ней накануне выжрали две бутылки вермута…

– Вы красивая женщина, Елена! – торжественно возразил Гройс. – Не возводите на себя напраслину.

– Ой, скажете тоже! Вы рыбкой-то угощайтесь, угощайтесь… Такое горе у вас. Надо покушать!

– Чем только люди на жизнь не зарабатывают в наше время… – неопределенно сказал Гройс. – Гадание! В мое время гадалки были, конечно. Но чтобы так повально…

– Выдумки это всё. – Лена уже была изрядно пьяненькая и рукой махнула перед собой, словно ловила очень медлительную муху. – Вот Олю возьмите! Ничего, что я о ней?

– Мне любые подробности интересны, – заверил старик.

– О мертвых либо хорошо, либо ничего, да? Но я сейчас не в осуждение ей говорю, а просто как факт. У нее ведь не было никаких способностей к настоящему гаданию. Только я никак ее раскусить не могла: взаправду она в себя верит или только притворяется. Я ее сто раз просила мне на любовь погадать… Всем ведь хочется, чтобы их любили, да? А мне как-то с мужиками не везло… И уж я ей прямым текстом говорю: ну обмани ты меня, наговори мне чепухи волшебной, пообещай, что придет Дед Мороз с мешком, а в мешке у него будет мужичок для меня: рукастый, молчаливый, и чтобы при своем деле… А Ольга – ну упрямая же коза! Как ни разложит карты, всё смеется: будешь, говорит, богатой, а там к тебе и мужички потянутся. Богатой! – Лена прыснула и показала большой палец, словно одобряя этот план. – Наследство получу, ага! Родители – в могиле, а свою двушку они брату завещали. У него двое детей, ему нужнее. Мы как-то раз даже поскандалили с Олей. Я ей говорю: ну признайся же, что всё выдумываешь! А она мне: не могу, карты правду говорят. Может, и сама верила, кто ж теперь скажет. – Лена всхлипнула и вытерла слезы рукавом. – Фильм один обожала, «Матрица». Не смотрели? Прямо фразами оттуда разговаривала. Мне каждый раз так смешно делалось… Я на нее ору: ты можешь карты нормально разложить или нет?! Мне от твоих обещаний богатства ни жарко, ни холодно! А она колодой так сделает: фыррррррр! И отвечает: «Вы слышите, мистер Андерсон? Это звук неизбежности». В смысле, что неизбежно на меня деньжищи свалятся. Или я ей жалуюсь, например, на свое начальство, а она мне: «Добро пожаловать в реальный мир». Это меня бесило, конечно. А теперь я себя ловлю на том, что сама, чуть что, говорю: добро пожаловать в реальный мир.

Гройс выяснил, что Елена не видела и не слышала в день убийства ничего подозрительного. Труп обнаружила очередная клиентка, которая зашла в открытую квартиру и подняла крик.

– Я со смены вернулась в пять вечера, только прилегла – мать моя, кто-то визжит так, что в ушах стынет. Я выскочила, не сразу и поняла, откуда кричат. Сунулась к Ольке, а она там… – Лена помрачнела. – Сидит за столом, карты перед ней разложены, а горло… Ой, я, наверное, зря вам это рассказываю!

– Ничего, я и не к таким вещам привычный.

– Горло перерезано. Голова на грудь свесилась. И футболка вся залита кровью, любимая ее, с Микки-Маусом. Тетка эта бегает вокруг, дурища, причитает – надо врачей, надо врачей! А каких врачей, если она уже окоченела вся.

– Прямо холодная была? – спросил Гройс.

– Ага. И деревянная. Я ее за запястье взяла, пульс прощупать, а рука тяжелая, как доска.

Перед уходом дядюшка выпросил фотографию племянницы, объяснив, что у него дома только ее старые снимки. У Лены в телефоне нашлось два десятка общих селфи. Веселые расхристанные бабенки – везде в обнимку, везде с бутылкой. Пьяненькие, расслабленные, дурные…

Елена задремала, уткнув голову в сгиб локтя. Гройс быстро, пока не заблокировался экран, переснял своим смартфоном фотографии. Они обменялись телефонами, но он не был уверен, что наутро она его вспомнит.

Перед уходом он убрал остатки салата в холодильник, протер бутыль, стакан, дверную ручку и даже вилку. Проверил, затушена ли сигарета. Отыскал в комнате плед и набросил на хозяйку. Из квартиры вышел подвыпивший пенсионер. Он постоял, пошатываясь, на лестничной клетке, бессмысленным взглядом обводя стены. Убедившись, что камер вокруг нет, пенсионер оторвал бумажку, наклеенную на соседскую дверь.

– Совсем сдурели, – пробормотал он. – После каждого убийства квартиру опечатывать – бумаги не напасешься.

Из портфеля появилась небольшая коробка.

– Сувальдный замочек-то…

В коробке тускло блеснули отмычки – «свертыши». На случай встречи с полицией в кармане Гройса лежал документ, свидетельствующий, что он является сотрудником фирмы «Ангел с ключами», специализирующейся на помощи гражданам в деле открытия заклинивших замков и дверей. У Гройса и набор визиток имелся. На визитках был изображен святой Петр с нимбом и в хламиде, распахивающий золотые двери в виде арфы. «Иван Денисович Кракманов» – было написано на визитке.

Гройс натянул перчатки, вскрыл дверь и вошел внутрь.

Тесная прокуренная прихожая. В комнате было темно, и он безбоязненно включил свет.

Диван с ожогами от сигарет. Крошки хрустят под ногами. Линолеум под столом бурый, никто не наводил здесь порядок после смерти хозяйки, не приглашал специальных людей, которые умело стирают следы смерти. Полка, на ней дюжина разномастных карточных колод. В шкафу груды шмотья вповалку: то ли свалили кучей во время обыска, то ли сама Воденникова была неряхой.

На подоконнике – толпа бутылок, полные вперемешку с пустыми.

Гройс присел на табуретку, брезгливо проведя ладонью по поверхности, и достал телефон. Кадрировав так, чтобы на снимке осталась только Воденникова, он отправил фото Левашовой.

Почти сразу пришел ответ. «Это наша Марианна!!!!!!!»

– И не Марианна, и не ваша, – вполголоса сказал Гройс.

Информационный детокс, значит… В запои ты уходила, милая, и клиентов предупреждала заранее.

Он обыскал квартиру с ловкостью человека, который не раз проделывал подобное. Не нашлось ни телефона, ни записей. Несколько чистых блокнотов были ровной стопкой сложены в углу выдвижного ящика стола.

«Вот уж неожиданная аккуратность. Сомневаюсь, что это сделала сама Воденникова». Он наскоро просмотрел их, вырванных листов не заметил и уверился, что всё, интересовавшее убийцу, хранилось в телефоне.

Он ли забрал его? Или изъяли при осмотре места преступления?

– Этого мне, положим, никто не скажет… – задумчиво проговорил Гройс и поднялся.

Он выяснил всё, что хотел.