Королевский гамбит

СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

“Партизанский отряд, совершавший диверсии в Риге и ее окрестностях, уничтожен. Мною разработанный план дает основание утверждать, что большевистское подполье в Прибалтике в скором времени будет ликвидировано полностью. Оберст фон Штауберг…”

Не успел берлинский телеграф отстукать последнее слово депеши, как на рижской железнодорожной станции взлетел на воздух эшелон с боеприпасами. А через час поступило еще одно неприятное сообщение: неподалеку от города партизаны разгромили уездное полицейское управление лейтенанта Гюнше.

Ни первое, ни второе не встревожило фон Штауберга так, как незначительное для непосвященных упоминание, что “при налете и разгроме уездного управления случайно пленен партизанами обер-лейтенант Рейнгард Хоффе”. А Рейнгард Хоффе был работником абвера. Он осуществлял непосредственную связь с Кабаном, действовавшим в одном из соединений Красной Армии на ближайшем участке Восточного фронта. Оберст вызвал обер-лейтенанта Хоффе для уточнения некоторых деталей операции “Королевский гамбит”. Именно на участке Кабана планировал фон Штауберг переброску майора Сарычева через линию фронта. Он хотел обставить все это как можно правдоподобней. И вот…

Конечно, Рейнгард не мог дать врагу даже примерного плана операции, так как не имел о ней никакого представления. Извещать Берлин о пленении разведчика, который был на хорошем счету, Штаубергу не хотелось. Оберст приложил все старания, чтобы замять скандальное дело, но мудростью народной подтверждено, что шила в мешке не утаишь. Кто-то из недругов, прекрасно осведомленный о деятельности Штауберга, донес Гиммлеру об активных действиях партизан, о разгроме полицейского управления и о Рейнгарде Хоффе. Рейхсфюрер СС, ссылаясь на полученную им информацию, отчитал начальника абвера. Передал он и категорический приказ Гитлера (фюрер не пожелал принять адмирала): “С этого дня строго-настрого запретить абверовцам совать нос в чужие дела”.

Взбешенный Канарис, примчавшись к себе, учинил разнос офицерам в приемной, отчитал растерянного секретаря и вызвал Pray, вызвал немедленно, срочно…

Настольный коммутатор беспрестанно семафорил красной лампочкой, а фон Штауберг не поднимал трубки. Он лишь досадливо косился на красный мигающий огонек. Осторожно приоткрыв двери, в кабинет заглянул офицер — дежурный по управлению и срывающимся шепотом сказал:

— Герр оберст! Берлин!

Штауберг поспешно снял телефонную трубку и, услышав приглушенный расстоянием ледяной голос, вскочил. Желчный медлительный тон адмирала приводил его в трепет. Выслушивая ру-* гательства, оберст лишь встряхивал головой, будто получал пощечины. Канарис требовал объяснений.

Фон Штауберг, умолчав о Рейнгарде Хоффе, доложил о результатах проведенной операции по уничтожению “партизанского отряда” и добавил, что ему приходится действовать в тяжелой обстановке, так как гестапо, СС и СД вместо помощи чинят всяческие препятствия.

— Приказываю, — как приговор, произнес адмирал, — заниматься делом, касающимся только нас! Вы хвастались отличной подготовкой диверсантов, а ни в одном из донесений не говорите об их работе! Сохраняете на племя? В ближайшие дни закончивших обучение забросьте в русский тыл. Вы хвастались блестящей формой центральной фигуры “Королевского гамбита”. А ни одного хода до сих пор еще не сделали. Форсируйте, форсируйте, форсируйте все обещания! Только это может поднять вас в моих глазах.

Разговор с Берлином уже давным-давно закончился, а оберст все еще сжимал в руке горячую трубку, поглядывая в решетчатую крышку микрофона. Осторожно положив трубку на рычаг и не спуская с нее глаз, он крикнул:

— Машину!

…Жизнь диверсионной школы за последние дни почти не изменилась. Так же “по железному распорядку Пактуса” из минуты в минуту велись практические занятия, так же дребезжащий гонг извещал о времени завтраков, обедов и ужинов. Все было как прежде, и в то же время почему-то каждый чувствовал внутреннее напряжение. После блестящего разгрома “большевистского подполья” Крафт безмолвствовал. Фон Штауберг с головой ушел в текущие дела местного отделения абвера и “выкраивал” время лишь для бесед с Сарычевым. В этих беседах он совсем не упоминал о школе.

Левченко скулил, что затишье это — перед бурей. О “буре” он и пронюхал первым. В сильном смятении ворвался к Соколову и почти насильно, затащил его к себе в камору. Придвинув гостю стул, денщик рухнул на неряшливо заправленную, измятую постель.

— Пьян? — спросил майор.

— Э-э-э… Наперстка во рту не было. Не до выпивки мне… — уцепившись за спинку койки, Левченко сел и, зажав ладонями топорщуюся редкими космами, опущенную к коленям голову, принялся сетовать на судьбу:

— Все! Скоро, брат… “Вокзалов шум и суета, и крик детей, и слезы женщин…”

— В Берлин едешь?

— Ха! С нашим суконным рылом в ихний калашный ряд? — он сплюнул на пол. — В Берлин? Тоже придумал! — его тонкие злые губы исказила жалкая гримаса: — Чуть подальше… И, понимаешь, еду не один, а все, все все! В Россию еду!

— Ну-у-у! И тебя Крафт отправить решил? Сочувствую! Черная неблагодарность.

— Всех, понимаешь, Сарычев, всех забросят!

— Вместе не пропадем.

— Ты-ы!.. Ха-ха!.. — Левченко нервно рассмеялся. — Нет, Сарычев. Ты теперь аристократ, голубая кровь, белая кость… А если бы с тобой я… Да что говорить. С тобой-то, как за каменной стеной. Один раз ты нас, балбесов, уже выручил.

— Не останусь! — Соколов постарался придать голосу искреннее возмущение. — Немедленно иду к начальнику школы и потребую, чтобы отправили!

— Лучше не заикайся! Подведешь меня, Сарычев. Бокшат по секрету шепнул, а ты… Нет, Сарычев! Уж лучше я полечу. Может, бог даст, и вывернусь! — он вытащил из нагрудного кармана сигарету, кроша табак, тщательно вставил ее в мундштук, почмокал слюнявыми губами и прикурил. Дым потянулся к форточке. Левченко глубоко затянулся и закашлялся. — Ты правильно сказал о черной неблагодарности, — вытирая слезы, выступившие на покрасневших от натуги глазах, проговорил он сквозь кашель. — У Крафта разве сердце. У него в груди булыжник. Гауптману на всех, кроме его собственной персоны, наплевать. Уж я ли не старался… Бокшат намекнул, что и не в Крафте тут дело. Бери, Сарычев, выше… — стряхнув пепел под ноги, Левченко наступил на него и, рассматривая белесое пятно, добавил: — Мечтают они вот в такую лепешку всех раздавить! Прах, тлен, пыль… С детства мне удачи нет! Угодить старался, не обижал никого, а ребята не уважали. “Ты, говорили, Серега, ни рыба, ни мясо. Концентрат какой-то…”

Левченко расписывал житейские неудачи пространно и нудно. Надежды, которые он питал, поступая в услужение к гитлеровцам, не оправдались: даже нацисты презирали предателей.

Майор оставил обиженного денщика наедине со своими терзаниями и стал собираться: опять вызывали в управление. “Очевидно, придется перебираться на городскую квартиру. Наверное, задание будет дано мне сегодня либо завтра. Крупный ученый. Кто он? За кем охотятся гитлеровцы?” — размышлял Соколов, минуя проходную.

По словам Левченко, школа вскоре должна была обновить состав и передислоцироваться из Вецаки в местечко Ульброки.

Изморось осела на шоссе, и оно, лоснясь, убегало вдаль подобно гигантской змее, то ныряя в ложбины, то неудержимо взлетая на отлогие холмы. Соколов, подняв воротник и засунув руки глубоко в карманы плаща, зашагал в сторону Риги.

Не скоро добрался бы он до города, если бы его не нагнал военный грузовик, шофер которого не отказался подзаработать несколько марок.

И вот уже шуршат под башмаками майора желтые листья. Они покрывают всю аллею, лишь местами виднеется темный асфальт. Осенний воздух невероятно прозрачен и чист. Последние теплые дни выманили из душных квартир стариков, которые, тяжело опираясь на изукрашенные монограммами трости, прогуливались или, выбрав солнечную скамейку, дремали, прикрывшись газетами: читать о том, как гитлеровцы, “не щадя сил и средств, неустанно заботятся” о благе “свободной Прибалтики”, никому, конечно, не хотелось.

Соколова порядочно натрясло за дорогу, и поэтому он с удовольствием присел на одну из пустующих скамеек. Отдохнуть ему не пришлось: в плотных и аккуратно подстриженных кустах возник сначала неясный шум, затем тишину прорезала крутая брань. Зацокали подковы сапог. Затрещали ветки. Кого-то преследовали. Резко хлопнул пистолетный выстрел. Тревожная трель полицейского свистка сорвала птиц с деревьев. Безмолвно появился и рассыпался по парку взвод полицейских

Майор тотчас же поднялся, сунул в карман свернутую трубочкой газету — условный знак опасности — и небрежно протянул удостоверение одному из полицейских, блокировавших калитку, походкой праздношатающегося покинул парк.

В управлении часовой привычно взял пропуск Соколова, посмотрел на фотографию, затем на лицо владельца и толкнул рукояткой автомата дверь. Двор был пуст, лишь в дальнем углу приткнулись к стене знакомая майору “черная Берта” и легковой автомобиль.

Адъютант фон Штауберга встретил майора как своего человека и без доклада провел в кабинет. Оберст вышел из-за стола навстречу и покровительственно полуобнял Соколова:

— Вы спасли мне жизнь, как когда-то ваш отец сохранил ее моему. Садитесь, садитесь…, — Штауберг почти насильно втиснул майора в кресло и, присев на подлокотник, продолжал: — Да, да… Бандит целился в меня. Не отрицайте! В ваши годы я тоже ловко владел оружием…

— Солдатская заповедь, герр оберст, — ответил Соколов. — Я обязан защищать вас от пуль как старшего по званию, как своего начальника.

— Вы отличный офицер, Сарычев! — воскликнул Штауберг. — Обещаю вам свою дружбу и помощь всегда и во всем! Не скромничайте, Сарычев! Мы с вами подвергались серьезной опасности. В подвале было сосредоточено около двадцати вооруженных до зубов бандитов. Это сильный отряд. Если бы один…

Соколов уже не слышал Штауберга. Фраза, не законченная оберстом, зазвучала в его сознании совсем иначе, получила совсем иное продолжение. “Если бы один,… — отсюда мысли майора устремились к Янису, — не оказался героем, в полном смысле этого слова, то вы бы, герр оберст, торжествовали победу тоже в полном смысле этого слова. Девятнадцать из двадцати, названных вами, вычеркнуты из жизни, из памяти народа, из истории. А один, всего лишь один жив. Он не валяется сейчас в противотанковом рве, как те девятнадцать, а покоится на берегу моря, среди вечнозеленых сосен. Скромный деревянный обелиск на его могиле будет со временем заменен гранитным или мраморным. И на обелиске том благодарные люди напишут золотом: “Янис Витолс”. Так будет, герр оберст…”

— Итак о задании, — Штауберг отечески похлопал Соколова по плечу. — Теперь я думаю, настала пора раскрыть вам все детали задуманной операции. Место вашего назначения — город Н. Попадете туда, прошу ничему и никому не удивляться. Отступать или вносить какие-то коррективы уже поздно. В работе разведчиков бывают всякие чудесные превращения. Вам предстоит много самых неожиданных встреч, — не вставая с подлокотника кресла, Штауберг дотянулся до сделанной из цветной соломы прямоугольной коробки с темно-коричневыми сигарами, похожими на миниатюрные торпеды. — Курите! Гавана! — короткие пальцы, унизанные перстнями, дробно застучали по настольному стеклу. Оберст любовался лучистым сиянием камней. — Курите, — еще раз пригласил он.

— Разрешите курить свои, — попросил Соколов и, получив согласие, достал из кармана плоский металлический портсигар. — К сигарам нужно привыкнуть, — словно оправдываясь, проговорил он. — Крепость у них невероятнейшая.

Фон Штауберг рассмеялся, встал с подлокотника и, попыхивая сигарой, пересел за широкий пустой стол.

— Ваш объект, — Штауберг следил, как на сигаре нарастает шапка пепла, — научно-исследовательский институт. Кандидатская степень и наши старания помогут вам устроиться сотрудником в лабораторию профессора Крылова.

Далее оберст сказал, что майор должен будет похитить и специально подготовленным самолетом перебросить в Берлин физика Крылова, уничтожив его лабораторию. Если этот вариант почему-либо не удастся, то, захватив расчеты профессора, уничтожить его самого.

— В городе Н. разыщите “родственника” Степана Семеновича Куракина, — продолжал Штауберг. — Он осведомлен о вашем появлении, прекрасно изучил всю вашу родословную. Куракин составит протекцию для поступления в институт… Господин Сарычев, я еще должен уточнить явки. Постараюсь это сделать сегодня же. Завтра, перед отъездом, вы их получите от меня…

Беседа закончилась поздним вечером. “Ради осуществления задуманной абвером операции, — так теперь считал майор, — стоило присваивать чин, авансом награждать Железным крестом, привязывать исполнителя к разведке кратковременной подготовкой в высшей школе шпионажа… Так вот почему меня усердно потчевали последними достижениями ядерной физики. Немцам нужен Крылов. Нужен сейчас же, немедленно. И если они готовы пожертвовать отлично законспирировавшимися разведчиками, значит, дело, для которого им понадобился профессор, очень и очень важное… Ловко!.. Да, а кого преследовали в сквере? Почему не явился в назначенный срок Федотов?” С этими размышлениями майор спустился по лестнице, остановился возле караульной будки, достал сигарету и щелкнул зажигалкой. На миг лицо его осветилось. Какой-то офицер, шедший навстречу, вдруг поспешно выхватил изо рта трубку и отпрянул в темноту. Не обратив на это внимания, Соколов спокойно миновал часового, оглядел пустынную улицу и свернул на бульвар. “Штауберг сказал, что завтра я покину Ригу. Надо немедленно послать в Центр шифровку. Пусть Силин подготовит все для обезвреживания сети, раскинутой абвером в городе Н. Степан Семенович Куракин. Резидент, не иначе”.

В аллее было уже темно. Черные деревья распластали над головой невидимые, но шуршащие редкими еще не опавшими листьями ветви. Соколов, занятый своими мыслями, брел наугад. Неожиданно из мрака вынырнула внушительная фигура. Майор, заметив ее, попридержал шаг. Неизвестный остановился в отдалении. Тогда Соколов двинулся назад. На перекрестке, на площадке, где ветви деревьев не укрывали землю от лунного света, появился еще человек. И только теперь майор догадался присесть на скамейку, снять шляпу и закурить, трижды щелкнув зажигалкой. Неизвестные подошли к нему.

— Ну? Кажется все! — проговорил Соколов.

— Пожалуй, что все. В сквере сегодня немцы чуть было Демьяна не схватили. И еще, товарищ командир… — Полянский рассказал о том, как после облавы возле парка он встретил немецкого офицера, похожего на… на капитана Мигунова.

— Глазам своим я не поверил, — заметно волнуясь, продолжал Николай. — Этот офицер стоял у газетного киоска, а мы с Михаилом и Демьяном обсудили, как быть, что делать. Подошли к киоску скрытно еще раз. Стоит Мигунов, трубку свою покуривает и газету просматривает. Не ошиблись мы, товарищ командир, Мигунов это! И трубка его! Мы с Михаилом тут остались вас ждать, а Демьян до управления его проводил. И сейчас там дежурит. Вы его не видели, Демьяна-то?

— Нет! — рассеянно ответил Соколов, думая: “Мигунов? Мигунов! Невероятно. Не может быть! Ведь для того, чтобы попасть сюда, он должен был перейти линию фронта? Может быть, Силин допустил какую-то оплошность: нащупав его, дал почувствовать, что петля захлестывается, что вот-вот он будет схвачен и разоблачен”.

— Товарищ командир! Самолет подготовлен, — как сквозь сон донесся до Соколова голос Токарева. — Думаю, товарищ командир, удастся улететь. Сегодня на аэродроме “Юнкере пятьдесят два”, полностью заправленный горючим и маслом, стоит на взлетно-посадочной полосе. Дежурный бортмеханик сочувствует нам: фашисты у него братьев расстреляли. Полетим? Мигунов — бестия, видать, хитрая. Выдаст, как пить дать… Все дела вроде бы завершили. Чего нам ждать? Живо соберемся, погрузимся в самолет и перемахнем к своим.

— Нет! — майор поднялся со скамьи. — Нет! Завтра утром я должен получить у Штауберга последние инструкции. Они представляют для нас огромнейший интерес. А вам троим, конечно, надо лететь! Вам даже обязательно надо лететь. За Демьяном охотились сегодня, да и вы оба взяты под наблюдение. Так, товарищи, и порешим. А Галина пусть немедленно отправляется к Лузину с донесением. В Ригу ей возвращаться больше нельзя. А я… я думаю, что за оставшееся до выезда время не встречусь с Мигуновым — если это на самом деле он. Сведения, полученные мной сегодня от Штауберга, мы для надежности пустим по трем каналам. Исполнители — вы, Галина и я! Если не все, то кто-нибудь непременно попадет к своим. Полянский, не оставляйте Федотова. Мы с Михаилом пройдем на явку.

Николай посидел на скамье. “Мигунов! — размышлял он. — Прикидывался рубахой-парнем! Да я бы ни в жизнь не подумал, что шпион может себя так вести….. А с кинжалом? Он же первый говорил, что на меня напраслину возвели, расхваливал как разведчика…”

Не в состоянии подавить в себе бурю оскорбленных чувств, он поднялся, вышел из сквера и, держась поближе к стенам домов, зашагал к месту, где укрылся Демьян.

Федотов встретил друга тревожным шепотком:

— Предупредил?

— Сказал. Вроде поверил, но все же решил пробыть здесь еще один день. Надо сведения у оберста получить. А нам сегодня ночью приказано лететь не самолете, что Михаил облюбовал.

— Ты, Коля, хоть раз летал?

— Не приходилось.

— Я тоже не летал. Говорят, болтанка в воздухе страшенная. Некоторые даже…

Из калитки управления вышел человек. В темноте нельзя было разглядеть ни лица, ни одежды. Но и Николай, и Демьян почувствовали — “это он!” Человек, попыхивая трубкой, быстро пересек мостовую и поравнялся с подъездом, в глубине которого притаились друзья. Даже Демьян потом не мог толком припомнить детали пленения: захват был совершен молниеносно. Как только человек на два-три шага отошел от подъезда, Николай бесшумно распахнул двери, легким прыжком настиг его, коротким ударом взвалил себе на руки и втащил в подъезд.

— Вот и все, — прерывисто дыша, сказал он Демьяну. — Весь вопрос теперь в доставку упирается. Эта сволота минут через двадцать очухается…

— Придется, Коля, на себе его транспортировать. Ничего не поделаешь. Дворами пойдем. Если кто повстречается, скажем, что пьяного дружка домой доставляем. Ясно? Ну, потопали.

В подвале явочной квартиры при свете фонаря Соколов составлял шифровку. Набросав последний столбец цифр, он вложил бумажку в простенькую деревянную брошь и протянул ее Токареву.

— Галина должна отправиться в отряд немедленно. Передайте, и… готовьте самолет.

— Есть.

Михаил ушел. По каменным ступеням подвала глухо прозвучали шаги. Соколов погасил фонарь. Прислушался. Раздался негромкий троекратный стук — условный сигнал. Майор ответил на него коротким ударом и снова зажег фонарь. В подвал вошли Николай с Демьяном. Отдуваясь, Николай опустил на цементный пол бесчувственного человека. Соколов осветил его лицо. “Мигунов!”

Майор посмотрел на Николая, и тот, нахмурившись, недобро проговорил:

— Вот документы и оружие. Не думайте, товарищ командир. Тип этот — живой! Тут нет промашки! — и, как бы подтверждая слова разведчика, веки Мигунова слабо дрогнули, открылись. Он, невероятным усилием воли погасив мелькнувший в глазах ужас, смотрел на Демьяна и молчал, не в состоянии оторвать взгляда от седой пряди, свесившейся на морщинистый лоб разведчика.

— Как чувствуешь себя, Герт? — проговорил Демьян, мрачно усмехаясь, и сам же ответил: — Укрепился в гнезде намертво… Не найдется ли рюмки хорошего коньяка?

Мигунов стиснул зубы, с трудом сел, придерживая рукой голову, и спросил:

— Майор Соколов, вам нужны мои объяснения?

— Нет. И без них роль ваша ясна. Скажите только, как давно вы прибыли в Ригу?

— Вчера.

— Где успели побывать?

— Везде.

— Вы знали о нашей группе?

— Соколов, не говорите вздор. Неужели я оставил бы вас на свободе? Я не был наивным человеком. Зная, что никогда не получу пощады в случае (разоблачения, я круто расправлялся с врагами, — он окинул взглядом толстые стены подвала: — Здесь пистолетный выстрел прозвучит, как звук елочной хлопушки.

— Нет, Кабан, вы еще поживете. Мне с вами возиться некогда, но вы обязательно расскажете все и обо всем. Так ведь, Кабан?

— И это вам известно, — с иронией проговорил Мигунов.

Демьян и Николай стояли молча. Мигунов игнорировал их присутствие. Лишь однажды он покосился на Николая и заметил:

— Я, Полянский, всегда восхищался вашим мастерством. Теперь испытал его на себе.

— Старался, — ответил Николай. — Еле руку сдержал, но вовремя вспомнил обер-лейтенанта Руттера и притормозил на замахе.

— В нашем распоряжении считанные часы, — сказал Соколов. — Придется проявить немало усилий, чтобы благополучно довести до конца работу, ради которой мы здесь. Николай, рискнете лететь с таким грузом?

— Можно, товарищ командир.

— Необходимо доставить его Силину в полном здравии.

— И это ясно, товарищ командир.

Мигунов понял, что ему не уйти, разведчики открыто говорили о важных делах. Мороз пробежал по коже. Но Мигунов держался, ничем не выдавая своего страха. К тому же он надеялся, что какой-нибудь случай и на этот раз поможет ему вывернуться, как было до сих пор.

— Михаил ждет вас на аэродроме. Трудновато будет дотащить на себе этого Кабана? — Соколов показал на Мигунова. — Надеюсь, Николай, на вас. Ну, а там полковник знает, как и о чем с ним говорить.

— Товарищ командир, может быть, для удобства транспортировки Коля сейчас повторит свой излюбленный прием? — проговорил Демьян, следя за тем, какое впечатление произведут его слова на Мигунова. — Ладно. Давай, Коля, кляп… Вот и отлично. Руки за спину заверни. Так… Мы в полной боевой готовности, товарищ командир.

— Забирайте и на аэродром, — сказал Соколов. — Михаил ждет вас на западной стороне, возле разбившегося “Мессершмитта”. Он показывал это место.

— Ясно, товарищ командир! А мы… — Николай замялся. — Всякое в жизни бывает. Можно по усмотрению? Гранаты есть, пистолеты в полной исправности, мины портативные… Как?

— В случае чего — рванем! Сдаваться не станем, — подытожил Демьян.

— Это, товарищи, только в самом крайнем случае. Вы должны жить! До встречи! — Соколов прошел к выходу. — До встречи дома! — повторил он с порога.

Ночь выдалась такая темная, что, по выражению Демьяна, ложку мимо рта пронесешь. У разбившегося “Мессершмитта”, в неглубокой канаве, подступающей с запада к проволочному ограждению аэродрома, бережно прикрывая живую ношу, притаился Николай. Демьян охранял его с тыла.

Яркий луч вращающегося прожектора с центральной вышки скользнул по земле и, миновав проволоку, — вот бы уметь проникать так через заграждения! — осветил самолеты. Как нахохлившиеся сонные беркуты, стояли они. “Юнкерс-52” на взлетной дорожке был с расчехленными моторами.

Встречая товарищей, к проволоке подполз Михаил.

— Порядок, — донесся его шепот. — Проволока подрыта. Можно… Чего это тянете?

— Луч! — приглушенно выкрикнул Николай.

И опять над головами в угрожающей близости ночь прорезал прожекторный свет, после которого темнота стала еще гуще, непроглядней.

— Еще одного пассажира несу, — сказал Николай.

— Хоть вагон! Самолет вместительный. Слушай, Коля, и ты, Демьян. Только не высовывайтесь пока. Дежурит Пуйка… Будет проверять самолет. Охрана у ангаров и у зачехленных машин. Пробирайтесь в темноте: от пустых бочек к ящикам, от них — к лестнице и — в фюзеляж.

Какое-то странное состояние ощущали друзья. Ни тому, ни другому не доводилось раньше не только захватывать вражеские самолеты, но и летать вообще, да еще с живым “грузом”.

К самолету приближался человек в комбинезоне. В лучах прожектора он был виден как на ладони. Часовой у вереницы машин остановил его, а затем зашагал в сторону ангара.

“Пора!”

Николай с ношей на спине, а за ним и Демьян скользнули под проволоку. Первый этап необычайной эстафеты был преодолен успешно. Используя интервалы между лучами, они добрались до машины и скорее взлетели, чем поднялись по узкой лестнице.

Пуйка укрыл всех в тесном отсеке, наказав не шевелиться, пока они с Михаилом не запустят моторы.

— Если обнаружат, будем драться, — сказал Михаил, закрывая тонкую дверцу в переборке. — Лишь бы летчики раньше времени не пришли.

Не успели Николай с Демьяном расчистить место для того, чтобы положить Мигунова, как в отсек втиснулся Михаил.

— Автомашина подъезжает, — прошептал он, вытаскивая пистолет, — переждем малость.

Мотор автомобиля рокотал где-то под ногами. Прозвучала короткая русская команда:

— Выходи!

Слышно было, как из машины на бетонную дорожку выпрыгивали люди. И опять повелительный голос:

— Левченко, захватите парашюты! Сигнал к прыжку даст летчик.

— Leutnant reichen Sie diesen Leuten vor dem Fallschirmsprung Sprengstoff und Funksgerüt ab.[5]

— Jawohl![6]

— Только не попадайтесь в руки коммунистов, — с усмешкой проговорил повелительный голос. — Подчиняйтесь лейтенанту беспрекословно… В самолет живо!

Заскрипела лесенка. Пассажиры шумно рассаживались по бортовым скамейкам. Захлопнулся и щелкнул запором люк.

— Wolkenireien Himmel![7]

Заревели моторы. Мягко покачиваясь, самолет вырулил на взлетную полосу, развернулся навстречу ветру и, увеличив скорость, оторвался от земли. Николай, Демьян и Михаил, притаившись в тесном отсеке, отсчитывали время.

Никто из сидящих не успел ничего сообразить. Любого возьмет оторопь, когда — не где-нибудь, а в самолете, на высоте нескольких сотен, а может быть, и десятков сотен метров, — как призраки появляются люди с пистолетами в руках. Пуйка тоже вытащил “вальтер” и направил на летчиков.

Левченко стучал от страха зубами и, выслушав Полянского, вместе с Уховым и Остапенко заявил, что никакого сопротивления оказывать и не собирался, что оружие и прочие диверсионные “штучки” им обещали вручить перед выброской.

— Проследите, чтобы этот супостат головой обо что-нибудь острое не ударился, — заметил Николай, указывая на связанного Мигунова. — Кляп теперь можно вытащить: задохнется еще.

Демьян вывел из пилотской кабины и усадил рядом с диверсантами обезоруженный экипаж. Ни летчик, ни штурман, ни радист, ни бортмеханик не сопротивлялись.

— Михаил-то, — с гордостью сказал Демьян Николаю, — как ведет самолет! Кнопок там понатыкано вокруг уйма, а он перебирает их, как Рыбаков лады у баяна. Мастер!

Самолет следовал по заданному курсу.