Королевство свободных

Глава VI. Иннокентий IV[11], милостью Божьей, папа Вселенской Церкви

Пробудился я, как всегда, от холода. Магда снова натянула на себя одеяло, оставив меня мерзнуть в одной ночной сорочке. Я открыл глаза и повернулся на левый бок. Попытался высвободить часть одеяла из-под ее широких бедер. Магда забормотала во сне что-то невнятное. Я просунул руку под одеяло и ущипнул ее за толстый зад. Магда перевернулась на другой бок, одновременно заворачиваясь в одеяло, аки гусеница в кокон.

Воистину женщины — орудия Темного. Мало того, что живет под крылом у самого папы, есть вдоволь и одевается так, как не каждая княгиня одевается, так еще и лезет своим любопытным носом, куда не следует, да еще мерзнуть по ночам заставляет.

Хвала Господу, не каждый день ее в резиденцию приглашаю, иначе от ее бесконечной болтовни я бы давно умом тронулся. Однако дело свое она знает. И знает весьма хорошо. Быть куртизанкой папы — это великое искусство. Взвалив на себя бремя забот обо всем христианском мире, папа лишен и семьи, и близких. Лишь изредка он позволяет себе побыть простым смертным. Да и то, чтобы никто этого не видел. Видеть не видят, конечно, но все равно по всему Авиньо болтают. Да и пусть их.

Я сел на кровати, потянулся, разминая затекшие мышцы и дернул за шелковый шнурок, висящий под самым балдахином. Не успел и глазом моргнуть, как тут же из соседних покоев понабежало слуг-дармоедов. Еще одна привилегия папы, коей более не удостоен никто из знатных людей, даже сам государь Мэнгера: спать в одиночестве. Хотя нет, говорят, что папа по ночам общается с Богом. Но не всегда, скажу я вам, не каждую ночь приходят благословенные Богом сновиденья. Чаще всего кошмары, суть которых мои страхи. Слаб человек. И я, сильнейший изо всех в яви, становлюсь слабейшим в сумрачном мире ночных грез.

Да еще, когда почиваю я с Магдой, от холода нередко кошмары приходят — все более изощренные и отвратительные. Особенно с тех пор, как я впервые услышал о нем. Уже все кардиналы да и вся паства за глаза называют его Губителем. А кто в откровениях святых носит такое прозвище, всем хорошо известно. Что ж, милостью Божией, все складывается так, как угодно святому престолу.

Терпеливо снося весь утренний ритуал: от омовения до утренней службы и завтрака, я прокручивал в уме донесения нашего соглядатая. Как и положено, скупые и лаконичные, они несли в себе гораздо больше, нежели иной мог разглядеть в этих письменах.

Что ж, воистину со мною Бог, если именно мне посылается такой враг. Ибо без ложной скромности скажу: я заслужил сего.

Завтрак проходил в молчании. Вернее, молчали слуги, разносящие пищу, я и два кардинала: Орсиньо и Сфорца, оба ромеи, как и я. А псаломщик читал «Послание апостола Павла», как нельзя лучше подходящее к сегодняшнему дню:

Вспомнив про Пасху, я с трудом прожевал кусок вареной телятины и поспешил запить разбавленным вином. Немного полегчало. Авиньо с трудом покидал тенета праздника. Город очищали от мусора, пьяные и побитые ближними своими горожане медленно, но непреклонно возвращались к скорбным своим будням. Конечно, у нас на севере все проходит более благопристойно, нежели в погрязшем в ереси Саране.

…Я в сопровождении процессии двигаюсь к храму Апостола Павла. Все улицы, по коим пролегает мой путь из года в год, празднично украшены. Горожане стремятся перещеголять друг друга, украшая окна дорогими занавесями, выставляя в них самую красивую утварь. Если в каких домах есть балкончики, то люди стоят на них в праздничных одеждах и приветственно машут процессии. Некоторые подымают на руках детей, дабы я, как наместник Бога на земле, благословил сих невинных пока чад. И я благословляю, благословляю и еще раз благословляю, пока рука не начинает неметь от однообразно повторяющегося жеста. Но таков мой скорбный удел.

Далее праздничная служба в храме, коия заканчивается лишь поздно ночью. Без малого семь часов. И хорошо, хоть каноном предусмотрено, что я сижу в кресле, как и положено владыке. Но мне от этого не легче, ибо сменяющиеся друг друга молитвы действуют на меня так же, как капли, коими время отмеряется в клепсидре.

Я могу закрыть глаза и с точностью определить, кто где стоит и какая молитва воспоследует далее. Я все могу, кроме одного — хотя бы на один псалом сократить богослужение. Ибо на каноне держится наша Вселенская Церковь. Не я эти каноны писал и утверждал на Соборе, не мне и менять их. Да и зачем?

После торжественная речь с балкона храма к столпившимся горожанам и паломникам, кои специально прибыли на Пасху в святой град.

Далее идет раздача милостыни, и здесь все зависит от папской гвардии и кардиналов. Конечно, без кулаков и давки не обойтись ибо все жадны до дармовых денег. Но коли не так много народу до смерти зашибло — это можно считать за добрый знак.

В этот раз задавило насмерть лишь одну глупую бабу, которая пыталась из задних рядов протиснуться ко мне. Как будто и не знала она, что денег хватит на всех. Золото было заблаговременно превращено в мелкую серебряную монету, коей было заготовлено пять сундуков. Что ж, Господь велел помогать сирым и убогим, и мы, смиренные слуги Его, исполняем этот завет. Аккурат на рождество Господне, на рождество Богородицы, на Троицын день, на день святого Иоанна Богослова, на день святого Павла, на день святого Петра и аккурат еще в двадцать достопамятных для священной истории дней. Но на Пасху и Рождество подаяний раздается более всего.

Затем происходит одарение сирот и прочих неимущих девушек приданым. И здесь все проходит чинно и без толкотни. Списки сих крестниц моих во Христе составляются заблаговременно, прочих же папская гвардия вежливо оттирает от входа.

А после сих благочестивых деяний и слов начинается полнейший разгул народа и всеобщая вакханалия. Мимы и жонглеры, начиная с благочестивых мираклей, опускаются до скабрезных фаблио, которые так любят на проклятом Богом юге. Хорошо, хоть в это самое время я устраиваю праздничную трапезу в главном зале замка святого Архистратига.

Да и там тоже не лучше — мэнгерская знать и кардиналы медленно, но уверенно напиваются. А по нужде из зала стоит выходить соблюдая всяческие предосторожности, ибо есть возможность напороться на уединившиеся парочки. И лучше закрыть глаза и осенить себя крестным знамением, если вдруг померещится, что на прелюбодее надета кардинальская шапочка. А больше ничего на нем уже нет.

Однако упившиеся и объевшиеся дармовым угощением от щедрот святого престола горожане, что засыпают прямо на улице, богохульники-жонглеры, ударившиеся в разгул слуги Божии — все это ни в какое сравнение не идет с тем, как еретики-южане празднуют Пасху.

Начать с того, что празднуют они ее не как дети Святой нашей Матери Вселенской Церкви, а одновременно с йехуди, погубившими Господа, что, как правило, на две седмицы раньше нас. Разгул их празднества принимает такие масштабы, что в сравнении с авиньскими пасхальными гуляньями это благочестивая трапеза монахов в противовес гульбе в разбойничьем вертепе.

С утра, по давней традиции, они прогоняют по городу стадо быков, кое сметает все на своем пути. А некоторые смельчаки ухитряются еще и бежать впереди разъяренных животных. После, когда быки закалываются (ей-богу, из языческих времен это все, не иначе), начинаются выборы шутовского папы. Для этих целей в городе выбирают самого страшного на вид горожанина. С бородавками, плешью, горбом или иными отличительными приметами, кои обезображивают облик человеческий.

После шутовского папу облачают в одеяния, удивительно похожие на мои собственные праздничные одеяния, и в сопровождении подгулявшего люда он разъезжает по городу в повозке, запряженной мулами, и вместо благословения швыряет в столпившихся зевак тухлыми овощами и фруктами. А горожане и рады. Говорят, кого хорошенько измазали «папским благословением», тому счастье будет до следующей Пасхи. Конечно, никаких благочестивых мираклей не показывают. Вместо них на площади, освященной факелами, до самого утра горожане могут лицезреть скабрезные фаблио, в том числе и пародирующие святых отцов…

Когда мои мысли медленно, но верно вновь вернулись к югу и проклятому Сарану, я уже не мог есть. Допил разбавленное вино из кубка и велел двум моим ближайшим сподвижникам побыстрее заканчивать трапезу и подыматься наверх, в мои личные покои, где мы будем слушать доклад человека, прибывшего из Сарана.

Как и все соглядатаи, наш человек был тих и неприметен. И говорил так же: негромко, почти вкрадчиво, будто подругу уговаривал разделить с ним ложе, а не докладывал наместнику Божию о делах, кои творит на земле слуга Темного.

Хотя, надо отметить, слуга Темного, новоявленный саранский король, поступал так, как и я бы не преминул поступить на его месте. Перво-наперво, в ночь Варфламия Мученика перебил он всю знать, коия поддерживала прежнего наместника, а значит и святой престол.

Если он и не знал о переговорах, кои наместник вел со мной, то догадаться об этом было не так уж и сложно. А проницательности королю-еретику было не занимать. Людьми опять же себя окружил сильными и могущественными. Дон Лумо, старый интриган и мой первейший враг; герцог Сарский, хоть и недалекого ума человек, как и все воители, зато предан королю всей душой. Да и почти вся старая саранская знать, коия ведет свою родословную со времен короля Ательреда, поддержала самозванца. Но самозванца ли?

Соглядатай не преминул заострить мое внимание на всяческих знамениях, а также на том, что тайный орден, именуемый Крипта, также принял в свое лоно нового короля. А это уже говорит о многом. Далее, за каких-то несколько седьмиц, что оставались до Пасхи, он разослал гонцов ко всем вольным городам и сопредельным княжествам, кои от городов отличались разве что названием, но не размерами своими.

И, о чудо, большинство из них принесло вассальную присягу королю. Да, нет по большому счету таких чудес, что нельзя объяснить. Понимают магистраты городов, что война с нами неизбежна, поэтому и жмутся к Сарану, аки девка к своему молодчику. Да и предлог хороший: истинный король вернулся.

А что бывает с теми, кто не хочет стать частью прежнего королевства, король убедительно показал на примере жалкой участи Марионы, города портового, как и Саран, но укрепленного не в пример хуже. Город был взят после трехдневной осады. Причем повод к войне был только один: отказ признать истинного короля и принести ему присягу. Интересы же прочих городов тоже были соблюдены. Многим соседям не давало покоя благосостояние Марионы. Теперь же от города осталось одно только название, потому как нет города сего, подобно тому как исчезли с лица нашей земли Содом и Гоморра, а вслед за ними и Рим, проклятый апостолом Петром.

Сам лазутчик не видел, но говорят, что после штурма над городом висела такая туча воронья, что казалось: сама по себе она — живое существо. Не пожалели ни детей, ни женщин, ни стариков. Только горы камней да обгоревшие кости остались от некогда процветающего города. И кроме самой Марионы все остались довольны. Купцы из прочих городов — понятно почему, рыцари пограбили неплохо, а простой люд, как обычно, просто позлорадствовал над чужой бедой. Ведь когда знаешь, что кому-то пришлось гораздо хуже, чем тебе, на душе легче становится и жить веселее.

Кстати, по поводу простого люда лазутчик особливо заострил наше внимание. Король, похоже, сделал все, чтобы горожане и смерды его любили более, нежели своего отца кровного. Да и ничего особенного делать тут не надо. Только говорить всем, что народ он любит более, чем себя самого, побольше казнить на площади богатых и знатных людей, коие пьют народную кровь, да регулярно кидать щедрые подачки.

Ну, еще слухи всякие запускать. Это дон Лумо умеет, у него и моим кардиналам-сподвижникам поучиться не грех. Можно еще по городу в простой одежде походить, да так, чтобы тебя все равно признали. Подсобить ремесленнику, пожалеть пожилую торговку, утереть сопли мальцу. Глядишь, и народ уже тебя чуть ли не на руках готов носить. А народ — эта сила страшная.

Что же касается знатных людей, то тут таким балаганом не отделаешься. Тут надо вольности старые вернуть, что торгаши, стоявшие у власти после смерти короля, поприжали. Опять же, возобновил король и древний обычай приносить рыцарскую присягу не только своему господину, а еще и королю. Разница в этом велика. И не будет такого, что вассал моего вассала — не мой вассал. Все — вассалы короля. А помимо сего начал король и еще более мудрое дело: свое регулярное войско на основе талбекской гвардии создавать. И откуда он такой взялся, умный и проницательный? Тут я и сам поверю, что его Темный послал нам всем на погибель, не иначе.

Соглядатай еще очень долго говорил своим медоточивым голосом, рассказывал о реформировании системы податей, о начале переписи населения королевства, о судебнике, коий король, якобы, сам составляет. Не преминул он и подробно описать церемонию коронации на третий день еретической Пасхи, что проходила в талбекском соборе. И то, как смиренно попросил король возложить на него королевский венец мальчика-простолюдина, коий случайно (случайно ли?) оказался в храме. Так государя короновал сам народ.

Но для меня эти речи были уже не более, чем досадный, назойливый шум. Я будто бы провалился в сладкий, успокаивающий сон, а какая-то мерзкая муха, невесть как залетевшая в мои покои, надсадно жужжала над ухом, и не было сил проснуться, кликнуть слуг, чтобы они убили мерзкую тварь. И мне было все равно, что этот соглядатай загнал насмерть трех лошадей, чтобы побыстрее добраться до Авиньо. Мне было абсолютно не жалко трех других соглядатаев, которых выловил, аки рыбок в пруду, коварный дон Лумо. Мне никого не было жалко, кроме себя самого.

И это было правильно, это было справедливо. Я и так уже знал, о чем будет рассказывать наш лазутчик. Потому что я и донесения его читал, да и сам представляю, что мог сделать в своей вотчине человек, коий за одну ночь, пусть и не только своей собственной волей, истребил половину саранской знати и при этом остался жив.

Я поднял руку, обрывая разглагольствования медоточивого лазутчика, от коих у меня уже в горле запершило.

— Спасибо, сын мой, ты славно поработал на благо родного королевства и на благо нашей любимой матери, Вселенской Церкви. Ты получишь щедрую награду за свои труды. Однако, напоследок, я бы хотел задать тебе один вопрос…

Соглядатай весь превратился в слух, и я увидел, как он весь подобрался, напрягся, вестимо ожидая подвоха.

— Скажи мне, сын мой, а ты сам видел короля Сарана?

— Видел… ваше высокопреосвященство. — Он будто хотел еще что-то добавить, но промолчал.

— Каков же он, наш враг?

— Он, ваше высокопреосвященство, выглядит как самый обычный человек. Он не низок и не высок, волосы его когда-то были подстрижены как у братьев-воинов, но сейчас отросли весьма. Цвета они черного. Телосложения король крепкого и мускулистого. Говорят, каждое утро перед трапезой он во дворе тренируется со своей стражей. С людьми он держится просто и открыто, часто улыбается. Так вот и не скажешь, что злодей и душегуб. И этот самый….

— Губитель сего мира в облике людском, — закончил за него я.

— А нет ли у него каких-либо особых примет: родимых пятен на видном месте, к примеру? — это уже спросил кардинал Орсиньо. Понял, похоже, куда я клоню.

— На видном месте нет, ваше высокопреосвященство, но на лице шрам есть от меча. Застарелый, но от того не менее заметный. Более никаких отличительных знаков он не имеет на видных местах.

— Братья мои, — это уже я обратился к кардиналам. — Есть ли у нас еще вопросы к этому почтенному и честному сыну святой нашей матери Вселенской Церкви?

Кардиналы отрицательно покачали головами. Ну, слава Всевышнему, отмучились. Соглядатай припал к моей руке, я осенил его крестным знамением и отпустил с Богом. Соглядатай торопился, ему надо было успеть в канцелярию до обеда, дабы ему был выдан вексель на предъявителя. Сие было новым для наших земель, потому как пришло не далее как два года назад из моей родной Феррары, но способ сей надежен и гарантирует сохранность денег в дороге. А получить их можно в любом месте, где есть торговое представительство италийских торговых концессий.

После того как ушел соглядатай, торопившийся получить причитающееся вознаграждение, я велел Орсиньо собрать в библиотеке всех близких мне людей, коих было сейчас в Святом городе более десяти. Сам же я отправился в храм, где до самого обеда стоял перед алтарем и молился про себя.

И молил я Господа только об одном: чтобы наш враг не успел как следует подготовиться к войне. Слишком уж медленно все происходит в этом мире, слишком медленно. В лучшем случае через месяц в Арле, столице королевства, что стоит на полноводном Луре, соберутся Генеральные штаты[13]. Еще спустя месяц, в Труа, я соберу Вселенский собор и уже там, с амвона[14], провозглашу священный Крестовый поход против саранских еретиков.

Думаю, что наиболее знатные люди королевства будут оповещены заранее, так что к концу лета — началу осени мы сможем объявить место общего сбора. Конец лета… Враг уже успеет снять большую часть урожая. Мы пойдем по голым полям, вместо того чтобы их сжигать. Это скверно. С другой стороны, мы сами будем хорошо подготовлены к длительной осаде. И вот еще что. Необходимо уже сейчас начать тайные переговоры с правителем Каррлдана. Кто у них там все решает? Глава магистрата?

Я думаю, мы с ним сговоримся, потому что или они помогут нам переправиться через Рур, или же мы сами переправимся, но при этом пощады не будет никому. Господи, только бы он не успел собрать силы для отпора. Статуя Богоматери смотрела на меня из самого дальнего угла нефа[15] как будто с каким-то тайным сожалением. Что хотела мне сказать мать Господа нашего? О чем предупредить?

В голове отчетливо повторялось высказывание моего любимого ромейского писателя Вигентия: «Si vis pacem, para bellum»[16]. Если не сегодня мы их, то завтра они нас. Богородица же смотрела на меня как будто с укором, но безмолвствовала. А я продолжал молиться.