Короли-чудотворцы. Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространённых преимущественно во Франции и в Англии

Послесловие. Марк Блок и историческая антропология

Лучше поздно, чем никогда: отечественный читатель наконец-то получил возможность познакомиться с трудом Марка Блока, — спустя три четверти столетия после его опубликования. Отставание чудовищное! К несчастью, это отставание приходится констатировать применительно к историческому знанию в целом, ибо в нашей стране и историки-профессионалы, и читающая публика вплоть до самых последних лет были почти наглухо отрезаны от достижений мировой гуманистики. Препятствием для ее освоения служило, разумеется, не только то, что произведения наиболее выдающихся представителей зарубежной исторической мысли не переводились на русский язык и были малодоступны даже в научных библиотеках, — официальные идеологические установки внушали читателям подозрительность по отношению к «буржуазным ученым», и пышным цветом цвела так называемая критика немарксистской историографии, дававшая превратное о ней представление. Сочинения этих внушавших подозрение ученых рассматривались преимущественно или исключительно под углом зрения «идейной борьбы», а их позитивный вклад в науку, их достижения в области гносеологии и получения нового знания игнорировался.

Между тем на протяжении последних нескольких десятилетий историческая наука на Западе проделала большой путь, возникли и получили развитие новые направления исследования, в обиход историков были внедрены новые понятия, они стали мыслить существенно по-иному. Естественно, ныне «Короли-чудотворцы» читаются далеко не так, как были восприняты при первом появлении этой книги в 1924 году. В то время она осталась скорее исключением, отходом от господствующей историографической традиции, тогда как в наши дни она без труда вписывается в контекст утвердившегося направления — исторической антропологии. Эта последняя сосредоточивает внимание на человеке — члене общества, изменяющегося во времени. Историки, разделяющие принципы исторической антропологии, изучают деяния и мысли не одной только правящей и интеллектуальной элиты, но стремятся пробиться к другому уровню исторической реальности, — охватить повседневную жизнь людей из разных слоев общества, воссоздать, в той мере, в какой это возможно, их взгляды и привычки сознания, их системы ценностей, определявшие их поведение, реконструировать картину мира, которая детерминировала их образ жизни и налагала на их мысли и поступки неизгладимый отпечаток.

При таком подходе к изучению истории делаются шаткими или разрушаются те барьеры, которые разделяли в сознании историков-позитивистов социальную структуру и культуру. Становится все более ясным, что общественные отношения и институты, политические события не могут быть поняты, если историк не знает, каково было содержание духовной жизни людей, участвовавших в этих событиях. Центр тяжести в историческом исследовании явно смещается в сторону изучения человеческого сознания, а структура этого последнего в глазах историка уже не ограничена сферой четко выраженной политической или религиозной идеологии. Эмоциональная жизнь людей, их меняющиеся настроения и стереотипы мышления, их верования и формы мировосприятия оказываются при этом подходе не менее существенными факторами исторического движения, нежели решения правителей или идеи выдающихся мыслителей. В действительности эти глубинные установки сознания и эмоциональной жизни несравненно более весомы, чём «броуново движение» политической истории.

Историк, который разделяет принципы исторической антропологии, порывает с традициями Ideengeschichte, или Geistesgeschichte, которая исходила из убеждения, что философскими концепциями, богословскими доктринами и научными и эстетическими теориями, четко сформулированными теми или иными мыслителями и писателями, равно как и их творческими шедеврами, и исчерпывается содержание культуры. С точки зрения антропологии, культура, понимаемая в качестве движущей силы общества, охватывает человеческое воображение, привычки сознания, устойчивые формы поведения, знаковые системы, нравственные установки, системы ценностей, верования и обычаи. Изучением содержания этого в высшей степени сложного и отнюдь не всегда ясно выраженного духовного универсума участников исторического процесса и заняты в первую очередь приверженцы нового направления исторической мысли.

Обновление арсенала методов и понятий исторической науки, исходящее от этого направления, столь значительно, что было оценено как «коперниканский переворот» в историографии. Действительно, есть все основания утверждать, что историческое исследование, руководствующееся принципами антропологии, ближе подошло к выявлению присущей ему специфики, к более адекватному пониманию своего собственного предмета. Историки уже не могут довольствоваться внешним описанием политических событий, социальных и экономических структур, правовых и государственных институтов, поскольку они оказались перед необходимостью вскрывать те смыслы, которые люди — участники исторических событий — вкладывали в свои действия. Иначе говоря, задача исторического исследования отнюдь не исчерпывается выяснением объективных причин изменений, происходящих в истории, — историк должен в полной мере принимать в расчет состояние чувств и умов актеров исторической драмы. Необходимо понять, как люди прошлого воспринимали действительность, каковы были нравственные, религиозные, мировоззренческие установки, которыми они руководствовались в своем поведении.

Можно, в зависимости от постановки вопроса, изучать человека как homo politicus или homo oeconomicus, homo faber, сосредоточивая внимание соответственно на его политических либо производственных и хозяйственных функциях. Но невозможно упускать из виду тот факт, что человек, в какой бы общественной ипостаси мы его ни рассматривали, по самой своей человеческой природе является animal symbolicum, существом, которое творит символы, общается с себе подобными при посредстве знаков и символов и воспринимает мир в качестве символической системы. Любая сфера человеческой деятельности погружена в знаково-символические формы и только в этом обличье доступна мыслям и чувствам людей. Поэтому и путь историка к познанию человеческой жизнедеятельности пролегает через мир символов, представляющих собой культурный срез социальной действительности.

Следовательно, историк пытается реконструировать картину прошлого, исходя не только из современной системы понятий, но и в не меньшей мере опираясь на проникновение в духовный мир, воображение и психологию людей изучаемой эпохи. Ментальные установки, верования и фантазии людей суть столь же неотъемлемые аспекты социально-культурной системы, как и ее материальные основы.

В своей работе историк сознательно или спонтанно руководствуется одной из двух предпосылок. Либо он исходит из мысли, что поступки людей иных эпох диктовались теми же самыми мотивами и взглядами, которые присущи человеку нашего времени, другими словами, что человеческая природа в сущности неизменна. В таком случае для него, историка, не представляет особой трудности объяснить действия людей далекого прошлого. Но при этом налицо опасность, что под масками людей, канувших в Лету, окажутся его современники и он сам.

Либо же избираемая историком стратегия — и в этом случае она предпочитается вполне осознанно, — исходит из презумпции, согласно которой сознание и поведение людей исторически изменчивы, а потому необходимо выяснить, в чем заключается специфика тех психологических установок, которыми люди в ту или иную эпоху руководствовались в своих деяниях. Марк Блок и Люсьен Февр, крупнейшие историки первой половины XX века, исходили именно из этой предпосылки. Как подчеркивал Февр, историк должен по возможности представить себе «умственный инструментарий» (outillage mental) людей прошлого, ту «интеллектуальную оснастку», при посредстве которой они осваивали мир.

Задача исторической науки в этом смысле заключается в реконструкции, в той мере, в какой это позволяют источники, образа Другого — человека иной культуры, иероглифы которой необходимо расшифровать. То, что кажется чуждым, странным и нелогичным с нашей точки зрения (например, вера в чудо, в сверхъестественное исцеление), могло быть естественным, неизбежным и исторически обусловленным способом мышления людей далекого прошлого, способом, соответствовавшим строю их жизни и структуре их мировосприятия. Следовать подобной научной стратегии несравненно труднее, нежели придерживаться первой из упомянутых предпосылок, но именно этот метод является единственным и необходимым для проникновения в тайны поведения людей минувших эпох. Только придерживаясь этой стратегии, историк поступает в соответствии с принципами исторического познания. Ведь оно направлено не на открытие каких-либо универсальных законов и повторяющихся моделей, но на выявление индивидуального и неповторимого.

Изложенный выше ход мыслей еще не был вполне ясен Марку Блоку в то время, когда он работал над «Королями-чудотворцами». Скорее он только нащупывал то направление, в котором десятилетия спустя пойдет часть историков, осознавших себя приверженцами исторической антропологии[1017]. При жизни Блока самое это понятие еще не было выковано. Тем не менее Блок напряженно искал выход из тех тупиков, в которые зашла традиционная позитивистская историография.

Чему, собственно, посвящена книга «Короли-чудотворцы»? — Истории одного поверья, которое на протяжении ряда столетий владело сознанием широких масс народа. Историк изучает обстоятельства, при которых люди верили в чудотворную силу монарха, но предмет исследования Блока — не одно только «суеверие», проявлявшее удивительную устойчивость несмотря на то, что реальность ему не соответствовала: больные не исцелялись от прикосновения короля, что ни в коей мере не препятствовало их уверенности в том, что он обладает чудодейственной силой. Сейчас уже нелегко представить себе тот комплекс эмоций, который испытывали больные золотухой и их близкие: ту меру отчаяния, какая побуждала их искать физического контакта с особой монарха, наделенного, как они уповали, способностью избавить их от этого распространенного в Средние века недуга, и надежды, возлагаемые людьми той эпохи на чудо всякий раз, когда их постигали болезни и многие другие невзгоды. За помощью они обращались не только к королю, но и к святым, их реликвиям и гробницам; они совершали паломничества к тем местам, где, как они были убеждены, концентрировалась целительная мощь носителей сверхъестественного начала. Короли Франции и Англии, как правило, не почитались в качестве святых (Людовик IX был скорее исключением), но представление об их особо тесной связи с божественными силами, отчасти восходившее еще к дохристианскому времени, было повсеместно распространено. Корни этой веры были столь глубоки, что она продержалась в Англии до XVIII, а во Франции даже до начала XIX века.

Но тем самым предметом исследования Блока было не только отношение людей той эпохи к чуду, — оно открывает специфический аспект политической ментальности и идеологии. Авторитет монарха зиждется как на его власти, так и на принадлежности к определенной семье, роду, члены которого унаследовали особые способности и среди них — силу исцелять золотушных. В наши дни политологи и публицисты применяют понятие «харизма» почти без разбору ко всякого рода лидерам, тем самым выхолащивая его изначальное содержание. Обращаясь к Средневековью, мы можем восстановить более узкий и глубокий смысл харизмы. Ею были отмечены лишь те индивиды, которые обладали генеалогическими привилегиями, подтвержденными и санкционированными церковью. Их харизма не была индивидуальной и не зависела от качеств обладавшего ею лица. Каков бы ни был тот или иной монарх, его способность творить «королевское чудо» определялась его происхождением и церковным помазаньем.

Однако, как отмечает Блок, силой совершать подобное чудо обладал не один лишь монарх, — она могла воплощаться в седьмом сыне любого из его подданных. Такой отпрыск простолюдина был «кум королю» и мог потягаться с ним своею чудесной способностью. Таким образом, «королевское чудо» имело как бы два источника: магию, носителями которой были определенные лица, и религиозно-церковную санкцию, превращавшую короля в целителя.

В сочетании этих двух источников обладания королями Франции и Англии целительной способностью, как оно изучено Блоком, в латентном виде можно усмотреть контуры проблемы, которая получила более отчетливую формулировку несколько десятилетий спустя после трагической смерти этого великого ученого. Собственно, лишь в 60е — 70е годы историки всерьез задались вопросом о противостоянии и взаимодействии двух тенденций средневековой культуры — официальной и народной. Первая из этих тенденций, на изучении которой по преимуществу и сосредоточивалось внимание исследователей, выражала господствующие идеологические установки церкви и королевской власти; это культура элиты, образованных, нашедшая выражение как в религиозных догматах и теориях, так и в церковных ритуалах. Но под этим ясно выраженным идеологизированным пластом верований и сакральных практик скрывалась текучая и трудно уловимая магма поверий и представлений, которая лишь частично подверглась христианизации и на которую официальные идеологи смотрели свысока, настороженно, с недоверием, смешанным с неприятием и непониманием. Этот уровень верований, обычаев, ритуалов, привычек сознания и поведения историки нередко именуют «народной культурой».

Подобная квалификация едва ли вполне удачна, ибо самое понятие «народ» расплывчато и может быть очерчено по-разному. Тем не менее это обозначение указывает на существование разветвленной системы миропонимания и повседневного поведения людей, по большей части не приобщенных к грамотности и учености. В противоположность людям образованным, мысли которых запечатлены в богословских трактатах и церковных предписаниях, в толкованиях юристов и королевских постановлениях, большинство населения средневековой Европы оставалось «немотствующим большинством», «людьми без архивов», и об их видении мира и религиозно-магическом поведении историки, как правило, не могут узнать непосредственно, из первых рук. Указания о «народной культуре» мы находим в текстах, вышедших из-под пера идеологов, проповедников и других представителей церкви, которые почти неизменно квалифицировали эту чуждую им духовную стихию в качестве «ереси», «невежества», «язычества» и «суеверий».

Повторяю, Блок был еще далек от выдвижения «народной культуры» как особой исследовательской проблемы. Но в «свернутом» виде, как бы в зародыше, эту проблему можно усмотреть в «Королях-чудотворцах». В самом деле, он изучает как церковно-монархическую доктрину, которая обосновывала высокий престиж королей, приписывая им сверхъестественную способность исцелять больных золотухой, так и распространенную в массах их подданных веру в их целительную силу. Эта вера образовывала один из краеугольных камней, на которых зиждился авторитет монархической власти.

Обратим внимание на следующее обстоятельство. Уверенность в целительном могуществе французских и английских монархов не восходит к незапамятным временам, ее нельзя расценивать как пережиток глубокой архаики. Бесспорные указания источников фиксируют ее едва ли ранее XII века. Здесь нет окончательной ясности, но зато точно известно время, когда вера эта иссякла, — XVIII и даже начало XIX столетия. Следовательно, феномен, изученный Блоком и вслед за ним некоторыми другими историками, включая Ле Гоффа, относится ко второй половине Средневековья и к Новому времени.

Этот факт заслуживает всяческого внимания. Он противоречит все еще бытующим и в науке, и в расхожем мнении представлениям о постепенном прогрессе от «темных веков», «эпохи суеверий» к эпохе торжества рационализма. Не уместно ли вспомнить в этой связи и о другом явлении в социальной и духовной жизни Европы того же периода — о развитии демономании и демонологии, которые породили массовые преследования ведьм? Первые судебные процессы над обвиняемыми в колдовстве женщинами относятся к XIII–XIV векам, но своего апогея охота на ведьм достигла в XV–XVII столетиях, т. е. в период Реформации и Ренессанса. Этот в высшей степени сложный социально-психологический массовый феномен теряет свою напряженность приблизительно в то же время, когда начала иссякать вера в королей-целителей.

Я отнюдь не склонен предполагать какую-либо связь между этими весьма различными явлениями, но нельзя пройти мимо констатации того факта, что и то и другое было порождением духовной жизни одной и той же эпохи. Когда Ле Гофф писал о «чрезвычайно длительном Средневековье», которое, по его мнению, начинается еще в III веке и завершается в XVIII или в начале XIX века, то не имел ли он в виду именно такого рода проявления ментальностей? Во всяком случае, изученная Блоком вера в королей-целителей была составной частью гораздо более обширного культурно-религиозного и социально-психологического универсума. Здесь больше загадок, нежели ясных ответов, и историкам предстоит еще немало потрудиться над анализом духовной жизни Запада в интересующий нас период.

Один из ключей к разгадке успеха того направления в историографии, которое принято называть Школой «Анналов» (хотя сами «анналисты» время от времени возражали против квалификации их направления как «школы», подчеркивая индивидуальность применяемых ими методов и отсутствие единого кредо, которое было бы обязательным для всех них), нужно, как мне кажется, искать в том, что на заре этого движения произошла встреча ряда гуманитариев разных специальностей, осознавших принципиальную важность интенсивного интеллектуального взаимодействия ученых, необходимого для преодоления закоснелых навыков позитивизма и поисков выхода из тупиков, созданных раздробленностью наук о человеке. В предисловии к книге Блока Жак Ле Гофф совершенно справедливо подчеркнул плодотворность сотрудничества молодых исследователей, собравшихся в новом университете в Страсбуре вскоре после окончания Первой мировой войны. Регулярные дискуссии античника Андре Пиганьоля, медиевистов Марка Блока и Шарля-Эдмона Перрена, исследователя Ренессанса и Реформации Люсьена Февра, историка Французской революции Жоржа Лефевра, социолога Марселя Хальбвакса, религиоведа Габриэля Ле Бра, географа Анри Болига, филолога Эрнеста Хепфнера, психолога Шарля Блонделя обнаружили на практике те широкие перспективы междисциплинарного подхода, декларации о целесообразности которого столь часто звучали в последующие десятилетия. Формирование идей Марка Блока и в особенности замысла «Королей-целителей» происходило не в изоляции, но в ходе постоянных бесед с коллегами, бесед, открывавших перед ним новые проблемы и перспективы. Если вспомнить при этом, что еще перед войной Блок был тесно связан с эллинистом Луи Жерне и синологом Марселем Гране, то мы поймем, что он всегда был далек от склонности к замыканию в рамках узко понимаемой профессии медиевиста.

Здесь уместно одно соображение методологического свойства. Марк Блок, как правило, мыслил широкими масштабами. Эта особенность его как ученого видна и в его лекциях, прочитанных в конце 20-х годов в Институте сравнительного изучения культур в Осло («Характерные черты французской аграрной истории»), и в сопоставлении им французских и английских феодальных институтов («Английский мэнор и французская сеньория»), и в его капитальном труде «Феодальное общество». Не в меньшей мере этот крупный масштаб применен им и в «Королях-чудотворцах», где история «королевской болезни» прослежена от ее средневековых истоков до завершения в Новое время.

Склонность Блока рассматривать историю в широком диапазоне сопряжена с высокой оценкой им эвристической эффективности применения сравнительно-исторического метода. Обмен мнениями и результатами изысканий специалистов разного профиля в кругу страсбурских коллег с неизбежностью усиливал эту тенденцию в его исследованиях. Присмотримся несколько ближе к тому, как Блок пользовался сравнительным методом. Многие его ревнители, сопоставляя те или иные феномены, заимствованные из разных обществ и цивилизаций, склонны сближать их, оттесняя на задний план присущие им различия. Достаточно вспомнить о попытках найти Ренессанс в Японии и Закавказье или констатировать феодализм у самых разных народов обоих полушарий. Усмотреть более или менее поверхностное сходство в социальном строе или в литературе — дело нехитрое.

Ясно сознавая, что сопоставлению можно подвергать лишь действительно сходные вещи. Блок вместе с тем видел плодотворность компаративного метода в том, что он открывает специфические особенности сравниваемых явлений. Каждое из таких явлений включено в комплекс отношений и связей, характерных для данной социальной и культурной общности, а потому очень важно уяснить то место, которое оно, это явление, занимает в системе, рассматриваемой в целом, ту роль, которую оно играет в ее функционировании. История никогда не повторяется буквально, и все сравнения и параллели относительны; подчас они могут быть обманчивы. Таким образом, компаративистика в трудах Блока нацелена в первую очередь не столько на генерализацию, сколько на индивидуализацию.

Именно такой подход был продемонстрирован Блоком в докладе на международном конгрессе исторических наук, прочитанном им в Осло в 1928 г.[1018] Он был развит в ряде других исследований, в частности, в заключительной главе «Феодального общества» (1940). Сопоставление французского и английского вариантов феномена «королевской болезни» лежит в основе «Королей-чудотворцев».

Возвратимся, однако, к вопросу о круге ученых-гуманитариев, в котором оттачивались идеи Марка Блока. Наиболее существенное значение имело для него сотрудничество с Люсьеном Февром. В основанном ими в 1929 г. журнале «Анналы экономической и социальной истории» оба ученых последовательно отстаивали идею необходимости широкого полидисциплинарного исследования. Внедрение в историческую науку подходов и методов самых разных дисциплин с тем, чтобы всесторонне охватить жизнь человека в обществе, критика ремесленной узости историков старых направлений — такова была общая стратегия редакторов «Анналов». Этот журнал, название которого не раз изменялось на протяжении последующих десятилетий по мере уточнения общих задач издания (ныне он выходит под заглавием «Анналы. История, социальные науки»), сделался, в особенности после Второй мировой войны, самым авторитетным и влиятельным из всех периодических изданий по истории, вокруг которого группировались представители новых перспективных направлений историографии. В настоящее время журнал, опирающийся на Высшую школу в области социальных наук в Париже, выражает исследовательские умонастроения уже третьего и четвертого поколения «анналистов».

Усилиями Блока и Февра был создан, сперва в Страсбуре, а затем в Париже, принципиально новый по своим научным ориентациям центр изысканий, который явился источником радикального переворота в историческом знании. На протяжении почти семидесяти лет на левом берегу Сены, не прерываясь, развивается направление гуманистики, влияние которого давно уже перешагнуло за границы Парижа, Франции и Европы. Исключительная плотность слоя интеллектуалов, притягиваемых «Анналами», передача из поколения в поколение опыта ведущих историков, поддержание высочайших стандартов исторического «ремесла», стимулирующее творческое состязание, неизменная нацеленность на поиск новых исследовательских методов — все это способствовало созданию и сохранению научной среды, которая в наибольшей степени благоприятствует появлению шедевров исторического знания.

Особо подчеркивая важность тесных научных контактов представителей разных ветвей гуманитарного знания и длительную, почти вековую преемственность научной школы, одновременно изменяющейся и верной основополагающим принципам, я думаю, конечно, pro domo sua, о нынешнем состоянии отечественной гуманистики. Тяжелая судьба многих российских историков, преследования и ограничения, которым они подвергались на протяжении нескольких поколений, почти полное исчезновение научных школ, длительная изоляция нашей науки от мировой, которая способствовала расшатыванию и девальвации высоких критериев исследования, утрата привычных философских и гносеологических ориентиров, отсутствие центров интеллектуального притяжения, разобщенность специалистов, принадлежащих к смежным дисциплинам, — все это, к несчастью, неоспоримые признаки нашей научной жизни. Но не будем терять надежды. Нужно найти в себе нравственные силы для того, чтобы выйти из тупиков, в которых мы оказались. Творческий подвиг Марка Блока мог бы послужить для нас и вызовом, и стимулом.

А. Я. Гуревич