Короли Италии (888–962 гг.)

IV. СТРЕМИТЕЛЬНОЕ ВОСХОЖДЕНИЕ ГУГО ВЬЕННСКОГО К ВЛАСТИ

Конец правления Рудольфа II и приход к власти Гуго Вьеннского. — Начало правления. — Мантуанское соглашение. Мароция. — Римские события. — Вопрос о наследовании Прованса. — Гуго и итальянские сеньоры: заговор Вальперта. — Тосканские события. — Римская авантюра.

Узнав о кончине Беренгария, Рудольф II постарался как можно быстрее вернуться в Италию, чтобы опередить других возможных претендентов на наследство погибшего правителя.

В маркграфстве Фриули какое-то время колебались, но все же смирились с приходом Рудольфа к власти. Когда же по прошествии нескольких месяцев никто так и не собрался его свергнуть, то даже венецианский дож Орсо II Партеципаций признал его формальное право на трон Италии: он попросил Рудольфа заверить соглашения, которые издавна существовали между Венецией и Павией, но нуждались в периодическом подтверждении.

Других успехов новый король не добился. Как и при жизни Беренгария, Рудольф был признан государем, лишь на территории к северу от По и в части Эмилии, а жители Тосканы и маркграфства Сполето продолжали делать вид, что не знают о существовании в Северной Италии короля по имени Рудольф.

Из-за того, что доставшиеся Рудольфу владения были не слишком обширными, а его авторитет весьма невысоким, он воспринимал Итальянское королевство как территориальный придаток Бургундии — не более того. По всей вероятности, он не предпринимал никаких попыток утвердить свое господство в областях, оказывавших ему неповиновение. А правление Рудольфа на подвластных ему землях можно признать самым невыразительным за всю историю Италии^[1].

В дошедших до нас грамотах Рудольфа — а их около 12 — по большей части повторяется написанное его предшественниками. Некоторые из них свидетельствуют о примиренческой позиции короля по отношению к наиболее близким Беренгарию суждениям, но в целом ни одно из распоряжений Рудольфа не придало его правлению самобытного характера.

Правление в Италии короля, императора, полностью осознающего свой долг перед государством и Церковью, было одним из основных пунктов политической программы Иоанна X. Рудольф II, конечно же, был не тем государем, которого Папа желал видеть в Италии, поэтому Иоанн X и его советники стали задумываться над возможностью свергнуть его и посадить на его место государя, который с большей вероятностью смог бы удовлетворить нужды Италии и Святого Престола. Таким образом, Иоанн X столкнулся с той же проблемой, что и итальянские сеньоры, которые несколько лет тому назад собирались отобрать корону у Беренгария и искали претендента на нее.

Впрочем, одну кандидатуру сразу предложили тосканские маркграфы: Гуго Вьеннский был их дальним родственником, — а других вариантов не находилось.

Здесь возникает вопрос: почему маркграфы ничего не предпринимали раньше, когда итальянцы взбунтовались против Беренгария, чтобы посадить на его место Рудольфа? Далеко не убедительным выглядит предположение о том, что тосканская династия вообще не была замешана в истории с мятежом. С другой стороны, известно, что после смерти Берты 8 марта 925 года тосканцы стали поддерживать кандидатуру Гуго. Возможно, Берта противилась выдвижению сына по неким политическим причинам, о которых мы уже никогда не узнаем, или же ею двигала необъяснимая неприязнь, порой разделяющая родителей и детей.

Что бы ни скрывало прошлое, отныне представители тосканской династии воспринимали Гуго как будущего короля Италии. Его старинная вражда с Иоанном X утихла после смерти Адальберта и Берты, и понтифик одобрил кандидатуру Гуго. К тому же Иоанну X было известно, что Гуго обладал всеми качествами государственного мужа и мог рассчитывать на поддержку многих знатных сеньоров Северной Италии, которым его расхваливала Эрменгарда, сестра Гуго и маркграфиня Иврейская.

Среди всех женщин, для которых Лиутпранд Кремонский не пожалел словесного яда, пожалуй, лишь Эрменгарда заслуживает его даже по прошествии веков. Дочь Берты Тосканской, она, по всей видимости, обладала недюжинным умом и сильным характером. Кроме того, как и ее мать, она была одержима страстью к политике и к плетению интриг, без которых политика не обходится практически никогда. В какой-то момент ей удалось превзойти авторитет мужа, который отошел от дел (возможно, из-за серьезной болезни), после чего она превратилась в одну из самых значимых фигур при дворе Рудольфа II. Рудольф относил Эрменгарду к числу своих советников и всегда следовал ее советам, что дало почву для слухов о непозволительной связи между ними^[2].

Но вскоре отношения короля с маркграфиней испортились. Ламберт, архиепископ Миланский, как и прежде, оставался в числе верноподданных короля, а маркграфиня организовала самый настоящий бунт, кульминацией которого стала осада Павии мятежниками зимой 926 года.

Рудольф с отрядом солдат подошел к стенам столицы, но, прежде чем начать штурм, попытался договориться с мятежниками. Эрменгарда и остальные восставшие согласились на перемирие. Тогда взбунтовались сторонники короля, возмущенные тем, что переговоры прошли за их спиной. Собравшись в Милане, они вынудили Ламберта отступиться от Рудольфа и примкнуть к ним, чтобы короновать Гуго Вьеннского.

Поскольку набрать в Италии войско, способное усмирить восставших, представлялось невозможным, Рудольф отправился в Бургундию и попросил о помощи своего тестя, герцога Бурхарда Швабского. Бурхард собрал под своим началом лучшие силы и в начале весны 926 года вместе с зятем спустился в долину Аосты. Они добрались до окраин Ивреи. Эрменгарда решила не вмешиваться и посмотреть, какой оборот примет дело, а Бурхард тем временем отправился в Милан, чтобы в качестве посредника переговорить с Ламбертом, предполагаемым руководителем мятежа.

Герцог приехал в Милан и пошел в собор св. Лаврентия помолиться; но то ли его спесивый вид, то ли чрезмерная заинтересованность, с которой он оглядывал все вокруг, в общем, что-то навело людей на мысль, что он намеревается построить в окрестностях Милана замок и оттуда контролировать город. Какому-то нищему, понимавшему немецкий язык, послышались угрозы и оскорбления в адрес миланцев, и он тотчас же помчался сообщить об этом архиепископу.

Архиепископ принял высокого посла со всеми необходимыми почестями, несмотря на высокомерие последнего, и намеренно ли, случайно ли затянул переговоры так, что мятежники успели провести собрание и подготовить засаду, которая должна была подстерегать герцога на его обратном пути в Иврею.

За стенами Новары 28 (или 29) апреля бунтовщики напали на Бурхарда и его свиту. Бурхард повернул назад, надеясь укрыться в городе, но в спешке упал с лошади, скатился в ров к крепостной стене, где преследователи закололи его копьями. Члены его свиты сумели пробраться в город и забаррикадировались в церкви св. Гауденция. Но мятежники не оставили их в покое, выбили дверь церкви и прикончили всех до единого.

Узнав о смерти тестя, Рудольф пал духом и, пребывая в уверенности, что своими силами не сможет отвоевать королевство, вернулся в Бургундию. Его соперник Гуго сошел на берег в Пизе, оттуда быстро добрался до Павии и был коронован с соблюдением всех формальностей^[3].

По пути в Италию Гуго не пересекал Альпы, а плыл по морю. Вместе со свитой, которая, учитывая небольшую вместимость кораблей того времени, вряд ли была многочисленной, он поднялся на корабль в Арле и в конце июня благополучно высадился в Пизе. Там его ожидали папские легаты и представители всех крупных сеньоров Италии, которые выслали ему приглашение^[4].

Гуго предпочел морской путь альпийским дорогам из соображений, которые во многом сложились под влиянием воспоминаний о трагически завершившихся походах Людовика (900 и 905 гг.) и о своей собственной неудаче (912–913 гг.).

Итальянские магнаты, следуя указаниям архиепископа Миланского, доставили приглашение графу Вьеннскому, однако опыт недавнего прошлого не позволял отбросить сомнения в том, что их намерения не изменятся. Эрменгарда, которая из своего Иврейского маркграфства контролировала альпийские перевалы, в последнее время проводила двойственную политику. Рудольф все еще находился в Италии и мог внезапно изъявить желание отстоять свои права на трон^[5].

Попытка перейти через Альпы с огромным войском, преодолевая все сопряженные с этим «трудности» (impedimenta), могла представлять серьезную опасность для того, кто не мог с уверенностью сказать, что не встретит на своем пути сопротивления. Значительное сокращение войска существенно облегчило и ускорило бы путь через горы, но стоило бы победы в возможной стычке с Рудольфом. Таким образом, проникновение в Италию с северо-запада могло закончиться для Гуго сокрушительным поражением еще до того, как из Тосканы подоспела бы помощь. Напротив, высадка в Тоскане обещала Гуго Вьеннскому дружелюбный прием на всей ее территории, немедленное признание королем, предоставление достойной свиты вассалов и воинов и последующее вступление в пределы Павии не просителем, а государем.

В Пизе Гуго ожидал пышный прием; он обсудил необходимые детали с папским нунцием, с братом Гвидо, с представителями крупных феодалов, ожидавших его в Павии, после чего кратчайшей дорогой через долину Магра и Чизу отправился в столицу.

Шестого июля состоялась церемония его официального избрания и вслед за тем коронация, от которой Гуго ни за что не отказался бы, как этого в свое время не сделали и Беренгарий, и Гвидо.

Нужно заметить, что Гуго, потомок Карла Великого по материнской линии, никогда не ссылался на право Каролингов на престолонаследие. Очевидно, он боялся пробудить в своих подданных тягу к законопослушанию и обратить их взоры к здравствовавшим Каролингам Франции.

Людовик, король Прованса, и Рудольф II, король Бургундии, не ощущали необходимости в повторной коронации и миропомазании, чтобы стать королями Италии. А всходившие на трон феодалы — Беренгарий, Ламберт, Гвидо, Гуго — не могли пренебречь коронацией и миропомазанием.

В ходе этого таинства человек приобретал почти сакральные черты: именно этим новые короли отличались от людей того же сословия, которые избрали их.

По всей видимости, церемония коронации, довольно сумбурно описанная хронистом сравнительно поздней эпохи, прошла в церкви св. Михаила в Павии. Ламберт, архиепископ Миланский, облек Гуго королевским титулом, мечту о котором он лелеял долгие годы^[6].

Корону Италии Гуго получил не по случайному стечению обстоятельств, как Рудольф: на достижение этой цели он потратил немало времени и усилий.

Природа и образование сделали из него сильного и неглупого человека. К его словесному портрету, набросанному Лиутпрандом, обращаются все те, кто занимается исследованием биографии этого короля: столь же отважный, сколь и осмотрительный, в равной мере энергичный и ловкий, благочестивый, щедрый к церквам и беднякам, он покровительствовал священнослужителям и ученым. Единственным его недостатком среди внушительного набора добродетелей была неисправимая вспыльчивость^[7].

Несмотря на то что набожностью и щедростью по отношению к церквам и монастырям в то время отличались даже самые отъявленные злодеи, а конкретных сведений о его помощи ученым нет, за двадцатилетний период правления Италией Гуго проявил себя именно так, как его описал Лиутпранд. Волевой, прозорливый правитель, он не был знаком с угрызениями совести и не имел никаких слабостей: всегда был готов безжалостно уничтожить чрезмерно честолюбивого вассала, незамедлительно удалить от себя слишком назойливого родственника, поменять жену или выбрать новую любовницу.

Сорокалетний Гуго, гораздо более зрелый и рассудительный, чем Людовик или Рудольф, имел за плечами внушительный опыт управления государством. Кроме того, он был прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в Италии, поскольку со времени поездки по ту сторону Альп, в которой Гуго впервые сопровождал своего кузена Людовика, пристально следил за всеми внутригосударственными событиями и принимал в них активное участие.

Поучительные истории правления Людовика III, Рудольфа II, жизни и смерти Беренгария после тридцати шести лет, проведенных на престоле, Гуго воспринял с должной серьезностью и взял себе на заметку.

Приходя к власти, новый король осознавал, что не может рассчитывать на преданность магнатов королевства. Гуго не мог переоценить важность этой проблемы: у него, как у Людовика III и Рудольфа II, по эту сторону Альп не было наследственных владений, из которых гораздо скорее, чем из разбросанных по всему государству коронных земель, можно было бы собрать силы для усмирения мятежных подданных и где в случае опасности можно было бы найти прибежище, такое, каким для Беренгария было маркграфство Фриули, а для Гвидо и Ламберта — Сполето.

Незамедлительного результата можно было бы добиться, разом заменив всех крупных феодалов новыми людьми, которых с государем объединяли общее происхождение или интересы, — родственниками, друзьями, земляками. Но Гуго не мог в самом начале правления разорить тех, кому он был обязан своим избранием. Дело было отнюдь не в признательности, чуждой миру политики. Незаконно и необоснованно сместив некоторых достаточно влиятельных людей, он мог навлечь на себя гнев всех остальных. Чтобы избежать подобной участи, они, недолго думая, свергли бы его с трона, на который сами же его и возвели.

Итак, подобно Беренгарию, Гвидо, Ламберту, Людовику, Рудольфу, и вопреки тому, что обычно говорят по этому поводу, Гуго, по крайней мере в первое время, не тронул привилегий и феодов, которые были даны сеньорам, графам королевства, маркграфам и епископам. Тем не менее он огранизовал изощренную систему слежки за ними, которая требовала немалых денежных затрат, но доставляла ему абсолютно точные сведения о том, что делают и о чем думают его вассалы. Таким образом, он своевременно принимал ряд весьма суровых мер против тех, кто проявлял явные признаки недовольства^[8].

Процесс замещения людей итальянского происхождения провансальцами и бургундцами начался с самых нижних ступеней феодальной и бюрократической иерархической лестницы и лишь гораздо позже достиг более высоких сфер.

Вместе со всегда готовой к мятежу знатью в наследство Гуго достался дезорганизованный на всех уровнях аппарат управления: дворцовый суд, королевская палата, канцелярия не оправились от катастрофического упадка государственной активности, ознаменовавшего время правления Рудольфа. Значительная часть имущества короны была разграблена; серьезный урон казне нанесла неуемная щедрость Беренгария. Страна лежала в развалинах после нашествий венгров; в столице, которую двумя годами ранее сожгли варвары, до сих пор были видны следы разрушений; даже королевский дворец нуждался в капитальном ремонте^[9].

Из всего сказанного выше ясно, что перед королем, который желал достойно начать свое правление, стояла весьма нелегкая задача. Кроме того, круг интересов Гуго не ограничивался внутренней политикой. Он придавал огромное значение дипломатическим отношениям с владыками христианского мира, особенно с теми, кто обладал высоким авторитетом и охранял собственные интересы в Италии. Король Германии, византийский император, Папа Римский могли стать для него верными друзьями или злейшими врагами.

Первая дипломатическая миссия была отправлена с вестью об избрании короля к Генриху I Саксонскому, а вторая, гораздо более торжественная и значимая, направилась в Константинополь и положила начало дружеским отношениям между двумя государствами. Впоследствии эти отношения привели к военному сотрудничеству и к заключению нескольких брачных союзов. Приключения посла в пути и некоторые подробности его пребывания при дворе басилевса произвели такое сильное впечатление на его маленького сына (будущего Лиутпранда, епископа Кремонского), что в зрелом возрасте он изложил свои воспоминания на бумаге, сохранив их таким образом для потомков^[10].

Пока послы находились в пути, король оставил столицу и отправился в Мантую на встречу с Папой, о которой он, скорее всего, условился еще до отъезда из Прованса. Эта договоренность еще раз была подтверждена в Пизе, где Гуго встречался с папским легатом.

После совещания был подписан договор, «foedus», форма и содержание которого нам не известны. Впрочем, по всей видимости, представители обеих сторон видели в нем опору для реализации своих политических планов.

Планы Иоанна X не претерпели изменений с того момента, как он возложил корону на голову Беренгария. Он поддерживал кандидатуру Гуго по тем же самым причинам, которые обусловили его действия в 915 году. Встреча в Мантуе должна была довести до совершенства все детали уже заключенного соглашения. Можно предположить, что король пообещал Папе содействие в борьбе с его врагами, защиту его власти в Риме и в папском государстве, а наградой за помощь Папе и в то же время средством оказать ее должна была стать императорская коронация Гуго.

Король сразу же доказал свое доброе отношение к Иоанну X, пожаловав его брату Петру маркграфство Сполето, которое после смерти Альбериха оставалось без сеньора. События последних пятидесяти лет показали, в каком выгодном положении оказался владелец этих земель. То, что обладателем маркграфства стал брат Папы, было выгодно как для самого понтифика, так и для Гуго, который вряд ли мог надеяться на благосклонное отношение другого маркграфа Сполето к его претензиям на императорскую корону^[11].

Известие о том, что Папа иностранного происхождения обсудил и заключил договор в Мантуе, за пределами Рима, в кругу римской знати вызвало нешуточное беспокойство.

Первые союзники Иоанна X — Феофилакт и Альберих Сполетский — поддались на его настойчивые просьбы усмирить римских аристократов и, используя собственное влияние, сумели добиться этого.

В тот период Иоанн X выдвинул на одну из высоких должностей своего брата Петра, и когда Альберих и Феофилакт, один вслед за другим, умерли, получил абсолютное превосходство над всеми знатными мирянами в Риме, за исключением Мароции. Дочь Феофилакта и вдова Альбериха, Мароция считала себя наследницей и продолжательницей дела отца и мужа, и как таковую ее расценивала добрая половина римской аристократии.

Говоря о Мароции, Лиутпранд Кремонский употребляет только два эпитета, для перевода которых в итальянском языке нет приличных слов. На протяжении веков, от Барония до Грегоровиуса и Хофмейстера (1910), ученые соглашались с его суждением, упоминали о святотатственной связи Мароции с Сергием III, называли ее не супругой, а сожительницей Альбериха Сполетского и смаковали описания ее пороков, подобно людям с незапятнанной репутацией, которые, лицемерно сострадая, упиваются рассказами о скандалах.

Тем не менее один столь же сведущий, сколь и добросовестный ученый тщательно изучил немногие достоверно известные факты биографии этой знаменитой женщины и за недостаточностью улик снял с нее обвинение в преступной связи с Сергием III, представлявшееся самым серьезным. Также он подтвердил законность ее союза с Альберихом и явил миру почтенную матрону, окруженную кучей ребятишек. Само собой, кто-то посчитал приведенные им доказательства неубедительными и продолжил выдумывать истории о юной прекрасной герцогине Сполетской: Мароции опротивела грубость солдафона-мужа, наскучило в Сполето, и роскошь, которой ее окружил пылающий старческой любовью Сергий III, вскружила ей голову. Более осведомленные исследователи не считали Мароцию примером христианской добродетели, однако были убеждены в том, что ее влияние имело под собой основания гораздо более прочные, чем сладострастие и порок. Мароция была умна, хитра и не мучилась угрызениями совести. Неизвестно, соответствовало ли ее сенаторскому титулу кресло в Сенате, но, будучи хозяйкой замка св. Ангела, она правила Римом и городом Льва. Впрочем, тот, кто пытается докопаться до сути, поймет, что на первый взгляд безраздельная власть Мароции наделе таковой не являлась. Мароция правила, пока это было на руку ее сторонникам. День, когда она захотела бы извлечь из этой ситуации личную выгоду, стал бы днем ее краха.

Но все же она правила, и то, что трон наместника Христова и столица империи находился в руках у женщины, представлялось чем-то из ряда вон выходящим. Бенедикта из монастыря Сант-Андреа ди Монте-Соратте это известие привело в такой ужас, что он произнес библейскую цитату с несвойственным ему количеством ошибок: «Власть над Римом попала в женские руки, как читаем у пророка: „Женщины будут править Иерусалимом!"» (Subiugatus est Romam potestative in manu femine, sicut in propheta legimus: «Feminini dominabunt Jerusalem!»)^[12].

В качестве главы римской партии Мароция выступила против Мантуанского соглашения. Подробности этого соглашения держались в тайне, но современникам было гораздо проще узнать эту тайну, чем потомкам. Пожалование Сполетского маркграфства брату Иоанна X должно было сыграть немаловажную роль в осуществлении замыслов представителей обеих сторон. Прежде всего, оно наносило серьезный урон интересам Мароции, которая до этого времени не сомневалась в том, что ее первенец, сын Альбериха, будет утвержден в правах на отцовское наследство.

Условия договора не нравились также Гвидо Тосканскому. Гуго, со всей очевидностью, не собирался, подобно Рудольфу, действовать исключительно в пределах поданской Италии. Он надеялся получить титул императора, но, прежде всего, хотел добиться утверждения своей королевской власти как в Павии и Вероне, так и в Сполето и Лукке. Гвидо, который притязал на роль третейского судьи в отношениях между королем и Папой, блестяще исполненную его отцом во времена Беренгария, неожиданно увидел реальную силу, угрожавшую независимости Тосканского маркграфства. Ни минуты не колеблясь, маркграф Тосканский перешел на сторону оппозиции и встретил искреннее понимание у Мароции, которая более всего опасалась, что Гуго подчинит себе Рим. Последствия их соглашения, скрепленного узами брака, не заставили себя ждать^[13].

Из Мантуи Гуго поехал в Верону, тем самым подтвердив, что старинный город не лишился звания второй столицы государства. Затем он заехал в Павию, после чего нанес визит в Иврейское маркграфство, где жила его сестра. Однако, по всей видимости, как и в Вероне, в Иврее также нашлись люди, считавшие, что вместо иностранца на трон должен был взойти Беренгарий Иврейский, единственный потомок и наследник императора Беренгария^{16}.

Вернувшись в Павию, Гуго долго там не задержался. Поехал он недалеко, в Тренто, где провел Рождество и вместе с тем выделил из маркграфства Фриули административный округ, который впоследствии стал называться Триентским маркграфством, и нашел для него надежного руководителя. Предполагалось, что новое территориальное образование станет препятствием на пути баварцев в Северную Италию.

Вновь приехав в Павию, Гуго продолжил улаживать дела в королевстве и получил признание своего статуса от правителей близлежащих государств: в феврале 927 года правительство Венеции обратилось к нему с просьбой подтвердить действенность заключенных прежде договоров. Гуго посчитал сложившиеся обстоятельства благоприятными для поездки в Рим и осуществления условий Мантуанского договора. Действительно, обстановка в Риме наводила на мысль о необходимости срочного вмешательства того, кто установил бы в этом городе мир и порядок^[14].

Вытребовав для своего брата Петра Сполетское маркграфство, Иоанн X обеспечил себе весомое преимущество над противниками. Однако представители римской аристократии и в особенности Мароция негодовали по поводу возросшего могущества братьев.

Свое неудовольствие они ясно продемонстрировали в начале лета 927 года, когда Гуго решил ответить на призыв понтифика и отправился в путь. Узнав о его намерениях, Мароция и ее люди решили действовать: они внезапно атаковали маркграфа Петра, который возвращался в Рим, и отрезали ему все пути в город.

Петр отступил к Орте. Тем временем Гуго из той части Эмилии, которую ему не удалось посетить в тот раз, когда он возвращался в Павию через Чизу, в июле добрался до Флоренции. Затем от Витербо он не поехал по дороге через Кассию, которая привела бы его прямиком в Рим, а повернул к Орте, очевидно, для того, чтобы переговорить с Петром. После этого, вместо того чтобы ехать дальше, он повернул в обратном направлении. (По крайней мере, нет никаких свидетельств тому, что он пытался войти в Рим, чтобы, использовав свои королевские полномочия, защитить Папу и его брата.)

Скорее всего, Гуго понял, что враждебное отношение к Иоанну X и Петру распространялось и на него, а в то время Мароция и Гвидо Тосканский, стоявшие во главе римской аристократии, были хозяевами ситуации. Ради проигрышного дела Папы Гуго, конечно, не стал бы ссориться с братом и подвергать государство риску возникновения мятежа, который Гвидо смог бы вызвать. Был и другой повод для немедленного отступления, напрямую связанный с безопасностью государства: в Италию вновь вторглись венгры, посчитав, что смерть Беренгария положила конец перемирию 904 года, которое до сих пор ограждало королевство от нашествий чужеземцев.

Гуго вернулся в Павию по самой короткой дороге — через Сиену, Лукку, Чизу и Парму. Тем временем венгры одним броском пересекли поданскую равнину, перебрались через Апеннинские горы в районе Футы, вошли в Тоскану и предали ее огню и мечу.

Гвидо пришлось покинуть Рим, чтобы оборонять свое маркграфство, и Петр, обеспечивший себе тыл отрядом венгерских наемников, вернулся в Вечный город. Однако удача вскоре отвернулась от него, поскольку, как только венгры оставили пределы Тосканы, Гвидо вновь оказался в Риме, втайне набрал достаточное количество солдат и захватил Латеранский дворец. Петра убили на глазах его брата. Сам же Иоанн X остался в живых, но по сути дела оказался в плену у праздновавших победу римских аристократов.

Гуго даже не попытался противостоять венграм, как он это сделал тремя годами ранее в Бургундии. Некоторые историки считают, что он хотел, чтобы венгры полностью разорили владения его брата Гвидо. И все же причиной подобного поведения мы склонны считать особую позицию итальянцев по отношению к варварам.

Гуго не смог задержать продвижение венгров, поскольку известие об их вторжении застигло его вдали от столицы. Он мог бы попытаться атаковать, когда венгерское войско на обратном пути пробиралось через Апеннинские долины или переправлялось через По, нагруженное добычей и ослабленное потерями, которые оно понесло за время похода. Но он не сделал этого, видимо, потому, что не смог собрать под свои знамена достаточное количество опытных воинов. Безусловно, время исцелило раны, нанесенные поражениями при Бренте (900 г.) и Фьоренцуоле, воспоминания о которых могли бы помешать итальянцам дать бой вражескому войску. Проблема состояла в том, что итальянцы, всегда готовые сразиться друг с другом, непокорные и драчливые, не хотели даже слышать о битве с врагом, перед которым они испытывали панический ужас.

Итак, никем не потревоженные венгры оставили поле боя, а Гуго в феврале 928 года созвал в Вероне королевскую ассамблею, на которой обсуждались меры по устранению последствий набега и по предотвращению новых вторжений.

Тем временем Мароция и Гвидо правили в Риме и ждали удобного случая, чтобы избавиться от Иоанна X^[15].

После закрытия Веронской ассамблеи Гуго отправился в Феррару, но о том, какие последствия имел этот выпад против экзархата, чьи претензии на самостоятельность подогревались римскими событиями, мы ничего не знаем. Известно лишь то, что король наладил отношения с именитыми гражданами и двоих из них, супругов Альмериха и Тевбергу, взял под свое покровительство. Вероятно, не только они удостоились этой привилегии, поскольку король намеревался сколотить группу поддержки из числа местных жителей, подобную той, которую он создал для Беренгария, когда Иоанн X был архиепископом Равеннским. Однако вскоре все внимание короля заняла совершенно другая проблема, заставившая его полностью забыть об итальянских делах: 5 июня 928 года скончался Людовик Прованский^[16].

Переехав в Италию, Гуго не отказался от титулов и должностей, которые делали его самой важной фигурой в Провансе, а, вероятно, собственным представителем и заместителем назначил своего брата Бозона.

У Людовика не было законных наследников или тех, кто, по крайней мере, смог бы вступить в права наследства. Его родственником по боковой линии был Рауль Бургундский, который чуть более четырех лет тому назад стал королем Франции и ранее никогда не вмешивался в политическую жизнь Прованса. Еще более слабые родственные узы связывали Людовика с Гуго, который сохранил за собой высокопоставленную должность «первого министра» (primo ministre) и мог положиться на свою многочисленную и влиятельную родню, видевшую немалую выгоду в том, чтобы хранить ему верность и содействовать его восхождению на трон Прованса.

Ни Гуго, ни Рауль еще не утвердились в недавно приобретенных ими королевствах настолько, чтобы вступить в борьбу за Прованс. Для обоих было выгоднее заключить соглашение. Поэтому между августом и сентябрем состоялась их встреча, на которой Рауль ограничился требованием передать окрестности Вьенны во владение одному из своих вассалов и отказался от претензий на Прованское королевство. Рауль поставил единственное условие: Гуго не должен был принимать титул короля Прованса; выяснение причин этого требования может повлечь за собой весьма долгие и бесплодные рассуждения^[17].

Гуго не обращал внимания на то, что частные хартии и публичные акты продолжали датировать временем после смерти Людовика III Слепого или периодом междуцарствия: пока он носил только один королевский титул и не претендовал на другой. Он спокойно правил, жаловал грамоты и привилегии, пытался добиться благорасположения духовенства, давая понять, что считает себя полноправным властителем не только Италии, но и Прованса, и просто ждал подходящего момента, чтобы добавить новую корону к уже имеющейся.

Гуго покинул пределы Италии, как только узнал о смерти Людовика, и в конце ноября все еще находился в Провансе. Если считать, что в документальных свидетельствах нет никаких пробелов, он добрался до Турина только в конце февраля, а 10 дней спустя вернулся в Павию^[18].

Долгое отсутствие короля не ввело итальянских сеньоров в искушение, и мир в государстве не нарушили ни мятеж, ни заговор. Мароция и Гвидо, напротив, воспользовались его отъездом и избавились от Иоанна X, посадив на его место слабохарактерного Льва VI. Появление этого Папы лишило Гуго надежды на скорую императорскую коронацию^[19].

Хотя в отсутствие Гуго магнаты не поднимали восстаний, это отнюдь не значило, что король мог посвящать их во все свои планы, уповая на их слепое послушание и преданность. В связи с этим стоит вспомнить эпизод, который можно назвать знаковым, хотя он не оказал никакого влияния на ход политических событий.

Королева Альда привезла с собой из Прованса своего капеллана Герланда. По достоинству оценив его добросовестность, король в 928 году назначил его канцлером, а еще через год — архиканцлером и аббатом монастыря Боббио. В обязанности новому аббату вменили проведение описи монастырского имущества по старинным документам. Ко всеобщему ужасу, выяснилось, что большую часть имущества некогда богатого монастыря разворовали феодалы^[20].

Чтобы вернуть утраченное имущество, аббат обратился за помощью к королю, но тот признался Герланду, — который наверняка ожидал подобного ответа, — что ничего не мог поделать: «…он даже боялся их, поскольку, поступая против их воли, мог навлечь беду на все государство…». Однако, желая помочь, король посоветовал ему привезти на следующую королевскую ассамблею мощи св. Колумбана. Возможно, что растроганные и смущенные гранды согласились бы вернуть награбленное.

Герланд последовал этому совету и перевез останки святого в Павию, оставив их в соборе св. Михаила. На ассамблее король изложил просьбу аббата, затем приказал принести наполненный вином кубок св. Колумбана, отпил из него и предложил отпить остальным, таким образом подвергая их некому подобию Суда Господня. Когда очередь испить из кубка дошла до Гвидо, епископа Пьяченцы, и его брата Райнара, они с негодованием оттолкнули его и той же ночью, не дожидаясь закрытия ассамблеи, покинули город. Подобно Гвидо и Райнару, предложение короля отвергли многие магнаты, на совести которых лежал груз незаконно присвоенных монастырских владений. Не желая признаваться в том, что возвращать награбленное в их планы не входило, они смеялись над святыми мощами: «Мы не желаем отдавать владения, которые вы у нас требуете, из-за того, что вы принесли сюда лошадиные или ослиные кости…»

Чудесное исцеление одного из несогласных с этим предложением магнатов, который своим криком довел себя до эпилептического припадка, настолько впечатлило присутствовавших, что они стали наперебой обещать, что вернут присвоенное ими имущество монастыря, и что-то символически вернули аббату немедленно. Все это показывает, насколько непокорными вассалами были магнаты королевства, и делает очевидным тот факт, что в ближайшее время должен был возникнуть новый заговор. Меры, к которым Гуго пришлось прибегнуть для подавления заговора, свидетельствуют о том, насколько непрочной была его власть^[21].

Возглавили мятеж двое королевских судей — Вальперт и Эверард Гезо. Они были членами королевского трибунала, следовательно, входили в число важнейших государственных чиновников, но это не делало их покорнее и слабее по сравнению с феодалами. «Теперь мы знаем, — говорится в одном из текстов, — насколько у нас небрежные судьи и насколько у нас разнузданные воины…»^[22].

Использовав свое высокое положение, Вальперт сделал своего сына епископом Комо и выдал свою дочь Розу замуж за графа Гильберта Бергамского, который некогда сопровождал Рудольфа Бургундского в Италию. Даже после смерти его сына и зятя запас доверия к нему как к влиятельному судье не уменьшился, и жители всей Павии продолжали спрашивать у Вальперта совета, искать у него поддержки, просить защиты в судебном разбирательстве.

У Вальперта был союзник, который к тому же приходился ему дальним родственником. Речь идет об Эверарде Гезо, сочетавшем в себе множество отрицательных качеств: будучи высокомерным и завистливым человеком, он виртуозно владел искусством искажать дух законов. Вполне возможно, что он хотел жениться на дочери Вальперта, когда она овдовела, однако Роза предпочла стать любовницей короля, нежели супругой королевского судьи. Вероятно, у Эверарда были и другие причины ненавидеть Гуго, и он вместе с Вальпертом, который хотел отомстить за поруганную честь своего рода, организовал покушение на жизнь короля.

Заговорщики собирались нанести удар, когда Гуго остался в Павии с небольшой свитой. Однако короля кто-то предупредил; и поскольку ему не хватало вооруженных людей для того, чтобы арестовать преступников и помешать горожанам выступить в их поддержку, он решил воздержаться от силовых мер. Гуго сообщил заговорщикам, собравшимся в доме Вальперта, что готов выслушать их претензии и примет их условия, если сочтет их обоснованными.

Готовые действовать заговорщики оказались в полном замешательстве. Король покинул Павию, созвал верных людей и, послушавшись совета графа Сансона, заклятого врага Эверарда, прибег к хитрости, чтобы арестовать предводителей заговора.

Всегда, когда король подъезжал к столице, согласно обычаю, самые именитые горожане выходили за крепостные стены ему навстречу. Зная об этом, Гуго договорился с епископом Павии, чтобы в следующий его приезд тот захлопнул ворота за спинами тех, кто выйдет поприветствовать короля. Таким образом преступников можно было схватить, поскольку они не смогли бы вернуться в город, а у горожан не было бы возможности прийти им на помощь.

Все так и случилось. Эверарда отдали на расправу графу Сансону, который приказал выколоть ему глаза, вырвать язык и, кроме того, присвоил все его имущество. Вальперта по приказу короля обезглавили, его владения конфисковали, а у его жены под пыткой выясняли, где были спрятаны его сокровища (впрочем, и после этого любовная связь Розы с королем не прекратилась). Столь же сурово были наказаны все остальные сообщники заговорщиков, и в душах магнатов королевства зародился спасительный страх перед своим государем^[23]. И глазом не моргнув, магнаты дали согласие на то, чтобы на королевском престоле к отцу присоединился Лотарь, единственный законный сын Гуго, ребенок двух или трех лет от роду. Эта мера должна была обеспечить престолонаследие сыну после смерти отца, так же как сорок лет тому назад обеспечила его Ламберту. В апреле 931 года Лотара короновали^[24]. Кроме того, нужно было усмирить непокорных магнатов, а приезд Бозона из Прованса, где он находился до того момента, предвещал начало борьбы с могущественной тосканской династией, чья тесная связь с римской аристократией представляла особенную опасность для Гуго и Лотаря.

После смерти Петра Гуго передал Сполетское маркграфство во владение одному из своих племянников, Тебальду, сыну своей сестры Тевтберги. Однако Гуго хотел передать в надежные руки и Тоскану.

Гвидо Тосканский умер в 929 году, не оставив после себя ни законного наследника, ни того, кто мог бы принять Тоскану под свое покровительство. От его брака с Мароцией родилась одна дочь, Берта, о которой, кроме имени, нам ничего не известно. Именно ее подразумевает Лиутпранд, когда в своих стихах обращается к Мароции: «В наше время у твоего мужа потомства не появилось»^[25]. Наследником Гвидо должен был стать его брат Ламберт, но после римских событий 929 года Гуго отказался покровительствовать тосканской династии. Он не пытался сместить Гвидо, поскольку прекрасно понимал, что не сможет этого сделать, но с радостью воспринял известие о его преждевременной смерти. Конечно же, Гуго не собирался допускать на его место Ламберта, не желая делать маркграфом Тосканским человека, который вместо преданности демонстрировал откровенную враждебность. Поэтому Гуго пожаловал своему сводному брату Ламберту должность наместника в маркграфстве и тут же стал поджидать удобного момента, чтобы лишить его и этой скромной привилегии. Ошибочно или нет, Гуго считал, что Ламберт, подобно Гвидо, не успокоится, даже если сумеет преградить королю путь в Рим за императорской короной, заручившись поддержкой одного из будущих Пап, и попытается отнять у него королевский скипетр, возглавив толпу недовольных, которыми просто кишело государство.

Зная характер и манеру поведения Ламберта, человека вспыльчивого, честолюбивого, дерзкого, можно сказать, что подобные умозаключения имели под собой основания. Бозон, родной брат короля, мечтавший стать маркграфом Тосканским и завладеть несметными богатствами, которые Адальберт оставил своим сыновьям, подливал масла в огонь и делал все для того, чтобы все возрастающая неприязнь вынудила одного из братьев пойти на крайние меры.

Все так и произошло после целой серии событий, которые описаны историками ровно настолько, чтобы понять, что коварство Бозона, враждебность Гуго и глупость Ламберта, кичившегося своим родством с королем, одинаково повлияли на исход дела.

Гуго потребовал от Ламберта не злоупотреблять положением королевского брата и вести себя по отношению к государю так, как это делали — или должны были делать — остальные маркграфы. Импульсивный Ламберт, сбитый с толку коварными советами Бозона, превратно воспринял предупреждение, сделанное королем из политических соображений. Он посчитал, что Гуго оскорбил память его матери гнусным обвинением в подложных родах, и заявил о своей готовности доказать обратное на Суде Господнем.

Гуго пребывал в полной уверенности, что сумеет совладать с Ламбертом, поэтому принял вызов и выбрал бойца, который должен был сразиться с юнцом вместо него. Выбирал король весьма тщательно, надеясь на то, что удачный удар мечом отправит его молодого брата в мир иной, раз и навсегда разрешив тосканский вопрос. В поединке победил Ламберт, после чего, воодушевленный победой, стал осыпать короля оскорблениями и угрозами. Гуго не составило никакого труда арестовать его как мятежника.

Ламберта ослепили; он прожил еще долго, но никак более себя не проявил. Бозон получил столь вожделенную Тоскану, а Гуго смог обратить более пристальное внимание на Рим, власти которого, впечатленные тосканскими событиями, стали с пристальным вниманием следить за происходившим в Павии.

Утверждая свое господство в Риме, родственники Феофилакта сначала нашли поддержку у маркграфа Сполетского, после его смерти воспользовались услугами маркграфа Тосканского, и оба раза политический союз сопровождался бракосочетанием дочери Феофилакта с его союзником. Когда умер Гвидо, перед Мароцией и ее единомышленниками встала проблема поиска нового союзника — и нового мужа, — который смог бы помочь им в борьбе с внешними и внутренними врагами. Но на этот раз Сполето и Тоскана оказались в руках верных Гуго людей.

Вероятно, именно тогда Мароция попыталась заручиться поддержкой Византии. Император Роман Лакапин^{17}, желая сделать патриархом Константинопольским своего юного сына Феофилакта, направил в Рим послов, которые должны были испросить согласия у Папы Иоанна XI, сына Мароции. Одновременно с этим проходили переговоры о заключении брака между дочерью Мароции — сестрой Папы — и другим сыном императора. Между тем обстановка все больше накалялась.

Гуго, более всех своих предшественников уверенный в людях, правивших в соседних с римским округом землях, в любой момент мог двинуться на Рим и договориться с теми, кто был против господства клики Мароции и ради избавления от него согласился бы присягнуть императору.

Это повлекло бы за собой гибель Мароции и ее сторонников, не обошлось бы без удушений, ослеплений и других видов кровавой расправы, привычных для Рима. Однако Мароция не забыла, как ловко Иоанн X лишил Гвидо главного козыря в его игре, и решила попытать счастья еще раз.

Поскольку найти союзника в борьбе против Гуго было невозможно, нужно было заключать с ним союз. А если и на этот раз политическое соглашение вылилось бы в заключение брака, титул королевы или даже императрицы стал бы для Мароции гарантией того, что, достигнув своей цели, союзник не избавился бы от нее, как от ненужной вещи.

Союз был выгоден и для короля Италии, который недавно стал вдовцом. Он также считал, что женитьба на Мароции может стать основой долговременного и выгодного соглашения, а также самым простым путем к господству в Риме и к императорской короне. После смерти Стефана VII Мароция добилась избрания Папой своего сына Иоанна — которого злые языки называли сыном Сергия III, — и молодой понтифик, конечно же, не стал бы лишать собственную мать и ее мужа радости обладания императорской короной.

Гуго ничуть не смущало то, что Мароция была вдовой его брата Гвидо. Перспектива женитьбы на вдове одного из братьев не могла остановить того, кто хладнокровно расправился с другим. А для всемогущей римской сенаторши не составляло никакого труда получить от папской курии и от собственного сына необходимое разрешение, чтобы избежать пересудов о законности заключенного брака.

В то же время Мароция пыталась укрепить свой авторитет, завязав отношения с Византией, и прокладывала для одной из своих дочерей путь в императорскую семью. Переговоры уже приближались к решающей стадии, когда Мароция вступила в соглашение с Гуго.

Король и сенаторша быстро нашли общий язык, и, когда договор был заключен, Гуго отправился в Рим, торопясь осуществить его условия.

1 июля 932 года Гуго добрался до Лукки, где остановился у Бозона, новоиспеченного маркграфа Тосканского, который безмерно гордился своим новым титулом. Во время своего пребывания в Тоскане Гуго счел необходимым сделать значительное пожертвование церкви св. Мартина в память о маркграфе Адальберте и графине Берте. В дальнейшем этот поступок истолковывали по-разному, но, по всей видимости, он должен был смягчить впечатление от произошедших годом раньше скандальных событий.

В Рим Гуго приехал, самое раннее, в середине июля 932 года. Римляне достойно встретили его и проводили к Мароции в замок св. Ангела, где и состоялось бракосочетание.

позже, обращаясь к Мароции, написал Лиутпранд, и эти слова вряд ли могли понравиться Гуго. В действительности он, может быть, и не был похож на быка, ведомого на заклание, однако римляне позволили войти в город лишь очень немногим людям из его свиты, из-за чего королю стало немного не по себе.

Мароция и Гуго переоценили свои силы: вступление в брак не помогло им добиться того, что они пообещали друг другу. Римские аристократы позволили им сыграть свадьбу, но в последний момент воспротивились тому, чтобы Иоанн XI надел на новобрачных императорские короны, как бы он сам этого ни желал.

Представители оппозиции поддерживали сына Мароции от первого брака, которого звали так же, как его отца. Однажды Альбериха уже лишили права унаследовать Сполето, а теперь, стоило Мароции на секунду ослабить хватку, он мог потерять и Рим.

Шли недели, но ничего не происходило, хотя и Гуго, и Альберих с нетерпением ждали случая, который спровоцировал бы их столкновение.

В конце декабря или начале января Гуго решил ударить первым. Когда на пиру Альберих по просьбе матери подал Гуго воду с явным неудовольствием, тот дал ему пощечину, в надежде на то, что бурная реакция юноши позволит схватить его и казнить по обвинению в покушении на жизнь короля.

Несомненно, Гуго уповал на то, что после смерти Альбериха сопротивление римлян прекратится. Скорее всего, Гуго был прав, однако Альберих почувствовал опасность и вовремя принял меры предосторожности. Получив от Гуго пощечину, Альберих укрылся в надежном месте, созвал своих друзей и единомышленников и обратился к ним с речью. Он заявил, что Гуго намеревается, убив либо ослепив его, обратить римлян в рабство. После этого, закрыв ворота, чтобы королевские воины, разбившие лагерь за крепостной стеной, не смогли прийти на помощь Гуго, Альберих повел знать и простолюдинов на штурм замка св. Ангела.

Гуго сразу понял, что не в силах сдержать этот мощный натиск. Опасаясь предательства Мароции и своих последних сторонников, он, не мешкая, обратился в бегство. Ночью Гуго по веревке спустился из окна замка, добрался до своих воинов и приказал им незамедлительно сворачивать лагерь. По дороге в Тоскану он дал себе клятву вернуться и отомстить за оскорбление.

Альберих пришел к власти, получив титул «принцепса и сенатора всех римлян» (princeps et senator omnium Romanorum). Мароцию схватили и бросили в темницу. О своем существовании она напомнила еще лишь один раз, когда незадолго до смерти произвела на свет девочку, дочь Гуго, которую назвали Бертой (как и ее единоутробную сестру, дочь Гвидо). Иоанна XI также заключили под стражу, и в январе 936 года он скончался^[26].

Примерно в то же время при дворе Гуго появился новый паж, сын того самого знатного жителя Павии, который в 926–927 гг. отправился в Константинополь в качестве посла Гуго и вскоре после этого умер. Этого молодого пажа звали Лиутпрандом, ему было суждено сделать блестящую карьеру и стать прекрасным писателем, чьи произведения мы так часто цитируем^[27].