Король Гарольд

Бульвер лорд Литтон Э. Д.

КОРОЛЬ ГАРОЛЬД.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НОРМАННСКИЙ ГОСТЬ, САКСОНСКИЙ КОРОЛЬ И ДАТСКАЯ ПРОРОЧИЦА

ГЛАВА I

Май 1052 года отличался хорошей погодой. Немногие юноши и девушки проспали утро первого дня этого месяца: еще задолго до восхода солнца кинулись они в луга и леса, чтобы нарвать цветов и нарубить березок. В то время возле деревни Шеринг и за торнейским островом (на котором только что строился вестминстерский дворец) находилось много сочных лугов, а по сторонам большой кентской дороги, над рвами, прорезавшими эту местность во всех направлениях, шумели густые леса, которые в этот день оглашались звуками рожков и флейт, смехом, песнями и треском падавших под ударами топора молодых берез.

Сколько прелестных лиц наклонялось в это утро к свежей зеленой траве, чтобы умыться майскою росою. Нагрузив телеги своею добычею и украсив рога волов, запряженных вместо лошадей, цветочными гирляндами, громадная процессия направилась обратно в город.

Предшественники царствовавшего в это время короля-монаха нередко участвовали в этой процессии, совершавшейся ежегодно первого мая, но этот добрый государь терпеть не мог подобных увеселений, отдававших язычеством, и никогда не присутствовал на них, что, однако, не вызывало ни в ком сожаления.

Возле кентской дороги возвышалось большое здание, прежде принадлежавшее какому-то утопавшему в роскоши римлянину, но теперь приходившее в упадок. Молодежь не любила этого места и, проходя мимо него, творила робкою рукою крестное знамение, так как в этом доме жила знаменитая Хильда, которая, как гласила народная молва, занималась колдовством. Но суеверный ужас скоро уступил место прежнему веселью, и процессия благополучно достигла Лондона, где молодые люди ставили пред каждым домом березки, украшали все окна и двери гирляндами и затем снова предавались веселью вплоть до темной ночи.

Еще на другой день были заметны следы этого празднества: повсюду лежали увядшие цветы и облетевшие листья, между тем как воздух был наполнен каким-то особенным ароматом, занесенным из лесов и с лугов.

Вот, в этот-то второй день мая 1052 года, я и желаю ввести благосклонного читателя в жилище Хильды. Оно стояло на небольшом возвышении и, несмотря на свое полуразрушенное состояние, носило на себе отпечаток прежнего величия, что составляло резкий контраст с грубыми домами саксонцев.

Хотя римские виллы были во множестве разбросаны по Англии, но саксонцы никогда не пользовались ими; наши суровые предки были более склонны разрушать несоответствовавшее их привычкам, чем приноравливаться к нему. Не могу объяснить, по какому случаю описываемая мною вилла сделалась исключением из общего правила, но знаю наверное, что она была обитаема многими поколениями тевтонского происхождения.

Грустно было смотреть, как изменилось это здание, которое было вначале таким изящным! Прежний атриум (передний крытый двор) был превращен в сени. На тех колоннах, которые были прежде постоянно обвиты цветами, красовались теперь: круглый, с горбом посредине, щит саксонца, меч, дротики и маленький кривой палаш. Посреди пола, утоптанного известкою и глиною, сквозь которую еще проглядывали местами остатки великолепной мозаики, был устроен очаг, а дым выходил на волю через отверстие, проделанное в крыше, которое прежде служило для пропуска дождя. Прежние маленькие спальни для прислуги, по бокам атриума, были оставлены в первоначальном виде, но то место в конце его, в котором когда-то находились хорошенькие кельи, из которых смотрели в таблиниум (парадная гостиная) и виридариум (открытая галерея), было завалено обломками кирпичей, бревнами и т. п., так что осталась свободною лишь небольшая дверь, которая вела в таблиниум. Эта комната тоже была теперь чем-то вроде сарая, куда складывался всякий хлам. С одной стороны её находился ларариум (комната домашнего пената), а с другой - гиняцеум (комната женщин). Ларариум служил, очевидно, гостиною какому-нибудь саксонскому тану, потому что там и сям были набросаны неумелой рукой фигуры, имевшие претензию представлять белого коня Генгиста и черного ворона Водена. Потолок, с изображениями играющих амуров, был исписан рунами, а над старинным креслом, причудливой формы, висели волчьи головы, сильно испорченные молью и всесокрушающим влиянием времени.

Эти комнаты, которые сообщались с перистилем и галереею, защищались окнами. В окно ларариума было вставлено тусклое серое стекло, а окно гиняцеума просто было заделано плохой деревянной решеткой.

Одна сторона громадного перистиля была превращена в хлева, на другой же стояла христианская часовня, сложенная из необтесанных дубовых бревен и покрытая тростником. Наружная стена почти совершенно развалилась, открывая вид на соседний холм, обрывы которого были покрыты кустарником.

На этом холме виднелись обломки кромлеха (друидского жертвенника), посреди которых стоял, возле входа в склеп какого-то саксонского вождя, жертвенник тевтонца, что можно было заключить по рельефному изображению Тора с поднятым молотком в руках и древним письменам. Нельзя же было саксонцу не воздвигнуть жертвенника своему торжествующему богу войны на том месте, где прежде бретонец совершал поклонения своему божеству.

Снаружи разрушенной стены перистиля находился римский колодец, а неподалеку от него стоял маленький храм Бахуса. Таким образом, взор сразу охватывал памятники четырех различных вероисповеданий: друидского, римского, тевтонского и христианского.

По перистилю беспрепятственно двигались взад и вперед рабы и целые стада свиней, а в атриуме находились люди из высших сословий. Они были полувооружены и проводили время каждый по-своему. Некоторые пили, другие играли в кости, занимались своими громадными собаками или соколами, важно и чинно сидевшими на шестах.

Ларариум был забыт всеми, но женская комната не изменила своего характера. Мы сейчас же познакомим читателя с находившейся в ней группой.

Обстановка этой комнаты свидетельствовала о знатном происхождении ее владелицы. Нужно заметить, что богатые люди предавались в то время гораздо больше роскоши в своей домашней жизни, чем вообще можно было предположить. Стены этого покоя были покрыты дорогой шелковой тканью, вышитой серебром; на буфете стояли турьи рога, оправленные в золото. Посередине комнаты стоял небольшой круглый стол, поддерживавшийся какими-то странными, символическими чудовищами, вырезанными из дерева. Вдоль одной из стен сидели за прялками полдюжины девушек; невдалеке от них, у окна, находилась пожилая женщина с величественной осанкой. Пред нею стоял маленький треножник, на котором виднелись рунная рукопись, чернильница изящной формы и перо с серебряной ручкой. У ног ее сидела молодая, шестнадцатилетняя девушка, с длинными волосами, вьющимися по плечам. Она была одета в снежно-белую полотняную тунику с длинными рукавами и высоким воротом, отделанную роскошной вышивкой. Талия перехватывалась простым кушаком. Этот костюм вполне обрисовывал стройную, прелестную фигуру молодой девушки.

Красота этого молодого создания была поразительна: недаром ее прозвали прекрасной в этой стране, которая так изобиловала красивыми женщинами. В лице ее выражались благородство и беспредельная кротость. Голубые глаза ее, казавшиеся почти черными от длинных ресниц, были пристально устремлены на строгое лицо, наклонившееся над нею с тем рассеянным видом, который свидетельствует, что мысль чем-то сильно занята.

В такой-то позе сидела Хильда, язычница, и ее внучка Юдифь, христианка.

- Бабушка, - проговорила молодая девушка тихо, после длинной паузы, причем звук ее голоса до того испугал служанок, что они все сразу оставили свою работу, но потом снова принялись за нее с удвоенным вниманием, бабушка, что тревожит тебя? Не думаешь ли ты о великом графе и его прекрасных сыновьях, сосланных за море?

Когда Юдифь заговорила, Хильда как будто пробудилась от сна, а выслушав вопрос, она понемногу выпрямила свой стан, еще не согнувшийся под бременем лет.

Взор ее отвернулся от внучки и остановился на молчаливых служанках, занимавшихся своим делом с величайшим прилежанием.

- Га?! - воскликнула она, между тем как холодный надменный взгляд ее загорелся мрачным огнем. - Вчера молодежь праздновала лето, а сегодня вы должны стараться возвратить зиму. Тките как можно лучше; смотрите, чтобы основа и уток были прочны. Скульда* находится между вами и будет управлять челноком.

Девушки сильно побледнели, но не посмели взглянуть на свою госпожу. Веретена жужжали, нитки вытягивались все длиннее и длиннее, и снова наступило прежнее гробовое молчание.

-------------------------

* Скульда - судьба.

-------------------------

- Ты спрашиваешь, - обратилась Хильда, наконец, к внучке, - ты спрашиваешь: думаю ли я о графе и его сыновьях? Да, я слышала, как кузнец ковал оружие на наковальне и как корабельный мастер сколачивал молотками крепкий остов корабля. Прежде чем наступит осень, граф Годвин выгонит норманнов из палат короля-монаха, выгонит их, как сокол выгоняет голубей из голубятни... Тките лучше, прилежные девушки! Обращайте больше внимания на основу и уток! Пусть ткань будет крепкой, потому что червь гложет беспощадно!..

- Что это они будут ткать, милая бабушка? - спросила Юдифь, в кротких глазах которой изобразились изумление и робость.

- Саван Великого...

Уста Хильды крепко сомкнулись, но взор ее, теперь горевший больше прежнего, устремился вдаль, и белая рука ее как будто чертила по воздуху какие-то непонятные знаки. Затем она медленно обернулась к окну.

- Подайте мне покрывало и посох! - приказала она внезапно.

Служанки мигом вскочили со своих мест: они были от души рады, что представлялся случай оставить хоть на минуту работу, которая, конечно, не могла нравиться им, как только они узнали ее назначение.

Не обращая внимания на множество рук, спешивших услужить ей, Хильда взяла покрывало, надела его и пошла в сени, а оттуда в таблиниум и затем в перистиль, опираясь на длинный посох, наконечник которого представлял ворона, вырезанного из черного выкрашенного дерева. В перистиле она остановилась и, после непродолжительного раздумья, позвала свою внучку. Юдифь недолго заставила себя ждать.

- Иди со мной! Есть одно лицо, которое ты должна видеть всего два раза в жизни: сегодня...

Хильда замолчала; видно было, как выражение ее сурово-величавого лица мало-помалу смягчалось.

- И когда еще, бабушка?

- Дитя, дай мне свою маленькую ручку... Вот так!.. Лицо омрачается при взгляде на него... Ты спрашиваешь, Юдифь, когда еще его увидишь? Ах, я сама не знаю этого!

Разговаривая таким образом, Хильда тихими шагами прошла мимо римского колодца и языческого храма и поднялась на холм. Тут она осторожно опустилась на траву, спиной к кромлеху и тевтонскому жертвеннику.

Вблизи росли подснежники и колокольчики, которые Юдифь начала рвать и плести из них венок, напевая при этом мелодичную песенку, слова и напев которой доказывали ее происхождение из датских баллад, отличавшихся от искусственной поэзии саксонцев своею простотой. Вот, вольный перевод ее:

"Весело поет соловей

В веселом мае;

Слух мой пленен соловьем,

Но сердце ни при чем.

Весело улыбается дерево

Зеленеющею веткой;

Глаза мои любуются зеленью,

Но сердце ни при чем.

Мой май не весной,

Когда цветы цветут и птицы поют:

Мой май - тот был зимой,

Когда со мной милый сидел!"

Не допела еще Юдифь последнюю строфу, как послышались звуки множества труб, рожков и других употребительных в то время духовых инструментов. Вслед за тем из-за ближайших деревьев показалась блестящая кавалькада.

Впереди выступали два знаменосца; на одном из знамен были изображены крест и пять молотов - символы короля Эдуарда, после прозванного исповедником, а на другом был виден широкий крест с иззубренными краями.

Юдифь оставила свой венок, чтобы лучше взглянуть на приближающихся. Первое знамя было ей хорошо знакомо, но второе она видела в первый раз. Привыкнув постоянно видеть возле знамени короля знамя графа Год-вина, она почти сердито проговорила:

- Милая бабушка, кто это осмеливается выставлять свое знамя на месте, где должно развеваться знамя Годвина?

- Молчи и гляди! - ответила Хильда коротко. За знаменосцами показались два всадника, резко отличавшиеся друг от друга осанкой, лицами и летами; оба держали в руках по соколу. Один из этих господ ехал на молочно-белом коне, попона и сбруя которого блистала золотом и драгоценными нешлифованными каменьями. Дряхлость сказывалась в каждом движении этого всадника, хотя ему было не более шестидесяти лет. Лицо его было изборождено глубокими морщинами и из-под берета, похожего на шотландский, ниспадали длинные белые волосы, смешиваясь с большой клинообразной бородой, но щеки его были еще румяны и, вообще, лицо - замечательно свежо. Он видимо предпочитал белый цвет всем остальным цветам, потому что верхняя туника, застегивавшаяся на плечах широкими драгоценными пряжками, была белая, также как и шерстяное исподнее платье, обтягивавшее его худые ноги, и - плащ, обшитый широкой каймой из красного бархата и золота.

- Король! - прошептала Юдифь и, сойдя с холма, остановилась у подножия его с глубокой почтительностью. Скрестив на груди руки, стояла она, совершенно забыв, что она без покрывала и плаща, а выходить без них считалось крайне неприличным.

- Благородный сэр и брат мой, - произнес по-романски звучный голос спутника короля, - я слышал, что в твоих прекрасных владениях находится много этого народца, о котором наши соседи, бретонцы, так много рассказывают нам чудесного, и если бы я не ехал с человеком, к которому не смеет приблизиться ни одно некрещеное существо, то сказал бы, что там, у холма, стоит одна из местных прелестных фей.

Король Эдуард взглянул по направлению, указанному рукой говорившего, и спокойное лицо его слегка нахмурилось, когда он увидел неподвижную фигуру Юдифи, длинные золотистые волосы которой развевались теплым майским ветерком. Он придержал коня, бормоча латинскую молитву, по окончании ее спутник его обнажил голову и произнес слово "аминь" таким благоговейным тоном, что Эдуард наградил его слабой улыбкой, причем нежно сказал: "Bene, bene, Piosissime!".

После этого он знаком подозвал к себе молодую девушку. Юдифь вспыхнула, но послушно подошла к нему.

Знаменосцы остановились, так же как и король со своим спутником и вся остальная свита, состоявшая из тридцати рыцарей, двух епископов, восьми аббатов и нескольких слуг. Все ехали на прекрасных конях и были одеты в норманнский костюм. Несколько собак отделились от своры и рыскали вдоль опушки леса.

- Юдифь, дитя мое! - начал Эдуард романским языком, так как он не очень хорошо изъяснялся по-английски, а романское - норманнско-французское - наречие, сделавшись языком придворных со времени восшествия на престол, было чрезвычайно распространено между всеми классами. - Юдифь, дитя мое, я надеюсь, что ты не забыла моих наставлений: усердно поешь гимны и носишь на груди ладанку со святыми мощами, подаренными тебе мной?

Девушка молча наклонила голову.

- Каким это образом, - продолжал король, напрасно стараясь придать своему голосу строгое выражение, - ты малютка... как это ты, мысли которой уже должны бы стремиться единственно к Пресвятой Деве Марии, можешь стоять одна и без покрывала на дороге, подвергаясь нескромным взглядам всех мужчин!. Поди ты, это не хорошо!*

Упрек этот, высказанный при таком большом обществе, смутил еще более Юдифь. Грудь ее высоко вздымалась, но с несвойственным ее летам усилием она удержала слезы, душившие ее, и кратко ответила:

-----------------------------------------

* Любимая поговорка короля Эдуарда.

-----------------------------------------

- Моя бабушка, Хильда, велела мне следовать за нею, и я пошла.

- Хильда?! - воскликнул король с притворным изумлением. - Но я не вижу с тобой Хильды... ее здесь вовсе нет.

При последних словах его Хильда встала: высокая фигура ее показалась так внезапно на вершине холма, что можно было подумать, не выросла ли она из земли.

Она подошла легкой поступью к внучке и поклонилась надменно королю.

- Я здесь! - произнесла она совершенно спокойно. - Чего хочет король от своей слуги Хильды?

- Ничего! - отвечал торопливо монарх, и лицо его выразило смущение и боязнь, - я хотел попросить тебя держать это молоденькое, прелестное создание в тиши уединения, совершенно согласно с его предназначением отказаться от света и посвятить себя безраздельно служению высшему существу.

- Не тебе говорить бы эти слова, король! - воскликнула пророчица, - не сыну Этельреда, сына Ведена! Последний представитель славного рода Пенда обязан жить и действовать; он не имеет права закабалить себя в монастырскую келью; нет, его долг воспитывать храбрых, доблестных воинов;, в них всегда ощущается громадный недостаток, и пока чужестранцы не уйдут до единого из саксонских владений, нужно беречь от гибели и малейший отросток на дереве Ведена.

- "Per la resplender De"?! Ты чересчур отважна! - воскликнул гневно рыцарь, находившийся подле короля Эдуарда, и смуглое лицо его запылало румянцем, - ты, как лицо подвластное, обязана, конечно, держать язык на привязи! Притом ты выдаешь себя за христианку, а твердишь о языческом своем боге Водене.

Сверкающий взор рыцаря встретился с взором Хильды; в глазах ее светилось глубокое презрение, к которому примешивался непроизвольный ужас.

- Дорогое дитя! - произнесла она, опустив нежно руку на роскошные кудри своей милой Юдифи, - вглядись в этого рыцаря и старайся запомнить черты его лица! Это тот человек, с которым ты увидишься только два раза в жизни.

Молоденькая девушка подняла на него прекрасные глаза, и они приковались к нему будто волшебной силой. Туника незнакомца из дорогого бархата темно-алого цвета была в резком контрасте с белоснежной одеждой короля-исповедника; его мощная шея была совсем открыта; накинутый на плечи, весьма короткий плащ с меховой подбойкой не скрывал его груди, а грудь эта казалась способной не поддаться напору целой армии, и руки, очевидно, не уступали ей в несокрушимой силе. Он был среднего роста, но казался на вид выше всех остальных, и это вызывалось его гордой осанкой, исполненной холодного, сурового величия.

Но всего замечательнее во всей особе рыцаря было его лицо: оно цвело здоровьем и юношеской свежестью; незнакомец не следовал обычаю царедворцев, подражавших норманнам; он брил усы и бороду и казался поэтому несравненно моложе, чем был на самом деле; на черные, густые, глянцевые волосы с синеватым отливом была слегка надвинута невысокая шапочка, украшенная перьями.

Вглядевшись повнимательнее в его широкий лоб, можно было заметить, что время провело на нем неизгладимый след.

Складка, образовавшаяся между прямых бровей, наводила на мысль, что этот человек наделен от природы огненным темпераментом и сильным властолюбием, а легкие морщины, бороздившие лоб, обнаруживали наклонность к глубоким размышлениям и к разработке сложных и серьезных вопросов; во взгляде его было что-то гордое, львиное; его маленький рот был довольно красив, но самой выдающейся из всех частей лица был его подбородок: он выдавал железную, беспощадную волю; природа наделяет такими подбородками у звериной породы одного только тигра, а в семье человеческой - одних завоевателей, какими были Цезарь, Кортес, Наполеон.

Эта личность, вообще, отличалась способностью вызывать в женском поле восторг и удивление, в мужчинах - глубокий непроизвольный страх. Но в том пристальном взгляде, которым приковалась пугливая Юдифь к суровому лицу благородного рыцаря, не светился восторг: в нем выражался только тот глубокий, безмолвный и леденящий ужас, в котором застывает существо бедной птички под обаянием взгляда ее врага - змеи.

Молодая девушка сознавала в душе, что ей не позабыть до гробовой доски этого повелительно-сурового лица, и образ этот будет тесниться в ее мысли и в ее сновидении и стоять перед нею при ярком свете дня и в густом мраке ночи.

Этот пристальный взгляд утомил, очевидно, благородного рыцаря.

- Прекрасное дитя! - произнес он с надменно-приветливой улыбкой, - не следуй наставлениям твоей суровой родственницы, не учись относиться враждебно к чужестранцам! Могу тебя уверить, что и норманнский рыцарь способен подчиниться влиянию красоты!

Он отделил один из дорогих бриллиантов, придерживавших перья, украшавшие шапочку, и продолжая все с той же приветливой улыбкой:

- Прими эту безделку на память обо мне, и если меня будут бранить и проклинать и ты это услышишь, укрась этим бриллиантом свои чудные кудри и вспомни с добрым чувством о Вильгельме норманнском!*

Бриллиант сверкнул на солнце и упал к ногам девушки, но Хильда не дала ей воспользоваться даром и отбросила его посохом под копыта коня короля Эдуарда.

- Ты рожден от норманнки, - воскликнула она, - и она обрекла тебя провести всю твою молодость в томлениях изгнания: растопчи же копытами твоего скакуна дар этого норманна. Ты так благочестив, что все твои слова достигают до неба: все это говорят! Так молись же, король, да ниспошлет оно мир твоему отечеству и гибель чужестранцу!

-----------------------------------------------------------

* В саксонских и норманнских хрониках Вильгельм именуется графом, но мы станем отныне именовать его герцогом, каким он и был в действительности.

-----------------------------------------------------------

Слова Хильды звучали такой повелительностью, в ней было столько мрачного, сурового величия, что суеверный страх охватил моментально всю свиту короля. Опустив покрывало, пророчица опять взошла на тот же холм. Добравшись до вершины, она остановилась, и вид ее высокой, неподвижной фигуры усилил панику, вызванную в присутствующих предшествующей сценой.

- Едем дальше! Живее! - скомандовал король, осенивший себя широким крестным знамением.

- Нет, клянусь всем святым! - воскликнул герцог норманнский, устремив свои черные, блестящие глаза на кроткое лицо короля Эдуарда. - Терпение человека должно иметь пределы, а подобная дерзость способна возмутить самых невозмутимых, и если бы жена самого знаменитого из норманнских баронов, то есть жена Фиц-Осборна, дерзнула бы затронуть меня подобной речью...

- То ты бы поступил точно таким же образом, - перебил Эдуард, - ты простил бы ее и отправился далее!

Губы герцога норманнского задрожали от гнева, но он не проявил его ни одним резким словом, а, напротив того, взглянул на короля почти с благоговением. Вильгельм не отличался особенной терпимостью к человеческим слабостям и поступал нередко с полной беспощадностью, но в нем было развито религиозное чувство, глубокая набожность короля-исповедника, его кротость и мягкость привлекали к нему все симпатии графа. Примеры доказали, что люди, одаренные несокрушимой волей, привязывались к кротким и нежным существам; это было доказано той восторженной преданностью, с которой относились дикие и невежественные обитатели севера к искупителю мира: они плакали, слушая его кроткие заповеди, они благоговели перед его святой и безупречной жизнью, но не имели силы побороть свои дикие и порочные страсти и подражать ему в чистоте и смирении.

- Клянусь моим Создателем, что я люблю тебя и смотрю на тебя с глубоким уважением! - воскликнул герцог норманнский, обратясь к королю, - и будь я твоим подданным, я разнес бы на части всякого, кто рискнул бы порицать твою личность! Но кто же эта Хильда? Не сродни ли тебе эта странная женщина? В ее жилах течет, судя по ее смелости, королевская кровь.

- Да, Вильгельм bien-aime, эта гордая Хильда, да простит ее Бог, доводится родней королевскому роду, но не тому, которого я служу представителем! - отвечал Эдуард и, понизивши голос, прибавил боязливо. Все думают, что Хильда, принявшая христианство, осталась той же ревностной сторонницей язычества и что, вследствие этого, какой-то чародей или даже злой дух посвятил ее в тайны, не совместные с духом христианской религии! Но мне приятнее думать, что испытания жизни повлияли отчасти на ее здравый смысл!

Король вздохнул с глубоким сердечным сокрушением о заблуждении Хильды, герцог устремил глаза, исполненные гневного и гордого презрения на фигуру пророчицы, продолжавшей стоять с неподвижностью статуи на вершине холма, и сказал потом с мрачным, озабоченным видом:

- Так в жилах этой ведьмы течет на самом деле королевская кровь? Но я хочу надеяться, что у нее нет наследников, способных предъявить какое-нибудь право на саксонский престол!

- Да, но жена Годвина ее близкая родственница, а это обстоятельство чрезвычайно важно! - отвечал Эдуард. - Ты знаешь, как и я, что хоть изгнанный граф не делает попыток, чтобы завладеть престолом, но это не мешает ему желать неограниченной и безраздельной власти над нашими народами.

Король начал описывать важнейшие события из истории Хильды, но он имел такое неясное понятие о том, что совершалось у него в королевстве, он так плохо изучил дух своего народа и его описания были настолько сбивчивы и настолько неверны, что автор принимает на себя удовольствие ознакомить читателя с биографией Хильды.

ГЛАВА II

Славные люди были те отважные воины, которые получили впоследствии название датчан. Хотя они старались погрузить покоренные ими народы во мрак прежнего невежества, но они тем не менее положили начало просвещению других, свободных от их ига. Шведы, норвежцы, датчане имели много общего в главных чертах характера и расходились только в некоторых частностях. Все они отличались неутомимой деятельностью и стремлением к личной и гражданской свободе; их понятия о чести были крайне ошибочны, но они обладали особенной общительностью и сживались свободно с другими племенами; в этом и заключалось резкое их различие с нелюдимыми кельтами.

Да! "Frances li Archivesce li dus Rou bauptiza".

"Франкенс, архиепископ, крестил Рольфа герцога".

И не прошло еще столетия после этого крещения, как потомки этих закоренелых язычников, не щадивших прежде ни алтаря, ни его священнослужителей, сделались самыми ревностными защитниками христианской церкви; старинное наречие было забыто, за исключением остатков его в городе Байе; древние имена их превратились во французские титулы и нравы франко-норманнов до того изменили их, что в них не осталось ничего прежнего, кроме скандинавской храбрости.

Таким же образом сродные им племена, кинувшиеся в Англосаксонию для грабежа и убийств, сделались в сравнительно короткое время одной из самых патриотических частей англосаксонского народонаселения, как только великий Альфред успел подчинить их своей власти.

В то время, с которого начинается наш рассказ, эти норманны жили мирно, под названием датчан, в пятнадцати английских графствах, даже в Данелаге, за границами этих графств.

Самое большое число их находилось в Лондоне, где они даже имели свое собственное кладбище. Национальное собрание датчан в Витане решало выбор королей, и вообще, они совершенно слились с туземцами. Еще и теперь в одной трети Англии провинциальное дворянство, купцы и арендаторы происходят от викингов, женившихся на саксонских девушках. Было, вообще, мало разницы между норманнским рыцарем времен Генриха I и саксонским таном из Норфолька и Йорка: оба происходили от саксонских матерей и скандинавских отцов.

Но, хотя эта гибкость была одной из характерных черт характера скандинавцев, были, разумеется, и исключения, в которых неподатливость их была просто поразительна. Норвежские хроники, так же как и некоторые места нашей истории, доказывают, до какой степени фальшиво относились многие из поклонников Одина к принятому ими христианству. Несмотря на то, что они принимали святое крещение, в них все же оставались прежние языческие понятия. Даже Гарольд, сын Канута, жил и царствовал как человек, "отверженный от христианской веры", потому что он не был в состоянии добиться помазания на царство от кентерберийского епископа, принявшего к сердцу дело брата его, Гардиканута.

На скандинавском континенте священники часто принуждены были смотреть сквозь пальцы на многие беззакония, вроде многоженства и тому подобного. Если даже они и искренне вступали в христианство, то тем не менее не могли отрешиться от всех своих суеверий. Незадолго до царствования исповедника. Канут Великий издал множество законов против колдовства и ворожбы, поклонения камням, ручьям, и против песен, которыми величали мертвецов; эти законы предназначались для датских новообращенных, так как англосаксонцы, покоренные уже несколько веков тому назад, душой и телом были привержены христианству.

Хильда, происходившая из датского королевского дома и приходившаяся Гите, племяннице Канута, двоюродной сестрой, прибыла в Англию год спустя после восшествия на престол Канута, вместе со своим мужем, упрямым графом, который хотя и был крещен, но втайне все еще поклонялся Одину и Тору. Он пал в морском сражении, происходившем между Канутом и святым Олафом норвежским. Заметим мимоходом, что Олаф неистово преследовал язычество, что однако ничуть не мешало ему самому придерживаться многоженства. После него даже царствовал один из его побочных сыновей, Магнус. Муж Хильды умер последним на палубе своего корабля, в твердой надежде, что Валькиры перенесут его прямо в Валгаллу.

Хильда осталась после него с единственной дочерью, которую Канут выдал замуж за богатого саксонского графа, происходившего от Пенда, этого короля Мерции, ни за что не хотевшего принять христианство, но говорившего из осторожности, что не будет препятствовать своим соседям сделаться христианами, в случае, если они только действительно будут жить по-христиански, то есть - в мире и согласии. Этельвольф, зять Хильды, впал в немилость Гардиканута, потому что был в душе более саксонцем, чем датчанином; бешеный король не посмел, однако, представить его открыто в Витан, но отдал насчет его тайные приказания, вследствие чего последний и был умерщвлен в объятиях своей жены, которая не перенесла этой потери. Таким образом, дочь их, Юдифь, перешла под опеку Хильды.

По причине той же гибкости, отличавшей скандинавцев и заставлявшей их переносить всю свою любовь к родине на приютившую их страну, Хильда тоже привязалась так к Англии, как будто родилась в ней. По живости же воображения и вере в сверхъестественное, она осталась датчанкой. После смерти мужа, которого она любила неизменной любовью, душа ее с каждым днем все более и более обращалась к невидимому миру.

Чародейство в Скандинавии имело различные формы и степени. Там верили в существование ведьмы, врывавшейся будто бы в дома пожирать людей и скользившей по морю, держа в зубах остов волка-великана, из громадных челюстей которого капала кровь; признавали и классическую валу или сивиллу, предсказывавшую будущее. В скандинавских хрониках много рассказывается об этих сивиллах; они были большей частью благородного происхождения и обладали громадным богатством. Их постоянно сопровождало множество рабынь и рабов, короли приглашали их к себе для совещаний и усаживали на почетные места. Гордая Хильда со своими извращенными понятиями, избрала, конечно, ремесло сивиллы: поклонница Одина* не изучала ту часть своей науки, которая могла бы, с ее точки зрения, служить интересам черни. Мечты ее устремлялись на судьбы государств и королей; она желала поддерживать те династии, которым должно было царствовать над будущими поколениями. Честолюбивая, надменная она внесла в свою новую обстановку предрассудки и страсти блаженной поры давно минувшей молодости.

Все человеческие чувства ее сосредотачивались на Юдифи, этой последней представительнице двух королевских семейств. Стараясь проникнуть в будущее, она узнала, что судьба ее внучки будет тесно связана с судьбой какого-то короля; оракул же намекнул на какую-то таинственную, неразрывную связь ее угасавшего рода с домом графа Годвина, мужа ее двоюродной сестры. Гиты. Этот намек заставил ее более прежнего привязаться к дому Годвина. Свен, старший сын графа, был сначала ее любимцем и поддался, в свою очередь, ее влиянию, вследствие своей впечатлительной и поэтической натуры. Мы увидим впоследствии, что Свен был несчастнее своих братьев. Когда семья Годвина отправилась в изгнанье, вся Англия отнеслась к ней с величайшим сочувствием, но в ней не отыскалось ни единой души, которая вздохнула бы с сокрушением о Свене.

---------------------------------------------------

* Один или Воден - бог северных народов, первым именем его называли жители Скандинавии, вторым - саксонцы.

---------------------------------------------------

Когда же вырос Гарольд, второй сын графа, то Хильда полюбила его еще больше, чем прежде любила Свена. Звезды уверяли ее, что он достигнет высокого положения в свете, а замечательные способности его подтверждали это пророчество. Привязалась она к Гарольду отчасти вследствие предсказания, что судьба Юдифи связана с его судьбой, а отчасти оттого, что не могла проникнуть дальше этого в будущее их общей судьбы, так что она колебалась между ужасом и надеждой. До сих пор ей еще не удавалось повлиять на умного Гарольда. Хотя он чаще своих братьев посещал ее, на лице его постоянно появлялась недоверчивая улыбка, как только она начинала говорить с ним в качестве предсказательницы. На ее предложение помочь ему невидимыми силами, он спокойно отвечал:

"Храбрец не нуждается в ободрении, чтобы выполнить свою обязанность, а честный человек презирает все предостережения, которые могли бы поколебать его добрые намерения".

Знаменательно было то обстоятельство, что все находившиеся под влиянием Хильды погибали преждевременно самым плачевным образом, несмотря на то что магия ее была самого невинного свойства. Тем не менее народ так почитал ее, что законы против колдовства никак не могли быть безопасно применимы к ней. Высокородные датчане уважали в ней кровь своих прежних королей и вдову одного из знаменитейших воинов. К бедным она была добра, постоянно помогала им и словом и делом, со своими рабами обращалась тоже милостиво и потому могла твердо надеяться, что они не дадут ее в обиду.

Одним словом, Хильда была замечательно умна и не делала ничего, кроме добра. Если и предположить, что некоторые люди известного темперамента, обладающие особенно тонкими нервами и вместе с тем пылкой фантазией, могли, действительно, иметь сообщения со сверхъестественным миром, то древнюю магию никак нельзя сравнить с гнилым болотом, испускающим ядовитые испарения и закрытым для доступа света, но следует уподобить ее быстрому ручью, журчащему между зеленых берегов и отражающему в себе прелестную луну и мириады блестящих звезд.

Итак, Хильда и прекрасная внучка ее жили тихо и мирно, в полнейшей безопасности. Нужно еще добавить, что пламеннейшим желанием короля Эдуарда и девственной, подобно ему благочестивой, его супруги было посвятить Юдифь служению алтарю. Но по законам нельзя было принуждать ее к этому без согласия опекунши или ее собственного желания, а Юдифь никогда не противоречила ни словом, ни мыслью своей бабушке, которая не хотела и слышать об ее вступлении в храм.

ГЛАВА III

Между тем как король Эдуард сообщал норманнскому герцогу все, что ему было известно и даже неизвестно о Хильде, лесная тропинка, по которой они ехали, завела их в такую чащу, как будто столица Англии была от них миль за сто. Еще и теперь можно видеть в окрестностях Норвуда остатки тех громадных лесов, в которых короли проводили время, гоняясь за медведями и вепрями. Народ проклинал норманнских монархов, подчинивших его таким строгим законам, которые запрещали ему охотиться в королевских лесах; но и в царствование англосаксонцев простолюдин не смел преступить эти законы под страхом смертной казни.

Единственной земной страстью Эдуарда была охота, и редко проходил день, чтобы он не выезжал после литургии со своими соколами или легавыми собаками в леса. Соколиную охоту он, впрочем, начинал только в октябре, но и в остальное время он постоянно брал с собой молодого сокола, чтобы приучить его к охоте, или старого любимого ястреба.

В то время, как Вильгельм начинал тяготиться бессвязным рассказом доброго короля, собаки вдруг залаяли и из чащи вылетел внезапно бекас.

- Святой Петр! - воскликнул король, пришпоривая коня и спуская с руки знаменитого перегринского сокола.

Вильгельм не замедлил последовать его примеру, и вся кавалькада поскакала галопом вперед, любуясь на поднимавшуюся добычу и тихо кружившегося вокруг нее сокола.

Король, увлекшись сценой, чуть не полетел с коня, когда этот последний внезапно остановился перед высокими воротами, проделанными в массивной стене, сложенной из кирпичей и булыжника.

На воротах апатично и неподвижно сидел высокорослый сеорль, а за ним стояла группа поденщиков, опираясь на косы и молотильные цепы. Мрачно и злобно смотрели они на приближающуюся кавалькаду. Здоровые, свежие лица и опрятная одежда доказывали, что им живется не дурно. Действительно, поденщики- были в то время гораздо лучше обеспечены, чем теперь, в особенности если они работали на богатого англосаксонского тана.

Стоявшие на воротах люди были прежде дворовыми Гарольда, сына Годвина, изгнанника.

- Отоприте ворота, добрые люди, отоприте скорее! -. крикнул им Эдуард по-саксонски, причем в произношении его слышалось, что этот язык не привычен ему.

Никто не двинулся с места.

- Не следует топтать хлеб, посеянный нами для нашего графа Гарольда, проворчал сеорль сердито, между тем как поденщики одобрительно рассмеялись.

Эдуард с несвойственным ему гневом привскочил на седле и поднял с угрозой руку на упрямого сеорля; вместе с тем подскакала его свита и обнажила торопливо мечи. Король выразительным жестом пригласил своих рыцарей успокоиться и ответил саксонцу:

- Наглец!.. Я бы наказал тебя, если бы мог! - В этом восклицании было много и смешного, и трогательного. Норманны отвернулись, чтобы скрыть улыбку, а саксонец оторопел. Он теперь узнал великого короля, который был не в состоянии причинить кому-либо зло, как бы ни вызывали его гнев.

Сеорль соскочил проворно с ворот и отпер их, почтительно преклонившись пред своим монархом.

- Поезжай вперед, Вильгельм, мой брат, - сказал Эдуард спокойно, обратившись к герцогу.

Глаза сеорля засверкали, когда он услышал имя герцога норманнского. Пропустив вперед всех своих спутников, король обратился снова к саксонцу.

- Отважный молодец, - сказал он. - Ты говорил о графе Гарольде и его полях; разве тебе не известно, что он лишился всех своих владений и изгнан из Англии?

- С вашего позволения, великий государь, эти поля принадлежат теперь Клапе, шестисотенному.

- Как так? - спросил торопливо Эдуард. - Мы, кажется, не отдавали поместья Гарольда ни саксонцам, ни Клапе, а разделили их между благородными норманнскими рыцарями.

- Эти прекрасные поля, лежащие за ними луга и фруктовые сады были переданы Фульке, а он продал их Клапе, бывшему управляющему Гарольда. Так как у Клапы не хватило денег, то мы дополнили необходимую сумму своими грошами, которые нам удалось скопить, благодаря нашему благородному графу. Сегодня только мы запивали магарыч... Вот мы, с Божьей помощью, и будем заботиться о благосостоянии этого поместья, чтобы снова передать его Гарольду, когда он вернется... что неминуемо.

Несмотря на то что Эдуард был замечательно прост, он все-таки обладал некоторой долей проницательности, и потому понял, как сильна была привязанность этих грубых людей к Гарольду Он слегка изменился в лице и глубоко задумался.

- Хорошо, мой милый! - проговорил он ласково, после минутной паузы. Поверь, что я не сержусь на тебя за то, что ты любишь так своего тана; но есть люди, которым это может и не понравиться, поэтому я предупреждаю тебя по-дружески, что уши твои и нос не всегда будут в безопасности, если ты будешь со всеми так же откровенен, как был со мною.

- Меч против меча, удар против удара! - произнес с проклятием саксонец, схватившись за рукоять ножа. - Дорого поплатится тот, кто прикоснется к Сексвольфу, сыну Эльфгельма!

- Молчи, молчи, безумный! - воскликнул повелительно и гневно король и отправился далее, вслед за норманнами, успевшими уже выбраться в поле, покрытое густой, колосистой рожью, и наблюдавшими с видимым удовольствием за движениям соколов.

- Предлагаю пари, государь! - воскликнул прелат, в котором не трудно было узнать надменного и храброго байеского епископа Одо, брата герцога Вильгельма. - Ставлю своего бегуна против твоего коня, если сокол герцога не одержит верх над бекасом.

- Святой отец, - возразил Эдуард недовольным током, - подобное пари противно церковным уставам, и монахам запрещено заниматься им... Поди ты, это нехорошо!

Епископ, не терпевший противоречия даже от своего надменного брата, нахмурился и готовился дать резкий ответ, но Вильгельм, постоянно старавшийся избавить короля от малейшей неприятности, заметил намерение Одо и поспешил предупредить ссору.

- Ты порицаешь нас справедливо, король, - сказал он торопливо, наклонность к легкомысленным и пустым удовольствиям - один из капитальных недостатков норманнов... Но полюбуйся лучше своим прекрасным соколом! Полет его величествен... смотри, как он кружится над несчастным бекасом... он его настигает!.. Как он смел и прекрасен!

- А все же клюв бекаса пронзит сердце отважной, величавой птицы! заметил насмешливо епископ.

Почти в ту же минуту бекас и сокол опустились на землю. Маленький сокол герцога последовал за ним и стал быстро кружиться над обеими птицами.

Обе были мертвы.

- Принимаю это за предзнаменование, - пробормотал герцог по-латыни. Пусть туземцы взаимно уничтожают друг друга!

Он свистнул, и сокол сел к нему на руку. - Поедемте домой! скомандовал король.

ГЛАВА IV

Кавалькада въехала в Лондон через громадный мост, соединявший Соутварк со столицей. Остановимся тут, чтобы взглянуть на представшую картину.

Вся окрестность была покрыта дачами и фруктовыми садами, принадлежавшими богатым купцам и мещанам. Приблизившись к реке с левой стороны, можно было видеть две круглые арены, предназначенные для травли быков и медведей. С правой стороны был холм, на котором упражнялись фокусники, для потехи гуляющей по мосту публики. Один из них попеременно кидал три мяча и три шара, которые ловил затем один вслед за другим. Невдалеке от него плясал громадный медведь под звуки флейты или флажолета. Зрители громко хохотали над ним, но смех их мгновенно прекратился, когда послышался топот норманнских бегунов, причем всеобщее внимание устремилось на знаменитого герцога, ехавшего рядом с королем.

В начале моста, на котором когда-то происходила страшная битва между датчанами и святым Олафом, союзником Этельреда, находились две полуразрушенные башни, выстроенные из римских кирпичей и дерева, а возле них стояла маленькая часовня. Мост был так широк, что два экипажа могли свободно ехать по нему рядом, и постоянно пестрел многочисленными пешеходами. Это было любимое местопребывание песенников; тут сновали взад и вперед сарацины со своими испанскими и африканскими товарами; немецкий купец спешил по этому мосту к своей даче, рядом с ним шел закутанный отшельник, а в стороне виднелся столичный франт, лебезивший возле молодой крестьянки, идущей на рынок с корзиной, наполненной ландышами и фиалками.

Жгучий взгляд Вильгельма останавливался с изумлением то на группах двигавшихся людей, то на широкой реке Думала ли глазевшая в это время на него толпа, что он будет для нее строгим властелином, но вместе с тем даст ей такие льготы, которых она прежде никогда не имела?

- Клянусь святым крестом! - воскликнул он наконец. - Ты, дорогой брат, получил блестящее наследство!

- Гм! - произнес король небрежно. - Ты не знаешь, как трудно управлять этими саксонцами... А датчане? - сколько раз они врывались сюда?! Вот эти башни - памятники их нашествия... Почем знать, может быть, уже в будущем году на этой реке снова будет развеваться знамя с изображением черного ворона? Король датский, Магнус уже претендует на мою корону, в качестве наследника Канута.. а... а Годвина и Гарольда, единственных людей, которых боятся датчане, нет здесь.

- Ты в них не будешь нуждаться, Эдуард! - проговорил герцог скороговоркой. - В случае опасности посылай за мной: в моей новой шербургской гавани стоит много кораблей, готовых к твоим услугам... Скажу тебе в утешение, что если б я был королем Англии, если б я владел этой рекой, то народ мог бы спать мирным сном от всенощной до заутрени. Клянусь Создателем, что никто никогда не увидел бы здесь датского знамени!

Вильгельм не без особенного намерения выразился так самоуверенно: цель его была та, чтобы добиться от Эдуарда обещания передать ему престол.

Но король промолчал, и кавалькада начала приближаться к концу моста.

- Это что еще за древняя развалина? - спросил герцог, скрывая свою досаду на молчаливость Эдуарда. - Не остатки ли это какой-нибудь римской крепости?

- Да, говорят, что она была выстроена римлянами, - ответил король. Один из ломбардских архитекторов прозвал эту башню развалиной Юлия.

- Эти римляне были во всех отношениях нашими учителями, - заметил Вильгельм. - Я уверен, что это самое место будет когда-нибудь выбрано одним из последующих королей Англии для постройки дворца... А это что за замок?

- Это Тоуер, в котором обитали наши предки... Я и сам жил в нем, но теперь предпочитаю ему тишину торнейского острова.

Говоря это, они достигли Лондона, который тогда еще был мрачным, некрасивым городом. Дома его были большей частью деревянные; редко виднелись окна со стеклами: они просто защищались полотняными занавесками. Там и сям, на больших площадях, попадались окруженные садами храмы. Множество громадных распятий и образов на перекрестках возбуждали удивление иноземцев и благоговение англичан. Храмы отличались от простых домов тем, что над соломенными или тростниковыми крышами их находились грубые конусообразные и пирамидальные фигуры. Опытный глаз ученого мог бы различить еще следы прежней римской роскоши, остатки первобытного города, в настоящее время застроенного рынками.

Вдоль Темзы возвышалась стена Константина, хотя уже сильно попорченная. Вокруг бедной церкви святого Павла, в которой был похоронен Себба, последний король саксонцев, отказавшийся от престола в пользу несчастного отца Эдуарда, - стояли громадные развалины храма Дианы. Возле башни, прозванной в позднейшие времена сарацинским именем "Барбикан", находились остатки римской каланчи, с которой когорты наблюдали за тем, чтобы усмотреть пожар или увидать издали приближение неприятеля. Посреди Бишопс-гете-стрета сидел на своем троне изуродованный Юпитер, у ног которого находился орел; многие из новообращенных датчан останавливались перед ним, думая, что это Один со своим вороном. У Людгета указывали на арки, оставшиеся от колоссального римского водопровода, а близ "стального дворца", в котором обитали немецкие купцы, стоял полностью сохранившийся римский храм, существовавший уже во времена Жоффрея монмутского. За стенами города еще тянулись по равнинам римские виноградники. На том самом месте, где прежде римляне совершали свою меновую торговлю, занимались тем же промыслом люди, принадлежавшие к разным национальностям. На каждом шагу в Лондоне и вне его выкапывались урны, вазы, оружие и человеческие кости, но никто не обращал на все это никакого внимания.

Но герцог норманнский смотрел не на остатки прежней цивилизации, а думал о людях, которые послужат проводниками будущего просвещения страны.

Всадники проехали в молчании Сити и миновали небольшой мост, перекинутый через речку Флит. Налево виднелись поля, направо - зеленеющие леса и многочисленные рвы.

Наконец они достигли деревни Шеринг, которую Эдуард недавно пожаловал вестминстерскому храму. Остановившись на минуту перед зданием, где воспитывались соколы, они повернули к грубому кирпичному двору, принадлежавшему шотландским королям, а оттуда поскакали к каналу, окружавшему Вестминстер. Здесь они сошли с лошадей и сели в шлюпку, которая должна была перевезти их на противоположную сторону

ГЛАВА V

Ворота нового дворца Эдуарда отворились, чтобы впустить саксонского короля и норманнского герцога. Вильгельм окинул взором каменную, еще неоконченную громаду дворца с его длинными рядами сводчатых окон, твердыми пилястрами, колоннадами и массивными башнями, взглянул на группы придворных, вышедших к нему навстречу... и сердце радостно забилось в его мощной груди

- Разве нельзя уже назвать этот двор норманнским? - шепнул он своему брату - Взгляни на этих благородных графов: разве они все не одеты в наш костюм? А эти ворота разве не созданы рукой норманна?..

Да, брат, в этих палатах занимается заря нового восходящего светила!

- Если бы в Англии не было народа, то она теперь принадлежала бы тебе, - возразил епископ. - Ты не видел, во время нашего въезда, нахмуренных бровей, не слышал сердитого ропота?.. Есть много негодяев, и ненависть их сильна!

- Силен и конь, на котором я езжу, - сказал герцог, - но смелый ездок усмиряет его уздой и шпорами.

Менестрели заиграли и запели любимую песнь норманнов. Норманнские рыцари присоединились к хору и приветствовали таким образом вступление могучего герцога в жилище слабого потомка Водена.

Во дворе герцог соскочил с коня, чтобы поддержать стремя королю. Эдуард положил руку на широкое плечо .своего гостя и, довольно неловко спустившись на землю, обнял и поцеловал его перед всем собранием, после чего он ввел его за руку в прекрасный покой, нарочно устроенный для Вильгельма, где и оставил его одного с его свитой.

После ухода короля, герцог разделся и погрузился в глубокое раздумье. Когда же Фиц-Осборн, знатнейший из норманнских баронов, пользовавшийся особенным доверием герцога, подошел к нему, чтобы ввести его в баню, прилегавшую к комнате, Вильгельм отступил и закутался в свою мантию.

- Нет, нет! - прошептал он тихо. - Если ко мне и пристала английская пыль, то пусть она тут и остается!.. Ты пойми, Фиц-Осборн, ведь она равносильна началу моего владения страной!

Движением руки он приказал своей свите удалиться, оставив при себе Фиц-Осборна и Рольфа, графа гирфордского, племянника Эдуарда, к которому Вильгельм был особенно расположен.

Герцог прошелся молча два раза по комнате и остановился у круглого окна, выходившего на Темзу.

Прелестный вид открылся перед его глазами; заходящее солнце озаряло флотилию маленьких лодок, облегчавших сообщение между Вестминстером и Лондоном. Но взор герцога искал серые развалины баснословного Тоуера, башни Юлия и лондонские стены, он скользнул и по мачтам того зарождавшегося флота, который послужил в царствование Альфреда Дальнозоркого для открытия неизвестных морей и внес цивилизацию в самые отдаленные, неизвестные страны.

Герцог глубоко вздохнул и протянул непроизвольно руку, как будто бы желая схватить еле раскинувшийся перед ним модный город.

- Рольф, - сказал он внезапно, - тебе известно богатство лондонского купечества, ты ведь, foi guiliaume, mon gentil chevalier, настоящий норманн и чуешь близость золота точно так, как собака приближение вепря!

Рольф улыбнулся при этом двусмысленном комплименте, который оскорбил бы всякого честного простолюдина.

- Ты не ошибся, герцог! - ответил он ему. - Обоняние изощряется в этом английском воздухе... где встречаются люди всевозможных наций: саксонцы, финлянды, датчане, фламандцы, пикты и валлоны - не так как у нас, где уважаются только высокородные и отважные люди. Золото и поместья имеют здесь то же значение, что и благородное происхождение; это доказывается уже тем, что чернь прозвала челнов Витана многоимущими. Сегодняшний сеорль может завтра же сделаться именитым вельможей, если он разбогатеет каким-нибудь чудом в продолжение ночи. Он может тогда жениться даже на царской родственнице и командовать армией. А обедневший граф подвергается тотчас же всеобщему презрению; он лишается своего прежнего значения и становится в уровень с людьми низшего класса; сыновья его могут дойти до унизительного положения поденщиков... Да, золото уважается здесь более всего; все стремится к наживе, а клянусь святым Павлом, что примеры заразительны!

- Хорошо, - сказал герцог, выслушав эту речь и потирая руки. - Трудно было бы покорить или даже поколебать народ, тесно слившийся с единственным потомком доблестного, неподкупного племени.

- Таковы все бретонцы, но таковы и все мои валлийцы, герцог! - заметил ему Рольф.

- Но в стране, где богатство ставится выше благородного происхождения, - продолжал Вильгельм, не обращая внимания на замечание Рольфа, - можно и подкупить народных предводителей, а чернь везде сильна исключительно бескорыстными, мужественными вождями... Мы, однако же, отдалились от главного предмета, этот

Лондон, вероятно, очень богатый город, любезнейший мой Рольф?

- Да, настолько богатый, что может свободно выставить армию, которой хватило бы от Руана до Фландрии, а от нее до Парижа.

- В жилах Матильды, которую ты желаешь иметь своей супругой, течет кровь Карла Великого, - заметил Фиц-Осборн. - Дай Бог, чтобы дети ее завоевали царство доблестного монарха!

Герцог слегка нагнулся и приложился набожно к висевшему на его груди кресту со святыми мощами.

- Как только я уеду, - обратился он снова к Рольфу, - спеши к своим валлийцам; они очень упрямы и тебе будет с ними немало хлопот!

- Да, спать в тесном соседстве с этим рассвирепевшим роем не совсем-то удобно!

- Ну, так пусть же валлийцы подерутся с саксонцами; старайся продлить между ними борьбу, - посоветовал Вильгельм. - Помни нынешнее предзнаменование: норвежский сокол герцога Вильгельма царил над валлийским соколом и саксонским бекасом, после того как они взаимно уничтожили друг друга... Но пора одеваться: нас скоро придут звать на ужин и на пир!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

УЧЕНЫЙ ЛАНФРАНК

ГЛАВА I

В то время саксонцы - начиная с короля и кончая последним поденщиком садились ежедневно четыре раза за стол. "Счастливые времена!" - воскликнет не один из потомков этих поденщиков, читая эти строки. Да, конечно, счастливые, но только не для всех, потому что хлеб рабства и горек и тяжел. В то время, когда живые деятельные бретонцы и постоянные распри королей предписывали саксонцам строгое воздержание, последних нельзя было упрекнуть в страсти к пьянству, но они увлеклись впоследствии примером датчан, любивших наслаждаться удовольствиями жизни. Под влиянием их саксонцы предавались всевозможным излишествам, хотя и позаимствовали от них много хорошего; эти пороки не проникли, однако, до двора Исповедника, воспитанного под влиянием строгих нравов и обычаев норманнов.

Норманны играли почти одинаковую роль со спартанцами: окруженные злобными, завистливыми врагами, они поневоле следовали внушениям духовенства, чтобы только удержаться на месте, добытом ими с таким тяжелым трудом. Точно так, как спартанцы, и норманны дорожили своей независимостью и собственным достоинством, отличавшим их резко от многих народов, - гордое самоуважение не позволяли им унижаться и кланяться перед кем бы то ни было. Спартанцы били благочестивее остальных греков вследствие постоянной удачи во всех предприятиях, несмотря на препятствия, с которыми им приходилось бороться; этой же причине можно приписать и замечательное благочестие норманнов, веровавших всем сердцем, что они находятся под особым покровительством Пресвятой Богородицы и Михаила архистратига.

Прослушав всенощную, отслуженную в часовне вестминстерского аббатства, которое было построено на месте храма Дианы*, король со своими гостями прошел в большую залу дворца, где был сервирован ужин.

В стороне от королевской эстрады стояли три громадных стола, предназначенных для рыцарей Вильгельма и благородных представителей саксонской молодежи, изменившей ради прелести новизны грубому патриотизму своих отцов.

На эстраде сидели вместе с королем только самые избранные гости: по правую руку Эдуарда помещался Вильгельм, по левую - епископ Одо. Над ними возвышался балдахин из золотой парчи, а занимаемые ими кресла были из какого-то богато вызолоченного металла и украшены царским гербом великолепной работы. За этим же столом сидели Рольф и барон Фиц-Осборн, приглашенный на пир в качестве родственника и наперсника герцога. Вся посуда была из серебра и золота, а бокалы украшены драгоценными камнями, и перед каждым гостем лежали столовый ножик с ручкой, сверкавшей яхонтами и ценными топазами, и салфетка, отделанная серебряной бахромой. Кушанья не ставились на стол, а подавались слугами, и после каждого блюда благородные пажи обносили присутствовавших массивными чашами с благовонной водой.

-----------------------------------------------------

* Из развалин этого храма при короле Сиберте были построены церковь и небольшой монастырь, аббат которого, Иульнот, был любимым собеседником Канута. Тут же когда-то находился и дворец этого короля, уничтоженный пожаром.

-----------------------------------------------------

За столом не было ни одной женщины, потому что той, которой следовало бы сидеть возле короля, - прелестной дочери Годвина и супруги Эдуарда не было во дворце: она впала в немилость короля вместе со своими родными и была сослана куда-то на житье. "Ей не следует пользоваться королевской роскошью, когда отец и братья питаются горьким хлебом опальных и изгнанников", - порешили советники кроткого короля - и он согласился с этим бесправным приговором.

Несмотря на прекрасный аппетит всех гостей, им все-таки нельзя было прикоснуться к пище без предварительных религиозных обрядов. Страсть к псалмопениям достигла тогда в Англии высшей степени. Рассказывают даже, что при некоторых торжественных пирах соблюдался обычай не садиться за стол, не выслушав все без исключения псалмы царя Давида: какой громадной памятью и какой крепкой грудью должны были тогда отличаться певцы!

На этот раз стольник сократил обычное молитвословие до такой сильной степени, что, к великой досаде короля Эдуарда, были пропеты только десять псалмов.

Все заняли места, и король, испросив извинение герцога за это непривычное нерадение стольника, произнес свое вечное: "Не хорошо, не хорошо, поди ты, это не хорошо!"

Разговор за столом почему-то не клеился, несмотря на старания Рольфа и даже герцога, мысленно пересчитывавшего тех саксонцев, на которых он мог положиться при случае.

Но не так было за остальными столами; поданные в большом количестве напитки развязали саксонцам языки и лишили норманнов обычной их сдержанности. В то время, когда винные пары уже произвели свое действие, за дверями залы - где бедняки дожидались остатков ужина - произошло небольшое движение и вслед за тем показались двое незнакомцев, которым стольник очистил место за одним из столов.

Новоприбывшие были одеты замечательно просто: на одном из них было платье священнослужителя низшего разряда, а на другом - серый плащ и широкая туника, под которой виднелось нижнее платье, покрытое пылью и грязью. Первый был небольшого роста, худощавый, - другой, наоборот, исполинского роста и сильного сложения. Лица их были более чем наполовину закрыты капюшонами.

При их появлении, между присутствовавшими пронесся ропот удивления, презрения и гнева, который прекратился, когда заметили, с каким уважением относился к ним стольник, особенно к высокому; но немного спустя ропот усилился, так как великан бесцеремонно притянул к себе громадную кружку, поставленную для датчанина Ульфа, саксонца Годрита и двух молодых норманнских рыцарей, родственников могучего Гранмениля. Предложив своему спутнику выпить из кружки, он сам осушил ее с особенным наслаждением, выказывавшим, что он не принадлежит к норманнам, и потом попросту обтер губы рукавом.

- Мессир, - обратился к нему один из норманнских рыцарей - Вильгельм Малье, из дома Малье де-Гравиль, как можно дальше отодвигаясь от гиганта, извини, если я замечу тебе, что ты испортил мой плащ, ушиб мне ногу и выпил мое вино. Не угодно ли будет тебе показать мне лицо человека, нанесшего все эти оскорбления, мне - Вильгельму Малье де-Гравилю?

Незнакомец ответил каким-то глухим смехом и опустил капюшон еще ниже.

Вильгельм де-Гравиль обратился с вежливым поклоном к Годриту, сидевшему напротив него.

- Виноват, благородный Годри, мне кажется, что этот вежливый гость саксонского происхождения и не знает другого языка, кроме своего природного. Потрудись спросить его: в саксонских ли обычаях входить в таких костюмах во дворец короля и выпивать без спроса чужое вино?

Годрит, ревностнейший подражатель иностранных обычаев, вспыхнул при иронических словах Вильгельма де-Гравиля. Повернувшись к странному гостю, в отверстии капюшона которого исчезали теперь колоссальные куски паштета, он проговорил сурово, хотя и картавя немного, как будто не привык выражаться по-саксонски:

- Если ты - саксонец, то не позорь нас своими мужицкими приемами, попроси извинения у норманнского тана - и он, конечно, простит тебя... Обнажи свою голову и...

Тут речь Годрита была прервана следующей новой выходкой неисправимого великана: слуга поднес к Годриту вертел с жирными жаворонками, а нахал вырвал весь вертел из-под самого носа испуганного рыцаря. Двух жаворонков он положил на тарелку своего спутника, хотя тот энергично протестовал против этой любезности, а остальных - перед собой, не обращая никакого внимания на бешеные взгляды, устремившиеся на него со всех сторон.

Малье де-Гравиль взглянул с завистью на прекрасных жаворонков, потому что он, в качестве норманна, хоть и не был обжорой, но во всяком случае не пренебрегал лакомым кусочком.

- Да, foi de chevalier! - произнес он. - Все воображают, что надо ехать за море, чтобы увидеть чудовищ; но мы как-то уж особенно счастливы, продолжал он, обращаясь к своему другу, графу зверскому, - так как нам удалось открыть Полифена, не подвергаясь баснословным приключениям Улисса.

Он указал на предмет всеобщего негодования и довольно удачно привел стих Виргилия:

"Monstrum, horrendum, informe, ingens, cui lumen adeptum"

(Чудовище, страшное на взгляд, слепое, ужасное, бесформенное).

Великан продолжал уничтожать жаворонков с прежним непоколебимым спокойствием, спутник же его казался пораженным звуками латинского языка; он внезапно поднял голову и сказал с улыбкой удовольствия:

- Bene, mi fili, lepedissime; poetae verba in militis ore non indecora sonant*.

Молодой норманн вытаращил глаза на говорившего и ответил иронично:

- Одобрение такого великого духовного лица, за которое я тебя считаю, судя по твоей скромности, неминуемо должно возбудить зависть моих английских друзей, которые по своей учености вместо "in verba magistri" говорят "in vina magistri".

- Ты, должно быть, большой шутник, - сказал, снова покрасневший, Годрит. - Я нахожу, что вообще латынь идет только монахам, да и те не слишком-то сильны в ней.

- Латынь-то? - возразил де-Гравиль с презрительной усмешкой. - О, Годри, bien aime! Латынь язык Цезарей и сенаторов, гордых мужей и мужественных завоевателей. Разве ты не знаешь, что герцог Вильгельм Безбоязненный уже на девятом году знал наизусть комментарии Юлия Цезаря?.. и поэтому вот тебе мой совет; ходи чаще в школу, говори почтительнее о монахах, из числа которых выходят самые лучшие полководцы и советники, помни, что "ученье свет, а неученье - тьма!".

- Твое имя, молодой рыцарь? - спросил духовный по-норманнски, хотя и с легким акцентом.

- Имя его я могу сообщить тебе, - сказал великан, на том же языке и грубым голосом. - Я могу сообщить его имя, род и характер. Зовут этого юношу Вильгельмом Малье, а иногда и де-Гравилем, так как наше норманнское дворянство нынче уже не может существовать без этого де. Но это вовсе не доказывает, что он имел какое-либо право на баронство де-Гравиль, принадлежащее главе его дома, исключая разве старой башни, находящейся в каком-то углу названного баронства, и прилежащей к ней земли, достаточной только для прокорма одной лошади и двух крепостных. Очень может быть, что последние уже давно заложены, чтобы купить бархатную мантию и золотую цепь. Родители его были: норвежец Малье, принадлежавший к морякам Рольфа, этого морского короля, и француженка, от которой он "наследовал все, что имеет драгоценного, а именно: плутовской ум и острый язык, любящий чернить все встречное и поперечное. Он обладает и еще замечательными преимуществам: он очень воздержан, так как ест только за счет других; знает латынь, потому что был, благодаря своей тощей фигурке, предназначен к монашеству; обладает некоторым мужеством, если судить по тому, что он собственной рукой убил трех бургундцев, вследствие чего герцог Вильгельм и сделал из него вместо монаха sans tache - рыцаря sans terre... Что же касается остального...

-------------------------------------------------------------

"Хорошо, мой сын! Хорошо, насмешник: слова поэта недурно звучат в ушах воина".

-------------------------------------------------------------

- Что касается остального, - перебил де-Гравиль, страшно побледневший от бешенства, но сдержанным тоном, - то не будь здесь герцога Вильгельма, я вонзил бы свой меч в твою тушу, чтобы тебе удобнее было переварить краденый ужин и заставить тебя замолчать навсегда.

- Что же касается остального, - продолжал великан равнодушно, - то он схож с Ахиллесом только потому, что он impiger, iracundus*. Рослые люди могут не хуже маленьких прихвастнуть латинским словечком, мессир Малье, Ie beai Clerc!

Рука рыцаря судорожно ухватилась за кинжал, и зрачки его расширитись, как у тигра, собирающегося кинуться на свою добычу, но, к счастью, в это время раздался звучный голос Вильгельма.

- Прекрасен твой пир и вино твое веселит сердце, государь и брат мой. - сказал он. - Только недостает песен менестреля, которые считаются королями и рыцарями за необходимую принадлежность обеда. Прости, если попрошу, чтобы сыграли какую-нибудь старинную песню: ведь родственные друг другу норманны и саксонцы всегда любят слушать деяния своих отцов.

--------------------------

* Беспокоен и гневен.

--------------------------

Ропот одобрения пронесся между норманнами, саксонцы же тяжело вздохнули: им слишком хорошо было известно, какого рода песни пелись при дворе Исповедника.

Ответа короля не было слышно, но кто изучил лицо его до тонкости, мог бы прочесть на нем легкое выражение порицания. По знаку с его стороны выползли из угла какие-то похожие на привидения музыканты, в белых одеждах, похожих на саваны, и заиграли могильную прелюдию, после чего затянули плаксивым голосом длинную песню о чудесах и мученичестве какого-то святого.

Пение было до того монотонно, что подействовало на всех подобно усыпительному средству. Когда Эдуард, один из всего собрания внимательно слушавший певцов, оглянулся на своих гостей, ожидая услышать от них восторженную похвалу, то, ему представилась следующая, утешительная картина: племянник его зевал; епископ Одо слегка всхрапывал, сложив на животе руки, богато украшенные перстнями; Фиц-Осборн покачивал маленькой головой, под влиянием сладкой дремоты, а Вильгельм смотрел куда-то вдаль и, очевидно, не слышал ничего.

- Благочестивая, душеполезная песня, герцог, - сказал король.

Вильгельм встрепенулся, кивнул рассеянно головой и спросил отрывисто:

- Что виднеется там, - уж не герб ли короля Альфреда?

- Да... а что?

- Гм! Матильда фландрская происходит от него по прямой линии... Саксонцы все еще чрезвычайно чтят его потомков.

- Ну, да. Альфред был великий человек и перевел псалмы царя Давида.

Монотонное пение, наконец, кончилось, но действие его на гостей Эдуарда еще не прекратилось. Томительная тишина царствовала в зале, когда в ней неожиданно раздался звучный голос. Все вздрогнули и оглянулись: перед ними стоял великан, вынувший из-под своего плаща какой-то трехструнный инструмент и запевший следующую балладу о герцоге Ру:

1.

"От Блуа до Санли текут, подобно бурному потоку, норманны, - и франк за франком падают перед ними, купаясь в своей крови. Во всей стране нет ни одного замка, пощаженного огнем, ни жены, ни ребенка, не оплакавших супруга и отца. Хорошо вооруженные монахи и рыцари бежали к королю... земля дрожала за ними: их догонял герцог Ру".

2.

"- О государь, - жалуется барон, - не помогают ни шпоры, ни меч; удары норманнской секиры градом сыплются на нас. Напрасно, - жалуется и благочестивый монах, - молимся мы Пресвятой Деве: молитвы не спасают нас от норманнов. Рыцарь стонет, монах плачет, потому что ближе и ближе придвигается черное знамя Ру".

3.

"Говорит король Карл:

- Что ж мне делать? Погибли мои полки; король силен только, когда подданные окружают его трон, а если война поглотила моих рыцарей, то пора прекратить ее. Если небо отвергает ваши мольбы, монахи, то согласитесь на мир... Ступай, отец: неси в его лагерь Распятье, посохом мани в стадо этого злого Ру"

4

"- Пусть будет принадлежать ему весь морской берег, и пусть Жизла, дочь моя, станет невестой его, если он приложится к Распятью и вложит в ножны проклятый свой меч и сделается вассалом Карла... Иди, церковный пастырь, совершай святое дело, потом златой парчой покрой ты пяту Ру".

5.

"Со священными песнями монах приближается к Ру, стоящему, подобно крепкому дубу, посреди своих воинов, и говорит мудрый архиепископ франков:

- К чему война, когда тебе предлагают мир и богатые дары? К чему опустошать прекраснейшую землю под луной? Она ведь может быть твоею, говорит король Карл тебе, Ру".

6.

"- Он говорит, что твоим будет весь берег морской, и Жизла, прелестная дочь его, станет невестой твоей, если примешь христианство, вложишь в ножны свой меч и сделаешься вассалом Карла.

Норманн смотрит на воинов, совета от них ждет... Смилосердился над франками Бог: смягчил сердце Ру".

7.

"- Вот Ру пришел в Сан-Клер, где на троне сидел король Карл и вокруг него бароны. Дает он руку Карлу, и громко все восклицают; заплакал король Карл; сильно Ру жмет руку ему.

- Теперь приложись к ноге, - епископ говорит. - Нельзя тебе иначе...

Блеснул грозно взор новообращенного Ру".

8.

"К ноге дотрагивается он, будто желая по-рабски приложиться к ней... вот опрокинул трон, и тяжело упал король... Ру, гордо подняв голову свою, громогласно изрек:

- Перед Богом преклоняюсь, не перед людьми, будь то император или король. К ноге труса может приложиться лишь трус!

Вот были слова Ру".

Невозможно описать, какое впечатление произвела эта грубая баллада на норманнов. Особенно сильно взволновались они, когда узнали личность певца.

- Это Тельефер, наш Тельефер! - воскликнули они радостно.

- Клянусь святым Павлом, мой дорогой брат, - произнес Вильгельм с добродушным смехом, - один мой воинственный менестрель может так повлиять на душу воина. Ради личных его достоинств прошу, тебя простить его за то, что он осмелился петь такую отважную балладу... Так как мне известно, - при этих словах герцог снова сделался серьезным, - что только весьма важные обстоятельства могли привести его сюда, то позволь сенешалю призвать его ко мне.

- Что угодно тебе, угодно и мне, - ответил король сухо и отдал сенешалю нужное приказание.

Через минуту знаменитый певец приблизился тихо к эстраде, в сопровождении сенешаля и товарища своего. Лица их были теперь открыты и невольно поражали всякого своим контрастом. Лицо менестреля было ясно, как день, лицо же священника - мрачно, подобно ночи. Вокруг широкого, гладкого лба Тельефера вились густые, темнорусые волосы; светло-карие глаза его были живы и веселы, а на губах играла шаловливая улыбка. Священник был совершенно смугл и имел нежные, тонкие черты, высокий, но узкий лоб, по которому тянулись борозды, изобличавшие в нем мыслителя. Он шел тихо и скромно, хотя и не без некоторой самоуверенности среди этого благородного собрания.

Проницательные глаза герцога взглянули на него с изумлением, смешанным с неудовольствием, но к Тельеферу он обратился дружелюбно приветливо.

- Ну, - произнес он, - если ты не пришел с дурными вестями, то я очень рад видеть твое веселое лицо... мне приятнее смотреть на него, чем слышать твою балладу. Преклони колена, Тельефер, преклони их перед королем Эдуардом, но не так неловко, как наш несчастный земляк перед королем Карлом.

Но Эдуард, которому гигантская фигура менестреля так же не нравилась, как и песня его, отодвинулся и сказал:

- Не нужно, великан, мы прощаем тебе, прощаем! Тем не менее Тельефер и священник благоговейно преклонили пред ним колена: потом они медленно поднялись и стали, по знаку герцога, за креслом Фиц-Осборна.

- Отец духовный! - обратился герцог к священнику, пристально вглядываясь в его смуглое лицо, - я знаю тебя и мне кажется, что церковь могла прислать мне аббата, если ей нужно что-нибудь от меня.

- Ого! Прошу тебя, герцога норманнского, не оскорблять моих добрых товарищей! - откликнулся Тельефер. - Быть может, ты еще будешь им довольнее, чем мной: певец может произвести и фальшивые звуки, впечатление которых мудрец сумеет уничтожить.

- Вот как! - воскликнул герцог с мрачно сверкающими глазами. - Мои гордые вассалы, кажется, взбунтовались... Отправляйтесь и ждите меня в моих покоях! Я не желаю портить веселую минуту.

Послы поклонились и тотчас же ушли.

- Надеюсь, что нет неприятных вестей? - спросил тогда король. - В церкви нет никаких недоразумений?.. Священник показался мне хорошим человеком!

- А если б в моей церкви были недоразумения, то мой брат сумеет разъяснить их посредством своего красноречия, - ответил пылко герцог.

- Ты, значит, очень сведущ в церковных канонах, благочестивый Одо? обратился король почтительно к епископу.

- Да, мессир, я сам пишу их для моей паствы, сообразуясь, конечно, с уставами римской церкви, и горе монаху, диакону, или аббату, который бы осмелился перетолковать их по-своему.

На лице епископа появилось такое зловещее выражение, что король слегка вздрогнул. Пир скоро прекратился к величайшему удовольствию нетерпеливого герцога.

Только несколько старых саксонцев и неисправимых датчан остались на своих местах, откуда их вынесли уже в бесчувственном состоянии на мощеный двор и усадили рядом возле стены дворца. В таком положении обрели их поутру их собственные слуги, взглянувшие на них с непроизвольной завистью.

ГЛАВА II

- Ну, мессир Тельефер, - начал герцог, лежавший на длинной, узкой кушетке, украшенной резьбой, - рассказывай же новости!

В комнате герцога находились еще барон Фиц-Осборн, прозванный гордым духом, державший с большим достоинством перед герцогом широкую белую тунику, которая, по обычаю того времени, надевалась на ночь, вытянувшийся во фронт Тельефер и священник, стоявший немного в стороне со скрещенными на груди руками и мрачным озабоченным взором.

- Могучий мой повелитель, - ответил Тельефер с почтением и участием, вести такого рода, что их лучше высказать в нескольких словах, Бэонез, граф д'Эу, потомок Ришара sans peur, поднял знамя мятежников.

- Продолжай! - проговорил герцог, сжимая кулаки.

- Генрих, король французский, ведет переговоры с этими непокорными и разжигает бунт; он ищет претендентов на твой славный престол.

- Вот как! - произнес Вильгельм, побледнев от испуга, - это еще не все?

- Нет, это только цветики, ягодки впереди... Твой дядя Маугер, зная твое намерение сочетаться браком с высокородной Матильдой фландрской, воспользовался твоим отсутствием, чтобы высказаться против него всенародно и в церквах. Он уверяет, что такое супружество было бы кровосмешением, потому что Матильда находится в близком родстве с тобой, не говоря уже о браке ее матери с твоим дядей Ришаром. Маугер грозит тебе, герцог, отлучением от церкви, если ты будешь настаивать на подобном союзе. Вообще, дела так сложны, что я не стал дожидаться конца Совета, чтобы не принести тебе еще худшие вести, а поспешил отправиться, чтобы сказать потомку Рольфа Основателя: "Спаси свое герцогства и вместе с ним невесту!"

- Ого! - воскликнул герцог, с невыразимым бешенством вскакивая с кушетки. - Слышишь, лорд сенешаль? Подобно патриарху, я ждал целых семь лет, желанного союза - и вот какой-то дерзкий надменный монах приказывает мне вырвать любовь из сердца!.. Мне грозят отлучением от святой церкви?.. мне, Вильгельму норманнскому, - сыну Роберта Дьявола?.. Но придет еще день, когда Маугер, конечно, предпочтет увидеть дух моего отца, чем горящее страшным, но справедливым гневом лицо герцога Вильгельма!

- Бойся Бога! - воскликнул внезапно Фиц-Осборн, становясь перед герцогом. - Ты знаешь, что имеешь во мне неизменного друга; не забыл, конечно, как я способствовал твоему сватовству и твоим предприятиям, но я лучше желал бы видеть тебя женатым на беднейшей норманнке, чем в роли отлученного от святой нашей церкви и проклятого папой!

Вильгельм, ходивший в это время по комнате, как разъяренный лев, остановился вдруг перед смелым бароном.

- Это ты говоришь, ты, барон Фиц-Осборн! Знай же, что я сумею проложить себе путь к своей милой невесте одной силой меча, хотя бы все попы и бароны Нормандии стали между нами. На меня нападают? - Ну, пусть нападают. Князья составляют против меня заговоры?! - Я презираю их! Мои подданные бунтуют? - Это сердце умеет и щадить и прощать, и твердая рука не дрогнет, наказывая недостойных прощения!.. Кто же из сильных мира не подвергается подобным неприятностям? Но человек имеет право любить, и кто дерзнет лишать меня этого права, тот будет мне врагом, которому я никогда не прощу, потому что он оскорбит меня в качестве человека. Примите это к сведению, надменные бароны!

- Очень не мудрено, что твои бароны надменны, - ответил, покраснев, Фиц-Осборн, не робея, однако, перед гневом герцога. - Они ведь сыновья основателей норманнского государства, смотревшие на Рольфа только как на предводителя свободных воинов. Вассалы твои не рабы... и что мы, твои "надменные" барены, считаем своей обязанностью относительно церкви и тебя, герцог Вильгельм, исполним, несмотря на все твои угрозы, которые - да будет тебе известно! - значат для нас то же самое, что мыльные пузыри, пока мы исполняем нашу обязанность и отстаиваем свою свободу.

Герцог кинул на барона такой взгляд, перед которым трус непременно бы задрожал. Жилы на его лбу напряглись до высшей степени и на губах показалась пена. Как ни была велика злоба его, но он должен был тем не менее внутренне сознаться, что нельзя отказать в уважении этому смелому, честному барону, представителю тех гордых, безупречных рыцарей, которые были достойны служить образцом для героев последующих времен. До сих пор Фиц-Осборн почти никогда не противоречил герцогу, а постоянно влиял на Совет в его пользу, и Вильгельм хорошо сознавал, что удар, который он желал бы нанести барону, может опрокинуть его герцогский трон и что противоречие одного из преданнейших его подданных могло быть вызвано только такой силой, с которой его собственная не в состоянии была бы бороться. Ему пришло в голову, что Маугер уже склонил на свою сторону барона Осборна, и он поспешил употребить всю свою изворотливость, чтобы выведать мысли своего преданнейшего друга. Он принял, не без усилия, расстроенный вид и произнес торжественно:

- Если б небо и весь сонм ангелов предсказали мне, что Вильгельм Фиц-Осборн в час грозящей опасности и тяжелой борьбы решится говорить подобные слова своему родственнику и брату по оружию, то я бы не поверил такому предсказанию, но пусть будет, что будет!

Не успели слова эти соскользнуть с губ Вильгельма, как Фиц-Осборн упал перед ним на колени и схватил его руку; по смуглому лицу его текли крупные слезы.

- Прости, прости меня, мой властелин! - воскликнул он с рыданием. Твоя печаль разбила на части мою твердость; моя воля смиряется перед твоею волей; мне нет дела до папы; пошли меня во Фландрию за твоей невестой.

Улыбка, промелькнувшая на бледных губах герцога, доказала, как он мало достоин такой безграничной преданности.

- Встань! - сказал он ему, пожимая с дружелюбием руку - вот как бы всегда следовало говорить брату с братом

Его гнев еще не остыл: он только подавил его, но он искал исхода; взор герцога упал на нежное задумчивое лицо молодого священника, который несмотря на внушения Тельефера вмешался в эту ссору, сохранял все время глубокое молчание.

- Ага, святой отец! - воскликнул он запальчиво. - Когда мятежник Маугер дал против меня волю своему языку, ты служил своим знанием безмозглому предателю и, насколько я помню, я велел тебя выгнать из моего герцогства.

- Это было не так, мой господин и герцог, - сказал в ответ священник с серьезной и отчасти лукавой улыбкой, - потрудись только вспомнить, что ты прислал мне лошадь, которая должна была отвезти меня на родину. Эта лошадь хромала на все четыре ноги, можно было бы сказать, если б одна из них не была окончательно испорчена болезнью. Я ковылял на ней, когда ты меня встретил; я тебе поклонился и попросил шутливо на латинском наречии взять у меня треножник и заменить его простым четвероногим. Ты отвечал мне милостиво, несмотря на свой гнев, и хоть твои слова осуждали меня, как прежде, на изгнание, но твой смех говорил мне совершенно понятно, что ты меня прощаешь, и я могу остаться.

Разгневанный герцог не мог сдержать улыбки, но, тем не менее, сказал с напускной суровостью:

- Перестань болтать вздор! Я вполне убежден, что ты подослан Маугером или другим лицом из среды духовенства, чтобы усыпить меня медоточивой речью и кроткими внушениями, но ты потратишь их совершенно напрасно. Я чту святую церковь, как ее чтут немногие, - это известно папе. Но Матильда фландрская обручена со мной, и одна из всех женщин разделит мою власть - в руанском ли дворце, или в тесном пространстве моего корабля, который будет плыть, пока не доплывет и не опустит якорь у берега страны, совершенно достойной подпасть под мою власть.

- Верю, что Матильда фландрская будет украшать собой трон Нормандии, а может быть, и английский престол, - ответил священник тихим, но внятным голосам. - Я переплыл море только в качестве доктора прав и простого священника, чтобы сказать тебе, мой повелитель, что я раскаиваюсь в своем прежнем повиновении Маугеру, что начал ревностно изучать церковные уставы и теперь пришел к убеждению, - что желаемый тобой союз хоть и противоречит букве закона, но подходит под категорию тех браков, которые могут быть разрешены главой церкви.

- Если ты не обманываешь меня, - проговорил герцог, не ожидавший подобного оборота речи, - то ни один прелат, за исключением Одо, не будет возведен так высоко, как ты!

Проницательный Вильгельм пристально взглянул священнику в глаза и потом продолжал:

- Да, сердце говорит мне, что ты не без основательной причины говоришь со мной таким самоуверенным тоном. Я доверяю тебе. Скажи мне твое имя, я его позабыл.

- Ланфранк из Павии, герцог; в бекском монастыре меня прозвали Лафранком ученым. Не презирай меня только за то, что я, простой священник, осмеливаюсь говорить так прямо. Я дворянин по происхождению, и мои родственники пользуются особенной милостью нашего верховного пастыря, которому и я не безызвестен. Если бы я был честолюбив, то мне стоило только отправиться в Италию, где я бы вскоре приобрел себе известность, но я не добиваюсь ни славы, ни почестей. За свою услугу я прошу у тебя единственно позволения остаться в бекском монастыре.

- Садись, садись же! - приказал герцог, все еще не вполне доверявший Ланфранку, но сильно заинтересовавшийся им. - Ты должен разрешить мне еще одну загадку, прежде чем я безусловно доверюсь тебе. Что побуждает тебя, иностранца, предлагать мне твои услуги безвозмездно?

Глаза ученого сверкнули странным огнем, между тем как смуглые щеки его запылали румянцем.

- Я разрешу твое недоумение, герцог, - отвечал он, - но только позволь мне сперва предложить два вопроса.

Ланфранк обратился к Фиц-Осборну, который сидел у ног герцога и внимательно прислушивался к словам священника. Надменный барон тщетно старался объяснить себе, как этот неизвестный ученый мог обращаться так смело с герцогом.

- Барон Фиц-Осборн, не любишь ли ты славу ради ее самой? - спросил Ланфранк.

- Клянусь душой - да! - проговорил барон.

- А ты, менестрель Тельефер, не любишь ли пение ради его самого?

- Конечно! - сказал великан. - По моему мнению, один звучный стих превосходит своей ценностью все сокровища мира.

- И ты, сердцевед, еще удивляешься, что ученый предается наукам ради самой науки? - обратился Ланфранк снова к герцогу. - Так как я происхожу из знатного, но бедного семейства и вовсе не обладаю физической силой, я засел за книги и вскоре заметил, что в них скрывается и богатство и сила. Мне много рассказывали о даровитом герцоге норманнском, владельце небольшой земли, замечательном полководце и страстном любителе наук. Я отправился в Нормандию, увидел тебя, твоих подданных и припомнил слова Фемистокла: "Я не умею играть на флейте, но могу превратить маленькое государство в большое". Придерживаясь того мнения, что науки могут заслужить уважение народа только тогда, когда ими занимается глава государства, и замечая, что ты, милостивейший герцог, человек не только дела, но и мысли, я неминуемо должен был заинтересоваться тобой... Что касается брака, которого ты так настойчиво добиваешься, то я сочувствую твоему желанию; быть может, это происходит вследствие того, что я сам когда-то, - на бледных губах Ланфранка промелькнула меланхолическая улыбка, - любил и понимаю, что значит переход от сладостной надежды к безграничному отчаянию... теперь земная любовь угасла во мне. Но, сказать по правде, я более сочувствую герцогу, чем влюбленному. Очень естественно, что я сначала беспрекословно слушался своего Маугера: во-первых, я слушался его в качестве священника, а во-вторых, потому, что за него стоял закон. Когда же я решился остаться в твоем герцогстве, несмотря на приказание удалиться, то дал себе слово помочь тебе: я начал сознавать, что на твоей стороне право человека... Герцог! Союз с Матильдой фландрской утвердит твой трон и, чего доброго, поможет тебе завладеть еще новым скипетром. Так как твое герцогское достоинство еще не вполне признано, то тебе необходимо соединиться узами родства с древними линиями императоров и королей. Матильда фландрская происходит от Карла Великого и Альфреда; Франция угрожает тебе войной, женись на дочери Балдуина, племяннице Генриха французского, и враг, породнившись с тобой, поневоле сделается твоим союзником. Это еще не все. Видя эту Англию, в которой царствует бездетный король, любящий тебя более самого себя это дворянство, дарящее своей благосклонностью то датчан, то саксонцев, и народ, не обращающий внимания на древний род... видя все это, тебе, конечно, не раз приходило в голову, что нетрудно будет норманнскому герцогу сесть на английский престол. Матильда также в родстве с королем Эдуардом, что тоже немаловажно для тебя... Довольно ли я сказал, чтобы доказать, как хорошо было бы, если бы папа ослабил слегка строгость церковных уставов? Ясно ли тебе теперь, что могло бы побудить меня присоветовать римскому двору относиться более сочувственно к твоей любви и увеличению твоего могущества? Понял ли ты, что и смиренный священник может смотреть на дела сильных мира сего глазами человека, умеющего сделать маленькое государство большим?

Вильгельм не был в состоянии отвечать: он смотрел с каким-то суеверным ужасом на маленького ломбардца, так ловко проникнувшего во все тайны и тонкости той политики, которая примешивалась к его страстной любви. Ему казалось, что он слышит отголосок своего собственного сердца - так верно угадал Ланфранк его самые заветные мысли.

Священник продолжал:

- Вот я и подумал: "Ланфранк, пришло время доказать, что ты, слабый бедняк, недаром пришел к убеждению, что знание может больше способствовать успеху политических предприятий, чем полная сокровищница и громадные армии"... Да, я твердо верю во всемогущество науки! Из сказанного бароном ты можешь понять, что лишишься всех своих баронов, если папа отлучит тебя от церкви. Не только это случится, но и армии твои исчезнут тогда, а сокровища, накопленные тобой, уравняются в цене с блеклыми листьями... Кроме того, герцог бретонский заявит претензию на норманнский трон, а герцог бургундский заключит союз с королем французским и соберет изменившие тебе легионы под хоругвь римской церкви. Как только над то бой прозвучит анафема, ты потеряешь корону и скипетр.

Вильгельм тяжело вздохнул и стиснул зубы.

- Но пошли меня в Рим, - продолжал ученый, - и угрозы Маугера окажутся ложными. Женись тогда на Матильде и смейся над интердиктом твоего дяди-изменника; поверь, что папа благословит твое брачное ложе, если я возьмусь за дело. Когда ты убедишься, что я сдержал свое слово, то не награждай меня повышением сана, а способствуй умножению полезных книг, учреждай больше школ и позволь мне, своему слуге, основать царство наук так же, как ты положишь основание царству непобедимых воинов.

Герцог, вне себя от восхищения, вскочил и крепко сжал ученого в объятиях. Он поцеловал его так называемым поцелуем мира, которым в то время короли приветствовали друг друга.

- Ланфранк! - воскликнул он. - Знай, что я буду всегда любить тебя, буду всегда благодарен тебе, если б даже твое прекрасное намерение не удалось!.. Слушая тебя, невольно краснею, припоминая, с какой гордостью я хвастался тем, что никто не в состоянии натянуть тетиву моего лука... Что значит телесная сила? Ее нетрудно парализовать теми или другими средствами, но ты... о, дай мне хорошенько полюбоваться тобой!

Вильгельм долго всматривался в бледное лицо Ланфранка, внимательно оглядел его маленькую, худенькую фигурку и потом обратился к барону со словами:

- Не совестно ли тебе перед этим крошечным человечком?.. Ведь настанет день, когда он будет попирать в прах наши железные панцири!

Он задумался и, пройдя несколько раз взад и вперед по комнате, остановился перед нишей, в которой стояло Распятие и образ Богородицы.

- Вот это так, принц, - проговорил ученый. - Ты теперь стоишь перед символом неограниченного могущества. Жди же тут разрешения всех загадок и обдумай, какую ответственность ты принимаешь на себя. Мы оставляем тебя, чтобы не мешать тебе молиться и размышлять.

Ланфранк взял под руку Тельефера и, с глубоким поклоном барону, вышел из комнаты.

ГЛАВА III

На следующее утро герцог долго беседовал с глазу на глаз с Ланфранком, этим замечательным ученым, который один стоил всех мудрецов Греции, и после этой беседы приказал своей свите готовиться в обратный путь.

Громадная толпа глазела на выступившую из ворот дворца кавалькаду, которая ожидала сигнала, чтобы следовать за герцогом. Во дворе дворца стояли лошадь герцога, снежно-белый бегун епископа Одо, серый жеребец Фриц-Осборна и, к чрезвычайному удивлению всех зевак, еще маленький, просто оседланный конь. Как мог он попасть сюда? Гордые бегуны даже стыдились его соседства: лошадь герцога навострила уши и громко ржала; жеребец барона хватил бедного, невзрачного коня копытом, когда тот приблизился к нему, чтобы завести знакомство, а бегун прелата кинулся на него с таким бешенством, что вызвал вмешательство берейторов.

Герцог между тем медленно шел на половину короля. Приемная Эдуарда была наполнена монахами и рыцарями. Из всего собрания особенно кидался в глаза какой-то высокий старик, борода и одежда которого выказывали в нем одного из тех бесстрашных воинов, которые сражались под знаменами Канута Великого или Эдмунда, прозванного Иронзидом*. Вся внешность его была до такой степени оригинальна, что герцог при виде его пробудился из своей задумчивости и обратился к подбежавшему к нему Рольфу с вопросом, что это за человек, который не представился ему, хотя, очевидно, принадлежит к числу избранных?

- Как? Ты не знаешь его?! - воскликнул живо Рольф. - Да это ведь знаменитый соперник Годвина... Это великий датский герой, настоящий сын Одина - Сивард, граф нортумбрийский

- О, вот это кто! - воскликнул герцог. - Я много слышал о нем лестного и чрезвычайно сожалел бы, если б пришлось оставить веселую Англию, не насладившись его лицезрением.

С этими словами герцог снял берет и, приблизившись к герою, приветствовал его самыми изысканными комплиментами, которым он уже успел научиться при французском дворе.

Суровый граф холодно выслушал герцога до конца и ответил на датском языке:

- Не взыщи, герцог, если мой старый язык не привык выражаться так изящно, как твой. Если не ошибаюсь, то мы оба происходим из скандинавской земли, и поэтому ты, конечно, не будешь гневаться на меня, если я буду говорить с тобой на наречии викингов**. Дуб не пересаживается в другую почву, и старики не отрекаются от своей родины.

Герцог, с трудом понявший речь графа, прикусил губы, но все-таки ответил по возможности вежливо:

- Молодые люди всех наций с удовольствием поучаются мудрости у знаменитых старцев. Мне очень совестно, что я не могу говорить с тобой языком наших предков, но я утешаюсь мыслью, что ангелы на небесах понимают норманнского христианина, и прошу их мирно окончить твое славное поприще.

----------------------------------------

* Иронзид означает железное ребро.

** Морские короли.

----------------------------------------

- Не молись за Сиварда, сына Берна! - воскликнул торопливо старик. - Я желаю умереть не смертью коровы, а смертью воина, в крепком панцире и шлеме, с мечом в руках. Так я и умру, если король Эдуард исполнит мою просьбу и примет мой совет.

- Скажи мне свое желание... Я имею на короля влияние.

- О, да не допустит Один, чтобы иностранный принц имел влияние на английского короля и таны нуждались бы в заступничестве кого бы то ни было! - возразил старик угрюмо. - Если Эдуард действительно святой, то совесть подскажет ему, что меня нечего удерживать от борьбы с порождением ада.

Герцог вопросительно взглянул на Рольфа, который поспешил дать ему желаемое объяснение.

- Сивард просит дядю заступиться за Малькольма кимрского против тирана Макбета, - сказал он. - Не наделай изменник Годвин таких неприятностей королю, то он уж давным-давно бы послал свои войска в Шотландию.

- Молодой человек, ты напрасно называешь тех изменниками, которые, несмотря на все свои пороки и преступления, возвели одного из твоих родственников на престол Канута, - заметил Сивард.

- Ш-ш-ш, Рольф! - остановил его герцог, замечая, что вспыльчивый граф гирфордский готовится дать старику чересчур резкий ответ. - Мне, однако, казалось, - продолжал он, снова обратившись к датчанину, - что Сивард заклятый враг Годвина.

- Да, я был его врагом, пока он был могуч, но сделался его другом с тех пор, как ему причинили вопиющую несправедливость, - ответил Сивард. Когда мы с Годвином будем лежать в сырой земле, то останется только один человек, который сумел бы защитить Англию от всякой опасности... Этот человек - Гарольд, опальный.

Несмотря на самообладание герцога, лицо его сильно изменилось и он ушел, едва кивнув головой.

- Ох! Уж этот мне Гарольд, - бормотал он про себя. - Все храбрецы толкуют мне о нем, как о каком-то феномене; даже мои рыцари волей-неволей преклоняются перед ним... Мало этого: сами враги его относятся к нему с уважением... Он владычествует над Англией, даже находясь в изгнании!

Рассуждая таким образом, герцог угрюмо прошел мимо присутствующих и, отстранив придворного, который хотел доложить о нем, вошел в кабинет короля.

Эдуард был один, но громко разговаривал сам с собой, размахивал руками и, вообще, так не походил на себя в эту минуту, что Вильгельм в ужасе отступил перед ним. Герцог слышал стороной, будто король в последние годы часто имел какие-то видения: казалось, что и теперь представляется ему нечто ужасное. Окинув герцога каким-то полоумным взглядом, король закричал страшным голосом:

- О, Господи! Санглак, Санглак!.. озеро наполнилось кровью... Волны поднимаются все выше и выше! Они все более краснеют! О, Фрея!.. Где ковчег, где Арарат?..

Эдуард судорожно стиснул руку герцога и продолжал:

- Нет, там грудами навалены мертвые тела... много, много их там!.. А тут конь Апокалипсиса топчет в крови мертвые тела!

Сильно перепуганный, Вильгельм поднял короля и положил его на парадную постель.

Через несколько минут Эдуард стал приходить в себя и, очнувшись, как казалось, ничего не помнил из происходившего с ним.

- Благодарю, Вильгельм, - сказал он. - Ты разбудил меня от несвоевременного сна... Как ты чувствуешь себя?

- Позволь мне лучше спросить о твоем здоровье, дорогой брат! Ты, кажется, видел дурной сон?

- О, нет! Я спал так крепко, что не мог видеть ничего во сне... Но что это значит? Ты одет по-дорожному?!

- Разве Одо не сообщал тебе, какого рода новости принуждают меня к отъезду?

- Да, да... я начинаю припоминать, что он говорил мне об этом, ответил король, водя своей бледной рукой по лбу. - Ах, бедный брат мой, тяжело носить корону!.. Отчего бы нам не удалиться в какой-нибудь храм и отложить все земные попечения, пока еще не поздно?

- Нет, Эдуард, это будет лишнее, - возразил герцог с улыбкой, качая головой. - Я пришел к убеждению, что жестоко ошибаются те, которые воображают, будто под одеждой друида сердце бьется спокойнее, чем под панцирем воина или под царской мантией... Ну, теперь благослови меня в путь!

Герцог опустился на колени перед королем, который благословил его, встал и ударил в ладоши. По этому знаку из молельни, находившейся рядом, появился монах.

- Отец, приготовил ли Гюголайн, мой казначей, все, что я велел? спросил король.

- О, да! Сокровищница, гардеробная, сундуки, конюшни и сокольничья почти совсем опустошены, - ответил монах, кидая весьма недружелюбный взгляд на герцога норманнского, в черных глазах которого вспыхнуло пламя алчности.

- Я не хочу, чтобы ты и твои спутники ушли от меня с пустыми руками, обратился Эдуард с нежностью к. герцогу. - Твой отец когда-то приютил меня у себя, когда я был изгнанником, и я не забыл этой услуги... Мы, быть может, больше не увидимся. Я становлюсь уж дряхл... Бог знает, кто после меня сядет на усеянный терниями английский престол!

Вильгельму очень хотелось напомнить королю высказанный последним еще прежде слабый намек на то, что именно герцог норманнский наследует этот "усеянный терниями" трон, но присутствие монаха, а также неспокойный взгляд Эдуарда удержали его от этого намерения.

- Дай Бог, чтобы между нами и нашими подданными царствовала вечная любовь! - добавил король.

- Аминь! - произнес герцог. - Я очень доволен, видя, что ты, наконец-то, избавился от тех гордых мятежников, которые так долго лишали тебя покоя!.. Вероятно, Годвин никогда больше не будет играть прежней роли при дворе?

- Ах, будущее в руках Ведена! - ответил тихо король. - Впрочем, Годвин очень стар и убит горем!

- Больше самого Годвина надо опасаться его сыновей, в особенности же Гарольда!

- Гарольда?!.. Гарольд был самым покорным из всего этого семейства... душа моя скорбит о Гарольде, - сказал король с тяжелым вздохом.

- От змеи могут произойти только змееныши, - заметил Вильгельм наставительным тоном. - Ты должен раздавить их всех своей пятой.

- Ты, пожалуй, прав, - ответил слабохарактерный король, который вечно поддавался чужому влиянию. - Пусть же Гарольд остается в Ирландии: так-то лучше будет для всех!

- Да, для всех! - повторил Вильгельм многозначительно. - Итак, да хранит тебя Бог, мой добрый король!

Он поцеловал руку Эдуарда и пошел к ожидавшей его свите.

Вечером того же дня он уже был далеко от Лондона. Рядом с ним ехал Ланфранк на своем невзрачном коне, а за свитой следовал целый табун навьюченных лошадей и тянулся громадный обоз: щедрый король Эдуард, действительно, не отпустил герцога с "пустыми руками".

Из всех городов, по которым гонцы разнесли весть о проезде герцога, ему навстречу выходили сыновья лучших английских семейств. Они горели нетерпением увидеть знаменитого полководца, который в шестнадцать лет уже ехал во главе армии. Все они были одеты в норманнский костюм. Вообще, герцог встречал повсюду настоящих норманнов или желающих быть ими, так что он однажды, когда из Доверской крепости вышел встречать его отряд воинов, впереди которого несли норманнское знамя, не мог удержаться от вопроса:

- Уж не сделалась ли Англия частью Нормандии?

- Да, плод почти созрел, - ответил ему Ланфранк, - но не спеши срывать его: самый легкий ветерок и без того кинет его к твоим ногам.

- Но есть ветер, который может бросить его к ногам другого, - заметил мрачно герцог.

- А именно? - полюбопытствовал Ланфранк.

- Ветер, дующий с ирландского берега и попутный Гарольду, сыну Годвина.

- Почему ты опасаешься этого человека? - спросил ученый с нескрываемым изумлением.

- Потому что в груди его бьется английское сердце, - ответил герцог.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СЕМЕЙСТВО ГОДВИНА

ГЛАВА I

Все исполнялось по желанию Вильгельма норманнского. В одно и то же время он сдерживал надменных вассалов и могучих врагов и вел к венцу прекрасную Матильду фландрскую. Все случилось, как предрекал Ланфранк. Самый непримиримый враг герцога, король французский, перестал строить козни против своего нового родственника, а все соседние государи сказали: "Незаконный сын стал нашим братом, с тех пор как обвенчался с внучкой Карла Великого". Англия усваивала с каждым днем все более и более норманнские нравы, а Эдуард становился с каждым днем все слабее и слабее. Для герцога норманнского не оставалось более никакой преграды к английскому престолу, но... подул новый ветер и надул ослабевшие паруса Гарольда.

Суда его явились в устья Серена. Жители Сомерсета и Дэвона, народ робкий и по большей части кельтического племени, не любя саксонцев, вышли против него. Но Гарольд обратил их в бегство, перебив при этом более тридцати отважных танов.

Между тем Годвин и сыновья его, Свен, Тостиг и Гурт, нашли приют в той самой Фландрии, откуда Вильгельм взял супругу (Тостиг еще прежде женился на сестре Матильды и, следовательно, был графу Балдуину таким же зятем, как и Вильгельм). Они не просили помощи у Балдуина, но сами собрали дружину и расположились в Бригте, предполагая соединиться с Гарольдом. Эдуард, узнав об этом от герцога Вильгельма, не спускавшего глаз с изгнанников, велел снарядить сорок кораблей и отдал их под начальство графа Гирфорда. Корабли стояли в Сандвиче и стерегли Годвина, но старый граф сумел ускользнуть и вскоре высадился на южном берегу. Войско, занимавшее Гастингскую крепость, с восторженными криками отворило ему ворота.

Все корабельщики, моряки из далеких и близких стран, массами сбегались к нему с парусами, веслами и оружием.

Весь Кент, главный рассадник саксонцев, воскликнул единодушно: "На жизнь и на смерть за графа Годвина!" По всей стране мчались вдоль и поперек графские гонцы, и отовсюду в один голос откликались воины на зов детей Горзы: "На жизнь и на смерть за графа Годвина!" Корабли Эдуарда обратились назад и поплыли на всех парусах к Лондону, а флот Гарольда беспрепятственно продолжал путь. Старый граф увиделся снова с сыном на палубе корабля, на котором развевался некогда датский флаг.

Медленно поднялся флот вверх по Темзе, умножаясь на пути. По обоим берегам шли в беспорядке толпы вооруженных людей.

Эдуард послал за новым подкреплением, но оно подоспело не скоро на призыв.

Флот графа добрался почти до башни Юлия в Лондоне и, бросив якорь против Соутварка, стал ждать прилива. Едва граф успел построить войска, как прилив наступил.

ГЛАВА II

Эдуард сидел в приемной палате вестминстерского дворца, в королевских креслах. На голове его блестела корона с тремя необделанными драгоценными камнями в виде тройных трилистников, в правой руке он держал скипетр. Королевская мантия, плотно застегнутая вокруг шеи широкой золотой застежкой, спускалась роскошными складками на ноги. В палате находились таны, правители и другие сановники. Это было не собрание народных витанов, а военный совет, одна треть которого состояла из норманнов: высокородных графов, рыцарей и так далее.

Эдуард глядел настоящим королем, обычная кротость исчезла с его лица, и тяжелая корона бросала тень на его как будто бы нахмуренные брови. Дух его, казалось, сбросил с себя бремя, унаследованное им от своего отца, Этельреда-Медлительного, и возвратился к более чистому и свежему источнику своих храбрых предков. В это время он мог гордиться своим родом и был вполне достоин держать скипетр Альфреда и Этельстана.

Он открыл заседание следующей речью:

- Достойные и любезные эльдермены, графы и таны Англии, и благородные, любезные друзья, графы и рыцари Нормандии, родины моей матери! Внемлите словам нашим, милостью Всевышнего Бога, Эдуарда, короля английского. Мятежники заняли Темзу. Отворите окна - и вы сами увидите блеск их щитов на судах, и до вас донесется говор их войск. До сих пор еще не выпущено ни одной стрелы, не обнажены мечи, а между тем на той стороне реки находится наш флот, а вдоль берега, между дворцом и лондонскими воротами, выстроены наши полки. Мы удерживались до сих пор потому, что изменник Годвин просит мира, посланный его ждет у входа. Угодно ли вам выслушать его, или же нам отпустить его, не выслушав никаких предложений, и немедленно взяться за оружие?

Король замолк. Левой рукой он крепко стиснул львиную голову, изваянную на ручке его кресла, а правая все еще твердо держала скипетр.

По рядам норманнов прошел глухой ропот. Но как ни высокомерны были пришельцы, никто из них не осмеливался возвысить голоса прежде англичан, когда дело шло об опасности для Англии.

Медленно встал Альред винчестерский, достойнейший из всех сановников государства.

- Государь, - произнес он, - грешно проливать кровь своих единородных братьев, и это извиняется только в случае крайней необходимости, а мы этой необходимости еще не видим. Печально пронесется по Англии весть, что совет короля предал, может быть, огню и мечу весь Лондон, между тем как одного слова, сказанного вовремя, было бы достаточно для обезоружения неприятельских войск и обращения грозного мятежника в верного подданного. Мое мнение - выслушать посланного.

Едва Альред сел на место, как вскочил норманн Роберт кентерберийский, по словам современников, человек очень образованный.

- Выслушать посланного - значит одобрять мятеж, - сказал он. - Умоляю тебя, государь, следовать движению своего сердца и голосу чести. Подумай: с каждой минутой замедления растут силы изменника, укрепляется мятеж. Неприятель пользуется каждым мгновением, чтобы привлечь на свою сторону ослепленных граждан. Отлагательство доказывает нашу слабость: королевское имя - непреодолимая крепость, сильная властью короля. Повели выступить не на бой, я этого не называю боем, а на казнь и расправу.

- Как думает мой брат, Роберт кентерберийский, так думаю и я, прибавил Вильгельм лондонский, тоже норманн.

В это мгновение приподнялся человек, перед которым затихло все. Это был седой богатырь, Сивард, сын Беорнов, граф нортумбрийский, - будто памятник прошедших веков возвысился он над блестящим собранием.

- Нам нечего толковать с норманнами, - начал он. - Будь они на реке, а в этой палате были бы собраны одни наши соотечественники - датчане и саксонцы, то выбор короля был бы одобрен единодушно, и я первый назвал бы предателем того, кто заговорил бы о мире. Но когда норманн советует жителям Англии убивать своих братьев, я не обнажу меча по его приказанию. А кто дерзнет сказать, что Сивард, Крепкая Мышца, внук Берсеркера, отступал когда-либо перед неприятелем?.. Сын Этельреда, в твоих палатах заседает враг; за тебя стою я, когда отказываюсь повиноваться норманну! Ратные братья, родные по крови и языку, датчане и саксонцы, вы, давно уж сроднившиеся, давно гордящиеся и Великим Канутом и Мудрым Альфредом, выслушайте посланного от Год на, нашего земляка. Он, по крайней мере, будет говорить нашим языком, он знает наши законы. Если требование его справедливо, так что король может его уважить, а Витан - выслушать, то горе тому, кто откажет! Если же оно несправедливо, то да будет стыдно тому, кто на него согласится! Воин посылает посла к воину, земляк - к земляку: выслушаем как земляки, будем судить как воины. Я кончил.

Шум и волнение последовали за речью графа нортумбрийского, единодушно одобрили ее саксонцы, даже те, которые в мирное время подчинялись норманнскому влиянию. Но гнев и негодование норманнов были невыразимы. Они громко заговорили все вместе, и совещание продолжалось среди ужасного беспорядка. Большинство, однако, было на стороне англичан, и перевес их был несомненным. Эдуард, с редкой твердостью и присутствием духа, решился прекратить спор: протянув скипетр, он приказал ввести посланного.

После запальчивой досады норманнов, последовало уныние и страх: они очень хорошо понимали, что необходимым следствием, если даже не условием, переговоров будет их падение и изгнание.

В конце залы отворилась дверь и вошел посланный. Это был средних лет широкоплечий мужчина, в длинном широком кафтане, бывшем прежде народным одеянием саксонцев, но в это время выходившем уже из употребления. Он имел серые спокойные глаза и густую окладистую бороду. Он был одним из вождей кентской области, где предубеждение против иноземцев достигло высшей степени и поселяне которой считали своим наследственным правом стоять в битвах всегда в первом ряду.

Войдя в палату, он поклонился Совету и затем, становившись в почтительном расстояний от короля, преклонил перед ним колена. Он не считал это унижением, потому что король был потомком Ведена и Генгиста. По знаку и приглашению короля посланный не вставая проговорил:

- Эдуарду, сыну Этельреда, милостивому нашему ко--ролю, Годвин, сын Вольнота, шлет верноподданнический и смиренный поклон чрез посланного из рода танов Веббу. Он просит короля милостиво выслушать его и судить милосердно. Не на короля идет он с оружием, а на тех, которые стали между королем и его подданными, на тех, которые сумели посеять семя раздора между родственниками, вооружили отца против сына, разлучили мужа с женой...

При последних словах скипетр задрожал в руке Эдуарда и лицо его приняло суровое выражение.

- Государь, - продолжал Вебба, - Годвин умоляет смиренно снять с него и его родных несправедливый приговор, осуждающий их на изгнание, возвратить ему и сыновьям принадлежащие им поместья. Более же всего умоляет он возвратить то, чего они всегда старались удостоиться усердной службой милость законного государя, и поставить их снова во главе хранителей английских законов и преимуществ. Если эта просьба будет уважена, суда возвратятся в свои гавани, таны вернутся в свою отчизну, а сеорли - к сохе; у Годвина нет чужеземцев: сила его заключается в одной любви народа.

- Это все? - спросил Эдуард.

- Все.

- Удались и жди нашего ответа. Вебба вышел в прихожую, где стояло несколько норманнов, вооруженных с головы до ног, которым молодость или звания не дозволяли входить в залу Совета, но которые тем не менее сильно интересовались результатом происходивших совещаний, так как уже успели захватить не один добрый клочок из имущества изгнанников. Все они жаждали битвы и с нетерпением ожидали решения. В их числе находился и Малье де-Гравиль.