Король замка

2

Наступил второй день моего пребывания в Шато-Гайар. Ночью я не сомкнула глаз — так меня поразила сцена на кладбище. Я не могла выкинуть ее из головы.

Вчера на обратном пути в замок я сказала Женевьеве, что нельзя так говорить об отце. Она спокойно меня выслушала и ничего не ответила, но мне слишком хорошо запомнилось, с какой уверенностью звучал ее тихий голос, когда она произнесла: «Он убил ее».

Конечно, это клевета. Но где она ее слышала? Наверняка, от кого-нибудь из домашних. Неужели няня? Бедный ребенок! Как это для нее ужасно! Вся моя неприязнь к ней рассеялась. Теперь мне хотелось подробнее узнать о ее жизни. Выведать, какой была ее мать и как в этой маленькой головке зародились такие страшные подозрения. Признаюсь, от подобных мыслей мне становилось не по себе.

Позавтракав в одиночестве, я пробежала сделанные мною заметки, потом попыталась читать какой-то роман. Время тянулось медленно, и я спрашивала себя, неужели мне придется постоянно вести такой образ жизни, если я буду здесь работать. В других домах мы ели либо с управляющим, либо за семейным столом — ни разу не чувствовала я себя такой одинокой. Конечно, не надо забывать, что мою кандидатуру еще не утвердили и мое положение довольно неопределенно. Ничего не поделаешь.

Я пошла в галерею и провела там все утро. Осматривала картины, искала на них темные пятна, места с облупившейся краской, так называемые «пробелы», и другие повреждения — такие, например, как трещины, в которые набиваются пыль и грязь. Я попыталась прикинуть, какие инструменты мне понадобятся в добавление к тем, что я привезла с собой, и собиралась попросить у Филиппа де ла Таля разрешение на осмотр других картин — в частности, уже замеченных мною стенных росписей.

После обеда я вышла из замка, чтобы посмотреть окрестности — а если в них не окажется ничего примечательного, то и город. По бесконечным виноградникам вилась дорога, и я пошла по ней, хотя она вела в противоположную от города сторону. Итак, город посмотрю завтра. Представляю, как там бурлит жизнь, когда поспевает урожай. Жаль, не приехала пораньше — увидела бы все собственными глазами. В следующем году… Тут я засмеялась над своей наивностью. Ах, мадемуазель Лосон, неужели вы и вправду рассчитываете пробыть здесь до следующего года?

Впереди показались какие-то постройки, среди которых я приметила дом из красного кирпича с традиционными ставнями на окнах — в данном случае, выкрашенными в зеленый цвет. Они придавали ему особое очарование. Дому было около ста пятидесяти лет, его построили лет за пятьдесят до революции. Я не устояла перед соблазном подойти и рассмотреть его.

Напротив дома росла липа. Приблизившись, я услышала чей-то резкий, высокий голос:

— Привет, мисс!

Не «мадемуазель», как можно было ожидать, а «мисс», да еще растянутое: «ми-исс». Похоже, обо мне здесь уже знают.

— Привет, — ответила я растерянно, потому что, посмотрев поверх изгороди, никого не увидела.

Услышав довольный смешок, я подняла голову и увидела на дереве мальчика. Он раскачался на ветке, как обезьяна, затем спрыгнул и оказался рядом со мной.

— Привет, мисс. Я — Ив Бастид.

— Очень приятно.

— А это Марго. Марго, слезай. Не будь дурой.

— Я не дура.

Девочка скользнула по веткам — рискуя пораниться, съехала по стволу вниз. Она была немного младше мальчика.

— Мы здесь живем, — поведал он мне.

Девочка кивнула. Ее глаза горели любопытством.

— Славное жилище.

— Мы живем в нем… все вместе.

— Думаю, вам в нем очень уютно.

— Ив! Марго! — позвали из дома.

— Бабушка, к нам пришла мисс.

— Так пригласите ее в дом и ведите себя прилично!

— Мисс, — учтиво предложил Ив, — не хотите ли зайти к бабушке?

— С удовольствием.

Девочка заметила мою улыбку и сделала реверанс. Как они не похожи на Женевьеву! — подумала я.

Мальчик побежал открывать кованые железные ворота. Пропуская меня во двор, он чинно поклонился. Когда мы очутились на обсаженной кустарником дорожке, девочка крикнула:

— Бабушка, мы почти пришли!

Я вошла в большую прихожую; из открытой комнаты донесся голос:

— Дети, ведите вашу английскую леди сюда.

В кресле-качалке сидела старая женщина со смуглым морщинистым лицом. Совершенно седые волосы, уложенные высоко на затылке, ясные черные глаза под тяжелыми веками. Ее худые жилистые руки в темных пятнах, которые у нас в Англии называют «цветами смерти», сжимали подлокотники кресла.

Она улыбнулась мне с таким радушием, словно ждала моего прихода.

— Извините, что не встаю, мадемуазель, — сказала она. — В последние дни у меня немеют ноги. По утрам я еще могу вылезти из кресла, но после обеда мы с ним уже не расстаемся.

— О, пожалуйста, сидите. — Я пожала протянутую мне руку. — Как это любезно с вашей стороны — пригласить меня в дом!

Дети пристроились по сторонам кресла и теперь разглядывали меня с такой гордостью, будто только что совершили подвиг. Я улыбнулась.

— Вы, кажется, меня знаете, а вот я вас — нет.

— Ив, дай мадемуазель стул.

Мальчик бросился за стулом и поставил его прямо напротив бабушкиной качалки.

— Скоро вы услышите о нас, мадемуазель. Бастидов здесь знают все.

Я села.

— А как вам стало известно обо мне? — спросила я.

— Новости быстро облетают округу. Мы слышали о вашем приезде и надеялись, что вы к нам заглянете. Дело в том, что мы неразделимы с замком. Его строили для одного из Бастидов. И в нем жили Бастиды. И до этого они жили здесь, на этой земле, потому что всегда были виноделами. Говорят, без Бастидов не было бы вина Гайар.

— Так виноградники принадлежат вам?

Она закатила глаза и громко рассмеялась.

— Виноградники, как все остальное, принадлежит Его Светлости. Это его земля, его дом. Все — его. Мы всего лишь работники, и если я сказала, что без Бастидов не было бы вина Гайар, то имела в виду, что местное вино не было бы достойно его имени.

— Рождение вина всегда мне казалось маленьким чудом. Я хочу сказать, виноград появляется и зреет, а потом вдруг превращается в вино.

— Да, мадемуазель. Это самая занимательная вещь на свете… для нас, Бастидов.

— Мне бы хотелось посмотреть.

— Надеюсь, вы пробудете с нами достаточно долго, чтобы все увидеть.

Она обратилась к детям:

— Пойдите, поищите вашего брата. И сестру, и отца тоже. Скажите им, что у нас гостья.

— Пожалуйста… не беспокойте их из-за меня.

— Они будут разочарованы, если узнают, что вы заходили и не застали их.

Дети выбежали из комнаты. Я сказала, что они просто прелесть и у них хорошие манеры. Она с довольным видом кивнула. Наверное, поняла, с кем я их сравниваю.

— В это время дня, — вздохнула она, — у нас почти никто не выходит на улицу. Мой внук — теперь он ведает хозяйством — наверное, в винном погребе. Его отец после несчастного случая может работать только в помещении и сейчас скорее всего помогает ему, а Габриелла, моя внучка, ведет дела в конторе.

— У вас большая семья, и все занимаются виноделием.

— Это семейная традиция, — кивнула она. — Когда Ив и Марго вырастут, они присоединятся к остальным.

— Как это, должно быть, здорово. И вы всей семьей живете в таком красивом доме! Расскажите мне о ваших внуках, пожалуйста.

— Их отец — мой сын, Арман. Жан-Пьеру, старшему внуку, двадцать восемь лет — скоро исполнится двадцать девять. Теперь он хозяин дома. Дальше идет Габриелла. Ей девятнадцать. Как видите, между ними десять лет разницы. Все эти годы я думала, что Жан-Пьер останется единственным ребенком, и вдруг рождается Габриелла. Затем снова перерыв, и появляется Ив, а за ним — Марго. Они погодки. Увы, поздние роды, да еще…

— Их мать…

Она снова кивнула.

— Трудные были времена. Арман с Жаком, одним из рабочих, ехали в телеге, а лошади понесли. Обоих покалечило, да так, что жена Армана, бедняжка, думала, что он умрет. Видно, это ее и доконало. У нее началась лихорадка, и она умерла, оставив после себя десятидневную малышку — Марго.

— Как печально!

— Да, но все проходит. Это случилось восемь лет назад. Теперь Арман поправился и может работать. Вырос старший внук — хороший парень, глава семьи. Когда пришла необходимость взять на себя ответственность, он превратился в настоящего мужчину. Такова жизнь, разве нет? — она улыбнулась. — Кажется, я заболталась. Вам, наверное, надоело.

— Ну что вы! Все это очень интересно.

— Полагаю, ваши занятия все-таки интереснее. Как вам нравится в замке?

— Я там недавно.

— Но, по крайней мере, работать там будет интересно?

— Не знаю, буду ли я там работать. Все зависит от…

— От Его Светлости. Естественно. — Она посмотрела на меня и покачала головой. — С ним будет нелегко.

— И ничего нельзя предсказать?

Она пожала плечами.

— Он ждал мужчину. Остальные — тоже. Слуги говорили, что приезжает англичанин. В Гайаре невозможно сохранить что-нибудь в тайне. Во всяком случае, большинству людей это не удается. Сын говорит, что я слишком болтлива. Из него-то, горемыки, слова не вытянешь. Смерть жены изменила его. Да, очень изменила…

Внезапно она насторожилась. За окном послышался цокот копыт. Губы женщины тронула гордая улыбка, неуловимо изменившая выражение лица.

— Это Жан-Пьер, — сказала она.

Через несколько мгновений на пороге стоял светлый шатен среднего роста — волосы, наверное, выгорели на солнце. Темные глаза со смешливым прищуром, почти медный загар — во всем чувствовалась кипучая энергия.

— Жан-Пьер, — объяснила госпожа Бастид, — эта мадемуазель — из замка.

Он подошел ко мне, радостно, как и все в этой семье, улыбнулся и отвесил церемонный поклон.

— Добро пожаловать в Гайар, мадемуазель. Как это мило с вашей стороны — зайти к нам с визитом!

— Это не совсем визит. Ваши младшие брат и сестра увидели, что я прохожу мимо, и пригласили меня в дом.

— Молодцы! Надеюсь, наша встреча не будет последней. — Он пододвинул стул и сел. — Как вам замок?

— Прекрасный образец архитектуры пятнадцатого века. Мне еще не представилась возможность изучить его получше, но, кажется, он похож на замки Ланже и Лош.

Он рассмеялся.

— Клянусь, о французских памятниках старины вы знаете больше нас самих!

— Не думаю. Но чем больше изучаешь предмет, тем чаще разочаровываешься в своих знаниях. Моя специальность — дома и картины, ваша — виноград.

Жан-Пьер опять засмеялся. Смеялся он легко, непринужденно, это располагало к нему.

— Огромная разница! Возвышенное и земное!

— Я как раз говорила госпоже Бастид о том, как меня привлекает ваше занятие — сажать виноград, растить его, ухаживать за лозами, а потом делать вино.

— Тут многое зависит от случая.

— Как все в жизни.

— Вы не представляете, насколько мы зависим от погоды. Не побьет ли морозом побеги? Вызреет ли виноград в прохладную погоду? Не попортит ли его черная гниль или другие насекомые? А сколько паразитов только и норовит, что сожрать урожай! Пока виноград не собран, мы не знаем ни минуты покоя. Зато — видели бы вы, какой у нас праздник!

— Надеюсь увидеть.

Кажется, это его изумило.

— Вы уже начали работу в замке?

— В общем, нет. Меня еще не приняли. Я вынуждена ждать…

— …Решения Его Светлости, — вставила госпожа Бастид.

— Полагаю, тут нет ничего неестественного, — сказала я, движимая труднообъяснимым желанием защитить графа. — Меня можно счесть самозванкой. Ждали моего отца, а вместо него приехала я — не сообщив о его смерти, свалившись как снег на голову. Все зависит от Его Светлости.

Госпожа Бастид не стала спорить.

— Да, здесь все зависит от Его Светлости, — сказала она.

— В чем, как сказала бы наша гостья, нет ничего неестественного, — широко улыбнулся Жан-Пьер. — Замок принадлежит ему, картины, которыми она хочет заняться, принадлежат ему, виноградники тоже принадлежат ему… в некотором смысле, мы все принадлежим ему.

— Тебя послушаешь, так можно подумать, что мы вернулись назад, в дореволюционные времена, — проворчала госпожа Бастид.

Жан-Пьер многозначительно посмотрел на меня.

— Годы идут, но здесь ничего не меняется, мадемуазель. Владелец замка остается хозяином города, как повелось издавна. Отношения все те же. Наши предки зависели от его щедрот, мы тоже зависим от них. В Гайаре почти ничего не изменилось. Как граф де ла Таль захочет, так и будет.

— Складывается впечатление, что здесь его не очень-то жалуют.

— Только рабы могут любить своих господ. Гордые духом всегда поднимают восстание.

Наш разговор заинтриговал меня. Я видела, что в этой семье недолюбливают графа, но мне так хотелось узнать еще что-нибудь о человеке, от которого зависела моя собственная судьба, что я не удержалась:

— А сейчас мне милостиво позволили дождаться его возвращения.

— Еще бы! Господин Филипп ни одного решения не принимает самостоятельно.

— Он очень боится своего кузена?

— Не то слово. Если граф не женится, Филипп может стать наследником, потому что де ла Тали следуют примеру королевской семьи и живут по Салическому закону, как какие-нибудь Валуа или Бурбоны. Но здесь тоже все зависит от графа. Право наследования имеет любой мужчина рода, поэтому граф может обойти своего кузена в пользу какого-нибудь другого родственника. Иногда мне кажется, что они путают Гайар с Версалем времен Людовика Четырнадцатого.

— Граф, вероятно, еще не стар. Почему бы ему не жениться?

— Говорят, ему неприятна сама мысль о браке.

— Странно. Человеку из такой знатной семьи нужен сын — он ведь гордится своим родом?

— Второго такого гордеца не найти во всей Франции.

Вернулись дети с Габриеллой и Арманом. Габриелла Бастид оказалась очень миловидной — темненькая, как и остальные члены семьи, но не с карими, а с синими глазами, делавшими ее почти красавицей. У нее были приятные, более тонкие, чем у брата, черты лица.

Я как раз начала рассказывать о своей матери — о том, что она была француженкой и поэтому я бегло владею французским языком, — как вдруг раздался звонок колокольчика. Он прозвучал так неожиданно, что я вздрогнула.

— Это горничная зовет детей на полдник, — объяснила госпожа Бастид.

— Мне пора, — сказала я. — Все было очень хорошо. Надеюсь, мы еще встретимся.

Она не хотела меня отпускать и предложила продегустировать некоторые вина. Детям принесли намазанный шоколадом хлеб, а нам — печенье и вино. Мы говорили о винах, картинах и местной жизни. Мне сказали, что я обязательно должна посмотреть церковь и старый постоялый двор, но самое важное — еще раз навестить Бастидов. Тогда Жан-Пьер и его отец — который за все время не произнес почти ни слова — с удовольствием покажут мне местные достопримечательности.

Когда дети покончили со своими шоколадными бутербродами, их отослали играть, и разговор снова вернулся к замку. Не знаю, что потянуло меня за язык, но неожиданно для себя я сказала:

— Странная девочка, эта Женевьева. Совсем не похожа на Ива и Марго. Они такие непосредственные, естественные — в общем, нормальные, счастливые дети. А вот Женевьева… Возможно, замок — не самое подходящее место для ребенка.

Конечно, я не совсем отдавала отчет в своих словах. Вероятно, сказывалось действие вина.

— Бедное дитя! — вздохнула госпожа Бастид.

— Да, — не сдавалась я, — но со смерти ее матери прошло три года. Пора бы уже оправиться от потрясения.

Наступило молчание, потом Жан-Пьер сказал:

— Раз мадемуазель Лосон поселилась в замке, рано или поздно она все равно все узнает. — Он повернулся ко мне. — Графиня умерла от слишком большой дозы опиума.

Я вспомнила о словах девочки на кладбище и выпалила:

— Так это было… не убийство!

— Они посчитали это самоубийством, — сказал Жан-Пьер.

— Ах, графиня была красивой женщиной, — вставила словечко госпожа Бастид и вернулась к теме виноградников. Мы заговорили о бедствии, разразившемся во Франции несколько лет назад: на виноград напала филлоксера. Жан-Пьер так любил свои виноградники, в его словах слышалась такая одержимость, что всем передалось его волнение. Я отчетливо представила себе ужас людей, обнаруживших тлю на корнях растений, и почувствовала, как они страдали, когда надо было решать, затоплять виноградники или нет.

— Это несчастье коснулось всей Франции, — сказал он. — Правда, отец?

Тот кивнул.

— Мы долго не могли оправиться, но потом дело пошло на лад. Гайар пострадал меньше, чем другие районы.

Когда я собралась уходить, Жан-Пьер сказал, что проводит меня. Я не боялась заблудиться, но его предложение меня обрадовало. Бастиды показались мне открытой и дружелюбной семьей, а эти качества я ценю в людях. Я поймала себя на том, что с ними перестаю быть холодной и резкой — такой, какой меня знали в замке. Хамелеон тоже меняет окраску, приспосабливаясь к пейзажу. Я это делала ненарочно — так получалось само собой — и уже давно устала облачаться в боевые доспехи. Как приятно быть среди людей, с которыми тебе не нужны ни шлем, ни латы, ни панцирь!

Когда мы вышли за ворота и пошли по дороге к замку, я спросила:

— А граф… в самом деле такой страшный?

— Он из старых аристократов. Его слово — закон.

— У него было большое горе.

— Вам его жалко? Когда вы с ним познакомитесь, то поймете, что меньше всего на свете он нуждается в жалости.

— Вы сказали, что смерть его жены признали самоубийством… — начала я.

Он меня оборвал:

— Мы стараемся избегать этой темы.

— Но…

— Но, — добавил он, — помним обо всем.

Впереди показались смутные очертания замка. Сколько мрачных тайн хранит он — такой огромный и неприступный? У меня по спине пробежал холодок.

— Дальше провожать не надо, — сказала я. — Наверно, я отвлекаю вас от работы.

Он остановился в нескольких шагах от меня и попрощался кивком головы. Я улыбнулась и повернулась к замку.

В тот вечер я рано легла спать (сказалась бессонница прошлой ночи). Задремала. Мне даже что-то приснилось. Странно, дома я редко видела сны. Какая-то сумятица: Бастиды, подвалы, бутылки с вином, а между всем этим мелькала чья-то расплывчатая, безликая тень, но я знала, что это — покойница графиня. Временами я чувствовала ее присутствие, не видя ее. Она дышала мне в затылок, за спиной раздавался тревожный шепот: «Уходи. Не дай этой семье завлечь себя». Она хотела запугать меня, но ее я не боялась. Зато другой мрачный призрак внушал мне настоящий ужас. Его Светлость. До меня долетали обрывки какого-то разговора. Голоса приближались, становились громче. Теперь мне как будто кричали на ухо.

Тут я проснулась. В самом деле, кто-то кричал. Голоса внизу, беготня в коридоре. Хотя утро еще не наступило, замок гудел, как встревоженный улей. Я торопливо зажгла свечу. Стрелки на часиках, лежавших на столе, показывали одиннадцать.

Я догадалась, в чем дело. Случилось то, чего все ждали и боялись.

Граф вернулся домой.

Лежа с открытыми глазами, я гадала, что принесет мне утро.

На следующий день я проснулась в свое обычное время. В замке было тихо. Не мешкая, я встала и позвонила, чтобы мне принесли горячей воды. Долго ждать не пришлось. Вид горничной ясно свидетельствовал — ей не по себе. Итак, присутствие графа оказывает воздействие даже на самых незаметных слуг.

— Будете завтракать, мадемуазель? Как обычно?

Я удивленно посмотрела на нее и сказала:

— Конечно.

Видимо, мою участь уже успели обсудить. Я оглядела комнату. Может быть, больше мне не придется ночевать здесь. Как печально думать о том, что я уеду из замка и по-настоящему не узнаю людей, завладевших моим воображением. Мне хотелось поближе сойтись с Женевьевой, попытаться понять ее. Посмотреть, как с приездом кузена изменится Филипп де ла Таль. Любопытно — виновата ли Нуну в распущенности своей воспитанницы и кем была мадемуазель Дюбуа прежде, чем попасть в замок? А Бастиды? Как приятно гостить в их доме, разговаривая о виноградниках и замке! Но больше всего мне хотелось познакомиться с графом. Не просто увидеть один раз, чтобы получить отказ, а больше узнать о человеке, который — таково всеобщее убеждение! — виновен в смерти собственной жены.

Аппетита у меня не было, но я не хотела, чтобы говорили, будто я от страха не могу проглотить и крошки. Я выпила две чашки кофе и съела горячую плетенку — как всегда. Затем пошла в галерею.

Работать было нелегко. Смету я уже подготовила (Филипп де ла Таль сказал, что отдаст ее графу, как только тот приедет). Когда я принесла ему свои расчеты, он улыбнулся и, проглядев листки, заметил, что это в самом деле похоже на заключение специалиста.

Уверена, он и сам надеялся, что моя работа понравится графу, — отчасти это оправдало бы тот факт, что мне разрешили остаться. Кроме того, будучи человеком отзывчивым, он от души желал мне получить хорошее место, потому что видел, как я в нем нуждалась. Пожалуй, я могла бы рассчитывать на Филиппа, если бы он не был так зависим и запуган.

Я попыталась представить себе, как граф получает мое заключение и узнает, что вместо мужчины приехала женщина. Однако его облик у меня никак не складывался. Мое воображение не могло нарисовать ничего, кроме чопорного мужчины в белом парике и короне — когда-то виденный мною портрет Людовика Четырнадцатого или Пятнадцатого. Король… Король замка.

У меня была пачка почтовой бумаги, и я попробовала записать то, что пропустила при первом беглом осмотре. Если граф меня здесь оставит, думала я, я с головой уйду в работу, и тогда, убей он хоть двадцать жен, все равно ничего не замечу.

Одна картина в галерее особенно привлекла мое внимание: женский портрет, судя по платью, восемнадцатого века (середины или, может быть, немного более позднего периода). Удивила меня не манера исполнения — в галерее висели полотна и получше, — а безобразное состояние этой не совсем старой картины. Лаковое покрытие потемнело, вся поверхность в пятнах, напоминающих сыпь на коже. Складывалось впечатление, что она несколько лет провалялась под открытым небом.

Внезапно за моей спиной послышался шорох. Обернувшись, я увидела, что в галерею вошел мужчина. Он стоял и смотрел на меня.

У меня засосало под ложечкой. Вот я и оказалась лицом к лицу с графом де ла Таль.

— А это, конечно, мисс Лосон, — сказал он. Его низкий голос звучал довольно холодно.

— Вы граф де ла Таль?

Он поклонился, но не подошел ближе, а продолжал разглядывать меня, стоя в противоположном конце галереи. Его манеры были такими же холодными, как голос. Худощавый и высокий, он чем-то напоминал своего кузена, но не казался таким женственным, как Филипп. Широкие скулы, острые черты лица и тяжелые веки делали его похожим на Мефистофеля. Позже я заметила, что его темные глубоко посаженные глаза в зависимости от настроения могли казаться почти черными. Орлиный нос придавал лицу высокомерное выражение. Губы не всегда были так брезгливо поджаты, но тогда я этого не знала. Передо мной стоял надменный король замка, от которого зависела моя судьба.

На нем был черный костюм с бархатным воротником. Белоснежный шейный платок придавал еще больше бледности и без того белому как мел лицу.

— Кузен сказал мне о вашем приезде.

Он сделал несколько шагов мне навстречу. Вот так же, наверное, могущественные короли ступали по своим зеркальным залам. Моя защитная реакция сработала незамедлительно. Высокомерие — лучшее средство заставить меня ощетиниться.

— Рада вашему возвращению, Ваша Светлость, — сказала я. — Я жду уже несколько дней и до сих пор не знаю, берете вы меня на работу или нет.

— Представляю, как вам надоело сидеть в неведении и гадать, не напрасно ли вы теряете время.

— Уверяю вас, я нашла не самый худший способ убить время. Меня очень заинтересовала галерея.

— Жаль, что вы не сообщили о смерти вашего отца, — сказал он. — Это позволило бы нам избежать многих проблем.

Значит, я должна уехать. Я почувствовала себя такой несчастной, что разозлилась. Вернуться в Лондон? Придется искать комнату. На что жить, пока не появится работа? Я представила, как с течением времени все больше становлюсь похожей на мадемуазель Дюбуа. Нет, это не для меня! Я могла бы поехать к тете Джейн… Впрочем, тоже нет. Нет, тысячу раз нет!

В ту минуту я ненавидела его. Мие казалось, он читает все мои мысли. Он не мог не понимать, что взрослая самостоятельная молодая женщина не приехала бы незваной, не оказавшись в совершенно отчаянном положении, и ему нравилось мучить меня. О, как его, должно быть, не выносила жена! Может быть, она убила себя, чтобы навсегда уйти от него. Не удивлюсь, если разгадка именно в этом.

— Не думала, что вы, французы, так старомодны, — сказала я с долей сарказма. — В Англии я работала с отцом, и никто не возражал. Но если во Франции иные представления, говорить больше не о чем.

— Не согласен. Нам нужно многое обсудить.

Я посмотрела ему в глаза и сказала:

— Что ж, я вас слушаю.

— Мадемуазель Лосон, вы хотите реставрировать, картины. Так?

— Это моя профессия, а чем задача труднее, тем она интереснее.

— Вы считаете, что мои картины потребуют много работы?

— Вы прекрасно знаете, что некоторые из них находятся в плачевном состоянии. Насколько вы могли заметить, перед вашим приходом я как раз изучала одну из них. Что с ней сделали?

— Не смотрите на меня так строго. Я не виноват в том, что стало с этой картиной.

— Да? Я полагала, что некоторое время она была в вашем владении. Посмотрите, краска облупилась, потускнела. Вы не можете отрицать, что с ней обращались отвратительно.

Его губы тронула чуть заметная улыбка. Выражение лица изменилось — промелькнуло нечто похожее на удивление.

— Боже, сколько страсти! С вашей энергией надо бороться за права человека!

Я не выдержала.

— Когда я уезжаю?

— Не раньше, чем мы поговорим.

— О чем нам говорить, раз вы не хотите взять на эту работу женщину?

— Мадемуазель Лосон, вы очень импульсивны. Это профессиональное заболевание, да? Послушайте, я не говорил, что не хочу нанимать женщину. Это была ваша мысль.

— Но я же вижу, вы не в восторге от моего присутствия! Этого достаточно.

— А вы ожидали, что я буду в восторге от вашего… обмана?

— Ваша Светлость, я работала с отцом. Ко мне перешли его полномочия. Я думала, что договор остается в силе, и не видела в этом никакого обмана.

— И, конечно, не ожидали, что вызовете замешательство у ваших работодателей?

На это я ответила еще большей резкостью:

— Невозможно заниматься такой тонкой работой, когда к тебе неприязненно относятся.

— Верное наблюдение!

— Поэтому…

— Поэтому? — переспросил он.

— Я бы могла уехать сегодня — вот только как добраться до парижской ветки? Мне сказали, что через Гайар проходит всего один поезд — утренний.

— Вы очень предусмотрительны, но, повторяю, слишком импульсивны. Вы не можете не понимать, что именно меня смущает. Простите, но человека вашего возраста трудно заподозрить в большом профессиональном опыте и мастерстве.

— Мы с отцом работали вместе несколько лет, а мастерство не зависит от возраста. Бездарь и в старости останется подмастерьем. Искусство требует призвания, понимания, любви.

— Вижу, вы не только художник, но и поэт. Но откуда взяться жизненному опыту, если человеку всего тридцать… гм… или даже…

— Мне двадцать восемь лет! — в запальчивости воскликнула я и поняла, что попала в западню. Он все-таки сверг меня с пьедестала, на котором я пыталась занять прочные позиции. Показал мне, что я обыкновенная женщина, которая не может допустить, чтобы ее считали старше, чем она есть.

Он поднял брови. Беседа, видимо, казалась ему занятной. Я выдала свое отчаяние, и он, наслаждаясь моими мучениями, не торопился принять окончательное решение.

Мое терпение наконец лопнуло.

— Нам больше не о чем разговаривать. Насколько я понимаю, вы не хотите нанимать меня на работу, потому что я женщина. Что же, оставайтесь при ваших предубеждениях. Сегодня или завтра я уеду.

Несколько секунд он изображал нерешительность, но когда я пошла к двери, остановил меня.

— Мадемуазель, вы меня не поняли. Возможно, французский вы знаете хуже, чем живопись.

Я снова попалась на удочку.

— Моя мать была француженкой. Я прекрасно поняла каждое ваше слово.

— Значит, это я выразился неясно. Я не хочу, чтобы вы уезжали… пока.

— Вы ведете себя так, будто мне не доверяете.

— Мадемуазель, вам это только кажется.

— Вы хотите, чтобы я осталась?

Он сделал вид, что колеблется.

— Как бы выразиться, чтобы вас не обидеть… Я бы хотел… испытать вас. Нет, мадемуазель, не обвиняйте меня в предвзятом отношении к вашему полу. Я готов верить, что на свете существуют выдающиеся женщины. То, что вы сказали о вашем понимании живописи и любви к картинам, произвело на меня глубокое впечатление. Заключение об ущербе, нанесенном картинам, и смета реставрационных работ тоже заинтересовали меня. Они написаны умно и ясно.

Я боялась, что мои глаза загорятся надеждой и выдадут волнение. Если он поймет, как мне важно получить это место, травля будет продолжена.

Видимо, мне не удалось скрыть свои чувства. Он сказал:

— Я хотел предложить… но если вы решили, что вам лучше уехать сегодня или завтра…

— Я проделала долгий путь и, естественно, предпочла бы остаться на работу — при условии, что смогу работать в нормальной обстановке. Что вы хотели предложить?

— Отреставрируйте одну из картин. Если результаты будут удовлетворительными, я доверю вам остальные.

Я не сомневалась в своих силах, а потому моему ликованию не было предела. Итак, не будет ни позорного возвращения в Лондон, ни тети Джейн! Я была на седьмом небе от счастья. Разумеется, я выдержу испытание, а значит, надолго останусь в замке. Я буду изучать его сокровища, дружить с Бастидами и смогу удовлетворить любопытство, вызванное его обитателями.

Да, я любопытна. Об этом мне сказал отец, и с тех пор я не перестаю сожалеть о своем пороке, но ничего не могу с ним поделать. Как не интересоваться тем, что скрыто за маской, которой люди обращены к миру. Срывать эти маски — все равно что снимать налет плесени со старого полотна. В этом отношении граф был настоящей живой картиной.

— Похоже мое предложение вас заинтересовало.

Я снова выдала свои чувства. А ведь гордилась тем, что никогда этого не делаю! Хотя, может быть, все дело в его проницательности.

— Это было бы справедливо, — сказала я.

— Значит, принято? — Он протянул мне руку. — По рукам! Кажется, это древний английский обычай. Вы были очень любезны, разговаривая со мной по-французски. Давайте скрепим договор по-английски.

Когда его темные глаза встретились с моими, мне стало неуютно. Я почувствовала себя наивной, несмышленой девчонкой. Уверена, именно этого он и добивался. Я поспешно отдернула руку, попытавшись скрыть смущение.

— Какую картину вы дадите для… экзамена? — спросила я.

— Не знаю, может быть ту, которую вы разглядывали, когда я вошел?

— Прекрасно. Она больше других нуждается в реставрации.

Мы подошли к портрету.

— С картиной дурно обращались, — сказала я, почувствовав твердую почву под ногами. — Картина нестарая, ей не больше ста пятидесяти лет, но тем не менее…

— Это одна моя прародительница.

— Жаль, что с ней так обошлись.

— Очень жаль. Но во Франции были времена, когда таких, как она, подвергали куда более суровому обращению.

— Можно подумать, что картину держали под открытым небом. Потускнело даже платье, хотя ализарин — очень стойкая краска. При таком освещении трудно различить, какого цвета ожерелье у этой дамы. Видите, как потемнели камни? Впрочем, браслет и серьги тоже.

— Я скажу вам, какого они цвета. Зеленого. Это изумруды.

— После реставрации картина обретет свои первозданные краски. Яркое платье — такое, каким его наверняка задумал художник — и сверкающие изумруды.

— Интересно посмотреть, как вы воплотите свой замысел.

— Я начну без промедления.

— У вас есть все, что нужно?

— Для начала — да. Инструменты в комнате, я возьму их и сразу же примусь за работу.

— Хотите сказать, я вас задерживаю?

Я не отрицала. Он посторонился, и я с торжествующим видом вышла из галереи: чувствовала, что первая встреча с графом мне удалась.

Какое счастливое утро я провела за работой! Меня никто не отвлекал. Вернувшись с инструментами, я застала в галерее двоих слуг. Они как раз сняли картину со стены. Спросили, не нужно ли мне чего-нибудь. Я сказала, что в случае необходимости позвоню. Они посмотрели на меня с некоторым уважением и поспешили удалиться — с вестью о том, что граф позволил мне остаться.

Я надела поверх платья коричневый льняной халат. Смешно, но в нем я чувствовала себя настоящим специалистом.

Устроившись поудобнее, я стала изучать состояние картины. Во-первых, прежде чем снимать лак, надо было определить, насколько прочно краска держится на грунте. Во-вторых, создавалось впечатление, что цвета картины изменились не только от налета пыли, и в-третьих, по опыту я знала, что перед обработкой лака фолью полезно вымыть картину с мылом. Я долго размышляла в этом направлении и наконец решилась.

Когда в дверь постучала горничная, я удивилась. Оказывается, уже пришло время обедать. Я поела в своей комнате и, поскольку никогда не работала после обеда, выскользнула из замка и пошла к дому Бастидов. Мне показалось, что элементарная вежливость обязывает меня рассказать им о том, что произошло. Ведь они проявили ко мне столько интереса!

Старая дама сидела в кресле-качалке. При моем появлении она очень обрадовалась и посетовала на то, что дети на уроке у господина кюре, а Арман, Жан-Пьер и Габриелла работают. Они с удовольствием повидали бы меня, сказала она.

Я села рядом с ней.

— Я видела графа.

— Да, я слышала, что он вернулся.

— Мне надо отреставрировать одну картину. В случае успеха мне доверят остальные. Я уже начала работу, это портрет его прабабки. Дама в красном платье и в ожерелье, сейчас оно цвета грязи. Граф сказал, что оно изумрудное.

— Изумрудное, — повторила она. — Может быть, это изумруды замка Гайар?

— Фамильные драгоценности?

— Были… когда-то.

— А теперь?

— Утеряны. Кажется, во время революции.

— Тогда семья лишилась и замка?

— Не совсем. Мы далеко от Парижа, и здесь волнений было меньше, но замок разграбили.

— Однако он неплохо сохранился.

— Да. У нас есть одно предание. Когда туда ворвались революционеры… Вы видели часовню? Она в самой старой части замка. Вы, наверное, заметили, что над входной дверью проломлена кирпичная кладка. Некогда там стояла статуя святой Женевьевы. Так вот, революционеры хотели осквернить часовню. К счастью для Гайара, сначала они попытались сбросить святую Женевьеву, а к тому времени многие из них уже побывали в винных погребах замка. Статуя оказалась тяжелее, чем они думали. Она рухнула прямо на них. Это было воспринято как знамение. Потом говорили, что святая Женевьева спасла Гайар.

— Женевьеву назвали в честь нее?

— У них в роду всех девочек называли Женевьевами. Графа тогда отправили на гильотину, но нашлись люди, которые позаботились о его сыне, еще ребенке. Со временем он вернулся в замок. Мы, Бастиды, любим об этом рассказывать. Мы были за народ — за свободу, равенство и братство, против аристократов, — но взяли маленького графа к себе, вот в этот дом и ухаживали за малышом, пока все не кончилось.

— Выходит, корни ваших семей тесно переплетены.

— Очень тесно.

— А нынешний граф… вы дружите?

— Де ла Тали никогда не были друзьями Бастидов, — сказала она гордо. — Только патронами. Они не переменились… и мы тоже.

Она сменила тему разговора. Вскоре я попрощалась и вернулась в замок. Мне не терпелось продолжить работу.

Днем в галерею пришла горничная. Она сказала, что Его Светлость будет рад, если сегодня вечером я разделю с ним трапезу. Ужинают они в восемь, общество соберется небольшое, так что спуститься надо в одну из малых столовых. Горничная сообщила, что зайдет за мной без пяти восемь.

Это предложение меня сбило с толку, и я больше не могла работать. Горничная обращалась ко мне очень почтительно, что можно было растолковать следующим образом: мне не просто позволили реставрировать картины Его Светлости, а удостоили гораздо большей чести — ужинать в его обществе.

Итак, что наденем? У меня было три подобающих случаю платья, но ни одного нового. Одно — коричневого шелка с кружевами кофейного цвета, второе — очень строгое, из черного бархата с белым гофрированным воротником под горлышко, а третье — серое, хлопчатобумажное с шелковой бледно-лиловой нашивкой. Не раздумывая, я остановилась на черном бархате.

Не люблю работать при искусственном освещении. Когда начало смеркаться, я пошла к себе. Вынула платье и стала его рассматривать. Бархат, по счастью, не вытерся, но покрой не из модных. Я приложила платье к себе и взглянула в зеркало. На щеках легкий румянец, глаза из-за черного бархата кажутся совсем темными, а из пучка выбилась прядь волос. Недовольная, отложила платье и стала поправлять прическу. Вдруг в дверь постучали.

Вошла мадемуазель Дюбуа. Кинув на меня недоверчивый взгляд, она произнесла с запинкой:

— Мадемуазель Лосон, это правда, что вас пригласили ужинать с семьей?

— Да. А вас это удивляет?

— Меня никогда не приглашали.

Ничего странного, подумала я.

— Наверное, они хотят поговорить о картинах. За столом как-то проще.

— «Они» — это граф и его кузен?

— Да, полагаю.

— Мне кажется, вас следует предупредить. У графа дурная репутация в том, что касается женщин.

Я внимательно посмотрела на нее.

— Едва ли он смотрит на меня как на женщину, — резко бросила я. — Я здесь, чтобы реставрировать его картины.

— Он довольно черствый мужчина, и все же, многие считают его неотразимым.

— Дорогая мадемуазель Дюбуа, я еще ни разу в жизни не встречала неотразимых мужчин. А начинать в моем возрасте уже поздновато.

— Вы еще не старая!

Не старая! Уж не думает ли она, что мне тридцать?

Она заметила мою досаду и заискивающе пролепетала:

— Ах, здесь очень жалеют его несчастную супругу… Разве не страшно ей было жить под одной крышей с таким человеком?

— Но нам-то с вами, полагаю, можно ничего не опасаться, — сказала я.

Она приблизилась ко мне.

— Когда он в замке, я по ночам запираю дверь. Советую вам последовать моему примеру. Сегодня вечером нельзя терять бдительности. Вдруг захочет поразвлечься с кем-нибудь, а? Кто знает?

— Хорошо, я буду осторожной, — сказала я, чтобы отделаться от нее.

После ее ухода я задумалась. Похоже, в ночной тиши бедняжку посещают эротические грезы-мечты о страстном графе, пытающемся ее соблазнить. Я была уверена, что ей это угрожает не больше, чем мне.

Я умылась, надела бархатное платье, собрала высоко на затылке волосы, заколола их множеством шпилек, чтобы не выбился ни один локон, одела мамину брошь — простенькую, но симпатичную: несколько бирюзовых камушков на жемчужном поле — и была готова на целых десять минут раньше, чем в дверь постучалась горничная, присланная отвести меня в столовую.

Мы перешли в самую позднюю пристройку замка — флигель, рудимент семнадцатого века — и оказались в большой зале со сводчатым потолком. Парадная столовая, догадалась я. Здесь принимали гостей. Было бы нелепо вчетвером сидеть за таким огромным столом, поэтому я не удивилась, когда меня провели дальше, в смежную с обеденным залом малую комнату — малую, по меркам Гайара. Там было очень уютно, на окнах висели темно-синие, как полночное небо, бархатные шторы. Я подумала, что окна здесь, скорее всего, решетчатые, непохожие на узкие щели амбразур во внешних стенах замка. На мраморном камине, по краям, стояли два канделябра с зажженными свечами. Такой же канделябр горел в центре накрытого к ужину стола.

Филипп и Женевьева были уже там, оба притихшие. Женевьева в сером шелковом платье с кружевным воротником и с завязанными розовым бантом волосами выглядела на удивление скромно и была совсем не похожа на девочку, с которой мы уже встречались. Филипп в вечернем костюме был даже элегантнее, чем при нашем знакомстве. Казалось, он искренне обрадовался моему появлению. Любезно улыбнувшись, он сказал:

— Добрый вечер, мадемуазель Лосон.

Я поздоровалась в том же тоне. Мы как будто заключили тайный дружеский сговор.

Женевьева неловко сделала реверанс.

— Полагаю, сегодня у вас было много работы в галерее, — сказал Филипп.

Я ответила утвердительно и сказала, что занималась приготовлениями — ведь прежде, чем приступить к реставрационным тонкостям, нужно многое проверить.

— Наверное, это очень интересно, — заметил он. — Уверен, вы добьетесь успеха.

Он говорил открыто, от всей души, но все-таки не переставал прислушиваться — не идет ли граф?

Граф пришел ровно в восемь, и мы сели за стол: он во главе, я от него по правую руку, Женевьева — по левую, Филипп — напротив. Принесли суп, и граф спросил о моих успехах.

Я повторила ему все, что уже рассказала Филиппу о начальном этапе работы, но он проявил больше интереса к деталям — то ли потому что это были его собственные картины, то ли из вежливости, не знаю. Тогда я поведала, что сначала собираюсь вымыть картину с мылом, чтобы снять верхний слой грязи. Он лукаво посмотрел на меня.

— Я кое-что слышал об этом рецепте. Вода должна отстояться в специальном горшке, а мыло варят в новолуние.

— Подобными суевериями никто уже не руководствуется, — возразила я.

— А вы не суеверны, мадемуазель?

— Как и большинство моих современников.

— Большинство как раз суеверны. Но вы для таких сказок слишком практичны, и это хорошо, раз уж вам придется жить здесь. У нас случалось, что люди… — он посмотрел на Женевьеву, сжавшуюся под его взглядом, — гувернантки отказывались оставаться в замке. Одни говорили, что здесь живут привидения, другие уходили молча, без объяснений. Что их не устраивало? Полагаю, одно из двух — либо мой замок, либо моя дочь.

Когда он смотрел на Женевьеву, в его глазах появлялась какая-то брезгливость. Я возмутилась. Этому человеку необходимо кого-нибудь мучить: в галерее он истязал меня, теперь очередь дошла до Женевьевы. Но я — другое дело, я могла защитить себя, и на мне действительно лежала кое-какая вина. А ребенок… это слишком… и во всем чувствуется какая-то нервозность, повисшая в воздухе напряженность. Что такого он сказал? Ничего особенного. Язвительность заключалась в манере держаться. Впрочем, в этом не было ничего странного. Не зря же его боялась Женевьева. И Филипп. И все в доме.

— На свете не так много мест, располагающих к суевериям, — сказала я, чувствуя, что должна поддержать Женевьеву. — Мы с отцом довольно часто гостили в старых замках, но ни в одном я не встречала привидений.

— Возможно, английские привидения сдержаннее. Они не являются, когда их не ждут, — а потому приходят только к тем, кто в них верит.

Я вспыхнула.

— Думаю, правилам хорошего тона они учились при жизни, а французский этикет всегда был строже английского.

— Вы правы, мадемуазель Лосон. Навязаться в гости, прийти без приглашения — это куда больше похоже на англичан. В таком случае, вы здесь будете в безопасности — если не станете заводить необычных знакомств.

Филипп слушал внимательно. Женевьева — с опаской. Думаю, она боялась за меня, ведь я осмелилась пререкаться с ее отцом.

После супа подали рыбу, и граф поднял бокал:

— Думаю, вино вам понравится. Оно с наших собственных виноградников. А вы разбираетесь в винах так же хорошо, как и в картинах?

— Я мало знаю об этом предмете.

— У нас вы наверстаете упущенное. В здешних краях это самая главная тема разговора. Надеюсь, она не покажется вам скучной.

— Уверена, мне будет интересно. Учиться всегда приятно.

Он чуть заметно улыбнулся, и я поняла его мысль: гувернантка! Определенно, для этой профессии у меня есть все задатки. Поколебавшись, в разговор вступил Филипп:

— Мадемуазель Лосон, над какой картиной вы сейчас работаете?

— Над портретом. Это прошлое столетие, надо думать, середина века, около тысяча семьсот сорокового года.

— Видишь, кузен, мадемуазель Лосон — специалист, — сказал граф. — Она любит картины и выбранила меня за нерадивость, как отца, забывшего о своем долге.

Женевьева в замешательстве уставилась в тарелку. Граф повернулся к ней и сказал:

— Воспользуйся присутствием мадемуазель Лосон. Посмотри с каким энтузиазмом она работает, и поучись у нее.

— Хорошо, папа, — сказала Женевьева.

— А если будешь говорить с ней по-английски, — продолжал он, — то, может быть, выучишь этот язык. Попроси мадемуазель Лосон в свободное время рассказать тебе об Англии и англичанах. Попробуй перенять у них этикет — это не трудно, ведь он не такой строгий, как у нас. Возможно, тогда ты почувствуешь себя свободнее и… увереннее.

— Мы уже говорили по-английски, — вмешалась я. — У Женевьевы хороший словарный запас. Произношение — это проблема для любого человека, пока он не пообщается с носителями языка. Со временем она исчезает.

Опять говорю как гувернантка! Очевидно, граф подумал о том же, но я сделала все возможное, чтобы защитить от него Женевьеву. Неприязнь к этому человеку росла во мне с каждой минутой.

— Женевьева, тебе предоставляется прекрасная возможность. Вы ездите верхом, мадемуазель Лосон?

— Да. Очень люблю лошадей.

— Тут есть конюшня. Вам подберут подходящего скакуна. Женевьева тоже ездит верхом… немного. Вы могли бы кататься вместе, а то наша гувернантка слишком робеет при виде лошадей. Женевьева, покажи мадемуазель Лосон окрестности.

— Хорошо, папа.

— Боюсь, у нас в округе не очень много живописных мест. Ничего не поделаешь, винодельческий край. Но если вы отъедете подальше, то наверняка найдете что-нибудь интересное.

— Очень любезно с вашей стороны. Думаю, мне понравится.

Он пожал плечами. Филипп, видимо, почувствовал, что ему пора поддержать беседу, и разговор снова вернулся к картинам. Я стала рассказывать о портрете, над которым работала утром. Привела в пример пару деталей — умышленно употребив технические термины, я надеялась смутить графа. Он слушал с серьезным видом, но в уголках его рта застыла чуть заметная улыбка. Меня беспокоила мысль о том, что он догадывается, о чем я думаю. В таком случае, он должен был чувствовать, что внушает мне неприязнь, но это, похоже, лишь увеличивало его интерес ко мне.

— Картина, конечно, не шедевр, — рассуждала я, — но художник обладал чувством цвета. Это очевидно. Цвет платья будет потрясающим, а изумруды после реставрации приобретут великолепный колорит.

— Изумруды? — переспросил Филипп.

Граф внимательно взглянул на него и пояснил:

— Да, на этой картине они представлены во всем своем великолепии. Заманчиво посмотреть на них… хотя бы на полотне.

— Для нас это единственная возможность их увидеть, — пробормотал Филипп.

— Как знать! — воскликнул граф и повернулся ко мне. — Филипп очень интересуется нашими изумрудами.

— А кто ими не интересуется? — неожиданно осмелел Филипп.

— Важно другое — не кто, а почему. У нас их все равно нет.

Женевьева произнесла тоненьким, дрожащим от волнения голосом:

— Но где-то они должны быть. Нуну говорит — в замке. Вот если бы мы их нашли… О, это было бы так чудесно!

— Еще бы! — с сарказмом заметил граф. — Я уже не говорю о том, что эта находка значительно бы увеличила семейное состояние.

— Да, да! — воскликнул Филипп. Его глаза заблестели.

— Вы думаете, они в замке? — спросила я.

Филипп с жаром произнес:

— Их больше нигде не видели, а такие камни не могли исчезнуть без следа. Их не так-то легко сбыть с рук.

— Дорогой Филипп, — вмешался граф, — ты забываешь, в какое время они пропали. Сотню лет назад такие камни могли разрезать, продать по отдельности и забыть о них. Думаю, лавки были завалены драгоценностями, украденными из французских особняков — причем, грабители едва ли представляли себе их ценность. Скорее всего, эта участь постигла и изумруды Гайара. Оборванцы, грабившие наши дома, не имели понятия, какие сокровища держали в руках. — Ярость, мелькнувшая в его глазах, погасла, и он повернулся ко мне. — Как хорошо, что вы не жили в те дни, мадемуазель Лосон. Вы бы не вынесли того, что великие полотна отдают на поругание, вышвыривают в окна и оставляют валяться под открытым небом… Что это было? Ошибка?

— Все это очень прискорбно, — согласилась я и обратилась к Филиппу. — Вы говорили об изумрудах?

— Камни долгое время принадлежали семье, — сказал он. — Их стоимость… Трудно определить сколько они стоили — цены так изменились! Впрочем, они были бесценны. Их хранили в секретной кладовой замка, но во время революции они исчезли. Никто не знает, что с ними стало, но всегда бытовало мнение, что они где-то в замке.

— Время от времени у нас вспыхивает изумрудная лихорадка, — пояснил граф. — Кто-нибудь выдвигает новую версию, и всех охватывает азарт кладоискательства. Мы начинаем искать, роемся повсюду, пытаемся обнаружить тайники, в которые давным-давно никто не заглядывал, а в результате — много суеты, но ни одного изумруда.

— Папа, — воскликнула Женевьева, — а не могли бы мы начать поиски еще раз?

Как раз внесли фазана, но я едва до него дотронулась — так захватила меня беседа. Кроме того, сказывались пережитые волнения — ведь меня оставляли в замке!

— Какое благоприятное впечатление вы произвели на мою дочь! — сказал мне граф. — Она думает, что у вас получится то, что не удалось другим. Женевьева, ты хочешь снова начать поиски, потому что мадемуазель Лосон с нами. А тебе не кажется, что она тоже может потерпеть неудачу?

— Нет, я об этом не думала, — возразила Женевьева. — Мне просто захотелось поискать изумруды.

— Какая ты невежливая! Извините ее, мадемуазель Лосон. А ты, Женевьева, все же покажи нашей гостье замок. Вы его еще не изучили, мадемуазель Лосон? Полагаю, вы удовлетворите ваше профессиональное любопытство. Ведь ваш отец разбирался в архитектуре так же, как вы — в живописи. Вы работали с ним, и — кто знает! — может быть, обнаружите этот хитрый тайник, который не могут найти уже сотню лет.

— Мне бы и в самом деле хотелось взглянуть на замок, — призналась я. — Если Женевьева мне его покажет, я буду очень рада.

Женевьева потупилась, а граф нахмурился. Я поспешно добавила:

— Женевьева, если ты согласна, — мы можем условиться о встрече.

Девочка взглянула сначала на отца, потом на меня.

— Завтра утром? — предложила она.

— Утром я работаю, а вот после обеда — с большим удовольствием.

— Очень хорошо, — согласилась она.

— Тебе это будет полезно, Женевьева, — сказал граф.

Когда подали суфле, разговор зашел об округе, главным образом, о виноградниках. Я чувствовала, что добилась успеха. Ужинаю в кругу семьи — бедной мадемуазель Дюбуа такое признание и не снилось. Мне позволено ездить верхом. Втайне я на это надеялась и привезла с собой свою старенькую амазонку. Завтра мне покажут замок. Между мной и графом даже стали налаживаться какие-то отношения, хотя я не смогла бы определить, какие именно.

Я уже хотела уйти в свою комнату, но граф задержал меня. Сказал, что в библиотеке есть книга, которая может показаться мне увлекательной.

— У моего отца был доверенный человек, из местных. Это он ее написал, — объяснил граф. — Он очень интересовался историей нашей семьи. Книгу издали. Я уже несколько лет не брал ее в руки, но думаю, что она вам понравится.

Я поблагодарила графа за любезность.

— Я вам ее непременно пришлю, — пообещал он.

Мы ушли вместе с Женевьевой, оставив мужчин одних. Она проводила меня до комнаты и холодно пожелала спокойной ночи.

Вскоре ко мне в дверь постучали, и вошла горничная с книгой.

— Его Светлость велели вам передать, — сказала она и вышла, оставив меня стоять с книгой в руке.

Это была тонкая книжка с силуэтом замка на обложке. Чтение я отложила на потом — сейчас мне не давали покоя события минувшего вечера. Я не хотела спать: была слишком взволнована. Все мои мысли занимал граф. Я заранее ожидала, что встречу необычного человека. Его и в самом деле окружает тайна. Перед ним дрожит дочь. Не уверена, но думаю, что кузен — тоже. Граф из тех людей, которые делают все возможное, чтобы окружающие их боялись — и сами же презирают их. Я пришла к этому выводу, когда заметила, какое раздражение вызывают в нем его родственники. Интересно, как он жил с женщиной, имевшей несчастье выйти за него замуж? Терпела ли она его издевательства? Насколько плохо он с ней обращался? Не могу себе представить, чтобы он давал волю кулакам… но можно ли быть хоть в чем-нибудь уверенной, когда дело касается такого мужчины? Я его плохо знаю… пока.

Он садист. Таково было мое заключение. Он виноват в смерти жены — если не сам отравил ее, то довел до самоубийства. Бедная женщина! Как же нужно устать от жизни, чтобы наложить на себя руки! Бедная Женевьева, ее дочь! Надо попытаться понять эту девочку, как-нибудь подружиться с ней. Она похожа на потерявшегося ребенка, который блуждает в каком-то лабиринте, все больше отчаиваясь найти выход.

Всегда гордившаяся своим благоразумием, я впервые усомнилась в нем. Как бы и мне не стать суеверной в этом доме, в котором за века наверняка произошло не одно странное событие — в том числе и недавняя трагическая гибель его хозяйки.

Чтобы прогнать от себя мысли о ее супруге, я попыталась думать о чем-нибудь другом. Как отличалось от его надменной физиономии открытое лицо Жан-Пьера Бастида.

Вдруг я улыбнулась. Со времени любовной связи с Чарлзом меня не интересовал ни один мужчина, а теперь мои мысли занимали сразу двое.

Как глупо! — пристыдила я себя. Что у тебя может быть с ними общего?

Я взяла присланную графом книгу и начала читать.

Замок был построен в 1405 году. Старое здание во многом сохранилось до сих пор. Два крыла пристроили позднее, в них более сотни футов в высоту, а круглые форты придают им неприступный вид. Очень похоже на королевский замок Лош. Образ жизни в Шато-Гайар тоже мало отличается от лошского. Де ла Тали правили в Гайаре, как короли. Здесь у них были собственные подземелья, куда они заточали своих врагов. В самой старой части замка до сих пор существует один такой «каменный мешок».

Спустившись вниз, автор книги обнаружил, что тюремные камеры Гайара такие же, как в замке Лош: небольшие ниши, выдолбленные в камне. Они такие маленькие, что выпрямиться во весь рост там невозможно. Де ла Тали, жившие в XV, XVI, XVII веках, приковывали в этих клетках людей и оставляли умирать. Людовик XI так же расправлялся со своими недругами. Один узник, брошенный в каменный мешок, сумел выбраться оттуда. Ему удалось пробить ход в стене, и он вышел в следующую камеру подземелья. Он умер от отчаяния.

Я читала, завороженная не только описанием замка, но и фамильной историей де ла Талей. Они часто противостояли королям, еще чаще были на их стороне. Одна из женщин рода, прежде чем выйти замуж за де ла Таля, была любовницей Людовика XV. Король-то и подарил ей изумрудное ожерелье огромной ценности. В любовных связях с королем тогда не видели ничего предосудительного, и после того, как она оставила придворную службу, женившийся на ней де ла Таль, не желая уступать королю в щедрости, подарил супруге изумрудный браслет под пару ожерелью. Браслет был дешевле, и в доказательство того, что де ла Тали ничем не хуже королевской семьи, появились изумрудная диадема, два кольца, брошь и усыпанный изумрудами пояс. Так возникли знаменитые изумруды де ла Талей.

Книга подтверждала услышанное на ужине: изумруды пропали во время революции. До этого их вместе с другими драгоценностями хранили в оружейной галерее, ключ от которой находился у хозяина дома — никто не знал, где он его прячет. Так события развивались до того, как во Франции начался террор.

Было уже поздно, но я не могла оторваться от книги и дошла до главы под названием «Де ла Тали и революция».

Графу Лотеру де ла Талю было тридцать лет. Он женился за несколько лет до того рокового года, когда его призвали в Париж на собрание Генеральных Штатов. В замок он больше не вернулся: стал одним из первых, чья кровь пролилась на гильотине. Его двадцатидвухлетняя жена Мария-Луиза ждала ребенка. Она осталась в замке со старой графиней, матерью Лотера. У меня перед глазами оживали картины прошлого. Жаркие июльские дни. Молодой женщине приносят весть о смерти мужа. Представляю ее скорбь по мужу, страх за будущего ребенка! Вот она сидит у высокого окна смотровой башни, ее взгляд рассеянно скользит по округе. Придут ли сюда революционеры? Не расправятся ли с ней местные жители?

В те знойные дни она выжидала, боялась выходить в город. Настороженно смотрела на крестьян в виноградниках, на слуг — вне всяких сомнений, те с каждым днем повиновались все меньше. Представляю, как старая гордая графиня отчаянно пыталась сохранить прежние порядки. Чего только ни перенесли две отважные женщины в те страшные дни!

Террор захватывал все новые земли и наконец пришел в Шато-Гайар. К замку маршировал отряд революционеров. Развивались знамена, слышалась незнакомая южная песня. Крестьяне тотчас побросали работу, женщины и дети высыпали на улицы, лавочники и торговцы наводнили площадь. Аристократам конец. Теперь у земли будут другие хозяева.

Я с волнением читала, как молодая графиня ушла из замка и нашла приют в одном из соседних домов. Я знала, чей это был дом, знала, кто ее приютил. Я прекрасно помнила, с каким гордым видом говорила об этом госпожа Бастид.

Должно быть молодой графине дала приют прабабка Жан-Пьера. Она вела хозяйство, поэтому даже мужчины, готовившие вместе с революционерами штурм замка, не посмели ее ослушаться. Она спрятала графиню в доме и приказала сыновьям помалкивать о том, что произошло.

Старая графиня отказалась покинуть замок: решила умереть там, где прожила всю жизнь. Она пошла в часовню и приготовилась к мученической смерти. Ее звали Женевьевой, и она стала молить святую Женевьеву о помощи. До нее доносились грубые выкрики и непристойный смех. Толпа ворвалась в замок. Она слышала, как они срывают картины и гобелены, выбрасывая их из окон.

Несколько мятежников направилось к часовне, но перед тем как войти, им захотелось повалить установленную над дверями статую святой Женевьевы. Они вскарабкались наверх, но не смогли сдвинуть ее с места. Разгоряченные вином, они позвали своих товарищей. Прежде чем продолжать грабеж, надо было разбить статую.

Старая графиня, стоя на коленях перед алтарем, взывала к святой Женевьеве. Крики становились все громче. Каждую минуту толпа могла ворваться и убить ее.

Под нестройное пение «Марсельезы» и «Ca ira» на статую накинули веревки. Гул нарастал. Графиня встала с колен. «Раз, два… взяли!» Раздался треск, вопли… и наступила жуткая тишина.

Замку уже ничто не угрожало. Разбитая статуя валялась у порога часовни, под ней лежали три мертвых тела. Святая Женевьева спасла замок. Бунтовщики — безбожные, но суеверные — в испуге разбежались. Иные смельчаки пытались остановить их, но безрезультатно. Многие в отряде были из местных, всю жизнь они жили под пятой де ла Талей. Страх в них еще не умер, и теперь ими владело только одно желание: оказаться подальше от Шато-Гайар.

Когда все стихло, старая графиня вышла из часовни. Увидела разбитую статую, преклонила колена и возблагодарила свою святую заступницу. Потом пошла в замок и с помощью служанки привела его в порядок. Тут она прожила несколько лет, заботясь о маленьком графе, которого тайно вернули домой. Его мать умерла при родах — неудивительно, если ей пришлось так много пережить до его рождения, учитывая и то обстоятельство, что госпожа, Бастид побоялась позвать к ней повивальную бабку. Так они и жили в замке — старая графиня, юный граф и служанка — пока не закончилась революция и жизнь не начала входить в прежнее русло. Вернулись слуги. Замок был отремонтирован. Виноградники приносили большой доход. Но, хотя сокровищница, в которой хранились изумруды, осталась нетронутой, камни исчезли. С тех пор для семьи они были потеряны.

Я закрыла книгу. Я очень устала и быстро заснула.