Короткая жизнь

- Турки вы, что ли?

- Дело революции важнее этих баб! - заорал Нечаев.

- Но вас завтра же заберет полиция.

- И не подумает, - дерзко бросил Нечаев. - Если бы мы тронули румын, тогда другое дело, а на эмигрантов они и не обратят внимания.

В руках одного из спутников Нечаева появился нож, и он завертел им перед моими глазами.

- Ну что ж, смерть женщин будет из-за твоего упрямства.

- Черт с вами!

Я указал глазами на пояс.

Спутник Нечаева подпорол холст и передал сторублевки руководителю, тот небрежно запихнул их в карман.

- Так-то лучше.

Нечаев что-то сказал своим подручным, один из них задул лампу, и незваные гости бесшумно исчезли.

Я ослабил веревки, освободил руки и кинулся на половину Добревых. Женщин я нашел запертыми в чулан при кухне.

Чуть свет я побежал к Ботеву. Будить его мне не пришлось, он уже сидел за столом и работал.

Ботев нахмурился и, похоже, рассердился.

- Это я виноват перед вами, - сказал он со свойственной ему прямотой. Вчера мы разговаривали с Нечаевым, и я обронил, что вы предлагали мне деньги. Не волнуйтесь, я все улажу.

Вечером в доме Добревых затренькал звонок. Я пошел открыть дверь, женщины идти побоялись.

Похоже, передо мной стоял один из вчерашних визитеров.

- Заберите, - пробормотал он, сунув мне в руку небольшой сверток, и поспешно удалился.

Я вернулся в дом. мои хозяйки встревоженно смотрели на меня. успокоил их и развернул сверток, в нем оказались экспроприированные у меня кредитки.

При первой же встрече я поблагодарил Ботева за благополучную развязку злосчастной экспроприации. В ответ он засмеялся.

- Недоразумение, - сказал он, не то утешая меня, не то оправдывая Нечаева. - Сергей Геннадьевич не разобрался и причислил вас к сонму богатых обывателей.

- А вы не находите, что такая экспроприация сродни воровству?

Ботев отрицательно покачал головой.

В то лето я часто встречал Ботева вместе с Нечаевым. Память ненадежный инструмент. Встречи с Нечаевым, несомненно, выветрились бы из моей памяти, не будь они связаны с Ботевым. Их близость продолжала удивлять меня до крайности.

Ботев был бескорыстен. Он ни в чем не преследовал личных целей. Нечаев был его полной противоположностью. Из него всегда выпирало желание занять первое место.

Как-то я не удержался и вновь спросил Ботева:

- Убей меня Бог, мне непонятно, что связывает вас с Нечаевым.

- Я не возьмусь осуждать революционера, - горячо возразил Ботев, - если он ради достижения великой цели не брезгует недозволенными средствами.

Я не стал спорить, хотя и сейчас мне кажется, что Нечаев хотел забрать мои деньги вовсе не ради великой цели, а для собственных надобностей.

Через несколько дней я столкнулся с Нечаевым у Каравеловых. Он не часто бывал в этом доме, стараясь меж болгарских эмигрантов держаться в тени.

Это было обычное сборище - по сути, споры за чашкой кофе, а иногда и ссоры, которые умело гасились приветливой и умной хозяйкой. Нечаев сидел в углу и, точно сыч, настороженно посматривал на спорщиков. Мне было любопытно, как он поведет себя после своего ночного визита.

- Добрый вечер, Сергей Геннадьевич, - поздоровался я с ним.

Нечаев холодно посмотрел на меня и не ответил.

- Вы, кажется, изволите сердиться на меня, господин Нечаев?

- Меня зовут Флореску, - недовольно пробурчал он в ответ. - Бонифаций Флореску.

Отвернулся и как ни в чем не бывало потянулся за чашкой кофе.

Да, в самообладании ему нельзя отказать. Впрочем, чего больше в этом самообладании - высокомерия или презрения, еще вопрос. Он хотел меня ограбить, и он же меня презирал!

А вот к Ботеву людей притягивало. Я встречал его у Каравеловых, в "Трансильвании", у него дома и всегда чувствовал его расположение. Никогда он не давал мне понять, что я пришел не вовремя, что отрываю его от дела, что он не склонен к разговору.

Русских эмигрантов я сторонился. Сторонники чистоты политических воззрений, они только и делали, что враждовали между собой. Народники побаивались социалистов. Социалисты презирали народников. Я предпочитал держаться болгар.

В Бухаресте я вел жизнь рантье: бродил по кофейням, почитывал газеты, попивал винцо, прислушивался к спорам... Ко всему еще я был сравнительно богат. Николай Матвеевич слал мне установленный оброк, и я всегда имел возможность накормить своих знакомых обедом и ссудить небольшими деньгами.

...Фланируя осенним днем по Бухаресту, я вознамерился зайти к Ботеву, хотя и не очень надеялся его застать: у него всегда были дела, в которые я не был посвящен.

Мы встретились у калитки, Ботев опять куда-то спешил.

- Я не могу уделить вам много времени, - извинился он. - Уговорился встретиться с Нечаевым.

- С Флореску, - улыбнулся я.

- С Флореску, - согласился Ботев. - Но вы-то знаете его настоящее имя.

- Он сам поправил меня, когда я назвал его Нечаевым.

- Сергей Геннадьевич убежденный конспиратор, - подчеркнул Ботев.- Он даже заподозрил вас в сотрудничестве с русской охранкой.

Губы мои задрожали от оскорбления.

- Это естественно, - успокоил меня Ботев. - Полиция следует за ним по пятам, ему всюду мерещатся сыщики.

- Поэтому он и прячется за вашу спину?

- А за чью же спину ему еще прятаться?

- По-моему, он не способен на дружбу.

- Вполне возможно, - согласился Ботев. - Дружба для политика - опасное чувство.

- Что же вас связывает?

- Нечаев - революционер, - повторил Ботев определение, которому он, как я понял, придавал исключительное значение. - Его энергия не может не восхищать...

Так, за разговором о Нечаеве, мы дошли до Лейпцигской улицы.

- Я в "Трансильванию", а вы? - спросил Ботев, заранее, по-моему, уверенный, что я откажусь ему сопутствовать.

Мне действительно не хотелось встречаться с Нечаевым.

- А я к Фраскатти, - поспешил я подтвердить догадку Ботева, назвав дорогое и скучное кафе.

...В другой раз Ботев зазвал меня к себе: тут уж ему самому почему-то захотелось поговорить о Нечаеве.

Они познакомились два года назад в Измаиле. Ботев учительствовал в болгарской школе. Их свел случай, знакомство длилось недели две. Друг Бакунина и Огарева, с полученной от них субсидией Нечаев возвращался в Россию на революционную работу.

Год спустя до Бухареста дошли слухи, что Нечаев находится в Швейцарии. Ботеву удалось прочесть два номера "Колокола", изданного в Женеве Огаревым вместе с Нечаевым. Говорили еще о каких-то прокламациях, распространяемых Нечаевым, но прокламации эти до Ботева не дошли.

Тем временем агенты царского правительства в поисках Нечаева рыскали по всей Европе. Нечаев скрывался в Лондоне, в Брюсселе, в Париже. Ускользать от полиции становилось все труднее. Весна 1871 года была на исходе. И тут Нечаев вспомнил своих болгарских друзей. Он вновь приехал в Измаил, уверенный, что Ботев поможет ему укрыться в толпе болгарских беженцев.

Июньским утром Ботева окликнул на улице какой-то монах. Ботев не сразу узнал старого знакомого. В рясе, в скуфейке, с отросшими волосами, Нечаев был неузнаваем. Они пошли на квартиру к Ботеву. Нечаев сказал, что его преследуют агенты Третьего отделения. Это была правда. После убийства Иванова царская полиция искала Нечаева во всех местах скопления русских эмигрантов.

- Похоже, меня выследили, - сказал Нечаев. - Сыщики следуют за мной по пятам.

Нечаев преувеличивал, но подчеркивание постоянно грозящей ему опасности возвышало его в собственных глазах. Ботев собирался в Бухарест и мог себе позволить несколько дней передышки. Он предложил Нечаеву уединиться на маленьком рыбацком островке посреди Дуная.

На лодке переправились на остров, привезли с собой хлеба, сыра, сала, крупы, расположились в шалаше. Сами себе готовили. Рыбной ловлей не занимались, ни тот, ни другой рыбу ловить не умели. Отсыпались. Нечаеву надо было прийти в себя после скитаний, Ботеву - отдохнуть после занятий в школе. Купались, загорали и без конца говорили. Нечаев нашел благодарного слушателя. Ореол революции окружал русского изгнанника!

О многом рассказал Нечаев Ботеву под плеск дунайских волн. О своем бегстве из Петропавловской крепости, откуда до него не бежал еще ни один человек. О русских разбойниках - оплоте народной революции. О "Революционном катехизисе" - наставлении Нечаева для русских революционеров. О знакомстве с Герценом и Огаревым. О деньгах, завещанных одним русским помещиком на революционную пропаганду и переданных Герценом Нечаеву. О Парижской коммуне и своем участии в боях коммунаров под командованием Домбровского. О необходимости все разрушить, не оставляя камня на камне... Скорее всего, он сказал Ботеву и об убийстве Иванова, но можно не сомневаться, что нечаевская интерпретация событий сильно отличалась от того, что произошло в Петровском парке на самом деле.

Представляю, с каким подъемом повествовал о себе Нечаев: актерство было его второй натурой. И художественная природа Ботева не могла остаться равнодушной к таким рассказам.

- Удивительный человек, - отозвался о Нечаеве Ботев. - Мне не забыть дней, проведенных с Сергеем Геннадьевичем на острове.

Повторю, нельзя было найти большего антипода Ботеву, чем Нечаев. Однако знакомство с Нечаевым принесло Ботеву пользу. Они сошлись в тот период жизни Ботева, когда происходило решительное и окончательное его самоопределение. Нечаев подоспел к случаю. В разговорах с ним выкристаллизовались воззрения Ботева на жизнь, на общество, на борьбу. Он закалился в общении с Нечаевым, как клинок закаляется в горне.

Ботев верил в людей, верил он и в Нечаева, а всей правды о нем так никогда и не узнал.

Христо Ботев.

Заметки историка Олега Балашова,

позволяющие полнее воссоздать события и лица,

представленные в записках Павла Петровича Балашова

Старая Планина - главный Балканский горный хребет. На юге этой горной цепи и расположен Калофер. Здесь 6 января 1848 года в семье учителя Ботьо Петкова родился Христо Ботев.

Калофер - город не город, но уже и не село. Его население земледельцы, пастухи, кустари, мелкие торговцы, ремесленники. Занятия производство розового масла, вина, металлических котлов, изделий из козьей шерсти и кожи.

Ботьо Петков - не просто учитель, а видный деятель болгарского просвещения. В 1840-1842 годах он учился в Одесской учительской семинарии. По возвращении на родину обосновался в Калофере. Он переводит русские учебники на болгарский язык. Сам пишет книги "Кое-что для неграмотных", "Психология, или Душесловие при обучении детей", составляет грамматику болгарского языка.

Многие местные жители - его ученики. Среди учеников Петкова и его сын Христо. Кем он станет? Что из него получится? Ботьо ищет ответ на эти вопросы. Мучительные поиски сближают его с подрастающим сыном - чем старше Христо, тем пытливее.

...Как историк, я должен придерживаться и буду следовать точности излагаемых фактов. Но мои "Заметки" - не академическое исследование. Не выходя за рамки реального, я намерен воспользоваться методом исторической реконструкции. Невозможно точно знать, а значит, и утверждать, что именно, допустим, говорил отец Христо дома и на уроках, но, следуя исторической логике, позволю себе заявить, что буквально вижу и слышу, как Петков знакомит сына с историей своего народа.

- Нам есть что вспомнить, - говорит он сыну и его сверстникам на уроках истории. - Болгары - великий народ, - продолжает он. - В седьмом веке, тысячу двести лет назад, объединились славянские племена и образовали свое государство. Болгарское царство процветало. Развивалось земледелие, возникали ремесла. Плиска славилась гончарами и кузнецами, да и в других городах было немало искусных ремесленников. В девятом веке болгары приняли христианство... Наша история идет из глубины веков!

Учитель Петков вглядывается в учеников, ловит взгляд сына.

- Только благоденствие длилось недолго. В начале одиннадцатого века на нашу страну обрушился византийский император Василий, одно его прозвище "болгаробоец" - говорит само за себя. Болгария подпала под власть Византии. Болгары не смирились, восстание следовало за восстанием, и в конце двенадцатого века удалось свергнуть власть Византии. Между Дунаем и Черным морем образовалось Второе Болгарское царство. Феодальные смуты, частые смены царей, обнищание крестьянства привели к тому, что страна была поделена на два царства - Тырновское и Видинское. Именно тогда под напором турецких завоевателей оба эти царства прекратили свое существование. Сначала, в 1393 году, пало Тырновское царство, а чуть позже, в 1396 году, - и Видинское. Болгария - уже не Болгария, а Румелийская провинция Османской империи. Пять веков мы живем под властью турок. Наша земля объявлена собственностью султана...

Ботью слушают с интересом, но лишь один из учеников, его собственный сын, пытается спорить с отцом. А весь класс заинтересованно прислушивается.

- Говоришь, болгары - великий народ, а почему же мы пять веков терпим турецкое иго?

- Великий потому, - отвечает Ботьо сыну, - что на протяжении этих веков сохранил свою самобытность, свою веру, свои обычаи, свою душу.

- Чего же нам не прогнать турок? - допытывается мальчик. - Чем турки лучше болгар? Почему судья - турок, стражник - турок, все начальники турки, а болгарам разве что позволяют копаться на огородах да еще торговать? - не унимается Христо.

- Они не лучше нас, а сильнее.

- А почему мы слабее?

- Потому что разобщены.

- А кто в этом виноват?

- Наше смирение, - отвечает Ботьо.

- А я не хочу смиряться! - задиристо восклицает Христо.

Отец грустно смотрит на сына.

- Знаешь, сколько людей погибло из-за того, что не хотели смиряться?

Тревожат эти мысли учителя Петкова. Ботьо мечтает послать сына учиться в Россию.

"Получив образование в России, я пламенно желаю, чтобы мой сын тоже воспитывался в России, единоверной и единокровной. Если это мое желание осуществится, я буду считать себя самым счастливым человеком на свете". Давно уже отправлено это письмо в Пловдив русскому консулу Найдену Герову, а отклика все нет и нет...

И вот - долгожданный желанный ответ! Христо принят стипендиатом во Вторую Одесскую гимназию. Отец провожает сына до Пловдива. Пятнадцать лет Христо, а выглядит на все восемнадцать.

Одесса ошеломила Ботева. Представляю, как это могло быть. На пристани тьма народа. Все суетятся, спешат. Такая же суета на улицах. Множество прохожих - картузы, шляпы, фуражки и среди них пестрые дамские шляпки. Как цветы...

Он находит дом Тошкова, где расположено Болгарское настоятельство. Нарядный подъезд, роскошная застекленная дверь, позолоченные буквы вывески "В.Тошков и сыновья". Вон как, оказывается, живут болгары в Одессе!

В отдельном кабинете за большим столом солидный господин. Не слишком приветливое лицо, украшенное аккуратной бородкой. Это и есть господин Тошков, крупнейший экспортер русской пшеницы. Он сообщает Ботеву, что болгарское попечительство назначило ему стипендию - двадцать рублей в месяц. На все: квартиру, питание, свечи.

В гимназии не слишком-то обрадованы новому воспитаннику. Не сразу, но вспоминают: да, было письмо господина попечителя учебного округа. Определяют юношу в третий класс.

- До первых экзаменов. А там посмотрим. И на что только вам, болгарам, образование!

Нет нужды рассказывать о двух годах, проведенных Ботевым в этом учебном заведении. Рутина, муштра, нужда - эти слова исчерпывают содержание жизни, на которую были обречены воспитанники гимназии.

Вот как характеризовал свою жизнь той поры сам Христо в письме отцу:

"Это невозможно спокойно терпеть. Здешние учителя и порядки - не человеческие, а звериные. Надо быть каменным, чтобы все это вынести".

Ботева дополняет его соотечественник Г.Смилов, учившийся в той же гимназии:

"Христо очень жаловался на жизнь в пансионе и ужасный режим, который царил тогда в гимназии. Дисциплина и педантизм душили его, школьную форму, словно нарочно, ради экономии шили слишком тесной.

Гимназия была для него каторгой. Он очертя голову набросился на книги современных поэтов и публицистов. Чтение захватило его целиком".

Он много читает, читает запоем, - это признают все биографы Ботева. Его любимые писатели - Тургенев, Гоголь, Некрасов, Добролюбов, Писарев... Но одна книга для него дороже всех - "Что делать?" Чернышевского. Кто из юношей шестидесятых годов не задумывался - что делать?

...Город просыпается рано. Но Христо просыпается еще раньше. Вместе с воробьями, вылетающими из-под застрех. Вместе с дворниками, выходящими подметать улицы. Вместе с торговками, торопящимися на базар. А иногда еще раньше. Это зависит от того, где довелось ночевать. Денег на оплату содержания в пансионе не хватает. Если Христо ночует у земляка, тоже приехавшего в Россию за образованием, он встает незадолго до начала занятий в гимназии. Если его приютили в семье малознакомых болгар и позволили провести ночь в сенях или на кухне, он встает вместе с первыми лучами солнца. А если ночует где-нибудь под навесом у забора, он вынужден встать еще до рассвета, чтобы избежать подозрительных взглядов.

Самая обычная утренняя картинка: он бежит по крикливым и пыльным одесским улицам.

- Пирожки! Пирожки! С рыбой, с луком!

Пирожки - это прекрасно, но - увы! Он минует "Молочное заведение Метаксиди". На окне объявление: "Лучшая простокваша, заквашенная на настоящих болгарских палочках". Эх, даже слюнки текут. Но, во-первых, некогда, во-вторых, надо экономить. Завтрак откладывается до обеда.

Чем ближе гимназия, тем медленнее его шаг. Вот оно, постылое здание с выпирающими на улицу балкончиками. Он поднимается на третий этаж. В коридоре уже полно гимназистов.

- А, Болгария! - снисходительно приветствует его кто-то из одноклассников.

Христо сразу заходит в свой класс, садится на заднюю парту. Не хочется бросаться в глаза. Только сделать это не так-то просто. Он на голову выше своих сверстников, его выделяют черные кудри, всем заметна его серая курточка с короткими заштопанными рукавами, хорошо еще, что под партой не видны порванные сапоги.

...Почти все биографы вспоминают об одной "странности" Ботева. Обитая в пансионе и позже, после исключения из гимназии, живя на квартире своего однокашника Смилова, он частенько имел привычку уходить на всю ночь из дома.

- Где ты пропадаешь? - поинтересовался у него Смилов.

- Делю компанию с босяками, - со смехом отвечал Ботев. - С такими же бедняками, как и я. Хочу узнать, на что можно надеяться нищим!

Они собирались, эти бедолаги, по ночам на берегу моря. Что привлекает его в компанию бездомных, отверженных обществом людей? О чем говорят они, сидя вокруг костерка, разожженного на прибрежном песке?

Обо всем на свете! Прежде всего о работе. О том, где достать кусок хлеба. О своих надеждах, которые никогда не покидают тех, кто еще стремится работать. А еще рассказывают друг дружке различные истории. Страшные, придуманные, со счастливым концом, трагические, героические...

О чем же рассказывает Ботев? О Рахметове. Вот он какой - Рахметов! Ни с чем не смиряется, всему противостоит, закалил свою волю. И о Вере Павловне. Вот это женщина! Чистая и верная. Судьба Рахметова и собственные мечты переплетаются в его рассказах. Ими он упражнялся в практическом русском языке, в них он чувствовал себя учителем, в них он сам учился навыкам ораторского искусства, столь необходимым, сказали бы мы сегодня, каждому лидеру.

И учителем, и лидером, смело можно сказать, Христо почувствовал себя уже в ранней молодости и остался ими до последних дней своей жизни.

...Наступил, однако, день, когда гимназический инспектор объявил Ботеву, что тот исключен из гимназии. Сообщение не было неожиданностью. Все шло к тому. Однако уезжать из Одессы Христо не собирается. Он приехал учиться и будет учиться. Ботев решает записаться в университет вольнослушателем на историко-филологический факультет. Это было не столь уж сложно. Требовалось подать заявление и внести установленную плату. Метрикой в университете даже не поинтересовались - рослый, мужественный Ботев выглядел старше своих лет. Подивиться можно лишь тому, откуда Христо наскреб деньги.

Занятия в университете он посещал аккуратнее, чем уроки в гимназии. Особенно нравились ему лекции Виктора Ивановича Григоровича. Крупнейший русский славист, один из основоположников славянской филологии в России, он еще в молодости совершил длительную поездку по землям балканских славян, находившихся под турецким владычеством, собрал множество интереснейших письменных памятников... Вот кого Христо всегда готов слушать!

Пытливый взгляд юноши привлек внимание профессора. Ему запомнилось выразительное лицо молодого болгарина, и как-то после лекции, думаю, Григорович окликнул студента:

- Вижу, вы всерьез интересуетесь филологией?

- Меня интересует все, что связано с прошлым моего народа.

- А вы... - с любопытством спросил было Григорович и не докончил вопроса.

- Я болгарин, - ответил Христо. - И я читал вашу книгу.

- О моем путешествии по Турции? - удивился Григорович. - Книга давно распродана.

- Я нашел ее в университетской библиотеке, - объяснил Христо.

- Вы давно из Болгарии? - поинтересовался профессор.

- Третий год.

- Я собираю песни западных славян, - сказал Григорович. - Вы знакомы с ними?

- Моя мама знает их великое множество, - простодушно похвастал Христо.

- А вы не могли бы записать для меня те, что запомнились вам?

Профессор даже зазвал студента к себе домой. Христо пришел в назначенное время.

- Принесли?

Григорович перелистал страницы принесенной тетради, остался доволен записями, напоил гостя чаем, пригласил Христо заходить еще.

- Если что еще вспомните, приносите.

Через несколько дней он, набравшись смелости, сам напросился в гости.

- Заходите, заходите.

Наступило мгновение, которого с волнением ждал Христо. Протянул профессору две тетради.

- Вот еще...

- Отлично. - Григорович углубился в чтение. - Такое богатство ваши песни! - Профессор развернул вторую тетрадь. - А это что?

Христо заставил себя сказать:

- Стихи...... мои.

Григорович прочел страницу, другую, посмотрел пытливо на юношу, опять обратился к стихам. Облачко задумчивости налетело на его лицо, он медленно заговорил:

- Так вы поэт? Пишете о матери, о любви... Успели уже кого-то полюбить? Вам нравится Лермонтов? Вам надо писать...

Здесь я вынужден вступить в спор с биографами Ботева, утверждающими: "В Одессе началась творческая деятельность Христо Ботева...", ""Моей матери" его первое поэтическое произведение..."

Биографы Ботева часто повторяют, что за свою жизнь он написал двадцать шесть стихотворений. Всего двадцать шесть!

Не может того быть. Сохранилось двадцать шесть! А сколько не сохранилось? "Моей матери" - не первое, написанное Ботевым, а первое опубликованное им стихотворение.

И еще уверен, поэта в Ботеве открыл не Григорович. Но он помог утвердиться поэтическому мировоззрению Ботева. Опьянев от похвалы признанного знатока литературы и забыв в квартире профессора тетрадку со стихами, Христо ушел от Григоровича с верой в свое призвание.

В следующий раз Христо пришел к Григоровичу без приглашения.

- Извините, Виктор Иванович, попрощаться, уезжаю.

- Бросаете университет?

Григорович принялся расспрашивать. Жаловаться Ботев не любил и не хотел, но пришлось признаться - денег нет, жилья нет, не то что платить за обучение, даже пообедать не на что.

- А если я устрою вас на какое-то время в Одессе? Я знаком со многими поляками, сосланными в Одессу после восстания. Есть одна польская дама. Госпожа Рудзиевская. Состоятельная. Ищет для сына домашнего учителя. Хотите, порекомендую?

В тот же день Христо уже был на даче Рудзиевской, где обитала сама Ядвига Генриховна, ее дети - Эвелина, совсем уже взрослая барышня, и двенадцатилетний Адамчик, и еще жил пан Юзеф Свентославский, которого Ядвига Генриховна назвала старым другом своей семьи.

Юному репетитору отвели комнату. По утрам теперь он должен был заниматься с Адамчиком, а остальным временем мог распоряжаться как угодно.

В семье Рудзиевских говорили по-польски, но с появлением Христо в ход пошел и русский язык.

После уроков к учителю и ученику присоединялась Эвелина. Христо и она много времени проводили вместе. И вскоре между ними возникло чувство легкой влюбленности. Пани Ядвига это заметила, но вмешиваться в его отношения с дочерью не стала.

Всего лишь три месяца, как они познакомились. Казалось бы, у них мало общего: он - болгарин, она - полька, он вырос в неприметном городке центральной Болгарии, а она - в шумной и многолюдной Варшаве, он до пятнадцати лет жил в семье скромного провинциального учителя, а она воспитывалась в богатом аристократическом доме... Но есть нечто, что сближает юную пару. Он принадлежит к народу, угнетаемому турецкими поработителями, а она - к народу, которым вот уже второе столетие помыкает российское самодержавие; оба с раннего детства слышали разговоры об угнетении своих народов и оба мечтают о свободе.

Дом пани Ядвиги привлекал многих сосланных, кто мечтал о независимости Польши. Кто-то приходил, движимый любовью к отчизне, а кто и просто потому, что пани Ядвига была богатой дамой, приходил, чтобы пообедать или перехватить сколько-нибудь рублей. Все посетители, решительно все, упивались речами о независимости Польши - иначе им не нашлось бы места за столом у пани Ядвиги. Христо с волнением внимал этим речам. Его отношение к русским раздваивалось: с одной стороны, русские для поляков - те же турки, а с другой, именно с Россией болгары связывали свои надежды на освобождение родины.

От Христо не таились, считали его своим. Иногда пан Свентославский выносил из своей комнаты газету или брошюрку и вслух читал прокламацию польских эмигрантов, нашедших приют в Лондоне или Париже, или статью Герцена, напечатанную в "Колоколе".

...Довольно скоро, однако, безоблачная жизнь Ботева у Рудзиевских завершилась. Как-то поздним вечером, когда Ботев уже спал, его разбудили чьи-то возбужденные голоса. В дверь его комнаты постучали, и на пороге вырос жандарм, потребовавший пройти в гостиную.

В гостиной - и пани Ядвига, и Эвелина, и пан Свентославский, и даже сонный Адамчик в кресле рядом с матерью, жандармский офицер и еще две личности в штатской одежде.

- Не скажете ли вы нам, молодой человек, что за собрания происходят на этой даче? Какую литературу и кто читает в этом доме? - офицер кивнул личности в штатском. - Дай-ка сюда!

У него в руке появилась пачка листков с печатным текстом и поверх листков несколько номеров "Колокола".

- Откуда у вас эта литература? - обратился офицер к Свентославскому.Где вы ее достали?

Христо захотелось помочь приютившим его людям, и он решил взять вину на себя.

- Это моя литература, - громко заявил он. - К господину Свентославскому она не имеет отношения.

- Каким же образом эти прокламации очутились в комнате господина Свентославского? - спросил офицер.

- Я их туда спрятал, - сказал Христо. - Думал, там они будут в большей безопасности.

Ботева задержали, доставили в полицейский участок. В участке он переночевал, утром его вызвали для допроса.

- Чем вы занимаетесь в Одессе?

- Я вольнослушатель университета, изучаю литературу.

- Которую мы у вас забрали?

Неожиданно Ботева выручил его паспорт.

- Вы турок?

- Я болгарин.

- Нет, турок, вы подданный турецкого султана. А у госпожи Рудзиевской вы в качестве кого?

- Репетитор ее сына.

- Так вот, господин репетитор, трое суток вам для того, чтобы покинуть пределы Российской империи.

На даче Христо встретили с тревогой.

- Выясняли, откуда у вас "Колокол"?

- Спрашивали, сказал - привезли из Пловдива.

Пан Юзеф облегченно вздохнул, пожал Христо руку:

- Вы благородный человек.

Вмешалась пани Ядвига:

- Чем это вам грозит?

- Дали три дня, приказали ехать обратно в Турцию.

Рудзиевская и Свентославский переглянулись, и после некоторой паузы пани Ядвига сообщила о своем решении перебраться в Париж.

-Я предлагаю вам, Кристоф, ехать во Францию вместе с нами. Вы по-прежнему будете давать уроки Адамчику, мальчик не хочет с вами расставаться. И будете получать стол, квартиру, жалованье. Вы сможете продолжать свое образование. Выучите язык, поступите в Сорбонну, один из лучших университетов Европы. Вы пишете стихи... Не смущайтесь, Эвелина рассказала мне... Вы начнете печататься.

Все, что рисовала перед ним пани Ядвига, звучало как сказка. Перспектива завораживала: обеспеченное существование, привязанность воспитанника, возможность продолжить образование, возможность печататься...

Но пани Ядвига сказала еще больше:

- Пан Кристоф, отвечайте мне, отвечайте по совести: вы любите Эвелину? Только не лгите, пан Кристоф, Богом прошу вас...

Спросила бы она что-нибудь полегче! Любит ли он Эвелину?

- Люблю.

Он не знал сам, как это у него вырвалось.

- Мне кажется, Эвелина тоже любит вас. Не будем торопиться, вы оба слишком молоды. Поживем... Посмотрим... Мы знаем, вы благородный человек. Вы поедете с нами, я обеспечу вас, об этом вы можете не тревожиться.

Да, он хотел бы учиться в Сорбонне, хотел бы сочинять и печатать свои стихи, он любит Эвелину...

- Нет, пани Ядвига, - произносит Ботев. - Спасибо за все. Но с вами я не поеду.

Пани Ядвига смотрит на него широко раскрытыми глазами.

- Но почему? Дорогой Кристоф...

Он не может объяснить, самому себе он не смог бы сейчас объяснить, почему он не едет в Париж.

Не выдержал пан Юзеф:

- Счастье само идет к тебе в руки, а ты... На что будешь жить?

- Поеду в Комрат, устроюсь учителем в какое-нибудь болгарское село.

Пан Юзеф задумался.

- Где-то возле Сливена квартирует казацкий полк, дам тебе письмо к его командиру, поможет в случае чего, он влиятельный человек у турок.

- Кто такой?

- Садык-паша.

- Турок поможет?

- Он поляк.

- Садык-паша?

- Поляк, говорю тебе! Чайковский его фамилия. Командует турецким полком.

- С какой стати будет он мне помогать?

- А с такой, что поляк! Не одного христианина выручил. Поможет и тебе.

На следующий день пан Юзеф вручил Ботеву письмо "Пану Михаилу Чайковскому от пана Юзефа Свентославского".

Удивительное дело, о Ботеве написаны сотни книг, множество литературоведов изучало его жизнь, сколько биографий и монографий посвящены Ботеву, и никто не увидел поступка, с какого, собственно, и началась его сознательная жизнь борца. Много ли мы наслышаны о героях, которые в обстановке покоя, не побуждаемые никакими экстремальными обстоятельствами, решились, смогли отказаться от личного счастья ради счастья своей родины и народа?

Во всех биографиях Ботева, которые мне довелось прочесть, мельком говорится о том, что, находясь в Одессе, он познакомился с одной польской семьей. "Внешние обстоятельства отношений Ботева и польской семьи, - пишет биограф, - не имеют для нас большого значения..." И - все.

Однако, позволю заметить, именно в дни своего сближения с семьей Рудзиевских Ботев осознал себя борцом за народное счастье и во имя родины отказался от личного счастья, от благополучной, обеспеченной жизни- совершил деяние, на которое мог решиться только человек исключительной целеустремленности и необычайно сильной воли.

...Село Комрат - административный центр, где сосредоточено управление болгарскими школами в Бессарабии. Сюда и прибыл Ботев - с благими намерениями, с узелком, в котором смена белья да старый офицерский китель, подаренный паном Свентославским, и с любимой книжкой за пазухой. Что за книга, догадаться нетрудно, - роман Чернышевского, который для Ботева не столько роман, сколько наставление на все случаи жизни.

Избытка в педагогах для болгарских школ не было, а справка о том, что он обучался на втором курсе университета, давала ее владельцу право занять должность учителя сельской школы. Христо Ботева направили в село Задунаевку.

Он взялся за обучение ребятишек. Дети полюбили молодого учителя, а учитель привязался к детям. Он учил их всему - грамматике, арифметике и даже закону божьему, хотя на уроках закона божьего не столько заучивал с учениками молитвы, сколько знакомил их со сказаниями о великих славянских просветителях Кирилле и Мефодии, водил детей в поле и лес, изучал с ними природоведение среди живой природы.

Постепенно Ботев осваивался в Задунаевке. Дети рассказывали о нем родителям, и многие жители села были уже знакомы или наслышаны о молодом учителе. Его зазывали на сельские сходки, обращались при случае за советом к грамотному и отзывчивому молодому человеку. Только советы Ботева частенько оказывались непривычными, потому как выходили за пределы местных событий.

По вечерам он встречался с молодежью и пел вместе со всеми в хоре. Но не только пел, но и о Рахметове рассказывал, о Герцене, о его "Колоколе", и о тех, кто боится революции, и о тех, кому она не страшна.

Сельскому старосте вроде и не с руки заходить к Вакуленкам, у которых квартирует учитель, а зашел.

- Слыхал я, Фома Петрович, полиция в село должна наведаться.

- С чего бы это?

- Учителем интересуются. Народ мутит. Предупреди.

Опять нависла туча над головой. Надо уезжать подобру-поздорову...

По пути в Калофер Христо заглянул в Сливен - тот просторнее Калофера, но те же глинобитные одноэтажные домишки и глухие заборы. Решил на всякий случай дать крюка - чем черт не шутит, надежда того стоит! Вдруг пан Чайковский, он же Садык-паша, и впрямь чем поможет. Пан Свентославский заверял в том Христо.

Можно предположить, что в их встрече не было ничего особенного.

- Тебе чего?

В просторной горнице на широкой оттоманке полулежит седовласый мужчина в расстегнутой белой рубахе. Паша? Должно быть, он и есть паша.

- У меня письмо к вам.

Человек берет письмо, неспешно вскрывает конверт, расправляет листок, начинает читать.

- Ба-а-а! Пан Свентославский! Старый знакомый... Просит помочь тебе. Разве можно отказать пану Свентославскому? - на минуту задумывается, почесывает грудь. - Грамотный?

Христо рассказывает о себе, о том, как не поладил в Одессе с полицией, что едет домой к отцу, который, быть может, поспособствует устроиться в Калофере учителем.

- На учительское жалованье сыт не будешь, - резонно замечает Чайковский и предлагает: - Иди ко мне в писаря. Дам приличное жалованье, будешь сыт, а там поглядим.

- Попробую.

- Вот и ладно. Располагайся в соседней комнате. Обедать будешь вместе со мной. Только не зови меня паном, здесь я паша.

Христо остался в Сливене, - может, удастся скопить толику денег, будет семье поддержка на первое время, как вернется. Кроме того, Чайковский заинтересовал его и сам по себе.

Командир полка расквартированных в Сливене турецких казаков Чайковский просыпался ни свет ни заря, умывался, завтракал и шел на плац, где проводил полдня. Порядок у него в полку образцовый. Спуску не давал никому. Был строг, но не жесток.

Вторую половину дня Чайковский посвящал личным занятиям. Для них-то и понадобился ему Ботев. Подумать только! Командир полка, оказывается, писал мемуары. Каждый день после обеда Чайковский заваливался на оттоманку, Ботев усаживался за стол и приступал к выполнению своих обязанностей личного секретаря. От него и требовалось-то лишь слушать и записывать. Слушать же Чайковского, надо признать, было интересно. Рассказывая о пребывании в Турции, Чайковский вспоминал и о своих юношеских годах.

Бедный польский шляхтич мечтал о военной карьере, поступил в военное училище, откуда вышел подпоручиком. Начало тридцатых годов. Польские аристократы бредят независимостью Польши, стремятся вырваться из-под власти России. Нарастало восстание. Но фортуна не улыбалась Чайковскому. Царским властям он подозрителен. Для того чтобы стать в ряды руководителей восстания, недостаточно родовит. Молодой офицер еле-еле сводит концы с концами, честолюбие побуждает его бросаться из одной крайности в другую. Вздумалось бежать в Турцию...

Ему исполнилось тридцать лет. Нищий и гордый поляк, бывший российский офицер очутился в Константинополе гол как сокол. Турецкие власти охотно принимали на службу иностранцев. Кто только не попадался среди турецких чиновников: англичане, французы, бельгийцы, австрийцы... Если беглец обладал способностями, он находил себе место.

Высокого, статного Чайковского зачислили в драгунский полк, несший службу при дворе, ему повезло, на него обратил внимание сам Абдул-Меджид. Молодого офицера, наделенного обаянием, успевшего завести знакомства с влиятельными турками, навестил мулла.

- Ты нравишься султану, - сказал он. - Но к тебе нет полного доверия. Зайди к шейху Исаму.

Шейх Исам - влиятельная фигура при султанском дворе, по пустякам вызывать не станет. Пан Чайковский явился к шейху. Шейх поглаживал седую бороду. Молчал. Молчал и Чайковский. Того требовал этикет.

- Ты верен султану? - нарушил молчание шейх. - А султан верен Магомету. Какому Богу верен ты?

- Тут не до шуток, - рассказывал Чайковский. - Шейх предложил мне принять магометанство. Это значило - или ты наш, или не наш. Примеров вокруг было сколько угодно. Англичане сами посоветовали генералу Гюйону перейти в магометанство, полковник Кольман, перешедший на службу к туркам из австрийской армии, стал Тайши-пашой, польский генерал Бем превратился в Мурад-пашу. Все было ясно: или ты полковник, или покойник.

- И вы предпочли стать полковником? - спросил Христо, с трудом скрывая насмешку.

- А иначе мне прислали бы шнурок.

- Какой шнурок?

- Шелковый. Чтобы повеситься. Или прислали бы какого-нибудь эфиопа помочь мне залезть в петлю. Так кончился пан Чайковский и появился Мехмед-Садык-паша. Знаешь, что значит Садык? Верный! Шейх подарил золотые часы, султан отвалил несколько тысяч пиастров...

- И с тех пор?

- С тех пор я, Садык-паша, командую то одним полком, то другим, лет двенадцать назад участвовал в русско-турецкой войне, сражался в армии Омер-паши, отбил у русских Журжево... - Чайковский покрутил ус. - А потом русские отбили Журжево обратно.

Христо видел: Чайковский многое повидал в жизни и правильно о многом судит, в средствах, надо признать, он был не слишком разборчив, но людей щадил, был смел, даже отчаян, считал себя справедливым, всему знал цену и мечтал окончить жизнь... писателем.

Забегая вперед, скажу, что мечта Чайковского в известной мере осуществилась. В 1871 году он ушел с военной службы у турок, уехал в Россию, в 1873 году опубликовал в Киеве повесть "С устьев Дуная", в Москве уже посмертно вышли его "Турецкие анекдоты", а позже "Русская старина" напечатала "Записки Михаила Чайковского".

Но это - будущее, а пока что Садык-паша диктует писарю свои воспоминания. Христо записывает и запоминает.

Рассказы Садык-паши помогли Ботеву лучше понять, что за люди играют судьбой Болгарии. Чайковский умело служил турецкому правительству, был ревностным служакой, но он нисколько не идеализировал тех, кому служил, знал цену и султану, и его приспешникам.

Что ждать болгарам от правителей, которые болгар и за людей-то не считают? Невежество доходило до того, что первый секретарь французского посольства в Константинополе господин де Бутенвиль в разговоре с Чайковским, когда тот упомянул о страданиях болгар, высказал искреннее удивление:

- Да разве болгарский народ существует? Я всегда думал, что слово "болгарин" - синоним слова "пастух".

Двойственное чувство питал Христо к Чайковскому - смел, умен и все-таки авантюрист, пренебрег интересами своего народа, оставил Польшу, бежал в Турцию, сменил веру, а теперь, когда служба уже прискучила, стала в тягость, собирается, судя по всему, удрать в Россию.

Тут как раз приспело письмо от отца. Старый Ботьо звал сына домой.

В письме доктору Атанасовичу, написанному 21 ноября 1867 года после возвращения в Калофер, Ботев так объяснил причины своего возвращения: "В прошлом году я получил письмо от своего раньше времени состарившегося отца, который все двадцать пять лет учительской работы в Калофере с трудом мог прокормить свое семейство. Прочтя это письмо, я был вынужден уволиться, чтобы, как старший сын, выслушать последнюю волю отца, а главное поддержать мое нуждающееся семейство".

Чайковский не был богат, но и скупым не был, - узнав о желании Христо покинуть его, вытянул из-под подушки кисет, высыпал горсть золотых монет, отсчитал пять червонцев, положил их на стол перед своим секретарем.

- Бери. Будь счастлив.

...Ботьо Петков позвал сына, увидев приближение к концу своего жизненного пути. Долгие годы учительствовал он в Калофере. Любил свое дело. О том, какой он был учитель, говорил тот факт, что к нему в училище везли учеников со всей Болгарии. Был честным, трудолюбивым, любящим. Но было нечто, что никогда в нем не заживало. Как язва на теле. Покорность. Он и сыновей учил тому, что надо подчиняться.

Легким шагом вошел Христо в родной дом. Припал к плечу матери. Ботьо, высокий, худой, изможденный, оглядел сына с головы до ног: ладный парень.

- Долго же ты добирался.

- Задержался в Сливене. Заработал немного.

Положил перед отцом золотые монеты.

- Не доучился в Одессе? - не стал расспрашивать почему. - И я не доучился. А детей в школе обучать сможешь? Сходи к Вылковым, к Цанковым. Просись в учителя. Скажи: замена отцу.

Так и случилось. Приняли Христо в ту самую школу, где он начинал учиться.

Христо недоволен учебниками Груева, по которым учатся во всех болгарских школах. Молодой учитель выходил на уроках за пределы официальных учебников. Жители Калофера быстро заметили, что новый учитель слишком уж вольно толкует историю. Учить-то учит, только как бы такая учеба не сманила учеников в гайдуки.

Отец предостерегал Христо:

- Как бы тебе не сменить школу на тюрьму, будь осторожнее...

Христо не только внушал ученикам опасные мысли, но и взялся обучать их военным приемам. Соберет учеников, уведет в горы, вооружатся ребята палками, палки они называют ружьями, а учитель занимается с ними странными играми:

- Стреляй! Коли! Смелее! Учитесь, учитесь! - твердит он ученикам. Скоро болгарам понадобятся настоящие ружья.

Когда родители спрашивают, чем он занимается с детьми в горах, Ботев отвечает:

- Спортом.

Снисходительное до поры до времени отношение к молодому учителю объяснялось уважением, которым пользовался его отец, человек, лояльный к власти. Калоферцы надеялись, что сын его со временем тоже станет сдержаннее и терпимее. А сам Христо думал, что не за горами тот день, когда терпение калоферцев истощится.

11 мая - день памяти Кирилла и Мефодия, знаменитых славянских просветителей, проповедников христианства, основоположников славянской письменности и литературы. Все болгарские общины торжественно отмечают этот день: служатся молебны, устраиваются собрания.

11 мая 1867 года. После молебна жители Калофера собрались в школе. Школьный двор украшен гирляндами цветов. Из соседних домов принесены кресла для тех, кто побогаче и постарше. Те, кто помоложе, стоят позади.

Первое слово произносит Ботьо Петков, самый заслуженный учитель в Калофере. Он с чувством говорит о пользе просвещения, о самосознании народа, о его трудолюбии, о семейных устоях. И другие граждане говорят то же. И все, как один, заканчивают свои речи горячими пожеланиями здоровья и благоденствия любимому султану Абдул-Азису.

Но что это? Из задних рядов проталкивается вперед сын старого Ботьо, самый молодой учитель во всем городе.

- Позвольте, - громко говорит он. - Позвольте и мне слово...

"Я и сейчас вижу школьный двор и посреди него Ботева, выпрямившегося во весь свой исполинский, такой же, как у отца, рост, вижу его черные пламенные глаза, орлиный взгляд, высокий умный выпуклый лоб, римский нос, длинные кудрявые волосы, белые нежные руки и лицо, широкую грудь и плечи, вспоминал впоследствии участник этого собрания Бракалов. - Он громко произносит свою пламенную речь, в которой с пафосом выступает против турецкого правительства, высмеивает чорбаджиев и с пылким патриотизмом восхваляет истинных борцов за народное дело и свободу и побуждает народ к восстанию".

- Каждый славянин чтит наших братьев из Солуни - Кирилла и Мефодия, которые вписали великое событие в нашу бурную историю, - говорит Христо. Но для нас важно не их значение в истории христианства и православной церкви, поэтому мы не будем касаться эпохи их деятельности и обратимся к современному значению праздника...

Во дворе воцаряется тишина, общее внимание приковано к молодому Ботеву.

- Одиннадцатое мая стало народным праздником, напоминающим нам о нашем прошлом и настоящем, праздником, который должен воодушевить нас на борьбу за полное духовное и политическое освобождение, - продолжает Христо. - Но как мы отмечаем этот знаменитый и священный для нас праздник? - Забыв о сдержанности, осторожности и смирении, сам отвечает на свой вопрос с необычной и дерзновенной смелостью: - Собираемся только для того, чтобы попить, поесть, повеселиться и показать, что из трехсот шестидесяти пяти дней в году этот день мы посвящаем своему народу, только в этот день бываем патриотами. Да! Мы - патриоты, покуда пьяны, мы - народолюбцы, покуда раб еще в состоянии нас кормить! В этот праздник патриоты произносят у нас речи, проводят беседы, рассказывают о заслугах и деятельности святых мужей, пережевывают и перетолковывают исторические и современные истины, танцуют "народные" танцы, поют "народные" песни, пьют, едят, веселятся и в то же время, не обращая внимания на тяжкие, нечеловеческие страдания своего народа, произносят тосты за здравие тирана, за увековечение рабства, за счастье глупцов. В этот священный, торжественный для нас праздник вы услышите рев патриотов: "Да здравствует рабство! Да здравствует наш милостивый тиран! Да здравствуют камилавки! Да здравствуют мироеды! Да здравствует наша всеобщая подлость!" Какой позор, какая насмешка над памятью тех, которые так пламенно, так искренне любили человечество, так энергично и самоотверженно трудились на пользу и во имя свободы своего народа!

Какие уж тут изъявления покорности! Собравшиеся на школьном дворе слышат первое политическое выступление Ботева. Не в праздничном настроении расходились в тот день местные богачи. Именитых участников собрания его выступление испугало. Оно и понятно: захочет кто-нибудь выслужиться перед турками, донесет властям, а тень падет и на тех, кто слушал. Старый Ботьо тоже не мог подавить своего беспокойства.

- Нам здесь жить. У тебя мать, братья. Я недоволен.

Несколько дней молчания. Молчал Ботьо, вся семья молчала.

- Тебе лучше уехать, - посоветовал отец. - Пройдет время, забудутся твои неосторожные слова...

- Но я не хочу молчать, отец.

- Хорошо бы тебе закончить образование.

О речи его ходили по городу разговоры, однако полицейские не беспокоили Ботевых. Какие-то слухи до них не могли не дойти, но горячность сына старого Ботьо они, видимо, приписали всеобщему возбуждению, которым всегда сопровождались большие христианские праздники.

Жители Калофера сторонились Христо. И он в одиночестве бродил по окрестностям, сидел на берегу Тунджи, размышлял и сочинял стихи... Они складывались сами собой, строфа за строфой. Рифмы он ловил, как птицелов певчих птиц. Приходил домой, записывал, испытывая чувство облегчения, когда видел свои мысли записанными на бумагу.

Уезжая из Калофера, он оставит свои тетради дома. Написанное в ту пору не сохранится. Позже, в 1871 году, он вспомнит отдельные стихи, вновь запишет и в том же году опубликует в газете "Дума на българските емигранти" несколько стихотворений: "Моей первой любви", "Гайдуки", "Беглянка".

Первая публикация "Беглянки" посвящена Марии Горановой. Та и вправду была беглянкой. Уроженка соседнего с Калофером Карлово, она четыре года провела в Праге. Училась там вместе с сестрой и братом. В конце 1866 года вернулась домой. Христо познакомился с девушкой. Возможно, она ему приглянулась, встреча с ней навеяла стихи:

Эй, в уме ли ты, Стояна!

Ты куда пошла так рано?

Погоди, постой, шальная!

Пусть узнает мать родная

Неспроста ее Стояну

Утром тянет на поляну...

Впоследствии биографы объявят Марию Горанову первой любовью Ботева. "История не сохранила никаких данных об этой любви поэта", - будут сожалеть они.

Но ее, думаю, и не было!

"Мечты о личном счастье не сбылись", - напишут все те же биографы.

А Ботев... Он и не мечтал о личном счастье! Изобразить Ботева в роли отвергнутого возлюбленного? Да если бы Христо любил Марию Горанову, она стала бы его! Красив, одухотворен, красноречив - никакая девушка не смогла бы пренебречь его любовью. Горанова же вскоре по приезде в Карлово не замедлила найти себе мужа, пожилого, но богатого хлебного торговца.

Биографы пошли еще дальше, без каких-либо оснований предположив, что и стихотворение "Моей первой любви" тоже вдохновлено Горановой.

Мое же мнение, что это стихотворение написано под впечатлением разлуки с Эвелиной Рудзиевской.

Ты чудно поешь - молода ты,

Но слышишь ли леса напевы,

Рыданий бедняцких раскаты?

Томится по голосу гнева

Душа и стремится с любовью

Туда, где все залито кровью...

В этих строках история отношений Христо Ботева с Эвелиной Рудзиевской. Именно она, убежден, была его первой любовью!

Однако стихи стихами, - отчуждение жителей Калофера, которое возникло после празднования дня Кирилла и Мефодия, лишало Христо уверенности, что он сможет прижиться в городке. Ботьо все чаще заговаривал с сыном об отъезде:

- Без тебя нам будет спокойнее. Сумеешь вернуться в университет хорошо, не сумеешь - иди в учителя... Ищи свое счастье.

Ботьо отдал сыну последние деньги, отдал золотые часы, единственную ценность, которую он сберег.

Деньги Христо вернул матери, а часы увез и никогда с ними не расставался.

Короткая жизнь, необыкновенные и удивительные приключения

Павла Петровича Балашова, российского помещика, ставшего свидетелем

и участником исторических событий и решившего письменно запечатлеть их

для последующих поколений. Написано им самим

(Продолжение)

Я завтракал со своими хозяйками, ел домашние лепешки и запивал их чаем. Не мог я привыкнуть к излюбленному в Румынии кофе. А мои хозяйки прихлебывали квашеное молоко, любимое ими не меньше кофе. Недавнее ночное происшествие сблизило нас троих. Даже Величка утратила со мной обычную застенчивость и, как мне казалось, проявляла ко мне теперь несколько повышенный интерес - но это так, к слову.

У меня было много свободного времени. И я часто сидел дома - то за книгами, то за письмами. Мои хозяйки ни о чем не спрашивали, но, думаю, предполагали, что я уехал из России по политическим мотивам и теперь томлюсь бездельем поневоле, ожидая лишь момента для возвращения на родину.

В тот день завтрак наш был прерван неожиданным звонком. Йорданка пошла открывать дверь, и в комнате появился Ботев. Величка тут же исчезла, а гость, приглашенный Йорданкой к столу, последовал этому приглашению и придвинул к себе тарелку.

- Ну как, Павел? - обратился Ботев ко мне, зачерпывая ложкой простоквашу.

Он привык уже ко мне и, следуя болгарскому обычаю, называл меня иногда просто по имени.

- Что как, Христо?

- Как настроение?

- Отличное.

Я понял, Ботев пришел неспроста. Он был у меня нечастым гостем, и вопрос его, подумалось, содержал в себе скрытый смысл.

Ботев взглянул на Йорданку. Деликатная хозяйка тут же нашла предлог оставить нас вдвоем.

- Вам нетрудно будет оставить на некоторое время Добревых? - последовал вопрос ко мне.

Я уточнил:

- Добревых или Бухарест?

- И Бухарест, конечно.

Ботев смотрел на меня пытливо, а я на него - вопросительно.

- Уезжаю в Браилу. Учителем в тамошнюю школу, - объяснил он. - Решил спросить, не хотите ли вы тоже перебраться в Браилу?

Похоже, за его словами что-то скрывалось. Кажется, меня вовлекали в какую-то деятельность.

- Что я там буду делать?

- То же, что и здесь, - ответил Ботев. - Вести жизнь любознательного путешественника.

- А это может принести пользу?

Я не сказал - чему, мы понимали друг друга.

- Может, - коротко сказал Ботев.

- Христо, можете считать меня в своем распоряжении, - ответил я не раздумывая.

Тут вошла Йорданка с блюдом дымящейся фасоли, заправленной луком и помидорами.

- Не знаю, огорчу ли я вас, матушка, - обратился к ней Ботев, - но ваш постоялец уезжает сегодня из Бухареста.

"Сегодня! - подумал я. - Он, однако, спешит".

- Надолго? - поинтересовалась Йорданка.

- Надолго, - ответил Ботев.

- А куда?

- В Браилу.

- Значит, съезжаете от нас? - обратилась ко мне Йорданка.

- Я еще вернусь в Бухарест? - спросил я Ботева.

- Вполне возможно, - ответил он.

- В таком случае я оставлю комнату за собой, - сказал я Йорданке. - Не беспокойтесь, я заплачу вперед.

Мы с Ботевым прошли ко мне в комнату.

- Что мне с собой взять? - осведомился я.

- У меня к вам просьба, - сказал он после некоторого раздумья. - Не могли бы вы прежде съездить в Одессу, а уж оттуда направиться в Браилу. Надо доставить один багаж, а послать некого. Других ждет провал, у вас одного хороший паспорт, вас не будут даже досматривать.

Я готов был выполнить поручение. Признаться, меня очень интересовало, что именно поручалось мне доставить. Но Ботев ничего не сказал, лишь предупредил:

- Не торопитесь. Подумайте, прежде чем согласиться. У вас меньше риска, чем у других, кому можно поручить это дело. Но вы должны знать: если попадетесь, вам грозит Сибирь.

- Я готов. - И не удержался, спросил: - А что... за багаж?

- Вы его получите, - уклончиво сказал Ботев. - А пока соберитесь, к вечеру я зайду за вами. Вы знаете Зиновьева?

Речь шла о русском после в Румынии. Встречаться с ним мне не приходилось.

- Слышал.

- Зайдите к нему, скажите, что вам нужно съездить в Одессу. Допустим... вам нужно там получить деньги. В сущности, разрешения его не требуется. Со своим паспортом вы можете беспрепятственно съездить в Одессу и вернуться. Но вы спросите - не нужно ли вам отметиться. Пусть знает, что вы едете по своим делам, - все лишняя гарантия, что за вами никто не увяжется.

Русское посольство находилось на Французской улице - белый особняк с зеркальными стеклами в окнах и со швейцаром в ливрее.

- Господин посол принимает?

- Как о вас доложить?

Хорошо, что я захватил с собой изготовленные еще в Москве визитные карточки.

Меня провели в комнату, уставленную мягкими, обитыми розовым штофом стульями, больше похожую на гостиную, чем на кабинет. Посол даже поднялся мне навстречу. Выглядел он довольно бесцветным господином. Хотя бесцветность эта была несомненно показной. В Румынии переплетался такой узел интересов Российской империи, что человека малоспособного вряд ли назначили бы сюда послом.

Я отрекомендовался еще раз:

- Павел Петрович Балашов, помещик Орловской губернии, изучаю славянский вопрос.

Зиновьев вздохнул, должно быть, я был не первым славянофилом, докучавшим в этом городе русскому послу.

- Чем могу служить?

Я залепетал что-то о деньгах, следуемых мне по векселям, которые необходимо подать в Одессе ко взысканию.

- Ну и поезжайте, голубчик. Взыскивайте свои деньги, для этого вам не нужно никакого разрешения.

Мы расстались вполне довольные друг другом.

Вечером под моими окнами появился фаэтон. Ботев приехал за мной на извозчике.

Обычно он мало следил за своей одеждой. Но на сей раз - в светлом костюме, в шляпе с высокой тульей, в пальто и с тросточкой в руке - Ботев выглядел совершенным франтом.

Кажется, он остался доволен произведенным впечатлением.

- Ничего не поделаешь, обстоятельства требуют, - объяснил он свое преображение. - Вы готовы?

Вошел он с двумя одинаковыми дорожными чемоданами из свиной кожи.

- Один - ваш, другой - мой.

Бросилось в глаза, что один из них удивительно легок, второй чрезвычайно тяжел.

- Который же мой?

- Сперва - этот, - Ботев указал на легкий чемодан. - Что у вас с собой?

Я указал на саквояж (большая часть вещей оставалась "залогом" моего возвращения) и пошел прощаться с хозяйками.

Йорданка протянула мне руку.

- Ездите, сколько надо, ваши вещи будут в полной сохранности.

- А где Величка?

Величка стояла тут же за дверью. Она покраснела, когда я к ней подошел, потупила глаза, да и я не знал, что ей сказать.

По пути на вокзал Ботев поинтересовался:

- Были у Зиновьева?

Я рассказал о своем посещении посла.

- Правильно поступили, что послушались, - похвалил Ботев. - В делах не надо пренебрегать мелочами.

На вокзале, несмотря на наш респектабельный вид, он не позволил взять носильщика. Мой легкий чемодан и нести было нечего. Но и свой, непомерно тяжелый, Ботев нес как пушинку.

Я не знаю, были ли у Ботева деньги. Однако у билетной кассы он негромко, но твердо сказал:

- В первом классе.

Должно быть, так было нужно. При этом денег мне он и не пытался предложить, возложив все расходы как само собой разумеющееся на меня.

Мы доехали до Журжево, приобрели билеты на пароход, тоже первого класса, и вскоре расположились в уютной каюте, отделанной полированным красным деревом и множеством позолоченных крючков и ручек.

Как только пароход отвалил от пристани, мы прошли на корму, в ресторан для пассажиров первого класса. Было сравнительно поздно, публики было немного. Мы не спешили, не торопился и обслуживавший нас официант. После ужина нас потянуло на палубу. Меня разморило от съеденного и выпитого, чего нельзя сказать о моем спутнике. Он, наоборот, ушел в себя, задумчиво смотрел на отражение пароходных огней в темной воде и молчал. Я не решался нарушить его молчание.

- Скажите, Павел, а кто ждет вас на родине? - обратился вдруг Ботев ко мне, не отводя глаз от воды.

Более горького вопроса он не мог мне задать.

- Никто, - ответил я, проглотив подступивший к горлу комок. - Отец умер давно, а матушка скончалась этой весной.

- А кем был ваш отец?

- Офицер, помещик.

- Богатый? - поинтересовался Ботев.

- Нет, - отвечал я. - Мы не роскошествовали, но и не бедствовали. Средние помещики.

- А братья, сестры у вас есть?

- Увы, нет.

Поплескивали темные дунайские волны, плицы однообразно пощелкивали по воде, пароходные огни то ныряли, то вновь появлялись на поверхности реки. И неожиданно Ботев начал говорить о себе.

Я сам никогда не расспрашивал Ботева, не хотел вторгаться в его личную жизнь. Он и без того вызывал по отношению к себе беспредельное уважение. А тут вдруг он стал рассказывать о себе. Почему? Возможно, располагала обстановка: ночь, Дунай, доносящаяся с кормы музыка, выпитое вино. А ведь даже очень замкнутому человеку порой хочется высказаться о себе самом. И потом, ко мне Ботев уже привык. Наконец, он любил Россию, был воспитан на русской литературе, а я был русским. И при этом - человеком, как мне кажется, интеллигентным, во всяком случае, способным понять запрятанные в его сердце чувства. С другой стороны, я был настолько далек от него, что не мог быть ему судьей.

- А у меня был замечательный отец, - сказал Ботев, и это не выглядело хвастовством. - Он был учителем, настоящим просветителем. У нас была большая семья, девять детей. Отец умер два года назад, надорвался, а ведь ему еще и пятидесяти четырех не было.

Ботев безотрывно смотрел на плывущие за бортом огни.

- И мать у меня замечательная, - продолжал он. - Болгария богата песнями, у нас их множество, так моя мать, поверьте, знает все песни и сказки нашего народа.

Оркестр давно смолк, вокруг сгущалась тишина. Вдалеке темнели безмолвные берега. И лишь плицы монотонно шлепали по воде да где-то внутри парохода тяжело дышала паровая машина.

- Вы обеспеченный человек, и будущее ваше сравнительно ясно, задумчиво произнес Ботев. - Неужели у вас нет любимой девушки?

- Но ведь и я не замечал возле вас ни одной женщины.

- Я другое дело, я изгнанник, бедняк, мое будущее - борьба... мне ли думать о любви?

Я несогласно покачал головой. Ботев не мог не привлекать к себе женщин.

- Неужели в вашей жизни не было женщин, которые говорили бы вам о любви?

- Если бы я им это разрешал!

Звезды плыли вверху, в черном бархатном небе, и внизу, в темной беспокойной дунайской воде...

В общем-то ничего необыкновенного не было сказано Ботевым. Но все мое существо пронизала необъяснимая нежность к этому красивому и, как мне казалось, такому же, как я, одинокому человеку.

Тут он повернулся ко мне, глаза его блестели, а лицо смутно белело в темноте.

- Любовь - странное чувство, - медленно заговорил он, отчетливо произнося слово за словом, точно читал стихи. - Была одна девушка, девочка даже, звали ее Райна. Это было еще в Калофере. Но я намерен был учиться, собирался в Россию. Да и было ли это любовью?

Глубокая ночь окутала и пароход, и реку, берегов уже не было видно. Голос Ботева звучал приглушенно и грустно.

- Потом Одесса. Меня гораздо больше интересовало не то, чему обучали нас в гимназии, а то, что происходило за ее стенами. Я встречался со студентами, читал Герцена, Добролюбова, Некрасова. "Непокорный и дерзкий юноша", - сказали мне и отказали в финансовой поддержке. Пришлось покинуть гимназию. Приютила меня одна польская пани. Предложила стол и комнату за уроки с ее сыном. И вот между дочерью этой дамы и мною возникло что-то уже более серьезное. Эвелина...

Ботев говорил все тише, все глуше. Не для меня говорил, для себя. Точно еще раз отказывался от всего, что могло помешать ему любить Болгарию.

- Эвелина... Пани Рудзиевская вместе с дочерью и сыном собиралась в Париж. Звала меня с собой. Она, кажется, тешила себя мыслью, что впоследствии я женюсь на ее дочери. Конечно, любовь красивой девушки, безбедная жизнь в Париже, может быть, судьба поэта... Но мог ли я изменить Болгарии, забыть о родине?

Ботев взялся за поручни и весь подался вперед, вглядываясь в беспросветный мрак, точно силился что-то в нем разглядеть, и сильным, звучным голосом принялся читать - мне? себе? или кому-то еще? - незабываемые стихи:

Когда увидишь челн убогий,

Гонимый грозною волной,

Ты сердце не томи тревогой,

Не застилай глаза слезой!

Давно исчез корабль в тумане,

И уплыла надежда с ним,

Что толку в немощном рыданье,

Когда конец неотвратим?

Нет, лучше с бурей силы мерить,

Последний миг борьбе отдать,

Чем выбраться на тихий берег

И раны горестно считать.

Будто наперекор ему, откуда-то снизу, из чьей-то каюты, донесся веселый женский смех. Ботев вздрогнул.

- Рудзиевские отправились в Париж, - торопливо закончил он свой рассказ, - а я в Задунаевку - большое село на почтовом тракте между Аккерманом и Болградом.

Он поежился и взял меня под руку.

- Спать, спать, - сказал он категорическим тоном и повел меня в каюту. - Еще простудитесь...

Разбудило нас утро. Спали ту ночь мы мало, но спать как-то и не хотелось. Привели себя в порядок и вышли на палубу. Светило яркое солнце. Пассажиров первого класса оказалось гораздо больше, чем могло показаться вечером. На верхней палубе прогуливались нарядные барышни и молодые люди. Публика заполняла ресторан. От вчерашнего благодушия официантов не осталось и следа. Как угорелые носились они от столика к столику.

Ночное наваждение рассеялось, да и Ботев изменился. Недавней мечтательности как не бывало. Он был задумчив, но это была уже деловая задумчивость.

- Теперь самое время обговорить, что вам предстоит делать и как надлежит себя вести, - сказал Ботев, возвратившись со мной в каюту. - Пока что все идет хорошо, без ненужных приключений, но это не значит, что мы избавлены от случайностей.

- Во всяком случае, можете быть спокойны, я ни в кого не влюблюсь,пошутил я, все еще находясь под впечатлением его ночной исповеди.

Но он тут же меня остановил, не желая обращать в шутку свои юношеские воспоминания.

- Похоже, Павел, вы не вполне меня поняли, - строго произнес он. - Я не играл. И Райна, и Эвелина не были для меня забавой. В любви я придерживаюсь взглядов Тургенева. Помните, вы говорили, что намерены отыскать в Болгарии одну женщину? Елену Стахову - тургеневскую Инсарову. Только такую любовь я и принимаю. Поэтому не будем шутить на эту тему.

- Значит, стихи, что вы вчера читали, - это программа?

- Если хотите, да.

- Стихи ваши?

- Мицкевича, - ответил Ботев. - В семье, о которой я рассказывал, благоговели перед Мицкевичем, и, возможно, это лучшее, чем одарила меня Эвелина.

Я не удержался:

- Лучше с бурей силы мерить, последний миг борьбе отдать?

Вот когда Ботев улыбнулся!

- Запомнили? Вы правы, от борьбы меня не отвлечет даже пламенная любовь!

Ботев замолк, а я не хотел ему надоедать.

- Мы везем ценный и очень нужный груз, - спустя минуту заговорил он, глядя на один из чемоданов. - Для полиции он представляет большой интерес.

Он поставил чемодан на стул.

- Идите, - сказал он. - Займите столик, я сейчас подойду.

Но едва я очутился в коридоре, как передо мной возник... Даже не знаю, откуда он взялся. Тем не менее передо мной стоял князь Меликов.

- Павел Петрович! - воскликнул он, протягивая мне руки. - Какая приятная неожиданность!

Не могу сказать, что я был ему рад, но мне просто некуда было от него деться.

Князь, кажется, пребывал в отличном расположении духа.

- Далеко?

- В Одессу, - по возможности суше ответил я.

- Представьте себе, я тоже в Одессу.

Я промолчал, потому как не намерен был продолжать разговор.

- Вы один?

- Один, - зачем-то счел нужным солгать я.

- Я видел вас вчера издали, вы были с каким-то господином.

- Это мой сосед по каюте.

- Вы представите меня?

- Мы почти незнакомы. Я даже не знаю, как его зовут.

- Пустяки, перезнакомимся.

- Извините...

Я шагнул вперед. Он тотчас посторонился.

- Простите великодушно...

Я прошел в ресторан, занял столик, сделал заказ. Когда появился Ботев, я рассказал ему о встрече в коридоре, придав ей юмористический характер. Но Ботев отнесся к моему рассказу вполне серьезно.

- Покажите мне этого князя, - попросил он.

- Да вот он, легок на помине, - воскликнул я, увидев князя в дверях ресторана.

Однако Ботев не успел повернуться, как князь исчез.

- Вы сидите, - сказал, вставая, Ботев, - я ненадолго отлучусь.

Принесли кофе, но я, не притронувшись к нему, сидел гадал, с чего это Ботев внезапно меня покинул.

Вернулся он через четверть часа. Я вопросительно взглянул на него, но он ничего объяснять не стал.

Выпив кофе и рассчитавшись с официантом, вернулись в каюту. Ботев сразу нагнулся к чемодану, выпрямился и опять улыбнулся.

- Все в порядке.

- Что в порядке?

- То, что чемодан проверили, пока мы с вами пили кофе.

- Какой же это порядок, - недоуменно спросил я, - если шарят в чемоданах?

Смотрю - нет второго чемодана.

- А где...

- Не беспокойтесь, я на время отнес второй чемодан к коридорному.

- Так ведь он пустой!

- Потому и отнес.

Ботев указал мне на стул и сел сам. кажется, настало время для объяснений.

- Слушайте внимательно. В Измаиле я сойду. Если я правильно рассчитал, тот, кто интересуется нами, тоже сойдет в Измаиле.

- Вы имеете в виду князя?

- Не знаю, какой он князь, но в том, что он полицейский агент, почти не сомневаюсь.

- И он сойдет в Измаиле?

- Сойдет, больше всего ему сейчас нужен этот чемодан.

- Он что, знает содержимое чемодана?

- Я позаботился об этом. Покинув вас, я выбежал в коридор и увидел его. Он скрылся при виде меня. Я вошел в каюту, отнес пустой чемодан коридорному и вновь вернулся в каюту. Побыл там немного, затем вышел, сделав вид, что спешу, забыл запереть дверь и отправился к вам.

Ботев приподнял чемодан, подержал его на весу и подал мне.

Да, это была тяжесть!

- Здесь литература. Очень нужная сейчас в России. Сойдете в Одессе, носильщика не берите. Постарайтесь нести чемодан так, будто в нем нет особого веса. На всякий случай, если его придется открыть для досмотра, положите сверху несколько рубашек. В крайнем случае дайте таможеннику взятку. Скажите, что везете коньяк.

- А если все же...

- "Все же" не должно быть. - Ботев нахмурился. - Иначе арест и...... Для вас это первое испытание. Берете на пристани извозчика и едете в университет.

Ботев взял листок бумаги, написал на нем имя, отчество и фамилию, дал мне прочесть.

- Запомните фамилию. Назовете ее только в университете. Отдадите ему чемодан и тотчас постарайтесь выкинуть ее из головы. Потом можете провести день в Одессе и первым пароходом возвращайтесь в Браилу. Спросите там болгарскую школу.

Листок с фамилией он порвал на мелкие клочки и выбросил их в иллюминатор.

Я был несколько разочарован. Сказать по правде, я бы предпочел чемодан с револьверами, бомбами, динамитом.

- И все?

- Все, - подтвердил Ботев. - Но это очень много. Так революция и делается. Каждый выполняет какую-то одну незамысловатую задачу, а все вместе приводят в движение могучий механизм революции. С этой минуты можете считать, что охрана груза доверена вам, - сказал Ботев и отдал мне ключи и от чемодана, и от каюты. - А теперь выйдем на палубу, проветримся, может быть, вам удастся познакомить меня со своим князем.

Однако познакомиться с князем ему не удалось. Хотя у меня не проходило ощущение, что тот где-то рядом и неотступно за нами наблюдает. Лишь перед самым Измаилом князь появился на палубе, стоял в отдалении и, казалось, был занят созерцанием приближающегося города.

Мы спустились на минуту в каюту, Ботев перекинул через руку пальто, зашел к коридорному за чемоданом-двойником, в котором не было ничего, и поволок его с видом, точно его наполнял свинец.

Пароход пришвартовался, мы подошли к трапу. В некотором отдалении за нами наблюдал князь. Он с таким напряжением сопровождал взглядом чемодан, что даже мне передались его муки и колебания. Едва Ботев сошел с парохода, как князь сорвался с места, пронесся мимо меня и тоже очутился на берегу.

Ботев верно все рассчитал. Я благополучно прибыл в Одессу. Меня никто не досматривал. Таможенник только махнул мне рукой, чтобы я не задерживался. Выйдя на набережную, я подозвал извозчика и отправился прямо в Новороссийский университет.

Вакации кончились, у входа царило оживление. В подъезде стояли два швейцара, один - с рыжими усами, другой - с седой бородой.

- Где я могу видеть профессора Мечникова? - обратился я к бородатому.

- Федор, - кивнул тот рыжеусому. - Проводи господина студента к Илье Ильичу, опять им посылочка.

Федор повел меня университетскими коридорами; я, еле поспевая за ним, тащился вслед со своим неподъемным чемоданом, на ходу объясняя провожатому, что у меня для господина профессора удивительно вкусное домашнее варенье и прочие сласти.

Мы остановились перед застекленной дверью, за которой явно находилась какая-то лаборатория.

- Пришли, - лаконично сказал Федор. - Стучите.

Дверь открыл молодой человек с пушистой черной бородкой.

- Мне нужен профессор Мечников, - сказал я. - Доложите, пожалуйста.

- Я и есть Мечников, - отвечал молодой человек. - Что вам угодно?

Тут взгляд его упал на чемодан, и он широко распахнул дверь:

- Заходите, заходите.

После чего обратился к моему провожатому:

- А вы идите, Федор Анисимович, этот господин побудет у меня.

Потом опять ко мне:

- Если я не ошибаюсь...

- Не ошибаетесь, - не дав ему договорить, сказал я, - я к вам от Петра Петровича из Киева.

Теперь он должен был осведомиться о здоровье мифического Петра Петровича.

- А как здоровье Петра Петровича? - участливо поинтересовался профессор. - Надеюсь, у него все в порядке?

- Ну, слава Богу, все, - облегченно вздохнул я. - Здесь литература. Вы знаете, что делать с ней дальше?

- Знаю, - улыбнулся Мечников. - Благодарю вас. Не нуждаетесь ли вы в какой-либо помощи с моей стороны?

- Нет, - сказал я. - Мне можно идти?

- Пожалуйста, - ответил профессор и добавил: - Еще раз благодарю вас, и передайте от меня Петру Петровичу мой нижайший поклон.

Я покидал университет не без удивления. Профессор Мечников оказался моим сверстником. Я даже позавидовал - уже профессор, а я еще ничего не достиг.

Побродив по городу, я отправился на пристань, узнал, когда отходит ближайший пароход, приобрел билет, получил в камере хранения свой саквояж и через несколько часов отплыл из Одессы в Браилу.

...Разыскать в Браиле болгарскую школу не составило труда.

За низким забором, сложенным из розового ракушечника, шумела ватага подростков, и среди нее, как могучий дуб, окруженный молодой порослью, высился Ботев. Обращаясь к школьникам, он весело что-то говорил, а те в ответ кричали еще веселее и громче. Сразу было видно, что между учителем и учениками царит дружеское согласие.

Впрочем, он везде был на месте, где бы я его ни встречал. А в Браиле я видел его в самых разных местах. Утром - в школе, днем - в типографии, вечером - в кофейне с друзьями, ночью - у себя дома, в тесной комнатке, за шатким столиком, заваленным рукописями и книгами, и часто - в присутствии какой-нибудь загадочной личности.

Не успел я помахать Ботеву рукой, как он сам заметил меня и направился в мою сторону в сопровождении школьников.

- Добрый день, Павел.

- Добрый день, Христо.

В его глазах светилось любопытство, но спросил он меня вовсе не о том, о чем я был готов услышать:

- Устроились?

- Нет еще.

- А где же ваши вещи?

- На пристани.

- А где собираетесь остановиться?

- Не знаю.

Я и в самом деле не знал. Полагал, если мое присутствие в Браиле необходимо, заботы о моем устройстве следует взять на себя Ботеву.

- У меня еще урок, - сказал он. - Проведете этот час вместе с моими учениками?

Он ввел меня в один из классов - просторную комнату, уставленную столами и скамейками. Я сел позади, чтобы не привлекать к себе внимание. Но едва начался урок, школьники обо мне забыли. Да и я тоже забыл о школьниках, вернее, сам превратился в школьника. Не помню, был ли то урок географии или истории. Помню только, что Ботев рассказывал детям о богатствах природы Болгарии и злоключениях ее истории. Он вел обычный урок с таким вдохновением, точно вел своих слушателей в бой за освобождение народа. Это был удивительный урок. Ботев не говорил ученикам, что надо любить родину, он учил отдавать ей все силы своих разума и сердца.

Но вот урок кончился. Школа вновь зажила обыденной жизнью беззаботной детворы: одни разбегались по домам, другие шумели за дверью, кто-то затеял возню по пути на улицу.

- Давайте подумаем, - обратился ко мне Ботев, когда все более-менее стихло, - как вам лучше устроиться.

- У вас здесь, вероятно, немало знакомых, - отвечал я. - Наверное, будет нетрудно найти комнату?

- Я не советую вам селиться на частной квартире, - возразил Ботев. Городок небольшой, и единственный жилец в доме просматривается всей улицей. Тут есть что-то вроде меблированных комнат, наверное, там вы будете чувствовать себя гораздо свободнее.

Он проводил меня до этих "комнат", которые оказались заурядной, захолустной гостиницей, какие встречаются во всех провинциальных городах России, разве что эта отличалась наличием жалюзи на окнах.

Выдерживая характер, Ботев не расспрашивал меня о поездке. Видимо, именно потому, что раз уж я ничего не говорю, значит, само собой разумеется, поручение я выполнил.

Первым не выдержал я:

- Посылку я передал.

- Я так и понял.

- Сказал профессору пароль...

- А он?

- Просил передать поклон Петру Петровичу.

- Все правильно.

Продолжать далее разговор на эту тему Ботев не стал. Полагаю, ему не хотелось, чтобы профессор Мечников задерживался в моей памяти.

Гостиница пустовала. Осень вступила в свою дождливую половину. Мне готовы были отвести лучший номер, похожий на приемную зубного врача, с массивной мебелью, со стульями, обитыми зеленым плюшем. Но я выбрал себе комнату поскромнее.

- Что же мне здесь делать? - спросил я Ботева.

- Как что? - удивился он. - Жить.

И ни слова о следующем поручении.

Он посидел со мной, дал оглядеться и пригласил:

- Я теперь на другую работу. Хотите со мной?

Он привел меня в местную типографию, чуть больше той, где печаталась каравеловская "Свобода". Навстречу нам вышел плотный мужчина с коротко подстриженными усами. Он дружески нас приветствовал.

- Господин Паничков, - представил его Ботев и пошутил: - Крупный браиловский капиталист.

Оказалось, типография принадлежала господину Паничкову, он владел и зданием, и всем оборудованием: двумя печатными машинами, станком для резки бумаги и несколькими наборными кассами. Работало у него пять или шесть рабочих. Паничков издавал учебники, сборники песен, календари и обслуживал все местные административные учреждения.

- Здесь я провожу большую часть времени, - объяснил Ботев. - Издаю газету "Слово болгарских эмигрантов". Сам пишу, сам набираю, сам печатаю.

- С нашей помощью, - добавил Паничков. - А вы что же, новый сотрудник?

- Нет, просто мой знакомый, - сказал Ботев. - Зашел посмотреть, как мы работаем.

- Милости просим, - пригласил Паничков. - А я-то подумал, пришло пополнение.

Ботев познакомил меня с одним из наборщиков - симпатичным молодым человеком, русоволосым, загорелым, с веселыми искорками в глазах:

- Семен Шапченко, ваш земляк, тоже из России.

Тем же вечером Шапченко был у меня в гостях. Железнодорожный машинист, он работал на линии Киев-Одесса. Зачитывался Добролюбовым и Писаревым. Сблизился с нигилистами, вступил в Одессе в революционный кружок, привлек к себе внимание полиции. Когда возникла опасность ареста, перешел границу и вот застрял в Браиле, работает в типографии Паничкова. Владельца типографии он хвалил: хорошо относится к рабочим, очень уважает Ботева. Для самого Шапченко Ботев был непререкаемым авторитетом.

- Таких революционеров я лично у нас в России еще не встречал, говорил он о Ботеве. - Умный, образованный, ничего для себя, все для людей.

На это я уже обращал внимание - всех, кто думал не только о собственном благополучии, покоряли чистота и принципиальность Ботева.

На следующий день Шапченко повел меня в кофейню, где по вечерам встречались друзья Ботева.

Тяжелая дубовая дверь вровень с землей, несколько ступенек вниз, темное, плохо освещенное, закопченное помещение, низенькие столики и табуретки, бочки с вином возле прилавка, табачный дым, резкий запах горячего кофе, и в дальнем углу, за сдвинутыми столиками, окруженный внимательными слушателями Ботев, читающий и комментирующий статьи, напечатанные в "Слове болгарских эмигрантов".

Я собрался было присоединиться к слушателям, как заметил Нечаева. Он сидел с таким скучающе-безучастным видом, точно Ботев был его нерадивым учеником, которого он снисходительно выслушивает. Рядом с Нечаевым расположился незнакомый мне человек в широкополой шляпе. Они переговаривались между собой шепотом, почти неслышно, но во всем их поведении ощущалось какое-то неуважение к окружающим.

Надо ли говорить, как я был расстроен этой встречей!

...В Браиле я освоился довольно быстро. Обычный заштатный городишко с заурядными лавочками, магазинами, кофейнями. Впрочем, была особая гордость горожан - театр, вернее, помещение, приспособленное для театральных представлений, где иногда давали спектакли заезжие труппы. Словом, было все, что требуется для нормальной жизни, только почему-то я не находил в Браиле себе места.

Ботев почти не вмешивался в мою жизнь. И я вынужден был вести бездумное растительное существование, что никак не могло меня удовлетворить. Один Шапченко пытался свести меня с жившими в Браиле болгарами. Наряду с румынами здесь, в Браиле, как и во многих других городах Южной Румынии, обитало много болгар. Но круг знакомых Шапченко был ограничен.

Я уже начал скучать по Бухаресту. Но тут как-то зашел Ботев.

- У меня к вам просьба, - сказал он. - Не могли ли вы одолжить мне на несколько дней свой паспорт?

Не расспрашивая, я вручил ему документ, который через несколько дней получил обратно. С того дня так и повелось: никакая серьезная работа мне не поручалась, но время от времени у меня брали паспорт, иногда просили встретиться с каким-нибудь незнакомцем и передать ему внешне ничего не значащую фразу. Правда, несколько раз меня все же отправляли в Болград, в Вилково, в Одессу с посылками, содержимое которых мне было неизвестно.

- А если кого-нибудь задержат с моим паспортом? - спросил как-то я Ботева.

- Ну и что! Могли вы его утерять? А то, что им кто-то воспользовался... Вы-то тут при чем?

Мною пользовались, обеспечивая в то же время мою безопасность.

С некоторых пор до меня начали доходить слухи о происходящих в городе экспроприациях, насильственном изъятии денег и ценностей у местных состоятельных людей. Что такое "экс", я уже знал из собственного опыта. Поэтому сочувствовал тем, на кого падал выбор грабителей, называвших себя революционерами. Румынская полиция равнодушно взирала на эти грабежи. Ее мало трогала судьба болгарских эмигрантов, пусть даже это были богатые купцы или домовладельцы.

Сперва я грешил на Нечаева. Но когда высказал свое предположение Ботеву, он решительно его отверг:

- Нет, он не станет рисковать вступать в конфликт с румынской администрацией. Чуть что, его вышлют из страны или, хуже того, выдадут русским властям.

Как-то в моем присутствии Ботев и Шапченко в разговоре между собой назвали имя Петраки Симова.

- Негодяй, - говорил Ботев. - Года три назад к нему стекалось немало денег, он сам предложил себя в корреспонденты. Немало богатых болгар из Румынии и России жертвовали через него деньги на вооружение четников.

- А он эти деньги прикарманил? - догадался Шапченко.

- Надо бы их отобрать, - сказал Ботев.

- За чем дело стало?

Дня через четыре разнесся слух, что Петраки Симова ограбили.

Я узнал это от Шапченко, когда он зашел ко мне поболтать.

- Слышали? Симова, говорят, ограбили.

- Это Нечаев гуляет?

- Не думаю, - уклончиво ответил Шапченко. - Потому что Симов - грубиян и Нечаев - грубиян. Нечаев его просто убил бы.

- Симов все-таки отдал?

- С ним поговорили, он и отдал.

- Как поговорили?

- По-хорошему. - Шапченко усмехнулся. - Как и следует говорить с крысой. Подпалили хвост и спросили.

Дальше я не расспрашивал, понял, что с Симовым обошлись довольно круто.

Обычно потерпевшие случившееся с ними сносили втихую. Ничего иного не ожидали и от Симова, тем более сам виноват. Однако Симов поднял шум. Румынская полиция вынуждена была встрепенуться. Заподозрили не кого иного, как Нечаева, - не Нечаева, конечно, Флореску, под чьим именем он жил.

Я ждал, чем все это кончится. Но дело обернулось так, как я и не мог подумать. Захожу днем в типографию Паничкова, я туда частенько захаживал днем. Ботев в роли метранпажа составляет газетную полосу из набранных статей. Весь погружен в работу и все же заметил меня.

- Рождество скоро, Павел.

- Скоро.

- А вам не хочется съездить куда-нибудь на праздники?

Он точно прочел мои мысли. Мне очень даже хотелось проехаться в Бухарест и навестить...

- Небось соскучились по Величке?

Я помялся.

- Вот и поезжайте, навестите Добревых.

- А здесь мне не нужно быть?

- Вот то-то и оно, что не нужно. Слышали, жалобу подал Симов?

- Конечно.

- И знаете, на кого пало подозрение?

- Слышал, на Флореску.

- Нет, - говорит Ботев. - Подозрение пало на вас.

Должно быть, я изменился в лице.

- Как на меня?

- Вот и уезжайте на недельку-другую, пока разберутся.

Ботев спасал Нечаева. Но это я понял много позже. Мой отъезд вел полицию по ложному следу. Через какое-то время мое алиби будет установлено. А тем временем...

Я так и поступил - уехал в Бухарест. Праздновал с Добревыми рождество, две недели вздыхал около Велички. И вернулся в Браилу, когда там все угомонилось, подозрение полиции на мой счет было снято.

Но не успокоились хыши, как называли себя бездомные эмигранты. Они не были бродягами в прямом значении этого слова. Хыши и рады были бы жить оседлой жизнью и трудиться на одном месте, но преследования турецких властей лишали их и работы, и крова, и самой родной земли.

Среди болгарских эмигрантов явно наметилось оживление. Все, кто мечтал о возвращении на родину, совершенно очевидно к чему-то деятельно готовились. Все чаще совершались экспроприации. И в городе догадывались, что они производятся отнюдь не в целях личного обогащения.

Что касается меня, то я в такие дела не вовлекался, и ничего мне о них не говорилось. Но по случайно оброненным словам, по некоторым намекам я нередко даже знал о готовящихся операциях.

В серии этих налетов дошла очередь и до Петреску. Это был орумынившийся болгарин, видный браильский богач, предметом поклонения и любви которого являлась несгораемая стальная касса-сейф, выписанная им из Лондона.

Январским солнечным днем - на дворе стоял легкий морозец - четверо в самодельных масках вошли в контору Петреску и, приставив к его горлу кинжал, на глазах владельца взломали хитроумно устроенную кассу, изъяли оттуда всю наличность и скрылись.

Толстый Петреску проявил несвойственную расторопность. Только успели налетчики исчезнуть, как он с не меньшей поспешностью очутился в полицейском управлении, угрожая поднять на ноги все бухарестское начальство. Уже вечером стали известны имена преступников - Владиков, Брычков, Хаджия и Бебровский. А к утру они уже сидели в каталажке. Тут не было особой заслуги полиции. Все тайны в этом провинциальном городке были шиты белыми нитками. "Эксы", внешне выглядевшие, возможно, эффектно, имели множество упущений.

Ограбление Петреску вышло за рамки эмигрантских междоусобиц. Слишком уж он был богат, слишком много было у него в Румынии деловых связей. Следствие пошло полным ходом. Преступников легко изобличили. Да и сами они не очень-то упорствовали в отрицании своего участия в налете. Вина арестованных была столь очевидна, что не прошло двух недель, как состоялся суд.

Суровый приговор висел над головами обвиняемых. Однако подсудимых спасло непредвиденное обстоятельство. На помощь им пришел Ботев. Он подал заявление, что берет на себя защиту четырех подсудимых.

Надо признать, что не было места, где Ботев не пользовался бы огромным авторитетом. Среди болгарских эмигрантов. Среди городских обывателей. Среди румынских чиновников. И даже среди полиции. Стоило ему подать заявление в суд, как весь город заговорил о том, что учитель Ботев не побоялся взять на себя защиту незадачливых разбойников, осмелившихся поднять руку на Петреску.

Ботева, конечно, отговаривали: мол, не надо привлекать к себе внимание. Выражение открытого сочувствия к виновным может вызвать толки о причастности вас самих к ограблениям. Но разве можно было остановить Ботева подобными предостережениями?

- Совесть не позволяет мне оставить наших хышей в беде, - говорил он в кофейне друзьям. - Без помощи им несдобровать. А рисковали они ради общего дела.

Я был на том суде, не мог не пойти. Помещение суда не могло вместить всех желающих. Я пришел заранее. Сидел в первом ряду и внимательно наблюдал за происходящим.

Судья - в кресле за столом. Прокурор - за деревянной решеткой, с одной стороны. Адвокат, Ботев - за такой же решеткой, с другой стороны. И чуть повыше - скамья подсудимых.

Судья и прокурор, молодые румынские чиновники, преисполнены чувством и собственного достоинства, и достоинства представляемого ими государства.

Надо сказать, что молодое румынское государство переживало весну своего существования. Немногим более десяти лет, как оно обрело независимость. К тому же в течение первых пяти лет им управлял такой прогрессивный государственный деятель, как Александр Куза. Снисходительное отношение к людям никому еще не вменялось в вину, а стремление соседней Болгарии к независимости вызывало симпатию и уважение.

Подсудимые еще моложе прокурора и судьи. От них веет чем-то деревенским. Юношеская наивность сочетается в них с покорностью обстоятельствам. Да, виноваты. Да, признаем. Не для себя брали, а для таких же бедняков, как сами. Нет, денег у нас нет. Все роздали людям. Каким? А кто попался по дороге. Кому именно? Всех не упомнишь... И, глядя на Петреску:

- Жирная свинья он, а не человек, тьфу!

Судья призывает к порядку, запрещает оскорблять уважаемого человека.

Уважаемый человек держится поближе к прокурору. По мне, так противный тип. Вызывающе наглый, над всеми чувствами в нем заметно преобладает жадность.

И - адвокат. Он заслоняет собой подсудимых. Умело направляет следствие, когда судья предоставляет ему слово.

Всем очевидно, что ни один из подсудимых лично себе не взял ни копейки. Конечно, эти простодушные парни нарушили закон, но ведь не во имя наживы.

Прокурор вовсе не кипит негодованием. Он требует наказания виновных, но не настаивает на каторжных работах, как того хочется пострадавшему.

Судья предоставляет слово адвокату.

Ботев встает.

- Господин судья! - он обращается к судейскому чиновнику, но складывается впечатление, что Ботев адресует свои слова иному, высшему судье. - Где же справедливость? Один сыт, а сотни неимущих голодны.

Ботев поворачивается к находящимся в судебном зале:

- Обвиняемые... Кем обвиняемые? В чем обвиняемые? Как собака на сене, лежал господин Петреску на своих деньгах, а обвиняемые роздали их тем, кто в них нуждался.

Ботев обращается к чувствам молодых чиновников:

- Разве взяли они себе хоть копейку? Хоть дукат? Хоть червонец? Все роздано! Вглядитесь в эти простодушные лица! Полюбите их! Да вы их уже любите...

Ботев говорит что-то уже совсем несообразное, но его слушают.

- Одни берут, другие отдают. Кем предпочли бы быть вы, господин судья? Отнимающим или отдающим? Собственность есть кража! Это не я сказал. Это сказал господин Прудон. Ученый, исследователь, философ. Эта мысль запечатлена в его книге. Кто способен оспорить его утверждение?

Ботев берет со скамьи книгу и протягивает судье. Тот в растерянности не знает, что с ней делать. А Ботев продолжает:

- Господин судья! Похожи ли эти молодые люди на бродяг? Загляните им в глаза! Грех молодости, вот что мы в них видим! Видим молодость, верующую в правду, бескорыстие и справедливость. Видим, что именно бескорыстие толкнуло их на дерзкий поступок. Справедливость побуждает нас оправдать их...

Прокурор снисходительно улыбается, он сам лишь недавно сбросил с себя студенческую форму, он еще не успел очерстветь.

- Святость цели оправдывает недозволенные средства! - заканчивает свою речь защитника Ботев.

Все в зале, затаив дыхание, смотрят на судью. Судья задумывается.

- Не виновны...

Что творилось после этого в зале, трудно себе представить.

После суда мы с Ботевым по каким-то обстоятельствам, не припомню каким, некоторое время не виделись. Затрудняюсь объяснить, но отсутствие рядом Ботева вызывало во мне ощущение одиночества. В сущности, все время, что я жил в Румынии, не так и часто я его видел. Мы встречались от случая к случаю. Но во мне никогда не исчезала потребность его видеть. Общение с ним заполняло во мне некую пустоту. Есть такие люди на свете, которые удивительным образом заряжают жизненной энергией всех, кто с ними соприкасается. Ботев был из их числа.

Я не переставал удивляться Ботеву. Он был добросовестным учителем и только в исключительных случаях пропускал занятия в школе. Он был издателем, выпускал газету, что требовало поистине каторжного труда и уйму времени. Он был связан со множеством болгарских эмигрантов, руководил их собраниями в Браиле. Он вел обширную переписку, его корреспонденты были разбросаны по всей Румынии. К тому же он получал письма из Белграда, из Женевы, из Парижа, из Лондона. Наконец, он, что было труднее и сложнее, постоянно находился в курсе всего происходившего в Болгарии. Однако, поглощенный болгарскими делами, он умудрялся оказывать помощь еще и русским революционерам, переправляя через границу людей и литературу.

Не знаю, как он успевал, когда ел и спал, но при всем том неизменно был спокоен, ровен, внимателен. Внимателен ко всем.

Меж тем обстановка в Браиле становилась все напряженнее. Нет, ничего особенного не происходило. Разве что участники рассеянных болгарских чет почему-то начинали стекаться именно в Браилу. Они искали и находили здесь друг друга, искали и не находили своих воевод, из которых кто погиб, кто состарился.

Многих в Браилу, предполагал я, привлекал не кто иной, как Ботев. Вокруг сильных и талантливых личностей обычно собираются ищущие и беспокойные люди. Хотя сам Ботев не давал к тому повода.

Не только для меня было несомненно, что он выдающийся человек. Однако Ботев держался с исключительной скромностью. Он не только не стремился стать руководителем людей, готовых признать его своим вождем, напротив, давал понять, что он даже не член Болгарского центрального революционного комитета, во главе которого стоят Любен Каравелов и...

Тут Ботев не договаривал. А почему не договаривал, я понял год спустя.

Помимо болгарских четников, слетались в Браилу довольно случайные и совсем не случайные лица, рассказывающие о себе всякие небылицы и пытающиеся войти в доверие.

Появился как-то такой неожиданный посетитель и в типографии Паничкова. Мне с восторгом рассказал о нем Шапченко:

- Офицер, участник покушения на царя, беглец с сибирской каторги...

- Откуда известно?

- Он сам говорит.

За год, прожитый в Румынии, я научился ставить под сомнение романтические биографии, особенно если их рассказывали сами герои этих жизнеописаний. Но на Шапченко он произвел впечатление.

- Князь-нигилист!

Я так и ахнул:

- Он сам так отрекомендовался?

- Да!

Я отправился искать Ботева.

- Появился князь. Тот, помните, на пароходе? Это не к добру.

Ботев отлично все помнил. Но мои опасения не взволновали его.

Князь Меликов не замедлил нанести мне визит. Появился в гостинице, сказал, что рад возобновить наше знакомство, и попросил ссудить на пару дней пятьдесят рублей.

Я объяснил, что жду перевода из дома и располагаю всего десятью. Он согласился на десять. А вечером сидел в кофейне и угощал на мои деньги своих новых знакомых из типографии.

...Как-то днем за мной прибежал Ангел, славный парнишка, он находился у Паничкова на выучке, его обучали работе на печатной машине.

- Дед Паничков зовет.

Никогда прежде Ангела не посылали за мной, в том не возникало нужды. Появление Ангела означало, что что-то стряслось.

Паничков стоял у наборной кассы.

- Что случилось, Димитр?

Он только указал в глубину типографии. Там находилась каморка с разным инвентарем и стояли деревянные козлы для ночевок непредвиденных посетителей. На козлах на сей раз разбирал какие-то бумаги Ботев.

- Перебираюсь в Галац, - обратился он ко мне без лишних проволочек.Сегодня деда Паничкова пригласили в полицию. Румынам до него дела нет, встретили его два господина из России, предложили четыре тысячи, если выдаст Нечаева.

- И что же дед?

- Если бы согласился, вряд ли я об этом знал.

- А что делать мне?

- Пока ничего. Задержитесь на некоторое время в Браиле. Ведите обычный образ жизни. И ни с кем никаких разговоров. Спросят обо мне, скажете, что я уехал вместе с Флореску в Галац.

Вечером кофейня наша опустела. Лишь пятеро или шестеро эмигрантов прихлебывали кофе. Я присоединился к ним. Все были не в настроении. Разговоры, начавшись, тут же сами собой увядали.

Позже возник князь. Пододвинул стул к моему столу и без приглашения сел. Заказал вина.

- Выпьем за Россию? - неожиданно предложил он. - Что-то сегодня народу мало. А где Ботев? - с напускным безразличием поинтересовался князь.

- Уехал, - спокойно ответил я.

- А Флореску?

- Тоже уехал.

- Далеко? - заволновался князь.

- В Галац.

- Вы не ошибаетесь?

- При мне нанимали пролетку.

Князь задумчиво уставился в середину стола, встал.

- Пойду, - сказал он. - Что-то ночью мне плохо спалось.

- Весна, всем не спится, - посочувствовал я.

Меликов помедлил ради приличия и удалился. Так и не довелось нам с ним выпить за Россию. В тот вечер, слава Богу, он исчез для меня навсегда.

Несколько дней до меня не доходили никакие новости. Я коротал время за чтением. От книг меня оторвал Ангел.

- К деду?

Он кивнул, и я поспешил в типографию.

Паничков покусывал усы.

- Посадили нашего Христо, арестовали в Галаце.

- Так он действительно уехал в Галац? - удивился я.

- А зачем ему врать? - пристыдил меня Паничков. - Христо вранья не терпит.

- Что же делать? - разволновался я. - Ехать в Бухарест, искать хорошего адвоката?

- Христо сам себе адвокат, - возразил Паничков. - Все образуется.

Паничков прищурился. Он, показалось мне, хитрил, но я так и не разобрался, знает ли он больше того, что говорит.

Вскоре он сообщил, что Ботев переведен в Фокшаны, в более надежную тюрьму. И опять посоветовал ждать дальнейших вестей.

И вести не замедлили прийти. Хотя и не оттуда, откуда я их ожидал. Меня вызвали в полицию.

Разговаривал со мной полицейский чиновник, смазливый мужчина, больше похожий на актера, чем на полицейского.

- Павел Петрович, я - следователь Бибулеску. Позвольте поинтересоваться, вы давно живете в Румынии?

- Около года.

- Извините, и что вас здесь у нас держит?

- Мне нравится Румыния.

- Простите, а что вас привело в Браилу?

- Желание ближе познакомиться с бытом и культурой вашей страны.

Он задал еще несколько вопросов и, наконец, тот, который его интересовал, надо полагать, больше других:

- Вы встречались здесь с господином Флореску?

- О да!

- И давно с ним знакомы?

- Несколько месяцев.

- А где познакомились?

- В Бухаресте.

- Что его привело в Браилу?

- Не имею понятия.

- А чем он здесь занимался?

- Ни малейшего представления.

- Но вы же знакомы с господином Флореску?

- Как с завсегдатаем кофейни, в которой мы оба бывали по вечерам.

Мой собеседник посмотрел на меня с укоризной:

- У нас к вам просьба. Не проедете ли вы со мной в Фокшаны? Господин Флореску содержится в фокшанской тюрьме. Это опасный преступник. Русское правительство требует его выдачи, и мы хотим возможно точнее установить его личность.

Я подумал, что раздражать румынскую полицию не стоит, и согласился на поездку в Фокшаны.

Всю дорогу я мучительно думал о предстоящем свидании: надо или не надо узнавать Нечаева и не поврежу ли я чем-нибудь Ботеву, ведь их часто видели вместе. Признать Флореску - подтвердить догадки полиции. Не признать рискованно, найдутся люди, которые уличат меня. Я терялся, не зная, как мне поступить. Узнать - Нечаева разыскивает царская охранка, его отправят в Россию, где его ждут каторга или смертная казнь. Но... ведь я уже сказал, что знаю Флореску. Скажу, что это не тот Флореску, которого я знаю, когда приведут Нечаева. А если Нечаев признался, что знаком со мной? И все же я склонялся к мысли, что лучше Флореску мне не узнавать.

Фокшаны понравились мне меньше Браилы - совсем захолустный городок. Но фокшанская тюрьма, массивное двухэтажное здание, где содержались преступники со всей Восточной Румынии, украсила бы и более цивилизованный город.

В тюрьму нас пропустили без труда, проводили в канцелярию. Бибулеску оставил меня на попечение начальника тюрьмы и на некоторое время исчез. Пока он отсутствовал, начальник тюрьмы занимал меня разговорами о собаках, он оказался любителем комнатных собачек.

Бибулеску появился с извинениями.

- Я надеюсь на вас, - сказал он. - Сейчас принесут.

Принесут? Если он избит или ранен, почему бы меня не отвести к нему?

Унылый надзиратель внес в комнату и поставил передо мной обитый серебристой жестью сундучок с металлической ручкой на крышке.

- Узнаете?

- Нет, - обескураженно ответил я.

Бибулеску пытливо взглянул на меня.

- Знаете, что в нем находится?

- Откуда? - пожал я плечами.

Я и в самом деле не знал, что находится в сундучке.

Бибулеску откинул крышку. В сундучке лежали слесарные инструменты: отвертки, стамески, плоскогубцы.

- Орудия для взлома, вот что это такое, - сказал Бибулеску, глядя мне в лицо, вздохнул и приказал надзирателю: - Привести!

Его ввели два надзирателя...

Ну какой же это Флореску?! Это же Меледин. Из русских революционеров, обретавшихся в Браиле, он, пожалуй, был мне симпатичнее других. Интеллигентный человек, подобно мне, находившийся под обаянием Ботева.

Ботев меня с ним и познакомил:

- Николай Филиппович Меледин. Революционер, социалист, милый человек, вы понравитесь друг другу.

И вот такая неожиданная встреча. Почему его приняли за Флореску? Меледина я сразу решил не узнавать. Тем более что его задержали с орудиями для взлома.

- Вы знакомы? - обратился ко мне Бибулеску.

"Нет" уже чуть было не сорвалось у меня с языка. Однако успел заметить, что Меледин вдруг усиленно заморгал. Веки его опускались, поднимались и опять опускались, явно что-то сигнализируя мне. Меледина, надо понимать, почему-то принимали за Флореску, но он просил меня отвечать "да".

- Да, - сказал я. - Мы знакомы с господином Флореску.

- Вы уверены, что это господин Флореску? - спросил Бибулеску.

- Мы выпили с ним не одну чашку кофе, - объяснил я. - Это тот самый господин Флореску, с которым я знаком почти год.

Бибулеску задумчиво посмотрел на меня, потом повернулся к Меледину и неожиданно завопил:

- Для чего вам понадобились эти инструменты?

- Я же говорил уже, хочу открыть в Галаце слесарную мастерскую, спокойно отвечал Меледин. - Нужно же мне как-то зарабатывать на жизнь.

- Какую еще мастерскую, голодранец!

- Слесарную, господин хороший...

Бибулеску, совершенно выведенный из себя, пнул сундучок носком ботинка и заорал надзирателям:

- Увести!!!

Меледина увели, а сундучок так и остался посреди комнаты.

- Подпишите протокол опознания и можете отправляться на все четыре стороны, - сказал Бибулеску. - Я задержал Флореску, и вы подтверждаете, что это Флореску, - теперь следователь чувствовал себя обескураженным, - но это не тот Флореску, который нужен русской полиции!

Нечаев появлялся и исчезал на моих глазах с ловкостью иллюзиониста. Я порадовался за него, хотя лично мне он был несимпатичен.

По возвращении в Браилу я отправился в типографию.

Паничков испытующе глянул на меня:

- Далеко вас возили?

- В Фокшаны, в тюрьму.

- На очную ставку?

- Полиция хотела, чтобы я опознал Флореску.

В голосе Паничкова прозвучала тревога:

- И вы... опознали?

- Опознал. - я не удержался и спросил: - Но ведь это же не Флореску?

- Вы же сами сказали, что опознали Флореску.

- А настоящий, ну, тот, другой Флореску?

- Не понимаю... Но это не важно. Пока же мне поручено передать, что вы можете возвращаться в Бухарест.

...И я вновь очутился у Добревых. Йорданка и Величка встретили меня как родного. Все в моей комнате находилось на месте. Верхняя одежда - на вешалке, белье постирано и выглажено, книги аккуратно сложены, обувь начищена и поставлена у стены.

Следом за мной зашла Йорданка, узнать, все ли нашел я в порядке.

- О! - только и смог я сказать.

- Набойки бы надо набить, - сказала она, заметив мой взгляд, брошенный на стоптанные ботинки. - Хотела отдать их сапожнику, да засомневалась, будете ли вы их носить.

У меня даже сердце защемило.

- Я их почти не ношу, но они дороги мне как воспоминание, - сочинил я.

Долго ли еще придется мне хранить стаховские бриллианты?! Я швырнул ботинки на дно баула и отправился с визитом к Каравеловым.

Они встретили меня с неизменной приветливостью. Но сам Любен выглядел озабоченнее, чем обычно.

- Вам еще не наскучило здесь? - спросил он, имея в виду мое затянувшееся пребывание в Румынии.

- Нисколько, - возразил я. - Хотя мне еще больше хочется побывать в Болгарии.

Каравеловы расспросили меня о Браиле, о настроениях живущих там болгар, о Ботеве.

Я поделился впечатлениями, не распространяясь о поручениях Ботева, которые довелось выполнять.

Как и раньше, вечером в этом доме оказалось многолюдно. Разные люди сошлись в столовой, по-прежнему пили крепкий турецкий кофе и дешевое крестьянское вино, по-прежнему среди гостей то и дело возникали и гасли споры. Гости, и даже не гости, а собиравшиеся у Каравелова единомышленники вели себя как и шесть или семь месяцев ранее и, должно быть, как два или три года назад. В то же время чем-то нынешнее собрание все же отличалось от предыдущих. Мне показалось, в воздухе над присутствующими висело ощущение приближающейся грозы.

Каравеловых я покидал, когда расходились самые засидевшиеся посетители. Шел по опустевшим улицам ночного города и уже никого не боялся. Я привык к Бухаресту.

...Безделье располагало ко сну, проснулся я поздно. За окном сиял весенний день. Вскочил с кровати, распахнул оконные рамы, и в лицо повеяло слабым ароматом отцветающих абрикосов. По всей улице, где я жил, за каждым домом росли абрикосы, и каждой весной розовая пена цветов разливалась по всему Бухаресту.

Неодетый, в нижнем белье, я стоял у окна, когда в дверь ко мне постучали. Я поспешно нырнул под одеяло.

- Павел, - раздался за дверью глуховатый нежный голос Велички, но тут же она поправилась и назвала меня на русский лад, - Павел Петрович, доброго утра! К вам гость...

Она спешила меня предупредить, но гость уже сам появился передо мной. Христо! Вот уж кого не ждал!

- Одевайтесь!

Но я и сам вскочил, было стыдно, что меня застали в постели в столь поздний час.

- Господи, как я рад, - бормотал я, просовывая руки в рукава рубашки. Как вам удалось выбраться из тюрьмы? Не думал, что вас так скоро выпустят...

- А за что им меня задерживать? - весело отвечал Ботев. - Я не совершил никакого преступления.

- Но ведь за что-то вас посадили!

Ботев рассмеялся:

- Превентивный арест. С той стороны границы за мной следят ревностнее, чем местная полиция. Русские агенты уверяли своих румынских коллег, что опаснейшие преступники ускользают от них лишь благодаря мне.

- Они имели в виду Нечаева?

- Флореску! Не так уж трудно было установить подлинное имя владельца этого паспорта.

- Но Флореску, которого мне показали в тюрьме, оказался Мелединым.

- Теперь он владеет паспортом Флореску.

- И его выдадут русской полиции вместо Нечаева?

- Зачем? Меледина освободили вместе со мной. Этот Флореску им не нужен. Он даже в Одессу съездит по этому паспорту, чтобы успокоить полицию.

- А Нечаев? - я тут же прикусил язык: правила конспирации не позволяли задавать лишние вопросы.

Но Ботев счел возможным ответить:

- Когда стало очевидно, что Нечаев обнаружен и румынская полиция намерена выдать его царским властям, мы выпустили на сцену нового Флореску.

- Его нетрудно было опознать.

- Однако вы этого не сделали.

- Едва не сделал, - признался я.

- Едва - не считается.

- Но ведь Нечаева все равно будут искать по всей Румынии.

- Думаю, он давно уже где-нибудь в Женеве или Цюрихе.

Так закончилось пребывание Нечаева в Румынии. Поэтому я поставлю здесь на Нечаеве точку. Хотя, не буду лгать даже в малости, однажды в одном из разговоров с Ботевым мне случилось вернуться к имени Нечаева. Но продолжу по порядку.

В течение нескольких дней, последовавших за нашей встречей, мне довелось видеть Ботева только мельком. Он снова погрузился в кипучую деятельность: кого-то разыскивал, с кем-то виделся, писал корреспонденции в "Независимость", встречался с воеводами распущенных чет, раздобывал книги, о которых кроме него никто в Бухаресте и слыхом не слыхивал. И лишь только я был Ботеву не нужен.

И вот в один из таких дней, встретив под вечер Ботева при выходе из типографии, я увязался проводить его до дому.

Ботев шагал размашистым шагом и разговаривал, вернее, отвечал на мои вопросы, но гораздо больше, я чувствовал это, был погружен в какие-то свои думы.

- Пришли, - сказал Ботев, останавливаясь перед узорчатой чугунной оградой.

Не столь большой, но удивительно соразмерный, с чистыми белыми стенами и синими куполами, храм стоял в ограде, и дальше, в глубине двора, белело еще несколько особняков. Весь архитектурный ансамбль напоминал богатую помещичью усадьбу, перенесенную сюда из средней полосы России.

- Резиденция митрополита Панарета Рашева, - Ботев указал на один из особняков. - Умный, дальновидный человек, один из руководителей "Добродетельной дружины". Слыхали о такой?

Как не слыхать! Поминал о ней, и не раз, Каравелов, да и другие рассказывали о сообществе состоятельных болгарских патриотов, ратующих за освобождение родины от чужеземного ига. Однако деятельность "Дружины" вызывала усмешки со стороны молодых революционеров.

- Умный, дальновидный человек, - повторил Ботев. - Заглядывает в даль, какая даже астрономам не снится, а того, что перед глазами, не видит. Просветитель, - добавил он, и я не понял, звучало в его голосе уважение или осуждение.

Ботев придержал калитку, приглашая войти за ограду, указал на широкую скамью в тени сереброствольного платана.

- Теперь это и моя обитель, - сказал Ботев. - Здесь находится болгарское училище, а я поступил сюда учителем.

На дорожках, выложенных белыми каменными плитами, возникали, исчезали и вновь возникали, точно гоняясь друг за другом, солнечные блики.

Светлые тени пробегали у Ботева по лицу.

- Мне теперь надо находиться в Бухаресте. Приближается время жатвы,сказал он. - Долго мы ждали этого часа. Не все еще понимают, что народ больше не в силах ждать. Скоро поднимется вся Болгария.

Такие разговоры он заводил нечасто. Ботев вообще редко отвлекался от действительности. Дел, которые предстояло переделать ему самому или которым он должен был дать направление, существовало множество, - я ждал, что он и ко мне обратится сейчас с каким-либо поручением. Заговорил он, однако, совсем о другом. Будто накопилось внутри, и приспела пора высказаться перед самим собой.

- Болгария - крестьянская страна. Отсюда ее достоинства и недостатки, говорил Ботев. - Мы добры, как сама природа, а природа добра к нам. Представьте себе нашу страну, наши горы, наши леса, наши долины, поля, сады, виноградники - земля щедро одаривает земледельца, отдающего ей свой труд. Болгары - поэтический народ, сказывается воздействие благодатной природы. Но крестьянская натура, крестьянский склад характера слишком сильно пригибает нас к земле. Власть земли принижает наши души. Иной хозяин пожертвует женой, чтобы сохранить корову. Отсюда страх перед всеми, кто может увести корову или вырубить сад. Но сегодня у болгар нет ничего, им нечего терять, они живут свободнее, они стали непримиримее к врагам, им легче совершить революцию.

Я все ждал какого-то поручения, а Ботев меж тем замолчал, задумался, глядя сквозь кружево веток в далекое поднебесье. Потом вновь посмотрел на меня.

- Существует поговорка: человек человеку волк, - он произнес ее по-латыни.