Короткая жизнь

Мог ли я усидеть в Балашовке? Что сказал бы Ботев, останься я в стороне, когда русские выступили на защиту болгар? Бросив имущество на руки Анфисы Ивановны, я волонтером вступил в нашу армию и вскоре был отправлен на Балканы. Я попал в Суздальский пехотный полк, входивший в состав дивизии, которой командовал Скобелев.

Не скажу, что мне было легко. Все-таки до того, как попасть в армию, я жил по своей воле и вдруг очутился в положении солдата. Конечно, мне было чуть легче, чем другим, как-никак я был вольноопределяющимся, человеком с образованием, дворянином. Многие офицеры со мной обращались мягче и спускали то, что необразованным солдатам никогда не прощалось.

К чести своей должен сказать, что я прошел весь страдный солдатский путь, выпавший на долю участников этой войны. Прознав о том, что я бывал на Балканах и, следовательно, знаком с местностью, где нам предстояло воевать, хотя я не скрывал, что на самом деле, кроме как в нескольких румынских городках, расположенных по берегам Дуная, я нигде не бывал, в полку меня зачислили в команду охотников, или, как нас еще называли, в команду разведчиков. Нам приходилось опережать все полковые части, мы разведывали местность и расположение противника, и, честно говоря, я действовал не хуже других.

До этого похода я плохо представлял себе, что такое зима в горах Болгарии, с ее серым туманом, мокрым снегом, скользкими скалами. Бредешь целый день по рыхлому снегу, до крови оттопаешь себе ноги, свалишься вечером у дымящего костра, вспомнишь Балашовку, отчего станет, право слово, еще холоднее, - и прежняя жизнь в моей бедной деревушке покажется благостным раем.

С жутью вспоминаю ноябрь 1877 года. Подступы к Плевне. Длительная осада - знаменитое "плевненское сидение". Ветер сдувает со скал снег, приходится взбираться на обледенелые поверхности, падать, взбираться и снова падать. А чуть одолеешь неприступную крутизну, как валишься в расселину, утопая по грудь в рыхлом снегу.

Узкие лесные тропы - продвигаемся по ним гуськом, заросли приходится раздирать руками, колючки незнакомых кустарников впиваются в лицо, и, чтобы утолить жажду, снег приходится брать прямо из-под ног. Страшны были перестрелки и бои, но переходы в заснеженных горах были куда страшнее.

Я не вправе судить о стратегических способностях наших командиров, но за одно не только я вспоминаю генерала Скобелева: на каждом привале нас всегда поджидали горячие похлебка и каша. За них, эти суп и кашу с пылу с жару, я до сих пор испытываю по отношению к нему чувство глубокой благодарности. Много ли солдату надо!

До сих пор не понимаю, как нам удавалось преодолевать крутизну гор, протаптывать в глубоком снегу тропы для лошадей и орудий, обходить стороной глубокие пропасти. И ведь все это происходило в тяжелых боях, под разрывы снарядов, при постоянных перестрелках. К январю армия вступила в долину Казанлыка. И именно перед вступлением в Казанлык я вышел из строя. Стыдно сказать, но судьба обошлась со мной безжалостно. Вместо того чтобы послать мне достойную мужчины смерть в бою, она обрекла меня на затяжную мучительную болезнь.

Штык и пуля пощадили меня - я свалился в жестокой лихорадке. Не знаю, где настигла меня простуда, я перемогался как мог в течение всего декабря, как вдруг разом почувствовал такую слабость, что однажды не смог устоять на ногах. Товарищи положили меня на шинель, выволокли из траншеи и отнесли полковым санитарам. Братья милосердия, или, как их там, фельдшера, принялись отпаивать меня кипятком и ставить мне банки... Неделю я провалялся без памяти.

Видя, что я почему-то никак не умираю от воспаления легких, полковой лекарь решил взяться за меня сам. Выслушал, выстукал, прощупал мой живот и обложил фельдшеров немыслимой бранью.

- Какое ж это воспаление легких? - кричал он на своих помощников.Воспаление-то оно воспаление, да только не легких, а почек. Подать сюда чистую миску!

Миску подали, откинули с меня одеяло, подставили.

- Мочись, мочись! - кричал на меня лекарь. - Тужься!

Миску он сунул фельдшерам к носу.

- Он же кровью мочится, ее простым глазом видать! Закутать его в два одеяла, поить магнезией, не давать соли...

Он оказался грамотным медиком, потому только я и пишу эти строки.

Вскоре меня переправили в госпиталь, расквартированный в Рущуке. В нем я лежал почти четыре месяца.

Ухаживали за больными и ранеными сестры милосердия, набранные из местных жительниц. Разговорился как-то с одной из них.

- Не знаете здесь такую - Обретенову?

- Ну как же! - воскликнула сестра. - Бабушка Тонка!

- Как она живет? - поинтересовался я.

- Да ничего, - отвечает сестра. - Как и все.

- У нее все целы? - продолжаю расспрашивать я. - Сколько при ней сыновей?

- Было пятеро... - сестра грустно вздохнула. - Георгия турки два года назад поймали в Пейково и зарезали, запихнули в рот письмо, которое при нем нашли, и принесли голову в Сливен. А Никола и Ангел вернулись недавно из плена.

К тому времени Россия и Турция уже подписали Сан-Стефанский мирный договор, по которому пленных болгар отпускали по домам.

Николай Обретенов оказался одним из немногих, кто уцелел из четы Ботева. Некоторое время после гибели Ботева он скитался в горах, пока не попал к туркам в руки. Его заслали в Акку, сирийский город на Средиземном море, заточили в крепость Сен-Жан-Д'Арк, сооруженную еще крестоносцами.

- А вы что, знаете бабушку Тонку? - спросила сестра.

- Знаю.

- Никто ее не знает. Камень скорее заплачет, чем бабушка Тонка. Видели бы вы, как встречала она Николу! Люди рассказывали, что, когда сын, вернувшийся из плена, оказался перед матерью, истощенный и поседевший прежде времени, в рваном арабском бурнусе и разодранной феске, покачивающийся от слабости, бабушка Тонка отступила на шаг, покачала головой, усмехнулась. "Узнаю, узнаю дурака! - громко закричала она. - Скажи-ка, да ты старее меня! Как это тебя угораздило попасть в плен?" И даже не обняла сына, во всяком случае, на людях не обняла.

Я попросил сестру зайти к бабушке Тонке, передать ей, что один русский спрашивает, не навестит ли она его в госпитале.

Бабушка Тонка появилась на другой же день. Вместе с Николаем. Тот еще не пришел в себя и походил на мучеников со старых икон, отчего бабушка Тонка рядом с ним точно помолодела, - в черном платье, в черном платке, с умным и гордым лицом, она выглядела моложе своего сына.

- Кто меня тут звал? - спросила она, входя в палату, обвела больных глазами, подошла ко мне. - Здравствуй, сынок.

- Здравствуйте, - ответил я. - Не помните меня?

- Почему ж не помню? - возразила она. - Только не помню, как зовут.

- Павел.

- Правильно, Павел. Помню, помню. Присылал тебя ко мне Христо, вечная ему память и слава! Ночью пришел и ночью ушел...

- Спасибо, - сказал я.

- За что спасибо? - удивилась она.

- За то, что помните.

- А разве можно забыть хоть кого, с кем вместе боролся за святое дело?спросила она. - Забудешь людей, а Бог тебя забудет.

Села возле меня, а Николая не посадила. Он так и стоял, почтительно глядя на мать.

- Принесла тебе изюму, сынок. Хотела вина принести, да побоялась лекаря.

- А помните, зачем я к вам приезжал? - спросил я.

Недоуменно посмотрела на меня бабушка Тонка.

- Встречался я у вас с одной женщиной.

Глаза бабушки Тонки потускнели.

- С одной русской женщиной. Вы еще тогда сказали, что не знаете, русская она или болгарка. Где она?

- Не помню, - сказала, как отрезала, бабушка Тонка. - Не помню никакой женщины.

- Ну как же? - настаивал я. - Как раз к ней меня и присылал Христо.

- Не помню, - повторила бабушка Тонка. - Чего-то ты, сынок, путаешь.

Не захотела она говорить со мной о Елене. Так что узнать о дочери Анны Васильевны Стаховой от бабушки Тонки не удалось, а больше сделать это было не у кого.

Николай несколько раз заходил ко мне уже без матери. Он-то и поведал мне обо всем, что произошло во Врачанских горах.

Вскоре меня выписали, сказав, что еще долго придется лечиться. Но перед отправкой домой я не мог отказать себе в посещении Бухареста.

Веселый и жизнерадостный город был полон русских офицеров, приехавших развлечься после войны, музыка звучала во всех ресторанах и кафе. С трудом получил я номер в самой захудалой гостинице - от постояльцев везде не было отбоя. И с дрожью в сердце пошел по знакомым местам.

Домик Добревых я нашел без труда. Но дверь мне открыла незнакомая женщина.

- Госпожу Добреву можно видеть? - спросил я.

Та покачала головой:

- Она здесь больше не живет.

- Ведь это дом госпожи Йорданки Добревой?

- Она его продала еще до войны.

Продала и уехала. Куда? Ничего не могла женщина сказать мне ни об Йорданке, ни о Величке.

...Я пошел к дому, где когда-то печаталась "Свобода".

Наталья жила еще на старом месте. Но самого Любена я не застал. Она не сразу узнала меня, до того я, должно быть, изменился.

- Неужели это вы, Павел? Были ранены?

Я почему-то постеснялся сказать ей о своей болезни.

- Я всю войну одна. Любен где-то при Главной квартире русской армии переводчиком.

Известный деятель, писатель - в роли армейского переводчика? Может, нужда заставила?

- Пишет, что часто болеет. Собираемся отсюда уехать, поселимся в Рущуке.

...Я побрел к знакомому храму. За церковной оградой царили мир и спокойствие. Вошел в ограду, по белым плитам подошел к дому, где когда-то жил Христо. Больше мне идти было некуда. От Наташи знал, что Венета с детьми уехала из Бухареста.

...Проездом через Москву я побывал в Старо-Екатерининской больнице. Был проведен консилиум. Полковой лекарь не ошибся.

- Nephritis chronica, - сказал один врач.

- Morbus brightii, - сказал другой.

- Понимаете, дело вот в чем, - объяснили мне. - Ваши почки выделяют вещества, которые должны в организме удерживаться, и задерживают вещества, которые должны выделяться.

- И долго это будет продолжаться? - спросил я.

- Всю жизнь.

- А какова продолжительность этой жизни?

- А это уж, батенька, зависит от вас, - услышал я. - Если не будете ни пить, ни курить, ни волноваться, соблюдать диету, жить на свежем воздухе...

...Свежего воздуха мне хватает. Четвертый год я безвыездно живу в Балашовке. Обо мне заботится Анфиса Ивановна, хотя она окончательно впала в детство.

Болезнь моя прогрессирует. Изредка ко мне заезжает врач из Мценска. Считается, что он наблюдает меня. Каждый раз он с трудом скрывает удивление, что я еще жив. Да я и сам понимаю, что жить мне осталось недолго.

Хозяйство мое в полном запустении, но я об этом не тревожусь. В зеркало я стараюсь не глядеть. Я мало похож на того Павла Петровича Балашова, каким был лет десять назад. Бледное, одутловатое лицо с потухшими глазами и набрякшими веками... Нет, лучше на себя не смотреть!

К своим хворям я привык: мучают меня головные боли, одышка, бессонница, зрение мое ослабло...

И все же, оглядываясь на прошедшие годы, я ни о чем не жалею.

Два года назад я получил письмо из Рущука. От Наташи Каравеловой. Она извещала, что Любен скончался в возрасте сорока пяти лет. Да будет ему земля пухом. Болгария его не забудет. Он был талантливый человек, но очень уж неуравновешенный. Ботев сначала учился у него, а потом настолько перерос, что их даже не поставишь рядом.

Я не представляю себе более законченной жизни, чем жизнь Ботева. В ней все совершенно - от общественной деятельности до личных чувств.

Понимал ли он, что шел на смерть? Думаю, да. Он был земной, сильный, жизнерадостный человек, но превыше всего в нем проявлялось высочайшее, можно сказать, почти неземное, духовное начало. Он представлял редкое сочетание человека действия и рыцаря идеи.

Вспоминаю "Символ веры болгарской коммуны", написанный Ботевым в первый год нашего знакомства: "Верую в единую общую силу рода человеческого на земном шаре - творить добро". Ботев погиб 1 июня 1876 года. Но смерть его вершина Апрельского восстания; мне кажется, что выстрел во Врачанских горах прозвучал в апреле.

Пять лет я был с ним знаком, но и после своей гибели он остается со мной. Он для меня не умер. Жив по сей день. Его образ придает мне силы. Сегодня я могу сказать, что он научил меня не только достойно жить, но и достойно умереть: человек обязан достойно уйти из жизни. Я почти беспомощен и мог бы умирать в тоске и смятении. Но Ботев не допускает меня до этого.

Моя собственная жизнь малопримечательна и не богата событиями, но я был близок к Ботеву, и запечатлеть то, что я знаю о нем, стало смыслом моей жизни. Христо меня жалел. Может быть, для того и пожалел, чтобы я рассказал о нем... Кому? Людям. Верю, надеюсь, кто-нибудь да прочтет мои записки.

Собственно, на этом можно бы и поставить точку. Одна мысль только гложет меня. Двадцать с лишним лет после событий, описанных Тургеневым в романе "Накануне", мне удалось отыскать героиню Ивана Сергеевича, я смог увидеть ее, встретиться и поговорить, сумел выполнить просьбу ее матушки передать фамильные серьги. Смею думать, я знаю, что она с ними сделала. Но есть тайна, так и оставшаяся для меня неразгаданной: почему бабушка Тонка не стала говорить со мной о Елене? И это не дает мне покоя. Почему?..

Звездные годы.

Заметки историка Олега Балашова,

позволяющие полнее воссоздать события и лица,

представленные в записках Павла Петровича Балашова

В жизни каждого человека бывает время, когда наиболее полно проявляются его способности, наступает момент наивысшего испытания и подъема всех его сил, он как бы достигает вершины своей жизни. Это время порой называют звездным часом. У выдающихся натур иногда случается, что их звездный час длится даже не месяцы, а годы. Таким временем были у Ботева последние три года его жизни.

Талантливый юноша рос, учился, совершенствовался, рано овладел искусством руководства общественной борьбой - и стал, по признанию самих болгар, "самым дальновидным вождем болгарского национально-освободительного движения".

Говорить об этих трех годах трудно. Потому что никаких особо видных, тем более занимательных происшествий за это время в жизни Ботева не происходило. Он больше был политиком, нежели поэтом. А жизнь серьезного политика не блещет приключениями. Дни его походили один на другой. А противоречия в свидетельствах очевидцев побуждают подвергать сомнению многие события и даты. Поэтому я перечислю лишь неоспоримые факты.

В 1873 году Ботев перебирается в Бухарест. Он искал службу, которая могла обеспечить его существование. Пришлось идти на поклон к митрополиту Панарету Рашеву, настоятелю болгарского собора в румынской столице. Наперед трудно было сказать, как встретит он Ботева. О Рашеве отзывались по-разному: человек, как говорится, ни то ни се. Он как будто даже сочувствовал деятелям освободительного движения, но сам в нем участия не принимал.

Лучшей рекомендацией Христо служит репутация отца, Ботьо Петкова. Результат встречи с митрополитом - есть жалованье, есть квартира, надо сразу же браться за работу.

Редкий человек способен нести бремя, добровольно возложенное на себя Ботевым.

Христо - учитель. Утренние часы посвящены урокам. Он отдает детям всю свою душу.

Христо - публицист. Он много пишет для издаваемой Каравеловым "Независимости", сотрудничает в других изданиях. Его статьи назидательны, он не только рассказывает о происходящих в мире событиях, но и поясняет читателям, как на них следует реагировать и как нужно действовать патриотам.

Христо - издатель. Каравелов прекращает выпускать "Независимость". Ботев живет впроголодь, но приобретает типографию. Издает газету, журнал, книги, календари.

Христо - переводчик. За эти годы перевел немало книг. С русского. Учебники, исторические исследования, пьесы.

Христо сам неустанно учится, стремится глубже познать мир. Есть свидетельства, что он изучал "Капитал", первый том которого вышел в русском переводе в 1872 году.

Но прежде всего Христо - политический деятель, профессиональный революционер. Он принимает непосредственное участие в подготовке народного восстания. Встречается с единомышленниками и с теми, кто может стать единомышленником, встречается с представителями тайных революционных комитетов, корректирует их деятельность, достает для них деньги, приобретает и переправляет через Дунай оружие и литературу, приходит на помощь каждому, в чьем сердце теплится огонь свободы, часто выезжает за пределы Румынии: бывает в Одессе, в Триесте, в Стамбуле...

Лучше всего содержание своей жизни за последние три года определил сам Ботев в письмах к своим друзьям и соратникам по борьбе за освобождение Болгарии.

Вот что он пишет в письме Ивану Драсову 26 июня 1875 года: "На мою голову свалилось все: и процессы, и несчастья в семье, и ссоры с доброжелателями, и гайдучество, и борьба за типографию, и хождение в разные места в поисках денег, и еще многое другое".

А вот из письма Михаилу Грекову от 30 августа 1875 года: "Уже три дня, как я нахожусь в Николаеве по поручению комитета. Побывал в Кишиневе, Одессе и Николаеве. Наши дела идут на лад. Революция подготовлена, деньги будут собраны, так что дней через пять-шесть ты услышишь, что вся Болгария взялась за оружие".

И еще из письма Тодору Пееву от 12 февраля 1876 года: "Раз все вопросы решены, цель намечена, время и расстояние указаны, следовательно, теперь уже нужна не молитва, а мотыга".

Времени ему не хватает, в 1874 году он уступает учительский стол своему брату Стефану.

А еще именно в это время в его судьбу входит любовь. Ее зовут Венета Везирева. Родом из Тырново. Порвала со своим мужем, богатым деспотичным торговцем, и уехала с сыном в Бухарест, поселилась у своего дяди, Панарета Рашева, ведет у него хозяйство. Красивая молодая женщина, она сама выбрала Ботева. Взяла и как-то постучала в комнату Ботева.

- Это вам дядя прислал, - сказала она, протягивая Ботеву тарелку с жареными лепешками. - Учителю, говорит, некогда о себе заботиться.

С чего бы это митрополит проявил вдруг такую заботу? До приезда Венеты такого не случалось.

Венета - образованная женщина, много читает, особенно ей нравятся французские романы. Христо помогает Венете пополнить пробелы в образовании, приносит Тургенева, Толстого, Достоевского...

Конечно же, митрополиту донесли, что его племянница и учитель что-то слишком уж часто встречаются: то прогуливаются под платанами, то сидят на ступеньках храма.

- Как бы учитель не вскружил ей голову, говорить он умеет, а молодой женщине тоскливо одной...

Митрополит Панарет рассмеялся:

- Говорить он умеет, верно подмечено, только он не представляет для женщин опасности. Думаете, он о своей любви к ней говорит? Как бы не так! Он ей говорит о любви к Болгарии, для него только такая любовь и существует.

Митрополит Панарет не ошибся. Только он недооценил Венету. Прогуливаясь с ней под платанами, Христо действительно говорил ей о любви к родине, делился с ней мечтами об освобождении Болгарии. Но потому-то Венета и полюбила Ботева. Будучи человеком независимым, Венета решительно порвала с мужем, когда тот стал ей нетерпим, уехала в Румынию. Женщина строгая, незаурядная, она не поддалась бы одним мужским чарам, даже если бы они исходили от такого красавца, как Ботев.

Прозрев наконец, митрополит Панарет пригрозил племяннице порвать с ней, если она не расстанется с Ботевым. Панарет был уверен, что племянница не посмеет лишиться покровительства богатого и влиятельного родственника. Но Венета пренебрегла ханжеской моралью, ушла из митрополичьего дома, наперекор обывателям открыто стала жить со своим избранником. Отдала Христо свои сбережения на приобретение типографии. Стала верным другом и преданной женой.

Перебравшись на новую квартиру, Ботев выписал в Бухарест мать и младших братьев, и Венета сразу же приняла их в свою семью. А потеряв Ботева, намного его пережив, осталась верна его памяти, всю последующую жизнь хранила ему верность и воспитала дочь достойной своего великого отца.

За несколько дней до смерти Христо напишет жене: "Я, после родины, больше всего любил тебя". Полагаю, редкой женщине дано услышать подобное признание. Быть может, именно эти слова помогли Венете обрести столь необходимое мужество, когда трагическое известие достигло Бухареста. Убежден, жгучие горестные чувства не могли заглушить память о минутах любви, дозволенных им судьбой.

Короткая жизнь - короткое счастье...