Короткие рассказы

Начало

Мы сидели на берегу и ждали Назара. Зимой он служил на крохотном деревенском маслозаводе, а летом подрабатывал у геологов: развешивал продукты, выдавал спальники, энцефалитки и кирзовые сапоги; пачкался желтой смазкой консервных банок.

У него была жена и две лодки: одна весельная, другая — моторная. С женой он жил хорошо, иногда, выпив, они укоряли друг друга, но любя, потому что потом плясали так, что ходили половицы, и дети, спрятавшись за занавеской, глядели и пихались локтями от восхищения.

Сейчас Назар должен был пригнать свои лодки, чтоб мы смогли переправить на тот берег лошадей, арендованных в райцентре. Мы гнали их почти сутки, и я измучился, в кровь сбив себе все о вьючное седло с множеством деревянных плашек, крючков и железок. Когда я, косолапя от боли, пошел наконец по твердой земле, рядом оказался Гаян Газиянов. Он внимательно осмотрел седло и ничего не сказал, а только свистнул тонко и протяжно, как суслик. Оказывается, я не сделал веревочных стремян, и меня зря бросало на жесткий клин седла, так что ноги все сорок километров болтались как у игрушечного зайца.

Папиросный дымок сносило в сторону, звенели комары, и мы клевали носами от усталости, а в глазах плыла серая ровная гладь, что зовется Енисеем, и казалось — можно пойти по глади, будто посуху.

— Едут, — очнулся Гаян. Кашлем старого курильщика зашелся мотор, маленькая лодочка упрямо ползла к берегу.

Вышел зубастый мальчишка, топнул сапожком по мокрому песку и сказал:

— Папаша велели сообщить, что приехать сегодня не могут, по причине, что пошли на свадьбу, но в чем просят у вас извинения из-за понимания того, что вам здесь не фонтан торчать. Вот палатку прислал.

И он уехал — веселый пацан в мятом картузе, и опять стало тихо-тихо.

Прыгали прозрачные языки костра, чадила обгоревшая жестянка, Гаян лежал, закрыв глаза, а потом заинтересовался:

— Скажи мне, зачем коню путы?

— Чтоб не убежал.

— Скажи мне, а убегут ли наши кони в путах?

— Нет, не убегут.

— Так почему же мы сидим при конях, как цыганы, вместо того чтоб съездить в Кирчиж и вкусить цивильных благ?

Я не знал, почему, и через час мы уже цокали по единственной асфальтовой полоске, ведущей к магазину. Прошел дождь, и осклизлые крыши домов походили на мокрую шерсть наших лошадок.

Ехали назад, и подозрительно оттопыривались наши карманы. Шли две девушки, мы не выдержали, заиграли поводьями, они же шли, будто вовсе нас и не замечая.

Одна свернула в проулочек, а другая шла, по-прежнему ничего не замечая, прямо глядя вперед.

— Девушка, разрешите с вами познакомиться?

— А еще чего?

— Мы же хорошие,— захохотал Гаян.

Так-то переговариваясь и ехали до ее маленького домика и даже познакомиться успели.

Размякший Гаян спрашивал:

— Клава, а вы нам стаканчик не вынесете?

— А вы заходите в хату.

— Вяжи татарским,— сказал мне Гаян.

Но я не умел татарским и привязал размякший от дождя поводок просто так, на бантик.

Я побаивался заходить, но когда зашел — развеселился. Там все шло полным ходом. Рыхлая крест-накрест перевязанная серым платком женщина — Клавина мать — резала розовое сало, а Гаян уже водку в стопки лил.

Стали приглашать хозяев, Клава согласилась, а мамаша ее долго куражилась, но потом все-таки выпила.

Они о чем-то говорили, а я захмелел, стало жарко, поплыли стопки, лица и фотокарточки, веером разбросанные по стенам. Потом мы вышли во двор, и Гаян сказал мне:

— Ты давай, того, езжай ка на место, все равно вторая не придет, я у Клавки узнал, что она флотского дожидается, да и Карьку моего заберешь, а я скоро приду.

Я ничего не понял, обрадовался, вышел за ворота и долго не мог вскарабкаться на теплую лошажью спину.

— Э-эх! — гикнул я.

Меня кренило. Звезды плясали, луна уставилась как рыбий глаз. Я веселился так, пока не наехал на плетень и не свалил трухлявую слегу. Хорошо, что трухлявая, а то сломал бы ногу.

Ночью я проснулся. Капли лениво щелкали о брезент, шипели уголья. Я вышел, ежась, и увидел, что кони стоят смирно кружком и смотрят на догорающий костер. Я зевнул и пошел досыпать на мягкие сосновые лапы.

На рассвете меня разбудил Назар:

— А где второй работничек, Гаян чертов?

— Он...— я спросонья ничего не мог понять,— он в деревне, придет скоро.

— Иэ-хе-хе,— заухмылялся Назар,— это еще как сказать! Ладно, давай пока сами перевозиться будем.

Мы настлали спаренные лодки свеженарезанными досками и сбили их поржавевшими скребками.

Кони, осторожно переминаясь, нюхали воду, баялись и никак не шли, а один, гнедой, даже забил, забил копытом, окатив меня сияющим снопом холодных брызг.

— Ну, милые,— чуть не плакал я.

Наш самодельный плашкоут вмещал двух лошадей, не больше, и я подсчитал, что шесть раз нам придется плыть туда и пять — назад.

Назар рванул шнур, взревел мотор, и кони прижались ко мне, разъезжаясь копытами на мокрых досках, дрожащие, испуганные, потому что дрожит вода под ногами, и берег наклонился.

Мы на середине, и странно — здесь река будто спокойней, резко вскипает вода только за винтом, а дальше опять эта серая ровная гладь, что зовется Енисеем, и кажется — можно пойти по этой глади, будто посуху.

Все ближе берег, ближе, и я различаю уже тусклую донную гальку, и плюхаюсь в воду, и натягиваю поводок с такой силой, что у меня слипаются пальцы.

Едем обратно, стучит мотор, я развалился, махорку тяну, а Назар добрый стал, объясняет:

— Ты вот что: ежли какая в воду шастанет, ты — ни-ни, не вздумай за ней.

— Ее ж к яру одну снесет.

— А ты ей поможешь! Моряк выискался — все пропью, но флот не опозорю.

И песенку мурлычет.

А я одному только удивился, как же так — ребятишки и бойцы всегда на конях плавают, и в книжках, и в кино тоже.

Мы еще несколько раз переправились, спокойно, без приключений, но на душе у меня было неспокойно — я знал, что осталась пара самых сильных, бесноватых, дерганых коней.

— Псих, псих, нервический,— говорил Назар, щуря глаз,— щас лечить будем.

И он шугнул их веслом, и две тяжелые остро пахнущие туши навалились на меня.

Так мы отправились в последний рейс.

Все случилось, как я и думал: оставалось ровно пол-Енисея, когда один конь замотал мордой, коротко заржал и как-то боком, неуклюже ухнул в воду.

— Спокойно, — шепчу я себе, — сейчас я прыгну за ним, я уцеплюсь за гриву, я его буду, гада, пятками колотить, чтоб он, миленький, к берегу плыл. Я...

А между тем уже метров двести разделяло нас.

— Назар, давай малость спустимся по течению — может, заарканим?!

— Ты, сопля, что ты понимаешь! — кричит Назар. — Мы ж не вытянем там вверх, я старый, мне и то жить хочется, а ты потонуть хочешь... Кто за тебя потом отвечать будет?!

Вышли на берег. Молчали.

Назар сказал только:

— Каюк коню.

Как услышал я эти слова, все во мне перевернулось. Быстро в седло — и гнать, гнать по берегу.

Мне досталось увидеть только пятно на серой воде и белую лысинку на лбу, странную белую лысинку, которая то исчезала под водой, то опять появлялась, будто елец плещет.

И каким-то не моим, звериным зрением различил я глаза, так резко, будто мне бинокль дали, мутные карие глаза, которые тоскливо прощались с последним человеком, встретившимся на коротком пути нелегкой лошажьей жизни.

Я шагом ехал назад и плакал.

Назар был около лодок. Его усы топорщились, сам он сгорбился и оттирал рукавом мазут, приставший к фуфайке.

А с другого берега уже кричал Гаян, куражился, звал переправу.

И хоть давно это было, я еще в школе учился, но вижу этот косой берег, Назара с самокруткой, Гаяна и себя — узкоплечего, бестолкового. Как придет весна, время нашему брату в поле выезжать, обязательно вспомню, и немножко грустно сделается.