Короткое правление Пипина IV

Под номером один на авеню де Мариньи в Париже значится большой особняк сурового, внушительного вида. Особняк стоит на перекрестке авеню де Мариньи и авеню Габриэль, в двух шагах от Елисейских полей, напротив Елисейского дворца, места пребывания президента Франции. К дому номер один примыкает дворик под стеклянной крышей, в глубине которого виднеется высокое, узкое строение, в нем когда-то размещались конюшни и жили конюхи. На первом этаже там по-прежнему конюшни, чрезвычайно изящные, с мраморными яслями и поилками, а три верхних этажа теперь жилые, и очень уютные. На третьем этаже большие стеклянные двери выходят на крышу дворика, соединяющую оба здания.

Говорят, что дом номер один вместе с конюшней был построен как парижская штаб-квартира ордена рыцарей-иоаннитов, но теперь там жила аристократическая французская семья, уже много лет сдававшая конюшню, полдворика и половину плоской крыши дворика месье Пипину Арнульфу Эристалю и его семье, состоящей из жены Мари и дочери Клотильды. Вскоре после процедуры найма месье Пипин нанес визит своему высокородному домохозяину и испросил разрешения установить на своей части плоской крыши станину восьмидюймового телескопа-рефрактора. Разрешение было дано, и, поскольку задержек с платой у месье Эристаля не случалось, дальнейшее его общение с благородным домохозяином свелось лишь к церемонным приветствиям при случайных встречах во дворе, отгороженном от всего остального мира массивной железной решеткой. У Эристаля и владельца дома был общий консьерж — меланхоличный провинциал, который, прожив уже много лет в Париже, упрямо в это не верил. А поскольку хобби месье Эристаля было на редкость тихим, да к тому же еще и ночным, ничто не омрачало его отношений с соседями. Нужно заметить, однако, что, несмотря на отсутствие шума, страсть к астрономии ничуть не уступает по силе прочим страстям, обуревающим человечество.

Источником дохода месье Эристаля, для француза его круга почти образцовым, были виноградники на восточных склонах холмов близ Осера, в долине Луары. Виноградные лозы, защищенные от пагубного послеполуденного зноя и открытые рассветному солнцу, плодородная почва и наличие погребов с нужной температурой — все это позволяло производить белое вино, вкус которого нежностью и свежестью напоминая аромат подснежников. Вино плохо переносило транспортировку, но в ней и не было нужды: восхищенные ценители сами приезжали за ним. Виноградники, хоть и небольшие, составляли лучшую часть некогда огромного владения. Кроме того, обрабатывали их люди, знавшие свое дело до тонкостей, передававшие свое искусство из поколения в поколение и регулярно платившие месье Эристалю ренту. Эта скромная рента позволяла ему безбедно жить в бывшей конюшне дома номер один на авеню де Мариньи, посещать лучшие спектакли и концерты, быть членом хорошего клуба и трех ученых обществ, покупать необходимые книги и увлеченно изучать бездонное небо над восьмым округом Парижа.

В общем, если бы месье Пипину Эристалю предложили выбрать из великого множества человеческих жизней, он, почти не сомневаясь, выбрал бы именно ту, которой и наслаждался в феврале 19** года. Месье Эристалю было пятьдесят четыре года, он хорошо выглядел для своих лет и был вполне здоров (то есть самочувствие его было таково, что ему никогда и в голову бы не пришло о нем думать).

Мари была ему хорошей женой и прекрасно справлялась с обязанностями хозяйки дома. Общительная и миловидная, она при иных обстоятельствах прекрасно смотрелась бы за стойкой бара в небольшом ресторанчике. Как и большинство француженок ее круга, она не любила бессмысленные траты и еретиков, считая сих последних бессмысленной тратой богоданного материала. Она восхищалась своим супругом, не пытаясь его понять и поддерживая с ним мирные отношения, которых не найти в семьях, где пламя страсти сжигает покой семейного уюта. Своим долгом она считала содержать дом в чистоте, рачительно вести хозяйство, заботиться о муже и дочери, по возможности беречь свою печень и регулярно вносить духовную лепту в фонд обеспечения благосостояния человеческих душ после расставания с грешной землей. Подобные заботы отнимали все ее время. Остроту ее жизни придавали периодические яростные ссоры с поварихой Розой и постоянная тихая война с виноторговцем и зеленщиком — обманщиками и свиньями, а иногда еще (в зависимости от времени года) и старыми верблюдами. Ближайшей подругой мадам Эристаль и ее наперсницей была монахиня сестра Гиацинта. О ней речь немного позже.

Месье Эристаль был французом до мозга костей и даже немного сверх того. Например, он отнюдь не считал незнание французского языка смертным грехом, а изучение иностранных языков — зазорным для француза. Он владел немецким, итальянским и английским, изучал прогрессивный джаз и обожал карикатуры в «Панче». Он восхищался англичанами, уважая их за настырность, за страсть к розам, лошадям и за хорошие манеры.

«О, англичанин, — говаривал он, — это настоящая бомба — но бомба замедленного действия». И замечал по этому поводу: «Почти всякое общее суждение об англичанах рано или поздно оказывается ложным». А потом добавлял задумчиво: «Как же они отличаются от американцев!»

Он знал и любил Кола Портера, Людвига Бемельманса и еще пару лет назад наизусть знал большую часть «Шарлатанов с гармониками». Однажды ему посчастливилось пожать руку самому Луи Армстронгу. Месье Пипин обратился к нему по-французски, назвав его «великим просвещенным мастером», на что маэстро ответил: «Вечно вы, лягушатники, меня дразните».

Жилище у Эристаля было комфортабельное, но не экстравагантное, в меру изысканное, тщательно распланированное и до последней мелочи соответствовало семейным доходам, которых хватало на приятную, хотя и не слишком расточительную жизнь таких образцовых французов, как месье Пипин и его мадам. Экстравагантность месье заключалась в его хобби. Его телескоп, гораздо мощнее любительского, был смонтирован на станине, достаточно тяжелой, чтобы сглаживать вибрации, и даже оснащен механизмом для компенсации влияния вращения Земли. Кое-какие снимки, сделанные месье Пипином, появились в «Пари-матче», ибо месье стал одним из открывателей кометы 1951 года, названной «Елисейской кометой». Вторым открывателем считался японский астроном-любитель Уолтер Хаши из Калифорнии, объявивший об открытии одновременно с Эристалем. Они до сих пор регулярно переписывались, сравнивая фотографии и технику съемки.

Обычно месье, как и полагается доброму и любознательному гражданину, прочитывал четыре ежедневные газеты, но предпочитал оставаться в стороне от политики и воздерживаться от суждений о ней, хотя, как полагается, не доверял правительству, особенно стоящему в данный момент у власти. Но это скорей национальная особенность французов, чем индивидуальная черта месье Эристаля.

Семье Эристаль Бог дал всего одно чадо — Клотильду; к моменту нашего повествования это была энергичная девица двадцати лет, напористая и миловидная, хоть и полноватая. К двадцати годам за ее плечами уже была бурная и насыщенная жизнь. В раннем отрочестве она бунтовала против всего на свете. В четырнадцать решила стать врачом, в пятнадцать написала роман «Прощай, моя жизнь», который вышел огромным тиражом и лег в основу фильма, триумфально прошедшего по экранам. На волне своего литературного и кинематографического успеха она объездила Америку и вернулась во Францию в голубых потертых джинсах, мокасинах и к мужской рубашке. Этот стиль был тут же подмочен миллионами сорванцов, в течение нескольких лет известных как «Les Jeannes Blues» и изводивших своих родителей. Говорили, что юнцы из «Les Jeannes Blues» высокомернее, суровей и заносчивей, чем аскеты-экзистенциалисты с университетских кафедр, а их сосредоточенное задовихляние в такт джиттербагу заставило не одного отца семейства во Франции хвататься за ремень и за валидол.

Отдав дань искусству, Клотильда ринулась в политику. В шестнадцать с небольшим она стала коммунисткой и рекордно долго — шестьдесят два часа кряду — пикетировала завод «Ситроен». Решив помогать обездоленным, она познакомилась со скромным педиментским пастором Мешаном и под впечатлением этой встречи едва не вступила в монашеский орден, который предписывал вечный обет молчания, запрещал любую пищу, кроме черного хлеба, и обязывал делать педикюр нищим. Орден этот, по преданию, основала святая Анна, покровительница всех хромых и безногих.

Четырнадцатого февраля в небесах над Парижем произошло явление, имевшее весьма серьезные последствия для семейства Эристаль. Совершенно неожиданно, гораздо раньше весеннего равноденствия появился метеорный поток. Пипин работал не покладая рук под сверкающими ночными небесами, делал снимок за снимком, но еще перед тем, как удалиться в темную каморку-лабораторию под конюшней, он понял, что его камера не смогла во всей полноте запечатлеть небесный ливень на пленке. Проявка только подтвердила эти опасения. Вполголоса чертыхаясь, Пипин сходил в агентство по продаже фотоаппаратов, долго совещался с менеджером, потом позвонил нескольким ученым друзьям. Затем он нехотя побрел к себе в дом номер один по авеню де Мариньи, настолько поглощенный своими раздумьями, что даже не обратил внимания на гарцующих у ворот Елисейского дворца республиканских конногвардейцев в блестящих кирасах и шлемах с красным плюмажем.

Мадам уже была близка к победе в очередном сражении с кухаркой Розой, когда Пипин поднялся по лестнице и направился к себе в комнату. Мадам нанесла последний, сокрушительный удар и вышла из кухни с победой, торжествуя, слегка раскрасневшись, провожаемая угрюмым бормотанием Розы.

В гостиной мадам сказала супругу:

— Представляешь, на подоконнике лежал сыр, а она закрыла окно. Целый килограмм сыра задыхался всю ночь! И ты знаешь, как она это объяснила? Якобы у нее был насморк. И вот из-за этого она готова удушить такой сыр. Ну и слуги пошли!

— Да, тяжелые времена, — отозвался месье.

— Конечно тяжелые, когда такая дрянь смеет называться стряпухой.

— Мадам, метеорный ливень продолжается, — сказал месье. — Это достоверный факт. Мне нужна новая камера.

Распределением семейного бюджета занималась исключительно мадам. Она ничего не ответила, но месье явственно ощутил угрозу в ее молчании и прищуренных глазах. Он сказал нерешительно:

— Ничего не поделаешь. Винить некого. Можно сказать, такова воля небес.

— Назовите мне, месье, цену этой… камеры. — В голосе мадам зазвенела сталь.

Месье назвал. Мадам содрогнулась, но тут же, опомнившись, атаковала:

— Месяц назад, месье, это была новая… как бишь ее? Да на ваши пленки мы тратим целое состояние! А могу ли напомнить вам, месье, что недавно пришло письмо из Осера? Там нужна новая бондарня, и нам предлагают взять на себя половину расходов.

— Мадам, — вскричал Пипин, — но не я же вызвал этот метеорный поток!

— И не я сгноила бочки в Осере.

— У меня нет выбора.

Мадам из миниатюрной женщины превратилась в неприступную крепость, мрачную, окутанную грозовым облаком.

— Месье — хозяин в доме. Если месье желает, чтобы из-за метеоров обанкротилась его семья, — что я могу поделать? Наверное, мне следует извиниться перед Розой. Что такое кило испорченного сыра по сравнению с чудесными белыми кляксами на вашей пленке, месье? Может, мы станем питаться этими метеорами? Или надевать их вместо одежды? Может, они укроют нас от ночной сырости? Может, нам делать из них винные бочки? Месье, решайте сами, без меня.

Мадам встала и с видом оскорбленной добродетели покинула гостиную.

В душе Пипина Эристаля гнев боролся с ужасом. Но сквозь стеклянные двери гостиной на него смотрел телескоп, заботливо укутанный водонепроницаемым шелком. И гнев в конце концов победил. Месье сурово сошел по лестнице, нахлобучил шляпу, снял трость с вешалки и схватил портфель Клотильды со стола. Он с достоинством пересек двор и, кипя от ярости, дождался, пока консьерж откроет железные ворота. Потом, поддавшись минутному порыву слабости, оглянулся — и увидел мадам, наблюдавшую за ним из окна кухни. Рядом с ней ухмылялась довольная Роза.

— Надо навестить дядюшку Шарля, — решительно сказал Пипин Эристаль и с лязгом захлопнул за собой железные ворота.

Шарль Мартель был хозяином небольшого, но весьма доходного антикварного арт-магазинчика на улице Сены. В магазинчике царил приятный полумрак, который выигрышно сказывался на восприятии живописи. Месье Мартель обычно продавал неподписанные картины, которые, как он подчеркивал, могли и не быть ранними работами Ренуара, а также хрусталь, фарфор и бронзу, которые могли ранее принадлежать представителям старейших и почтеннейших семей Франции.

В глубине магазинчика красный бархатный занавес скрывал одну из самых изысканных и уютных холостяцких квартир Парижа. Там на креслах лежали бархатные пуховые подушечки, сидеть на которых было одно удовольствие. Изголовье и изножье кровати, позолоченного резного шедевра наполеоновских времен, возвышались, как нос и корма норманнского разбойничьего корабля. Днем покрывало и подушки из слегка потускневшей алтарной парчи придавали холостяцкому ложу вид милого гнездышка, заманчивого и неуловимо порочного. Лампы под зелеными абажурами давали как раз столько света, сколько нужно, чтобы подчеркнуть достоинства и замаскировать недостатки убранства. Кухонная утварь, раковина и газовая плита прятались за китайской ширмой, краски которой время превратило в глянцевую чернь и мягкую желтизну оттенка топленых сливок.

Шарль был человеком светским, обладал отличными манерами и отличался безукоризненной осанкой и костюмом. Хотя ему уже давно перевалило за шестьдесят, он по-прежнему интересовался юными дамами, и с ним всякая женщина могла почувствовать себя дамой — если, конечно, хотела. Даже сейчас, когда он предпочитал мирный сон всем прочим способам ночного времяпрепровождения, дядюшка Шарль держал марку, и избранные юные дамы томно вздрагивали, услышав приглашение за бархатный занавес на рюмочку аперитива. Дядюшка Шарль, насколько мог, старался их не разочаровывать. К тому же маленькая дверь выводила из магазинчика в боковой проулок — мелочь, конечно, но из тех, которые замечают с благодарностью.

Когда обладателю какого-либо древнего имени и населенного нетопырями замка хотелось денек-другой отдохнуть в Отее или сменить подкладку на пальто, куда же было нести хрустальный канделябр из бального зала или мозаичный ломберный столик, принадлежавший когда-то любовнице короля, если не в магазинчик дядюшки Шарля? А избранные клиенты твердо знали, что, если очень нужно, Шарль найдет для них настоящий раритет. Голливудский продюсер Вилли Читлинг, к примеру, добыл у него для бара на своем ранчо в Палм-Спрингс мебель, панели и алтарь тринадцатого века из часовни замка Вьей-Кюлотт. Шарль к тому же одалживал деньги под весьма скромные проценты. Говорили, что у него имеются долговые расписки девяти из двенадцати пэров Франции.

Шарль Мартель был дядей и другом Пипина Арнульфа Эристаля. Ради него он покидал мир искусства и старинных безделушек, чтобы достать записи Бикса Байдербека, которых недоставало в коллекции Пипина. К дядюшке Пипин всегда шел за советом по всем вопросам — и житейским, и нравственным.

Когда месье Эристаль влетел в магазинчик на улице Сены, Шарль заметил, что тот приехал на такси. Значит, дело было нешуточное.

Шарль жестом указал племяннику на занавес и поспешно завершил торг с пожилой американской туристкой, покупавшей безо всякой для себя надобности табакерку эпохи Людовика Четырнадцатого. Дядюшка завершил торг, не снизив цену, а внезапно подняв ее — и тем убедив леди, что покупка состоится сейчас или никогда. Шарль, почтительно кланяясь, выпроводил ее из магазина, закрыл за ней дверь и вывесил облезлую и потускневшую от времени табличку с надписью: «Закрыто на реставрацию». Потом он прошел за бархатный занавес и поздоровался с нервно ходившим по комнате племянником.

— Ты взволнован, мой мальчик, — сказал он. — Ну-ка присядь. Я налью тебе коньяку — это успокаивает.

— Я вне себя! — воскликнул Пипин, но все же сел и предложенную рюмку с коньяком взял.

— Мари? — спросил дядюшка Шарль. — Или Клотильда?

— Мари.

— Деньги?

— Деньги, — ответил Пипин.

— Сколько?

— Я не занимать приехал, — сказал Пипин.

— Значит, пожаловаться?

— Именно — пожаловаться.

— Хорошая идея. Помогает разрядиться. Вернуться домой в более сносном настроении. Так на что именно ты хочешь пожаловаться?

— В атмосферу Земли неожиданно вторгся метеорный поток, — сказал Пипин. — Моя теперешняя камера не берет… В общем, мне нужна новая.

— И конечно, недешевая. И Мари не видит необходимости в покупке.

— Именно так. Мари делает вид, будто я ее смертельно обидел. Черт возьми! И вынашивает план мести.

— Ты купил камеру?

— Еще нет.

— Но ты уже твердо решил?

— Пойми, дядюшка, метеорный дождь в такое время — это же уникально! Кто знает, что творится там, в небе. Не забывай, что это я открыл Елисейскую комету. Мне вынесла благодарность Академия! В скором будущем меня могут избрать!

— Поздравляю, мой мальчик. Какая честь! Хотя сам я не взираю на небеса с такой страстью, но я всегда за страсть — какова бы ни была ее природа. Ну, так начинай жаловаться, дорогой племянник. Представь, что я — это Мари, ты — это ты. Начнем с того неоспоримого факта, что источником вашего дохода является твоя собственность, а не собственность жены?

— Именно.

— Твоя собственность, то бишь твоя земля, принадлежала твоему роду с незапамятных времен.

— С тех времен, когда салические франки пришли с востока.

— Несомненно, холмы с твоими виноградниками — остатки королевства.

— Империи!

— Ты из рода столь древнего, что даже не снисходишь до напоминания выскочкам о твоем происхождении и по праву принадлежащем тебе титуле.

— …Ты это очень хорошо сформулировал, дядюшка. Но все, что мне сейчас нужно, — это новая камера.

— Прекрасно, — сказал Шарль. — Но ты теперь лучше себя чувствуешь?

— Да, гораздо лучше, — ответил Пипин.

— Ну так позволь мне одолжить тебе денег, мой мальчик. Ты вернешь их мне постепенно. Мари не будет возражать против небольших расходов — ее пугают крупные суммы.

— Я приехал не для того, чтобы просить денег.

— Но ты ведь и не просил. Это я предложил тебе деньги. Покупай камеру. А жене скажи, что отказался от покупки. Полагаю, Мари не отличит одну камеру от другой?

— Конечно нет. Но… мое достоинство главы семьи. Разве я не потеряю его?

— Как раз наоборот, мой мальчик. У Мари возникнет чувство вины. Она согласится, нет, она даже будет подталкивать тебя на покупку разных мелочей. И ты, кстати, сможешь вернуть долг.

— Странно, что ты так и не женился, — сказал Пипин.

— Я предпочитаю видеть счастье других… На какую сумму мне выписывать чек?

Когда месье Эристаль лязгнул железными воротами и ринулся к стоянке такси на авеню Габриэль, мадам, несмотря на одержанную победу, была в полной растерянности. В таких случаях она обычно ездила в женский монастырь — длинное, аккуратное строение у Порт-де-Венсенн, откуда виднелся Булонский лес, — к своей старой подруге сестре Гиацинте. Мадам переоделась, взяла кошелек и черную сумочку, с которой ходила по магазинам, и поехала на метро.

С сестрой Гиацинтой они дружили с детства. Они ходили в одну школу. Сюзанна Леско — тогда прелестная девчушка с высоким, певучим голоском и природным талантом балерины — была примадонной школьных спектаклей и утренников. Из прелестной Сюзи за школьные годы она превратилась сперва в красотку Сюзанну, а потом в сногсшибательную мадемуазель Леско. В более поздний период своей жизни она три года подряд играла в «Деве Жанне д’Арк», приводя в полный восторг автора — настоятельницу монастыря. А Мари, не умевшая ни петь, ни танцевать, восхищалась талантливой подругой и чувствовала сопричастность ее успехам.

Если бы все было хорошо, Сюзанна, как и положено девушке ее круга, вышла бы замуж и подарила свои таланты и красоту мужу. Однако туманные махинации банка «Лионский кредит» повлекли за собой самоубийство отца, служившего в этом банке, и Сюзанна, оставшись с больной матерью и братом-школьником, похожим на карлика в смокинге, вынуждена была сама зарабатывать на жизнь. Только тогда частые комплименты ее сценическим талантам стали что-то значить для Сюзанны и еще больше — для ее матери.

Вакантных мест в «Комеди Франсез» не оказалось. Сюзанну записали и попросили подождать, а пока она ждала, ее взяли в «Фоли-Бержер», где ее голос, грация, а главное, ее высокая, идеальной формы грудь были немедленно замечены и оценены по достоинству. Болезнь, превратившаяся в основное и единственное занятие ее матери, и бесконечная учеба брата, прерванная только роковой мотоциклетной аварией, заставили Сюзанну пожертвовать химерами искусства и большой сцены ради твердого заработка в «Фоли».

Много лет она украшала сцену «Фоли-Бержер», и не только в шеренге длинноногих раздетых танцовщиц. Она и пела, и декламировала. После двадцати лет прогрессировавшей болезни ее мать умерла. Врачи, правда, не нашли ни единого признака того недуга, на который она всю жизнь жаловалась. Сюзанна к этому времени из танцовщиц перешла в балетмейстеры.

Но она очень, очень устала. Ее грудь по-прежнему была высокой, а вот ступни стали плоскими. Жизнь она уже прожила — относительно добродетельную, как и большинство француженок. Молодые американцы мужского пола часто испытывают разочарование, узнав, что у французов довольно строгая — по меркам американского провинциального клуба — мораль.

Сюзанна хотела дать отдых ногам. Потому и отказалась от мирской жизни, о которой знала, пожалуй, чересчур много, и после послушничества приняла постриг под именем сестры Гиацинты, чтобы спокойно, а главное, сидя поразмышлять о жизни.

Удивительное спокойствие и набожность сестры Гиацинты превратили ее в украшение ордена, а специфический опыт и прошлое сделали ее на редкость терпимой и полезной собеседницей для молодых сестер с их проблемами.

Все годы в обеих своих жизнях она поддерживала контакт со старой школьной подругой Мари. Даже между визитами друг к другу они продолжали обмениваться длинными скучными письмами, заполненными жалобами на жизнь и кулинарными рецептами. Мари по-прежнему восхищалась своей талантливой подругой, которая ныне сподобилась святости. Так что Мари, само собой, решила обратиться к ней за советом по поводу камеры.

В маленькой, уютной монастырской приемной Мари сказала:

— Я просто не знаю, что и делать. Месье — образец благоразумия почти во всем. Но как только дело доходит до этих несчастных звезд, наши деньги тают на глазах.

Сестра Гиацинта усмехнулась и вежливо спросила:

— Почему бы тебе не поколотить месье?

— Что-что?.. A-а, ты шутишь. Уверяю тебя, это очень серьезно. Бондарная в Осере…

— Мари, у вас на столе есть еда? За квартиру вы платите исправно? Вам не отключают электричество?

— Это вопрос принципа. Это прецедент, — обиженно возразила Мари.

— Дорогая, — сказала монахиня, — ты приехала ко мне за советом или пожаловаться?

— Конечно за советом. Я никогда не жалуюсь.

— Конечно нет, — согласилась сестра Гиацинта и добавила: — Многие приходят за советом, хотя мало кто в советах нуждается и вообще никто им не следует. Но один совет я тебе дать могу.

— Буду очень благодарна, — отозвалась Мари холодно.

— В своей жизни я встречала много мужчин. И могу сказать кое-что о них в целом. Первое: мужчины как дети. Иногда — испорченные дети.

— Полностью с тобой согласна.

— Если они все-таки вырастают — от них никакого проку, мужчины всегда либо дети, либо старики. Но в их детской безответственности и сумасбродстве иногда сквозит величие. Пойми: мне хорошо известно, что большинство женщин умнее мужчин, но женщины смотрят на вещи трезво — и очень редко достигают величия. Иногда я скучаю по своему прошлому. Я привыкла к несуразности и глупости мужчин. Это так разнообразило жизнь.

— Он открыл комету, — сказала Мари, — Академия вынесла ему благодарность. Но камера… это уж слишком.

— Скажи, тебе в самом деле нужен совет?

— Конечно.

— Тогда скажи ему, чтобы он купил камеру. Настаивай на этом.

— Но ведь я была против. Он перестанет меня уважать. Я потеряю лицо!

— Наоборот, — возразила сестра Гиацинта. — Если ты будешь настаивать, он сам не захочет расставаться с деньгами. И наверняка, вместо того, чтобы воевать с тобой, взглянет на вещи трезво. Мужчины — странные существа.

— Я привезла тебе носовые платки, — сказала Мари.

— Какая прелесть! Мари, у тебя золотые руки! А какие нужно иметь глаза, чтобы вышить такой узор!

— У меня всегда было хорошее зрение, — ответила Мари.

Когда мадам вернулась в дом номер один по авеню де Мариньи, она обнаружила, что большие двойные двери гостиной распахнуты настежь, а муж ковыряется маленькими блестящими инструментами в своем телескопе.

— Я все обдумала, — сказала мадам, — и мне кажется, ты должен купить камеру.

— Что-о? — переспросил месье.

— А почему бы и нет? Тогда тебя наверняка изберут в Академию.

— Ты очень добра, — сказал месье. — Но я тоже все обдумал и решил. Прежде всего — самое необходимое. Пока я обойдусь тем, что у меня есть.

— Умоляю тебя.

— Нет, — ответил он.

— Я приказываю!

— Дорогая, не забывай, кто глава семьи. Мы не в Америке. Не хватало еще, чтобы куры кукарекали.

— Прости, — сказала Мари.

— Пустяки, мадам. А сейчас я должен приготовиться к ночи. Метеорный поток продолжается, дорогая. Звездам нет дела до наших проблем.

Сверху донесся грохот и лязг. Месье Эристаль задумчиво посмотрел наверх.

— Не знал, что Клотильда дома.

— Это медный столик в коридоре. Клотильда говорит, он все время на нее налетает. Надо бы его переставить.

— Пожалуйста, Мари, не пускай Клотильду на террасу. А то на бедняжку налетит мой телескоп.

Спустившись по лестнице, Клотильда величаво вплыла в гостиную. Платье едва не лопалось на ее пышных формах. С плеч свисала крошечная шкурка какого-то несчастного зверька, отчаянно вцепившегося в собственный хвост.

— Дорогая, ты уходишь? — спросила мадам.

— Йес, мама. У меня кинопробы.

— Опять?

— С режиссером не поспоришь, — ответила Клотильда.

Месье поспешил заслонить собой телескоп. Но дочь благополучно проследовала мимо двери на террасу, разве только споткнулась о порог.

— Так значит, у тебя уже есть режиссер? — спросил месье.

— Само собой. Он подбирает актеров для фильма по роману «Принцесса-голодранка». Там девочка-сирота, и…

— И выясняется, что она — принцесса. Типично американский роман.

— Ты что, читал его?

— Нет, дорогая. Но я знаю.

— А откуда ты знаешь, что он американский?

— Преувеличенный интерес к принцессам — характерная черта американцев. Вдобавок они всегда были неравнодушны к сказке про Золушку.

— Золушку?

— Тебе стоило бы прочитать эту сказку, дорогая.

— Грегори Пек будет играть принца.

— Ну конечно, — сказал месье. — Если бы роман был французский, оказалось бы… осторожно, ради Бога, отойди от телескопа! Я уже настроил его для сегодняшней ночи.

Когда дочь удалилась, вышла во двор и железные ворота лязгнули за ее спиной, мадам сказала:

— Лучше бы она продолжала писать романы. Хоть бы дома бывала чаще. Скорей бы уж она нашла себе приличного молодого человека из хорошей семьи.

— Сперва нужно стать принцессой, — ответил ее муж. — Они все об этом мечтают.

— Не стоит над ней смеяться.

— Я и не смеюсь. Помню себя в ее возрасте. Мечты казались реальностью.

— Я вижу, вы в хорошем настроении, месье.

— Да, я доволен, Мари. Ведь целую неделю со мной будут, — месье ткнул пальцем вверх, — мои друзья!

— И ты будешь ночами торчать на террасе, а днем — отсыпаться.

— Именно так, — ответил месье Эристаль.

События 19** года во Франции следует изучать не в связи с их уникальностью, а скорее в связи с их неизбежностью. Изучение истории хотя и не позволяет делать предсказаний, все же помогает предвидеть наиболее вероятный поворот событий.

Для французского правительства характерно получать вотум недоверия. То, что в других странах называется «нестабильностью», во Франции — норма. Лорд Коттин сказал: «Во Франции анархия — обычный отклик на происходящее, — и добавил: — Стабильность для француза — непереносима, как тирания». К сожалению, мало кто был способен услышать и понять лорда.

Миллионы яростных и страстных слов написаны о недавнем французском кризисе и кризисе кризиса. Бесстрастное и скупое перо историка отобразило бы эти события так: когда двенадцатого февраля 19** года месье Руморга наконец вынудили поставить на голосование монакский вопрос, результат никого не удивил. Многие из окружения месье Руморга решили, что он с удовольствием покинул пост премьер-министра. Месье Руморг являлся не только почетным главой протокоммунистической партии, но и признанным авторитетом в области психоботаники. Он неохотно принял пост премьера — ведь из-за этого ему пришлось отложить опыты по исследованиям болевых ощущений у растений, которые он много лет проводил в лаборатории в Жуан-ле-Пен. Только специалисты по психоботанике знали о фундаментальной монографии профессора Руморга «Тенденции и симптомы истерии красного клевера», воспроизводящей развернутое письмо профессора в Академию наук. Академический триумф над критиками (иные в злобе дошли до того, что публично объявили профессора клевероманьяком) еще более охладил его желание руководить своей партией и Францией в придачу. Газета «Война за мир», хотя и стоявшая в оппозиции к протокоммунистам, почти дословно процитировала месье Руморга, заметив, что с истерией белого клевера, при всех его недостатках по сравнению с красным, легче справиться, чем с избранниками французского народа.

Проблема, из-за которой пало правительство месье Руморга, хотя и была актуальна, принципиальной для страны не являлась. Да и все вокруг считали, что, не будь монакского вопроса, на его месте встал бы какой-нибудь другой. Месье Руморг оставил свой пост с достоинством и с радостью предался работе над новой книгой «Наследственная шизофрения у бобовых, или Менделевы семейства и бастарды».

Так или иначе, Франция осталась без правительства. Когда президент Сонне призвал христианских атеистов сформировать правительство, те тут же затеяли междоусобицу. Социалисты лишились всякой поддержки. Христианские коммунисты не смогли добиться большинства даже при поддержке Лиги налогонеплательщиков. И тогда президент Сонне собрал в Елисейском дворце историческую конференцию лидеров всех партий.

Стоит перечислить партии, принявшие участие в конференции, поскольку некоторые из них уже исчезли с лица земли, а им на смену пришли другие. Список откликнувшихся на президентский призыв составлен не по степени их влиятельности, а скорее по партийно-географическому принципу, в зависимости от расстояния до центра. В Елисейском дворце собрались:

консервативные радикалы,

радикальные консерваторы,

роялисты,

правоцентристы,

левоцентристы,

христианские атеисты,

христианские христиане,

христианские коммунисты,

протокоммунисты,

неокоммунисты,

социалисты

и

коммунисты как таковые.

Коммунисты как таковые раскололись на

сталинистов,

троцкистов,

хрущевцев,

и булганинцев.

Споры длились три дня. Лидеры спали на бархатных диванчиках в большой бальной зале и питались хлебом с сыром и алжирским вином, которые были предоставлены месье президентом. В большой бальной зале Елисейского дворца зеркала покрывают не только стены, но и потолок, и казалось, там собрались не сорок два партийных лидера, а тысячи. Каждый поднятый кулак превращался в пятьдесят кулаков, эхо от поверхности зеркал стократ повторяло каждый голос.

Отставной премьер месье Руморг покинул собрание и уехал в Жуан-ле-Пен, получив телеграмму от мадам Руморг. Мадам сообщала, что у их польско-китайской свиноматки по кличке Тревожница начались схватки.

За неделю заседаний лидеры так ни к чему и не пришли. Президент Сонне предоставил в распоряжение делегатов ванные, отказавшись нести ответственность за их грязное белье. Создавшееся положение наконец-то осветила французская пресса. Юмористический журнальчик «Аллигатор» советовал так держать — за то время, пока лидеры партий не занимались партийным руководством, не случилось ни единого национального кризиса.

Источником великих исторических свершений часто бывают мелочи. К началу второй недели лидеры большинства партий обнаружили, что охрипли и осипли и не способны издавать даже шепот. Вот тогда-то сплоченная группка роялистов и взяла верх. Не надеясь войти в состав нового правительства, они пламенных речей не произносили и сохранили свои голоса в целости. После сумятицы первых восьми дней конференции спокойствие роялистов произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Граф де Террефранка гордо взошел на трибуну, несмотря на протестующий шепот месье Трифле, радикального консерватора. Граф четко и громко объявил, что роялисты сплотили свои ряды. Сам он, сказал граф, несмотря на неизменную верность Меровингам, которым обязан своим титулом, согласился примкнуть к сторонникам Бурбонов — хотя и сохраняя верность великим и непревзойденным Меровингам, но учитывая, что не осталось принца чистой меровингской крови. В связи с этим он предоставил слово герцогу де Троефронту, чье предложение должны были поддержать не только прочие роялисты, но и все честные, разумные люди во Франции.

При обычных обстоятельствах герцог де Троефронт вряд ли стал бы выступать с речью перед публикой. У него была волчья пасть — дефект, передававшийся в его семье из поколения в поколение. Но сейчас он выступил, и был не только услышан, но и понят. Франция, сказал он, ныне на распутье. Под засаленным флагом грязных, алчных бездарей Франция из славного флагмана всего мира превратилась в обиженную, сварливую третьесортную державу, жалкую провинцию, которая безуспешно пытается лизать одновременно как сапоги Англии с Америкой, так и сапоги комиссаров.

Месье герцог, пораженный собственным красноречием, сел, не договорив. Ему намекнули на эту оплошность, и он величественно встал снова. Он предложил, вернее, приказал восстановить монархию во Франции, чтобы та восстала как феникс из пепла республик и воссияла для всего мира. Окончив свою речь, герцог в слезах выбежал из дворца, крикнув напоследок республиканским гвардейцам, стоявшим у входа: «Я не смог! Не смог!» Но на самом деле, как теперь известно, ему все удалось.

Выступление герцога де Троефронта шокировало партийных лидеров. Они замерли от изумления, а когда опомнились, начали перешептываться, сбившись в кучки и испуганно озираясь.

Месье Деклозье, занимавший скромный пост советника по культуре, но являвшийся фактическим лидером коммунистического блока, первым осознал смысл герцогского предложения. Вслед за месье Деклозье коммунисты покинули бальную залу и собрались на внутрипартийное совещание в президентской ванной. Там сразу возник вопрос протокольного плана — кому и какое из сидячих мест занять? Генеральным секретарем был месье Дебидье, но реальная власть принадлежала месье Деклозье. Поэтому разгорелся жаркий спор по поводу того, какое место более почетно: на унитазе или биде? Спор, как водится, мог продолжаться до бесконечности, но положение спас месье Гюстав Армони, смело бросившись на амбразуру. «Да! — воскликнул он. — Коммунистическая партия — это коммунистическая партия, но Франция — это ведь Франция!»

Месье Деклозье нервно ущипнул себя за подбородок и принял историческое решение занять место на биде. Хотя, предвидя возможность неверного истолкования своего поступка, поспешил заметить, что нынешнее положение дел, несомненно, временное и вызвано чрезвычайной и сугубо французской ситуацией. Немецкие товарищи вполне могут придерживаться иной линии — как раз противоположной. Это историческое решение было встречено шквалом аплодисментов, весьма ободривших месье советника по культуре.

Месье Деклозье рассуждал так: задача коммунистической партии — подготовка революции. А потому любые перемены в обществе, способствующие революции, партии выгодны. Сейчас в политической жизни Франции царит анархия. Бороться с анархией трудно, потому что для диалектически не подкованного большинства революция и есть анархия. Непосвященные не видят смысла в замене анархии анархией. С другой стороны, монархия, как показала история, создает естественную почву для революции. А потому реставрация монархии во Франции, несомненно, выгодна коммунистам. Она ляжет краеугольным камнем в фундамент революции, причем революции скорой.

Тут месье Дебидье счел нужным вмешаться и заметить, что мировая общественность, наверное, будет напугана, если французские коммунисты поддержат реставрацию. Но месье Деклозье заверил генерального секретаря, что никакой информации об этом к общественности не просочится. Французские коммунисты вообще не будут голосовать. Как только короля коронуют, настанет время выступить с заявлением о том, что Франция обманута и поддалась давлению империалистов. А тем временем подготовка революции будет идти полным ходом.

После минутного размышления месье Дебидье встал и дружески пожал руку месье Деклозье, закрепив этим простым, искренним жестом свое согласие. Прочие делегаты немедленно последовали его примеру. Лишь один из них робко высказал опасение, что социалисты могут объединиться с христианскими атеистами и протокоммунистами, чтобы, когда коммунисты воздержатся от голосования, забаллотировать предложение.

— В таком случае мы обязаны принять все меры, чтобы этого не случилось, — ответил месье Деклозье. — Надо намекнуть социалистам, если они сами до этого не додумаются, что король поможет им справиться с протокоммунистами.

Эта реплика была встречена аплодисментами, и делегаты вернулись в бальную залу.

Тем временем прочие лидеры тоже совещались. Социалистам не требовались подсказки. Они и так знали, что король поможет им обуздать коммунистов. А без этого камня в ботинке социалисты могли без помех взять курс на постепенные реформы, свою излюбленную политику.

Христианские атеисты пришли к выводу, что нынешняя партийная чехарда и политическая анархия только укрепляют Церковь, которая анархии не подвержена. Монархия — вечный враг воинствующей Церкви. Англия — известный пример того, как монархия успешно противостоит проискам папистов.

Христианские христиане согласились, что королевская семья всегда оставалась в лоне католицизма, а аристократия, особенно старая, до сих пор не изменившая вере, тем более вере не изменит, раз уж ее мечты стали явью.

Левые центристы — могущественная сила, особенно в союзе с правыми центристами. Вместе эти партии представляют тех, кого звали «Сто семейств», хотя после Второй мировой войны и американской экономической помощи им подошло бы название «Двести семейств». Эти две партии представляли не только шахты и фабрики, но и банки, и социальное страхование, и недвижимость. Единственная разница между партиями состояла в том, что левые центристы выступали за пенсию по возрасту и медицинскую страховку на манер американских корпораций, а правые центристы были против этого. Обе партии немедленно согласились на реставрацию, потому что король, вне всякого сомнения, обуздает коммунистов и социалистов и положит конец назойливым требованиям об увеличении зарплаты и сокращении рабочего дня.

Лига налогонеплательщиков пришла к выводу, что король обложит налогами правых и левых центристов — для чего же те существуют, как не для уплаты налогов? Конечно, монархия избавит от налогов аристократию, но аристократов очень мало, большинство из них — нищие, так что избавление их от налогов ни на чем не отразится.

Вот причина единодушия, не имеющего аналогов во французской политической истории. Все были за монархию, видя в ней выгоду для себя. Коммунисты, верные избранному курсу, хранили обиженное молчание.

Французская пресса подхватила идею реставрации и принялась оживленно обсуждать ее, исходя из собственных соображений. «Фигаро» в редакционной статье на первой полосе убеждала читателей, что достоинство и образ Франции в глазах иностранцев только выиграют, если символом страны станет король, а не кутюрье. Парижане в целом хорошо отнеслись к идее реставрации. Они любили разнообразие. А ассоциация владельцев ресторанов, законодатели высокой моды и хозяева отелей смекнули, что, поскольку американцы как мухи на мед полетят на все королевское, приток туристов с лихвой окупит убытки по смене вывесок. Что касается фермеров и провинциалов, так те всегда были в оппозиции к любому правительству, а потому поддерживали любые перемены. Сторонники реставрации потребовали немедленного голосования в Национальной ассамблее.

Французские роялисты, как и роялисты в любой стране, где монархию как форму власти искоренили, никогда не теряли надежды на реставрацию. Такова природа любого уцелевшего аристократа, это у них в крови — неискоренимая и вечная надежда на возвращение легендарного золотого века доблести и процветания. Когда снова восторжествуют правда и честь, верность долгу и королю, когда слуг и крестьян защитят, накормят и обогреют, а не выкинут их, беспомощных, в хищный, враждебный мир, когда человеку воздадут за его славное прошлое, а не за жалкую суету настоящего, когда Его Благословенное Величество, простерев величественно руку, призовет благородных и утонченных. Его Величество обласкает избранных и сурово накажет выскочек и подрывателей устоев. Мужчины будут галантны с дамами, а дамы — милы и любезны с мужчинами. А кому это не по нраву, тем не место в благородном обществе.

Само собой, роялисты были как бельмо на глазу у республиканцев. Партия роялистов, хотя и немногочисленная, небогатая и почти незаметная, демонстрировала сплоченность и фанатичную преданность монархической идее. Трения между ее членами возникали главным образом но личным, а не партийным поводам. Правда, периодически возникали проблемы, связанные со сравнением древности и престижа родов и поддержанием ветшающей фамильной чести.

Пока Национальная ассамблея с возрастающим энтузиазмом обсуждала реставрацию, роялисты устроили свою конференцию в зале, который после аншлюса Чехословакии Советским Союзом[1] служил пристанищем чешскому Клубу социалистических ораторов и гимнастов.

Трудностей не предвиделось. Претендент от Бурбонов был выдвинут на вполне законном основании, подготовлен и соответствовал королевскому посту. Но по странной случайности на конференцию его не пригласили. На ней присутствовали:

верцингеторианцы,

меровингианцы,

каролингианцы,

капетингианцы,

бургундианцы,

орлеанисты,

бурбонисты,

бонапартисты

и две малочисленные группы —

анжуисты, которых, по слухам, поддерживали англичане,

и

цезарианцы, происходившие, по их заверениям, от самого Юлия Цезаря и гордо носившие левую перевязь.

Бурбонисты держались по-королевски и снисходительно по-бурбонски улыбались, когда собравшиеся поднимали тосты за здоровье короля. Но когда они обнародовали имя своего претендента, графа Парижского, началось нечто невообразимое.

Бонапартисты, потрясая в ярости кулаками, повскакали со своих мест. Граф де Жюр, чей прадедушка выносил свой маршальский жезл в солдатском ранце, закричал:

— Бурбон?! Почему Бурбон?? Неужели иссякла священная кровь Наполеона? К чему союз с орлеанцами? Господа, вы собираетесь жить под властью Бурбонов? Повинных в падении монархии во Франции? Неужели мы…

— Не-е-ет! — кричали анжуисты, с явным, как показалось некоторым, английским акцентом.

— Лучше уж Меровинги, лучше Ленивые короли! — вопили капетингианцы.

Дебаты длились целые сутки. Благородные голоса охрипли, а благородные сердца устали взволнованно биться. Из всей аристократии только меривингианцы сидели молча и спокойно, внимательно слушали.

Утром второго дня общее крайнее истощение доказывало, что роялисты не способны избрать короля так же, как республиканцы — сформировать правительство. Еще ночью роялисты послали за шпагами и стали решать спорные вопросы как подобает аристократам. К утру мало кто из благородных делегатов остался без царапин и порезов, защищая свою честь. Одни только меровингианцы сидели спокойно, без единой царапины.

В 10.37 утра двадцать первого февраля 19** года престарелый Хильдерик де Саон неторопливо встал и негромко заговорил скрипучим, глухим меровингианским голосом, не охрипшим, в отличие от большинства голосов.

— Мои благородные друзья, — начал он. — Как вы знаете, я — сторонник династии, которая даже не признает ваше существование.

Один из бурбонистов устало потянулся к стойке со шпагами, но Хильдерик предостерегающе поднял руку:

— Успокойтесь, дорогой маркиз. Мои короли, как свидетельствует история, исчезли из-за собственной лени. Мы, меровингианцы, короны не хотим. Следовательно, мы более всего подходим на роль арбитров и советчиков.

Граф де Террефранка высокомерно усмехнулся.

— Мне кажется, годы республики повлияли на всех нас. Вы, господа, вели себя бездумно, как избранники народа, никогда не знавшего, чего именно он хочет. У вас, правда, выносливости поменьше. Хорошо, что на наше собрание не допущены посторонние и никто, кроме нас самих, не видит нашего позора.

Все в зале виновато примолкли. Аристократия, устыдившись, понурилась, а Хильдерик продолжал:

— Во времена моих предков вопросы наследования решались благородно: с помощью яда, кинжала либо удавки в сильных и сноровистых руках душителя. Сейчас мы отдались на милость голосования. Хорошо, будем относиться к этому как подобает благородным. Пусть правит тот, кто на самом деле мог позволить себе голосование.

Тут Хильдерик сделал паузу, отвинтил набалдашник своей трости и глотнул коньяку из отверстия, в котором когда-то пряталось лезвие шпаги.

— Кто-нибудь желает перебить меня? — спросил граф вежливо. — Нет? Хорошо, тогда я продолжу. Как вам известно, Бурбоны, орлеанцы, бургундцы, даже выскочки Капетинги — все они правили только одним способом, не правда ли? Мечом и топором. Потому я бы предложил заглянуть дальше в прошлое. Что касается Анжу… — Граф многозначительно изобразил черчиллевский жест «виктории», но вверх ногами.

Тут с места вскочил анжуист, намереваясь выкрикнуть: «Так хто же? Неужели вы?» Но из его измученной прениями глотки вырвалось лишь что-то вроде «Та-а-хто? У-вы?»

— Нет, — ответил Хильдерик. — Я вполне доволен жизнью, которой наслаждались и мои короли. И предлагаю решить проблему, как ее решили они. Я предлагаю отдать трон Франции тому, в чьих жилах течет священная кровь Карла Великого.

Бурбонист вымучил сдавленным шепотом:

— Вы с ума сошли? Его род вымер!

— Не совсем, — ответил Хильдерик спокойно. — Припомните, благородные господа, — хотя в те времена ваши предки еще пасли овец, — что Пипин Второй Эристаль, нарушив Салический закон о наследовании, отдал все королевство сыну Карлу, позднее прозванному Мартелл, что значит «Молот».

— Ну и что? — возразил Бурбон. — У Карла не осталось потомков.

— У Карла Мартелла — нет. Но я прошу вас вспомнить, что Карл был незаконнорожденным сыном. Возможно, это и заставило вас забыть о том, что у Пипина было два законных сына. Он не имел права отказать им в наследстве — но имел ли он в то время силы и возможность поступить иначе?.. В Париже сейчас живет Пипин Арнульф Эристаль, астроном-любитель и очень хороший человек. У него есть дядя по имени Шарль Мартель, владеющий небольшим антикварным магазином на улице Сены. Имя Мартель не совсем идет ему — он происходит из легитимной ветви рода.

— Они могут это доказать?

— Вне всякого сомнения, — заверил собравшихся Хильдерик. — Пипин — мой старый друг. Он человек неглупый, способен даже навести порядок в моей чековой книжке. Я зову его «мажордом» — шутка не самая изысканная, но нас обоих она забавляет. Пипин живет на доход от двух виноградников, последних остатков огромных владений Эристаля и Арнульфа. Благородные господа, я имею честь предложить вам объединиться вокруг трона Его Величества Пипина Эристаля и Арнульфа, в чьих жилах течет кровь Карла Великого.

Речь Хильдерика решила дело. Хотя аристократия долго шепталась, изнемогая от усталости, к вечеру всем стало ясно, что иначе, как приняв аргументы графа, к общему согласию не прийти.

И аристократия к согласию пришла. И даже попыталась прокричать «ура» новому королю. Попытка не совсем удалась, но зато аристократы смогли как следует выпить за здоровье короля и сообщить о месье Пипине и его родословной в Национальную ассамблею. Там известие восприняли с небывалым энтузиазмом, что напомнило самым проницательным из народных избранников о том, что 1789 год, в сущности, не такое уж и далекое прошлое.

Обычно месье Пипин был в курсе последних политических новостей. Однако два новых источника наслаждения — метеорный поток и потрясающие возможности новой камеры — удерживали его на террасе всю ночь. Утро он проводил в винном погребке, работая с пленками, а оттуда, усталый, но счастливый, направлялся прямиком в спальню, чтобы набраться сил для следующей ночи. Месье Эристаль был одним из очень немногих людей во Франции, а возможно, и во всем мире, не узнавших вовремя о том, что республика проголосовала за упразднение самой себя и провозгласила реставрацию монархии. Не догадывался он, конечно, и о том, что Национальная ассамблея избрала его королем Франции Пипином Четвертым. Третьим посчитали умершего в 768 году Пипина Короткого, сына Карла Мартелла.

Когда избранный ассамблеей комитет торжественно прибыл в дом номер один по авеню де Мариньи, чтобы объявить волю французского народа, месье Эристаль, одетый в бордовый домашний халат, сидел в своем кабинете, пил импортированное из Америки какао «Санка» и готовился отойти ко сну.

Новость об изъявлении воли народа он вежливо выслушал, сняв пенсне и потирая покрасневшие глаза. Сперва он устало улыбнулся. Потом, осознав, что дело нешуточное, ужаснулся.

— Господа, — сказал он, водрузив пенсне не на нос, а на правый указательный палец, — вы шутите. И, осмелюсь заметить, шутка ваша не из самых остроумных.

Комитетчики заволновались и загалдели охрипшими голосами. Они потребовали от него немедленно взойти на трон — ради будущего счастья Франции.

Пока они шумели, Пипин сидел, устало откинувшись на спинку кресла и прикрыв лоб рукой с голубыми прожилками вен — словно заслоняясь от внезапно нахлынувшего невесть откуда кошмара.

— Иногда, — сказал Пипин, — человеку, особенно если он устал, видятся всякие нелепости. Я очень надеюсь, господа, что, когда я снова открою глаза, вас здесь не будет. А тогда я пойду и приму что-нибудь от печени.

— Но, Ваше Величество…

Пипин, вздохнув, открыл глаза.

— Хорошо, — сказал он. — Конечно, случается всякое. Обращение «Ваше Величество» меня, честно говоря, пугает. Господа, вы случайно не разыгрываете меня?.. Впрочем, нет, вы не похожи на шутников… Но если вы в своем уме, кто уполномочил вас являться с такими нелепыми предложениями?

Месье Шелке, правый центрист, приосанился и произнес хорошо поставленным голосом:

— Сир, Франция оказалась неспособна сформировать свое правительство. Год за годом правительства терпят крах, едва определив политический курс.

— Я знаю, — сказал Пипин. — Наверное, мы боимся твердого курса.

Месье Шелке продолжил:

— Франции необходимо постоянство — постоянство превыше партий и фракций. Посмотрите на Англию: партии приходят и уходят, но Англия всегда верна себе. Так было когда-то и во Франции. Теперь не то. Но мы верим, Ваше Величество, что Франция сможет вернуть утраченное.

— Английским монархам подвластны только фасоны шляп на скачках, — сказал месье Пипин вежливо. — Вы не задумывались, друзья мои, что англичане любят и большей частью безоговорочно поддерживают свое правительство, в то время как французы свое правительство всегда ненавидят. Я не исключение. Это наша национальная черта. Поэтому, если мне не разъяснят подробнее, что к чему, я попросту пойду спать. Вы, господа, не пробовали подумать о недостатках вашего плана? Франция — уже давно республика. Ее институты — республиканские, образ мыслей — республиканский. Полагаю, мне лучше пойти спать. Кстати, вы до сих пор не сказали мне, кто вас послал.

— Сенат и Национальная ассамблея Франции ждут, когда вы, Ваше Величество, примете корону! — воскликнул месье Шелке. — Мы представляем делегатов французского народа!

— В том числе и делегатов от коммунистов? Они что, тоже будут голосовать за монархию? — спросил Пипин.

— Они не против, сир. Они дали гарантии.

— А как насчет французского народа? Помнится, однажды он явился в Париж с вилами и косами и кое-кому из особ королевской крови — к счастью, не моим родственникам — это стоило жизни.

Тут встал сенатор Воваж, социалист, — тот самый Воваж, который прогремел в 1948-м, отказавшись от взятки. За что удостоился почетного звания «Жак-простак», которое с гордостью и смирением носит до сих пор. Месье Воваж сурово изрек:

— Опрос показал, что французы все как один поддерживают Ваше Величество.

— А кого вы опрашивали? — спросил Пипин.

— Этот вопрос неуместен, — сказал Жак-простак. — В Америке, на родине опросов общественного мнения, никто подобных оскорбительных вопросов не задает.

— Извините. Должно быть, я слишком устал. У меня слипаются глаза. Я уже не так молод…

— Ну что вы! — воскликнул месье Шелке льстиво.

— К тому же я очень занят. — Пипин ткнул рукой вверх. — Мадам не беспокоит меня новостями, пока я работаю. Как видите, господа, вы меня застали врасплох.

— Коронация состоится в Реймсе! — воскликнул месье Шелке, сверкая глазами. — Мы должны блюсти традиции. Сир, вы нужны Франции! Разве вы хотите лишить свою страну счастья процветания под властью потомка вашего великого рода?

— Великого рода?

— Разве вы не прямой потомок Пипина Второго?

— А, так вот в чем дело! Но с тех пор сменилось столько династий.

— Но вы не отрицаете своего происхождения от Пипина Второго?

— Нет, конечно. Есть документы, записи.

— Вы запрещаете нам призвать вас на трон, сир?

— Это глупо, — сказал Пипин. — Как я могу запретить республике ее каприз. Пусть делает что угодно, пусть разрушает самое себя. Я — всего лишь мелкая щепка в ее потоке. Разве я могу направить или остановить его?

— Франции нужен…

— Лично мне нужно выспаться, господа. Прошу вас, оставьте меня. А когда проснусь, я надеюсь, все это окажется дурным сном.

Пока он спал (пресса назвала это «исторической дремой»), студенты Сорбонны прошли по Елисейским полям, скандируя: «Да здравствует король!» и «Франция и Сен-Дени!» Четверо студентов забрались на Эйфелеву башню и водрузили на самом верху древний королевский штандарт, победно реявший среди антенн и анемометров.

Граждане высыпали на улицы, горланя песни и отплясывая. На каждом углу разливали из бочек вино — бочки ликующие горожане выкатили из складов на набережной Сены. Ни гражданам, ни бочкам никто не препятствовал.

Великие кутюрье кинулись к своим рабочим столам. Скьяпарелли за час создала новый аромат «Сон короля».

Спецвыпуски таких изданий, как «Бомонд», «Манифестант», «Мон бульвар», «Глобаль» и «Мон дье», расхватали прямо из-под печатного станка.

В витринах магазинов как по волшебству появились королевские штандарты Карла Великого. Получивший правительственные инструкции американский посол тщетно искал, кого бы поздравить.

Волна ликования захлестнула Париж и разлилась по провинциям. Повсюду горели костры и сверкали фейерверки.

А король в это время мирно спал. Но мадам каждый час ходила в киоск за свежими газетами и аккуратно складывала их на рабочем столе мужа.

Пипин скорее всего проспал бы еще и всю ночь, и большую часть следующего утра, если бы не зенитные батареи, расставленные по Парижу. И полтретьего утра они отсалютовали королю, убив наповал пятерых и ранив тридцать два горожанина снарядами на излете. Впрочем, все раненые бурно выражали верноподданнические чувства прямо с больничных коек.

Стрельба зениток разбудила Пипина. И первой его мыслью после пробуждения было: «Напорное, Клотильда. Интересно, что на нее налетело на этот раз?»

Второй залп зениток заставил его приподняться на локте и пошарить левой рукой в поисках выключателя.

— Мари! — вскричал месье Пипин. — Мари! Что это?

Мадам открыла дверь и внесла новую стопку газет.

— Это королевский салют, — сказала она. — «Бомонд» пишет, что салютовать должны из ста одного орудия.

— Слава Богу, — сказал Пипин. — А я уж думал, это Клотильда. — Он посмотрел на часы и гаркнул, стараясь перекричать зенитки: — Сейчас без четверти три. Где Клотильда?

— Мадемуазель принцесса на королевском мотороллере отправилась с колонной верноподданных в Версаль. Она возглавит пуск фонтанов.

— Значит, это был не сон! Когда узнает министр общественных работ, дело запахнет гильотиной. Мари, эти люди не шутили. Боже мой! Мне нужно поговорить с дядюшкой Шарлем.

Ранним утром дядюшка и племянник встретились в комнатке за занавесом в магазинчике на улице Сены.

Пипин молотил по ставням магазина до тех пор, пока Шарль, одетый в длинную ночную сорочку и феску, злой и сонный, не выглянул. После того как вдосталь наворчался, сварил утренний какао, надел брюки, уселся в пыльное марокканское кресло, поправил зеленый ламповый абажур и протер свои очки, он наконец приступил к делу.

— Тебе следовало бы изучать науку спокойствия, — заметил он. — Уже многие годы мой первейший принцип — спокойствие и еще раз спокойствие. Когда ты ворвался сюда с этой твоей кометой, я вполне здраво предположил, что звезды могут и подождать, пока я сварю какао. Когда у Клотильды были мелкие неприятности с жандармами из-за того, что она позаимствовала винтовку в тире и стреляла не туда, куда следует, разве я не советовал тебе прежде всего успокоиться? Ты заплатил за парочку подстреленных карусельных фонариков, а Клотильда тем временем продала автобиографию американскому журналу. Спокойствие, Пипин. Прежде всего спокойствие.

— Но они же с ума сошли!

— Нет, мой мальчик. К сожалению, нет. Французы никогда не сходят с ума, если в этом нет выгоды. Ты говоришь, делегация представляла все партии и они упоминали о счастливом будущем Франции?

— Они сказали, что Франция должна иметь правительство с твердым курсом.

— Гм, — удивился дядюшка Шарль. — Мне всегда казалось, что как раз этого они хотят меньше всего. Должно быть, каждая партия согласилась на реставрацию по своим особым причинам. Да-да, несомненно. А тебе, мой бедный мальчик, отводится роль, пардон, козла отпущения. Как говорят американцы, «болванчика».

— Но что же мне делать? Как избежать этой… козлиной участи?

Дядюшка постучал своим пенсне по колену, чихнул, подлил себе какао из стоявшей на плите кастрюльки и медленно покачал головой:

— Со временем, полагаю, я смогу докопаться до истинной подоплеки всего этого дела. Но сейчас я никакого выхода для тебя не вижу, разве что гордо запереться в собственной ванной, лечь в теплую воду и перерезать себе вены.

— Не хочу я быть королем!

— Если тебя не привлекает самоубийство, дорогой мой, потерпи немного. В ближайшем будущем на тебя непременно станут покушаться и, возможно, какое-нибудь из покушений увенчается успехом.

— Но почему я не могу сказать «нет»? Нет, нет и нет!

Дядюшка Шарль вздохнул:

— Сейчас я вижу две причины. Позднее, думаю, выявятся и другие. Во-первых, тебе скажут, что страна в тебе нуждается. До сих пор никто не смог отказаться от такого предложения, во Франции ли, в другой ли стране. Пусть человек стар, болен, глуп, бездарен, циничен, утомлен, мудр, пусть даже смертельно опасен для будущего своей страны. Пусть. Но если ему скажут, что его страна нуждается в нем и только в нем, он согласится, даже если его придется нести к трибуне на носилках и приводить к присяге, делая искусственное дыхание. Нет, мой мальчик, выхода нет. Если они скажут тебе, что Франция в тебе нуждается, ты погиб. Тебе остается только молиться, чтобы она не погибла вместе с тобой.

— Но, может быть…

— Видишь, ты уже на крючке. Вторая причина не столь очевидна, но не менее значима. Это аристократия. Вернее, ее количество… Позволь мне развить эту мысль. При демократии и республике аристократия размножается и процветает. При монархии аристократия под контролем, ее проверяют, держат в узде, иногда истребляют по той или иной причине. А в благодатном республиканском климате дворяне плодятся как кролики. Америка — самый яркий тому пример. Там не найдешь ни единого белого, кто не являлся бы потомком знатного рода, и ни единого индейца, который бы не был вождем племени. В республиканской Франции дела обстоят не лучше. Во Франции сейчас умопомрачительное количество дворян. Они налетят на тебя, как мухи на… пардон, я не стану заканчивать эту метафору. Они захотят привилегий, немыслимых со времен Людовика Святого, но еще больше они захотят денег.

— Что же мне делать, дядюшка? — спросил Пипин жалобно. — Почему бы им не подождать еще поколение-другое? Разве нет в нашем роду еще какой-нибудь побочной ветви, которая бы…

— Нет, — ответил дядюшка сурово, — такой ветви нет. А даже если бы и была, ты бы все равно не устоял. И еще одно. Если бы каждый француз был против тебя, каждая француженка была бы за. Женщины втащили бы тебя на трон. Слишком долго они смотрели жадными глазами за Ла-Манш, слишком долго посмеивались над помпезностью английских лордов и их расфуфыренными леди. И завидовали им. Пипин, мальчик мой, обратной дороги нет. Ты — король-болванчик, король отпущения. Я советую тебе успокоиться и попробовать извлечь максимум удовольствия из твоего положения. А сейчас прошу прощения — я ожидаю клиента, у меня для него три неподписанных Ренуара.

— Хорошо, — сказал Пипин. — По крайней мере я не буду чувствовать себя одиноким, зная, что тебе тоже придется сдуть пыль со всех твоих титулов.

— Черт, черт, черт и еще три раза черт побери! — вскричал дядюшка. — Я совсем об этом забыл!

Пипин покинул магазин, будто в тумане, и побрел, не видя, куда идет, по левому берегу Сены, мимо Нотр-Дам, мимо складов и винных погребов, мимо мостов и фабрик, не оглядываясь — до самого Берси.

Во время этой длинной, неспешной прогулки его рассудок, как крыса в лабораторном лабиринте, искал способ убежать, ощупывал выходы и лазейки — и вновь и вновь натыкался на непреодолимую стену фактов. Снова и снова многообещающая возможность оказывалась тупиком, глухим, безвыходным. Он стал королем, и спасения не было.

В Берси он зашел в кафе и, устало сев за маленький мраморный столик, стал наблюдать за бурной партией в домино по соседству. Хотя день еще только начинался, он заказал абсент и выпил его так быстро и так быстро заказал еще один, что доминошники приняли его за туриста и перестали материться.

После третьей рюмки абсента Пипин сказал вслух:

— Ладно. Мы еще посмотрим, чья возьмет. — Он проглотил абсент, заказал еще и, когда заказ принесли, произнес, обращаясь к рюмке: — Так вам нужен король, друзья мои? А вы знаете, какого джинна выпустили из бутылки?

Он повернулся к доминошникам.

— Окажите мне честь выпить со мной за здоровье короля! — потребовал он.

Те угрюмо согласились, подумав, что для американца он здорово говорит по-французски.

Когда принесли рюмки, Пипин произнес тост:

— Им нужен король! Так выпьем же за короля! Да здравствует король!

Он залпом выпил.

— Очень хорошо, друзья мои, — сказал Пипин. — Возможно, короля они получат. И поймут, что хотели чего-то другого. Совсем другого. Они еще увидят, что такое король!

Он встал из-за стола и пошел к двери. Шел он медленно и величественно.

Реставрировать монархию далеко не так просто, как может показаться на первый взгляд. Принципиально важно, какая именно это будет монархия. Сам Пипин предпочитал конституционную не только потому, что в глубине души был либералом, но еще и из-за огромной ответственности, налагаемой абсолютизмом. Пипин считал себя слишком ленивым, чтобы изо всех сил добиваться успеха, и слишком трусливым, чтобы принять на себя всю вину за ошибки.

Была созвана конференция всех партий, создавшая, по просьбе Пипина, совещательный орган. А короля больше всего беспокоило то, как к переменам во Франции отнесется Америка. Выделит ли американский сенат такую же помощь королевству, какую давал республике?

Но месье Шелке, представляющий одновременно правых и левых центристов, положил конец сомнениям:

— Американские политики не склонны доверять либеральным правительствам и поддерживают авторитарные режимы, которые считаются более надежными и ответственными.

В качестве примера месье Шелке привел Венесуэлу, Португалию, Саудовскую Аравию, Трансиорданию, Египет, Испанию и Марокко. И добавил, что Советский Союз с Польшей, Чехословакией, Болгарией, Китаем и Северной Кореей тоже не раз демонстрировали предпочтение диктаторским режимам и абсолютистским монархиям, а не демократически избранным правительствам.

— Не следует особо вдаваться в причины этих предпочтений, — сказал месье Шелке. — Некоторых это может шокировать. Достаточно указать на то, что такие предпочтения — исторический факт. А что касается Америки, то она питает слабость к французскому трону… Когда американские колонии изнемогали в одиночестве, воюя за независимость, кто помог им людьми, деньгами и снаряжением? Республика? Нет, королевская Франция. Кто пересек океан, чтобы встать под американские знамена? Простолюдины? Нет, аристократы.

Далее месье Шелке предложил, чтобы первым августейшим актом короля стало обращение к Америке с просьбой о субсидии на укрепление Франции и превращение ее в бастион борьбы с коммунизмом — и одновременно обращение за субсидией к коммунистическому блоку ради укрепления мира на земле.

Более чем благоприятная реакция Соединенных Штатов и Советского Союза показала, что месье Шелке верно оценил ситуацию. Американский конгресс постановил выделить денег даже больше, чем у него просили, а фонд Лафайета из средств, собранных у школьников, профинансировал начало работ по обновлению королевских апартаментов в Версале.

После первого взрыва энтузиазма среди правительственных чиновников поползли тревожные слухи: почтальоны, инспектора, инспектора инспекторов, смотрители общественных туалетов, блюстители памятников культуры, сборщики налогов и мириады прочих мелких чиновников опасались возможных сокращений. Но королевский манифест, декларировавший сохранение status quo, снял все опасения и обеспечил королю множество пламенных приверженцев среди тех, кто получал зарплату от государства.

В это время министр национальных памятников выставил королю счет на триста тысяч франков — принцесса Клотильда включила в Версале не только фонтаны на целых две ночи, но и прожектора. Сама принцесса от счета отмахнулась.

Пипину пришлось доказывать, что на его банковском счете всего сто двадцать тысяч франков. Но тут как раз подоспел первый транш американского кредита, разрешивший недоразумение ко всеобщему удовольствию.

Хотя восстановить монархию было сложно, короновать короля в Реймсе оказалось еще сложнее. Дядюшка Шарль был полностью прав насчет плодовитости аристократии при республиканском строе. Благородные не только размножились сверх всякого приличия, они еще и никак не могли прийти к согласию по поводу коронации. Все считали, что церемония должна быть освящена древней традицией — но насколько древней и какой именно традицией?

Все заинтересованные лица требовали, чтобы коронацию отложили до лета. Дома моды были завалены заказами на придворные платья. Производителям посуды требовалось время, чтобы изготовить миллионы чашек, кружек, тарелок, пепельниц и панно не только с королевским гербом, но и с профилями короля и королевы. Летом ожидался наплыв туристов, что сулило само по себе хорошую прибыль.

Встали ребром проблемы, которых раньше не существовало. Свеженазначенные церемониймейстеры, герольды, кастеляны и фрейлины метались туда-сюда как настеганные, в окнах гильдии королевских историков ночи напролет горел свет.

Изо всех музеев повытаскивали кареты, костюмы и знамена. Не осталось ни единого художника, кому не нашлось бы работы по дорисовке и перерисовке гербов и гербовых щитов. Знать размножилась так основательно, что все гербовые щиты пришлось перекраивать. По общему соглашению цезарианские левые перевязи на гербах отменили, чтобы избежать нивелировки среди ныне здравствующей аристократии и не принижать достоинство вымерших родов.

Каретных дел мастера, полжизни не имевшие работы, вышли из богаделен и приютов прямить спицы и обода государственных карет и руководить заменой кожаных рессор.

Оружейники заново выучились ковать и покрывать чеканкой и позолотой латные рукавицы, шлемы и кирасы — молодые дворяне желали красоваться на коронации в полном рыцарском облачении, невзирая на погоду.

Производители синтетики срочно разместили добавочные заказы на бархат и искусственный, устойчивый к моли горностаевый мех.

Возникли проблемы с короной — ее попросту не существовало. Однако ван Клифф, ван Арпель, Гарри Уинстон и Тиффани объединили усилия мастеров и имеющиеся в наличии драгоценные камни и соорудили корону высотой три фута, так густо усеянную самоцветами, что на спинке трона пришлось сооружать специальную подставку, иначе вес короны сокрушил бы монаршую шею. На церемонии корону несли четверо священников, а после коронации ее разбили на кусочки, оценили каждый камушек и продали в общей сложности за двенадцать миллионов долларов. Фирмы, создавшие корону, получили право изображать на своих вывесках и ярлыках королевский герб с добавлением слов: «Его Величества короля Франции коронных дел мастер».

Кроме проблем государственного переустройства, финансовых, внешнеполитических и церемониальных, переход от республики к монархии повлек за собой тысячи перемен, почти незаметных для среднего гражданина.

В Париже как грибы после дождя стали появляться центры обучения забытым навыкам: стрельбы из лука, изящной походки (с тростью и без), поклона, реверанса, галантного целования руки, тайного языка вееров, утонченных оскорблений и защиты чести. Школы фехтования были переполнены. Старый генерал Виктор Гонцель, лучший в мире специалист по обращению с дульнозарядными кремневыми пистолетами, каждый день давал уроки полусотне дворян, которые готовились стать придворными.

На все эти приготовления Пипин смотрел осуждающе. Из-за прихода вооруженной алебардами делегации, предложившей учредить роту королевских телохранителей, он пропустил лунное затмение. Бедлам, учиненный Наследственным орденом королевских карликов, вынудил его искать убежища в магазинчике дядюшки Шарля.

— В «Фоли-Бержер» проводится конкурс, — пожаловался он дядюшке. — Выбирают королевскую любовницу. Дядюшка, я уважаю национальные традиции. В молодости я отдал им дань, хотя это оказалось дорого и поразительно быстро мне наскучило. Но — представляешь? — они принимают заявки со всех стран мира! Это же форменное безобразие. Даже Мари дуется на меня из-за этого. Черт побери, дядюшка, ты хоть раз слышал, какую чушь несут эти девицы?

— Мне обычно удавалось тем или иным способом избегать огласки, — заметил дядюшка. — Мой мальчик, кое-где ты, конечно, можешь проявить твердую королевскую волю, однако ты сильно ошибаешься, если думаешь, что можно быть королем Франции, не имея любовницы, этого вечного источника любопытства твоих подданных, идеала капризной непосредственности, грации и лукавства.

— Но из-за королевских любовниц страну постоянно лихорадило!

— Конечно. В том-то вся и соль. Тебя что, твоя астрономия совсем лишила здравого смысла и знания истории?

— Я заведу министра! — решительно сказал Пипин. — Немедленно. Я обязательно подыщу какого-нибудь Мазарини. Или Ришелье. Пускай за все отдувается он.

— Никакой стоящий министр не позволит тебе отвертеться от любовницы. Ты только представь себе — король без любовницы! Все равно что голый! Франция этого не потерпит.

— Все кому не лень только и делают, что суют нос в мои дела. Меня еще не короновали, а уже ни на минуту не оставляют в покое… Кстати, должен тебе сказать: ты пренебрегаешь своим наследственным статусом. До меня дошли слухи, что ты обнаружил целый чердак неподписанных Буше.

— Нужно же как-то зарабатывать на жизнь, — сказал дядюшка. — Но вернемся к тебе. Не думай, будто я бросил тебя на произвол судьбы. Я много размышлял. Пипин, пожалуйста, выслушай меня внимательно. В Америке чиновники крупного ранга или партийные лидеры, обнаружив, что добросовестное исполнение служебных обязанностей идет вразрез с их личными интересами, нашли удобный выход. Они прибегают к услугам рекламных агентств и передают им информацию о своих делах или делах своих партий. Большие рекламные агентства, с их огромным штатом, с их, как говорят американцы, «ноу-хау», способны управляться и с организационными проблемами, и с общественным мнением, и с кадрами, и с прессой. Если подобная компания может обслужить и президента, и политическую партию, — почему бы ей не обслужить короля? Ты только представь, какой у них опыт, какая компетентность! Они строят внешнюю политику, не подлаживаясь под бюрократа, которому дела давно опостылели, а из соображений наибольшей выгоды. Можно ли быть осторожнее и мудрее тех, чей доход зависит как раз от осторожности и мудрости? Если ты сумеешь договориться с таким агентством, то сможешь спокойно вернуться к своему телескопу. Рекламное агентство сделает за тебя все и проследит, чтобы в прессу попало только нужное. Они, я думаю, смогут решить и проблему королевской любовницы.

— Звучит заманчиво, — сказал Пипин.

— Но это еще не все. Представь себе такую простую вещь, как появление перед публикой на телеэкране. Предвижу: как королю Франции тебе обязательно придется выступить по телевидению.

— И что они тогда будут делать?

— Предположим, президенту нужно произнести речь. Всякая случайность должна быть исключена. Президента консультирует профессиональный оратор, указывая, где сделать паузу, что акцентировать, где повысить голос; но поводу каждой мелочи советуются с человеком знающим, показавшим на собственном примере, как понравиться публике.

— С Мэрилин Монро, например?

— Что-то в этом роде. И это еще не все. Потом к делу подключаются братья Вестморы, спецы по гриму. Президент не просто говорит. Совсем нет. Его выступление ставят как спектакль. Репетируют. Доводят до совершенства. Публичная речь — не просто озвученный человеком текст. Говорящий может быть искренним, но речь его может прозвучать фальшиво. Ведь речи, как правило, пишут не те, кто их произносит. Их пишет агентство. Президент — очень занятой человек. Иногда он даже не успевает прочесть свою речь перед началом репетиций. Кстати…

— Что?

— У вас есть собака?

— У Мари есть кот.

— Не важно. Да и для Франции, наверное, это не так актуально.

— Ты думаешь, агентства возьмутся за это? — спросил с неподдельным интересом Пипин.

— Постараюсь разузнать, не привлекая лишнего внимания. Во всяком случае, спросить у них самих не повредит. Пусть это и не самое прибыльное дело, но какая честь, какая ответственность — представлять короля Франции! Для агентства это очень выгодно. Это называется «престиж фирмы», и его стараются поддерживать на самом высоком уровне. Я постараюсь разузнать. Будем надеяться на лучшее.

— Я очень, очень надеюсь, — сказал король.

Весна в Париже выдалась, как всегда, чудесная. Фабрики круглые сутки работали, производя все «королевское» и «национально-французское». А предчувствие хороших времен и стабильности побудило фабрикантов урезать зарплаты.

Само собой, мадам восприняла изменение своего статуса со здоровым энтузиазмом. Как переезд из одной квартиры в другую, более просторную, но с теми же проблемами. Мадам составляла списки покупок. И жаловалась, что ее муж несерьезно относится к новым обязанностям.

— У нас тысяча дел, а ты попусту слоняешься по дому, — упрекала она его.

— Знаю, — отвечал он тоном, означавшим, что он не слушает.

— Ты сидишь и читаешь!

— Знаю, дорогая.

— Что же такое ты знаешь? Что, по-твоему, полезного для нас ты собираешься вычитать?

— Извини?

— Я спрашиваю, что ты читаешь?

— А, историю.

— Историю? Сейчас?

— Я изучаю историю моей семьи и наследовавших нам семей.

— Мне всегда казалось, — сказала мадам раздраженно, — что короли Франции, даже бездарные, неплохо жили и без исторического образования. Конечно, бывали исключения.

— Дорогая, как раз об исключениях я и думаю. О Луи Шестнадцатом, например. Ведь он был добрым человеком. И имел добрые намерения.

— А может, он был просто дурак.

— Может, — сказал Пипин. — Но я его понимаю, хотя мы и не родственники. Думаю, я немного похож на него. Я пытаюсь понять, где он ошибся. Я бы не хотел попасть в ту же ловушку.

— Вы витаете в облаках, месье. Вместо этого вы бы лучше поинтересовались, что с вашей дочерью!

— А что с ней? Что она еще натворила?

Клотильда жила необычной жизнью. Когда в возрасте пятнадцати лет она написала ставший бестселлером роман «Прощай, моя жизнь», ее общества домогались, ее обхаживали самые изощренные умы того времени. Ее превозносили редукционисты, ресуррекционисты, протонисты, неэкзистенциалисты и квантумисты. Книга заставила сотни психоаналитиков просеивать и изучать ее подсознательное. У Клотильды был свой столик в «Кафе Тривши», где вокруг нее вились обожатели и где она решала проблемы религии, философии, политики и эстетики. За этим самым столиком она начала второй роман, который получил название «Здравствуй, смерть», но так и не был дописан. Ее поклонники основали новую философскую школу «клотильдизма», которую заклеймила Церковь и из-за которой шестьдесят восемь восторженных юнцов покончили с собой, спрыгнув с Триумфальной арки.

За увлечением политикой и религией последовал символический брак с белым быком в Булонском лесу. Знаменитые дуэли Клотильды, когда она вывела из строя трех престарелых академиков и сама получила укол рапирой в правую ягодицу, обсуждал весь Париж. Все это она успела, не разменяв и третьего десятка. В статье, напечатанной в «Дебезбелье», она написала, что ее карьера не оставила ей времени для детства.

Потом она достигла той стадии, когда все дни проводят в кинотеатрах, а вечера — в спорах о сравнительных достоинствах Грегори Пека, Тэба Хантера, Марлона Брандо и Фрэнка Синатры. Мэрилин Монро, по ее мнению, перезрела, а Джина Лоллобриджида — просто корова. Клотильда отправилась в Рим, где сыграла в трех версиях «Войны и мира» и в двух — «Камо грядеши», но отзывы критиков повергли ее в такое уныние, что превращение в «Ее Высочество принцессу Франции» подоспело как раз вовремя. Здесь по крайней мере конкуренции было поменьше.

Клотильда начала думать о себе во множественном числе. Говорить «наши люди», «наше положение», «наш долг». Ее первом высочайшим волеизъявлением стал пуск фонтанов в Версале. За ним последовал план (не без исторических параллелей), особенно дорогой сердцу принцессы. Она наметила поблизости от Версаля местечко, для которого придумала название «Милый загончик». Там она хотела устроить маленькие коттеджи, корали, амбары и салун. Там постоянно калились бы на кострах клейма, быки-двухлетки с бешеными глазами кидались бы на стены загонов. В «Милый загончик» съехались бы Рой Роджерс, Алан Лэдд, Хут Гибсон, Гэри Купер — сильные, немногословные. Они почувствовали бы себя в «Маленьком загончике» как дома. Клотильда в кожаной юбке и черной рубашке подносила бы им текилу в толстостенных стаканчиках. А если бы заговорили револьверы — разве этого избежишь, когда собираются сильные, страстные, суровые мужчины? — тогда принцесса бинтовала бы раны и нежными августейшими руками утешала бы страдающих от боли, но мужественно молчащих страдальцев. Этим планы Клотильды на будущее пока полностью исчерпывались.

Приблизительно тогда же она стала снова брать своего старого плюшевого медвежонка в постель. И до безумия влюбилась в Тода Джонсона.

Она встретила его в «Лез Амбассадор», куда пришла вместе с молодым Жоржем де Маринэ — точнее, графом де Маринэ — семнадцатилетним апатичным бездельником. Жорж окольными путями вызнал, что Клотильда слыхала о приезде в Париж Тэба Хантера. А попутно (поскольку принадлежал к тому же фан-клубу) выяснил, что Хантер вечером обязательно объявится в «Лез Амбассадор».

Тоду Джонсону случилось сидеть рядом с Клотильдой поблизости от сцены. Клотильда наблюдала за ним, чувствуя, как кровь стучит в висках, а сердце колотится о ребра. В конце концов, наклонившись к нему и стараясь перекричать визг скрипок, она спросила:

— Вы американец?

— Ну, — ответил Тод.

— Будьте осторожнее. Шампанское они открывают до тех пор, пока им не прикажут остановиться.

— Спасибо. Они уже начали. А вы француженка?

— Конечно.

— Не знал, что сюда и французы заходят.

Под столом Жорж сильно пнул Клотильду в щиколотку. Клотильда покраснела.

— Пардон, — сказал Тод. — Разрешите представиться. Тод Джонсон.

— Я знаю, как это делают в Америке, — сказала Клотильда. — Я была в Америке. Позвольте вам представить графа де Маринэ. А теперь, — сказала она Жоржу, — вы должны представить меня. Как полагается в Америке.

Жорж старательно сощурился, изображая презрение.

— Знакомьтесь, мадемуазель Клотильда Эристаль.

— Слышали, как же, — сказал Тод. — Вы актриса?

Клотильда сделала ему глазки и кокетливо промурлыкала:

— Нет, месье, не более чем любая другая женщина.

— Это хорошо, — сказал Тод. — У вас классный английский.

Жорж произнес равнодушным тоном, который считал крайне оскорбительным:

— Месье, должно быть, говорит по-французски?

— У меня принстонский французский, — ответил Тод. — Могу задавать вопросы, а ответов не понимаю. Но я учусь. Пару недель назад я вообще был ни бум-бум.

— Вы надолго в Париж?

— Сам еще не знаю. Можно заказать вам шампанское?

— Если прикажете им остановиться. Не позволяйте им надувать вас, как какого-нибудь… аргентинца.

Вот так это и началось.

Тод Джонсон был идеальным американским юношей — высокий, голубоглазый, коротко стриженный, неплохо, по тогдашним стандартам, образованный, хорошо воспитанный и вежливый. Его отцом был X. У. Джонсон, Король Яичный, правивший из своей резиденции в Петалуме, штат Калифорния, и имевший, по слухам, двести тридцать миллионов белых леггорнов. Королем X. У. Джонсон сделал себя сам, собственными усилиями выкарабкавшись из отчаянной бедности.

Так что Тод, при всем своем богатстве, блеском родословной не отличался. После полугодовой прогулки по Европе ему надлежало вернуться домой, в Петалуму, начать с самых азов куриного бизнеса и потихоньку, не торопясь добраться до самого верха — чтобы унаследовать дело. Про куриную империю Тод рассказал Клотильде только после нескольких свиданий. Но к тому времени он так вскружил ей голову, Клотильда так размякла и расчувствовалась, что забыла рассказать про свои семейные новости. Клотильда-романистка, Клотильда-путешественница, коммунистка, принцесса перестали существовать. В двадцать она влюбилась, как пятнадцатилетняя, со вздохами и слезами. Принцесса Франции стала настолько рассеянной и апатичной, что мадам была вынуждена применить старое народное средство, уложившее, правда, Клотильду на некоторое время в постель, но зато позволившее обойтись без психиатра. Ее телу пришлось поработать, чтобы выжить под действием народного средства, и рассудок волей-неволей встал на место. Любви это не помешало, но здравомыслия добавило.

19** год выдался для американского рекламного бизнеса жарким. У «Би Би Ди и компани» работы было по горло — они переписывали американскую конституцию и проталкивали на рынок новое авто типа «гольф-амфибия».

«Райкер, Данлап, Ходжсон и компаньоны» взяли бы заказ во Франции, в принципе, еще осенью, но их ведущие специалисты работали на раскрутке «Нью дент» — новой зубной пасты, способствующей росту зубов.

«Мерчисон и коллеги» занимались нефтепроводом, прозванным в прессе «У-топ», — двадцатичетырехдюймовой трубой, протянутой по морскому дну от Саудовской Аравии до Нью-Джерси, с плавучими насосными станциями через каждые пятьдесят миль. Дело осложнялось постоянным вмешательством мистера Банджера, демократа, сенатора от Нью-Мексико, изводившего всех нелепыми расспросами. Его, видите ли, интересовало, почему ресурсы и материалы армии и флота используются частными компаниями. «Мерчисон и коллеги» проторчали в Вашингтоне большую часть весны и все лето.

Если бы хоть одно из этих крупных агентств не было занято и оказало содействие, коронация прошла бы с меньшими потерями.

Нет такого пера, которое смогло бы в полной мере описать всю роскошь, сумятицу, драматичность, торжественность и безалаберность, царившие пятнадцатого июля на коронации в Реймсе. Газеты посвятили событию не один миллион слов. Всякая газета тиражом больше двадцати тысяч экземпляров выделила полноцветный разворот с фотографиями.

На первой полосе нью-йоркской «Дейли ньюс» красовался четырехдюймовый заголовок «Лягушатники коронуют Пипку».

О коронации написал каждый американский журналист, репортер и внештатный обозреватель.

Конрад Хилтон не упустил случая открыть новый отель «Хилтон-Версаль».

Издатели заранее закупили права на автобиографии всех французских аристократов.

Знаменитая Луэлла Парсонс выпустила передовицу под заголовком «Осчастливит ли Клотильда Голливуд?».

Читателю следует поискать подробности этого великого для Реймса и Парижа дня в тогдашних газетах. Там в деталях описаны и давка в соборе, и галдеж спекулянтов, и сувенирные лавки, забитые дешевыми статуэтками и модельками королевских карет, и колыхающаяся на площади толпа, и пробка по дороге в Реймс, сравнимая разве что с финалом велогонки «Тур де Франс». Одна фирма сколотила капитал на торговле миниатюрными гильотинами.

Сама коронация стала апофеозом хаоса. В последний момент обнаружилось, что забыли о лошадях для королевских карет. Положение спасли парижские живодеры, хотя из-за их щедрости несколько парижских кварталов осталось на три дня без мяса. «Мисс Франция» в образе Жанны д’Арк, в рыцарских доспехах стоявшая рядом с троном, держа в одной руке знамя, в другой меч, потеряла от жары сознание. Во время принятия королевской присяги она с грохотом рухнула наземь, как набитый тарелками комод. Шестеро служек проворно подхватили ее и прислонили к готической колонне. О несчастной мисс вспомнили только поздно вечером.

Коммунисты, повинуясь неодолимому инстинкту, намалевали на стенах собора надпись: «Наполеон, убирайся на Корсику!» — но эта погрешность по отношению к истории и хорошим манерам была воспринята всеми с юмором.

Коронация завершилась к одиннадцати утра, и толпы зевак тотчас ринулись в Париж посмотреть на парад. Процессия должна была стартовать от площади Согласия к Триумфальной арке в два. Начался парад в пять.

Все места у окон, выходящих на Елисейские поля, были распроданы задолго до пятнадцатого июля. За место на карнизе брали пять тысяч франков. Владельцы стремянок получили возможность наслаждаться отпуском в сельской местности еще неделю.

Парад срежиссировали так, чтобы представить и прошлое, и настоящее. Открывали парад пэры Франции в каретах, изукрашенных позолотой и резными ангелочками. За каретами тягачи тянули батарею тяжелой артиллерии, за артиллерией шла рота арбалетчиков в прорезных камзолах и шляпах с плюмажем, за ними — полк драгун в начищенных до блеска кирасах, за драгунами — тяжелые танки и тягачи с ракетами. Следом — цвет рыцарства в полном вооружении, батальон парашютистов с короткоствольными автоматами, королевские министры в мантиях, взвод мушкетеров в панталонах, кружевах, шелковых чулках и украшенных огромными пряжками туфлях на высоченных каблуках. Мушкетеры шествовали, величественно опираясь на подпорки для мушкетов, как на посохи.

А за ними со скрипом катила королевская карета. Пипин Четвертый, задрапированный в пурпурный бархат и горностаи, сидел рядом с утопающей и мехах королевой и по-королевски приветствовал ликующих зрителей. Свистящих и гикающих он, впрочем, приветствовал точно так же.

На перекрестке авеню де Мариньи и Елисейских полей полоумный диссидент выпалил в короля из пистолета, целясь с помощью перископа поверх голов толпы. Пуля угодила в королевскую лошадь. Мушкетер из арьергарда обрезал постромки и доблестно впрягся вместо нее. Карета продолжила путь. За свою доблесть мушкетер (его звали Рауль де Конь) потребовал и получил пожизненный пенсион. За королевской каретой шел оркестр, послы, представители профсоюзов, ветераны, крестьяне в народных костюмах из нейлона, партийные лидеры и предводители дворянства.

Когда наконец королевская карета достигла Триумфальной арки, улицы вокруг площади Согласия еще были запружены желающими увидеть парад. Но все эти детали общеизвестны, ибо освещены прессой в мельчайших подробностях.

Когда королевская карета остановилась у Триумфальной арки, королева Мари повернулась, желая поговорить с августейшим супругом, и обнаружила, что он исчез. Король вставил в мантию свой посох, как подпорку, и благополучно скрылся в толпе.

Спустя несколько часов рассерженная королева обнаружила его сидящим дома на террасе и полирующим окуляр телескопа.

— Чудесно! — сказала она. — Я в жизни не попадала в такую дурацкую ситуацию. Теперь нас весь мир засмеет! Что скажут газеты? Что скажут англичане? Они, конечно, ничего не скажут, но они посмотрят, и ты прочтешь все в их глазах. Они отлично запомнили, как королева вставала и садилась, вставала и садилась тринадцать часов подряд, даже ни разу не выйдя в… Пипин, да прекрати ты наконец полировать эту стекляшку!

— Замолчи, — сказал Пипин тихо.

— Что такое?

— Ты права, но, пожалуйста, замолчи.

— Не понимаю! — вскричала Мари. — Да как ты смеешь приказывать мне?! Кто ты такой?!

— Я — король, — сказал Пипин смущенно скорее себе, чем ей. — Это странно, конечно, но я действительно король.

И поскольку это в самом деле было очевидной истиной, Мари запнулась и посмотрела на него в испуге.

— Да, сир, — только и сказала она.

— Трудно привыкнуть к мысли, что ты король, — сказал король извиняющимся тоном.

Король нервно расхаживал по комнате Шарля Мартеля.

— Ты не отвечаешь на мои звонки. Ты не обращаешь внимания на пневмопочту. Вон у бюста Наполеона лежат три моих письма, посланные с нарочным. Они не вскрыты. Как вы это объясните, месье?

— Бога ради, не устраивай королевских сцен, — огрызнулся дядюшка Шарль. — Я даже на улицу не осмеливаюсь выйти. Я ставни не открывал с самой коронации.

— На которую ты не явился, — сказал король.

— На которую я не осмелился явиться. Меня довели до крайности. Потомки старой знати думают, что я — поверенный во всех твоих делах. Слава Богу, я могу сказать им правду: я тебя не видел. Перед моим магазином каждый день очередь. За тобой никто не следил?

— Не следил? Да у меня целый эскорт! Я не могу побыть один уже неделю. Они рядом, когда я просыпаюсь. Они помогают мне одеться. Они торчат в моей спальне. Они суются в мою ванную! Когда я разбиваю яйцо за завтраком, они хмурятся. Когда я подношу кусок ко рту, они пожирают его глазами! А ты думаешь, что это тебя довели до крайности!

— Но ты — их собственность. Ты, мой дорогой племянник, — продолжение своего народа, и он имеет неотъемлемые права на твою персону.

— И зачем только я в это ввязался! — простонал Пипин. — Я не хотел переезжать в Версаль. Но меня и не спрашивали. Меня перевезли. Там жуткие сквозняки. Кошмарные кровати. Паркет скрипит… Что это ты мне намешал?

— Мартини! — сказал дядюшка Шарль. — Я научился этому у молодого американского друга вашей Клотильды. После первого глотка — гадость, но с каждым последующим становится все вкуснее. Гипнотизирует и привораживает. В нем есть что-то от морфия. Попробуй! Не пугайся льда.

— Гадость, — сказал король и опорожнил стакан. — Налей еще. — Он облизнул губы. — Я совсем забыл, что у королей всегда гости. Со мной в Версале живет две сотни придворных.

— Полагаю, места им хватает.

— Места — да. Но ничего более. Они спят на полу в залах. Они ломают мебель и жгут ее в каминах, чтобы согреться по ночам.

— В августе?

— Версаль останется холодильником даже в аду… Что это? Джин я чувствую, но что еще?

— Вермут. Капелька вермута. Если мартини кажется вкусным — значит, им уже злоупотребили. Попробуй вот это. Ты взволнован, мой мальчик.

— Взволнован? Да как я могу оставаться спокойным? Дядюшка, я уверен, во Франции, в каком-нибудь ее закоулке, есть богатые аристократы — но не среди моих придворных. Они выползли из-под мостов, из сточных канав и ночлежек. Я окружен людьми, которые, если бы не их благородные предки, назывались бы отребьем. Правда, величавым отребьем. Как важно они прогуливаются по саду! Как подносят к губам кружевные платки! Говорят языком Корнеля! И крадут. Да, крадут!

— Что ты имеешь в виду?

— Дядюшка, в округе не осталось ни одного не обворованного курятника и крольчатника. Когда фермеры приходят жаловаться, мои придворные мило улыбаются и отмахиваются кружевными платками, украденными в супермаркете «Ту-ту». В каждом парижском супермаркете продавцов предупреждают, чтобы особо следили за придворными. Мне страшно, дядюшка. Говорят, крестьяне уже начинают точить косы.

— Знаешь, мой дорогой племянник, тебе надо кое-что модернизировать. Сейчас самое время покончить с некоторыми наследственными привилегиями твоих придворных. Ты же понимаешь: что для обычных людей воровство, для знати неотъемлемое право… Налить еще? А может, хватит? У тебя лицо покраснело.

— Как, говоришь, это называется?

— Мартини.

— Это по-итальянски?

— Нет, — сказал дядюшка. — Пипин, я не хочу, чтобы ты уходил, но должен предупредить: вот-вот придет Клотильда со своим новым другом. Я для удобства открыл заднюю дверь. Если хочешь уйти незаметно, то…

— Что за друг?

— Американец. Я думаю, его могут заинтересовать кое-какие рисунки.

— Дядюшка!

— Нужно же зарабатывать на жизнь, мой дорогой племянник. Для меня ведь никто не собирает налогов. Кстати, ведется ли сбор королевских налогов?

— Если и ведется, то мне об этом неизвестно. Получен новый американский заем, но королевский совет не дает им пользоваться. Этот совет поразительно похож на прежнее республиканское правительство!

— Еще бы! Люди-то те же самые. Не забудь, через заднюю дверь можно выйти в проулок.

— Ты собираешься использовать свое положение, чтобы надуть этого американца? Дядюшка, это неблагородно!

— Ничего страшного! — отрезал Шарль Мартель. — Я не преувеличиваю и не приукрашиваю. Если кому-то нравится рисунок, он его покупает. Я просто говорю, что это мог бы нарисовать Буше. Все возможно.

— Но ты же дядя короля! Надуть простого человека, да еще и американца, — все равно что стрелять по сидящей дичи! Британцам бы это очень не понравилось.

— У британцев свои способы совмещать благородство с заработком. Конечно, опыта у них побольше, но мы научимся. К слову сказать, что плохого, если мы немного потренируемся на богатом американце?

— Он богат?

— Кошелек у него, как выражаются американцы, «набит под завязку». Его отец — Яичный Король в провинции Петалума.

— Хорошо хоть, что ты обираешь не плебеев.

— Конечно нет, мой мальчик. В Америке плебеями становятся только неплатежеспособные.

— Дядюшка, если ты намерен провернуть еще одну из своих чердачно-художественных афер, я останусь и посмотрю на этого яичного принца. Кстати, у Клотильды это серьезно?

— Надеюсь, — сказал дядюшка. — Его отец X. У. Джонсон — повелитель двухсот тридцати миллионов кур.

— Силы небесные! — вскричал Пипин. — Слава Богу, Клотильда не уподобилась той принцессе, которая влюбилась в простолюдина. Спасибо, дядюшка… Знаешь, а ты молодец. Этот мартини гораздо лучше первого.

У Тода Джонсона было не больше аристократических корней, чем в свое время у Карла Мартелла. В 1932 году бакалейная лавка Джонсонов в Петалуме пала жертвой того, что в масштабах всей страны называлось «Великая депрессия», лавка тихонько прекратила свое существование, а ее владелец X. У. Джонсон, отец Тода, отправился в поисках заработка в федеральное агентство занятости и стал трудиться на дорожном строительстве.

X. У. Джонсон никогда не винил президента Гувера в том, что из-за него потерял лавку, но так и не простил Рузвельта за то, что тот его спас от голодной смерти.

Когда, за неимением морозильников, агентство раздавало живых кур, мистер Джонсон не стал их есть. Его поразило, что глупые птицы могли успешно отыскивать пропитание на заросшем бурьяном клочке земли позади его дома.

Все два года дорожного строительства Хэнк Джонсон размышлял о курах. Когда умерла бабушка, завещав ему три тысячи долларов, он тут же купил десять тысяч цыплят. У большинства из них вскоре стали выпадать перья и чернеть гребешки. Из десяти тысяч выжили немногие, но Джонсон не сдался. Энтузиазм его просыпался трудно, но, проснувшись, удержу не знал. Джонсон выписал из департамента сельского хозяйства брошюрку по куроводству и изучил азы этой науки. Даже не принимая в расчет болезни, куры, пока их меньше пятидесяти тысяч, — напрасный перевод денег. С пятьюдесятью есть шанс свести концы с концами. С сотней тысяч можно отложить кое-что на черный день. Но по-настоящему развернуться можно, только когда кур за полмиллиона. Вряд ли стоит рассказывать в подробностях об ухищрениях и авантюрах мистера Джонсона. Результатом их, как правило, становились мелкие взносы соседей и родственников, рискнувших капиталами ради двух сотен тысяч цыплят. Хотя с двумя сотнями и нельзя было развернуться так, как с полумиллионом, на возвращение долгов с процентами и небольшим барышом мистер Джонсон заработал. И пустился в свободное плавание.

Когда Тоду исполнилось три года, в маленьких клетках с сетчатыми донцами кудахтал уже миллион кур. X. У. к этому времени получил от правительства дотацию на корма и подрядился поставлять яйца и птицу для армии и флота.

В школу Тод пошел муниципальную и, повзрослев, большую часть времени посвятил несушкам. Изучил он их основательно: и повадки, и пристрастия, и болезни. И столь же основательно возненавидел за тупость, вонь и грязь.

Когда он окончил школу, его рабочих рук куриное хозяйство уже не требовало. Корабль семейного бизнеса Джонсонов уже плыл на всех парусах. Ферма превратилась в фабрику, по конвейерам катились миллионы яиц и ощипанных тушек. До офиса самого X. У. уже не доносились ни кудахтанье, ни вонь. Особняк Джонсонов высился на красивом холме рядом с городским клубом, а энергия и гений Джонсона-старшего теперь были направлены на цифры, а не на самих несушек. Единицей счета стала уже не курица, а пятьдесят тысяч кур. Компания превратилась в корпорацию, акции которой принадлежали мистеру X. У. Джонсону, миссис X. У. Джонсон, Тоду Джонсону и юной, очаровательной мисс Хэзел Джонсон, которая за красоту трижды избиралась «Яичной Королевой» на куриной ярмарке в Петалуме.

Семья, как водится в Америке, превращалась в династию.

Когда Тод поступил в Принстонский университет, активы корпорации представляли сто миллионов кур. «Джонсон Инкорпорэйтед» кроме кур поставляла на рынок куриные корма, проволоку для клеток, инкубаторы, морозильники, разделочные станки и прочее оборудование, необходимое начинающим куроводам на пути к банкротству.

X. У. Джонсон носил свой титул Яичного Короля с гордостью и, как всякий магнат, любил вспоминать о своем скромном прошлом. Он выкупил свою бывшую бакалейную лавку и превратил ее в музей. X. У. Джонсон был добродушным, щедрым человеком, понимающим толк в жизни. На газоне «Висты Джонсон» паслись павлины, в искусственном пруду за усадьбой плавали белые утки. Миролюбие Джонсона-старшего не распространялось только на партию демократов. Ненавидел он их люто, и не без основания.

Чтобы иметь достойное образование, Тод прошелся по четырем американским университетам. В Принстоне его научили со вкусом одеваться, в Гарварде — говорить с аристократическим прононсом, в Йеле — смотреть на мир свысока, а в Виргинском университете Тод усвоил хорошие манеры. После этого он был оснащен для жизни почти всем необходимым. Недоставало только познаний в изящных искусствах и заграничного опыта. Чтобы восполнить эти пробелы, в Нью-Йорке он развил вкус к прогрессивному джазу, а затем отправился в тур по Европе во время реставрации во Франции.

Его чувства к Клотильде росли, как шампиньоны в парижских подвалах, цвели, как герань в горшках уличных кафе. Клотильда осторожно обхаживала — хрупкое растение его дружбы, не позволяя ему разрастись за пределы квартала, ограниченного улицей Фуке с одной стороны и отелем «Георг Пятый» с другой. В этом квартале костюм от «Брукс Бразерс», в котором щеголял Тод, ни у кого лишних вопросов не вызывал. Да и сама принцесса не боялась случайных встреч, способных вызвать пересуды, — французы сюда не заходили.

Растущее чувство Тода достигло апогея и выплеснулось наружу в «Кафе Селект». Тод, упираясь локтями в стол, с трудом оторвал взгляд от декольте Клотильды и, глядя ей в глаза, хрипло произнес:

— Крошка, ты — супер. Просто супер.

Клотильда расценила это как объяснение в любви. После, изучая свои пышные формы в зеркале, она промурлыкала: «Я — су-упер».

Клотильда представила Тода дядюшке Шарлю как потенциального мужа, дядюшка, в свою очередь, воспринял его как потенциального покупателя.

— Может, вас это заинтересует, — сказал он Тоду. — Мне только что предложили несколько занятных картин. Они отыскались на старом чердаке. Должно быть, их прятали во время оккупации.

— Дядюшка, прошу тебя! — воскликнула Клотильда.

— Я в картинах не разбираюсь, — ответил Тод.

— Так надо разобраться, — сказал дядюшка, лучезарно улыбаясь.

Позднее, позвонив в банк и наведя кое-какие справки, он сказал Клотильде:

— Мне этот молодой человек нравится. У него есть стиль. Ты должна привести его ко мне снова.

— Только обещай, что не будешь продавать ему картины! — взмолилась принцесса.

— Дорогая, — сказал дядюшка, — разве можно лишать такого перспективного молодого человека возможности без лишних трат наслаждаться прекрасным? Ты только подумай! Двести тридцать миллионов кур. Если длина каждой курицы приблизительно сантиметров двадцать, то цепочка из кур составит… хм… ага, сорок шесть миллионов метров, то бишь сорок шесть тысяч километров. Если эти куры встанут друг за дружкой, такая цепочка сможет дважды опоясать земной шар! Только представь себе!

— А зачем опоясывать земной шар? — спросила Клотильда.

— Что?.. Хм. Знаешь, попроси твоего друга показать мне еще раз, как смешивать этот, как его, мартини. Что-то у меня никак не выходит.

Обнаружив отца в задней комнате магазинчика дядюшки Шарля, Клотильда удивилась.

— Сир, — обратилась она к нему, — позвольте представить вам мистера Тода Джонсона. Мистер Тод, это мой отец. — И, покраснев, добавила: — Король.

— Приятно познакомиться, мистер Король, — сказал Тод.

— Не мистер. Сир, — деликатно заметил дядюшка.

— Не понял?

— Его Величество. Августейшее.

— Ни черта себе! — воскликнул Тод.

— Он очень демократичный, — уточнил дядюшка Шарль.

— Я за демократов голосовал, — сказал Тод. — Мой старикан, папаша мой, пристрелил бы меня, если б узнал. Он за Тафта горой.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — вмешался в беседу Пипин, — но ведь, я слышал, месье Тафт уже умер?

— Для моего папашки это ровно ничего не значит. Но давайте по порядку. Что за король?

— Не совсем понимаю вас, — сказал Пипин.

— Ну, мой папаша — Яичный Король, Бенни Гудмен — Король Свинга, и все такое.

— Вы знакомы с Бенни Гудменом?! — вскричал Пипин.

— Не совсем, но я сидел достаточно близко к его гобою, чтобы он наплевал мне в ухо.

— Потрясающе! — воскликнул король. — У меня есть его записи из Карнеги-холла!

— А по мне, прогрессив круче.

— Конечно, в определенном смысле вы правы. Прогрессивный джаз — это новизна, блеск, но все же согласитесь, месье Яйцо, что Гудмен, особенно когда он в форме, — это высший класс.

— Я гляжу, вы неплохо рубите для…

— Короля? Или вы хотели сказать — «лягушатника»? — Пипин рассмеялся.

— А это, насчет короля, — спросил Тод осторожно, — сэр, так вы не шутите?

— Я — король Франции, — ответил король Франции. — Правда, не по собственной воле.

— Умереть не встать!

— Это верно, — сказал король со вздохом.

— Где вы научились так шпарить по-английски? — осведомился Тод восхищенно.

— Я несколько лет подряд выписывал «Крутой свинг».

— Тогда понятно. — Тод повернулся к Клотильде и добавил: — Крошка, я в отпаде от твоего старика. Ей-богу, крутяк!

Дядюшка Шарль прокашлялся.

— Возможно, месье Тод захочет взглянуть на кое-какие картины из упомянутых мною ранее. По всей видимости, их прятали во время немецкой оккупации. Считается, что две из них принадлежат кисти Буше.

— Что значит — «считается»? Они что, не подписаны?

— В общем, нет. Но есть признаки: палитра, техника исполнения…

— Сэр, давайте начистоту. Я думал о подарке своему папаше. Понимаете, мне хочется еще немного проветриться подальше от семейного бизнеса, и хорошо бы задобрить старика. Шикарный подарок — то, что надо! Может, тогда старик пока обойдется без меня. Он не против надувательства — если игра ведется в открытую.

— Эти картины… — начал было дядюшка.

— Вы сказали, Буше. Что-то такое я припоминаю из краткого курса истории искусств. Знаете, что будет, если я привезу Буше без подписи? Папаша наймет экспертов. Он помешан на экспертах. А знаете, что будет со мной, если этот Буше окажется фальшивкой? Я, выходит, пытался провести своего старика?

— А подпись избавит вас от подобных затруднений?

— Наверное. Хотя трудно сказать. Моего папашу так просто на кривой кобыле не объедешь.

— Может, тогда стоит взглянуть на кое-что еще, — продолжил дядюшка. — Я знаю, как заполучить великолепного Матисса с подписью. А может, вы заинтересуетесь «Головой женщины» Руо — замечательная вещь. Или взглянете на подборку Паске — изысканный вкус. Через несколько лет они будут стоить целое состояние.

— Показывайте всё, — ответил Тод. — Крошка говорит, у вас что-то с мартини не выходит.

— Вкус получается разным.

— А вы хорошо охлаждаете? Маккрендлер как-то сказал мне, что настоящий мартини — холодный мартини. Если вы не против, я вам смешаю. Хотите, сир?

— Спасибо. Мне бы хотелось поговорить о вашем отце, короле…

— Яичном Короле.

— Именно. Давно он король?

— Со времен депрессии. Тогда он и пошел в гору. Еще до моего рождения.

— Свое королевство он создал сам?

— Можно сказать и так, сэр. Ему сейчас никто не указ и не помеха.

— Он единоличный владелец королевства?

— Ну, формально нет, это корпорация, вы понимаете, но это не имеет значения, когда все акции в кармане.

— Мой юный друг, надеюсь, вы навестите меня в самом скором будущем. Мне хотелось бы поговорить с вами о королевских делах.

— А где вы живете, сэр? Крошка мне не говорит. Я думал, она стесняется.

— Думаю, она действительно стесняется, — сказал король. — Я живу в Версальском дворце.

— Ох, ни черта себе! Представляю, что будет, когда об этом узнает мой старикан!

Будто в честь короля, во Францию пришло мягкое, солнечное лето.

Дожди терпеливо ждали, пока ветер стряхнет пыльцу с соцветий винограда, пока набухнут тугие, плотные завязи, и только тогда небесная влага поддержала их, напоила живительным соком. Лозы впитывали из земли силы, купаясь в теплом воздухе. Еще не вызрело ни единой виноградины, а все уже соглашались, что вина этого урожая станут лучшими из лучших — какие вспоминают старики, рассказывая о славных деньках молодости.

Пшеница наливалась тяжелым золотом. Масло и молоко впитывали нежность необыкновенно пышных, ароматных трав. Трюфели выдавливали друг дружку из-под земли. Счастливые гуси глотали корм, едва не лопаясь от упитанности. Фермеры, как всегда, жаловались — всякий фермер обязан жаловаться на жизнь, это его общественный долг, — но жалобы их звучали оптимистично и радостно.

Отовсюду нахлынули туристы, и каждый из них оказался добрым и щедрым, так что даже носильщики на вокзалах улыбались — хотите верьте, хотите нет. Таксисты матерились с поразительным добродушием, а кое-кто из них даже признался, что в этом году дела идут неплохо — а от таксиста такое едва ли когда услышишь.

Добродушие овладело даже партийными лидерами, прочно угнездившимися в королевском совете. Все всё видели в радужном свете: христианским христианам казалось, что церкви полны верующих, а христианским атеистам — что пусты. Социалисты с упоением ворковали над своим проектом французской конституции. Коммунисты без устали объясняли друг другу тонкости партийной политики, ведущей от монархии к истинно народной власти. Кремлевские власти не только официально поздравили Францию с реставрацией, но и предложили огромный заем.