Короткое правление Пипина IV

В «Правде» появилась написанная Алексеем Крупским статья о гениальном ленинском предвидении: вождь, оказывается, не только предсказал французскую реставрацию, но и одобрил ее как очередной шаг на пути к социалистической революции. Статья заставила французских коммунистов не только терпеть, но и горячо поддержать монархию.

Лига налогонеплательщиков растерянно умолкла под угрозой роспуска: из-за русского и американского займов никто не собирал вообще никаких налогов. Немногочисленные пессимисты угрюмо предрекали неминуемый конец изобилия, но их высмеивала в статьях и карикатурах почти вся французская пресса.

Французский «Ротари-клуб» разросся до таких размеров, что приобрел вес и влиятельность политической партии.

Домовладельцы дружно запросили у правительства субсидии и одновременно подали петицию о повышении квартплаты.

Правые и левые центристы настолько уверовали в безоблачное будущее, что дерзко предложили повысить цены одновременно с понижением зарплат. Предложение прошло, не вызвав ни забастовок, ни бунтов, и все посчитали, что дни коммунистов сочтены.

Америка, умиляясь французской стабильности, предлагала один заем за другим. Наблюдая долларовый дождь по соседству, окрепли и набрались оптимизма роялисты Португалии, Испании и Италии.

Британия хмурилась.

В Версале аристократы с упоением ссорились за право оказаться в почетном списке четырех тысяч наизнатнейших. А тайный дворянский комитет вынашивал планы возвращения французских земель их древним, по-настоящему законным владельцам.

Мадам Мари одной из первых заметила: для всех реставрация свелась к появлению короля. Все только и говорили: король то, король это. И никто, никто не обратил внимания на то, каково приходится королеве. Быть королевой не просто, но разве мужчины способны это понять? У Мари были фрейлины, королева без фрейлин не королева, но попробуйте попросите их о чем-нибудь. И попробуйте дождитесь результата. А эти камергеры, эти постельничие и управители дворцовых покоев — они скорее потратят час на обсуждение своих привилегий, чем смахнут откуда-нибудь пыль, а потом еще жалуются королевскому советнику, который выхлопотал им место.

Вы только представьте себе, сколько пыли скапливается в Версале! Сколько сил надо, чтобы содержать его в чистоте! Бесчисленные залы, лестницы, канделябры, панели, лепнина собирают пыль как магнит. Во дворце ни нормальной канализации, ни водопровода, хотя в парке к фонтанам и прудам проложено огромное количество труб.

Кухни находятся почти в миле от королевских покоев. Попробуй заставь теперешних слуг пронести целую милю поднос в королевскую столовую! В трапезной обедать невозможно — сразу заполучишь две сотни официальных гостей, а королевская семья и так еле сводит концы с концами. При распределении королевских денег никому и в голову не пришло подумать о королеве. Мари суетилась от рассвета до заката и все равно не успевала навести порядок в дворцовом хозяйстве. Да любую нормальную француженку это уже сто раз свело бы с ума!

Кроме того, во дворце жила так называемая знать. От их поклонов, расшаркиваний, их церемонных жестов Мари тошнило. Они всегда осведомлялись о том, каково ее мнение, и переставали слушать, едва она открывала рот — особенно когда о чем-то просила, а ведь просила она по-хорошему. И просила всего-то навсего выключить свет, когда выходишь из комнаты, убрать за собой грязное белье и сполоснуть после себя ванну. Более того. Несмотря на ее протесты, цвет французского дворянства продолжал ломать мебель, жечь ее в каминах и выплескивать содержимое ночных горшков на газоны. Мари не понимала, как можно так себя вести и как эти люди могли жить, когда никто не убирал за ними.

А разве король прислушивался к ее словам? О, король есть король. Он витал в облаках — еще выше, чем во времена забав с телескопом. Тогда он всего-то воображал себя профессиональным астрономом.

От Клотильды тоже не было никакого проку. Она влюбилась, и не как приличная, воспитанная французская девушка, а как сопливая американская студентка из Сорбонны. Она стала такой рассеянной и так вошла в роль принцессы, что перестала заправлять кровать и даже забывала стирать свое белье!

Наконец, бедняжке Мари даже не с кем было поговорить. Некому пожаловаться и не с кем посплетничать.

Не секрет — женщины не могут существовать друг без друга. Быть женщиной в одиночестве практически невыносимо. Мужчина всегда может выпустить пар: пойти на охоту и прикончить пару-тройку зверушек или поорать в восторге, глядя, как боксеры на ринге разбивают друг дружке носы. Мужчина может найти убежище в фантазиях и мечтах, в работе, в конце концов. А куда деваться домохозяйке? Можно пойти в церковь, можно излить душу на исповеди, но разве этого достаточно?

Женщине нужно общение с другой женщиной. Мари нужно было с кем-то поговорить. Не с фрейлинами, упаси Боже, и не с прилипчивой стаей расфуфыренных придворных. И не со старыми приятельницами по авеню де Мариньи — они не преминули бы использовать ее доверительность в интересах своих мужей.

Покопавшись в памяти, королева Мари в конце концов поняла, кому можно довериться: только старой школьной подруге Сюзанне Леско.

Сестра Гиацинта оказалась для королевы идеальной конфиденткой. Ее орден пошел на уступки и разрешил ей покинуть монастырь, понимая почетность и выгоды королевского предложения. Кроме того, приятно сознавать, что дражайшая королева — в надежных руках. Сестра Гиацинта переехала в Версаль, где ей выделили уютную комнатку с видом на клумбы и прудик с карпами — в нескольких шагах от королевских апартаментов.

Вряд ли кто-нибудь доподлинно узнает, насколько Франция обязана сестре Гиацинте миром и спокойствием. Вот пример того, с чем сестре приходилось справляться чуть ли не каждый день.

Королева плотно прикрыла за собой дверь, уперла руки в бока и сказала, едва сдерживая накипающее бешенство:

— Сюзанна, терпеть герцогиню П… терпеть эту — эту грязную, паскудную, склочную суку я больше не намерена! Знаешь, что она мне сказала?

— Успокойся, Мари, дорогая, — сказала сестра Гиацинта.

— Как я могу успокоиться? Мне что, терпеть ее грязные…

— Конечно нет. Об этом и речи быть не может… У тебя сигаретки не найдется?

— Что же мне делать?! — вскричала королева.

Сестра Гиацинта, чтобы уберечь пальцы от табачных пятен, зажала сигарету шпилькой, сложила губы сердечком и выдула колечко дыма.

— Спроси герцогиню, когда Гоги последний раз писал ей.

— Кто?

— Гоги. Нервный был мужчина. Очень симпатичный, но нервный. Как и все художники.

— Ага! — воскликнула Мари. — Я все поняла! Уж я спрошу, не сомневайся. Посмотрим тогда, как перекосится ее смазливое подтянутое личико.

— Ты имеешь в виду ее шрамы? Нет, дорогая, это не от подтяжек. Гоги был очень нервный мужчина.

Мари кинулась к дверям, сверкая глазами. Она рыскала по залам и бормотала сквозь зубы: «Ах, моя дорогая герцогиня, давно ли Гоги писал вам?»

А вот еще пример.

— Сюзанна, король опять заупрямился. Королевский совет обратился ко мне. Как быть с королевской любовницей? Ты не могла бы поговорить с ним об этом?

— У меня на примете есть идеальная кандидатура, — сказала сестра Гиацинта. — Внучатая племянница нашей настоятельницы. Спокойная, из хорошей семьи, слегка полновата, но, Мари, как она вышивает! Увидишь, она тебе понравится.

— Он и думать об этом не хочет, не то что говорить.

— Да ему и видеть-то ее не обязательно. Даже лучше, если он ее никогда не увидит.

Или:

— Не знаю, что делать с Клотильдой. Она все время в слезах и такая рассеянная. Одежду за собой не убирает. Эгоистка! И слушать ничего не хочет.

— В нашем монастыре такое случается. Особенно с молодыми послушницами, которые путают любовь к Богу с чувствами иного рода.

— И что тогда?

— Я спокойно подхожу и щелкаю по носу.

— Помогает?

— Да, прогнать рассеянность.

Королева ни на минуту не пожалела о том, что пригласила в Версаль старую подругу. И сварливая придворная братия занервничала, ощутив присутствие у трона железной, непреклонной воли, влияние, которое оказалось невозможным ни проигнорировать, ни высмеять.

На день рождения Мари сделала подруге королевский подарок: пригласила лучшего парижского массажиста, и он каждый день мял и растирал ей ноги. Заказала Мари и высокий экран с двумя отверстиями снизу, сквозь которые Сюзанна могла просовывать наружу ноги до колен.

— Не знаю, что бы я без нее делала, — говорила королева.

— Что? — рассеянно спрашивал король.

После неожиданного превращения в короля Пипин долго не мог опомниться. Он говорил себе, удивляясь и ужасаясь: «Я — король, а ведь я не имею представления о том, каким должен быть король». Он читал историю своих предшественников и не находил ответа. «Они хотели быть королями, — рассуждал он, — По крайней мере большинство из них. А некоторые хотели даже большего. В том-то и дело. Если бы я только сумел найти смысл своего призвания, ощутить, ради какой высшей цели надевают корону».

Во время очередного визита к дядюшке он спросил:

— Поправь меня, если я ошибаюсь: не будь ты в родстве со мной, ты чувствовал бы себя гораздо лучше?

— Ты преувеличиваешь, — ответил дядюшка Шарль.

— Ты уходишь от ответа.

— Да. Извини. Вы знаете, сир, я — ваш верноподданный.

— А если вдруг случится бунт? Переворот?

— Тебе нужна правда или верноподданничество?

— Не знаю. И то и другое, наверное.

— Не скрою, родство с тобой — существенная поддержка для моего скромного бизнеса. Дела у меня идут прекрасно, особенно с туристами.

— Значит, твоя верность питается твоими доходами. А если бы твои дела пошатнулись?

Дядюшка скрылся за ширмой и вернулся с бутылкой коньяка.

— Разбавить? — спросил он.

— А коньяк хороший?

— Хороший я бы не предложил разбавить… Ты хочешь перевернуть камень и посмотреть на ползучих тварей под ним. Ну что ж. Человек всегда надеется оказаться в трудную минуту сильным и честным. А когда эта трудная минута настает… Я надеюсь быть бок о бок с тобой до конца. Но и также надеюсь примкнуть к оппозиции за несколько мгновений до того, как станет очевидна ее победа.

— Спасибо за откровенность, дядюшка.

— Так будь и ты откровенным. Что тебя тревожит?

Пипин, потягивая разбавленный коньяк из бокала, сказал нерешительно:

— Король должен править. Чтобы править, нужно иметь власть. А чтобы иметь власть, нужно ее взять.

— Продолжай, мой мальчик.

— Люди, напялившие на меня корону, отдавать ничего не хотят.

— Ага, я вижу, ты учишься! Становишься, как говорят напуганные повседневной реальностью, циником. Чувствуешь себя пятым колесом в телеге Франции?

— Что-то в этом роде. Король без власти — абсурд, самоотрицание. А король с настоящей властью — чудовище.

— Извини, — прервал его дядюшка, — мышки спешат в мышеловку.

Он откинул занавес и вышел в магазин.

— Да? — услышал Пипин. — Да-да, она прелестна. Я подозреваю, чья это работа… да, может быть, его. Но должен предупредить вас: я в этом не уверен. Хотя, конечно, стиль, мазки… Взгляните, например, вот сюда — какая устремленность ввысь! Какой размах кисти! А костюмы… Сколько? Да пустяк! Ее нашли среди мусора в подвале старого замка. Я пока не изучал ее как следует. Конечно, вы можете купить, но стоит ли торопиться?… Эксперты? Услуги экспертов плюс очистки обойдутся в двести тысяч франков. Нет-нет, подумайте. У меня есть настоящий, несомненный Руо…

Тут собеседники перешли на шепот, а через пару минут послышался умоляющий голос дядюшки Шарля:

— Но вы хоть позвольте мне стереть с нее пыль! Говорю вам, я даже не изучил ее как следует!

Дядюшка вернулся, потирая руки.

— Мне стыдно за тебя, — сказал король.

Дядюшка подошел к наваленной в углу груде грязных, выдранных из рам полотен.

— Надо это перенести куда-нибудь. Из кожи вон лезу, чтобы разубедить их. Наверное, мучился бы угрызениями совести, если бы не знал они-то думают, что надувают меня.

Он понес пыльные полотна за полог.

— А, Клотильда! Заходи, отец здесь… — И крикнул: — Тут твоя дочь с яичным принцем!

Все трое появились из-за занавеса, подняв облачко пыли.

— Добрый вечер, сэр, — сказал Тод. — Ваш дядя учит меня бизнесу. Мы собираемся открыть галереи в Далласе, Цинциннати и Беверли-Хиллз.

— Мне стыдно за него!

— Я изо всех сил пытаюсь их разубедить, — начал было дядюшка Шарль.

— Очень ловко, — сказал король. — Но не ты ли сам внушаешь им то, в чем их разубеждаешь?

— Сэр, тут все по-честному, — сказал Тод. — Первое дело в бизнесе — создать спрос. Подумайте, сколько вещей людям и в голову не взбрело бы покупать, если бы их не убедили, что им это надо. Всякие средства от прыщей, косметика, дезодоранты. Я бы сказал, сэр, и автомобиль-то, по большому счету, без надобности — он заставляет людей ехать куда-то, куда им совсем не нужно. Но ведь желающим купить авто такого не скажешь.

— Во всем есть свой смысл, — сказал Пипин. — Нам мой милый дядюшка не рассказывал, почему украли «Мону Лизу»?

— Погоди-погоди, дражайший племянник! — возмущенно воскликнул дядюшка.

— Обычно он начинает эту историю так: я не могу назвать имен, но я слышал… М-да, он слышал…

— Никогда не мог понять, — вмешался Тод. — Ее украли из Лувра. И через год вернули. Так что, вернули подделку?

— Вовсе нет, — ответил король. — В Лувр вернули настоящую «Мону Лизу».

— Может, мы наконец поговорим о делах? — обиженно спросила Клотильда.

— Подожди, Крошка, я хочу послушать.

— Продолжай, дядюшка, — сказал король, — раз это твоя история. Верно?

— Не могу сказать, что мне она нравится, — заметил дядюшка. — Но ведь ни один честный человек не пострадал.

— Рассказывайте скорее, и покончим с этим, — сказала Клотильда нетерпеливо.

— Хорошо. Я, конечно, не могу назвать имен, но пока «Мона Лиза» отсутствовала, восемь ее копий купили очень богатые люди.

— И откуда были эти люди?

— Откуда обычно появляются богатые люди? Из Бразилии, Аргентины, Техаса, Нью-Йорка, Голливуда…

— Но почему вернули оригинал?

— Когда нашли картину, перестали искать вора

— Ага! — воскликнул Тод. — А как насчет купивших подделки?

— Покупка краденого шедевра — преступление, — сказал дядюшка веско. — А эти люди, судя по всему, умеют скрываться и скрывать. Когда обнаружилось, что купленное — это, мягко говоря, копия, никто не захотел поднимать шум. Полагаю, не ошибусь, если замечу, что никому не хочется выставлять себя дураком.

Тод расхохотался:

— Значит, если бы они были честными…

— Именно, — сказал дядюшка Шарль.

— Так что королю не нравится?

— У него чувствительная совесть.

— Я знаю, — сказал Пипин медленно, — все люди честные, пока их не начинают искушать выгодой. Я знаю, что не все могут устоять. Но отыскивать в человеке слабые места — бесчестно.

— Сэр, у вас, наверное, будут трудности с вашим королевским бизнесом, — сказал Тод.

— У него уже трудности, — сказала Клотильда с горечью. — Он не только хочет возвыситься надо всем, над всякой человеческой слабостью, он хочет, чтобы и мы карабкались за ним. Он хочет, чтобы все были хорошими, а так не бывает!

— Замолчите, мисс! Я не потерплю подобных разговоров в моем присутствии! Люди добры, пока могут быть добрыми. Все стремятся быть добрыми. Потому я не терплю, когда людей вынуждают быть скверными.

— Перед тем как они сюда вошли, — мстительно заметил дядюшка Шарль, — ты говорил о власти. Ты, если я не ошибаюсь, говорил, что король без власти — нонсенс. Если так, мой дорогой племянник, что ты нам скажешь по поводу прописной истины про власть, которая развращает, и абсолютную власть, которая развращает абсолютно?

— Власть не развращает, — отрезал король. — Развращает страх. Страх потери власти в том числе.

— Но разве власть не создает в людях как раз то, что порождает страх в носителе власти? Разве может власть существовать без страха, который и развращает? Можно ли получить одно без другого?

— Если б я знал! — ответил Пипин.

— Если ты получишь власть, — сказал дядюшка устало, — те самые люди, которые надели на тебя корону, захотят ее сорвать. Ты в этом сомневаешься?

— И ты советуешь мне успокоиться! Для тебя все это — только абстрактные идеи! А для меня… я дышу ими, ношу их на себе, я ем их, я сплю… Для меня этот разговор не просто игра умными словами. Это мука!

— Бедный мой мальчик, — сказал дядюшка со вздохом. — Я не хотел причинять тебе боль. Погоди! Я достану еще бутылку. На этот раз выпьем не разбавляя.

От коньяка щеки короля порозовели, а руки перестали дрожать. Пипин развалился в мягких глубинах бархатного кресла.

— Спасибо, — сказал он дядюшке Шарлю, — коньяк великолепный.

— Естественно — он набирался великолепия еще со времен Гентского договора. Хочешь еще? Заметь, этим простолюдинам я не предлагаю.

Тод Джонсон взял руку Клотильды, зажал в своих ладонях.

— Тут, в общем, есть одна проблема, — начал он смущенно. — Вы знаете, я встречаюсь с вашей дочерью. Она мне нравится. Если б все было как обычно, я бы… ну… в общем, как всегда в таких случаях, но, видите ли, сэр, вы мне тоже нравитесь, да, и потому я хочу спросить у вас…

Пипин улыбнулся:

— Спасибо. Одна из неприятных особенностей королевского положения — никто не может себе позволить любить короля, и король не может отважиться полюбить кого-нибудь. Вы обеспокоены тем, что Клотильда — принцесса крови, не так ли?

— В общем, да. Вы же знаете, сколько у англичан было хлопот с принцессой. Я не хочу навредить Клотильде, да и себе тоже.

— Тодди, — сердито перебила его Клотильда, — ты что, пятки смазываешь?

— Мне кажется, я не совсем понял, — сказал Пипин. — Пятки? Смазывать?

Тод засмеялся:

— Клотильда берет уроки по берлицевскому курсу американского сленга. Мне кажется, она не совсем точно выразилась. Она имеет в виду, что я навострил лыжи.

— Собирается сказать «адью», — вставил дядюшка Шарль.

— А вы и правда собираетесь? — вежливо спросил король.

— Этого-то я как раз и не могу решить. Я тут почитал немного. Сэр, ведь французские короли всегда соблюдали Салический закон, правда? А по этому закону женщины наследовать не могут, верно? И потому ведь не важно, за кого принцесса выйдет замуж. Ведь так?

— Все правильно, — Пипин одобрительно кивнул. — Кроме одного. К Салическому закону это не имеет никакого отношения. Женщины знатных родов всегда использовались в качестве приманки для других знатных родов — вместе с их земельными владениями и титулами.

— Типа канифоли для пайки, — заметил Тод.

— Но Салический закон — не закон, — вмешался дядюшка Шарль. — Это обычай, принесенный нам германцами. Он тут ни при чем.

— Дядюшка, — возразил Пипин, — но, по твоему же определению, наши предки Эристаль и Арнульф — германцы. Что касается вас, мой молодой друг, — он повернулся к Тоду, — я не знаю, как раз решится вопрос с наследованием. Клотильда — мое единственное дитя. Я не разведусь с женой ради рождения наследника, а моя жена уже миновала тот возраст, когда… Вы меня понимаете. Не исключено, что общественное мнение вынудит Клотильду стать матерью королей. Обычаи, особенно обычаи бессмысленные, намного сильнее законов. Вы согласитесь… не смазывать пятки до того, как дело не прояснится? Кстати, какое масло имеется в виду? Машинное? Или, возможно, касторовое?

— Провалиться мне, если я знаю, — ответил Тод. — В сленге пытаются разобраться только те, кто им никогда не пользуется. Вы имеете в виду, сэр, что мне пока не стоит делать ноги?

— Именно, — сказал король. — Знаете, вторая наиважнейшая обязанность привлекательной аристократки — добыча денег для семьи.

— Если вы о Петалуме, то на это не рассчитывайте. Я знаю своего старика — распоряжаться он назначит попечителей.

— С попечителями или нет, Петалума все равно делает вас завидным женихом, — сказал дядюшка Шарль. — Французы отнюдь не любят оставаться в дураках. Выйти за богача, кто бы он ни был, во Франции никогда не считалось глупостью.

— Понятно. Спасибо за поддержку. Значит, я вроде как член семьи — до поры до времени, конечно. Потому я и спрашивал. Я знаю, вы король и старше меня, но опыта королевского у вас вроде как-то не слишком. На руках куча козырей, и каких, но стоит сыграть не так — и все полетит к чертям собачьим.

— Такое случалось в прошлом, — Пипин вздохнул. — И не слишком давно.

— Я бы хотел поговорить об этом, сэр, раз я сейчас, если можно так выразиться, подмастерье вашего семейного дела.

— С меня хватит! — заявила Клотильда. — Политика! Надоело. Сплошное занудство.

— Правильно! — Тод рассмеялся. — Говорят, мы, американцы, всегда на работе треплемся про секс, а в спальне — про работу. О’кей, мы собрались прошвырнуться, и нам уже пора. Но, сэр, я бы хотел переговорить с вами.

— С удовольствием. Приезжайте в Версаль, поговорим.

— Был я там. Там всяких дармоедов как тараканов. Я вам вот что скажу, сэр: может, заглянете ко мне, в мой номер в «Георге Пятом»?

— Одна из главных сложностей моего положения в том, — ответил король, — что я не могу поехать куда хочу. Приходится заранее предупреждать управляющих, оповещать тайную полицию, сообщать о визите газетам. Ваш номер обыщут, по крышам окрестных домов расставят по лицейских. Быть королем — не такое уж большое удовольствие.

— В «Георге Пятом» французы не появляются годами, — возразил Тод. — К тому же сейчас там остановились Грейс Келли и Ава Гарднер. Туда мышь не проскользнет. Во всей Франции укромней места для короля не найти.

— Пожалуй. А то я уже подумывал о переодевании.

— Ради Бога, не надо, — сказал дядюшка Шарль. — Ты же начисто лишен актерского таланта.

Королева придвинула кресло поближе к шезлонгу, где сестра Гиацинта обычно предавалась благочестивым раздумьям.

— Я всегда говорила, что Пипин не от мира сего, — пожаловалась королева. — Он за своим телескопом мира не видел, а сейчас и того хуже. Бродит, уставившись в пол, и бормочет. Когда я обращаюсь к нему, не слышит. Он мучается, я же вижу. Поговори с ним, Сюзанна. Прошу тебя. Ты же хорошо знаешь мужчин.

— Знаю, — согласилась сестра Гиацинта, — но хорошо ли?.. И что я ему скажу?

— Попробуй выяснить, что его тревожит.

— Возможно, он просто не хочет быть королем.

— Чепуха! — отрезала королева. — Всякому хочется быть королем.

Мари втянула супруга в комнату сестры Гиацинты за рукав.

— Это моя лучшая подруга, — сказала королева и спохватилась: — Ох! Совсем забыла! Мне нужно бежать! Извини, ради Бога.

И убежала.

Король равнодушно посмотрел на монахиню.

— Садитесь, сир, — предложила она.

— Боюсь, я не слишком хорошо исполнял свой христианский долг, — сказал он.

— В некотором смысле я тоже. Я двадцать лет провела на сцене.

— То-то мне показалось, я вас где-то видел.

— В этой сутане? Вы мне льстите, месье. Очень немногие, скажем так, обращали внимание на мое лицо.

— В таком случае, должно быть, вы обладаете несравненными прелестями…

— Под этой сутаной? Спасибо за комплимент. — Сестра Гиацинта засмеялась. — Я — школьная подруга Мари. Вы, наверное, слышали от нее рассказы про мадемуазель Леско. Вряд ли она упоминала о моей профессии. Мари принадлежит к числу тех счастливых людей, которые просто игнорируют то, к чему относятся с предубеждением. Я ей завидую.

— Моя жена — замечательная женщина. Но ни тонкость, ни хитрость к числу ее достоинств не относятся. Я иногда не догадываюсь, что именно у нее на уме, но есть у нее что-то на уме или нет, я всегда распознаю безошибочно.

Сюзанна откинула голову на спинку шезлонга и закрыла глаза.

— Вам интересно узнать, почему она привела вас сюда и оставила наедине со мной?

— Мне кажется, я догадываюсь.

— Она видит, что вы мучаетесь, не находите себе места. Что вас терзают сомнения.

— Меня часто мучили сомнения, а места я себе не нахожу почти всегда. Раньше это ее так не тревожило. Она противостояла этому с помощью соусов и всяких мелких вкусностей.

— Как всякая жена. Надеюсь, вам это помогало. Или по крайней мере вы говорили ей, что помогает.

— Не помню, наверное, говорил.

— Вы очень любезны, месье. Так скажите мне, что вас беспокоит? Чем мне успокоить Мари? Она тревожится за вас.

— Вряд ли я помогу вам успокоить Мари… Дело в том, что я не напрашивался в короли. Меня сорвали с места, как яблоко с ветки, и заставили играть роль, которую почти никто до меня не сумел сыграть хорошо, а некоторые играми из рук вон плохо.

— И вы не желаете покорно катиться, как сорванное яблоко?

— Да. К несчастью, я из тех, кто стремится все делать хорошо. Даже то, чего делать не хочется. Вы не поверите, сестра, но когда-то я мечтал научиться хорошо танцевать. Смешно, правда?

— Вы боитесь наделать ошибок?

— Ошибались даже лучшие из королей. Путь королей вымощен ошибками.

— Мне жаль вас.

— Не нужно меня жалеть. Мой дядя предложил мне перерезать вены в ванной. Я не воспользовался его советом.

— Некоторые предоставляли вести дела другим: министрам, совету, придворным. А сами наслаждались жизнью, — сказала сестра Гиацинта.

— Я думаю, это уже после того, как они сдавались. Королю трудно не быть королем. Цель его существования — править, а цель правления — заботиться о королевстве.

— Это ловушка, — сказала сестра Гиацинта. — Как и все благие намерения, это — ловушка. Руководствуясь ими, очень трудно сказать себе правду. Но благие намерения бывают двух видов. Первый — это страсть улучшать и исправлять. А второй — желание причинять как можно меньше хлопот.

— Вы очень верно это подметили, сестра, — заметил король. И та, заметив, как оживилось его лицо, поняла, что теперь он слушает ее по-настоящему внимательно.

— Мне это очень хорошо знакомо, — сказала она. — Я двадцать лет танцевала в «Фоли-Бержер» обнаженной — надеюсь, вдохновляя фантазии одиноких мужчин. А потом приняла постриг… Почему? Впечатляющих объяснений можно придумать много. Я их придумала и даже поверила им сама. Но на самом деле я просто устала.

— Вы так искренни.

— Не знаю. Поняв, что мое решение вызвано не такими уж высокими соображениями, я обнаружила в себе способность понимать и прощать, это оказалось не так трудно после того, как я перестала дрыгать ногами.

— А как же монашеские обязанности? Поклоны, молитвы, бдения?

— К этому быстро привыкаешь — это все равно что дышать. Легче делать, чем не делать.

Король встал, прошелся по комнате, почесал локоть, снова сел.

— Длинный получился прыжок, — сказал он. — Из грешниц — в святые.

Сестра Гиацинта рассмеялась:

— В себе грех рассмотреть трудно. Вот в других — легче легкого. Сам себя всегда оправдываешь необходимостью или благими намерениями. Только, прошу вас, не говорите этого Мари.

— Что?.. Хм, это мне и в голову бы не пришло.

— Мари — жена. Жены по-другому смотрят на такие вещи.

— Она очень добра ко мне, — сказал король.

Сестра Гиацинта посмотрела на него с удивлением:

— Надеюсь, вы это сказали из вежливости. Вы ведь так не считаете?

— Не понимаю, о чем вы.

— В женщинах нет доброты. Есть любовь, но для каждой это значит свое. Если бы я вышла замуж, возможно, я бы думала иначе. Скажите, сир, что было самым лучшим в вашей жизни?

— Зачем вам это знать?

— Если вы мне скажете, то, может быть, я скажу, чего вам не хватает, что вас мучит.

— Наверное… наверное, та комета. Когда я понял, что заметил ее первым, раньше всех на Земле! Меня захлестнуло ощущение чуда!

— …Они не имели права девать вас королем. Короли всего лишь повторяют старые ошибки. Даже если знают о них заранее… Теперь я понимаю вас, сир. Но помочь вам… Тогда вы не покончили с собой, а сейчас уже поздно. Комета. Да, я понимаю.

— Вы мне нравитесь, сестра, — сказал король. — Вы позволите иногда навещать вас?

— Если б я была уверена, что ваше чувство сугубо духовно…

— Но, сестра…

— То я запретила бы вам. — Сестра Гиацинта рассмеялась, как смеялась в женской гримерной за сценой «Фоли-Бержер». — Вы добрый человек, сир, а доброта привлекает женщин, как сыр — мышей.

Чуть ли не хуже всего действовало на короля постоянное навязчивое внимание. За ним следовали по пятам, перед ним заискивали, его обхаживали, на него глазели. Пипин даже подумывал о переодевании — на манер Гаруна аль-Рашида. Временами Пипин запирался в своей комнате, чтобы хоть немного побыть в одиночестве, не слышать и не видеть тех, кто постоянно вился вокруг него.

И однажды ему повезло. Королева, решив, что в кабинете супруга нужно прибрать, велела королю прогуляться, пока она подметет и вымоет полы. Пипин так и вышел в вельветовой куртке, потертой на локтях, в мятых фланелевых брюках и сандалетах на босу ногу. Бумаги он засунул в портфель, надеясь закончить работу с ними в саду. Как только он примостился на ограде пруда, появился садовник.

— Месье, — сказал садовник, — здесь сидеть воспрещается.

Король перебрался в тенек у парадной лестницы. И тут же его тронул за локоть жандарм:

— Месье, посетителям разрешено находиться здесь только с двух до пяти. Пожалуйста, пройдите ко входу во дворец и подождите экскурсовода там.

Пипин изумленно посмотрел на жандарма, а потом собрал бумаги и поплелся ко входу. Купил билет на экскурсию, открытки, потом вместе с толпой глазел на комнаты, огороженные бархатными канатами.

По всему дворцу сновали слуги и знать, и никто даже не глянул на человека в вельветовой куртке и сандалетах. Мимо деловито просеменила королева, не заметив мужа, а вся экскурсия пялилась на нее.

Не веря своему счастью, Пипин вместе с туристами прошел к выходу и сел в автобус, идущий в Париж. Король ликовал. Он не мог поверить своему счастью: у всех на виду он прогуливался по Елисейским полям и никто не узнавал его!

В «Кафе Селект» он заказал рюмку абсента и воду. Он сидел за столиком, радостно глядя на прохожих, слушал болтовню туристов, и свобода пьянила его.

Он ввязался в антимонархический спор с корреспондентом «Лайф». Корреспондент ехидно заметил, что король явно так и не смог очистить Францию от коммунистов. Пипин ухмыльнулся, стрельнул у корреспондента сигарету и пошел по Елисейским полям — мимо отеля «Принц Галлии» к отелю «Георг Пятый». В фойе короля остановил швейцар:

— Что вам угодно?

— Видеть мистера Тода Джонсона.

— Вы посыльный? Оставьте у…

— У меня его портфель, — соврал король. — Он просил отдать лично ему в руки.

— Портье может гарантировать… — начал было швейцар, не отрывая взгляда от королевских сандалет.

— Прошу вас, позвоните мистеру Джонсону в номер. Скажите, что мистер король принес его портфель из галереи дядюшки Шарля.

Тод встретил короля у дверей номера, сунул чаевые подозрительно поглядывающему на короля швейцару и похлопал короля по плечу.

— Ну вот, черт возьми! — сказал Тод.

— Пришлось попотеть, пока я сюда прорвался, — сообщил король.

— Один мой приятель говорил: если хочешь залечь на дно по-настоящему, устройся официантом в дорогой ресторан. Там никто никогда на официантов внимания не обращает. Присаживайтесь, сэр. Хотите выпить?

— О да, этот, как его, мар… март…

— Мартини?

— Точно, мартини, — радостно закивал король. — Знаете, один турист чуть не сдал меня в полицию за оскорбление королевской персоны.

— Вас, наверное, уже ищут.

— Надеюсь. Но сюда они вряд ли заглянут. Вы сами сказали — сюда французы не заглядывают… О, мой юный друг, у вас получается намного лучше, чем у моего дядюшки.

— Он никак не научится класть льда сколько надо.

— Моя собственная охрана выпроводила меня из моего же сада, — сказал король, сияя.

— Люди видят то, что привыкли видеть. А они не привыкли узнавать Их Величество в человеке без шляпы, да еще и с плешью на макушке. А как вы до такого додумались, сэр?

— По чистой случайности. Мари вдруг взбрело в голову убрать в моем кабинете. А потом садовник согнал меня с ограды.

— И вы не оскорбились?

— Что значит «оскорбился»? Да я был просто счастлив!

— Ну, я знаю голливудских знаменитостей, которые любят маскироваться: нацепят на нос черные очки, шляпу надвинут до бровей. Однако им не по нутру, когда их не узнают. Взять, к примеру, владельца трех крупнейших наших журналов. Он ненавидит паблисити, Постоянно про это говорит, но почему-то его все время случайно фотографируют. А мой отец…

— Я как раз хотел поговорить с вами о вашем отце, — перебил его Пипин.

— Я получил от него сегодня длиннющее письмо. Он не в восторге от моих встреч с Крошкой.

— Почему?

— Он сноб. Понимаете, он — человек, который сам себя сделал, а это самые жуткие снобы. Такие только на небо не смотрят свысока. Их отпрыски, правда, уже могут чуток расслабиться. Быть подемократичней. Мой папаша серьезно заинтересовался здешними делами. Он просил сказать вам, что расклад у вас хороший. И если правильно играть, есть шанс здорово подняться. Но он не верит, что у вас это получится.

— Как вы думаете, он смог бы приехать и помочь?

— Нет конечно! Он же сноб. Если и приедет, то потом — чтоб сказать, где и почему вы ошиблись. И уж точно оказаться правым.

Тод налил королю мартини.

— Это правда, что вначале ваш отец сам выращивал цыплят? — спросил король.

— Само собой. Он их ненавидит.

— И что, многие из ваших миллионеров, хозяев корпораций, начинали с самых низов?

— Ну да. Кнудсен начинал литейщиком. Бен Честнолих кочегарил, если не ошибаюсь. Да еще много кто. Чарли Вильсон, к примеру. Но от этого демократами они не стали. Скорее наоборот.

— Никогда не понимал Америку, — сказал король.

— Мы тоже, сэр. Можно сказать, у нас два правительства, и одно переходит в другое. Первое мы выбираем сами. Оно демократическое или республиканское, разницы почти никакой. А второе — это корпорации.

— И как они уживаются?

— Сам не знаю. Те, кого мы выбираем, они якобы демократы, но на самом деле автократы. Корпорации — по убеждению автократы, они все время друг дружку обвиняют в социализме. Социализм они ненавидят.

— Я про это слышал, — заметил король.

— Вот тут-то и есть самое забавное, сэр. Возьмите, к примеру, наших гигантов: «Дженерал моторс», или «Дюпойнт», или «Ю-эс стил». Они социализма боятся как огня, а у самих, по сути, самый настоящий социализм.

— Как?! — поразился король.

— Судите сами, сэр. Они обеспечивают своих рабочих и их семьи медицинским обслуживанием, страховками от несчастных случаев, пенсиями по старости, оплаченными отпусками, даже строят свои курорты. Они уже гарантируют стабильную оплату труда на год вперед. Рабочие имеют право голоса почти по всем вопросам — даже в какой цвет выкрасить фабрику. Да у них социализм такой, что Советский Союз позавидует! По сравнению с нашими корпорациями правительство Соединенных Штатов выглядит авторитарной монархией. Но в том-то и штука, что, если правительство попытается проделать хотя бы десятую долю того, что делает «Дженерал моторс», «Дженерал моторс» учинит мятеж.

Пипин покачал головой. Потом встал, подошел к окну и глянул наружу, на укрытую в тени деревьев авеню Георга Пятого.

— Так зачем же они это делают?

Тод Джонсон налил джин в высокий графинчик, плеснул несколько капель вермута, качнул графинчик, заставляя кубики льда кружиться.

— Самое невероятное — то, что это и есть самый разумный для корпорации образ действий… Вам выжать немного лимона, сэр?

— Да, пожалуйста. Но все же почему они так поступают?

— Не из доброты, конечно. Просто они поняли, что так смогут больше производить и больше продавать. Раньше они враждовали с рабочими. Это накладно и неэффективно. Больные рабочие еще накладнее. Вы думаете, мой старикан кормит кур витаминами, селедочным маслом с минералами, содержит их в тепле, чистоте и довольстве из милосердия? Черта с два! Просто они так лучше несутся. Конечно, дело движется куда медленней, чем хотелось бы, но разве не странно, что чуть ли не самая автократическая система в мире — одна-единственная, где растет настоящий, жизнеспособный социализм? Если б мой старикан это услышал, он удушил бы меня собственными руками. Он-то считает, будто сам все это придумал, что делается все только по его воле и никаким социализмом у него и не пахнет.

— А по чьей же воле это делается? — продолжал допытываться король.

— Рынок требует. Если ему не подчиняться, то быстро окажешься за бортом.

Тод осторожно разлил свежесмешанный мартини по стаканам.

— Я пошлю за сандвичами, сэр. Если не закусывать, это пойло — настоящий спотыкач.

— Пожалуйста, — рассеянно ответил король. — …Но перемены — они ведь легко не даются?

— Черт возьми, за них уже сотню лет дерутся! — Тод рассмеялся. — Вы знаете, сэр, моему старику не терпится разузнать про ваш бизнес. Он мне на девяти страницах расписал, что и как у вас надо выспросить. А выспрашивать у него значит советовать.

— Я, с вашего позволения, дождусь сандвичей, прежде чем отвечать на вопросы, — сказал король сонно. — А как у вас дела с… как вы говорите, Крошкой?

— Вроде как маятник, сэр. Мне она очень нравится, но, когда на нее находит и она начинает строить из себя принцессу, хочется дать ей пинка.

— Она рано повзрослела, — вздохнул Пипин. — Уже к восемнадцати годам она прожила несколько жизней.

— Оно и видно. Крошка — то «плохая девчонка», то леди Астор. И так все время.

— Я — ученый, — строго и назидательно выговорил месье Пипин заплетающимся языком, — а ученый прежде всего наблюдатель. Молодой человек, творческая, созидательная сторона науки — это построение гипотез. Наблюдая за Клотильдой и ее друзьями, я сформулировал гипотезу взросления… Эти ваши мартини очень крепкие.

— Они не крепкие, а хитрые. Бьют наповал… Мистер король, вы меня заинтриговали. Что за гипотеза?

Глаза Пипина закрылись, но он с усилием открыл их, помотал головой, будто вытряхивая из ушей воду.

— Плод лежит в чреве матери головой вниз. Но после рождения ребенок переворачивается далеко не сразу. Обратите внимание: когда дети отдыхают, их ноги почти всегда выше головы. Как бы ни пытался растущий юноша, а тем более девушка, справиться со своими ногами, ноги упорно стремятся вверх. То, как ты лежал в утробе, не скоро забывается. Нужно от восемнадцати до двадцати лет для того, чтобы ноги наконец приучились твердо стоять на земле. Моя гипотеза состоит в том, что подлинный возраст можно в точности оценить по положению ног относительно земли.

Тод расхохотался.

— У меня есть сестренка… — начал он.

Король внезапно встал.

— Простите, — сказал он, — вы не покажете мне, где я могу…

Тод вскочил и подхватил его под локоть:

— Сюда, сэр. Позвольте вам помочь. Осторожно, здесь ступенька!

Уже рассвело, когда Пипин проснулся на одной из роскошных двуспальных кроватей в номере Тода. Король в ужасе огляделся.

— Что со мной? — спросил он жалобно.

— С вами все в порядке, месье король, — сказал лежавший на соседней кровати Тод. — Как вы себя чувствуете?

— Чувствую? Я? Нормально.

— Я вам приготовил аспирин и витамины — помогает с похмелья.

— Боже! А как же Мари? Она же поднимет полицию!

— Не волнуйтесь, сэр. Я позвонил Крошке.

— Что вы ей сказали?

— Что вы напились.

— Но Мари?

— Не беспокойтесь, сэр. Принцесса уведомила Ее Величество, что вы на сверхсекретной конференции с министрами Вашего Величества по проблемам международной важности.

— Вы славный юноша, — сказал король. — Мне следует сделать вас министром.

— У меня и без того хлопот хватает. Вы когда-нибудь пробовали «Кровавую Мэри»?

— Что это?

— Во Франции название немного изменили. Во Франции до сих пор не было королевы Мэри, потому название попахивало святотатством. Здесь это окрестили «Мари Блессе».

— «Раненая Мари». Любопытно. А из чего это делают?

— Доверьтесь мне. Это чудо-эликсир. Волшебная вещь.

Тод поднял телефонную трубку:

— Луи? Это Тод Джонсон. Кватр «Мари Блессе», силь ву пле. Вит. Кватр, кватр. Тре бьен. Мерси бьен.

— У вас ужасный французский, — заметил король.

— Я знаю, — согласился Тод. — Не удивлюсь, если Луи пришлет мне четырех побитых шлюх… Кстати, вам тоже с вашим языком несладко бы пришлось в Нью-Йорке.

— Но я говорю по-английски!

— Зато они по-английски не говорят, — сказал Тод и пошел к двери за подносом с «Кровавыми Мэри».

К девяти часам король пришел в норму.

— Мне нужно идти, — сказал он.

— Смотрите, сэр, — заметил Тод. — Может, вам больше и не удастся выбраться.

— А вы, пожалуйста, поосторожнее с дядюшкой Шарлем. Иногда мне кажется, он не совсем…

— Конечно. Только, знаете, он до сих пор не всучил мне ни одной картины. Ему нравится мое упорство. Он мной восхищается. Сэр, вы себя правда хорошо чувствуете? Не могли бы вы ответить на некоторые вопросы моего отца?

— Почему нет? — Король вздохнул. — Хотел бы я забыть о своей короне хоть на час. Быть президентом корпорации, кажется, куда легче. Кстати, у вас все пижамы шелковые?

— Нет. Та, что на вас, выходная, для торжественных случаев. Я обычно сплю в майке. В ней удобнее… Мой отец хочет, чтобы вы для него все разложили по полочкам. Скажите, сэр, что вы можете продавать, кому продавать и, главное, есть ли деньги у потенциальных покупателей?

— Продавать?

— Ну да. Мы, например, продаем яйца, куриные тушки и оборудование для куроводства.

— Но что может продавать правительство? Оно правит, и все.

— Конечно, но если бы вам нечего было продавать, и правительство вам бы не понадобилось.

— Любопытный взгляд на правительство. — Король нахмурился. — Наверное, оно может продавать мир, порядок. Прогресс или, скажем, счастье.

— Сомнительное это дело. — Тод покачал головой. — Еще мой отец хочет знать, есть ли у вас капитал, что из себя представляет ваш бизнес и как вы намерены организовать продажу.

— У меня есть трон.

— Трон — это хорошо. Это дает какие-то преимущества, но и отвечать приходится за многое. В вашем дворце пасется толпа бездельников. Почему бы вам от нее не избавиться? Они же проедят весь доход.

— Но они — аристократия, опора трона.

— Они скорее термиты в фундаменте. Может, у вас есть под рукой подходящий фонд, который дышит на ладан. Можно назначить им всем пенсии из этого фонда. Работать-то их ни за что не заставишь, тут я уверен на все сто.

— Бог мой, да ни в коем случае!

— А как они вообще пролезли в знать?

— Титулы получили их предки на службе у короля — на военном, финансовом и духовном поприще.

— Вот видите! В старину парни соображали не хуже нас с вами. Сейчас о духовных делах есть кому заботиться, о военных — тоже, но вот финансовые вопросы — тут можно развернуться.

— Но большая часть знати, увы, финансово…

— Несостоятельна? — закончил Тод. — Ну так отправьте их подальше и заведите новую знать.

— Я вас не совсем понимаю.

— Вы только представьте, мистер король: в Техасе и Беверли-Хиллз я могу продать титул за любые деньги. Да я знаю людей, которые все копилки бы выпотрошили за дворянскую грамоту!

— Это нехорошо!

— Что значит «нехорошо»? Предки ваших нахлебников так свои титулы и получили. Британцы до сих пор титулы продают. Необязательно иметь винокурню, чтобы попасть в Палату лордов, но винокурня здорово этому помогает.

— Мой юный друг, в Британии свои традиции.

— Так отчего не завести такую традицию во Франции? Представьте себе, к примеру, герцогство Далласское. За титул герцога десять миллиардеров передерутся. Правда, граф Форт-Уорта может объявить новоявленному герцогу войну. Ну разве не здорово! А как их жены станут задирать нос друг перед дружкой. А сейчас чем им чваниться? Разве что нефтяными вышками да кондиционерами?

— Вы, наверное, шутите!

— Нисколько! Допивайте, мистер король, и я закажу еще по одной. «Мари Блессе» не мартини, с ног не валит.

— Мне кажется, нам сперва стоило бы позавтракать.

— Так ведь мы уже завтракаем! Тут свежий, полезный для здоровья томатный сок, а уж калорий…

— Пожалуй, — покорно согласился король.

— Ну так как насчет титулов? — продолжал гнуть свое Тод. — Обронить слово-другое потенциальным клиентам. Конфиденциально — как маклер на бирже.

— Но разве законы вашей страны не запрещают гражданам носить титулы?

— Пустяки. Наши нефтяные воротилы и скототорговцы крутят как хотят и законами о налогах, и антимонопольными, и еще черт-те знает какими. Со старым глупым законом о титулах хлопот не будет. Пообещаем рыцарское звание любому правильно проголосовавшему конгрессмену, и дело в шляпе. Учредим гранд-титулы для больших шишек — за настоящие деньги!

— Я встречал техасцев, — задумчиво сказал король. — Мне показалось, они очень демократичные. Они и представляются обычно как «простые сельские ребята».

— Да, мистер король, и эти простые сельские ребята обычно имеют полмиллиона акров земли, три личных самолета, яхту и дом в Канне. Но Техас — только начало. Только подумайте про Лос-Анджелес! А когда и этот источник иссякнет, возьмемся за Бразилию, за Аргентину. Непаханая целина.

— Вы напоминаете мне дядюшку.

— Я все это с ним обсуждал. Дело пахнет крутым наваром. Мистер король, всю организацию я беру на себя.

Король молчал так долго, что Тод встревожился:

— Вам опять плохо, сэр?

Пипин смотрел прямо перед собой, и хотя в глазах у него двоилось, вид у него был величественный.

— Вы забыли, мой юный друг, — произнес он наконец, — что наиважнейшее для носителя короны — это счастье его подданных. Всех без исключения.

— Я знаю, — сказал Тод. — Однако, как говорит мой отец, чтобы добиться хоть чего-нибудь, требуется капитал и организация. Люди, посадившие вас на трон, сделали это неспроста. Рано или поздно вам придется или плясать под их дудку, или драться с ними.

— А как насчет простого здравого смысла? Честности? — не сдавался Пипин.

— Пустые слова. Не хочу вас обидеть, но вспомните свою же историю: Людовик Четырнадцатый был мот и чудовище. Он довел страну до ручки. Воевал все время, выскреб казну и загубил поколение молодежи. И кто он после этого? Король-Солнце. Его обожали, даже когда Францию пинали со всех сторон. А потом был Людовик Шестнадцатый — простодушный, честный. Он старался навести в стране порядок. Созывал ассамблеи, пытался выслушать, понять. А результат? — Тод провел ребром ладони по горлу.

Пипин опустил голову.

— И зачем только меня сделали королем, — сказал он угрюмо.

— Извините, сэр. — Тод посмотрел на часы. — Кажется, от разговоров со мной вам не легче. Но все же: если сидишь на троне, надо этим воспользоваться.

— Я хочу пользоваться только моим телескопом.

— Вам придется воспользоваться властью. Как всем власть имущим приходится… Сэр, простите, я все держу вас тут. Может, прошвырнемся по городу?

— Мне нужно возвращаться.

— Может, вы уже никогда так вот не выберетесь. К тому же разве не долг короля — быть со своим народом?

— Ну, если так…

— Наденьте что-нибудь из моего гардероба. В моей одежде вас никто не узнает.

— Вы не хотите позвонить Клотильде?

— Нет, — ответил Тод. — Устроим холостяцкую гулянку.

В полчетвертого утра лейтенант королевской охраны Эмиль де Самофраки, дежуривший у версальских ворот, услышал странный шум. Присмотревшись, в предрассветном сумраке лейтенант различил двоих мужчин, которые, заботливо поддерживая друг друга, двигались к воротам, распевая:

Лейтенант де Самофраки прокричал положенное по уставу: «Стой! Кто идет?» — а неизвестные заорали: «Вперед! На Бастилию!» — и бросились на него, размахивая зонтиками.

В рапорте лейтенант записал: «Один из задержанных объявил себя кронпринцем Петалумы, а второй все время блеял: „Бе-е, бе-е!“ Я отконвоировал обоих к коменданту дворца для допроса».

На следующий вечер, заступив на дежурство, лейтенант обнаружил, что его рапорт исчез, а вместо него в журнале дежурств красовалось лаконичное: «Три часа тридцать минут — никаких происшествий». И подпись коменданта.

Лейтенанту показалось, что песня продолжает звучать у него в голове. «Бе-е-е, бе-е-е!»

А тем временем Франция процветала. Дела шли так, что газеты возвестили приход даже не золотого, а платинового века. Нью-йоркская «Дейли ньюс» провозгласила Пипина «Атомным королем». «Ридерз дайджест» перепечатал сразу три статьи о нем: первую из «Сатердей ивнинг пост», озаглавленную «Монархия: новый взгляд», вторую из женского журнала «Домоводство для леди» под заголовком «Славное настоящее» и третью из «Ежемесячника Американского легиона» — «Король против коммунизма».

«Ситроен» объявил о выпуске новой модели.

Кристиан Диор положил начало новой «роялистской» (сокращенно «Р») моде в женском платье — с самой высокой линией талии и самым пышным лифом со времен Монтескье.

Итальянские кутюрье из зависти заявили, что линия «Р» делает бюст похожим на раздутый зоб. Джина Лоллобриджида по дороге в Голливуд заявила, как итальянская патриотка, что с этой новой модой ей и себя не видно. Но все понимали — Францию ругают только из зависти.

Британия хмурилась и выжидала.

Советский «Внешторг» заказал четыре железнодорожных цистерны французских духов.

Америка была в экстазе. Во Всемирном торговом центре целый этаж назвали «королевским».

А во Франции вступала в свои права теплая, добрая осень. Она прокралась вверх по Сене, потом по Луаре, разлилась над Дордонью, затопила холмы Юра и захлестнула предгорья Альп. Пшеница уродилась необыкновенная, виноград зрел сочный, сладкий. Трюфели росли как на дрожжах — черные, круглые, чуть не выпрыгивая из известковой почвы. На севере коровы едва таскали налившееся вымя, а яблок уродилось в кои-то веки столько, что всю Англию можно было залить сидром.

И никогда еще туристы не бывали такими простодушными и щедрыми, а их французские хозяева — такими любезными и степенными.

Международные отношения превратились и братские. Самые-пресамые консервативные крестьяне покупали себе бархатные брюки. Из-под винных прессов текли красные реки «Бордо». У всех овец молоко годилось для сыра.

После каникул партии и фракции съехались в Париж внести свой вклад в работу над «Пипиновым кодексом», который собирались принять в ноябре.

Христианские атеисты наконец протолкнули поправку о взимании с церковных служб налога на зрелища и развлечения, как с кинотеатров и цирков. А христианские христиане подготовили проект закона об обязательном посещении мессы.

Правые и левые центристы дружно шагали в ногу.

Коммунисты и социалисты стали раскланиваться при встрече.

А месье Деклозье, советник по культуре и фактический глава французских коммунистов, наконец облек в слова то, что давно уже бродило в умах членов всех партий. На закрытом секретном собрании он представил проекты интриг и ловушек, изощренных настолько, что любое действие короля могло грозить монархии крахом.

Франция достигла пика благоденствия — с этим соглашались все. Туристы спали на клумбах возле лучших отелей.

На фоне всеобщего благополучия трудно объяснить появление на политическом горизонте в середине сентября небольшого облачка, потемневшего и разросшегося в первые недели октября и к ноябрю нависшего над страной, как грозовая туча.

Историю любят истолковывать, исходя из собственных предпочтений. Экономист усматривает причины событий в экономике, политик — в политике, а биолог — в особых свойствах пыльцы или в глистах. Очень немногие исследователи ищут причины в человеческих настроениях. Но разве не правда, что эра наибольшего процветания Соединенных Штатов была также и временем наибольших опасений и недовольства? И разве не правда, что в те счастливые недели французского процветания среди всех без исключения слоев общества начали расти и укрепляться беспокойство, неуверенность и страх?

Если вам трудно в это поверить, припомните в теплый, солнечный день обязательно найдется сосед, который, вздохнув, скажет вам, что завтра должно быть, пойдет дождь. Промозглой, слякотной зимой всякий верит, что лето непременно окажется жарким и сухим. А любой фермер, глянув на необыкновенно обильный урожай, непременно по жалуется на то, что рынок будет затоварен и продать ничего не удастся. Не думаю, что историкам следует искать подоплеку всего этого. Так уж устроена человеческая натура: мы не доверяем своему счастью. В плохие времена нам не до жалоб: мы заняты выживанием. Выживать мы умеем лучше всего, эволюция прекрасно экипировала нас для выживания. А вот против счастья мы бессильны. Сперва оно нас озадачивает, после пугает, злит и, в конце концов, доводит до ручки. Общечеловеческое мнение о счастье лаконичнее всего сформулировал один неграмотный, но великий бейсболист «На пять фартов всегда семь пролетов».

Крестьянин, подсчитывая возможный барыш, прикидывал, сколько сдерет с него перекупщик. Розничные торговцы плевались и бормотали сквозь зубы проклятия вслед оптовикам.

Личные подозрения быстро перерастали в общественные. К примеру, комитет по иностранным делам при сенате Соединенных Штатов, прослышав о покупке Советами четырех цистерн французских духов, потребовал от разведки добыть образцы и затем передать их ученым-экспертам, чтобы те выяснили, какими поражающими свойствами — разрывными, ядовитыми или гипнотическими — обладают «Полишанель номер тринадцать» или самый новый парфюмерный шедевр «Колон О’Де».

А советская разведка, с другой стороны, тщательно обследовала прибывшую в Париж из США партию пластмассовых игрушечных вертолетов.

Взвод французских бойскаутов, отрабатывавших взмах дубинкой, был сфотографирован и той и другой разведками. Фотографии были немедленно разосланы в соответствующие инстанции для изучения и оценки потенциальной угрозы.

Хуже всего пришлось спелеологам — они обнаружили, что за ними наблюдают даже в самых глубоких пещерах.

Тревога и подозрительность росли и во Франции, и за ее пределами. Известие об увеличении армии Люксембурга еще на восемь солдат вызвало приступ нервозности и необходимость созыва срочного секретного совещания на набережной д’Орсэ.

Провинции смотрели на Париж с опаской В Париже шептались, что в провинциях того и гляди начнутся беспорядки.

Участились бандитские нападения. Преступность среди молодежи выросла неимоверно.

Когда семнадцатого сентября полиция обнаружила в парижских катакомбах устроенный революционерами склад оружия, Францию охватил ужас. Правда, полиция не уточнила, что склад принадлежал коммунарам, был устроен в 1871 году и что фузеи и штыки не только безнадежно устарели, но еще и проржавели до полной непригодности.

А что же делал король, пока над Францией собирались и чернели тучи?

По общему мнению, вскоре после коронации король начал меняться. Это не было неожиданностью, перемен ждали.

Почему? Представьте себе какую-нибудь породу охотничьих собак, скажем пойнтеров, которую веками выводили, тренировали и совершенствовали. Теперь представьте осечку в процессе селекции, недосмотр, морганатический брак с дворнягой — и в результате симпатичные щенячьи мордочки, глядящие на вас из витрины зоомагазина. Щенка покупают, поселяют в городской квартире, дважды в день выгуливают на поводке, и чуткий щенячий нос учится различать запах старых покрышек, мусорных баков и пожарного гидранта. Привыкает к дезодорантам, бензину и порошку от блох. Щенячьи когти подстригают, шерсть моют с мылом, пищу дают из консервной банки.

Пес растет, его учат разве что приносить оставленную почтальоном у двери утреннюю газету, сидеть и лежать по хозяйскому приказу, подавать лапу и приносить хозяйские шлепанцы. Он знает, что нельзя воровать ветчину со столика с закусками и мочиться в лифте. Из всех птиц пес знаком лишь с разжиревшими городскими голубями и с суматошной воробьиной братией, любовь он знает только по запаху сердито рычащей сучки-пекинеса, протащенной мимо на поводке.

И вот когда он вырос, нашего пса — наследника великих охотников — берут с собой за город на пикник, на зеленую полянку подле ручья. Люди воюют с песком, с муравьями, с ветром, задирающим края скатерти, и на время совершенно забывают о псе.

Он вдыхает живой запах струящейся воды, бежит к берегу, с наслаждением пьет чистую, не пахнущую хлоркой воду. В груди его воскресает древнее чувство. Он идет по тропинке, нюхает листья, корявые стволы деревьев, траву. Останавливается там, где тропу пересек кроличий след. Свежий ветер ерошит его шкуру.

И вдруг внезапно вызванное из глубины естества знание обрушивается на него. Замирая от восторга, он обоняет неизвестный, упоительный запах, пришедший из памяти. Пес дрожит и поскуливает и нерешительно, шажок за шажком движется к источнику обуявшего его экстаза.

Пес будто под гипнозом: изогнувшись, выпрямляет тонкий хвост, шагает осторожно, неслышно. Шея вытягивается, спина распрямляется, и вот уже все тело от кончика носа до кончика хвоста — безукоризненная прямая линия. Правая лапа замирает в воздухе, дыхание прерывается, пес застывает как изваяние — как стрелка компаса или ствол ружья, указывающий на затаившуюся в кустах стайку куропаток.

В феврале 19** года в небольшом доме на авеню де Мариньи вместе с женой и дочерью жил мягкий, добродушный, пытливый человек, постоянно пропадавший на террасе возле телескопа, не расстававшийся с зонтиком, галошами и потрепанным портфелем. У него был свой дантист, медицинская страховка, небольшой счет в банке «Лионский кредит» и виноградник в Осере.

Внезапно этого маленького человека сделали королем. И кто же из нас, простых смертных, в чьих жилах не течет королевская кровь, способен понять, что именно произошло в Реймсе, когда на макушку этого человека легла королевская корона? Разве Париж может королю казаться таким же, каким виделся астроному-любителю? Разве можем мы знать, как слово «Франция» звучит для короля? И что для него значит слово «народ»?

Древняя память не могла не проснуться. Может, король и сам не понимал, что с ним происходит. Может, он, как пойнтер, откликнулся на забытый голос своей крови. Бесспорно одно: королевство, возникнув, пробудило и создало для себя короля.

А как только король становится королем, он становится одиноким — стоя надо всеми, чужой для всех. Таков удел королей.

Дядюшка Шарль посетил Версаль всего раз в жизни, в детстве, и произошло это по приказу министра народного просвещения. Втиснутый в черный сюртучок с белым воротничком, дядюшка промаршировал в неровной шеренге одетых в сюртучки мальчишек сквозь спальни, гостиные, кладовые и бальные залы национального достояния.

Ужас и внутреннее отторжение оказались настолько сильными, что с тех пор он ни разу не бывал в Версале. Скрипучий паркет, страшные размалеванные панели на стенах, бархатные веревки, сквозняки в пыльных залах — они с детства кошмарами приходили в дядюшкины сны.

Поэтому король очень удивился, когда дядюшка явился на аудиенцию в Версаль. Еще более король был поражен, увидев Шарля Мартеля в сопровождении Тода Джонсона.

Дядюшкиному взору предстала комната с раскрашенными стенами. Паркет болезненно взвизгивал под дядюшкиной стопой. В огромном камине тлели поленья, на окнах, загораживая комнату от осеннего ветра, вместо штор висели одеяла. На мраморных столах стояли позолоченные часы, а у стены, точно так же, как в дядюшкином кошмаре, стояли жесткие неудобные кресла.

— Я должен поговорить с тобой, мой мальчик, — нерешительно сказал Шарль Мартель.

— Сэр, в парижском выпуске «Гаральд трибьюн» написали, что у вас появилась любовница. Ссылаются на фельетониста Арта Бухвальда, — вмешался Тод.

Король посмотрел на гостей удивленно.

— Я учу Тода бизнесу, — торопливо сказал дядюшка. — Он открывает филиал в Беверли Хиллз.

— Если заломить достаточно дорого, можно продать что угодно, — сказал Тод. — Где вы держите любовницу, сэр?

— Мне пришлось пойти на уступки, — ответил король. — Слишком уж народ ждал этого. Мне говорили, она милая, скромная женщина. Хорошо справляется со своей ролью.

— Вам говорили? Вы что, не видели ее?

— Нет, не видел. Королева настаивает, чтобы я как-нибудь пригласил ее на аперитив. Буквально все уверяют: она очень милая, чудесно одевается, благовоспитанная. Конечно, это формальность, но в моем деле формальности важны, особенно если строишь обширные планы на будущее.

— Вот оно что, — сказал дядюшка. — Именно этого я и боялся. Потому и пришел к тебе.

— Что ты имеешь в виду? — спросил король.

— Слушай, мой мальчик, неужели ты и вправду считаешь, что твои секреты остаются секретами? Да о них знает весь Париж, нет, вся Франция!

— Какие секреты?

— Дорогой мой племянник, ты думаешь, заношенный свитер и фальшивые усы кого-нибудь введут в заблуждение? Когда ты нанимался на работу на «Ситроен» и целый день торчал у ворот, болтая с рабочими, думаешь, тебя так никто и не узнал? А когда лазал по старой застройке на левом берегу, изображая инспектора, простукивая стены, заглядывая в сточные трубы, думаешь, хоть кто-то поверил в твое инспекторство?

— Поразительно. Я же был в фуражке и с табличкой на груди!

— И если бы только это! — вскричал дядюшка. — На винодельне ты изображал дегустатора. На рынке ты замучил торговцев своими расспросами… «Сколько вы платите за морковь? Почем ее продаете? А сколько скупщик платит фермерам?..» Черт побери! У рабочих ты выспрашиваешь о ренте, о зарплате, о профсоюзных взносах и гарантиях, о всякой дребедени вроде расходов на пропитание и плате за квартиру в их трущобах. Бог мой, ты прикидывался репортером коммунистической «Юманите»!

— У меня журналистская карточка была, — сказал король виновато.

— Пипин! — воскликнул дядюшка Шарль. — Что ты затеял? Предупреждаю, народ волнуется!

Король попытался пройтись по комнате, но пронзительный визг паркета остановил его. Он, нахмурившись, снял пенсне, покачал его на указательном пальце левой руки.

— Я пытаюсь узнать, — сказал он. — Понять. Столько всего нужно сделать. Исправить. Ты знаешь, что двадцать процентов доходных домов в Париже в аварийном состоянии? На прошлой неделе одну семью на Монмартре чуть не убило обвалившейся с потолка штукатуркой. Тебе известно, что из каждого франка, заплаченного за морковь, ты почти треть отдаешь скупщику, а две пятых — торговцу на рынке? И что остается вырастившему эту морковь фермеру?

— Стоп! — закричал дядюшка. — Остановись немедленно! Ты играешь с огнем! Ты хочешь баррикад на улицах? Поджогов? С чего тебе взбрело в голову сокращать число старших офицеров полиции?

— Девять десятых из них ничего не делали, — ответил король.

— Ох, бедный мой, запутавшийся мальчик. Ты снова хочешь попасть в старую ловушку. Посмотри на соседей. На Великобританию. Когда теперешний герцог Виндзорский был королем, он как-то вздумал спуститься в угольную шахту. В результате парламент чуть не вынес вотум недоверия премьер-министру. Пипин, мой мальчик, ради всего святого, прошу тебя, приказываю тебе, остановись!

Король опустился в кресло, и кресло это вдруг показалось и дядюшке, и Тоду троном.

— Я не просил делать меня королем, — сказал король. — Но теперь я — король, и я знаю, что мою Францию, богатую, плодородную Францию жадно рвут на части, ею торгуют, ее обманывают. Я узнал, что есть шестьсот способов избежать налогов. Способов, доступных только богатым. Узнал, что есть шестьдесят пять способов повысить плату за квартиры в тех районах, где закон это делать запрещает. Богатства Франции не распределяются — разворовываются. Все грабят всех — вплоть до того уровня, где красть уже нечего. Старые дома разваливаются, новых не строят. Нашу страну облепили гнусные паразиты.

— Пипин, прекрати!

— Я — король, дядя. Не забывай. Я теперь знаю, почему парламентская чехарда не прекращается, а поощряется. Я понял. В суматохе и чехарде легче уйти от ответов и ответственности. Знаете, как французский рабочий или крестьянин зовет правительство? «Они». «Они» сделали то-то и то-то. «Они» приказали, «они» постановили. «Они, они, они». Нечто далекое, безымянное, неопределенное — и потому неуязвимое. Гнев превращается в брюзжание. Невозможно требовать ответа от того, что не существует… А возьмите интеллектуалов, этих жалких сушеных червей! Когда-то французские литераторы вписали имя «Франция» золотыми буквами в историю мировой культуры. Вы знаете, чем они занимаются сейчас? Они упиваются собственным ничтожеством, философией отчаяния. А художники? За редким исключением они рисуют апатию и ревнивую анархию.

Дядюшка присел на краешек обтянутого парчой кресла, уткнул подбородок в ладони и стал покачиваться из стороны в сторону, будто плакальщица на похоронах.

Тод Джонсон, стоявший у камина и гревший спину, спросил спокойно:

— У вас есть капитал и организация, чтобы все это изменить?

— У него ничего нет! — простонал дядюшка. — Нет ни единого человека и ни единого су!

— У меня есть корона! — отрезал король.

— Они повезут тебя на телеге! Не думай, что гильотина вышла из употребления. Ты потерпишь крах, еще не начав действовать. Они уничтожат тебя!

— Ты сам как те крестьяне. «Они, они, они». Безликие «они». Мне кажется, даже если король знает, что потерпит крах, он обязан попытаться.

— Да нет же, мой мальчик. Многие короли просто сидели на троне.

— He верю, — сказал король. — Я знаю, они пытались, каждый из них пытался что-то сделать.

— А как насчет войны? — спросил Шарль.

Король засмеялся:

— Ты всегда от души заботился обо мне, дорогой дядюшка.

— Пошли отсюда, Тод, — сказал Шарль Мартель. — Нам тут делать нечего!

— Я хотел бы еще поговорить с Тодом, — сказал король. — Доброй ночи, дорогой дядюшка. Спустись вон по той лестнице в углу и постарайся не встречаться с придворными. Попробуй прокрасться через сад. Угости охранника сигареткой.

Когда дядюшка Шарль ушел, Пипин приподнял край одеяла и выглянул в окно. В ночной темноте квакали лягушки. В прудах плескались карпы. Несчастного дядюшку тащил по дорожке, схватив под локоть, престарелый маркиз, во весь голос оравший что-то дядюшке в ухо.

Король, вздохнув, опустил край одеяла и повернулся к Тоду:

— Жуткий пессимист. Представляете, он так и не женился. Говорит, всякий раз, когда уже знал женщину достаточно хорошо, чтобы на ней жениться, понимал, что жениться уже, собственно, незачем.

— Он хитрец, ваш дядюшка. Но он на самом деле не хочет разворачивать бизнес. Пришлось обещать ему, что всю работу возьму на себя, а его, Боже упаси, не буду трогать и тревожить

Король поправил край одеяла, висевшего на окне.

— Рамы старые, рассохлись. Дует. Мари одеял на окнах не терпит, а я все время мерзну.

— Советую использовать пластик. Есть такая замазка, под дерево, отличная вещь.

— Новая замазка в старом доме… Кстати, это одна из причин, в силу которых я попросил вас задержаться. Знаете, я как-то смутно помню нашу последнюю встречу.

— Но, сэр…

— Мне было очень приятно. И даже полезно. Если не ошибаюсь, вы прочли мне лекцию об американских корпорациях.

— Сэр, я в этом не очень смыслю, но наша семья, так сказать, и есть корпорация.

— Понимаю. Ваше правительство, ваша демократия — это, по сути, система сдержек и противовесов. Так?

— В общем, да.

— А внутри этой структуры существуют ваши гигантские корпорации, которые тоже фактически являются частью правительства. Не так ли?

— Я не совсем про это говорил, но, если по думать, так оно и есть. Вы, вижу, зря времени не теряли.

— Спасибо. Я действительно стараюсь даром времени не тратить. Ваши корпорации придают правительству, если так можно выразиться, гибкость, способность быстро приспосабливаться, верно? Я имею в виду, что политику корпорации можно быстро менять, скажем, по приказу главы совета директоров корпорации, не консультируясь со всеми держателями акций, — если подразумевается, что приказ этот отдан ради блага и прибыли акционеров?

Тод удивленно посмотрел на короля:

— Теперь понимаю, к чему вы клоните, сэр.

— И каким образом глава может отдать такой приказ и добиться его исполнения?

— Думаете, у вас получится лучше, если изберете карьеру главы корпорации вместо королевской?

— Возможно. Так какова же процедура?

— Погодите малость, дайте-ка подумать… Когда планируются большие перемены, глава должен заручиться согласием членов совета. Если совет не согласен, приходится собирать акционеров.

— С согласием у нас плохо. Если хоть у кого-то мнения совпадают, это уже достижение, — сказал король.

— Понимаете, сэр, каждый член совета представляет столько-то процентов акций. Акционеры дают ему доверенности на право голосовать вместо них. Если миром договориться не удастся, совет голосует по доверенностям от акционеров. За кем больше акций, тот и выигрывает. Если дело касается профсоюзов, то их голос тоже приходится принимать в расчет.

— М-да. И это даже если предложение сулит явный выигрыш?

— Да, сэр. Можно сказать, в этом случае — особенно.

Король вздохнул:

— Все-таки ваши корпорации слишком похожи на обычное правительство.

— Я все же сказал бы, сэр, не совсем. Кто держит акции, тот и музыку заказывает. У нас все они в семье. Помните наш разговор о про даже титулов в Америку?

— Смутно.

— Вот где деньги! — воскликнул Тод. — Сэр, вот возможность решить проблему доверенностей и голосов! Положитесь на меня! Да за рыцарское звание я добуду не меньше сотни тысяч зеленых. Готов поспорить: за герцогский титул можно просить сколько угодно, оторвут с руками!

Король предостерегающе поднял палец.

— Погодите, сэр, — взмолился Тод. — Вы только послушайте: я впишу в патент, что доверенность остается за вами. Это ж куда лучше, чем делить акции. Продавцы роскоши «Нейман — Маркус» за нас с вами станут горой, ручаюсь вам. Наши титулы потянут больше, чем все «Оскары» и «Мисс Америки» вместе взятые.

— А вы не боитесь, что это, как бы сказать, разбазаривание активов?

— Да нет же! Не разбазаривание, наоборот! Это вроде повторной эмиссии акций. Доверим промоушен кому-нибудь типа Билли Роуза, он как раз ищет проект пограндиознее.

Король задумался. Потом вдруг рассмеялся:

— Да уж! Подумать только: я, Божьей милостью Пипин Четвертый, король Франции, могу нормально поговорить только с богатым мальчишкой-туристом и монахиней, проведшей полжизни на сцене варьете.

— Сэр, — спросил Тод осторожно, — ваш дядя Шарль говорил, что вы ходили по городу переодетым. Это правда?

— Это было ошибкой, — ответил король. — Когда я приезжал к вам, меня никто не узнал. А когда стал надевать кепи, клеить усы, нацепил табличку… это было ошибкой.

— Зачем же вы это делали, сэр?

— Я думал, неплохо было бы получше узнать Францию… Вы заметили, сейчас к реставрации относятся уже далеко не так, как раньше.

— Вроде да. Я слышал, что говорят в кафе.

— Я тоже.

— Знаете, сэр, — вдруг сказал Тод, — меня тревожит мой старик. Очень тревожит.

— Он что, заболел?

— В некотором роде. У него титульная лихорадка. И кто бы мог подумать!

— Против нее иммунитета нет ни у кого. Ни у вас, ни у меня.

— Вы не понимаете. Мой отец — и титул герцога Пенталумского! Это же…

— Мне кажется, я очень хорошо его понимаю, — сказал король.

Осенние дни становились все короче, а у короля просили, а иногда даже требовали от него все больше и больше частных аудиенций. Обычно он сидел за письменным столом в комнате, отделанной когда-то для другого короля, и слушал двоих-троих представителей какой-нибудь партии или фракции. Каждая партия и фракция была уверена, что король именно на их стороне, и ни на чьей другой. Представители никогда не являлись поодиночке. Пипин подозревал, что никто из них друг другу не доверяет. Бесспорно, каждая партия в конечном счете хотела блага для Франции, но ведь бесспорно и то, что благо всей Франции начинается с блага каждой ее партии и каждого их члена. И партии об этом не забывали ни на минуту. Зато король узнал в подробностях о планах всех противоборствующих группировок. Он молча сидел и слушал, как социалисты обосновывали необходимость запрещения компартий, а центристы доказывали, что они — становой хребет нации и никто, кроме них, не обеспечит благосостояние низших классов.

Богоборцы и христиане приводили неоспоримые взаимоисключающие аргументы в споре друг с другом.

А король слушал и молчал. И с каждым приходом очередной делегации его настроение ухудшалось.

Он часто вспоминал свою террасу и телескоп на авеню де Мариньи. Темное безмолвное небо и далекие манящие туманности.

Внешне он оставался спокойным и дружелюбным. Слушая, время от времени кивал. Делегаты принимали это за знак согласия — король же кивал потому, что узнавал новое о власти и людях.

Он смирился с одиночеством и продолжал искать выход, способ выжить. Но не находил.

На смену делегациям приходили послы. Сидя в разубранном королевском кабинете, Пипин вежливо выслушивал изящные, обтекаемые фразы послов, стремившихся использовать сложности Франции в интересах своих стран. Пипин кивал, а в душе его росло черное, безысходное отчаяние.

Пятнадцатого ноября партии, чьи представители были избраны в Конституционное собрание, подали королю петицию с требованием назначить собрание на пятое декабря. Король милостиво согласился.

Вечерами Пипин принялся делать записи в маленьких линованных блокнотах, где раньше документировал свои наблюдения за небом.

Мадам Мари тревожилась.

— Он такой беспокойный, — жаловалась она сестре Гиацинте, — такой замкнутый! Раньше этого не было. Вчера он спросил меня, нравится ли мне быть королевой!

— И что ты сказала? — спросила монахиня.

— Правду: что я об этом не думала. Нравится не нравится — приходится делать свою работу.

— Тогда вспомни прежние времена. Нравилось тебе не быть королевой?

— Было легче, — ответила королева. — Хотя ненамного. Чистота и порядок есть чистота и порядок, и муж есть муж — король он или астроном. Но мне кажется, месье Пипину сейчас очень скверно.

Хотя днем еще пригревало солнце, по утрам холод пробирал до костей. С каштанов осыпались листья, и на улицах шуршали дворницкие метлы.

Король вернулся к своей первой маске — к самому себе. В вельветовой куртке и сандалетах он разъезжал по стране на мотороллере. Пару раз упав, он обзавелся мотоциклетным шлемом.

Как-то раз он приехал в маленький городок Гамбе, знаменитый прекрасным, хотя и полуразрушенным замком де Невиллей. Пипин устроился перекусить рядом с заросшим парковым рвом и, жуя бутерброды, наблюдал за стариком, который шарил в тине длинным багром.

Наконец старик нащупал что-то тяжелое и твердое и вытащил на берег. Это оказался позеленевший бюст Пана, с гирляндами на шее, с торчащими надо лбом рожками. Когда старик попытался взгромоздить бюст на пьедестал возле рва, король подошел и стал ему помогать. Вдвоем они водрузили тяжелый бюст на пьедестал, отошли немного, чтобы издали полюбоваться результатом своих трудов, вытирая перепачканные скользкой тиной пальцы о штаны.

— Пускай он смотрит на восток, — сказал старик.

Вдвоем они повернули бюст. Пипин носовым платком протирал покрытое слоем тины лицо бога, пока не стали различимы чувственные, полные губы и похотливые, лукавые глазки.

— Как он попал в ров? — спросил король.

— Столкнул кто-то. Это постоянно случается, иногда по три раза в год.

— Но почему?

Старик развел руками:

— Не знаю. Просто есть люди, которым нравится сталкивать статуи в ров. Тяжелая, между прочим, работа. Но им нравится, они приходят и сталкивают. Видите, вон еще пьедесталы? Там должны стоять мраморная ваза, мальчик с раковиной и Леда. Всё сейчас в канаве.

— Интересно, что движет этими людьми? Злость?

— Бог их знает. Приходят ночью и сталкивают.

— И вы всегда вытаскиваете?

— В этом году припозднился. Столько работы было, а тут еще этот чертов ревматизм.

— А почему бы вам не привинтить статуи к пьедесталам?

— Потому что тогда они спихнут и пьедесталы, — терпеливо объяснил старик. — И я не смогу их вытащить из канавы.

— Вы хозяин замка? — спросил король.

— Да нет, — ответил старик. — Я живу тут по соседству.

— Тогда почему вы их вытаскиваете?

— Да не знаю. — Старик посмотрел на него озадаченно. — Должен же кто-то вытаскивать статуи из канавы. Вот я и вытаскиваю.

Король посмотрел на покрытого зеленой слизью Пана.

— Для всякого дела должен найтись человек, — развел руками старик. — Думаю, только так дела и делаются.

— И хорошие, и плохие? — спросил король.

— Всякие, — сказал старик, пожимая плечами. — Люди — они и хорошее, и плохое творят. Дело житейское.

Король частенько захаживал к сестре Гиацинте, иногда чтобы поговорить о делах, иногда просто посидеть в тишине. А сестра, более искушенная в жизни, чем Мари, знала, когда помогают слова, а когда — молчание.

Однажды сестра Гиацинта сказала ему:

— Интересно, что подумала бы наша настоятельница, если бы узнала. Я ведь выполняю все, кроме одной, обязанности королевской любовницы. А вам, сир, стоило бы ее повидать. Она чувствует себя брошенной. Она так мучилась, принимая решение стать вашей любовницей, и все впустую. Вы не только не пытались соблазнить ее, вы даже не соизволили с ней познакомиться.

— Потом, — сказал король. — Возможно, я как-нибудь приглашу ее на чай. Как, вы говорите, ее зовут?

Возвратившись из Гамбе, король прямиком, безо всякого предупреждения отправился повидать сестру Гиацинту и застал ее за массажем. Потому король увидал только две розовые ступни, торчащие сквозь отверстия в ширме.

— Массаж уже почти закончен, сир, — сказала сестра из-за ширмы.

Массажист поклонился и продолжал работать, бормоча что-то под нос и удовлетворенно насвистывая, разминая розовые пальчики, пошлепывая, пощипывая, растирая подошвы.

— Значительный прогресс, — сказал он уверенным тоном профессионала. И добавил, уже обращаясь к королю: — Месяц назад, сир, под плюсну нельзя было просунуть и листка бумаги, а сейчас свод стопы — залюбуешься!

— Только не перестарайтесь, чтобы мне не захотелось снова на сцену, — подала голос сестра.

— Она думает только о своих ногах, — сказал массажист недовольно. — А как же моя профессиональная репутация?

Когда он ушел, а ширму унесли, сестра сказала:

— Вы знаете, этот заносчивый зануда и в самом деле мне очень помогает. Неловко и говорить об этом.

— В этом можно никому не сознаваться, — заметил король.

— Вы загорели, сир. Вы принимаете солнечные ванны?

— Я езжу на мотороллере по окрестностям.

— А вообразите себе: Король-Солнце на мотороллере! — Сестра рассмеялась. — Времена меняются. Короли ездят на мотороллерах, а их министры — готова поспорить — хвастают друг перед другом количеством лошадиных сил под капотами своих лимузинов.

— Откуда вы знаете?

— Догадаться нетрудно, сир. Равно как и о том, что у вас сложности, и немалые, и вы пришли ко мне за помощью.

— Вы очень проницательны, — сказал король.

— Не слишком, иначе я ушла бы со сцены, не дожидаясь, пока плоскостопие заставит меня это сделать.

— Но, уйдя, вы сделали шаг к Небесам.

— Вы очень любезны, месье. Может быть, я не слишком стремилась к спасению. На этом пути иногда полезно споткнуться разок-другой… Расскажите мне, что вас мучает.

— Понимаете, сестра, трудно сформулировать это вот так сразу. В сущности, все сводится к во просу: что побуждает человека поступать так, а не иначе?

— Эта проблема не новая, — задумчиво сказала сестра. — Все зависит от того, каков этот человек. Человек состоит из своих поступков. Если он узнает и поймет себя, выбора у него почти не останется.

— Других узнать проще, — сказал Пипин.

— Когда я окончила школу, где мы учились вместе с Мари, — сказала сестра Гиацинта, — и стала выступать в «Фоли», я очень боялась потерять невинность. А потом поняла — бояться нужно не самой потери, а того, когда она произойдет. Мне не слишком повезло. Я потеряла невинность не в самое лучшее для этого время, и потому мне пришлось ее терять снова и снова, а потом это уже не имело значения. Но мне было проще, чем вам теперь. Я была просто одной из множества раздетых девушек на сцене.

— Сейчас голым чувствую себя я, — сказал король.

— Конечно. Чтобы привыкнуть к своей наготе, нужно время и безразличие. Но, знаете, после нескольких лет на сцене, я стала ощущать себя более голой в одежде, чем без нее.

— Сестра, у меня совсем мало времени, — сказал король внезапно.

— Да-да. Извините.

— Так что же мне делать?

— Не знаю, что вам нужно делать, но, мне кажется, знаю, что вы будете делать.

— Знаете?

— Только слепой не увидел бы. Вы будете делать то, что делаете.

— Почти то же самое сказал мне старик из Гамбе. Но он всего лишь вытаскивал статуи из грязи. Если ошибусь я, пострадают люди. Мари и Клотильда. Вся Франция. А если мой поступок, пусть добрый, окажется зажженной спичкой у фитиля бомбы?

— Моя няня говорила, что добрый поступок может оказаться глупым, но не злым. Вся человеческая история — это череда добрых поступков, которые поджигали фитиль. Бомба взрывалась, многие гибли, становились калеками и нищими, но что-то доброе все же оставалось. Хотела бы я… — Сестра запнулась. — Впрочем, чего я боюсь? Хотела бы я, чтобы на мне сейчас не было этой… сутаны.

— Почему, сестра?

— Чтобы я могла дать вам одно из немногих утешений, которые один человек способен дать другому.

— Спасибо, сестра.

— Спасибо Сюзанне Леско, а не Гиацинте. Поверьте, сир, когда-то Сюзанна не боялась ни за свои ноги, ни за душу. У Сюзанны хватило бы мужества… и любви.

Ранним утром Пипин поехал на мотороллере в Гамбе. Из кармана его куртки торчала бутылка вина.

Король оставил мотороллер на обочине и отправился пешком через заросший парк, вдыхая холодный, морозный воздух, срывая на ходу сладкие от холодов оранжевые плоды шиповника. Ветер ронял королю на плечи потемневшие сухие листья.

Потом он услышал слабый вскрик впереди и ускорил шаг, а на опушке увидел трех коренастых парней, они хохотали и отталкивали старика. Парни волокли бюст Пана ко рву, старик хватал их за полы, пытаясь остановить, и, задыхаясь, кричал на них.

Пипин подбежал и бросился на парней с кулаками. Парни оставили статую и взялись за разъяренного короля. Вскоре все четверо катались по земле, раздавая удары и царапаясь, подкатились к откосу и плюхнулись в темную воду рва. Драка продолжалась, пока парни не вырвались от короля и не затолкали его, окровавленного, под воду с головой. Тот прекратил барахтаться, и парни, испугавшись, поспешно выкарабкались на скользкий берег, побежали со всех ног и скрылись в осеннем лесу.

Придя в сознание, Пипин обнаружил, что старик подхватил его и поддерживает его голову над водой.

— А… спасибо, все в порядке, — пробормотал король.

— Не похоже… Вот бандиты! Я их всех знаю. Я к их родителям пойду. В суд подам!

— Раз я уже промок, — сказал Пипин, — может, мне поискать вазу с Ледой и мальчика с раковиной?

— Нет-нет. Вазу я вчера достал. Пойдемте ко мне, обсохнете, согреетесь. У меня есть полбутылки коньяку.

Пипин выкарабкался на берег. Король с ног до головы, как бюст Пана, был покрыт зеленой тиной, один глаз у него заплыл, с разбитых губ сочилась кровь.

В маленькой хижине, примостившейся на опушке леса, старик разжег очаг, согрел ведро воды, дал королю губку, помог ему раздеться и вымыться и вытер его чистой ветошью.

— Вы будто в мясорубку попали, — сказал старик. — Глотните-ка коньячку. Завернитесь в одеяло. Я развешу вашу одежду над плитой.

Пипин вытащил из кармана мокрой куртки бутылку вина:

— Я привез вам подарок.

Старик бережно взял бутылку и, держа ее на вытянутой руке, щурясь, стал рассматривать этикетку.

— Ничего себе… это же вино для крестин… свадебное вино. Да его и открывать-то жалко!

— Бросьте, — сказал Пипин. — Открывайте. Я выпью вместе с вами.

— Да ведь еще и девяти нет!

— Открывайте! — сказал король, поплотнее заворачиваясь в одеяло.

Старик осторожно вытащил пробку.

— И в честь чего это вы привезли такое вино мне?

— В честь всех тех, кто вытаскивает ценности из грязи.

— Вы имеете в виду те статуи?

— И меня тоже. Пейте! Пейте смелее!

Старик попробовал и прочмокнул:

— Вот это вино!

Он промокнул губы рукавом, словно боясь упустить хоть каплю драгоценной жидкости.

— Вчера ночью я решил спросить вас: что вы думаете о короле?

— Каком короле?

— Нашем, французском, Божьей милостью Пипине Четвертом.

— А! Про него, — сказал старик и посмотрел на Пипина с подозрением. — К чему это вы клоните? Вино вином, а неприятностей я не хочу. С чего это вам ночью взбрело думать об этом?

— Мне просто стало интересно. Какие от простого вопроса неприятности?

— Всяко может быть.

— Ну так наполните свой бокал и скажите: что вы думаете?

— Я сижу в своем Гамбе, и мне дела нет до политики. Я про короля ничего и не знаю. Король как король. Бывают времена, когда есть короли, бывают, когда нету. Одно скажу…

— Что?

— Правильно, что королей больше нету. Они как те чертовы громадные ящерицы. Те, которые исчезли. Выморо…

— Вымерли?

— Ну да, вымерли. Похоже, места для них не осталось.

— Но ведь во Франции есть король.

— А, сказка для детей. Как Санта-Клаус. Он вроде как есть, и подарки есть, но, когда вырастешь, в него больше не веришь. Он — вроде как сон.

— А что, по-вашему, короли еще будут?

— Откуда мне знать? Чего вы все цепляетесь? Можно подумать, он ваш родственник. — Старик посмотрел на развешанную над плитой одежду. — Нет, вы ему точно не родственник.

— А если бы король вдруг стал настоящий, вы б догадались об этом?

— Думаю, да.

— А как?

— Он по полям начал бы скакать со свитой, урожай травить. А начни бунтовать, приказал бы повесить уйму народу. А еще король мог бы сказать: «Столько дурного кругом, и я все это исправлю». Голос старика стал тише. — Хотя нет. Многие богатеи могут делать такое, но они же не короли. Сдается мне, есть только один способ узнать, настоящий король или нет.

— Это как же?

— Когда его повезут на гильотину. Вот тогда точно узнаешь — это был король. А иначе с чего бы ему рубить голову?

Пипин встал и начал снимать с веревок над плитой свою влажную, исходящую паром одежду.

— Она еще не высохла!

— Знаю, но мне нужно ехать.

— Собираетесь донести на меня? За что?

— Да нет, — ответил король. — Вовсе нет. Вы ответили на мой вопрос. И — видит Бог — я свой долг исполню. Нельзя терпеть, когда тебя считают вымершим. Пусть у меня ничего не выйдет, но я попробую.

— О чем это вы? Вроде и вина выпили немного.

Пипин натянул мокрую одежду.

— Я пришлю еще вина. Я вам обязан.

— Как это?

— Вы мне открыли глаза. Гильотину тоже нужно заслужить. Чтобы заслужить гильотину — или распятие, — нужно быть либо разбойником, либо… Спасибо вам, человек, который вытаскивает из грязи.

Король вышел из хижины и быстро пошел через лес к дороге, где в кустах на обочине спрятал свой мотороллер.

В королевском кабинете королева натирала лимонным маслом полированную поверхность стола.

— Сколько раз мне повторять вам, месье, — сказала она вошедшему супругу, — нельзя ставить стакан прямо на стол, нужно обязательно что-нибудь подкладывать.

Король обнял ее, притянул к себе.

— Что ты делаешь, Пипин, ты же мокрый! Да посмотри на свое лицо — что с твоим глазом? Что с тобой случилось?

— Налетел на изгородь и бухнулся в пруд с карпами, — ответил король усмехнувшись.

— Ты никогда так и не научишься смотреть, куда идешь… Пипин — сюда могут войти. Месье, не надо, прошу вас, они же входят без стука!

Министры, делегаты, придворные и академики — все сошлись на том, что открытие конвента нужно обставить по-королевски. Слишком многие из тех, кто претендовал на особые почести, еще не имели возможности продемонстрировать публике свои мантии и перья, шляпы, медали, кружева и галуны. Короля попросили присутствовать на открытии в подобающих его сану одеждах и произнести краткую, выдержанную в хорошем стиле приветственную речь. Образцы речей, тщательно скомпилированные из обращений британских монархов, были присланы королю в качестве руководства.

Королю Франции следовало с благодарностью принять любовь и преданность своих подданных, сказать о своей любви к ним и Франции, обрисовать славное прошлое и не менее славное будущее. Затем он должен был удалиться, предоставив делегатам работать над конституцией, или, вернее, «Пипиновым кодексом».

Король на все это согласился и следующие два часа провел, споря о костюмах. Делегация была многочисленной, и никто из ее членов упорно не желал садиться, несмотря на уговоры монарха. Более того, два престарелых аристократа, обливаясь потом, продолжали стоять в шляпах — их предкам еще Франциск Первый даровал привилегию не снимать шляпу в присутствии высочайших особ.

— Мне казалось, глубокоуважаемые господа, — желчно заметил Пипин Четвертый, — что цель намеченного мероприятия — выработка конституции, свода законов, регулирующих повседневную жизнь обычных людей. Разве обязательно превращать конвент в бал-маскарад наподобие тех, какие встраивают южноамериканские миллионеры в Венеции? Почему бы нам всем не появиться в обычной современной одежде?

За право ответить королю сцепились социалист и аристократ. Выиграл социалист — не кто иной, как Жак-простак Воваж, ныне граф де Катр Ша, под одобрительные делегатские кивки ответивший за всех.

— Ваше Величество, — сказал месье граф, — закон — вещь не простая. Напротив, закон в сознании большинства — явление мистическое, стоящее рядом с религией. Как отправителям религиозных таинств необходима подобающая одежда, так она необходима и отправителям закона. Заметьте, сир, наши судьи заседают в мантиях и специальных головных уборах. А судьи Британии обязаны носить не только тяжелые мантии и парики, но и букетик цветов, когда-то предназначенный для того, чтобы перебить людские запахи, но не забытый и ныне, в период более развитой гигиены. А в Америке, сир, где так болезненно воспринимают всякое отступление от демократии, где пышность и изысканность костюма членов правительства недопустимы, а от главы государства требуется, чтобы он был одет хуже всех, — даже там, как мне говорили, обычные люди, чувствуя себя обделенными, объединяются в тайные общества, на заседаниях которых носят короны и венцы, одеваются в пурпур и горностаевые мантии, возрождают древние ритуалы, пусть не понимая их сути, но все равно находя в них утешение и ободрение… Нет, Ваше Величество, обычных людей как раз привлекает все необычное. Пожалуйста, вспомните Луи-Филиппа, прозванного Королем Буржуа. Он осмелился гулять по улицам в сюртуке и даже носить зонтик. Разъяренный народ вышвырнул его из Франции. К тому же, сир, на открытие конвента соберется цвет Франции. Прекраснейшие дамы королевства будут наблюдать за происходящим с галерей и из лож. Все они ради этого приобрели новые платья и диадемы. Невозможно отказать дамам в праве их надеть. Может показаться, что это мелочь, но на самом деле вовсе не мелочь, это очень важно. А если перед подобным собранием король предстанет в сереньком костюме и банальном галстуке, да с портфелем под мышкой, мне и подумать страшно о возможных последствиях. Да такого короля засмеют насмерть — несмотря на корону и трон.

Делегаты энергично закивали, а когда Жак-простак закончил, так же энергично зааплодировали.

За Жаком-простаком выступил почтенный, академик, чья репутация и мудрость давно стали притчей во языцех.

— Я присоединяюсь к словам месье графа, — сказал седовласый мудрец, — и хочу добавить кое-что от себя. Ваше Величество может делать что угодно, за исключением одного: король не может позволить себе выглядеть смешным. Это уничтожит его. В юности мне посчастливилось учиться у одного очень образованного, мудрого человека, который до тонкостей постиг человеческую натуру. Так вот, однажды он сказал мне: если бы наиумнейший, наигениальнейший человек выступал, и пятьдесят величайших умов планеты слушали его речь на тему: быть или не быть жизни на земле, и если бы этот величайший гений предстал перед аудиторией с незастегнутой ширинкой, собравшиеся не только пропустили бы его слова мимо ушей, но и не смогли бы сдержать смешков.

Король задумчиво покачал на пальце пенсне.

— Господа, — сказал он, — я не хочу быть вам помехой. Не смею препятствовать вашему желанию и желанию ваших жен продемонстрировать новинки вашего гардероба, но на коронации, замечу вам, в мехах и бархате я себя чувствовал просто идиотом. Я, наверное, и выглядел идиотом.

— Отнюдь, Ваше Величество! — хором вскричали делегаты.

— Пусть так, но я умирал от жары и духоты.

Граф де Катр Ша снова поднял руку, прося внимания:

— Ваше Величество, будет вполне достаточно, если вы появитесь в мундире, например, Великого маршала Франции.

— Но я не Великий маршал!

— Сир, король волен назначить себя кем угодно.

— Но у меня нет этого мундира!

— Думаю, можно поискать в музеях. Во Дворце Инвалидов, например.

Король молчал.

— Господа, если я соглашусь, — сказал он наконец, — вы позволите мне выехать из Версаля в автомобиле, а не в карете? Карета такая неудобная!

Пошептавшись, делегаты согласились, а Жак-простак счел нужным добавить:

— Мы, ваши верные слуги, Ваше Величество, покорнейше просим, чтобы во время вашей речи — только во время речи, не более того — пурпурная королевская мантия возлежала на ваших плечах.

— О Боже! — сказал Пипин. — Ну хорошо, хорошо, я согласен. Но только во время речи.

Делегаты одобрительно закивали.

После полудня четвертого декабря, когда Версальский дворец превратился в сумасшедший дом и заполнился придворными, которые суетились, пыхтя, примеряли, укорачивали, удлиняли, латали мантии и платья, вертелись перед зеркалом, король в вельветовой куртке и мотоциклетном шлеме миновал сторожевой пост у ворот, подмигнул капитану стражи, с которым крепко сдружился, и сунул ему пачку «Лаки Страйк». Пипин знал, что капитан состоял на жалованье у секретной полиции — но также и у социалистической партии, у британского посольства, у перуанского торгового агентства, а к тому же еще был совладельцем закусочной в районе бульвара Вольтер. Каждому из своих работодателей капитан доносил об остальных, но король ему был по душе, как и «Лаки Страйк».

— Сюда, месье, — сказал он и провел неузнаваемого в шлеме и мотоциклетных очках Пипина в караулку, где стоял укрытый клеенкой мотороллер. — Вы мимо бульвара Вольтер случайно не будете проезжать, сир? — спросил капитан.

— Могу и проехать, — ответил король.

— А вы не передадите записку в закусочную, моей жене?

— С удовольствием, — сказал король, складывая записку и пряча в карман. — Это немного не по дороге, конечно. Если обо мне будут спрашивать…

— Я вас не видел, месье, — сказал капитан. — Даже если спросит господин министр, я вас не видел.

Король оседлал мотороллер, надавил на стартер.

— Капитан, мне кажется, вы носите за голенищем маршальский жезл.

— О, вы очень любезны, месье, — сказал капитан.

Бульвар Вольтер лежал в стороне от маршрута короля, но день выдался солнечный и теплый, подходящий день, чтобы проехаться и развеяться после идиотизма и суматохи Версаля. Прибыв в закусочную, король вручил записку жене капитана, которая в ответ угостила его кофе и отличными пирожными.

Выслушав ее жалобы на жизнь и пожаловавшись на свою, король поехал, петляя между сигналящими машинами, к площади Бастилии, пронесся по улице де Риволи, переехал через Сену по Понт-Неф и свернул на улицу Сены.

Ставни у дядюшки Шарля были закрыты. Дверь тоже. Пипин забарабанил в дверь кулаком. Ответа не последовало. Король отступил в сторону, подождал, пока дверь приоткроется, и проворно сунул в щель носок сандалеты.

— Ради Бога, — смущенно сказал дядюшка. — Я не один. У меня свидание интимного свойства.

— Не может быть, — сказал король.

— Ладно. Если ты так уж настаиваешь, заходи. Чем могу помочь?

Король проскользнул в полумрак за дверью. Вдоль голых стен стояли большие деревянные ящики, доверху набитые. Оставалось только заколотить крышки.

— Дядюшка, ты что, уезжаешь?

— Да.

— И ты даже не предложишь мне присесть? Ты что, сердишься?

— Присядь. На креслах клеенка, так что садись на ящики.

— Удираешь?

— Я тебе не доверяю, — сказал дядюшка. — Ты что-то затеваешь. Это ясно как дважды два. Но ты проиграешь. Не хочу пострадать из-за твоей глупости.

— Я пришел за советом.

— Пожалуйста, вот тебе совет: будь нормальным королем. Не суй нос куда не следует, не лезь в дела правительства, не трогай, большой бизнес. Вот такой совет. И если ты меня послушаешь, я тут же начну распаковываться.

— Ты как-то сказал мне, что я — болванчик. Кукла в короне. Пешка, которой пользуются, пока можно, а потом безо всякого сожаления выбрасывают.

— Все верно. Но когда пешка лезет в дела ферзей, она просто дура.

Пипин уселся на ящик.

— Ты не угостишь меня коньяком?

— Нет у меня коньяка.

— А вон там что за бутылка?

— Это дешевый бренди.

— Ну так налей мне бренди. Первый раз вижу тебя напуганным настолько, что ты позабыл об учтивости.

— Да, мне страшно. И за тебя тоже.

— На шахматной доске король может ходить вперед, назад, влево, вправо и по диагонали. Пешка может идти только вперед. Спасибо, дядюшка. Ты не выпьешь со мной? За мое здоровье? Неужели ты меня теперь ненавидишь?

Дядюшка тяжело вздохнул.

— Мне стыдно, — сказал он после долгой паузы. — Но это ничего не меняет. Я еду в Америку и пробуду там до тех пор, пока здесь все не уляжется. Я не знаю, что ты собираешься делать, но не сомневаюсь: последствия будут катастрофическими. В одном ты прав — это не повод для неучтивости. Прости меня!

— Я понимаю твои чувства, дядюшка. Я много думал о своем положении. Король — анахронизм. В действительности короля Франции не существует.

— Что ты хочешь сделать?

— Вынести на конвент несколько предложений, основанных на моих наблюдениях. Только и всего.

— Конвент пошлет тебя на гильотину. Ему твои предложения ни к чему.

— Что ж, король должен быть достойным гильотины. А вдруг мои идеи заставят кого-то задуматься? Может, их даже учтут.

— Я всегда терпеть не мог мучеников.

Пипин пожал плечами, допивая бренди:

— Я не мученик. Мученик стремится обменять то, что имеет, на то, чего хочет. Я не честолюбив.

— Чего же тебе надо? Собираешься напроказить?

— Возможно. А если мне просто любопытно, что все-таки из этого выйдет?

— Мне казалось, я тебя знаю. А что будет с Мари? С Клотильдой? Неужели тебе все равно?

— Нет, и потому я приехал сюда. У меня к тебе просьба: позаботься о них в случае чего.

— А кто позаботится о тебе?

— Может быть, я излишне драматизирую обстановку. Noblesse oblige. А о себе я сам позабочусь.

— Ты планируешь свою авантюру на завтра?

— Да. Хорошо было бы, если бы ты пригласил Мари и Клотильду заглянуть к тебе завтра. И вывез их на прогулку куда-нибудь за город. Джонсон скорее всего поедет с вами. У него есть авто. Уик-энд на Луаре — чем плохо? В Сансере есть маленькая уютная гостиница, ты ее знаешь.

— Да, знаю.

— Так ты выполнишь мою просьбу?

Дядюшка выругался.

— Это удар ниже пояса. Ты думаешь, у тебя есть право вертеть мною, потому что нам случилось оказаться родственниками? Это гнусный шантаж.

— Значит, договорились. Спасибо, дядюшка Шарль. Надеюсь, все обойдется, но меры предосторожности не помешают. — Пипин встал с ящика.

— Хочешь выпить еще каплю? Тут осталось немного бренди.

— Спасибо. Я знал, что могу на тебя положиться.

— Вот дерьмо, — выругался дядюшка Шарль.

В полумиле от Версальского дворца Пипин свернул с дороги и заехал в лес. По толстому ковру палых листьев король оттащил мотороллер подальше от дороги и в подходящем месте возле большого камня раскидал листья ногами и руками, положил мотороллер и тщательно засыпал. А поверх листьев навалил сухих сучьев. Путь ко дворцу он продолжил пешком.

У ворот он сказал капитану:

— Я передал ваше письмо. Мадам просила сказать, что обо всем позаботится. Она просила вас позвонить А. и Ф., чтобы они сообщили ей, когда вы приедете. Надо сказать, пирожные у нее вкуснейшие.

— Спасибо, месье. А где ваш мотороллер?

— Да маленькая неприятность. — Король махнул рукой. — Он сейчас в ремонте. Меня подвез турист. Не к самому дворцу. Я ведь не хотел, чтобы он…

— Понимаю, месье. Кстати, о вас никто не спрашивал.

— Видимо, все слишком заняты собой.

За обедом королева сказала Пипину:

— Дядюшка Шарль пригласил нас с Клотильдой съездить с ним в Сансер. Мне кажется, он выбрал не самое подходящее время.

— Напротив, дорогая. Я буду занят в конвенте. А тебе нужно отдохнуть. Ты слишком много трудилась.

— Но у меня еще куча дел!

— Между нами, дорогая: Клотильду лучше увезти из Парижа на несколько дней. Благоразумия ради. Она слишком много болтает с газетчиками. Сансер, говоришь? Чудный городишко! Там отменное вино — если, конечно, знать места.

— Я подумаю, — ответила королева. — Хотя у меня хлопот по горло. Должна себе сказать, Пипин, что агентство упорно не хочет разрывать договор о найме нашей квартиры на авеню де Мариньи. Они говорят: правительство правительством, а договор договором.

— Попробуем найти жильцов и сдать им квартиру сами.

— Ты же знаешь, что такое жильцы. А там почти вся мебель мамина.

— Тебе нужно отдохнуть, дорогая. У тебя слишком много обязанностей.

— А что мне взять с собой?

— Одежду попроще для поездки в автомобиле и теплое пальто. В это время года у реки бывает прохладно. С удовольствием поехал бы с вами.

Королева задумчиво посмотрела на него:

— Я бы не хотела оставлять тебя в такое время.

Он взял ее руку, повернул ладонью вверх и поцеловал.

— Тебе самое время отдохнуть. Я буду очень занят в конвенте. Ты скорее всего и видеть-то меня не сможешь.

— Наверное, ты прав. Вокруг столько суеты, столько политики. Как я устала от придворных. От политики. Иногда мне так хочется назад, в нашу милую спокойную квартирку. Там такие приятные соседи. Хотя консьерж ужасный!

— Чего ты хочешь от эльзасца?

— Вот-вот, — отозвалась королева. — Эльзасцы такие провинциалы! Ничего-то их не интересует дальше собственного носа. Провинциалы! Как ты считаешь, мне взять мою шубку?

— Непременно, — ответил король.

Фотографии исторического открытия конвента видел каждый. Их напечатали все журналы и газеты мира. Переполненный зал, делегаты в мантиях, ораторская трибуна, величественное, как трон, кресло Главного королевского министра, председательствующего в конвенте.

На фотографиях видны сияющие лица делегатов, облаченных в церемониальные костюмы; галереи и балконы, заполненные нарядными дамами в роскошных нарядах и диадемах; королевская гвардия в колетах, вооруженная алебардами. На фотографии не попали груды бумаг и горы книг с описаниями исторических и юридических прецедентов, гроссбухи и стоявшие у ног делегатов портфели и походные сундучки с выдвижными ящичками, таящие в своих недрах вместе с канцелярскими принадлежностями и кое-какое оружие, ибо все партии без исключения готовы были покрыть себя неувядаемой славой, спасая отечество не только словом.

Конвент решено было открыть в три часа дня пятого декабря и после королевской приветственной речи распустить до завтра, когда и начнется обсуждение параграфов «Пипинова кодекса». Присутствие короля при этом не предполагалось. От короля требовалось только поставить подпись под готовым документом, предпочтительно без предварительного прочтения.

Возвестить о прибытии короля доверили герцогу де Троефронту, несмотря на его волчью пасть, — памятуя о том, что именно герцог первым предложил реставрировать монархию.

В три пятнадцать пополудни Главный королевский министр поднял председательский молоток — точную деревянную копию молота, от которого получил свое прозвище Карл Мартелл.

Троекратно прозвучал благородный удар молотка. Справа от трибуны стража расступилась, образовав живой коридор, ведущий от распахнувшейся двери, и отсалютовала алебардами.

В дверях показался герцог де Троефронт в чешуе из орденов и медалей. Плюмаж, вздымавшийся над герцогской короной, придавал ему некоторое сходство с мартовским зайцем. Герцог прошествовал к трибуне и стал в панике озираться по сторонам. Академик Королевской музыкальной академии Путу трижды взмахнул дирижерским жезлом, и шесть трубачей в рыцарских плащах подняли шестифутовые фарфары, с которых свисали штандарты с королевским гербом. Академик взмахнул жезлом еще раз, и оглушительный трубный звук прокатился по залу, сотрясая все вокруг. Герцог набрал в легкие воздуха.

— Хасссподха! — надрывно просипел он. — Кхороль Хрансии!

На галерее раздались одинокие аплодисменты герцогини де Троефронт.

Снова взревели фанфары.

Стража снова распахнула двустворчатые двери — и в зал вошел Его Величество Пипин Четвертый.

Определение «военная выправка» в отношении его фигуры не употребил бы даже завзятый фантазер. Маршальский мундир был ошибкой. Его взяли напрокат в театральной костюмерной, толком не померили, и в последний момент оказалось, что он королю велик. Мундир закололи на спине булавками. С брюками было сложнее, особенно с гульфиком. Хотя пояс брюк доходил королю до груди, гульфик оказался на уровне колен. Королевскую мантию пурпурного бархата, подбитую горностаем, поддерживали сзади двое пажей. Пажи старались изо всех сил. Когда король достиг трибуны и повернулся к собравшимся, пажи быстренько запахнули концы мантии вокруг его бедер, чтобы прикрыть брюки. Фигура Пипина торчала из складок бархата, как пестик из цветка лилии.

Король положил перед собой текст доклада и пошарил на груди среди орденов и звезд в поисках пенсне. Пенсне не было. Наконец он вспомнил, что оставил его в уборной, где ему закалывали булавками мундир. Король дал указание пажу, и тот бросился к выходу, выбив по пути алебарду из рук охранника.

Мэтр Путу, который недаром полвека проработал в театре, махнул трубачам, и те грянули на пределе своих возможностей «Ату лису, ату!», старинный охотничий сигнал.

Пока они трубили, вернулся паж и принес пенсне. Пипин нацепил пенсне на нос и склонился над страницами, исписанными мелким, четким почерком математика.

Пипин читал свою речь так, как читают научный доклад, — ровным, бесстрастным голосом.

Вначале никто ничего не заподозрил.

— Господа! Народ Франции! — начал король. — Мы, Пипин Четвертый, по праву крови и всенародным волеизъявлением король Франции, заявляем, что нашу страну Господь избрал, чтобы одарить ее плодородными землями, благодатным климатом, а людей её наделить исключительным разумом и талантом…

Зал взорвался аплодисментами, король сбился. Он поднял голову, поправил на носу пенсне и снова уставился в страницу.

— Ага, — наконец сказал он. — Вот здесь. И талантом. Приняв корону, мы озаботились тщательным изучением нашей нации, ее успехов, богатств, ее ошибок и недостатков. Мы не только изучали имеющиеся данные, но и беседовали с людьми, не как король, а как равный с равными.

Король сделал паузу, посмотрел на собравшихся и добавил от себя:

— Некоторые скажут, что это чересчур, но подумайте, как еще я мог вникнуть в суть вопроса?

Он снова углубился в рукопись. В зале повисла напряженная тишина.

— Мы обнаружили, — педантично продолжал монарх, — что власть, предметы потребления, удобства, доходы и возможности заслуживают более справедливого распределения между нашими подданными.

Левые и правые центристы испуганно переглянулись.

— Мы полагаем, что перемены и некоторые ограничения необходимы для процветания нашего народа, для того, чтобы французский гений снова, как когда-то, воссиял всему миру.

Король перевернул страницу, в зале послышались жидкие аплодисменты. Делегаты неловко ерзали в креслах, пиная книги и портфели, лежащие под ногами.

— Народ Франции призвал короля. Назначение и долг короля состоят в управлении своими подданными. Если президент может предлагать, король должен приказывать, иначе его существование лишено смысла, а его королевства не существует. И поэтому мы повелеваем, чтобы кодекс содержал следующее…

Дальнейшее имело эффект разорвавшейся бомбы.

Первое требование короля состояло в реформировании налогообложения — максимальное снижение налогов, сбор налогов со всех без исключения.

Второе — приведение оплаты труда в соответствие с доходами работодателей и стоимостью жизни.

Третье — строгий контроль над ценами.

Четвертое — обязательный ремонт существующего жилья, строительство нового, контроль за его качеством и ценами на жилье.

Пятое — реорганизация правительства, сокращение его состава и расходов на его содержание.

Шестое — всеобщее медицинское страхование и пенсионное обеспечение.

Седьмое — раздел крупных поместий и распашка пустующих земель.

И в завершение король объявил:

— К трем великим словам, составляющим национальный девиз Франции, я повелеваю добавить еще два. Девиз нашей страны будет отныне звучать так: «Свобода, равенство, братство, равные возможности!»

Не поднимая головы, король ждал аплодисментов. Их не последовало. Тогда он посмотрел в зал. Делегаты оцепенели от ужаса и, затаив дыхание, не мигая смотрели на короля остекленевшими глазами.