Коротков

«АЛЬТОНА» ИЛИ «ДОРТМУНД»

Из «чистых» дипломатов, Коротков (теперь в качестве стажера полпредства) довольно близко сошелся с Валентином Бережковым. Это был молодой красивый мужчина с пышной шевелюрой, в которой поблескивали серебряные нити ранней седины. Перед тем как попасть на дипломатическую работу, Бережков служил матросом на Тихоокеанском флоте, и это наложило определенный отпечаток — в лучшую сторону — на его характер.

Бережков в совершенстве владел немецким и английским языками. Весной и летом 1940 года он работал в торгпредстве, поскольку ко всему прочему обладал специальностью инженера-технолога. Его регулярно привлекали к переговорам с немцами по экономическим вопросам, в частности, когда такие переговоры вел нарком внешней торговли СССР Анастас Микоян. Он приглашал Бережкова на роль доверенного переводчика.

Во время визита в Берлин Вячеслава Молотова Бережков вместе с Владимиром Павловым участвовал в качестве переводчика в его переговорах с Гитлером и Риббентропом.

Потом Бережков вернулся в Москву, а в самый канун Нового, 1941 года, вновь объявился в Берлине уже в ранге первого секретаря полпредства.

Полпред Деканозов и резидент Кобулов были осведомлены, что к Бережкову благоволил не только Молотов, но и сам Сталин, поэтому не допускали по отношению к Валентину откровенного хамства (что было почти нормой в разговорах с другими сотрудниками), и он пользовался в пределах своей компетенции относительной независимостью. Бережков чаще других советских дипломатов посещал приемы в иностранных посольствах, поддерживал знакомство со многими западными дипломатами, журналистами, а также представителями деловых и промышленных кругов.

Бережков был осведомлен, что его приятель Коротков является разведчиком, обладает своими конфиденциальными источниками, но в то же время лишен тех возможностей общения как с немцами, так и с иностранцами в Берлине, какими располагает он.

Вполне естественно, что Коротков и Бережков регулярно беседовали на темы, представляющие для них взаимный интерес. Особенно часто и откровенно они делились друг с другом своими наблюдениями, начиная с февраля — марта.

В конце апреля на коктейле в особняке первого секретаря посольства США Паттерсона американский дипломат подвел Бережкова к очень загорелому, явно не под бледным берлинским солнцем, майору в форме люфтваффе. Майор охотно и образно рассказывал гостям об операциях в Западной Европе и Африке, откуда прибыл днями.

В конце вечера офицер остался на какую-то минуту наедине с Бережковым. Пристально глядя ему в глаза, понизив голос, он вдруг сказал:

— Выслушайте меня внимательно. Я приехал в Берлин вовсе не в отпуск. Эскадрилья, которой я командую, покинула Северную Африку. Вчера мы получили приказ передислоцироваться на аэродром под Лодзью. Возможно, за этим ничего и не кроется. Но мне доподлинно известно, что к вашим границам перебрасываются в последнее время и другие части. Мне бы не хотелось, чтобы между нашими странами произошло непоправимое. Это доверительный разговор, надеюсь, вы понимаете…

— Разумеется, майор. Благодарю вас. Хочу надеяться, что ваша страна все же не нарушит пакт о ненападении, и мир будет сохранен…

— Дай-то Бог… — Майор вздохнул, прочувствованно пожал руку Бережкову и направился прощаться с хозяином дома. Бережкову стало ясно, что офицер явился в этот особняк лишь ради минутного разговора с советским дипломатом.

Бережков доложил о разговоре Деканозову. Полпред посоветовал Валентину «не поддаваться на провокации». Однако все же — на всякий случай — дал указание включить информацию об этом разговоре в очередное сообщение в Москву.

Совсем иначе отнесся к этому факту Коротков, когда Бережков поделился с ним своими впечатлениями от визита к американцу. Для Короткова важно было то, что данная информация (по сути для него не новая) поступила не из штаба люфтваффе, а непосредственно от боевого офицера, которому, возможно, не сегодня-завтра придется участвовать в военных действиях.

Дальше — больше. Перед самым нападением Германии на Югославию посланник этой страны в Берлине Андрич на приеме сказал Деканозову и Кобулову, что теперь на очереди — Югославия, а после оккупации маленькой балканской страны Гитлер устремится на восток…

На совещании оперативных сотрудников резидентуры Кобулов рассказал об этой реплике Андрича, но тут же повторил сталинские слова, что на Западе есть силы, которые хотят поссорить нас с Германией, что надо сохранять бдительность, не поддаваться на провокации, не идти на поводу слухов, давать им достойный отпор…

— Ну и как ты к этому относишься? — спросил Бережков Короткова после очередной подобной же накачки у полпреда.

— Как? Да никак. Работать надо… Вот Боря Журавлев, выслушав нашего шефа, поступил умнее всех: тут же отправил жену и новорожденного сына в Москву. Подальше от греха. По примеру наших коллег, немцев…

Бережков знал, на что намекал Коротков: с каждым пассажирским поездом из Москвы прибывала одна-две семьи сотрудников посольства Германии в СССР.

Были и другие признаки, мягко говоря, охлаждения в отношениях между двумя странами, незаметные для стороннего взгляда, но многозначительные для знающих дипломатический протокол. Так, на приемы, которые устраивало советское полпредство, из высокопоставленных нацистов приходил только министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп. Иногда появлялись генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель и известный летчик-ас, создавший вместе с Герингом военно-воздушные силы Германии, генерал- фельдмаршал Эрхард Мильх. И то ненадолго.

Регулярно здание на Унтер-ден-Линден посещал лишь статс-секретарь МИД (то есть постоянный первый заместитель министра) Отто Мейснер. Но эти визиты входили в его служебные обязанности.

В феврале в консульском отделе появился необычный посетитель — таких здесь видели нечасто: рабочий, типографский рабочий, что можно было определить по его рукам, хранившим следы трудносмываемого гарта, сплава, из которого отливаются литеры. Рабочий себя не назвал, он был очень взволнован, что не помешало ему прошмыгнуть в двери консульства так, чтобы остаться незамеченным размеренно прохаживающимся по тротуару шуцманом[77].

В консульстве он задержался всего на какую-то минуту, только чтобы вручить встретившему его сотруднику карманного размера новенький, только что отпечатанный огромным тиражом немецко-русский разговорник. Не туристский, а — военный. Составляющие его тексты: «Руки вверх!», «Сдавайся!», «Где твой командир?» и прочие — красноречиво свидетельствовали о том, для чего он предназначался.

Не следует думать, что берлинская резидентура служила лишь «почтовым ящиком» для приема сообщений от своих источников и последующей передачи их в Москву. Вовсе нет. Резидентура активно ставила перед агентами определенные задачи и, в свою очередь, получала конкретные указания от Центра и принимала их к исполнению. Суть этих указаний зачастую зависела от того, задавали их руководители разведки, то есть профессионалы, или пресловутые «инстанции». Эти последние порой могли вызвать лишь недоумение, очень уж часто они содержали требования еще раз все проверить, перепроверить, не поддаваться на провокации.

Коротков подметил, что самые важные и конкретные задания всегда подписывал либо начальник отдела, либо его заместитель. И неспроста. Всемогущие инстанции не желали признаваться тем самым в очевидном.

В шифротелеграмме № 54 от 10 апреля 1941 года руководство разведки предписало резидентуре «…по вопросам авиации озадачить “Старшину”. Через “Шведа” выяснить дислокацию немецких частей в Румынии, через “Испанца” получить сведения о положении в военно-химической промышленности, используя при этом возможности “Турка”. Добыть военно-технические новинки через “Грека”. О состоянии военно-морского флота получить информацию через “Итальянца”. Ориентировать “Брайтенбаха” на выяснение дислокации германских воинских частей и строительства укреплений на границе, прилегающей к территории СССР».

Легко заметить, что эти задания точь-в-точь совпадали с тем, что резидентура и без них успешно делала.

18 апреля все европейские резидентуры получили указание активизировать агентуру на случай возможной войны. Однако резиденты не могли не обратить внимания на то, что столь важную директиву подписал не нарком госбезопасности Меркулов, а заместитель начальника разведки Судоплатов. Аппаратные игры в ответственность продолжались… О степени озабоченности Центра возможностью войны каждый резидент судил по своему разумению. Соответственно и трактовал данное указание.

Главной проблемой была связь, контакты с агентами. В сложившихся условиях встречаться с ними для сбора информации приходилось едва не ежедневно, волей-неволей приходилось сводить до минимума нормальные меры предосторожности, отказываться от многочасового кружения по городу перед выходом на условленное место встречи, сотрудников для обеспечения и проведения контрнаблюдения не хватало.

Приходилось считаться и с тем фактом, что, скажем, те же Харнак и Леман были ответственными сотрудниками своих ведомств, и теперь им, как никогда раньше, было трудно вырваться на встречу в присутственные часы, к тому же зачастую начальство задерживало их подолгу и по окончании рабочего дня.

Еще одно обстоятельство, никак не зависящее от Короткова и его коллег, создавало для них дополнительные трудности. Имеется в виду их высшее руководство в стенах самого полпредства. Выбор Владимира Деканозова в качестве полпреда, да еще в Германии, да еще и с полномочиями заместителя наркома был крайне неудачен. Этот человек просто-напросто не подходил для столь крупного дипломатического поста. Немцы прекрасно знали, что в НКИД Деканозов пришел прямехонько из НКВД, где много лет был одним из приближенных Берии. Он никогда ранее не бывал за границей, не владел ни одним иностранным языком. Знали немцы и то, что Амаяк Кобулов не просто сотрудник НКВД, пускай и ответственный, но родной брат Богдана Кобулова, правой руки все того же Берии.

Такое сочетание двух первых лиц полпредства насторожило бы контрразведку любой страны. И СД, и абвер, и гестапо вправе были даже чисто умозрительно полагать, что, по меньшей мере две трети персонала советского полпредства, торгпредства, консульств, журналистского корпуса, иных граждан СССР, находящихся в Германии, являются разведчиками.

Немцам, однако, в голову не могло прийти, что подлинным руководителем советской резидентуры в Берлине является не высокопоставленный и амбициозный Кобулов, а сотрудник, стоящий на служебной лестнице несколькими ступеньками ниже. Потому-то они, установив весьма плотное, но, в сущности, бесполезное наблюдение за Амаяком, невольно ослабили внимание к другим сотрудникам, в которых подозревали разведчиков.

В какой-то степени это облегчало работу «Степанова», «Николая», «Аркадия», «Егора», «Акима», иных подчиненных Кобулова. При выходах в город Коротков сравнительно редко пользовался автомобилем полпредства (машин тогда у советских дипломатов вообще было мало), предпочитал обычный берлинский транспорт: автобусы, поезда городской наземной железной дороги, метро, в некоторых районах — трамвай. У него было серьезное преимущество перед коллегами — опыт нелегального пребывания в нескольких странах Европы. Коротков не обладал ярко выраженной славянской внешностью, он не только одевался как немец, но умел и одежду носить как немец, а это не одно и то же. У Александра никогда не торчала расческа из верхнего кармана пиджака, он не застегивал однобортный костюм на все три пуговицы, а только на среднюю, не разминал сигарету перед тем как прикурить, его ботинки всегда были начищены до блеска, а щеки гладко выбриты. Наконец, он в совершенстве владел немецким языком, легкий венский (но никак не русский) акцент только помогал ему в контактах с берлинцами в разных ситуациях.

Поэтому ему достаточно было хоть раз ускользнуть от наружного наблюдения (если таковое имело место), что, в принципе, всегда возможно, чтобы раствориться в толпе.

Другим разведчикам приходилось труднее. Правда, Журавлеву несколько облегчало работу то обстоятельство, что «Брайтенбах», старый полицейский волк, сам опытный профессионал, превосходно знал каждую берлинскую подворотню, каждый проходной двор, каждую пивную и без особых хлопот обеспечивал надежную конспиративность их встреч.

Гауптштурмфюрер сообщал не только информацию, представлявшую самостоятельную ценность для Центра, но и специфические сведения о своем ведомстве. Благодаря ему в резидентуре было известно, кто из сотрудников находится под особо пристальным наблюдением гестаповцев, где у них постоянные и передвижные посты, какие методы применяют шпики, каких районов и мест города следует избегать для встреч с агентурой, а какие относительно безопасны, и тому подобное.

Как бы то ни было, ни один из агентов советской разведки, с кем в эти месяцы встречались Коротков и другие товарищи, не попал под «колпак» гестапо, не был задержан и изобличен.

К слову сказать, если «Брайтенбах» по роду службы не мог знать ничего существенного о планах верховного командования вермахта, потому как не соприкасался с армейскими кругами, тем не менее именно потому, что гестапо старалось не упустить из поля своего зрения ничего важного, он порой получал прямо-таки удивительные по ценности сведения. Так, читателю уже известно, но стоит еще раз обратить на это внимание, что в 1935 году, то есть задолго до войны, «Брайтенбах» представил информацию о проведении испытаний некоторых абсолютно новых видов оружия, в том числе жидкостно-топливной боевой ракеты с дальностью полета до двухсот километров. Позднее удалось установить, что ее разработал талантливейший инженер Вернер фон Браун, ставший впоследствии «отцом» не только печально известных «Фау», но и американских космических ракет. Занятно, что немецкий конструктор состоял в дальнем родстве с многолетней любовницей и двухдневной женой Гитлера. Ева Браун тоже имела право на дворянскую приставку перед фамилией.

Сколько же агентов, в подавляющем большинстве убежденных антифашистов, состояло в те месяцы и недели на связи у сотрудников резидентуры? Точное их число мы никогда не узнаем. Но их было достаточно много, и не все они входили в группы, которые историки причисляют к «Красной капелле».

Так, на 1 мая поступило сообщение из Берлина от надежного источника «Франкфуртера». За этим псевдонимом скрывался офицер германской военно-морской разведки Карл Эйкоф. Когда-то он в числе других иностранных специалистов работал в СССР на судостроительном заводе и по идейным мотивам в 3 936 году стал сотрудничать с советскими органами государственной безопасности. Сейчас «Франкфуртер» передал важную и точную информацию о положении в Германии с такими стратегическими материалами, как бензин и каучук, а также с хлебом.

Но вернемся теперь к собственно разведывательной работе самого Александра Короткова после его возвращения из Москвы…

С наступлением Нового, 1941 года информация, передаваемая Короткову Харнаком (в том числе получаемая последним от Шульце-Бойзена), приобретала все более тревожный характер, хотя в ней встречались отдельные неточности и противоречия. На то имеется несколько объяснений, в частности некоторые колебания в самом германском руководстве, а также «утечка» ряда сведений специально с целью введения возможной советской агентуры в заблуждение.

Приведем некоторые достаточно красноречивые выдержки из донесений Короткова в Москву в первые месяцы 1941 года.

Январь

«В кругах, группирующихся вокруг “Херренклуба”[78], нарастает мнение, что Германия проиграет войну[79] и в связи с этим нужно договориться с Англией и Америкой, с тем чтобы повернуть оружие на Восток».

«В штабе авиации Германии дано распоряжение начать в широком масштабе разведывательные полеты над советской территорией с целью фотосъемки всей пограничной полосы. В сферу разведывательных полетов включается также и Ленинград».

«Позиции Геринга все больше и больше склоняются к заключению соглашения с Америкой и Англией. Геринг дал распоряжение о переводе “русского реферата” министерства авиации в так называемую активную часть штаба авиации, разрабатывающую и подготовляющую военные операции».

«Военно-хозяйственный отдел Имперского статистического управления получил от Верховного командования вооруженных сил (ОКВ) распоряжение о составлении карт промышленности СССР».

Февраль, 26

1. «В высших инстанциях правительства и военных организаций Германии в глубокой тайне интенсивно прорабатывается вопрос о военных операциях против СССР. Упор делается на изучение выгод от оккупации советских территорий, ресурсы которых будут использоваться в интересах рейха, в частности смягчения продовольственной проблемы, все более обостряющейся.

2. Гальдер, начальник штаба сухопутных войск Германии, выражает уверенность в успехе молниеносной войны против СССР, захвате Украины и Баку. При внезапном ударе Красная Армия не успеет прийти в себя от шока и не сможет ликвидировать запасы, остающиеся на оккупированной территории.

Геринг, второе лицо в государстве, на заседании генсовета Комитета по четырехлетнему плану заявил, что то, что не дадут добровольно, будет взято силой оружия».

Февраль

«Карл Герделер, бывший имперский комиссар по ценообразованию, предпринял попытку договориться с военной верхушкой в стране об устранении Гитлера и образовании нового германского правительства. Переговоры велись на достаточно высоком уровне. В целом представители генералитета высказались против предложения Герделера, хотя начальник управления хозяйством и вооружением Верховного командования генерал Томас и командующий войсками генерал Гепнер с полной поддержкой относятся к Герделеру. В настоящее время Верховное командование вермахта разделяет идею Гитлера и одобряет его милитаристские планы.

Группа Герделера придерживается англо-американской ориентации».

Случалось, Шульце-Бойзен получал информацию совершенно неожиданного, но не менее ценного характера. Так, однажды Коротков сообщил Центру:

«“Старшине” доподлинно известно, что американский военно-воздушный атташе в Москве является германским агентом. Он передает разведывательные сведения немцам, получаемые им, в свою очередь, от своих связей в СССР, и в первую очередь от американских граждан, работающих в советской промышленности. “Степанов” просит об осторожности при использовании этих сведений, так как “Старшина” — одно из немногих лиц, которым известно, что американец — немецкий агент».

Официальное изобличение высокопоставленного американского дипломата, разумеется, в тот момент не входило в интересы советского руководства. Однако контрразведка НКВД, получив через Зою Рыбкину это уведомление, сумела деликатно обезвредить его иными методами, чтобы не засветить берлинский источник информации.

Также через «Старшину» Центр узнал, что иранский военный атташе в Берлине завербован англичанами и что немцы вскрыли иранскую систему кодов.

Серьезное значение имела информация Шульце-Бойзена о работе известного авиаконструктора Вилли Мессершмитта над модификацией истребителя «Ме-109Е». Шесть истребителей этого типа немецкие летчики испытали в небе Испании. Последующие несколько лет им не было равных в мире. «Мессеры» развивали скорость до 570 километров в час, имели мощное по тем временам вооружение: два пулемета и пушку. Предвидя появление новых английских и советских истребителей, Мессершмитт стал к этому загодя готовиться. На «Me-109F», а затем на «Ме-109Т» он поставил более мощный мотор, добавил еще одну пушку и пулемет. В деле новые «мессеры» появились летом 1942 года над Сталинградом, но для советских авиаторов это не явилось неприятным сюрпризом.

Март

«Реальность антисоветских планов серьезно обсуждается в руководящих немецких инстанциях. Подтверждением является концентрация германских войск на восточной границе».

«Операции германской авиации по аэрофотосъемкам советской территории проводятся полным ходом. Немецкие самолеты действуют с аэродромов в Бухаресте, Кенигсберге и из Северной Норвегии — Киркинес. Съемки производятся с высоты 6000 метров. В частности, немцами заснят Кронштадт».

«Решен вопрос о военном выступлении против СССР весной этого года с расчетом на то, что русские не смогут поджечь при отступлении еще зеленый хлеб, и немцы воспользуются этим урожаем».

«По мнению германского штаба, Красная Армия будет в состоянии оказывать сопротивление только в течение первых 8 дней, после чего она будет разгромлена. Оккупацией Украины немцы предполагают лишить Советский Союз его основной промышленной базы. Затем немцы продвинутся на восток и отторгнут Кавказ от Советского Союза. Урал, по их расчетам, может быть достигнут в течение 25 дней».

«Нападение на Советский Союз диктуется соображениями военного преимущества Германии над СССР в настоящее время. Работы по вычислению экономической эффективности антисоветской акции продолжаются. Особое внимание уделяется вопросу о мощности нефтяных промыслов в Галиции».

Примечательно, что в этих документах, так сказать внутреннего пользования, добытых разведчиками, нет ни единого слова об исторической миссии арийской расы и немецкого народа в частности, ни слова об угрозе Германии со стороны СССР, ни малейшего упоминания о спасении Европы от коммунизма. Все предельно откровенно: взять силой то, что не отдадут добровольно, путем оккупации плодородных земель Украины решить свои продовольственные трудности, захватить бакинскую нефть, не забыто даже — вот уж чисто немецкая пунктуальность — обоснование начать войну весной, чтобы русские не успели сжечь хлеба, поскольку в эту пору они еще будут зелеными… Словом, речь идет об истинных мотивах намечаемой и уже планируемой агрессии — грабеже, грабеже и еще раз грабеже…

20 марта 1941 года Коротков решился на шаг беспрецедентный: в нарушение всех существовавших тогда (и существующих поныне) правил, он послал, минуя резидента и свое непосредственное начальство в Москве, включая даже наркома госбезопасности Меркулова, личное письмо Берии. Пойти на это он мог лишь при одном условии: имея на то санкцию, полученную еще до поездки в Берлин, самого адресата — заместителя Председателя Совнаркома СССР, курировавшего, кроме прочих центральных ведомств, и НКГБ. Письмо, написанное от руки, опубликовано впервые мною.

«Тов. Павлу — лично.

Разрешаю себе обратить Ваше внимание на следующее: В процессе работы с «Корсиканцем» от него получен ряд данных, говорящих о подготовке немцами военного выступления против Сов. Союза на весну текущего года. Общая сводка этих сведений коротко дает следующую картину.

1. В октябре 1940 г. «К.» сообщил: в ближайшее время предстоит военная оккупация немцами Румынии. Эта оккупация явится предварительным шагом для акции против С. С. С. Р., целью которой является отторжение от Сов. Союза территории западнее линии Ленинград — Черное море, создание на ней полностью находящегося в немецких руках правительства. В остальной части Сов. Союза должно быть образовано дружественное Германии правительство. Эти сведения исходили от одного из руководителей фирмы… входящего в группу «Корсиканца». Тот в свою очередь почерпнул их из разговора со своим другом, работающим в верховном командовании немецкой армии. Последний эти данные — из разговора со своим начальством.

2. «Икс» —…рассказал «Корсиканцу», что он получил задание подготовить расчеты, какой бы был экономический эффект от оккупации сов. территории немцами. При этом приводилось мнение начальника генерального штаба сухопутной армии Гальдера о неспособности Кр. Армии оказать длительное сопротивление, о возможности оккупации Украины в чрезвычайно короткий срок при неожиданном, молниеносном ударе и взятии даже Баку.

3. По словам человека «Корсиканца», работающего в хоз. управлении верховного командования армии, там было получено точно такое же задание.

4. Знакомый «Корсиканца»… имеющий связи в военных кругах, заявил ему, что подготовка удара против С. С. С. Р. стала очевидностью. Об этом свидетельствует расположение сконцентрированных на нашей границе немецких войск. Немцев очень интересует ж. дорога Львов-Одесса, имеющая западноевропейскую колею.

5. Другой знакомый «Корсиканца»… связанный с бюро Риббентропа и службой безопасности С. С., ссылаясь на свой разговор с двумя фельдмаршалами, заявил, что Германия в мае выступает против С. С. С. Р.

6. «Старшина» сообщает об активно проводимой акции по аэрофотосъемке нашей приграничной полосы.

7. Сотрудник статистического института, работающего по заданиям военного командования, рассказал «Корсиканцу» также о готовящемся выступлении против С. С. С. Р.

8. От других лиц «Корсиканец» получил данные аналогичного порядка. Напр., немцы подготовляют карты расположения наших промышленных районов, лица, знающие русский язык, получили извещения, что в случае их мобилизации они будут использоваться в качестве переводчиков при военных трибуналах. Двоюродный брат «Корсиканца» заявил, что у его группы (…и др.) в процессе зондажа почвы о настроениях к Гитлеру военного руководства, также сложилось впечатление о подготовке против С. С. С. Р. Упомянутый… недавно заявил, что выступление против Союза является решенным вопросом. Правда, подробнее «Корсиканец» в связи с этим с ними еще не говорил. Далее следует упомянуть разговор «К.» с уполномоченным «Форшунгсамта» в мин. хоз., в котором последний заявил (как свое личное мнение), что операции против британских островов отсрочены, сначала последуют действия в районе Средиземного моря, затем против С. С. С. Р. и только тогда против Англии. Как теперь сообщает «К», царит общее мнение, что операции против Англии отложены.

Все эти данные с указанием источников и обстоятельств их получения «Корсиканцем» уже сообщались и их рассмотрение в полном виде, (слово неразб.) больше возможностей для анализа, чем этот краткий перечень.

Насколько мне известно по линии военных[80], от одного их агента поступили сведения, которые чуть ли не буква в букву совпадали сданными «Корсиканца», а именно: в прошлом году к военным поступили сведения о том, что немцы планируют выступить в мае против С. С. С. Р. и отторгнуть от С. С. С. Р. территорию западнее линии Ленинград — Одесса. Этот агент доносит, что Гитлер заявил, что скоро Сов. Союз может стать слишком сильным. Такие же данные поступают от «Корсиканца». Сейчас агент военных вновь сообщает о готовящемся выступлении против С. С. С. Р. в мае месяце.

В прошлом году от «Лесовода» были получены данные: работник группы атташе немецкого командования… заверил «Лесовода», что Германия выступит весной против С. С. С. Р. Сведения косвенного порядка поступили в этом направлении также от… «Брайтенбаха».

Отдавая себе полностью отчет о пробелах и недостатках в сведениях «Корсиканца», тем более когда речь идет о вопросе такой серьезности, я коротко разрешил себе перечислить все его данные и сделать ссылки на другие источники, с тем чтобы отдел представил Вам полный анализ всех подобных материалов в этой области «Корсиканца» и других источников.

Одновременно с этим считаю необходимым выдвинуть следующие вопросы.

В моих глазах «Корсиканец» заслуживает полного доверия, и мне кажется, что данные о том, что немцы с полной серьезностью взвешивают вопрос о нападении в скором времени на Сов. Союз, полностью соответствуют действительности. По вопросу о том, решена ли эта акция или нет, от «Корсиканца» не поступило еще достаточно сведений для каких-либо выводов. Далее, поскольку сведения от других источников скудны, и я их зачастую знаю только поверхностно, моя личная оценка сведений «Корсиканца» происходит на основе впечатлений от него, логики и даже разворота событий вообще. Тем более у меня все это может привести к ошибкам. Хотя «Корсиканец» и ссылается на целый ряд лиц, в конечном итоге это все же один и тот же источник. Поэтому мне кажется, что личные впечатления от него играют большую роль в оценке его как агента вообще, в особенности, когда перекрытие его сообщений недостаточно.

В силу этого я считал бы целесообразным, если бы с ним встретился тов. Кобулов. Как более опытный товарищ он мог бы, с одной стороны, вынести подтверждающее или обратное впечатление о нем, с другой, поскольку мне «Корсиканец» кажется весьма и весьма интересной фигурой, такая бы встреча повела бы к активизации агента. Все вопросы работы с «Корсиканцем» я обсуждаю с т. Кобуловым. Его личное знакомство с «К.» и получение представления о нем не только с моих слов, облегчило бы задачу для меня и тов. Кобулова и дачу советов и корректировку со стороны последнего. Поскольку время не терпит, прошу дать указание о телеграфном сообщении нам Вашего решения.

Считал бы целесообразным также выяснить, кто такой упомянутый выше агент военных. Мне кажется, что поскольку его сведения иногда так совпадают с данными «Корсиканца», они вращаются в одном и том же кругу и вполне возможно даже знакомы.

Мы дважды писали в Москву, что было бы хорошо сделать «Корсиканцу» продуктовый подарок. Однако кроме совета дать ему карточки, которых у нас нет, мы ничего не получили. Отношениям с «К.» мы стараемся придать характер, помимо всего прочего, личной дружбы, и такая внимательность с нашей стороны была бы только на пользу дела.

В Москве, по-видимому, материалы «Корсиканца» не сконцентрированы в одном месте. В одном письме нам сообщают, что человек «Корсиканца»… не известен, в другом же — просят выяснить, где… сейчас находится и что делает — он, оказывается, был нашим агентом до 1938 года.

Примерно два месяца тому назад мы просили сообщить решение о нашем быв. агенте «Эразмусе», с которым на чисто нейтральной почве связан «Корсиканец», однако ответа нет до сих пор.

Степанов».

Письмо приведено полностью, многоточием отмечены только пропуски псевдонимов источников, что в данном случае не имеет никакого значения.

Когда автор закончил перепечатку этого любопытнейшего во всех отношениях документа, его осенила догадка: «Степанов» имел не санкцию «Павла», а прямой приказ писать ему время от времени.

Немного комментариев. Ничего нового Коротков Берии по существу не сообщил: почти вся информация уже излагалась в шифровках в Центр. Но кое-что все же привлекает внимание. Широко издаваемый сейчас в России писатель Виктор Суворов (псевдоним бежавшего на Запад много лет назад офицера ГРУ Виктора Резуна) в своих книгах утверждает, что Сталин готовился первым нанести удар по Германии, и Гитлер, зная это, 22 июня 1941 года лишь опередил советского лидера. Это — слово в слово повторение аргументов нацистской пропаганды того времени. Примечательно, что в информации, полученной «Корсиканцем» и «Старшиной», отраженной не только в шифровках берлинской резидентуры, но и в этом личном письме Короткова Берии, нет ни малейшего упоминания о «предотвращении советской угрозы». Речь идет именно о планируемом и ничем не спровоцированном нападении Германии на СССР.

Не должен вводить в заблуждение читателя пассаж Короткова о желательности помощи со стороны «более опытного старшего товарища» Кобулова. Это уже чистая дипломатия. Коротков прекрасно знал, что Амаяк — креатура Берии, и потому по отношению к нему следует соблюдать пиитет. Но знал и то, что к серьезным оперативным делам тот же Берия Кобулова не подпускал, потому как знал цену его «опыту».

К весне ситуация настолько обострилась, что получение информации от Шульце-Бойзена и Кукхофа через посредничество Харнака стало процессом недопустимо затяжным. 15 марта Центр дал указание Короткову установить непосредственную связь со «Старшиной» и «Стариком», хотя было ясно, что контакт с офицером, работающим в центральном аппарате люфтваффе, следовательно, секретоносителем, дело чрезвычайно сложное и опасное. К тому же, на «Степанова» теперь ложилась бы запредельная физическая нагрузка, поскольку даже самая короткая встреча с учетом времени на выход и возвращение занимала самое малое четыре-пять часов. Но Центр настаивал, чтобы резидентура установила прямой выход на обе группы, Коротков вызвал на связь Харнака, постарался как можно тактичнее (Арвид был достаточно самолюбив) объяснить ему, что обстоятельства требуют как бы раздробления организации. Нельзя дальше замыкать все контакты на него одного. Стоит ему попасть под подозрение спецслужб, все группы утратят связь с Москвой. Это в лучшем случае. В худшем — гестапо выйдет не только на ближайшее окружение его, Харнака, но и на людей, концентрирующихся вокруг Шульце-Бойзена и Кукхофа. Под ударом окажутся десятки патриотов.

Харнак все понял и устроил Короткову его первую непосредственную встречу с Шульце-Бойзеном.

25 марта в условленный час в одном из укромных уголков Тиргартена навстречу Короткову вышел высокий, стройный офицер в летней форме, сидящей на нем как-то особенно элегантно. По легкой, быстрой походке, хорошо координированным движениям Коротков мгновенно опознал в нем классного спортсмена. Никакой ходульности, подчеркнутой до карикатурности выправки, столь характерной для кадровых, тем более потомственных прусских офицеров от юных лейтенантов до седовласых фельдмаршалов.

Лицо Шульце-Бойзена с неправильными чертами, было, в общем-то, некрасивым, но тем не менее от него так и веяло обаянием, а мягкая улыбка была просто неотразимой. Наверняка он чрезвычайно нравился женщинам.

С первых же минут разговора Коротков ощутил к Шульце-Бойзену не только искреннюю симпатию, но и полное доверие. Он сразу понял, однако, что этот человек не только отважен, но и склонен к отчаянному, порой гусарскому безрассудству, вовсе не свойственному немцам вообще, военным — тем более. «Может быть, это у него от спорта?» — подумал Коротков. Известно, яхтсмены — ребята рисковые… 31 марта Коротков докладывал в Москву:

«…в прошлый четверг «Корсиканец» свел нас со «Старшиной»… «Старшина» отлично понимает, что он имеет дело с представителями Советского Союза, а не по партийной линии. Впечатление такое, что он готов полностью информировать нас обо всем ему известном. На наши вопросы отвечал без всяких уверток и намерений что-либо скрыть. Даже больше того, как видно, он готовился к встрече и на клочке бумаги записал вопросы для передачи нам…

Но «Корсиканец» предостерегал о необходимости полностью избегать того, чтобы у «Старшины», этого, как он характеризует, пылкого декабриста, не оставалось чувства того, что его партийная работа, которую он, «Старшина», обоготворяет, превращается в простой шпионаж. В противовес «Корсиканцу», который строит большие планы на будущее и подготавливает своих людей на то время, когда к власти придут коммунисты, «Старшина» нам кажется более боевым человеком, думающим о необходимости действий для достижения того положения, о котором мечтает «Корсиканец».

Довольно сложно будет обстоять дело со связью. «Старшина» находится на казарменном положении, в город может вырываться в неопределенные, непредвиденные заранее дни, в большинстве случаев еще засветло, иногда, возможно, в форме, как это было в первый раз. Так что придется варьировать, в том числе использовать иногда квартиру «Корсиканца»…»

Последнее, разумеется, было крайне нежелательно и вообще не укладывалось в жесткие каноны конспирации. Однако обстоятельства складывались так, что и «Эрдбергу», и «Старшине», и «Корсиканцу» приходилось идти на риск.

1 апреля Коротков снова встретился со «Старшиной» и убедился в правильности своих первых выводов об этом человеке. Шульце-Бойзен и в самом деле был гораздо более экспансивен и горяч, нежели расчетливый, суховатый, немного педантичный Харнак. Но в то же время в отличие от своего сугубо штатского единомышленника Шульце-Бойзен был настоящим военным, постоянно вращающимся в военной среде, со складом ума именно военным. А потому при всем своем пылком «декабризме» куда реалистичнее, нежели Харнак, понимал, что сломать набиравшую ход машину гитлеровской агрессии способна только вооруженная сила.

19 апреля также через Харнака Коротков провел личную встречу и со «Стариком» — Адамом Кукхофом. Он также произвел на «Степанова» самое благоприятное впечатление. Это был очень спокойный, даже тихий, в разговоре несколько застенчивый человек, внешне скорее похожий на русского «чеховского» интеллигента, нежели на немецкого философа. В нем ощущался и природный ум, и глубокая образованность, и своеобразие мышления. Это первое впечатление более окрепло, когда Коротков прочитал подаренные ему автором книги — роман «Немец из Байенгкура» и пьесу «Тиль Уленшпигель».

Мягкий, стеснительный в повседневной жизни Кукхоф всего год спустя оказался одним из самых твердых орешков для следователей гестапо. Они так и не вышли через него на главного идеолога антигитлеровской оппозиции иного толка — Карла Фридриха Герделера. Бывшего бургомистра Лейпцига арестовали и казнили лишь после и в результате провала заговора 20 июля 1944 года.

Жена и единомышленница Кукхофа Маргарет (оперативный псевдоним «Кан») в конце двадцатых годов также училась в США, где и познакомилась с Милдред и Арвидом Харнаками. В Берлине знакомство переросло в дружбу. К этому времени она уже вышла замуж за Адама. По иронии судьбы Грета одно время работала в пропагандистском аппарате НСДАП, где занималась переводами на английский язык опусов Геббельса и даже книги «Майн кампф» самого Гитлера.

Теперь через «Степанова» — «Эрдберга» Москва имела прямые контакты со всеми тремя основными конспиративными группами: «Корсиканца», «Старшины» и «Старика». Вообще-то держать связь с тремя достаточно многочисленными группами одному сотруднику, тем более еще и заместителю резидента, не полагалось. При нормально поставленной оперативной работе такое считается не только опасным, но и физически почти невозможным. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Надвигавшаяся война диктовала свои правила игры…

В Центре прекрасно понимали, что такая сверхнагрузка на «Степанова» — дело временное. Там уже готовились к худшему — началу боевых действий, следовательно, утрате личных контактов разведчиков резидентуры с агентурой. Иначе говоря, требовалось загодя предусмотреть прямую радиосвязь со всеми берлинскими группами, и не только с ними.

Сегодня много пишут о том, что задолго до начала войны следовало заложить надежные каналы связи, внедрить глубоко законспирированных и как бы «законсервированных» сотрудников, должных приступить к работе лишь в час «X», снабдить их достаточно мощными рациями, не бывшими еще в употреблении шифрами и кодами, денежными средствами в твердой валюте и рейхсмарках, словом, всем необходимым. Французы такое вежливо называют «лестничным умом» — то есть, правильное решение приходит в голову, когда уже спускаешься по лестнице, уходя. В России говорят грубее: «Мужик задним умом крепок».

Все это можно было сделать, если бы…

Если бы высшее руководство страны дважды за короткий промежуток времени не отдавало строгого распоряжения активную деятельность разведки в Германии прекратить. И если бы, возможно, это главное, не были истреблены в 1937–1940 годах кадры с поставленными задачами в условиях военного времени.

Как бы то ни было, 12 апреля 1941 года в Берлин поступила шифровка из Москвы:

«Создавшаяся обстановка требует принятия немедленных мер по переводу основной, наиболее ценной агентуры на прямую связь с нами, т. е. создание нескольких нелегальных резидентур, могущих осуществлять связь с нами по радио.

В первую очередь этот вопрос касается группы “Корсиканца”. На первой же встрече с “Корсиканцем” т. Степанов должен поговорить с ним не в порядке дискутирования этого вопроса, а в порядке практического его осуществления. “Корсиканец” должен понять необходимость таких мероприятий, что вытекает из его же собственных сообщений о готовящейся германской акции против СССР[81].

Перед “Корсиканцем” нужно поставить вопрос, что уже сейчас он должен стать нашим нелегальным резидентом, стоящим во главе группы отобранных Вами людей, на которых он может вполне положиться и которые могут снабжать его интересующей нас информацией. “Корсиканец” должен указать абсолютно надежного человека, который может быть использован в качестве радиста, а также указать нам связника, через которого он будет осуществлять связь с радистом. Связь и руководство всей группой, в том числе и со “Старшиной”, “Корсиканец” будет осуществлять сам. Проработайте с “Корсиканцем” вопрос, кто может заменить его в случае, если бы “Корсиканец” попал под подозрение и не мог осуществлять с нами связь.

На первой же встрече подробно расспросите о каждом человеке, входящем в группу “Корсиканца”, чтобы не было такого положения, когда мы знаем людей как иксов и игреков.

Со своей стороны мы обеспечим “Корсиканца” как в смысле материальном, а также радиоаппаратурой, шифром и другой техникой.

Повторяем, что этот вопрос должен быть решен немедленно.

…О Ваших мероприятиях по этому вопросу немедленно доносите по телеграфу.

Продумайте также вопрос о переводе на непосредственную связь с нами “Брайтенбаха” и создании нелегальной резидентуры для остальной группы агентов…

Задачу создания нелегальной резидентуры ставим перед Вами как первостепенной важности».

Сложившуюся ситуацию Харнак понимал не хуже Короткова, и он без колебаний принял на себя руководство агентурной сетью. Но стать радистом отказался наотрез. Он слишком хорошо помнил расследование, которое проводило по отношению к нему гестапо в прошлом году. К тому же, будучи, как принято говорить, чистым интеллектуалом, просто не был уверен, что сможет обращаться с рацией, работать с телеграфным ключом.

Коротков вынужден был разочаровать Москву:

«“Корсиканец” будет заниматься сбором информации и управлять радиосвязью, он отказывается быть ответственным за ведение радиопередач. Поэтому эта часть операции будет осуществляться через “Старшину”».

Да, именно так сложилось на первом этапе, поскольку Шульце-Бойзен, когда Коротков переговорил с ним, не колебался ни секунды.

В эти же дни Коротков передал в Москву весьма примечательную шифровку: «29 апреля Гитлер в речи, произнесенной в Спортпаласе перед молодыми офицерами-выпускниками, содержание которой в прессе опубликовано не было, заявил:

“В ближайшее время произойдут события, которые многим покажутся непонятными. Однако мероприятия, которые мы намечаем, являются государственной необходимостью, так как красная чернь поднимает голову над Европой”».

Снова бросается в глаза: в документах «внутреннего пользования» говорится только о грабеже, в речи перед экспансивной молодежной аудиторией — об угрозе «красной черни»…

Об этой важной речи фюрера Короткову рассказал Шульце-Бойзен, с которым он на следующий день после ее произнесения встретился на квартире Харнака. Значение ее Коротков оценил сразу, а потому очередную шифровку в Москву завершил так: «Поскольку, как видно из донесений агентуры, атмосфера накаляется, считаем, что все наши мероприятия по созданию нелегальной резидентуры и «хозяйства» должны быть ускорены.

Исходя из этого принципа, считаем необходимым группу «Корсиканца» — «Старшины» снабдить немедленно шифром для станции и денежной суммой примерно 50–60 тысяч германских марок. Это необходимо группе для работы в случае обрыва связи с нами.

Поэтому прошу немедленно выслать рацию и шифр».

На расшифрованное сообщение нарком наложил резолюцию, предназначенную для начальника разведки: «Надо это сделать, условиться о порядке связи. Шифры предварительно покажите мне. Меркулов».

Примечательно, что позиция Короткова в этом вопросе совпала с позицией руководства не только по сути вопроса, но и по времени. Поскольку он просто не успел, как выяснилось, ознакомиться с шифровкой Центра, уже поступившей в резидентуру за подписью Фитина.

«Атмосфера накаляется и требует адекватной реакции с нашей стороны. Организуйте передачу «Корсиканцу» и «Старшине» шифров и раций, денежной суммы до 60 тысяч германских марок на случай обрыва связи. Рации и деньги высылаем с очередной почтой. Подготовьте замену «Корсиканцу», имея в виду его возможный провал. Разработайте в этой связи, а также вашим вероятным срочным отъездом условия явки для наиболее ценных агентов и ваших активных помощников…»

Коротков получил конкретную инструкцию, как «следует наладить радиосвязь нелегальной точки, находящейся в автономном режиме». Для этого требовалось совершить:

подбор надежного радиста;

подбор нескольких квартир в верхних этажах домов, откуда можно было бы вести передачи;

подготовиться к приему двух комплектов компактной радиоаппаратуры с питанием от батарей в чемоданчиках (размер 110x250x370 мм). Радиус работы — до 1000 километров. Прием сообщений на советской стороне будет производиться базой в треугольнике Брест — Белосток — Ломжа. (Как видим, руководство и в голову не брало, что этот район будет захвачен немцами в первые же дни войны.)

На роль радистов Харнак и Шульце-Бойзен отобрали инженера Карла Беренса (псевдоним «Штральман», то есть «Лучистый») и скульптора Курта Шумахера (псевдоним «Тенор»). Но кандидатура Шумахера, уже давшего свое согласие, неожиданно отпала по многозначительной причине, о чем резидентура немедленно оповестила Центр:

«Тенор» призван 7 июня в армию. «Старшина» предлагает вместо «Тенора» в качестве оператора использовать Ганса. Коппи Ганс старый комсомолец, сидел один год в тюрьме. «С» и «Т» («Старшина» и «Тенор». — Т. Г.) его характеризуют как «проверенного человека». Полагают, что он возьмется за дело».

17 июня резидентура сообщала в Центр:

«Посылаем книгу «Курьер из Испании» для известной Вам связи. Второй экземпляр передадим Гансу (в последующем «Кляйн»[82]). С «Кляйном» говорили, он согласен взяться за это дело и сегодня вечером его должен начать инструктировать Аким. Также сегодня «Кляйн» должен представить разработанные им вчера совместно со «Старшиной» предложения по организации дела, квартиры для работы, квартиры для хранения. Может быть, удастся подыскать и снять два-три летних домика. Во всяком случае прилагаем все усилия для того, чтобы в кратчайший срок организовать это дело полностью.

Сам «Кляйн» производит неплохое впечатление, к сожалению, только он не имеет никакого представления о технике дела, и ему придется предварительно изучать хотя бы самые необходимые вещи, как азбуку Морзе, работу с ключом, элементарные правила обращения с аппаратом. Он, между прочим, предложил привлечь к этому делу и работать «на пару» с одним своим старым товарищем по партийной работе, являющимся специалистом в этой области[83].

Мы категорически запретили посвящать кого-либо в это дело и повторили то же самое «Старшине».

Вообще же иметь специалиста было бы неплохо, и предложенного им человека будем изучать. Ориентировочно «Кляйн» будет связан с «Лучистым» и через него с «Корсиканцем» и «Старшиной».

Однако удивительно и загадочно: сотрудник Центра, работавший с материалами берлинской резидентуры много позже, сделал на данном сообщении следующую запись 10 февраля 1942 года: «Книги «Курьер из Испании» в деле «Ганса» нет. Была ли она получена из берлинской резидентуры — неизвестно».

Увы, и по сей день в истории берлинских групп остается достаточно много «белых пятен».

Все грядущие беды советской разведывательной сети в Берлине и вообще в оккупированных вермахтом странах Западной Европы так или иначе обязаны несовершенству связи — это объективно, но свою роль, конечно же, сыграл и субъективный, как теперь принято говорить, человеческий фактор. Связь в разведке всегда была, есть и будет самым узким местом. Можно смело утверждать, что не менее половины всех провалов в разведке любой страны произошли именно на стадии передачи информации от агентуры или, наоборот, агентуре.

Поэтому автор считает необходимым привести (в открытой печати впервые) некоторые документы, показывающие, как первоначально обеспечивалась радиосвязь Центра с берлинскими товарищами.

18 апреля 1941 года в Берлин с диппочтой прибыла посылка и следующее письмо:

«Настоящей почтой высылаем портативный приемопередатчик, смонтированный в чемоданчике, с питанием от накального аккумулятора и сухих анодных батарей. Аппарат предназначается для «Корсиканца». К аппарату прилагаем схему его, описание и инструкцию для настройки аппарата. Этот аппарат может работать на расстоянии 800—1000 км. Аппарат может работать из любых условий: поле, лес, деревенский домик и т. п., т. к. имеет локализованное питание и не связан с наличием электроэнергии в том пункте, из которого производится работа. При этом необходимо обратить внимание на то, что аппарат не может работать продолжительное время (более 2-х часов) без замены источников питания. Запасной комплект питания вышлем следующей почтой. В инструкции к аппарату мы указываем, каким образом можно к аппарату присоединить другие источники питания, если основной комплект питания израсходуется, а запасного не окажется в наличии.

Высылаем Вам также инструкцию для связи с нами, где указан порядок работы, расписание и позывные. В этой инструкции под маркой Д-6 следует понимать рацию «Корсиканца», а под А-1 нашу станцию, находящуюся на территории Союза.

После того, как оператор «Корсиканца» ознакомится с аппаратом, он может приступить к проведению пробных связей с нами. О готовности его к работе телеграфируйте нам, после чего мы сообщим свои волны, на которых будем работать.

Предупредите радиста «Корсиканца» о том, что в том случае, если будет опасность захвата передатчика полицией или разведкой, аппарат следует уничтожить (поломать, сжечь), причем в первую очередь необходимо уничтожить лампы.

Виктор»[84].

Вот текст приложенной инструкции.

«ИНСТРУКЦИЯ

для связи корреспондента Д-6 с корреспондентом А-1

1. Работа производится в числа месяца кратные «4» и «7». Корреспондент Д-6 может производить вызов в следующее время суток:

от 02.00 до 03.15 немецкого времени на волне 52,63 м.

от 16.15 до 17.30 —»—»— 42,50 м.

от 22.30 до 23.15 —»—»— 46,10 метра.

Волны корреспондента А-1 будут сообщены особо.

2. Корреспондент Д-6 в качестве позывного употребляет 4,1 и 6 буквы немецкого названия дня недели, в которой производится связь.

3. Корреспондент А-1, услышав вызов корреспондента Д-4, дает свой позывной: в четные дни месяца «Wgr»;

в нечетные числа «Stk de mst».

4. При работе оба корреспондента употребляют только выражения международного «Q» — кода и любительского жаргона. Открытая передача на любых языках категорически запрещается.

5. Вызов и передачу шифровок производить по возможности короче. При передаче шифровок в заголовке передавать только условный номер радиограммы и число групп.

Нумерацию телеграмм начинать с «21» и далее нумеровать числами, кратными «3» и «5» (24, 25, 27, 30 и т. д.)

6. В случае необходимости изменения расписания связи, корреспонденты договариваются посредством шифротелеграмм».

Итак, рации и еще кое-какая радиоаппаратура прибыли. Одну из них, которой в Москве были приданы позывные Д-5, Коротков передал, видимо, в Грюневальде Шульце- Бойзену и Коппи, с которым тогда же лично познакомился. Вторую рацию с позывными Д-6 он через несколько дней вручил Коппи на станции городской железной дороги «Дойчландхалле» неподалеку от одноименного гигантского сооружения на 14 тысяч зрителей, построенного в 1935 году и предназначенного для проведения спортивных соревнований и массовых зрелищ. Тут же находился и «радиодом» со знаменитой радиомачтой, которую острословы-берлинцы за ее размеры (свыше 150 метров в высоту) и форму окрестили «Лангер Лулаи», что на русский можно приблизительно перевести как «Тощая Дылда».

Профессиональный радист-шифровальщик легальной резидентуры провел с Коппи несколько занятий, и вскоре Ганс вполне успешно передал по рации Д-6 в качестве пробной условную фразу: «Ein tausend Griisse an alle Freundes» («Тысяча приветов всем друзьям»).

Слово «успешно» в данном контексте означает, что пробная шифротелеграмма была Центром принята и правильно понята. Однако и здесь не обходится без некоторой загадки: по одной записи, сохранившейся в архиве, следует, что это произошло за несколько дней до начала войны, по другой — через несколько дней после. По мнению автора, возможно, правдивы обе записи, то есть таких передач было две.

Эти рации большую часть времени хранились в ателье Элизабет Шумахер (псевдоним «Ида») на Вернер Фосс Дамм, квартире Оды Шотмюллер (псевдоним «Ани») на Райхштрассе, 106, а также у молодого пианиста Гельмута Ролоффа (у которого одна из них и была обнаружена гестаповцами при обыске под грудой нот осенью 1942 года) в его жилище на Траутемштрассе, 10.

Между тем Москва в тот период вовсе не безнадежно относилась к планам оппозиции во влиятельных кругах рейха совершить антигитлеровский путч. О том свидетельствует шифровка «Степанову» от 5 мая. В ней, в частности, говорилось:

«…Центр весьма заинтересован в А. Гримме (в дальнейшем «Новый»), Добейтесь, чтобы «Старик» активизировал свои с ним отношения и сблизился. Ожидаем, что таким образом мы будем в курсе происходящих дел в группе Карла Герделера, располагающего солидными связями в военных кругах страны…»

Как известно, этим надеждам не суждено было осуществиться. Заговор 20 июля 1944 года завершился провалом. В последнее время стало достоянием гласности, что на определенном этапе войны сам Сталин отказался от предложенного ему разведкой плана физического уничтожения фюрера. Нет, вовсе не из этических соображений. Сталин опасался, что в этом случае к власти в Германии придут прозападные круги, которые немедленно заключат сепаратный мир с союзниками — США и Англией. Находящаяся уже в Берлине группа боевиков, подчиненная специально заброшенному туда Игорю Миклашевскому (сыну известной московской красавицы, актрисы Августы Миклашевской, которой Сергей Есенин посвятил цикл любовных стихов), получила команду «отставить»…

Меж тем берлинские источники продолжали обеспечивать шифровальщиков резидентуры многочасовой каждодневной работой. 14 мая нарком Меркулов направил Сталину, Молотову и Берии очередное агентурное сообщение, основанное на этих шифровках:

«1. В штабе германской авиации подготовка операции против СССР проводится самым усиленным темпом. Все данные говорят о том, что наступление намечено на ближайшее время. В разговорах среди офицеров штаба часто называется 20 мая как дата начала войны с СССР[85]. Другие полагают, что выступление намечено на июнь…

По наблюдениям источника, немцы концентрируют на советской границе все свободные людские ресурсы, вооружение и транспорт.

Последнее время немцы стараются сохранить подготовку войны с СССР в полном секрете: принимаются меры к тому, чтобы прекратить распространение слухов о предстоящей войне и законспирировать подготовительные работы…

2. Несмотря на ноту Советского правительства, германские самолеты продолжают полеты на советскую сторону с целью аэрофотосъемки. Теперь фотографирование производится с высоты 11 тысяч метров, а сами полеты проводятся с большой осторожностью. Эскадрилья, которая производит аэрофотосъемку советской территории, называется “Рувельстаффель” по имени командира эскадрильи Рувеля[86]. Месторасположение эскадрильи Ораниенбург под Бременом, где она числится как эскадрилья испытательных высотных полетов…

3. Недавно Антонеску[87] направил меморандум Гитлеру и Герингу, в котором доказывает необходимость нападения Германии на СССР весной этого года…»

19 мая от «Старшины» поступило новое сообщение: «Германское правительство дало указание всем немецким послам и военным атташе за границей опровергать слухи о предстоящем военном столкновении Германии с СССР.

…Тем не менее подготовка к акции против СССР продолжается. С 20 мая запрещаются отпуска для солдат и офицеров на востоке. Приостановлено почтовое сообщение с восточными провинциями Германии. 10 мая вновь введен запрет на частные перевозки по железным дорогам».

Особенно интенсивными были у Короткова в эти дни контакты с Шульце-Бойзеном. Результатом одного из них — мгновенного, в долю секунды — стало очередное важное сообщение, отосланное в Москву в тот же вечер.

Утром 9 мая Александр вышел из посольства, пересек относительно тихую в этот час Унтер-ден-Линден, дошел до перекрестка с Фридрихштрассе и свернул по ней вниз, к вокзалу. Все-таки чрезвычайно удобное это средство передвижения по Берлину — городская электричка, или С-бан. Чтобы попасть в нужный район или пригород, вовсе не нужно, как в Москве, вначале долго ехать на один из многих вокзалов, обслуживающих определенные направления. В Берлине на каждую станцию С-бана приходят электрички, следующие затем в разных направлениях, нужно только проследить на указателе над перроном или на головном вагоне подходящего поезда, в направлении какой конечной станции он следует, к примеру, Бух, или Эркнер… В крайнем случае, достаточно сделать всего одну пересадку на одной из двух узловых станциях: «Весткройц» или «Осткройц» (соответственно «Западный крест» и «Восточный крест»). Пропустив несколько электричек, Коротков сел в поезд, следующий в сторону Франкфуртер-аллее и спустя пять минут вышел на Александерплац, самой оживленной площади Берлина. Здесь линия городской электрички пересекалась с двумя линиями подземки. Иногороднему приезжему, тем более иностранцу, непросто было разобраться в многочисленных подземных и наземных переходах «Алекса», как называли площадь коренные жители. (К слову сказать, свое наименование площадь получила в честь русского императора Александра I как знак признательности за освобождение Пруссии от Наполеона. Именно после победы над императором французов в той войне, когда русские и прусские войска были союзниками, и был учрежден в 1813 году знаменитый «Железный крест».)

Побродив по лабиринтам Александерплац и сделав несколько вовсе ненужных пересадок, Коротков добрался до станции «Цоо». Здесь он вышел наверх к мемориальной протестантской церкви Кайзер-Вильгельм-гедехтнискирхе. Направо на три с половиной километра уходила Курфюрстендам, налево выгибалась короткая и широкая Тауэнштрассе с ее дорогими магазинами и ресторанами. Коротков пошел по ней к площади и станции подземки «Виттенбергплац». Здесь в одной из бесчисленных берлинских пивных и состоялась его молниеносная встреча со «Старшиной», одетым на сей раз в штатское платье.

Часа через полтора Коротков уже перепечатывал на машинке написанное мельчайшими буковками на клочке бумаги сообщение Шульце-Бойзена. Вскоре очередное донесение было подписано резидентом «Захаром», зашифровано и передано в Центр.

В тексте, в частности, говорилось:

«Источники, работающие в штабе германской авиации и в министерстве экономики Германии (накануне Коротков имел такой же молниеносный контакт и с «Корсиканцем») сообщают:

В последние дни в Берлине распространяются слухи о том, что отношения между Германией и Советским Союзом урегулированы… т. Сталин намерен сделать визит в Берлин[88]. Между Берлином и Москвой заключается военный союз.

Эти слухи систематически распространяются германским министерством пропаганды и Верховным командованием германской армии. Этим преследуется цель замаскировать подготовку нападения на Советский Союз и максимально обеспечить неожиданность этого нападения… В штабе авиации издан приказ о необходимости усиления строжайшей конспирации в связи с тем, что сведения о германских планах в отношении Советского Союза проникли вовне…

Начальник русского отдела группы атташе при штабе авиации подполковник Гейман сообщил, что на следующей неделе вопрос о войне будет окончательно решен…

По сведениям, имеющимся в германском штабе авиации, все подготовительные военные мероприятия, в том числе составление карт расположения советских аэродромов[89], сосредоточение на балканских аэродромах германской авиации, действующей сейчас на Ближнем Востоке, должны быть закончены к середине июня…

По словам майора авиации Герца[90], все начальники аэродромов в генерал-губернаторстве[91] и в Восточной Пруссии получили задания подготовиться к принятию самолетов…

Сформировано будущее административное управление оккупированных территорий СССР во главе с Розенбергом[92].

…Для хозяйственного руководства оккупированными территориями Советского Союза создается особый орган под названием “Хозяйственная организация особого назначения”, составленный примерно из 2000 немецких руководящих хозяйственных и промышленных деятелей и специалистов… Все члены этой организации с 5 июня зачислены на военную службу и получили звание военно-хозяйственных советников, равное званию армейского майора».

К Короткову стекалась информация, которую сотрудники резидентуры получали от своих источников. Так, Борис Журавлев только в мае трижды встречался с «Брайтенбахом» и возвращался от него не с пустыми руками. Еще в марте «Брайтенбах» сообщил ему, что его бывший начальник Вильгельм Абт, переведенный из гестапо в абвер, формирует там новое подразделение, предназначенное для работы против СССР в преддверии близкой войны. Абт обратился к Леману как к старому товарищу с просьбой порекомендовать ему для службы под его началом нескольких опытных сотрудников, уже вышедших на пенсию. С согласия Москвы «Брайтенбах» эту просьбу выполнил. Теперь он подтвердил, что Абт уже договорился со всеми названными им кандидатами об их возвращении в строй[93].

Тревожные сведения поступали и от других источников. Тот же Журавлев тайно съездил в Гамбург. Тамошний его агент, морской офицер, работавший на судостроительных верфях, сообщил, что из порта Пиллау вышел в Хельсинки транспорт с секретным грузом на борту: полторы тысячи мощных морских мин. Устройства, автоматически приводящие их в воде в боевую готовность, еще в Гамбурге были установлены на 1 июля 1941 года.

Коротков не мог знать, какими возможностями и источниками располагали его коллеги, работающие в иных ведомствах (в том числе ближайшие — военный и военно-морской атташе советского посольства в Берлине) и в иных странах, но был уверен, что информация о военных приготовлениях Германии, которую они сообщают в Москву, не расходится в главном с его донесениями.

Действительно, ценный агент советской военной разведки «Альта» — журналистка Ильза Штебе, работающая в отделе информации германского министерства иностранных дел, и завербованный ею агент «Ариец» легатионрат (советник посольства) первого класса граф Рудольф фон Шелия, занимавший ответственный пост в том же МИДе, также передавали информацию о подготовке к нападению. Точную дату — 22 июня — сообщил из Токио «Рамзай» — Рихард Зорге. О том же сигнализировали резиденты НКГБ в Риме Глеб Рогатнев и в Хельсинки — Елисей Синицын. Опираясь на данные, полученные от «Кембриджской пятерки», в частности Кима Филби, передавала аналогичную информацию лондонская резидентура. О явных военных приготовлениях на сопредельной стороне, многочисленных фактах нарушения границы, вторжения в советское воздушное пространство немецких самолетов-разведчиков сообщали каждодневно из западных пограничных округов.

Надежную информацию о близкой войне получили сотрудники контрразведки в Москве, опекавшие германское посольство. В частности, важные данные добыл подведенный к некоторым дипломатам, а также к личному камердинеру посла Германии фон Шуленбурга Хайнцу Флегелю сотрудник негласного штата контрразведки Николай Кузнецов (будущий Герой Советского Союза), выдававший себя за этнического немца Рудольфа Шмидта.

У Короткова как фактического руководителя берлинской резидентуры была еще одна возможность получать достаточно детальную и абсолютно достоверную информацию о готовящемся нападении Германии на СССР. После падения Польши персонал советского полпредства в Варшаве был эвакуирован. Однако в здании полпредства оставался официальный управляющий советским имуществом в Варшаве, а также на территории всего «генерал-губернаторства»[94], Петр Гудимович, на самом деле резидент нелегальной разведки НКВД (псевдоним «Иван») со своей женой и соратницей Еленой Модржинской («Мария»), ставшей в послевоенные годы профессором философии в МГУ им. Ломоносова.

По роду службы «Иван» имел право посещать районы, примыкавшие к границе с СССР, где имелась советская собственность. «Иван» не мог не заметить, что железные дороги этой части страны забиты воинскими эшелонами с солдатами и военной техникой: танками, артиллерией, мотоциклами, грузовиками. Наметанному взгляду было ясно, что эти воинские части направлены сюда вовсе не для отдыха после боев на Западе — явно шла концентрация войск на новом театре боевых действий.

Регулярно наезжая в Берлин, Гудимович передавал в резидентуру собранную лично им путем визуального наблюдения информацию, а также сведения, которые он умудрялся получать, хотя и находился под плотным присмотром немецких спецслужб, от своих уцелевших агентов-поляков.

Восточные земли, южные и центральные с Варшавой были объявлены так называемым «генерал-губернаторством» со «столицей» в Кракове. Во главе генерал-губернаторства стал рейхслейтер Ганс Франк. После оккупации Украины в состав генерал-губернаторства был включен и так называемый «Дистрикт Галиция» с центром во Львове.

Так, 1 мая 1941 года через берлинскую резидентуру в Москву было передано следующее сообщение «Ивана»:

«…Военные приготовления в Варшаве и на территории генерал-губернаторства проводятся открыто, и о предстоящей войне между Германией и Советским Союзом немецкие офицеры и солдаты говорят совершенно откровенно, как о деле, уже решенном. Война якобы должна начаться после окончания весенних полевых работ…

С 10 по 20 апреля германские войска двигались через Варшаву на Восток беспрестанно, как в течение ночи, так и днем…

С начала войны закрыты все школы и курсы; их помещения заняты под военные госпитали…

Немецкие офицеры в генерал-губернаторстве усиленно изучают русский язык, а также топографические карты приграничных территорий СССР, которые каждому из них розданы…

На всех дорогах деревянные мосты укреплены железными брусьями. Проводится заготовка переправочных средств через Буг».

Эту информацию Меркулов немедленно направил в ЦК ВКП(б), Совнарком СССР, а также наркоматы обороны и внутренних дел СССР.

Наконец, советское руководство получило предупреждение о готовности Гитлера напасть на СССР по дипломатическим каналам от английского правительства, в частности через посла Стаффорда Криппса, а также и от американцев. Лучше бы их не было! Это лишь укрепило Сталина в убеждении, что англичане подсовывают советским разведчикам на Западе дезинформацию, чтобы поссорить СССР с Германией. К тому же некоторые сведения, поступавшие от конфиденциальных источников, могли способствовать этому заблуждению, если учесть болезненную подозрительность Сталина.

В эти предвоенные месяцы, когда все воробьи в Тиргартене и Грюневальде (а также на площадях многих европейских столиц) чирикали о близкой войне, немцы, разумеется, понимали, что полностью скрыть широкомасштабную подготовку к войне, когда перемещаются сотни тысяч людей и множество военной техники, физически невозможно. Тогда они прибегли к испытанному средству — дезинформации.

Нацистским спецслужбам удалось подвести к резиденту Кобулову своего человека, которого тот включил в агентурную сеть под псевдонимом «Лицеист». Настоящая его фамилия — Орест Берлинке, до лета 1940 года он являлся корреспондентом прекратившей свое существование латвийской газеты «Брива Земе» («Свободная страна» — орган правящей партии президента Карла Ульманиса «Союз латышских земледельцев»). Через этого агента немцы подбрасывали Кобулову, очень гордившемуся своим единственным приобретением, направленную дезинформацию, в которой действительные факты были искусно перемешаны с фальсификацией. Так, в одном из сообщений «Лицеиста» признавалось, что поблизости от границ СССР сконцентрировано около 160 дивизий (что скрыть было невозможно). Но сделано это не с целью нападения на СССР, а якобы для введения в заблуждение англичан.

Деканозов и Кобулов были осведомлены о позиции Сталина видеть во всем происки Лондона и старательно подсовывали Центру информацию «Лицеиста».

Надо отдать должное Меркулову и Фитину: значительную часть сведений, полученных от провокатора, они, руководствуясь опытом, здравым смыслом и интуицией, отсеивали, но кое-что все же попадало на столы Сталина и Молотова и играло какую-то роль в компрометации честной информации.

Лаврентий Берия, самый умный человек в окружении вождя, к тому же профессиональный чекист, не мог не понимать ситуации. Но открыто выступить против Сталина, опровергать его убежденность, было слишком опасно. Собственные же интересы Берии были для него важнее интересов страны.

После окончания войны в советском плену оказался сотрудник гестапо Зигфрид Мюллер, работавший в отделе, который занимался аккредитованными в Берлине иностранцами. На допросе в мае 1947 года он показал, что Орест Берлинке был агентом гестапо, фашистом по убеждениям. Дезинформацию для него готовил оберфюрер СС Рудольф Ликус, однокашник Риббентропа по гимназии, специально прикрепленный к германскому МИДу. Отдельные моменты «дезы» согласовывались не только с министром, но и с Гитлером. Сегодня в литературе можно встретить два утверждения, невольно смягчающих вину тогдашнего руководства и лично Сталина за неподготовленность страны в должной степени к отражению агрессии. Во-первых, в пресловутые «инстанции» наряду с достоверными сведениями попадала и дезинформация, просто противоречивые данные. Во-вторых, в Центре разведки тогда не существовало аналитического подразделения[95], способного на научной основе обрабатывать поступающие материалы и делать на их основе глубокие и обоснованные выводы.

Все это так, однако количество и качество «дезы» не шло ни в какое сравнение с фактами достоверными и убедительными, поступающими к тому же от самостоятельных источников из разных стран. Отдавать предпочтение «дезе» можно было только при очень большом желании верить не очевидному, но именно желаемому. И далее. Разумеется, любая разведка должна иметь в своем составе аналитическое подразделение, но в данном случае все признаки надвигающейся войны были налицо, понять их важность можно было и без подсказки пускай самых высококвалифицированных аналитиков. К тому же такой отдел хотя и отсутствовал в разведке, но в стране он существовал в виде Генерального штаба Красной Армии. Генштаб получал информацию не только от собственного Разведупра, но и от разведки НКВД и НКГБ. Даже после разгрома лучших кадров РККА в Генштабе и наркомате обороны СССР оставалось достаточное количество умных генералов, способных правильно и трезво оценить складывающуюся обстановку. Уже после войны маршал Георгий Жуков откровенно признал, что военные (и он в том числе — тогдашний начальник Генштаба) были недостаточно настойчивы в своих докладах Сталину…

Валентин Бережков был единственным сотрудником полпредства, который имел возможность наблюдать Гитлера вблизи. Естественно, Александр не мог упустить такую возможность — порасспросить Валентина о фюрере. Сам Коротков видел Гитлера только один раз — на приеме в итальянском посольстве, куда пригласили по протоколу нескольких советских дипломатов. Вопреки распространенному представлению оказалось, что Гитлер достаточно высокого роста — 176 сантиметров, и во внешности его нет ничего «нордического»: волосы темно-каштановые (быстро седеть фюрер начал после Сталинграда), глаза, правда, «арийские» — бледно-голубые, черты лица неправильные.

Фюрер был одет в серый мундир, но без знаков различия, «адлер» — серебристый орел с распростертыми крыльями и свастикой в когтях — не над правым карманом, как в вермахте, а на левом рукаве, чуть выше локтя, так носили в войсках СС. В отличие от Геринга, на мундире которого живого места не оставалось от бесчисленных орденов, звезд и медалей, Гитлер постоянно носил только «Железный крест» первого класса, полученный на фронте в Первую мировую войну, знак тяжелого ранения и золотой партийный значок. В конце той войны он был ранен в ногу и отравлен газами. Это привело к параличу зрительного нерва и временной слепоте. Зрение к Гитлеру вернулось, но восстановилось не полностью. Однако очками фюрер пользовался только когда был один и никогда не появлялся в них на людях. Чтобы как-то учитывать этот физический недостаток фюрера, все деловые бумаги для него печатали на специально заказанных пишущих машинках с литерами высотой в 12 миллиметров: такой шрифт он мог читать без очков.

На приеме Гитлер держался раскованно, улыбался, держался доступно, иногда шутил, особенно с дамами. И все-таки Коротков, да, похоже, и не он один, прямо-таки физически ощущал отрицательную, вызывающую неосознанную тревогу энергетику, исходящую от этого человека.

После нападения на Польшу в сентябре 1939 года Гитлер в своей речи поклялся, что надев в связи с начавшейся войной китель, он не снимет его до самой победы или умрет. С тех пор он никогда больше не носил штатской одежды; только китель, шинель или кожаное, военного кроя пальто и офицерская фуражка. Один из иностранных дипломатов как-то коснулся головного убора Гитлера, оставленного на столике в прихожей, и поразился его тяжести. Оказалось, что в фуражку с необычайно большой тульей вложена полукруглая пластинка из броневой стали… Фюрер всегда боялся покушений на свою жизнь.

Неподалеку от советского полпредства, на той же правой стороне, если идти по Унтер-ден-Линден от Бранденбургских ворот, располагался салон знаменитого в Германии фотографа Генриха Гофмана.

Гитлер встретился с Гофманом много лет назад в Мюнхене. Уже тогда этот хромой, неопрятного вида баварец с кудлатой белокурой шевелюрой сделал несколько удачных снимков Гитлера и стал его ярым приверженцем. Гитлер часто посещал ателье Гофмана, где и познакомился с двумя женщинами, сыгравшими, хотя и по-разному, определенную роль в его жизни. Первой была невестка великого композитора Рихарда Вагнера Винифред, англичанка по национальности. Музыку Вагнера Гитлер обожал, непременно присутствовал на ежегодных Байрейтских Вагнеровских фестивалях, завязал почти дружеские отношения с сыном композитора Зигфридом, который был на двадцать пять лет старше Винифред. Они даже перешли на «ты», что не помешало фюреру завести интрижку, бурную, хоть и непродолжительную, с его женой. Когда в 1930 году Зигфрид умер, в окружении Гитлера даже стали поговаривать, что фюрер намерен жениться на его вдове.

Второй стала полная противоположность первой — совсем юная, семнадцати лет от роду, ассистентка Гофмана.

Эта девушка была зримым воплощением «немецкой мечты»: пышущая здоровьем, с хорошеньким, хотя и невыразительным кукольным личиком и великолепной спортивной фигурой. Звали ее Ева Браун. Беззаветно влюбленная в фюрера, она стала его метрессой и спутницей до последнего дня их совместной жизни. Лишь накануне их двойного самоубийства в мрачном «фюрербункере» под рейхсканцелярией Гитлер вступил с ней в законный брак. До того существование Евы Браун фактически являлось государственной тайной, и официально «дамой номер один» на всяких церемониях выступала жена Геринга, бывшая актриса Эмма Зонеман.

Генрих Гофман получил монопольное право фотографировать фюрера (репортеры газет могли снимать Гитлера лишь при его появлений на публике). Издаваемые Гофманом иллюстрированные альбомы «Гитлер, которого никто не знает» и «Коричневый дом», плакаты, открытки, портрет для почтовых марок способствовали распространению культа личности фюрера, а самому фотографу принесли миллионное состояние. В награду Гитлер присвоил Гофману звание «профессора» и сделал его депутатом рейхстага[96].

Гофман сопровождал министра иностранных дел фон Риббентропа в его поездке в Москву летом 1939 года, и на банкете поразил видавших виды кремлевских официантов (кадровых сотрудников управления охраны НКВД) способностью поглощать один за другим фужеры… нет, не с шампанским, а с «Московской» водкой. Не случайно, видать, этот хронический алкоголик заслужил в народе почетное прозвище «рейхстрункенбольд», то есть «имперский пьяница».

Когда началась Вторая мировая война, Гофман стал вывешивать в зеркальных витринах своего салона кроме традиционных фотографий Гитлера и батальных снимков еще и крупномасштабные карты театра военных действий. Маленькие флажки со свастикой на булавках означали занятые вермахтом города. Так одна за другой появлялись здесь карты Польши, Дании, Норвегии, Бельгии, Голландии, Люксембурга, Франции, Югославии, Греции…

Возле витрины, естественно, постоянно толпились люди, оживленно обсуждали положение на фронтах, делали прогнозы на дальнейший ход событий. Все это весьма походило на толкотню болельщиков перед входом на стадион в день важного футбольного матча. Кроме обычной безответственной болтовни здесь иногда можно было услышать и кое-что интересное. Естественно, сотрудники советского полпредства нет-нет, да и задерживались у этих витрин, разумеется, не вступая ни с кем в дискуссии.

Однажды Бережков, придя на работу, заглянул вначале в кабинет Короткова.

— Володя, — сказал он многозначительно, — если не очень занят, прогуляйся до Гофмана…

Понимая, что за этим советом что-то кроется, Коротков, убрал бумаги в стол и вышел на залитую солнцем Унтер-ден-Линден.

Неспешно подойдя к салону фотографа, Коротков сразу понял причину настоятельной рекомендации коллеги.

В одной из витрин висела новая карта: приграничные с оккупированной территорией Польши районы Украины и Белоруссии, а также Молдавии и прибалтийских республик…

В начале июня резидент Амаяк Кобулов был срочно вызван в Москву. Коротков заволновался. Хорошо изучив «Захара», он понимал, что тот под вполне вероятным нажимом «инстанций» может стушеваться и представить искаженную картину обстановки в Берлине. Как ни странно, но Кобулов тоже это понимал, а потому не стал возражать, когда в его присутствии 4 июня Коротков написал письмо начальнику разведки.

«Тов. Виктору — лично.

Отношения с «Корсиканцем» и «Старшиной» и другими источниками заставляют меня поставить перед Вами вопрос о вызове меня хотя бы на несколько дней в Москву, чтобы я мог лично доложить по всем проблемам, касающимся этой группы. Переписка по указанным вопросам была бы затяжной и не выявила бы всех аспектов. По моему мнению, важность группы для нас не вызывает сомнения и будет полезно продолжить с ней контакт, добиваясь максимально возможного результата. Обсуждение в Центре этих моментов облегчило бы в дальнейшем наши отношения.

Если в Центре имеются иные мнения в отношении группы или ее отдельных членов, можно было бы рассмотреть и это, решив, как следует поступить в этом случае.

Независимо от вызова т. Захара в Москву, прошу вызвать и меня в Советский Союз. Это необходимо потому, что именно я непосредственно связан с берлинскими антифашистами.

4 июня 1941 г. Степанов».

Амаяк Кобулов с радостью ухватился за предложение Короткова. Уж очень не хотелось ему в одиночестве предстать перед начальством. Потому он сделал на письме дипломатичную приписку, одновременно проявив заботу о своем заместителе:

«Просьбу Степанова поддерживаю. Положение дел требует личного обсуждения. Кроме того, он пять месяцев не виделся с семьей. Захар».

Фитин понимал роль и значение антифашистских берлинских групп. Кроме того, он знал, что вся работа с ними ведется одним человеком — Коротковым. Потому счел невозможным, чтобы в эти тревожные дни «Степанов» даже ненадолго покинул Берлин[97].

В четверг 19 июня, вечером, в маленьком сквере в конце Шарлотгенбургского шоссе состоялась последняя встреча Журавлева с «Брайтенбахом». Она длилась всего несколько минут.

Взволнованный до предела, обычно весьма сдержанный в проявлении каких-либо чувств, «Брайтенбах» едва выдавил:

— Война… Нападение состоится в воскресенье, 22 июня… В три часа утра… Прощай, товарищ.

Они пожали друг другу руки и разошлись, чтобы никогда больше не встретиться.

Пятьдесят шесть лет спустя, рассказывая автору об этой последней встрече с Вилли Леманом, Борис Николаевич Журавлев признался, что не помнил и по сей день не может вспомнить, на каком транспорте и по какому маршруту он вернулся на Унтер-ден-Линден. Было уже около восьми часов вечера, но шифрограмму отправили в Москву немедленно, однако не по линии резидентуры, а диппредставительства, дабы придать ей больший вес.

В субботу 21 июня никто из сотрудников посольства по окончании рабочего дня домой не ушел. Все оставались на своих рабочих местах и чего-то ждали. Уже было известно — такого в секрете не удержишь — об указании из Москвы Деканозову срочно встретиться с фон Риббентропом. Нервничали и дипломаты, и члены их семей. Первый секретарь посольства Валентин Бережков то и дело безуспешно звонил в германский МИД.

Советской разведке тогда еще не было известно, что верховное главнокомандование вооруженных сил Германии определило заранее два секретных сигнала, которые должны были поступить в войска накануне дня «Д» операции «Барбаросса», назначенного на 22 июня 1941 года.

Один из двух этих сигналов должен был быть передан 21 июня ровно в тринадцать часов. Сигнал «Альтона» означал, что наступление переносится на другую дату, хотя войска в это время уже будут находиться в полной боевой готовности.

Сигнал «Дортмунд» означал, что наступление, как и запланировано, начнется 22 июня движением сухопутных войск и перелетом авиации через границу в три часа тридцать минут. Если метеоусловия задержат вылет самолетов, то сухопутные войска начнут свое наступление самостоятельно.

В тринадцать часов был отдан приказ «Дортмунд». Теперь уже даже сам фюрер не мог бы ничего изменить. Гигантская военная машина пришла в движение по всему многотысячекилометровому протяжению границы…

Вечером Коротков, которому уже до печенок надоело бессмысленное ожидание (в глубине души он прекрасно понимал, что никакие переговоры с министром фон Риббентропом ни к чему не приведут), зашел к Журавлеву и предложил:

— Пойдем, Борис, посидим где-нибудь, в последний раз пивка немецкого попьем…

Они направились в ближайшее пристойное заведение — открытую веранду ресторана оперы «Кроль», в здании которой после знаменитого пожара 1933 года проходили номинальные — на них ничего не решалось — заседания рейхстага. Поскольку каждое заседание завершалось дружным исполнением гимна, немцы, понизив голос, называли свой рейхстаг «самым большим и дорогим мужским хором в Германии».

У ресторана было одно достоинство. Здесь можно было за большие деньги и немалое количество продовольственных талонов получить хорошую, как до войны, еду и настоящее пиво.

Они заняли места под зонтиком и сделали обильный заказ, словно вспомнив, что сегодня так и не успели пообедать.

Стоял великолепный, теплый, безмятежный вечер, до наступления темноты было еще далеко.

Берлин, казалось, жил своей обычной жизнью. На Унтер-ден-Линден было многолюдно. В зале ресторана, правда, посетителей совсем немного — в такой чудный вечер желающие «посидеть» предпочитали веранду.

Они молча тянули пиво, изредка перебрасываясь малозначащими словами. Говорить, в сущности, было не о чем, вернее, было о чем, но об этом не хотелось даже думать. Поужинали…

За соседним столиком сидела, судя по всему, влюбленная парочка. Молодая женщина не отрывала глаз от своего спутника, а он тихо шептал ей какие-то слова… Возможно, точно такие, только на русском языке, сейчас говорил своей девушке сверстник этого немца на открытой веранде где-нибудь в Сокольниках или Измайлове.

Чуть дальше — еще одна чета, но лет на двадцать старше. Они тоже тихо переговаривались о чем-то своем, но в их взглядах ощущалась уже не только взаимная привязанность, но и какая-то тревога.

Ближе к тротуару за столиком, уставленным множеством кружек, веселилась компания, человек шесть, молодых офицеров. На серебристых погонах — ни единой рифленой звездочки, на френчах — ни одной орденской ленточки, только значки за спортивные достижения. Явно лейтенанты выпуска этого года. Где-то они очутятся через неделю, через месяц?

Неожиданно Короткова кольнула мысль: и эта парочка, и средних лет супружеская чета, и эти юные лейтенанты, красивые, полные надежд, и эти прохожие, спешащие по своим делам или просто гуляющие перед сном, — ничего не подозревают. И никому не ведомо, сколько из них уже мертвы. Скольких не станет, быть может, уже через месяц, через два, через год. А что будет с этим городом, столь непохожим на Москву, но к которому он уже успел привыкнуть, и даже по-своему привязаться?

Но никому не дано заглянуть в свое будущее. Даже самое ближайшее. Особенно, если оно, это ближайшее будущее, — война.

Коротков вернется в Берлин весной 1945 года. Будет участвовать в историческом событии — подписании Акта о капитуляции вооруженных сил Германии. Он придет на это место и не узнает его. Будут сметены с лица земли или превращены в груду развалин и опера «Кроль», и отель «Адлон» на углу Унтер-ден-Линден, и помпезная рейхсканцелярия, и многие прилегающие дома, и, увы, здание бывшего советского посольства. Уцелеют, правда, исторические Бранденбургские ворота и уродливая, закопченная, испещренная язвами разрывов снарядов и мин коробка рейхстага… Он тоже оставит на обожженной стене свою подпись, как и тысячи солдат, офицеров, генералов и даже маршалов…

Да, эти берлинцы не подозревали, что всего лишь через несколько часов их ждут неслыханные испытания, страдания, потери и лишения. Каждого из них в отдельности и всю страну.

Но об этом не подозревали и десятки миллионов других людей, находившихся за тысячи километров от этой уютной террасы, миллионы соотечественников Александра Короткова.

Через несколько часов на головы многих из них обрушатся первые бомбы, первые снаряды и мины, кого-то поразят первые пулеметные очереди «мессершмиттов» и «фокке- вульфов», в кабинах которых будут сидеть вот такие же, как за соседним столиком, симпатичные молодые ребята.

Коротков рывком встал, бросил на стол несколько кредиток (продовольственные талоны от карточки кельнер отрезал еще при заказе), отодвинул недопитую кружку:

— Пошли, Борис. Посидели…