Часть четвертая Погружение в реальность

61. Впечатления

Елена и Джумагуль издалека, с пригорка, увидели дорогу и стадо — впервые со стороны — и были удивлены странным эффектом: казалось, что к назначенному столбу стягиваются не коровы, а какие-то черные плоские силуэты, вырезанные из бумаги и являющие собой лишь символы чего-то живого, как в театре теней или на стенде проекционного тира. Но, спустившись с холма, они уже различили всю разномастность гурта и обнаружили, что телки значительно повзрослели на вид и выглядят почти что коровами, по стати своей приблизившись к Катерине и Иде; рога у многих были уже достойны внимания, хвосты выросли вдвое, взгляд поумнел, и от взрослых коров все отличались только не раздавшейся плотью и отсутствием вымени. «Ну и коровы вы стали!.. Вас не узнать!..» — сказала Джума и в ответ услышала что-то похожее, после чего телки стали делиться увиденным и услышанным.

Марта первой сообщила о своих впечатлениях и рассказала, что, побывав на лугах тупизны, следующих, как оказалось, один за другим и разделенных только кустарником, обнаружила там очень много разномастных быков, молчаливых, не агрессивных и таких умных на вид, что она поначалу приняла многих из них за Федора и за Льва, которые приплелись на эти луга с известной телкам Большой дороги Художников, чтобы отвлечься от назойливых мыслей и пожевать спокойно траву, не думая ни о чем, но потом все же сообразила, что так много Львов и Федоров в реальности быть не должно, и все быки эти имеют просто внешнюю схожесть с последними… После чего она, Марта, познакомилась с пегой особью возрастом в восемь кругов, которая оказалась великой Тупой Коровой, довольно часто посещающей эту область долины, где она заряжается дополнительной реликтовой тупизной, чтобы лишний раз обезопасить себя от желания побывать в потустороннем нигде, которое она очень не любит, поскольку сущность ее имеет в мертворожденной иллюзии отрицательный смысл, и даже собственные отображения ее стараются изгнать из себя это бесценное скотское качество, то и дело повторяя себе: «Что-то я совсем отупела, мыслей нет, веду себя как тупая корова… Ну-ка, настройся и думай!..» Марта сказала, что более умного и мыслящего реально создания на плоскости еще не встречала, и они долго вместе паслись, молча и не думая ни о чем, а потом уловили какую-то резкую, но приятную вонь, и Тупая Корова повела Марту по этому запаху, чтобы познакомить ее с великим Вонючим Козлом, который наверняка пасется где-то поблизости и всей своей сущностью не то что не любит, но даже ненавидит иллюзию, где отображения его ненавидят сами себя… Но вонь сдуло неожиданным ветром и поэтому Козла они не нашли, и Тупая Корова отправилась к очередному столбу своего высшего круга, чтобы продолжить движение, а Марта, установившись в пространстве по двойникам будущего и прошлого, взяла точное направление и прямиком попала сюда.

Танька-красава стала рассказывать, как на обратном пути из пустыни тоже наткнулась Великую вонь, но наслаждаться этим Божественным запахом ей не дала уже известная всем Фигули́на, которая щипала неподалеку траву и, уловив этот появившейся запах, обругала Божественное пространство «скотской вонючей реальностью», упомянула Козла, назвав его «вредной вонючкой», а саму Таньку-красаву сравнила с «глупым животным, падким на всякие тухлости» и — без шансов стать полноценной, опрятной скотиной, если она, телка, тотчас же не поменяет место пастьбы… Смутившись, Танька-красава поплелась за этой странной коровой, которая, выйдя из области Божественной вони, долго еще искала приемлемый луг для умиротворенной пастьбы, причем постоянно принюхиваясь, и, наконец, выбрав лужайку и обратив внимание на телку, плетущуюся за ней, строго сказала: «Будем пастись вот здесь…» Танька-красава, изображая покорность, захрустела травой, и когда вдруг почувствовала, что сейчас пустит струю, быстро убежала в кусты, там пустила струю, а заодно и облагородила Божественную поверхность, после чего, вернувшись на луг, удостоилась похвалы Фигулины: «Вижу, — сказала корова, — из тебя выйдет корова, достойная моего уважения…» Этот снисходительный тон дал Таньке-красаве возможность завязать разговор и рассказать Фигулине о том, что она только что освобождалась от своего излишнего «Му» под руководством мудрого Нара и что теперь совершенно равнодушна к быкам: ей что быки есть, что быков нет, но лучше бы их не было и совсем!.. Услышав все это, Фигули́на пришла просто в восторг, сто раз похвалила за этот поступок, дала очень много полезных советов в отношении поведения скотины на плоскости, обругала быков, научив телку делать это еще и мычаньем, записала Таньку-красаву навечно в свои подруги и в итоге пообещала, что обязательно через знакомого Гуртоправа достанет ей в проекционном нигде качественные трусы…

После «трусов», тоже желая высказаться и перебив Таньку-красаву, в разговор вступили беззвездные и неопределенные особи, которые, как оказалось, пока Пастух занимался своими делами, ткнулись было в воловню, но коровы прогнали их, и они всем скопом, за исключением Овсянки и Стрекозы, которые стали просто пастись, пошли в говорильню за Марией-Елизаветой и настолько прониклись там Божественным языком в окружении болтливых взрослых коров, что теперь изъяснялись не только проекционными звуками, но и мычаньем, которое, правда, у них было такое, что вся эта смесь не была понятна ни Иде и Катерине, ни слушавшим телкам, ни самим говорящим… Последнее, впрочем, не относилось к Марии-Елизавете, которая довольно сносно научилась мычать и на коровьем строила даже длинные фразы, почти не употребляя мертворожденных созвучий.

Молчали во всем этом образовавшемся гомоне только Роза, Сонька, Антонина-гадалка и Анна, поскольку все четверо держали на языках фантики от конфет и опасались, что, начав говорить, снова упустят эти фантики до подхода своего Пастуха, который уже приближался к гурту по дороге от табачных плантаций, видных отсюда.

Джума и Елена, пока Пастух подходил, рассказали про быка Иллюзора, а вернее, про то, что сообщил им этот загадочный бык, существующий в двух плоскостях: что любая скотская сущность обладает, оказывается, Божественной интуицией, которая, как оказывается, совершенно ничтожна у Пастухов и даже Хозяина, что скотина высших кругов ощущает реальность даже большими, чем интуиция, чувствами: седьмым и восьмым, а у звезд имеется даже девятое, — и как могли объяснили еще про сгустки субстанции исчезнувших из потустороннего мира проекционных теней, а также упомянули о том, что сгустки эти существуют не только в плоскости неба, но и в других, недосягаемых даже воображением объемах и сферах — чем исключительно заинтересовали всех телок и даже Катерину и Иду, которые посетовали на то, что им лично не повезло встретиться с Иллюзором на своем первом кругу, а теперь уже поздно, поскольку от встречи с ним существует опасность потерять точку опоры в своей голове и оказаться в местах исправления…

Тут подошел Пастух и, послушав немного про «сгустки субстанции», снял с языков телок фантики от конфет, разгладил, сложил пополам и спрятал их в сумку, после чего все четыре коровы, молчавшие до сих пор, незамедлительно включились в обмен новостями, наперебой рассказав, что фантики эти помогла найти им в траве сама Барбариска-Илона-заступница, которую они повстречали в долине, возвращаясь от камня с изображением ее знаменитой проекции, и что на самом-то деле эта страдающая за страдающих выглядит не какой-то убогой коровой, которая только и делает, что страдает, но, напротив, очень веселой, раскованной, доброй, разговорчивой и приветливой, пахнущей «барбарисками» особью, не имеющей, кажется, ничего общего с мрачным рисунком, обозначающим ее иллюзорную тень; и, ко всему, Антонина-гадалка добавила, что копыто ее правой задней ноги после общения с этой коровой совершенно прошло… Четверо эти так бы и тараторили, если бы Пастух не положил на язык каждой из них награду за фантики — отколки конфеты, которые коровы не захотели сразу глотать, чтобы продлить удовольствие, и поэтому замолчали, предоставив возможность высказываться дальше другим.

— Меня и Елену, Пастух, — сообщила Джума, используя наступившую паузу, — верблюд сравнил с мудрыми верблюдицами и пообещал нам желтые мушки на лбы…

— Подслушиватель, Джума, уже сообщил мне об этом, — ответил Пастух, — но желтые мушки есть в коробочке только у одного Пастуха, который по воле Хозяина иногда, очень редко, перемещает свое эфирное тело в пустыню, чтобы сочесть верблюжье поголовье, проверить, есть ли вода в колодце, к которому бесконечно по своему кругу идет караван, наградить наиболее выдающихся особей этими желтыми мушками, а также украсить достойно нескольких верблюдиц для участия в карнавальной процессии и отвести их на Тракт, поскольку этим парнокопытным тоже не чуждо желание покрасоваться перед всем стадом своими горбами, своим уникальным для плоскости телосложением, да и вообще смачно и мудро поплевать на окружающую скотину, — что доставляет им наибольшее удовольствие. Пастух этот встретится нам у подножия большого холма, в очереди на поклонение всеобщим святыням, и мушки эти он, несомненно, прилепит на ваши умные лбы.

Соорудив затем невообразимо большую козу, которая даже изогнулась, подобно какому-то рогу, Пастух дал послюнявить ее Лисичке, и, выпустив дым табака, смешанного с навозом, отчего сразу несколько телок чихнули, спокойно стал слушать наивные рассуждения коров о том, где чей сгусток субстанции мог бы найти себе благодатное место в этом огромном мире, исходя из проекционной — не коровьей — мечты, о том, произошли сущности из пространства или все-таки от коров и быков, а также о том, из чего могло бы возникнуть небытие и что вообще оно из себя представляет… Но когда разговор коснулся разницы между реальной иллюзией и иллюзорной реальностью, то есть зашел в область проекционного словоблудия, снял с плеча свой поучающий бич, раскрутил его и, щелкнув над головами коров, прекратил обмен впечатлениями, после чего выстроил гурт надлежащим порядком, пересчитал поголовье и крикнул строгим, уверенным голосом, с хозяйской уверенностью, как делал это на первых столбах: «Геть вперед! — прибавив, правда, вместо «пеструхи»: — Сгустки субстанции и мудрые верблюдицы!..» — и погнал коров к следующему столбу.

62. Прогон. Выкрутасы

На выходе из долины в пределе коровьего видения снова появилась поверхность черно-бурого цвета, безликая и бесплодная, если не считать редких деревьев, стоявших поодиночке и сохранивших разнообразную форму крон, и коровы сразу же приуныли от вида окружающего пространства, которое после интересной во всех отношениях долины показалось им лишенным всякого смысла и совершенно не предназначенным для существования в нем чего-то живого.

— До очередного столба, — объяснил телкам Пастух, как будто бы чувствуя их настроение, — этот отрезок дороги будет однообразным и скучным, и я бы назвал его просто необходимым прогоном, который не дает особям первого круга прервать великое безостановочное движение по плоскости, а также соединяет область более глубоких познаний реальности, которую вы с успехом прошли, набравшись, как я вижу, незабываемых впечатлений, с областью более серьезного понимания себя — как сущности, принадлежащей неразделенному нечто и подчиняющейся общим законам, установленным из недосягаемых сфер, но имеющей свой собственный смысл, изменение которого уже неподвластно даже силам, создавшим этот смысл… Так что сейчас предлагаю сосредоточиться на себе, взяв точкой опоры одну важную вещь: остаточное потустороннее мышление, как и у всех особей первого круга, сопровождается у вас сейчас чувством течения или истечения проекционного времени, но вы должны подавить в себе это чувство и поверить в одно: существование ваше на плоскости и под сводом так же вечно, как и реальность, и никаких мертворожденных временных величин Божественное движение не знает.

— Скучно, Пастух, думать о вечном существовании, двигаясь по безликости, которая нас сейчас окружает… — сказала Антонина-гадалка.

— А чтобы было не скучно, — ответил Пастух, — начните воображать себя кем-то, но с одной оговоркой: не уходите в иллюзию…

— Но мы, Пастух, не проекции с высокоразвитым воображением, а простая скотина… И кем же мы можем вообразить себя помимо взрослых, вечных коров, которыми станем после первого круга? — спросила Антонина-гадалка.

— Во-первых, — сказала Елена, — мы, конечно, коровы, но не совсем — это уже дает повод о чем-то подумать…

— А во-вторых, — вмешалась Джума, — верблюд, между прочим, принял нас даже за рыб из области неба, и поэтому я лично буду идти и представлять себя рыбой, плывущей по этой пыльной дороге и задыхающейся от нехватки воды…

— Я, кстати, — сказала Танька-красава, — там, в пустыне, в песке, совсем измучилась без воды… Песок, кстати, был совсем не горячий, напротив, даже охлаждал, но три последние песни верблюда были о жажде, которую испытывает весь караван, и поэтому я так захотела воды, что, не дождавшись последней двадцать четвертой песни, сбежала после двадцать второй — выскочила из песка и дернула за ковыльную полосу, к ближайшим деревьям в надежде найти хоть какую-то лужу…

— А верблюд не обиделся?

— Не обиделся, только плюнул мне вслед, и все… Так что я буду на этом скучном прогоне не рыбой, а… птицей, которая почти что неуловима для вашего взгляда, — сказала Танька-красава.

— А я пойду, как верблюд по пустыне, раскачиваясь, — вдруг заявила застенчивая Кувшинка. — Надеюсь, не против никто?

— Не против, — ответила Куролеска, — только не плюйся… Я буду грозным быком, похожим, если вы помните, на Искандера, и от плевка могу разъяриться…

— А я буду сгустком своей же субстанции, который попивает свой любимый коктейль на далекой планете… — объявила Елена. — Правда, делать это я буду в движении, а не сидя за белым столом под зеленым зонтом…

— А какой у твоего сгустка, Елена, любимый коктейль? — спросила Овсянка. — Я с большим удовольствием пристроилась бы к тебе, поскольку совершенно не чувствую, где обитает сгусток моей субстанции…

— У моего — голубой, называется просто: «Седьмое небо»… Но я, Овсянка, люблю одиночество и поэтому, извини, в компанию тебя не беру, вообрази себе что-то другое.

Овсянка обиделась и больше ничего не сказала.

— Знаю я этот коктейль, — вмешалась Мария-Елизавета, — он включает в себя семь разных вкусов… В позапрошлый, кажется, раз, сойдя со своего несчастного первого круга на двадцать девятом столбе и шляясь по ирреальности, я, кажется, работала барменшей, причем на седьмом этаже какого-то гигантского здания, уходящего в небо, в баре «Седьмое небо», и делала этот коктейль, который довольно затейлив: в него входит самбука… бейлис… абсент… блю кюрасао… калуа… гренадина, а также триплеска, и на выходе эта смесь поджигается… Вообрази, Овсянка, что я на ходу готовлю тебе этот коктейль, и пусть твой сгусток субстанции спокойно плывет вперед, в ожидании этого голубого напитка с Божественным вкусом…

— Все эти сведения, Мария-Елизавета, — сказала беззвездная Стрекоза, — отдают несуществующим искаженным, а наш Пастух между тем поставил условие: воображать, но не скатываться в иллюзию…

Но тут отозвался сам Пастух, который сказал, что напиток этот, насколько он может судить по звучанию, имеет происхождение небесное, а сведения из области неба не могут быть несуществующим искаженным, поскольку небесная плоскость реальна, и все, что связано с ней — принадлежащее ей, а также исходящее из нее — реально, и любая корова может удерживать это в своей голове, поскольку помрачения скотских мозгов от такой информации не наступит, добавив, что, наверное, пастух Николай с удовольствием выпил бы эту горящую в небе смесь, удостоверившись лишний раз в существовании Божественного…

После этого замечания коровы расслабились, сбавили быстрый темп, взятый было вначале от строгости Пастуховского окрика, стали передвигаться вольнее, развалив несколько строй и став похожими уже не на гурт, спешащий куда-то, но на обычное стадо, спокойно бредущее к водопою или на очередное место пастьбы, причем поступь коров превратилась в какую-то смесь непонятно каких движущихся существ, которыми, видимо, повоображали себя коровы, а Горчица, Буянка, Копейка, Ромашка и Стрекоза неожиданно вдруг вообще поскакали вперед, и Пастух сделал вывод, что «все пятеро, очевидно, вообразили себя кобылицами, бегущими по ковыльным степям…»

Светло-рыжая Сонька, между тем, двигалась совершенно обычно, почему-то, правда, насупившись, и в какой-то момент стала делать согуртницам замечания:

— Ты, Кувшинка, идешь не как гордый, высокомерный верблюд, которые ходят степенно раскачиваясь, а как хромая коза… А ты, Куролеска, движешься не как бык Искандер, исполненный собственного достоинства, а как упертый баран, которого волокут за веревку на новое место пастьбы… Джума! Ты — не рыба, а какая-то каракатица из проекционной иллюзии или самой отдаленной области неба, если такие там есть… Нет, это ни на что не похоже, кроме как на сборище инвалидов, так что лучше идите обычно, как телки, а то можно подавиться от смеха, который застрял в моей глотке, и — ни туда ни сюда, поскольку мы, как коровы, видимо, не способны на смех…

— Да, Сонька, — согласился Пастух, — все это — выкрутасы, правда, именно с них и начинается глубокое познание себя, поскольку, пытаясь изобразить не себя, телка, во-первых, пройдя череду не соответствующих ее смыслу воображаемых образов, в итоге навечно уходит от подражания кому-то и заявляет лично себя — как неповторимая особь, а во-вторых, учится развлекаться сама же с собой, разбавляя этим безвредным занятием однообразность пастьбы и коровьих обязанностей, не уходя при этом сущностью в проекционное никуда, где ваши мертворожденные тени в смысле подражания чему-то или кому-то уже давно потеряли власть над собой, доведя тем самым степень иллюзии мертворожденного мира до абсурдной величины: когда бесплотная тень изображает другую бесплотную тень, изображающую, в свою очередь, еще какую-то тень, причем все наслоение это не управляется разумом и самовоспроизводит само же себя… В Божественном стаде подобное невозможно, и телка уже на первом кругу учится входить в какую-то роль и тут же выходить из нее, чтобы защитить свое будущее коровье Я от своего же воображения…

— Да, Пастух, я понимаю, — ответила Сонька, — но, как я признавалась, мне лично с первых столбов кажется то и дело, что я — это вовсе не я, а другая корова или, может быть, даже бык, и лишь иногда у меня наступает какое-то просветление, и я чувствую, что я — это я.

— На самом-то деле, Сонька, ты — уникальна и чрезвычайно умна именно в том, о чем мы сейчас с тобой говорим, и сознаюсь тебе, что в этом ты даже более умна, чем все остальные твои согуртницы и даже Елена с Джумой, но уникальность твоя проявится на круге втором, и в чем она заключается, ты узнаешь на ближайшем столбе, а поэтому спокойно иди, не обращая внимания на выкрутасы своих подруг, которые лишь развлекаются тем, что для твоей сущности станет занятием серьезным, выражающим твой единственный подобного рода смысл в Божественном стаде…

Тут в пределе коровьего видения появилась сплошная завеса пыли, ниспадающая, как занавес, от свода и до поверхности, и телки, которые ускакали, было, вперед, стояли в нерешительности перед этой завесой, уже чихая и фыркая от одиноких пылинок, ежась от холодного дуновения ветра. «Что делать, — сказала Джума, — прошлое идет в непогоде!..» — и смело, как и всегда, первой нырнула в эту серую тьму, увлекая за собой остальных…

63. Театр Фигулины

С упорством и мужеством преодолев непогоду из ветра и пыли и выйдя снова на свет, к очередному столбу, коровы увидели за этим столбом еще один занавес, который был, собственно, сплошным, высоким, казалось, непроходимым кустарником, перегораживающим дорогу, и, ко всему, еще и обвитым чем-то вроде плюща. Катерина и Ида, не доходя до препятствия, сразу свернули с дороги, объяснив это тем, что на прошлых кругах много раз воочию наблюдали происходящее когда-то за этими зарослями, о котором наверняка расскажет телкам Пастух, и направились к одинокому дереву на безликой поверхности, окруженному небольшим наплывом травы. В зеленой стене, впрочем, оказался едва заметный, почти заросший проход, и телки, продравшись через него за своим Пастухом, вышли на довольно большую поляну или площадку, с какой-то короткой, то ли выщипанной, то ли вытоптанной травой, и ограниченную со всех сторон этим самым кустарником, несколькими деревьями и по краям уже высокой, подходящей для поедания травой. В дальней части поляны расположилось небольшое строение, похожее на узкий, но глубокий сарай, напоминающий коридор для прохода куда-то. Доски этого коридора были покрыты снаружи мхом и плющом, что говорило о старости этой непонятной конструкции, позади которой трава росла особенно густо.

— Чувствую, — сказала светло-рыжая Сонька, — что здесь что-то когда-то происходило, причем очень знакомое, но не знаю, что именно это было и откуда мне это знакомо…

— Чувство не обманывает тебя, корова… — ответил Пастух и начал рассказывать: — Действительно, место это чуть ли не самое знаменитое из всех мест на плоскости и под сводом, и, мало того, когда-то любимое всей скотиной настолько, что, как видите, трава здесь вытоптана до того, что прекратила свой рост от бесконечного топтания парно- и непарнокопытными и годится разве что для баранов и коз. Хотя по краям — вам есть чем поживиться; а чуть правее, за зарослями кустов, есть лужа с водой, которая никогда не кончается, сколько ее ни пей… Строение же это, сейчас заброшенное в силу определенных причин, является единственным на всей Божественной плоскости туалетом, который соорудила для Фигулины братия Пастухов — под руководством одного Гуртоправа, взявшего на себя роль архитектора, и с одобрения Хозяина, который все же пошел навстречу этой необычной корове после ее ультиматума. Вол Ян — по своей сущности не сравнимый ни с кем трудяга, снятый Хозяином для этого дела со своего вечного малого круга, притащил сюда доски от разрушенного ветрами сарая — созданного когда-то по воле Создателя и желанию Намерения для великой Заблудшей Паршивой Овцы, которая, как, наверно, надеялся недосягаемый разум, когда-нибудь клюнет на этот сарай, будет прятаться в нем, и ее будет проще найти, но которая так ни разу и не воспользовалась этой наживкой, обходя ее стороной, — и из досок этих и построили туалет, выбрав, как видите, уединенное место, где Фигули́на могла быть совершенно скрыта от глаз… Но… — тут Пастух сбросил сумку и бич, присел на поверхность, неторопливо соорудил себе небольшую козу и, выпустив дым и видя, что телки все как одна ждут продолжения, стал рассказывать дальше: — Но в первый раз Фигули́на попала на эту поляну в составе небольшого гурта в десять голов, к которым был приставлен опытный дважды Пастух, как и я, в силу того, что головы эти были выпущены в движение из Загона для сумасшедшей скотины, и хотя уже и не нуждались в лечении, вернувшись в реальность, благодаря Гуртоправам, вправившим им мозги, но присмотр за ними был пока что все же необходим. «Вот, Фигули́на, твой туалет, — сказал дважды Пастух, — можешь облагородить поверхность и никого не стесняться — никто не увидит…» Фигули́на степенно направилась к личному туалету, мыча на ходу «Великолепнейшая постройка!..», а стадо спокойно принялось за траву, не подозревая еще, что предполагаемый этот простейший коровий акт обернется интереснейшим зрелищем, а впоследствии и представлением, в результате которого образуется первый на плоскости театр скотины, основу которого составят особенности скотского мышления, и что система этого мышления к моменту вашего движения по великим кругам захватит многие театры потусторонней иллюзии, возвращая их к изображению первородных, безмолвных, бесстрастных и бесчувственных актов, которые пытались сыграть друг перед другом мертворожденные призраки, в далекую пору не обладающие способностью воображением своим раздвинуть окружающий мир. Итак, Фигули́на с достоинством, чувствуя себя чуть ли не избранной особью, вошла в туалет — вот в этот сарай — и уже хотела было облагородить поверхность, но, как говорится, каким-то чудом из плоскости неба сообразила, что задняя ее, толстая, здоровенная часть как раз осталась торчать снаружи, поскольку вошла она в туалет вперед головой, и гурт, включая и Пастуха, как раз эту часть и видит. Корова решительно отказалась в таком положении делать что-либо, касающееся облагораживания поверхности, и попыталась выйти назад, но, не имея опыта хождения задом вперед, не смогла сдвинуться и на шаг, и от беспомощности стала мычать и реветь. Пастух, внимательно наблюдавший все это, сначала не растерялся: подошел к туалету и потянул Фигулину за хвост, но корова лягнулась, завыла и продвинулась еще дальше вперед… Пастух, хоть и дважды Пастух, никогда с подобным не сталкивался и не знал, что предпринять. Согуртницы Фигулины остановили жевание травы и собрались вокруг, замычали, давая советы. Фигули́на как будто застряла в своем туалете и от бессилья только ревела. Дело затягивалось, не шло ни туда, ни сюда, вся близпасущаяся скотина постепенно стеклась на эту лужайку и наблюдала целое зрелище, устроенное коровой, застрявшей в постройке проекционного смысла. Издалека, слыша рев Фигулины, приплелся даже упертый осел, мысли которого о великом нарушил этот беспомощный рев, и даже несколько пробегавших поблизости вольных коней остановили свой бег, повернули к лужайке и, продравшись сквозь заросли, с интересом, похрапывая, стали наблюдать удивительную картину: невозможности выхода коровы задом из туалета. Скотины все прибавлялось. Пастух, отчаявшись, послал серую в яблоках лошадь за Вилли — коровой со знаменитой Большой дороги, которая единственно во всем Божественном стаде умеет, как вам известно, передвигаться и задом и передом и могла бы объяснить Фигулине, как ей выйти из трудного положения. Зрители ждали теперь появления Вилли. Но быстрая лошадь, посланная на Большую дорогу, вернулась с известием, что Вилли уже который столб пятится как раз задом вперед, преспокойно помахивая перед собою хвостом, и вообще-то согласна изменить направление и допятиться сюда и помочь, но сколь долго она будет пятиться — неизвестно, так что с ее стороны быстрой помощи не дождешься. И тут этот самый осел, по кличке Джигит, тупо наблюдавший картину, вдруг огласил округу своим диким ослиным криком: «Вот бы мне такую упрямую жену! Может быть, это только на вид корова, а сущность ее — ослиная! Ну-ка, попробую с ней схлестнуться!» И, подойдя к туалету, неожиданно быстро и ловко попробовал взобраться на заднюю Фигулинину часть. Почувствовав, что она вот-вот может сделаться женою осла, Фигули́на так взбрыкнула ногами, что осел отлетел и шлепнулся на траву, а сама Фигули́на, взбрыкнув еще раз, самостоятельно выскочила из этого туалета задом вперед… Зрители одобрительно замычали, заржали, заблеяли. Пастух облегченно вздохнул, сделал себе козу, наподобие моей, выпустил дым. Успокоившись, ободренная похвалой всей скотины, собравшейся на лужайке, Фигули́на, опытная теперь, повернулась задней частью своей к туалету, дважды или трижды взбрыкнула и оказалась на нужном ей месте и в таком положении, какого требует это место. Из туалета торчала теперь только ее голова, и, облагородив поверхность, Фигули́на спокойно покинула туалет движением вперед своим передом, причем всем, включая и Пастуха, так понравилось происшедшее, что они стали упрашивать Фигулину повторить все с начала, просто с входом и выходом, уже без осла… Хозяин, узнав об этом событии через всеслышащего Подслушивателя, рассудил, как и всегда, очень мудро, а именно: представление было комическим и для скотины полезным в силу того, что изображало всю тупость и ограниченность потусторонних теней, придумавших себе туалеты, и лишний раз подчеркивало то самое несуществующее искаженное, которого должна сторониться скотина. Хозяин наградил Фигулину званием коровы-актрисы — первой на плоскости, — объявил ее особой неприкасаемой и, освободив от хождения по обычным столбам и кругам, сделал свободнопасущейся, назначив ей для движения совсем малый круг, очерчивающий туалет и поляну, чтобы в любой момент по своему желанию она могла дать представление… Теперь многие особи для разнообразия и отдыха от пастьбы шли не в карнавальное стадо, а к туалету и, расположившись на этой поляне, бывало, подолгу, но терпеливо ждали, пока Фигулине захочется облагородить поверхность. Подтягивались коровы и даже быки, пони, ослы, кони и лошади, козы и овцы, — словом, все, кто нуждался в некотором отдыхе от повсесветных забот и обязанностей; и не однажды на эту поляну приходил из пустыни верблюд, в первый же раз заявивший, что Фигули́на достойна не одной, но сразу четырех желтых мушек на лоб, поскольку мудрость ее величиной такова, что превосходит даже мудрости трех верблюдиц, сложенные вместе. Почувствовав, наконец, желание облагородить поверхность, Фигули́на с невозмутимым величием шла к туалету и начинала свой акт. «Заходит, заходит!.. — комментировала скотина, собравшаяся на поляне. — Пятится, пятится!.. Устроилась, устроилась!..» Звук, исходящий из туалета, давал всем зрителям даже какое-то облегчение, все облегчались на месте, облагораживая поляну, а уж когда Фигули́на передом выходила из туалета, так все, кто собрался, чувствовали себя просто счастливыми!

64. Конкуренция

Трагедии и комедии, которых насочиняла художница Вилли, опираясь на те иллюзорные чувства, которые приобрели потусторонние призраки в процессе своей деградации, совершенно потеряв сущностную ориентацию, не шли теперь ни в какое сравнение с тем Божественно-первородным, кристальным по своей чистоте представлением, исполняемым Фигулиной, и об этом откровенно и прямо высказался Хозяин, добавив к тому же, что после знаменитого смешного вопроса Вилли, на который даже непостижимый, недосягаемый разум Создателя и Намерения не смог бы ответить, тему всяческих представлений он, Хозяин, внимательно изучил, воспользовавшись проекционными сведениями скотины и Пастухов, посещающих ирреальность, и пришел к выводу, что еще задолго до Вилли древний театр проекций со своими страстями умудрился испохабить все сущностное, поставив в основу свою — иллюзорное, не имеющее отношения к Божественному, но вот теперь, благодаря Фигулине, представления которой, несомненно, с помощью сущностей отобразятся в потустороннем нигде, театр этот вернется к своей изначальной основе, к сценам безмолвных Божественных актов скотской реальности… Подслушиватель донес мнение высшего разума до ушей всей скотины и Пастухов, и Вилли, узнав эту новость, почувствовала конкуренцию, которая как понятие, кстати, проникла в иллюзию из реальности, где кони, быки и бараны всегда соревнуются в тупости, силе и скорости, и припятилась, наконец, на поляну, помахивая перед собою хвостом. Вид у нее был такой важный, что, казалось, она вот-вот закурит козу; в виде ее не хватало только проекционных очков. Как только Фигули́на сделала свое дело и вышла из туалета под одобрительное мычанье, ржанье и блеяние собравшихся на поляне, Вилли скептически промычала: «Не верю!..» И, как опытный комик и трагик, дала наставления: входить в туалет все же сначала передом, разыгрывая свою ошибку, делать вид, что выбраться никак невозможно, а осел пусть так и кричит: «Мне бы такую жену! Наверное, это ослиная сущность!..» — и пусть прыгает сзади на Фигулину, изображая бесчувственную попытку схлестнуться с попавшей в неудобное положение коровой. Сбегали за Джигитом, оторвав его от вечных раздумий, и тут же при зрителях устроили репетицию. Осел навалился — правда, в этот раз несколько медленно, философски, — Фигули́на взбрыкнула — стараясь, разумеется, не ударить осла, который все же отскочил уже резво, опасаясь попасть под коровье копыто, — сделала вид, что с трудом пытается выйти, покрутила своим внушительным задом и, выбравшись из постройки, развернулась и, пятясь, проделала дальше то, что и делала много раз к удовольствию скотины. Так и оставили… Высший разум, покровительствуя затеянному, перевел осла из свободнопасущегося в «привязанного» к облагораживанию Фигулиной поверхности, — что осел счел чрезвычайно престижным, чувствуя теперь значительность не только своих ослиных мозгов, но и великолепного тела, и не отлучался и на миг от поляны, был всегда наготове. Представление было дано бесконечное множество раз и усилило свой эффект, когда действия прибавилось: Фигулине с одобрения Хозяина наконец переправили из потусторонней иллюзии через межплоскостное пространство трусы, которые она так долго выпрашивала, и к скотскому театру приставили специального Пастуха, который разоблачал Фигулину, вешал ее трусы на специальную жердь, воткнутую в поверхность слева от туалета, а после спектакля снова натягивал на нее это странное для реальности одеяние. Скотина воспринимала это не как вычурность Фигулининой сущности, но как насмешку коровы-актрисы над иллюзорной условностью, с большим артистизмом воспроизведенной Божественной сущностью в пространстве реальности. Коровы особенно восхищались Фигулиной-актрисой, ценили знакомство с ней и жертвовали ей свои украшения, которые, в свою очередь, Фигули́на жертвовала истощенным и никому не нужным коровам, плетущимся позади карнавального стада… Но миновал пик популярности этого своеобразного театра, зрителей становилось все меньше, и наступил тот момент, когда и сама Фигули́на призналась, что ей до дикости надоело давать представления на одной и той же поляне, и заявила, что если ей соорудят переносной туалет, то она продолжит игру, двигаясь от столба к столбу по великим кругам… Хозяин, взвесив все за и против, счел подобное невозможным, поскольку в реальности отсутствовала телега, на которой можно было бы перевозить туалет, и, оставив эту корову свободнопасущейся, то есть не обязанной двигаться с каким-то стадом или гуртом, вернул ее с малого круга на те большие круги, которые совершает по плоскости основная масса скотины. И Фигули́на покинула это место и больше не возвращалась сюда, как и осел, который от грусти, вдруг объявшей его при виде опустевшего славного места, стал ходить на границу пустыни, подружился с верблюдом и увлекся небесными миражами, истолковывая их своим ослиным умом крайне необычайно, — чем посеял в верблюде сомнения в правильности верблюжьего взгляда на мир. Фигули́на же не изменила своему поведению, продиктованному проекцией, возобладавшей над сущностью, и потребовала вскоре еще и нагрудник, лифчик-мешок для вымени, не дающего молока, платок для утирки носа, а потом и косичку на хвост. Уважая заслуги этой странной коровы, Пастухи с одобрения Хозяина переправили из иллюзии все, что она попросила, заплели ей косичку, но когда Фигули́на потребовала еще и носки на копыта — ей отказали, посчитав, что это уж слишком, к тому же носки будут моментально изнашиваться… Так что, телки, можно сказать, место это быльем поросло, туалет одичал, но идущие впереди двойники вашего прошлого наблюдают Фигулинины представления именно так, как я вам о них рассказал.

Вилли же, вернувшись на Большую дорогу Художников с первого представления, на котором она побывала, собрала срочный совет из, выражаясь проекционно, драматургов-быков, баранов, козлов, а также тех редких коров, тени которых сочиняют для потустороннего театра, и объявила им, что ориентацию мыслей нужно срочно менять: на подходе театр Фигулины, который обязательно отобразится в проекционном нигде и захватит иллюзию своей скотской, первородной системой театрального мышления, и поэтому нужно что-то менять, чтобы выдержать конкуренцию… Предположим, перейти в сочинениях на что-то небесное, а для этого нужно обратиться не к Данте — устаревшему фантазеру, а, предположим, к верблюдам, взгляд которых на небесные миражи уникален, еще не освоен никем и, несомненно, даст проекционному театру повод для размышлений… Словом, необходимо что-то решать…

Тут Пастух соорудил себе снова козу, выпустил дым и продолжил:

— Необходимо, телки, сказать, что одна из присутствующих здесь ваших согуртниц обновит театр Фигулины в Божественном стаде, не обращаясь, как и сама Фигули́на, к сочинениям потусторонних теней и придерживаясь в своих будущих представлениях того установленного недосягаемым разумом порядка вещей, от которого так далеки ваши мертворожденные призраки. Телка эта, а в будущем и корова, вмещает в себя много сущностей и отбрасывает в потустороннюю ирреальность проекции, способные поведением своим изобразить любую иллюзорную тень, — как, впрочем, и ее двойники, бесконечно идущие по великим столбам. Личность эта — ваша светло-рыжая Сонька, предназначение которой я не хотел до этого раскрывать, поскольку существование на плоскости скотского театра было вам еще неизвестно и вы бы не поняли смысл вмещающей в себя много сущностей особи… Надо теперь открыть, что Сонька — это и есть дочь Фигулины, которая, эгоистично занимаясь только собой, отнеслась к факту рождения телки как к чему-то случайному, не дала молока и, кажется, сразу забыла про свое материнство.

Услышав последнее, Сонька ничего не сказала по этому поводу, но тут же, на месте, не стесняясь, в отличие от матери, присутствующих коров, облагородила Божественную поверхность огромным ляпком и вдобавок еще и пустила струю.

— Соньке, что же, Пастух, предназначено оставаться здесь и оздоровлять туалет или добиваться, чтобы кто-то носил его по кругам? — спросила Елена.

— Туалет мне не нужен, — заявила дочь Фигулины, — обойдусь без него! Будет гурт из талантливых сущностей, и играть мы будем реальное, имитируя нарушение установленного порядка вещей и последствия, которые могут повлечь за собой недопустимые действия скотины. Туалет и одна-единственная корова, правда, с ослом, для этого не годятся, даже если учесть трусы… Я привлеку Мурашку и Мушку — они будут делать вид, что поедают друг друга; отыщу сговорчивую козу, которая сымитирует попытку передвижения на двух задних ногах; баран, если его убедить в полезной наглядности совершаемого, у меня тупо полезет в петлю, связанную из бича Пастуха и повешенную на невысокое деревцо; сам Пастух, оставшись без устрашающего бича, подвергнется нападению быка, которого я сыграю сама, и даст, что называется, деру от его страшных рогов, после чего Подслушиватель донесет про все это Хозяину, и быстро появятся суровые Гуртоправы, которые повяжут компанию взбесившихся особей веревками, сплетенными из хвостов несущностных лошадей, и поведут в Пантеон Скотских Ужасов для перемещения в иллюзию… Разумеется, если высший разум даст свое одобрение на эту трагедию… А Вилли пусть расставит действие в необходимом порядке и укажет актерам оттенки и силу рева, блеяния и мычанья, особенно в заключительном акте…

— Дело в том, Сонька, — ответил Пастух, — что Хозяин, возможно, и даст одобрение, поскольку придумано нравоучительно, хорошо, но представление это может отобразиться в иллюзии, причем вовсе не обязательно в театре, и тогда проекции Мурашки и Мушки попадут в те места, где Макар и телят не пас; тень козы, благодаря закону обратного отражения, встанет на четвереньки и так и пойдет прямиком в сумасшедший дом — когда-то родное, можно сказать, для Илоны-заступницы место; туда же угодит и призрак барана, вынутый из петли; и лишь ты, играющая быка, выйдешь сухой из воды: сцены с участием Божественных Пастухов не отражаются в потустороннем нигде, и нападения твоего призраки не увидят… Впрочем, — добавил Пастух, — что нам здесь до мертворожденных теней: пусть поедают друг друга, вешаются сколько угодно и ходят на четвереньках — последнее вообще хорошо, поскольку напоминает реальное…

65. Синяя трава

Тут на поляну, проломившись сквозь заросли своими большими телами, мыча и волнуясь, вывалились Катерина и Ида, раздраженные чем-то таким, что, видимо, оторвало их от умиротворенной пастьбы или отдыха под кроной одинокого дерева и заставило прийти к Пастуху, потому что мычанье свое они обратили сразу к нему, судя по интонации, жалуясь на что-то из ряда вон выходящее; на рогах у обеих висели обрывки плюща. Выслушав двух взрослых коров, Пастух примирительно произнес:

— Что делать, коровы… мы все, скотина и Пастухи, должны неукоснительно выполнять обязанности, возложенные на нас высшим разумом всеведающего Хозяина, который, в свою очередь, опирается на волю Создателя и желание Намерения, и не можем противиться установленному порядку вещей, смысл которого исходит из недосягаемых нашему разуму сфер… — и объяснил уже телкам, более доходчиво: — Все, на самом-то деле, просто, пеструхи: Подслушиватель сообщил Катерине и Иде, что потерялась опять овца, и в данный момент все Пастухи и свободнопасущееся коровы, бросив свои заботы, обязаны подключиться к поискам этой великой Паршивой Заблудшей скотины, которая, потерявшись, умеет запрятаться так, что даже вездесущий Подслушиватель, эфиром своим находящийся везде и всегда, не может ее обнаружить…

— Великая дрянь… — вставила Ида.

— Просто — коза!… - добавила Катерина, имея в виду овцу.

— Ужасно! — сказала Рябинка.

— Немыслимо, — поддержала ее Овсянка.

— Мы, телки, будем ее искать, пока не найдем, — продолжил Пастух, — а вы ждите здесь, на этой поляне, и я назначаю Марту пока что главной коровой, поскольку сущность ее подобна сущности Иды: любит порядок и, надеюсь, не допустит разброда…

— А почему, Пастух, — спросила Джума, — это выглядит как какая-то… паника? Что за срочность такая?

— Дело даже не в том, — ответил Пастух, — что по подобию этой овцы начинает вести себя и другая скотина, которая, узнав о пропаже и завидуя потерявшейся, говорит: «Я тоже хочу, чтобы меня все искали, хочу заблудиться…» — сворачивает с дороги и направляется за предел скотского и даже Пастуховского видения, и даже, бывает, небольшой гурт или стадо, пасущееся без Пастуха, который в этот момент куда-то, может быть, отлучился, расходится во все стороны, после чего приходится все головы собирать, — но в том, что таков необъяснимый порядок вещей, установленный свыше: заблудилась овца — надо ее искать… Правда, мы, Пастухи, видим в этом только бессмысленность, но разве вправе мы думать о великом смысле всего? Необъяснимость этого действия и раздражает свобднопасущихся особей, таких, как Катерина и Ида, которые ненавидят овцу, но почитают ее как сущность, приковывающую к себе внимание не только Пастухов и скотины, но и Хозяина, и выражающую реликтовые, первородные свойства Божественного пространства…

Катерина и Ида, промычав что-то еще, наверняка касающееся Заблудшей Паршивой Овцы, и пустив долгие струи, ушли с поляны, снова продираясь через кустарник, Пастух же, прихватив с собой сумку и бич, скрылся в узком проходе, и телки, таким образом, остались одни.

Марта несколько свысока оглядела все стадо, исполняя роль главной коровы, пересчитала количество особей, а затем ушла в правую часть поляны, где тоже виднелся какой-то проход, сообщив стаду, что, чувствуя большую ответственность за коров, намеревается отыскать путь к водопою — к неиссякаемой луже, упомянутой Пастухом, куда телки будут ходить всем гуртом под присмотром главной коровы, а не шляться к воде по одной, когда вздумается, нарушая тем самым порядок, установленный в ее, Мартиной, голове…

Оставшись без главной коровы, коровы пообсуждали овцу, наградив ее такими ругательными созвучиями проекционного языка, что, услышав их, овца, наверное, сразу нашлась бы, после чего разбрелись по поляне и занялись поглощением травы, растущей вдоль высоких кустов и во всех уголках этого ограниченного зеленой стеной исторического пространства.

Вернувшись от лужи, оказавшейся в двух шагах от поляны, Марта, испытывая чувство ответственности, снова пересчитала коров и обнаружила, что их всего двадцать две… Пересчитала снова, прибавила свою голову, которую забыла учесть, и получилось теперь двадцать три телки, как ни крути…

— Коровы, — сказала Марта, — я недосчитываюсь одной коровы, подойдите ко мне, выясним, кого это нет!

Телки все как одна стеклись к главной корове, аппетитно отрыгивая, пережевывая и снова глотая траву, и стало понятно, что нет пегой Розы — по стати своей самой маленькой из коров.

— Наверное, Роза притворилась овцой, — предположила Мария-Елизавета, — спряталась где-то и хочет, чтобы мы ее поискали.

— Давайте искать! Она где-нибудь в зарослях.

— Давайте!

Розу скоро нашли за проекционной постройкой, действительно в зарослях, но какой-то синей, очень высокой травы, которая телкам на плоскости еще не встречалась. Роза объедала листочки и веточки этой травы, оставляя голыми толстые неаппетитные стебли. Увидев согуртниц, Роза сказала:

— Ха-ха! — и промычала что-то невнятное.

Глаза у Розы были удивленно расширены и блестели, как стекла, и когда телки спросили, не прячется ли она от подруг, подражая великой Заблудшей Овце, Роза снова сказала:

— Ха-ха! — и засмеялась проекционно — так, во всяком случае, определили уши коров.

На смех этот, совершенно необычный для плоскости, подтянулось все стадо, и Мария-Елизавета, уловив в поведении Розы нечто такое, с чем не раз сталкивалась сама, шлясь в иллюзии по разным злачным местам, ухватила пучок синей травы, проглотила его, а затем носом втянула развеявшуюся с листьев пыльцу. Лисичка со Стрекозой, обе не помнящие себя, но, видимо, хранящие в своем существе кое-какую иллюзорную искушенность, обошлись более конкретно: слизнули с листьев пыльцу и носами тоже втянули. Глаза у Марии-Елизаветы почти сразу же заблестели, расширились, и она объявила:

— Забористо!

— Забористо! — подтвердили в один голос Лисичка со Стрекозой, и обе сказали:

— Ха-ха!

Марии-Елизавете стало смешно, и она засмеялась проекционно, как Роза.

— Вы что, — спросила строгая Марта, — переместились в потустороннюю плоскость от этой травы?

— Наоборот, — ответила Мария-Елизавета, — мир стал еще более реальным, реальность удвоилась… — и предложила: — Попробуй!

— Я сомневаюсь, — ответила Марта, — что положение главной коровы позволяет мне пробовать эту траву, которая в потустороннем нигде, как я догадываюсь и как сообщал нам Пастух, уводит в лжесущностные пространства…

— Марта, — сказала Лисичка и дважды хихикнула, — не втирай нам очки, ты что, какая-то мертворожденная тень, далекая от ощущения великого? Попробуй синей травы, пожуй и нюхни, и, уверяю тебя, главнокоровость твоя реально удвоится!

И Марта решилась: нюхнула и пожевала, после чего, дождавшись благотворного чувства, хихикнула и сказала:

— Годится! Действительно, я чувствую себя дважды главной коровой, причем у меня образовалось две головы, обе — в реальности, и обе зорко следят за вами без всяких очков.

Лисичка и Стрекоза заржали, как лошади, и после этого все остальные коровы, оставшиеся без дела и наблюдавшие развлечение согуртниц, обошли туалет и с любопытством начали поедать синие заросли, обладающие забористостью, и, вдыхая поднявшуюся пыльцу, постепенно развеселились так, что не могли остановиться от смеха, который, впрочем, перемежался с мычаньем, которым телки пытались выразить друг другу какие-то неоспоримые, ясные истины из своих просветлевших от синей травы коровьих голов…

Источник Божественной радости оказался неиссякаемым: послушно сходив под руководством дважды главной коровы на водопой и возвратившись за туалет, телки обнаружили на месте объеденных и частично вытоптанных стеблей свежие заросли, и в радость себе снова принялись за эту нескончаемую траву, которая не только смешила, но и преображала реальность, делая ее несколько искаженной, но весьма любопытной и даже загадочной. Так, например, Елена увидела множество мелькающих птиц и перышки, которые плавно кружились в пространстве; Анна, задрав голову вверх, разглядела на своде изображение гигантского шара, показавшегося ей почему-то своим собственным, раздувшимся… разумом; для Рябинки с Малинкой все остальные согуртницы уменьшились до размеров божьих коровок, и, вытаращив свои расширенные глаза, они с удивлением и нежными чувствами наблюдали, как эти трогательные создания ползают у них под носами; Антонина-гадалка почувствовала у себя три головы и поделилась этим ощущением с Мартой, которая, захохотав каким-то не существующим даже, наверное, в потусторонней иллюзии хохотом, сообщила, что у нее вообще их четыре, а может, и пять, поскольку коров на поляне эти головы насчитывают более ста, — и, ко всему подобному прочему, многим телкам казалось, что они парят над поверхностью, и что копыта их не опираются ни на что.

66. Малый коровий Апокалипсис

И только одна Джума повела себя странно: травы не попробовала, пыльцы не вдохнула и, как будто спохватившись чего-то, унеслась к водопою, вернулась вся мокрая, пробежалась по зарослям, собрав на себя пыльцу, и рванулась прямо в зеленую стену, огораживающую поляну… Она повторила это снова и снова, и коровы подумали, что Джуму охватило желание купаться в пыльце, и, окружив ее, стали облизывать, упрекая, что она уж слишком растрачивает синюю пыль на себя, позабыв о других, но заметив при этом, что намного удобнее поглощать пыль с тела мокрой коровы, потому что так не чихается, не раздражает носы… Джума прекратила метаться между лужей и зарослями, но предупредила коров, что они еще пожалеют о том, что наелись синей травы, и что радость их превратится в печаль.

— Такая, Джума, — пафосно заявила Ромашка, «приподнятая» в пространстве над плоскостью, — наша коровья доля: существовать то в радости, то в печали…

— Эх, спеть бы песню про долю коров… — поддержала тему Сметанка. — Но мы не в иллюзии, а на коровьем петь не умеем… — она замычала, и две слезы размером с горошины выкатились из ее коричневых глаз, взгляд которых неожиданно опечалился, помутнел.

Все коровы тут одна за другой прониклись плаксивостью и покатили необъяснимые слезы, а Марта, Горчица и Стрекоза выдали даже что-то вроде рыданья, которое охватило разом всех телок, но быстро прошло и превратилось в икоту, закончившуюся возникшей вдруг говорливостью: коровы принялись обсуждать вообще все, что на свете ни есть, причем высказывались как проекционными звуками, так и мычаньем, и разобрать в этом гомоне что-то конкретное было совершенно нельзя. Остановила всю эту несусветную чушь Елена, которая выразительным, громким голосом, в Пастуховской манере, возвысившись сама в себе до ощущения недосягаемых сфер, потребовала от телок внимания и прочла им целую проповедь о величии Божественной плоскости, Создателя и Намерения, высшего разума всеведающего Хозяина, Гуртоправов, Божественных пастухов, коров, всей скотины и — великости даже самой невзрачной козы, обитающей на поверхности и под сводом… Все коровы тут одобрительно, хотя и нескладно, стали мычать, подтверждая созвучие мыслей своих с мыслями этой самой умной в стаде коровы, после чего, почувствовав вдруг нестерпимый, даже болезненный голод в своих животах, накинулись на простую траву и начали поедать ее с таким Божественным аппетитом, что, казалось, были не кормлены с самых первых столбов своей великой дороги. Покончив с нормальной травой и так и не удовлетворив аппетит, телки перешли на то жиденькое подобие травы, которое щетинилось под копытами, покрывая основную площадь поляны, и, выщипав все, как бараны, до самой поверхности, переключились на листья кустарника, на плющ и даже на те кроны деревьев, до которых могли дотянуться.

В самый разгар этого скотского, неуемного пожирания растительности, вызванного воздействием синей травы, на поляну вошло через узкий проход уже знакомое телкам Оно: в количестве шестерых розовых пони и двух голубых жеребцов — не тех, правда, с которыми телки уже были знакомы, но по виду таких же красивых, складных, изящных и кукольных, — и тактично остановилось в центре поляны, ожидая, видимо, реакции стада на свое появление.

— Вы, коровы, знаете, кто мы такие? — спросила одна из розовых пони.

— Знаем, — ответила за всех Антонина-гадалка: — Оно — производная третьего рода иллюзорно-реального направления…

— Вы не будете против, — спросил жеребец, — если мы подзаправимся в вашей компании синей травой? Мы всегда тут пощипываем и понюхиваем ее, когда чувствуем, что реальность слишком уж обступила, навязывает серьезность и вторгается в то легкомыслие, которым наделил наши головы Божественный разум.

— Без всяких проблем! — приветливо ответила Стрекоза. — Мы нанюхались и наелись, а трава все растет и растет! Подключайтесь, поддержите, действительно, свое легкомыслие, а то реальность просто сожрет — сложности тут на каждом шагу! Мы расслабились первый раз в отсутствие своего Пастуха — и очень довольны, можно сказать, летаем, как небесные птицы, и ползаем, как божьи коровки, не зная забот.

— Вот-вот! — согласилась одна из розовых пони. — Мы уходили, пытаясь расслабиться, даже к Большой дороге Художников, зная, что особи, шествующие по ней, плохо воспринимают реальность, и легкомысленность, возможно, также присуща и им, и с ними будет легко, но оказалось, что воспаленное воображение этих созданий витает в таких безднах реально-иллюзорных премудростей, что разговоры с ними отягощают наши светлые головы, не замороченные условностями, еще больше, чем окружающий порядок вещей, установленный для основной массы скотины, к которой мы не причисляем себя…

— Да, — подтвердила другая пони, — Художники тяжелы для общения, и без того тут скотина сомневается в нашей реальности, буквально трогая и нюхая нас и задавая нам каверзные вопросы о нашей свободе, принадлежности к стаду, роду и виду, направляющем смысле нашего исключительного Оно, установленном, между прочим, для нас высшим разумом из недосягаемых сфер, хотя Пастухи утверждают, что сведений о нас нет… После этих вопросов спасение в одном — в синей траве, возвращающей легкость и понимание абстрактности смысла, в котором, пока что, живет вся скотина, пасущаяся вокруг…

— А почему ты сказала «пока что»?.. — спросила Елена. — Разве предвидятся какие-то изменения и тебе известно них?

— Мне, — ответила пони, — известно только одно: будущее за нами… Но объяснить я этого не могу… Советую только: обратите внимание на собчаков — у них свой язык, который мы понимаем, хотя и не учились ему, и новые взгляды на предназначение скотины, — более этого я объяснить не могу… — и вся группа Оно скрылась за туалетом и занялась поглощением синей травы, вдыханием пыльцы и ожиданием того состояния, ради которого и пришла на поляну.

Вскоре пони и жеребцы явились перед коровами уже в возвышенном состоянии, догнав и даже, кажется, перегнав в нем стадо коров, поскольку одна из кукольных пони, довольно бесцеремонно растолкав остальных, установилась в центре поляны и, слегка облагородив поверхность, сразу стала вещать:

— Скажу вам, парнокопытные, очень простую вещь: присоединяйтесь к нашему смыслу сейчас, пока нет вашего Пастуха… Ныряйте с нами в иллюзию, в которую мы сейчас будем нырять, и выныривайте непарнокопытными третьего рода, иллюзорно-реального направления, и тогда двойники вашего будущего, следующие за вами, не будут иметь тех скотских проблем, которыми озабочены те двойники, что идут впереди, в вашем прошлом, и, как я вижу, уже озабочены вы.

Телки насторожились, пустили длинные струи, задумались, пережевывая услышанное.

— Действительно, — вмешалась другая пони, — а то потом все будет занято, потом могут и не принять в наше Оно, которое вскоре может стать и Божественным, и так и останетесь в этом архаичном паноптикуме в роли скотины, обязанной исполнять коровью повинность: телиться, давать молоко, стараться производить много навоза — чтобы набить себе цену и заслужить благосклонность высшего разума, ходить по кругам, предписанным великим законом, за несоблюдение которого вас будут еще и наказывать… Мы же, как вам известно, свободны от этого… рабства.

— Я тогда еще, при первой встрече с Оно, говорила, — сказала Дуреха, — что есть выгоды в их положении, но меня смущает одно: как же наше коровье «Му», во что оно превратится?

— Будете жить без этого «Му», — успокоила пони, — увидите: снимется масса проблем. Во-первых, не будет несчастных беззвездных, которые как заведенные ходят по первому кругу, во вторых… еще много чего, но, главное, освободившись от этого «Му», вы попадете в объятия не скотской, а настоящей любви, которой, как мы считаем, заслуживает каждая сущность, имеющая Божественное начало.

Тут телки полностью согласились с пони, особенно в отношении «настоящей любви», выразив это согласие мычаньем, покручиванием и помахиванием хвостов, а также всеобщим пусканием каких-то веселых, коротких струй.

Танька-красава в задумчивости направилась к синей траве, чтобы добавить ясности мышления по поводу возможного перехода в Оно, за ней потянулись Буянка, Копейка и Мария-Елизавета, и все четверо, подзаправившись синей пыльцой, ободрали от голода еще и листья с каких-то низких невзрачных кустов, прихватив заодно и красные ягоды, висевшие на этих кустах, после чего вдруг почувствовали такой сильный прилив этого самого «Му», что, вернувшись к скотине, мирно беседующей о преимуществах в стаде производной третьего рода, сразу взялись за дело:

— Эх! — воскликнула Танька-красава, — Жаль, среди вас нет бычков!..

— А я не сойду за бычка? — спросила одна из пони, но телка, как будто не расслышав ее, начала ластиться к двум голубым жеребцам, умудряясь так вилять между ними своим задом с поднятым вверх хвостом, что жеребцы, оторопев от подобного поворота, тут же отпрыгнули от Таньки-красавы, как от огня, и ускакали с поляны через узкий проход, ведущий на водопой.

Буянка стала ласкаться к одной из розовых пони, которая с кокетливостью приняла это ухаживание, и они быстро, как будто сговорившись заранее, нырнули в проекционное никуда, на вид же оставаясь на месте, в центре поляны, и выговаривая друг другу всяческие любезности, которые можно было бы назвать совершенно невинными комплиментами, правда, скотского направления. Копейка нацелилась и лизнула нос почему-то Марии-Елизавете, но тут две розовых пони ревностно разъединили их и затеяли с каждой из них какую-то сложную куролесь, похожую на игру, но, очевидно, затягивая таким способом телок в собственный мир…

Начался полный разброд. Пони, добавив в себя синей травы и пыльцы, увели многих телок с поляны на водопой, другие же телки, не испытывая никакого желания присоединяться к Оно, разлеглись на поверхности и просто дремали, наблюдая короткие, странные, очень красивые сны, и, когда просыпались, болтали ногами, мычали, но встать не могли — как будто тела их совсем обессилили.

Джуме это все чрезвычайно не нравилось, и она подошла к главной корове, разбудила ее, ткнув ей в ляжку копытом, и с упреком сказала:

— Марта, происходит какой-то вертеп, ты назначена главной коровой и обязана следить за порядком…

— У меня, Джума, много голов, — ответила Марта, — не беспокойся, они уследят… — а сама закрыла глаза и снова уснула.

Окружающее пространство между тем быстро стало темнеть. Загорелись лампочки звезд, появилась великая Мать всех коров и быков, но под красным сиянием ее в этот раз не установилось покоя: телки и пони снова и снова вдыхали пыльцу, отлучались на водопой, тыкались в темноте в каждый угол поляны — что бы поесть? Разброд продолжался, и Джума, выбрав место под деревом, крона которого, частично объеденная, напоминала лохмотья, наблюдала такое, что самой ей казалось, что мозги у нее набекрень…

— Бред какой-то… — прошептала она, наблюдая действительно бред: Кувшинка ухватила венок из цветков, украшающий Анну, стянула его с рогов избранной сущности, и обе коровы с аппетитом, хрустя, принялись поедать этот символ, сплетенный Божественным Пастухом. — Скотина и есть скотина! — промычала Джума и добавила: — Фигули́на была права! — и отвернулась от этого мерзкого зрелища, порожденного синей травой.

67. Блажь и соблазн

Тьма ушла, свет наступил, и к его появлению на поляне, неестественно раскинув копыта, валялись только Антонина-гадалка, Марта, Сонька, Анна, Роза, Мария-Елизавета и Овсянка с Ириской, и ходила между ними Джума, пытаясь пробудить телок к жизни из глубокого сна. Картину эту и увидел сразу оторопевший Пастух, вернувшийся с поисков великой Паршивой Заблудшей Овцы. Оторопелость его выразилась в полной потере окраски рук и лица, обвисшей моментально одежды, с которой сами сползли и упали сумка и бич, и беспомощной интонации проекционного звука:

— Та-ак… — после чего фуражка с кокардой развернулась назад козырьком, но тут же, правда, повернулась снова вперед козырьком.

Джума, сжавшись внешне и внутренне, стала похожа на малохольную телку, только что вышедшую из стойла на первом столбе.

— С чего это такой аппетит и где остальные? — спросил невидимый Пастуховский эфир, и Джума, почему-то испытывая чувство вины за оборванные кроны деревьев, обглоданный беспощадно кустарник и недостающих согуртниц, ответила:

— Все, Пастух, наелись синей травы… Еще и нанюхались… И пропали… Остались вот только…

Тут Пастуховский эфир начал пульсировать, отражая всю гамму чувств Пастуха: окрасился в ядовито-зеленое, затем в фиолетовое, в красное, и остановился на желто-ехидном, обозна́чившим руки и половину лица; одежда расправилась.

— Где вы взяли эту траву?

— За туалетом, Пастух…

— Бараны!..

— Бараны… — согласилась Джума.

— Но кто попробовал первым, кто догадался, кто дал пример? Ты, я смотрю, вся в синих разводах…

— Пастух, — сказала Джума, — со мной дело в том, что место это в точности похоже на то, которое было возле нашего дома в проекционном нигде, то есть на задворках у нас тоже был туалет и позади него росла конопля — отображение в иллюзии, как я понимаю, этой ужасной синей травы, — и братья мои, тени бычков, обливали меня водой и заставляли, одетую так, чтобы лишь прикрыть неприличное, пройтись туда и сюда по зарослям конопли, а потом соскабливали с меня эту пыльцу для собственных нужд — ухода в лжесущностные пространства… И вот, Пастух, понимая, чем нюханье этой пыльцы угрожает моим подругам, я побежала и быстренько извалялась в воде, прошлась по зарослям синей травы, топча ее и собирая пыльцу на себя, и ломанулась в кустарник счищать синюю пыль, уничтожая таким образом, источник искаженной реальности… Я, Пастух, проделала это дважды, и уничтожила много, но потом эти «бараны» остановили меня и стали облизывать, не давая проходу, а когда я предупредила их о последствиях, они уже мало что понимали: смеялись, плакали и даже икали… К тому же, как оказалось, это неиссякаемая трава: растет и растет, — и уничтожить ее невозможно… Я здесь одна не попробовавшая, Пастух… Так что непозволительное вошло частично, конечно, с меня, поэтому я и в разводах…

— На самом-то деле, Джума, трава в проекционной иллюзии, о которой ты говоришь, не является отображением синей травы, и по сути своей это две разные вещи, хотя обладают похожим воздействием… Дело в том, что синие заросли просто так на плоскости не растут и являются проявлением соблазна, который возникает лишь по желанию скотины, впавшей в скотскую блажь, то есть по разным причинам остановившей движение свое по великим кругам, забывшей обязанности и от нечего делать ищущей, чем бы заняться… Но ты лично, Джума, не виновата ни в чем, ты вела себя крайне достойно и заслуживаешь за свое поведение награды: это даже маленький подвиг — попытаться уничтожить соблазн, и поэтому украшаю тебя не какой-то прищепкой на ухо, а цепочкой на шею, — правда, бронзовой, но на первом кругу больше бронзового вешать на телок нельзя, — и Пастух украсил Джуму настоящей тонкой цепочкой, а потом еще вытянул «барбариску» из сумки и, не раскалывая, целиком отдал Джуме.

Телка не преминула выразить свою радость и благодарность струей, проглотив сразу при этом конфету, после чего Пастух, не меняя своей желтизны, строго сказал:

— Ну, теперь поднимай, буди этих дохлых овец… Сейчас выясним, откуда взялся соблазн — на кого нашла блажь…

— Мы, Пастух, — с трудом подняла голову Марта, проснувшаяся сама, — не овцы, а телки — будущие коровы…

— Кажется, Марта, я доверил стадо тебе, и в итоге, кроме полудохлых овец, я не вижу здесь никого…

— Я, Пастух, не смогла уследить… тут такое… — ответила Марта, стараясь подняться.

— Мы живые, Пастух… — подала голос Антонина-гадалка и добавила: — А в иллюзию мы — ни ногой, и от синей травы лишь удвоили свое ощущение реальности…

— И в лжесущностные пространства, Пастух, мы — ни копытом… — поддержала ее Овсянка.

— Мы парили, Пастух, как небесные птицы, — сказала Ириска.

— И ползали, как букашки… — созналась Овсянка.

Телки поднялись, как могли, на дрожащие ноги, а Пастух взялся за бич, раскрутил его над головами коров и хотел было щелкнуть, но у бедной Ириски подкосились от ужаса ноги, она повалилась, не в силах стоять, и Пастух, бросив бич, произнес с убивающим равнодушием:

— Это обморок после синей травы, помашите над ней хвостами — приведите эту недотепу в порядок!..

— Уследить, Пастух, — подтвердила Джума, — было трудно… Тут такое творилось!

— Где Елена? Где Танька-красава, где остальные?

— У Елены, Пастух, — ответила Сонька, — непорядок с копытом задней левой ноги, и она ушла к роднику — подержать свою ногу в целебной воде, но к тому же, наверное, разговорилась с созерцающими быками, потому что сказала мне, что после синей травы в голове у нее появились кое-какие реальные мысли об истинном положении вещей, и попутно с лечением копыта она хочет узнать, как быки, вытаптывающие тропинки, отнесутся к этим ее догадкам… Возле тропинок, Пастух, как вы говорили, сориентироваться нельзя, и Елена, наверное, потерялась в пространстве…

— Представляю себе, что за мысли пришли в телячью голову после синей травы… — ухмыльнулся Пастух. — Впрочем, это все поправимо, Елену найдем. Анна, а где твой венок?

— Мне, Пастух, стыдно, — ответила Анна, — но голод после синей травы так прихватил, что я съела венок, правда, поделилась с Кувшинкой…

— Это просто кощунство, Анна, поедать собственный символ, и будь ты коровой, пусть и избранной сущностью, я бы отправил тебя в Главный отстойник — слегка поправить мозги… А где, интересно, все же Танька-красава?

— Пастух, с нашей подругой беда!.. — стала рассказывать уже Мария-Елизавета. — В проекционное никуда или в лжесущностное пространство она не ушла, но мы вместе от голода наелись каких-то ягод с кустов, растущих за синей травой, и наше «Му», видимо, от них возбудилось, Танька-красава стала приставать к двум голубым жеребцам, так почему-то испугав их своими ухаживаниями, что они быстро удрали и больше не возвратились, потом она вывалялась в грязи возле лужи на водопое, и, наведя макияж, сказала, вернее, Пастух, закричала: «Мочи нет! Нет мочи больше терпеть, схлестнусь хоть с верблюдом!» И унеслась… Ускакала, как лошадь какая-нибудь, сбежала назад по столбам… в пустыню… к верблюду…

— Это был красный гулявник… — сразу понял Пастух. — Вот дура! Мало того что она натолкнулась на будущее и уже от этого у нее помрачились мозги, но теперь, может, родит непонятно кого!

— Понятно, кого, — предположила Мария-Елизавета серьезно, без всякой язвительности, чуждой скотскому мышлению: — Родит рогатого верблюжонка или горбатую телку или бычка…

— Пастух говорил, — вспомнила Антонина-гадалка, — что в Божественном стаде, в отличие от проекционной иллюзии, смешение видов четырежды невозможно…

— Вы, телки, познаете возможность или невозможность чего-то, — отозвался Пастух, — постепенно, следуя по столбам, причем даже для нас, Пастухов, многое изменяется на ходу по воле Создателя и желанию Намерения, а также благодаря проникновению на плоскость несуществующего искаженного, степень проникновения которого я с вами еще серьезно не обсуждал, так что смешение верблюда с коровой, говоря языком быка Иллюзора, вероятно-возможно, и допустить вероятность подобного я могу… Пару кругов назад, например, я и слыхивать не слыхал о каких-то там собчаках или о праздно шляющемся Оно… Кстати, о жеребцах: здесь что же, побывало Оно?

— Да, Пастух, — призналась Джума, — в числе двух голубых жеребцов и шести розовых пони — заправиться синей травой, что, оказывается, они делают регулярно…

— А вот и соблазн, о котором я говорил, вот и источник блажи, вызвавший появление этой травы — праздношатающееся Оно! Значит, виноваты не вы, пусть так, но, тем не менее, где тринадцать недостающих беззвездных и неопределенных голов?!

— Они, Пастух, канули в никуда в самый разгар веселья, их соблазнила производная третьего рода: одна из пони сказала, что будущее за ними и что потом в Оно могут и не принять… на это наши подруги и клюнули, — сообщила Антонина-гадалка.

— Мария-Елизавета, — сказала Джума, — тоже наелась ягод и подружилась с одной из розовых пони, но никуда не исчезла…

— Я — стойкая, — сказала Мария-Елизавета, — первородной Божественной сущности не изменю никогда, я так, просто поразвлекаться, меня совсем не тянет в Оно, я — правильная корова.

— Пастух, — вмешалась тут Роза, — я помню точно: как только закрутилась вся эта карусель, Рябинка вместе с Малинкой фыркнули, ушли к водопою одни и больше не возвращались…

— Ну, значит, — сделал вывод Пастух, — это и был их сход, как беззвездных, с очередного первого круга; что же, похвально — не изменили Божественному началу… И все же одиннадцать недостающих… надо бы поискать, возможно, кого еще и спасем… — и Пастух направился к тому выходу, который был растоптан и расширен скотиной и вел к водопою.

68. Исчезнувшие

Покинув поляну, казавшуюся теперь мрачным, зловещим местом, телки, испытывая просто невыносимую жажду после синей травы, надолго задержались у лужи, втягивая и втягивая в себя воду, как какой-то нектар, а потом, вроде немного набравшись сил, вышли, пошатываясь и спотыкаясь, к очередному столбу на дороге, откуда Пастух уже разглядывал стайку очень маленьких, совсем уж игрушечных розовых пони, маячивших почти на границе предела коровьего видения, то есть так далеко, что для телок стайка эта сливалась в единое розовое пятно — возле дерева с конусной кроной, одиноко торчавшего на безликой черно-бурой поверхности.

— Сметанка — раз… Солдатка — два… — совершенно необъяснимо для телок определял Пастух имена исчезнувших особей, составляющих теперь это розовое пятно. — Копейка — три… Дуреха — четыре… Куролеска — пять… Стрекоза — шесть… Горчица — семь… Буянка — восемь… Ромашка — девять… Лисичка — десять… Что же, понятно, попарно… Остановили плодоносящее свое движение по плоскости и превратились в Оно… Нет, уже не вернуть… Нет! Вижу одиннадцатую — Кувшинку! Нечетная группа, а это уже полный разврат!.. Докатились!

— Пастух, — удивилась Джума, — а как же вы различаете их, если они все одинаковые, к тому же переменившие парнокопытность на непарнокопытность?

— Я, Джума, Пастух, приставленный к сущностям, а не просто к скотине, и своим Пастуховским чутьем вижу сейчас, выражаясь проекционно, не только преобразившихся телок, но и их изначальную суть, которую, как они думают, они изменили для будущего праздношатанья и ничегонеделанья, — но такого в Божественном стаде постоянно не существует, производная третьего рода — величина лишь момента движения и неопределенного состояния, поскольку, как я говорил, никаких знаков в отношении этого рода недосягаемый разум пока что не подавал…

— Да, Пастух, — сказала Антонина-гадалка, — я удивляюсь: а как же тогда эти самые судьбы, исходящие из промежностных черт… ведь это сейчас что-то совсем другое, с совершенно другим, Пастух, свойством этого самого нашего «Му»…

— Судьбы, начертанные коровам, — ответил Пастух, — никаким ныряньем в проекционное никуда и возвращением из ниоткуда скотиной другого вида не переменишь, и все, чему вы оказались свидетелями и участниками, касается только вашего момента движения, в двойниках же этих пропащих телок, следующих позади, в будущем, в полной мере сохранится все то, что было заложено в них при появлении на свет, — так что все они были просто обмануты блажью производной третьего рода иллюзорно-реального направления, которая, в свою очередь, была втянута в эту историю несуществующим искаженным этого самого направления, проникшим на плоскость и пока что не узаконенным, но и почему-то не стертым… Но я уже на первых столбах говорил, что в стаде появляется иной раз совершенно никчемное, но с тем же существенное, и мы, Пастухи, не зная причин и видя только последствия, не вправе истолковывать эти явления, поскольку мы ничего ровным счетом не знаем о великом смысле всего… Итак, слушайте, делаю вывод: беззвездные Овсянка с Ириской тут же занимают освободившиеся места неопределенных Буянки с Лисичкой, перешедших в Оно, и станут после первого круга коровами — вот и стечение звезд!.. Ты, Марта, лишаешься должности главной коровы в любое мое отсутствие, если такое еще наступит, и степень доверия к тебе — нулевая… Беззвездные Рябинка с Малинкой, ушедшие от соблазна и не изменившие Божественному началу, на следующий, очередной первый свой круг вступят по разному: Малинка — сразу определенной, Рябинка же хоть и останется все той же беззвездной, но будет объявлена свободнопасущейся телкой, и в состоянии этом, не требующем от нее прохождения столбов в гурте, да и вообще исполнения каких-либо обязанностей, будет спокойно дожидаться превращения турихи Дарьи в звезду, которой и воссияет на плоскости как новая сущность — о чем я говорил Рябинке на двадцать третьем столбе… Анна пойдет до нулевого столба без венка, как простая корова — это позор для избранной сущности… Таньку-красаву, наверняка теперь помраченную столкновением с будущим, специально приставленный к ней Гуртоправ доведет все же до нулевого столба, поскольку реальность происходящего она под сомнение не ставила и ощущала себя полноценной скотиной, но сразу же при появлении на круге втором за недопустимую связь телки с верблюдом она отправится в Загон для сумасшедшей скотины на исправление мозгов; если же выяснится, что связи не состоялось, то все равно ее отведут в Главный отстойник — за мысль о возможной связи с верблюдом — и дадут ей там хорошенько подумать о своем поведении… Джума повела себя исключительно умно, и я ее уже наградил — равняйтесь на эту телку, сумевшую даже в реальном определить нежелательное… За остальными — буду следить… И, надо добавить, я вами разочарован… Теперь же мы направляемся в сторону быков, вытаптывающих тропинки, выручать застрявшую там Елену… Итак, — добавил Пастух, — не скажу: геть вперед!.. Потому что вижу перед собой не бодрое полноценное стадо привлекательных умных телок, подающих большие надежды стать Божественными коровами, а всего лишь стаденко, напоминающее мне сброд какой-то лишенной всякого смысла плоти… И пойдет этот сброд сейчас не по легкой, обычной дороге, предназначенной для здравомыслящих сущностей, а по труднопреодолимой поверхности, чтобы выгнать из себя поскорее синюю дурь…

«Плоть, лишенная всякого смысла», двинулась в беспорядке, толпой, от дороги — в пустынную местность, увязая копытами в бугристой черно-бурой поверхности и стараясь не отстать от своего Пастуха, который двигался намеренно быстро, не оглядываясь и как-то так отстраненно, как будто бы не хотел больше иметь со своим стадом никаких общих дел…

— Пастух, а овца-то нашлась? — спросила Джума, стараясь для всех наладить контакт с Пастухом.

— Нашлась… Забрела в ковыльные степи, смешалась там с ковылем, и ее не было видно. Одна кобыла наткнулась на эту овцу перед самым наступлением тьмы и пригнала ее к нам, Пастухам, когда мы, уже отчаявшись в поисках, курили в сумерках по девятой козе возле изображения на камне проекции Барбариски-Илоны-заступницы и обсуждали, где же искать эту дрянную овцу с наступлением света…

— Пастух, — спросила Мария-Елизавета, — а где наша Ида?

— У Иды, — ответил Пастух, — случилась беда… Хозяин решился и отпустил Химеру номер четыре пройтись из отстойника до ее второго столба, и, конечно, она сразу же канула в никуда, набралась там каких-то речей, и, возвратившись в реальность, стала вещать что-то такое, от чего Пастух при отстойнике, Данте, тут же вызванный в помощь, и прибежавшая Ида чуть не сошли с ума… У Данте, кажется, обморок… Так что Ида, выражаясь проекционно, хлопочет по своим семейным делам…

— А Катерина? — спросила Роза.

— Катерина в поисках великой Заблудшей Паршивой Овцы зашла в область туманных грез, встретила там, как и всегда, свой идеал, после чего, выйдя из этой области, вроде бы увлеклась рыжим быком, соблазнившись его красивым длинным рыжим хвостом, но, коротко пообщавшись с ним, обнаружила в этом быке полное отсутствие своего идеала, и теперь в горе вечного одиночества направляется к большому холму — поклониться святыне и попросить настоящей любви из недосягаемых сфер…

Тут в пределе коровьего видения появились силуэты пятерых неподвижных, не сказать, что тощих, но довольно худых быков, перед которыми стояла также неподвижно Елена, упрямым видом своим напоминая бычка, собирающегося отразить нападение этих рогатых существ, по размеру в два раза превышающих любую из телок, и Пастух, заподозрив накал каких-то страстей, мигом, легко и волшебно, используя свойства эфира, переместился к этой группе скотины, оставив свое поредевшее стадо далеко позади.

Приблизившись, наконец, к месту, где стояли быки и Елена, телки увидели на плоскости «дерево» размышлений: узенькую, прямую дорожку и извилистые тропинки, исходящие от нее, а также глубокомысленные тропинки, ответвляющиеся от этих изначальных тропинок, — но, почувствовав резкий, торжественный запах взрослых быков, не углубились ни в какие раздумья кроме тех, которые посещают скотину от запаха противоположного рода… Пастух, не обнаружив между Еленой и особями, стоящими перед ней, ничего агрессивного, уже занялся делом: раскидывал вилами сено вдоль тропинок из небольшого стожка, — видимо, для того, чтобы созерцающая скотина могла, не отвлекаясь от мыслей, набить себе животы. Сама же Елена, опустив копыто свой левой задней ноги в ямку, заполненную булькающей водой — что и являлось, конечно же, неиссякаемым родником незнаний, — вела сразу с пятью быками несколько странный и малопонятный ее согуртницам разговор, поскольку сама Елена изъяснялась проекционными звуками, быки же только однообразно, на слух телок, мычали, — правда, несколько возбужденно…

69. Елена и быки

— Му-уу, — мычал один из быков.

— Да ты, бык, на ходу подменяешь понятия! — возмущалась Елена.

— Му-уу, — говорил другой бык.

— Да, — отвечала Елена, — я хоть и скользящая копытами по поверхности, но у меня — просветление, поэтому я и пришла.

— Му-му! — злился третий бык. — Му-уу!

— По-вашему, значит, — отвечала Елена, — я — напыщенная невежа, и у меня нет понятий, которыми вы оперируете, уходя вглубь себя и, тем самым, познавая окружающий мир. Так я введу вам свои понятия, чтобы вы расширили свое понимание: вы знаете, что такое сгустки субстанции?

— Му-уу, — отвечал еще один бык.

— Определенность понятия? Ввожу: сгустки субстанции — это единственная реальность в ваших мертворожденных тенях, принадлежащая плоскости неба и не имеющая отношения к реальной скотине.

— Муу-уу, — все вместе, разом отвечали быки.

— А-а-а, — говорила Елена, — плоскость неба вас не касается… Ну скажу тогда, пока свет у меня в голове: мышление ваше весьма ограничено, и стремление к бесконечности понимания всего вам недоступно.

— Муу-уу, — отозвался один из быков.

— Что означает бесконечность в моем понимании? — отвечала Елена. — Ну, предположим, то место, где Макар и телят не пас.

— Муу-уу, — опять все вместе отвечали быки.

— Опять ввести определенность понятия? Ввожу: то место, выходя из которого, ты в него же и возвращаешься — это и есть бесконечность…

Тут Роза удивленно, как, впрочем, и все остальные, слушавшая всю эту перепалку, спросила:

— Елена, ты что же, начала понимать мычанье?

— Только частично — в отношении великого смысла неразделенного нечто, — сказала Елена. — Да и то, я думаю, это прозрение после синей травы, действие которой уже ослабло, хотя основные интонации мычанья быков я запомнила навсегда, и к разговору с этими особями я вернусь обязательно, когда получу свое личное стойло на четвертом кругу для спокойного созерцания и мысленного общения с той скотиной, которая мне интересна, — и тут же добавила: — Жаль, правда, что эти высокоразвитые создания все же не очень серьезны в своем подходе к пониманию всеобщего порядка вещей и, как я и думала, когда Пастух впервые рассказал нам о них, весьма романтичны: они бесконечно осмысляют первичность первичного, а также вторичность первичного, а также первичность вторичного, и, конечно, вторичность вторичного, которая может быть и первичной…

Тут быки заголосили все разом, и Елена объяснила согуртницам:

— Ну, вот, опять обвиняют меня в неумении мычать, говорят, что мертворожденные звуки уводят меня в проекционное словоблудие и в поиски чрезмерного понимания всего… Что же, согласна, по сути, сущности эти правы: надо мычать…

Пастух закончил раскидывать сено, поднял с поверхности пучок каких-то веревок, валявшихся возле главной дорожки, и, приблизившись к стаду, сказал:

— Теперь телки, будем трудиться — быки эти после общения с «просветленной» Еленой просто так не сдвинутся с места, а будут стоять и осмысливать разговор, пока от жажды и голода просто не рухнут — такое уже бывало, — и поэтому мы сейчас поднатужимся и вернем их на созерцательные тропинки, вдоль которых мной уже разбросано сено… Пожевав этого сена, они потом и попьют из неиссякаемого родника незнаний, где Елена держит сейчас копыто задней левой ноги, и, почувствовав прилив сил, продолжат свое созерцание, не связанное с вторжением постороннего мышления. Для этого действия мы, Пастухи, специально держим здесь нечто, похожее на проекционную упряжь, сплетенную из хвостов несущностных непарнокопытных, и трое из вас, впряженные в эту упряжь, будут сейчас маневровыми телками, остальные — толкающими; самого же быка, чтобы вам было не скучно, вообразите себе вагоном из иллюзорного мира, у которого заржавели колеса и который нам нужно вытолкнуть на запасную, узкоколейную ветку…

Приладив в упряжь Марию-Елизавету, Марту и Антонину-гадалку и опутав веревками шею одного из застывших от мыслей быков, Пастух дал команду:

— Маневровые — тяни! Толкающие — навались и толкай!

— А бык, Пастух, не придет в бешенство от всего этого и не раскидает нас всех? — с опаской спросила Джума.

— Главное, — ответил Пастух, — не напомнить быку, что у него есть рога, поэтому я и не буду тянуть его за рога — что облегчило бы ваши усилия, — а буду щелкать бичом.

Три телки потянули быка в сторону тропинок, остальные уперлись лбами в заднюю часть быка, сам же Пастух дважды щелкнул бичом, и бык тяжело, но все же сдвинулся с места и потащился вперед, оставляя в поверхности борозды от копыт. Так, постепенно, сопя и пыхтя, телки доволокли созерцателя до первой тропинки, после чего Пастух сменил «маневровых», поставив в упряжку Розу, Овсянку и Марию-Елизавету. Дотащив до тропинок второго быка и чуть не валясь от усталости, телки увидели, что три остальных быка сами пошли к тропинкам, и облегченно вздохнули, поняв, что, к счастью, «маневры» закончились.

На этом, правда, не совсем закончилась эпопея с синей травой, поскольку, вернувшись к дороге, изгибом своим оказавшейся не так уж и далеко от места обитания быков, все телки почувствовали в телах страшную ломоту, в головах — помутнение, близкое к обмороку, а в желудках своих такой сильный голод, что он вызывал просто нестерпимую боль.

— Оно и понятно, — холодно-значительным тоном сделал вывод Пастух, выслушав жалобы телок. — Это — ломка после синей травы! — и добавил, еще более значительно: — Оно и понятно, что голод! Это — жор после синей травы, — и двинулся по дороге вперед, бросив телкам: — Плетитесь за мной, доходяги.

Стадо, похожее теперь на толпу каких-то искалеченных особей, поплелось, как могло, за своим Пастухом, шатаясь, виляя и, кажется, чуть не падая, и если бы не Джума, которая подталкивала согуртниц, бегая от одной к другой, остановилось бы, наверно, совсем, легло на дорогу и не стало бы двигаться дальше.

За поворотом, после очередного столба, телки увидели небольшое строение, похожее на сарай, но, в отличие от прежних построек, встречавшихся стаду, закрытое на большой амбарный замок — предмет, явно перемещенный в реальность из проекционной иллюзии. У Пастуха в руках уже оказался ключ, которым он открыл со скрипом этот замок и, обернувшись к телкам, сказал:

— В амбаре этом находятся запасы пшеницы, ячменя и овса, выращенные из зерен, занесенных на плоскость небесными птицами, и предназначенные, как лакомство, исключительно для избранных особей, а также для особо одаренной непарнокопытной скотины — лошадей и коней, помогающих Пастухам, когда это нужно, направлять бег табунов, — но, поскольку до травы еще далеко и состояние ваше плачевно, я позволяю вам одноразово набить животы этим изысканным фуражом, не предназначенным для обычных коров и быков и поэтому хранящимся под замком, — и Пастух открыл двери сарая, приглашая телок к обеду.

Одиннадцать сущностей, казавшихся сами себе полуживыми, кое-как протиснулись в этот амбар и долго поглощали зерно, набивая себе животы, после чего напились воды из неиссякаемой лужи, оказавшейся за сараем, и, почувствовав себя значительно лучше, разлеглись на поверхности вокруг Пастуха, набираясь уверенности и сил для дальнейшей дороги по великим столбам.

— Что же, — стал рассуждать Пастух, соорудив большую козу, дав послюнявить ее Ириске и выпустив облако дыма, — Подслушиватель, можно не сомневаться, уже донес до высшего разума о том, что произошло на поляне, и поэтому мы сейчас предпримем покаянные шаги, чтобы смягчить гнев Хозяина и то наказание с его стороны, которое не может быть применено к телкам первого круга, но неумолимо постигнет вас на круге втором — за то представление, которое вы устроили на поляне.

— А что, Пастух, означает «предпримем покаянные шаги»? — спросила Антонина-гадалка.

— Очень просто: мы побредем к большому холму, куда направляется Катерина, терпеливо отстоим очередь из самой разной скотины и не просто отдадим дань уважения святыне на вершине холма, как это показательно делает любой гурт первого круга, но теперь уже и покаемся в нехорошем — вы промычите, как можете, что каетесь в совершенном: в жевании и нюханье синей отравы, я — что виноват в недогляде, после чего и продолжим наше движение к нулевому столбу, мысленно обратив свои взоры к Создателю и Намерению, которые видят из недосягаемых сфер каждый наш шаг — я тут уравниваю перед непостижимым разумом и Пастухов и всех остальных.

— А что это за святыня, Пастух? — спросила Джума. — Вы уже упоминали о ней, но не ответили, что она из себя представляет…

— Есть на плоскости и под сводом только одна святыня, — ответил Пастух, — которой поклоняются гурты, стада, отары и табуны, а также и Пастухи, Гуртоправы и высшие Пастухи, и состоит она из бесценных вещей: растрепанной пастушьей сумки, изжеванной тюбетейки, обрывка бича, сплющенной металлической табакерки, вид которой всякий раз вызывает у меня отчаянье и гнев, и вечно живой слезы Пастуха — единственного, что существует в нас, Пастухах, плотского, не эфирного… Вещи эти, как и слеза, принадлежали Пастуху по имени Еремей…

70. Еремей

— Начну с того, телки, — продолжил Пастух, — что большинство обыкновенных погонщиков, к которым принадлежу и я, даже дважды Пастух, не имеют имен. Но есть Пастухи, изначально по воле Создателя и желанию Намерения носящие имена — таких единицы, и занимаются они не обычной пастьбой скотины, но работой на Божественных дойках, заготовлением зерна, а также следят за порядком в воловнях, плетут венки для избранных сущностей и разбирают скотину из карнавального стада, возвращая ее в движение по обычным кругам. Но в исключительных случаях Хозяин направляет Пастухов с именами в стада, где происходит что-то непредсказуемое, нежелательное и сложное, и где обычный Пастух, без имени, не в силах воздействовать на поголовье должным образом и нуждается в помощи. Пастухи с именами не отличаются от нас никакими возможностями или особенностями, кроме одной — имя их действует почему-то магически: успокаивает непокорных и побуждает к движению застывших. Вот посудите, коровы: вы обращаетесь ко мне просто — Пастух, — а если вы промычите, предположим, «Илья»… Есть разница в отношении к Пастуховскому образу?

— Я даже вздрогнула, когда вы сказали «Илья»… — призналась Овсянка.

— Да, как-то более значительно… — согласилась Елена.

— И страшно почему-то ослушаться, — сказала Мария-Елизавета, — и даже задать неуместный вопрос…

— Ну, мы, Пастухи без имен, не завидуем именным Пастухам, но завидуем только их сумкам, украшенным бисером… Впрочем, дело не в этом… Итак, Хозяин послал Пастуха Еремея унять взбесившийся гурт, который состоял из быков и коров третьего круга и по пути к водопою наткнулся на заросли белены и объелся ее. Что в проекционной иллюзии, что в Божественной плоскости белена — все одно, и траву, поглощенную вами, по сравнению с ней можно считать развлечением. Гурт взбеленился, перестал слушаться своего Пастуха, растоптал близлежащие посевы пастушьего табака, обожрал нежнейшие всходы ржи и пшеницы, росшие позади табака, налетел на здание воловни и обрушил его, так что несколько особей оказались придавленными, стал преследовать стадо коров, поддевая в ужасе убегавших своими рогами, и в итоге остановился, как бы одумавшись, но на самом-то деле, как понял Пастух, это была передышка. Коровы гурта возомнили себя быками и, подняв головы к небу, стали дико мычать, вызывая на бой разум недосягаемых сфер, быки же решили, что они — Пастухи, и стали гонять Пастуха, как скотину, и Пастух этот только и делал, что ускользал от их рогов и копыт и щелкал бичом, стараясь удержать взбеленившихся особей на ограниченной территории, чтобы не пострадала еще и другая скотина, пасшаяся где-то поблизости. Особенно неистовствовали быки и коровы с подпиленными рогами… Да и с неподпиленными, собственно, тоже… Было ясно одно: расхлебывать непорядок придется специальному Пастуху… Еремей прибыл к стаду по указанию Хозяина и первым делом удалил обычного Пастуха, совершенно потерявшего власть над осатаневшей скотиной. А затем сам обратился к непокорному стаду: «Я теперь ваш Пастух, смиритесь, войдите в закон». Но у быков только пена пошла от злости и глаза налились кровью, они утробно мычали, падали на передние ноги и рогами взрывали поверхность, а коровы оставили свой вызов великому своду и первыми стали бодать Еремея. Бич был бесполезен — хотя Еремей и треснул им несколько раз с оттяжкой над головами взбесившихся, но только усугубил положение: теперь уже и быки разом бросились бодать Еремея. Посланник Хозяина мог, конечно, и отступить, начать ускользать от взбесившихся тварей, но велико было в нем чувство достоинства и Пастуховской ответственности за Божественную скотину, перед которой он, конечно, не пал на колени, но страстно и даже слезно воззвал: «Смиритесь, взбесившиеся и осатаневшие, за вас же пекусь и плачу, остановите свою очумелость, всему есть предел!» Какой там! Его и не слышали, а только еще сильнее стали бодать, напирать и топтать, как будто не понимая того, что нет в мире сил, способных уничтожить вечный Пастуховский эфир! Последнее, что оставалось гордому и непреклонному Еремею, это использовать свое высокое имя, произнеся его вслух, но Пастух не успел, не дали! Навалились всем стадом и растоптали Пастуховский эфир на кусочки, которые в этот момент выражали только жалость и сострадание к взбесившимся особям и поэтому были самых нежных цветов: розоватых, салатовых, голубых и лиловых… Смяли грубо эти кусочки копытами, а потом еще, издеваясь, помочились на них, а одна сука-корова даже навалила сверху огромную кучу Божественного навоза, хотя и полезного, нужного, бесценного вещества, но все же в данный момент выглядевшего хамским испражнением. Шикарный халат, подаренный в проекционной иллюзии Еремею одним пастухом из тех мест, где выросла и откуда исчезла потусторонняя тень нашей Джумы, разодрали, можно сказать, по ниткам и клочьям, тюбетейку, пожертвованную вместе с халатом от восточно-проекционной пастушеской широты, изжевали и втоптали в черную грязь, кнут Еремея умудрились разорвать на кусочки, сумку порвали, и бисеринки с нее рассыпались по поверхности, железную табакерку цинично расплющили, десятки раз ударив по ней копытами так, что даже выбили искру, слезинку же, выкатившуюся из Пастуховского кристаллика зрения, даже и не заметили…. Остановились, думая, что бы уничтожить еще, и тут один бык, выискивая, что же еще дотоптать, над какими останками поглумиться, поднес глаз свой паршиво-красный близко к поверхности и увидел с очень близкого расстояния надпись на сплющенной табакерке: ЕРЕМЕЙ. Увидев это, бык мгновенно, как по волшебству, сник, потух, затих. Думал, думал, а потом не по-бычьи провыл с дикой грустью, с отчаяньем: «Это же был Еремей… Что же мы наделали, стадо!» Сам бык, как и другая взбеленившаяся скотина, знать-то не знал, кто такой Еремей и чем отличается он от других пастухов, но слово, увиденное на табакерке, потрясло его от рогов до копыт! «Это был Еремей, — промычал он снова и тихо, с раскаянием, — что же мы сотворили…» — и опустил повинную голову чуть ли не до поверхности, как будто кланяясь расплющенной табакерке… «Еремей! Еремей! — замычало все стадо разом. — Мы же не знали, горе нам, это был Еремей!..» Тут, видимо, по воле Создателя и желанию Намерения, которые иногда управляют явлениями, происходящими в Божественной плоскости, поднялись ветер и пыль, и стадо, плача, мыча и сопливясь, бестолково столпившись, шля на себя проклятья, простояло под этими ветром и пылью так долго, что быки и коровы похудели за это стояние чуть ли не вдвое. Наконец, непогода прошла, и скотина, собрав копытами и губами обрывки того, что осталось от вещей Еремея, в страхе трясясь и отводя свои взгляды, отдала собранное проходящему мимо Пастуху отары овец: сплющенный овал табакерки с сохранившимся именем, рваную сумку, кусок бича, помятую тюбетейку и слезинку, которую одна из коров все же увидела на поверхности, подняла своим языком и так и держала на высунутом языке в течение стояния, чтобы случайно не проглотить эту бесценную, маленькую, как капля воды, Пастуховскую плоть. Ну, шепот Подслушивателя разнес по Божественной плоскости реакцию высшего разума: Хозяин в гневе сначала кричал, что отправит всех провинившихся в никуда, причем не позволит им скрыться в глубине полусущностных стад, а попросит тех Божественных Пастухов, которые дружат с пастухами иллюзии, чтобы первые попросили своих проекционных собратьев пристроить эту скотину в стада, из которых то и дело забирают парнокопытных на обработку и дальнейшее поедание мертворожденными призраками. Пусть преступные особи существуют в вечном страхе стать теми «прелестями», которыми услаждают свои желудки бесплотные тени: как вареными, так и копчеными, вялеными, жареными, тушеными и даже сырыми, — и пусть постоянно боятся, что кишки их в любой миг могут стать оболочкой той колбасы, которую в потустороннем нигде поедают в невообразимом количестве… «А лучше всего, — сказал в итоге Хозяин, выражая свое беспощадное отношение к быкам и коровам, покусившимся на жизнь Пастуха Еремея, — было бы подвесить их заживо над проекционным огнем и коптить… Но, к сожалению, в отношении Божественной плоти процедура эта не даст ничего и по сути своей просто невыполнима». Окружающий эфир помрачнел, выражая состояние Хозяина, когда тот увидел поруганное оставшееся, принадлежащее Еремею, и в особенности вечно живую слезинку, без которой, хоть и восстановившийся полностью, Еремей будет смотреть на мир только одним сохранившимся глазом… «Вот же скотство, это вообще не лезет ни в какие ворота…» — и эфир сгустился, над плоскостью стало полутемно, скотина не понимала, тьма наступает или случилось что-то невиданное; коровы собрались доиться, но дойки не возникали в пространстве… Из этого состояния Хозяина вывела записочка Вилли — прочитав ее в тысячный раз, он отчасти воспрял и стал давать распоряжения: зачинщиков бунта — двух быков и восемь коров с подпиленными рогами — провести сквозь Пантеон скотских ужасов, но в нереальность не отправлять, поскольку преступление их не было вызвано проникновением несуществующего искаженного и произошло от особенностей реальности, из-за этой проклятой ботвы-белены, которая, впрочем, подобным, слишком уж сильным образом могла подействовать только на те скотские головы, в которых уже заранее созрела невидимая агрессия, — поэтому в Пантеон, а из него сразу на скотобойни, причем надолго; всем остальным спилить наполовину рога и тоже отправить на скотобойни единым скорым гуртом и не давать им там и капли надежды на возвращение на Божественные круги; ну а потом, всех вместе, зачинщиков и приспешников, последовательно, нисходяще: в Загон для сумасшедшей скотины, в Главный отстойник… Пастуха, упустившего стадо, не углядевшего в особях зарождения темной агрессии, которая загодя могла быть погашена прохождением ущелья с первородным омывающим светом, осветляющим сущность, после чего белена не подействовала бы так разрушительно на сознание скотины, — этого Пастуха — на коз… Вещи, оставшиеся от Еремея, объявить всеобщей святыней, слезинку — Божественной каплей, и все это выставить на высоте большого холма, на специальных камнях, и объяснить всем великим сущностям нашего стада, что вводится такое понятие, как поклонение святыне, и любая скотина может взойти на холм, покаяться в нехорошем, пусть даже существующем только мыслях, попросить у недосягаемых сфер чего-то желаемого, которое никак не сбывается, и приложиться к одной из этих святынь щекой, лбом, носом, ухом, рогом и даже хвостом, но главное — ни в коем случае не трогать ничего языком… А Пастуха Еремея, восставшего из кусочков эфира, но частью потерявшего зрение, Хозяин возвысил до недосягаемой должности, которую и имеет только один в стаде Пастух — Пастух Еремей… Есть, как вы знаете, весы в промежуточной плоскости, где небесные Пастухи взвешивают хорошее и плохое, — вот туда, к этим весам, и попал Еремей, в проекционном понимании Святой, в небесном — Великий Страдалец и Брат всем Пастухам, а по сущностному, в переводе с мычанья: Трижды Пастух, Гуртоправ, Промежуточной плоскости Весовщик… Положение — исключительное, но Еремей его заслужил. Так что продолжим сейчас движение к тому, что нас ждет впереди.

71. Бесполая

На семьдесят первом столбе, чуть в стороне от дороги, пристроилась к краю большого наплыва травы, уходящего за предел коровьего видения, одинокая, возрастом с телок, весьма симпатичной и редкой, темно-серой окраски пеструха, которая как-то не очень решительно, вроде бы осторожно, пощипывала траву, как будто не знала, можно ей это делать или нельзя. При приближении гурта она подняла голову и промычала что-то невнятное — звук был похож на те попытки мычанья, которое издавали сами телки на первых столбах, желая что-то сказать на естественном для коров языке, но еще не умея этого сделать.

Стадо свернуло к траве, обступило неизвестную телку, по сложению почти что корову, и Елена сказала:

— Ты, подруга, говори лучше на нашем, телячьем — если умеешь, — поскольку мычанье твое никуда не годится…

— Кажется, я попала в родную среду… — ответила темно-серая телка так, как посоветовала Елена.

Подошедший Пастух сразу сделал следующий вывод:

— Колокольчика нет, возраст на вид соответствует семидесятым столбам первого круга, но мычанье — как лепет, страха вроде бы нет, но нет и уверенности, свойственной уже побывавшим в реальности, сведений от Хозяина об этой особе не было никаких, — что же это такое? Ты вообще кто и откуда? — обратился он к телке. — Помнишь ли ты хотя бы частично то, что окружает тебя сейчас, или ты помнишь что-то другое?

— Я — не знаю, как вас зовут — помню что-то другое…

— Я, — ответил Пастух, — просто Пастух, а вокруг — просто коровы…

— Ну, я вижу, — ответила телка, — что это коровы, и теперь буду знать, что называетесь вы Пастухом.

— Что же ты помнишь другое?

— Ну, другой мир… — и телка как-то насупилась.

— Сделаем так, — и Пастух сбросил сумку и бич, присел на поверхность, — здесь все голодны и хотят набить животы и напиться, и поэтому все сейчас займутся травой, после чего утолят свою жажду из синего озерца — слева от луга, — а потом разберемся: кто ты, откуда и с какой целью появилась на этом столбе, потому что просто так здесь ничего не бывает, всему есть причина… — и, скрутив большую козу, которую послюнявила Роза, выпустил дым и сказал: — Кажется, телка эта впервые оказалась в реальности, но коровье состояние почему-то не удивляет ее… Определенная, неопределенная, беззвездная?.. Судя по поведению, она не знает, что делать, как действовать, и поэтому для начала вовлеките ее в пастьбу — заведите подальше на луг, научите не церемониться с поглощением травы, как это вы, проглотки, умеете делать, покажите ей воду и по возможности продемонстрируйте поведение коровы в элементарных вещах, таких как пускание струй — где попало, облагораживания поверхности — где только хочется, а заодно разузнайте о ней хоть что-то, разговорите ее, чтобы было понятно, с чего начинать мне, Пастуху, определение смысла этой странной молчаливой особы…

Стадо двинулось в густую траву, увлекая с собой неизвестную телку, а Пастух, выпустив дым, произнес, обращаясь в пространство: «Всем эфиром своим я чувствую: что-то не так… Не свалилась же она из области неба!..»

В этот раз, насытившись и напившись воды, телки не разлеглись на поверхности, как всегда беспечно и беззаботно, раскинув копыта, проваливаясь в умиротворенные сны под голубеющим сводом, но всем гуртом, окружив темно-серую особь, направились к Пастуху и, перебивая одна другую, стали докладывать:

— Пастух, кажется, эта телка только что из иллюзии, и зовут ее: Дана, но это проекционное имя…

— Она, Пастух, уже пустила струю — сразу на водопое, — правда, стесняясь…

— И она уже видела первое, что должна уметь везде и всегда делать корова…

— У нее, Пастух, частично реальное мышление: она не искала солнца и не задавала вопросов о времени…

— Она понимает, что попала в реальность, и не считает наше пространство сном, виденьем или несуществующей явью…

— Она думала, правда, что попала на небо, но мы, как могли, объяснили ей, что она находится в Божественной плоскости, на великой поверхности и под сводом…

— Она, Пастух, ощущает себя коровой, но, скорее, проекционной…

— О сущностях она не имеет понятия…

— Все это, — прервал многословие телок Пастух, — весьма интересно, но не дает никакой зацепки к тому, что, собственно, я должен делать с этой особой, как поступить: взять ли ее в наш гурт для движения по великим кругам, или оставить свободно пастись, или передать Пастуху, который, возможно, приставлен к ней, как к какой-то особой корове, и пока еще ее не нашел, — что делать? Сведений от Хозяина нет, Подслушиватель молчит — шепота его в отношении этой коровы я не улавливаю, и это меня настораживает больше всего: молчание высшего разума говорит только о том, что тут замешана воля Создателя и желание Намерения, которые отправили на плоскость из недосягаемых сфер очередное послание, и, как это часто случалось, оно может быть сразу неправильно растолковано. Я в данном случае должен выяснить первым принадлежность этой особы к какому-то направлению… — и Пастух попросил: — Расскажи-ка ты, Дана, что ты помнишь до своего появления здесь, что происходило с тобой в проекционном, как мы здесь называем, нигде?

— Я, Пастух, как вы себя называете, помню все, и в проекционном, как вы здесь говорите, нигде в общем и целом перед попаданием сюда ощущала себя совсем не в своей, как говорится, тарелке, — хотя в этой несомненной реальности, где я сейчас нахожусь, наверняка нет такого понятия тарелка… — так начала рассказывать Дана.

— Да, — согласился Пастух, — тарелок здесь нет, и не будет. Есть блюдца озер и есть выражение: траву вам на блюдце не подадут… Рассказывай дальше, как можешь.

— Я, собственно говоря, в том мире, из которого появилась — найденыш…

— Как это так? — спросила Антонина-гадалка.

— Ну, меня нашли возле дороги, в кустах, я плакала, была уже взрослым ребенком и вроде замаринованной…

— Как это — замаринованной? — удивился Пастух и обратился к коровам: — Коровы, переведите…

— Мычаньем — не выразить, — уверенно сказала Мария-Елизавета, поднаторевшая в коровнике-говорильне в Божественном языке, — а так — была истощенной…

— Ужас! — сказала Овсянка.

— Кошмар! — согласилась Ириска.

— Что было до этого, я не помню совсем, и откуда я появилась в кустах — тоже не знаю. Добрые люди взяли меня к себе…

— Тени, — поправил телку Пастух. — Это были, чтобы ты сразу привыкла, отображения реальной скотины в потусторонней иллюзии, то есть обыкновенные призраки, хоть и добрые, как ты утверждаешь…

— Тени, — согласилась темно-серая телка, — добрые тени взяли меня к себе и обнаружили, что я — ангел…

— Что-то ты заливаешь! — перебила Антонина-гадалка. — Давай-ка без сказок! Мы и так тут с трудом установили в себе понимание реальности и отличие ее от иллюзии, и то, что ты говоришь, мы называем несуществующим искаженным, взятым из книжек…

— Я и без сказок… — ответила Дана. — В первый же день меня стали купать и обнаружили, что тело мое — без пола…

— То есть как? — удивилась Мария-Елизавета.

— То есть у меня не было ничего… Не было, как выяснили потом, вообще органов деторождения и всего, что связано с этим… Была только дырочка для пускания, как вы выражаетесь здесь, струи, и все.

— А почему же тебя назвали она, а не он? — спросила Елена.

— Ну, потому что были нежные длинные волосы, красивое личико и все остальное… Я видела и запомнила себя в зеркале после купания…

Тут вмешался Пастух:

— Телки, вы что, не видите сразу, что перед вами не бык? Так и проекции отличают он от она… Но сам факт появления бесполого призрака в потустороннем нигде меня настораживает: видно, даже куклы замешкались, обнаружив бесполость, и не знали, куда ее и девать, поэтому она и сидела в кустах и стала найденышем — куклы, думаю, отдали ее теням теней, то есть отказались что-то решать и оставили выбор случайности…

— Я, Пастух, не очень-то понимаю ваш разговор, но что касается куклы — да, первая кукла у меня появилась случайно и по возрасту поздно, я и не знала, что существуют такие создания — я нашла ее в темной кладовке, в куче старых вещей, в доме тех самых проекций, которые приютили меня и постепенно превратились в родителей… Куклы — тоже бесполые, мою звали Ева, и она стала единственной для меня в мире подругой. Сходство между нами было в одном, но сходство — решающее… Родители говорили, что в доме у них поселились два ангела — Ева и я.

Тут перед носом новоявленной телки проплыло белое перышко, сброшенное промелькнувшей невидимой птицей из плоскости неба, и Пастух, подхватив это перышко на лету, тут же упрятал в сумку.

— Вот такие вот перышки часто, очень часто опускались передо мной, — вспомнила Дана.

72. Послание двум плоскостям

И продолжала:

— Перышки залетали в открытую форточку, отрывались от чучел, украшавших специальную охотничью комнату моего названого отца — по природе охотника, а на улице просто падали с неба… Собирая их, как и вы, Пастух, только в шкатулку, я раздумывала о том, кто я есть и что за знаки эти постоянные перышки… Я, конечно, тысячу раз сравнивала наши с Евой особенности строения, были периоды, когда я бесконечно рылась в анатомических книгах, не находя никакого ответа, а однажды решилась пойти с родителями к врачу, который, осмотрев меня всю, заявил: «Что вам сказать? Я ничего не скажу, кроме того, что подобное — невозможно… И лучше молчите об этом…»

— А отображение твое, Дана, чувствовало определенную тягу хоть к какому-то полу? — спросила Джума.

— Нет, — ответила Дана, — не чувствовало, мало того, мне в этом смысле казалось, что все вокруг совершают странные вещи, для меня непонятные… И от этого, может быть, в голове у меня пошло что-то не так… Видимо, книги, наполненные фантазией, которые я так любила читать, и перышки, не перестававшие передо мной опускаться, натолкнули меня на мысль, что я, может быть, по сущности птица в образе, как вы выражаетесь здесь, бесполого призрака…

— Да, — заметил Пастух, — у телки — реальное мышление, и, думаю, мне не придется втолковывать ей основы основ… Рассказывай дальше, корова…

— Корова… — задумчиво повторила Дана. — Так вот, за окном у меня, возле дерева, поселилась ворона и каркала. Я кидала ей хлеб и куриные косточки, она подходила все ближе и ближе, и, наконец, облюбовала себе подоконник. Мы с Евой разглядывали ее до мельчайших подробностей, ворона же со своей стороны внимательно изучала нас. Что-то, как я говорю, в моей голове было уже не так, и поэтому я решила, что я должна быть вороной, и если я ее съем, то ею и буду… Я поймала эту прикормленную ворону в петлю, скрутила ей шею и спросила у Евы: «Ты умеешь ощипывать курицу?» — «Облей ее кипятком и щипли…» — ответила кукла. «А долго варить?» — «Дольше, чем курицу…» — ответила кукла. «А вермишели добавить?» — «Нет, это будет уж слишком…» — ответила Ева. Я сварила и начала есть, подавляя в себе тошноту, называя это «шикарной похлебкой» и надеясь превратиться в ворону, но после двух ложек и кусочка крыла, давясь, упала в кровать, стараясь удержать в себе поглощенное. Родители, разумеется, чуть не сошли с ума, узнав, что я съела ворону, но никаких особенных действий в отношении меня не предприняли, и только и говорили: «Бедный наш ангел…» Я же, решив, что воронья сущность уже впиталась в меня, покрасила волосы в черный с сединками цвет, сделала челку на лоб, косую, как будто крыло, растворила окно, помахала руками, каркнула и выпрыгнула в это окно, думая полететь.

— И угодила сюда, как раз на семьдесят первый столб! — сказала Джума и прибавила: — Очень знакомо!

— Плохо, что коровы-то не летают! — высказалась Овсянка.

— Нет, — ответила Дана, — как раз я не попала сюда… Это был всего лишь третий этаж, и я покалечила ноги и руки, надолго слегла… Долго потом ходила на костылях, и ноги мои так болели, что в комнате, когда я находилась одна, я двигалась на руках и ногах — вот тут уж действительно как корова. Руки тоже болели, слушались плохо, и, приучая их двигаться, я начала рисовать, с трудом удерживая онемевшими пальцами карандаш и впоследствии акварельную кисть. Двигаясь мало, а кушая много, я постепенно стала полнеть, и так располнела, что движения мои стали какими-то неуклюжими, просто коровьими — я часто задевала предметы, окружающие меня, и они падали, и, ко всему, я забыла сказать: после прыжка в окно я потеряла способность говорить даже простые слова, и только мычала. Теперь мы с Евой мычали обе. Ева дразнила меня: «Ну что за рисунки — рисуешь как корова копытом… Уставилась как корова… Скоро в дверь не пройдешь — вот корова…» Родители говорили: «Коровка наша любимая…» Все это мне казалось несколько оскорбительным, и я отправила Еву назад, в кладовку, к старым вещам, родителей попросила не сравнивать меня с парнокопытным животным, хотя… на самом-то деле я уже чувствовала себя какой-то коровой.

— Нет, вы слышали, телки, пример проекционного мышления! — прервал Дану и возмутился Пастух. — Корова — звучит оскорбительно! Вот до чего доводит проекционный язык! Но ты, Дана, как корова, здесь ни при чем, твоя проекционная тень — это совершенно другое… Рассказывай дальше! Что с тобой было?

— Дальше, Пастух, не было ничего. Я просто уснула, и вот оказалась здесь, увидела столб, попыталась жевать траву.

— А там? Что было последнее там?

— Ну, там последнего не было, все осталось, как было; я сейчас, кажется, уплетаю макароны с какой-то подливкой…

— Ты что же, — удивился Пастух, — ощущаешь себя одновременно в двух плоскостях?

— Видимо, так.

— Пастух, — спросила Джума, — а как могла сущность появиться в реальности просто так, без всяких потусторонних событий, таких, например, которые произошли со мной, с Еленой, с Марией-Елизаветой и, наверняка, с другими, но не помнящими себя?

— Джума, в этот раз ты отстаешь от столбов, — ответил Пастух, — и я думаю, что это последствия воздействия синей травы, которая в итоге притупила твой разум. Не сущность появилась в реальности, но реальность возникла перед коровой — верни себе правильный взгляд на порядок вещей, где ты его потеряла? Но в целом, — сделал вывод Пастух, — я вижу здесь очень недобрый знак для проекционного мира кажется, призраки докатились до поворота своей иллюзорной истории… — и, поднявшись с поверхности, объяснил новоявленной особи: — Я, телка, для начала обязан хоть приблизительно знать, что ты из себя представляешь, но для этого мне нужно увидеть изгибы твоих промежностных линий, которые здесь — куда ты попала — являются низшим и самым простым из тех отличительных черт коровы, по которым о ней можно хоть что-то узнать… И поэтому подними-ка свой хвост, будем определяться…

Дана хвост поднять не смогла, только болтала им, не владея еще, видимо, своим телом в достаточной степени, и Пастух сам поднял хвост, заглянул куда нужно и, не выпуская хвоста, констатировал следующее:

— Сущность тоже бесполая… — причем интонация сказанного выражала не удивление, но какую-то обреченность.

Тут все телки, одна за другой, с нескрываемым любопытством, не стесняясь, сгрудились рассматривать бесполое место новой коровы, после чего, удостоверившись в реальности невероятного факта, впали в такую задумчивость, какой еще не бывало. Глубокомысленное молчание охватило все стадо. Сам же Пастух, отпустив хвост бесполого существа, вопросительно стал смотреть то на одну, то на другую из своих подопечных, как будто ища теперь в них разумного понимания реальности и ответа на повисший в пространстве вопрос, заключавший в себе много вопросов…

Наконец Роза сказала:

— У нее нету «Му»…

— Почему «у нее»? — спросила Ириска.

— Вымя-то намечается… — заметила Анна.

— Да и тушесложение — коровье, — согласилась Джума.

— Может быть, все же, это ангел из плоскости неба? — предположила Овсянка.

— Или смесь собчаков и Оно… — заявила Мария-Елизавета.

— Что тут придумывать, — заключила Елена, — это и есть производная третьего рода от сущностно-проекционных ошибок иллюзорно-реального направления, и значит, просто: Оно.

— Нет, телки, — не согласился Пастух и вынес свое заключение: — Это не ангел — из проекционных воззрений на небесную плоскость, и, конечно, не парадоксальная смесь собчаков и Оно, — род собчаков, кстати, пока что не уточнен, потому что никто не может к ним подступиться, хотя, учитывая их жадность ко всяческим украшениям и способность, украсившись, превращаться в самодовольных коров, мы, Пастухи, думаем, что это все же особого смысла коровы, — а также не просто Оно, то есть не производная третьего рода от сущностно-проекционных ошибок иллюзорно-реального направления, но это — Божественное Оно, причем, выражаясь языком Химеры номер один, в чистом арифметическом виде, поскольку не только по сути своей, но и по плоти сущность эта полностью соответствует новому направлению, лишь намеченному, как теперь очевидно, в розовых пони и голубых жеребцах… Вот и послание из недосягаемых сфер, причем сразу двум плоскостям, и означает это послание одно: как было — не будет, то есть великий Создатель и непостижимое даже в мыслях Намерение вводят в неразделенное нечто новый, невиданный смысл, который еще неизвестно чем обернется для Божественной плоскости… — и обратился к бесполой: — Вглядись-ка, корова, вперед — не видишь ли ты там какого-то туманного призрака, неясного очертания коровы?

— Не вижу, — ответила Дана, вглядевшись.

— Тогда поверни свою голову и вглядись-ка назад.

— Вижу, — ответила телка, — вроде коровы плывут, и как будто в тумане… — И вдруг заявила: — Вы меня обозначили тут чем-то таким, о чем у меня и понятия нет, и поэтому я сейчас разозлилась: оставьте меня в покое, я, в конце-то концов, корова, и хоть и бесполая, но не хуже других… — и она замычала и удалилась пастись в одиночестве в густую траву.

73. Гуртовой тракт

— Итак, — сделал вывод Пастух, — у нее нету прошлого, но присутствует будущее, причем не в единственном экземпляре: позади она видит нескольких своих двойников, это значит, что появится много подобных…

— Да, но как же они будут плодиться? — удивилась Овсянка.

— В этом, телка, — ответил Пастух, — и состоит, как я чувствую, основная загадка или замысел недосягаемых сфер, и распутывать и истолковывать это придется всезнающему Хозяину — нам, простым Пастухам, подобные вещи не по уму…

— Мне, Пастух, показалось, — сказала Джума, — что эта корова, пусть и Божественное Оно, какая-то не очень-то добрая, да и вообще не из нашей компании, и вот впервые за всю дорогу подумала, что, может быть, на плоскость проникло зло из потусторонней иллюзии? Заметьте, она съела ворону и зашвырнула снова в старье свою любимую куклу…

— Проекционные языки, Джума, — ответил Пастух, — как только возникло мертворожденное слово, заменив собою Божественное мычанье, разделили весь свой воображаемый мир на две половины, образовавшиеся в головах у теней благодаря искаженному звуковому ряду, и начали обсуждать все, что ни есть, с точки зрения этих двух половин, одну из которых обозначили злом, другую — добром, причем наинелепейше утвердив, что зло может являться основой добра, добро же — порождением зла… Но, видимо, таковы были воля Создателя и желание Намерения, которые тем самым уводили проекции от понимания единства всего в обыкновенное словоблудие, частью которого и является мертвозвучащее обсуждение добра и зла. Если бы вы, телки, были верблюдицами из пустыни и умели плеваться, то я бы дал вам бесценный совет: плюньте на это бессмысленное занятие ваших потусторонних теней: на осмысление добра и зла. Здесь, на плоскости, в отличие от нереального мира, неразделенное нечто, о котором я уже сто раз говорил, уравновешивая добро и зло, не допускает раздельного существования этих проекционных понятий и, следовательно, не стоит даже задумываться о том, что собой представляет то, чего в реальности просто-напросто нет и что проникнуть сюда не может, поскольку Великий Закон Божественной плоскости, не принимая ничего инородного, возвращает чуждые понятия и смыслы назад — как происходит это с так называемыми грехами, которыми отягощен, если вы помните, бедный одинокий козел, в потусторонней иллюзии именуемый козлом отпущения… Событие же с Даной — не что иное, как рождение новой величины на плоскости и под сводом, и факт этот вызывает у меня не просто тревогу, но предчувствие чего-то не очень хорошего, даже опасного, сложного, моему разуму пока недоступного, и выскажусь прямо: ох, пахнет все это дело нездоровой коровьей мочой!

Тут Пастух соорудил небольшую козу, дал послюнявить ее Ириске, несколько раз глубокомысленно выпустил дым, причем затягиваясь так сильно, что коза эта почти сразу истлела, и, наконец, как выдохнул с остатками дыма следующий вывод:

— Конечно, Подслушиватель — если только он сам сейчас не оторопел от этого факта и его эфирное тело, рассеянное в пространстве, не онемело от удивления и не застыло в недоумении в эфире же, — уже доложил Хозяину о появлении невиданной особи, и поэтому срочно, просто безотлагательно я обязан отправить бесполую сущность поближе к нулевому столбу, где Гуртоправы и высшие Пастухи, которые на последних столбах занимаются распределением дальнейшего движения скотины, возьмут ее под свою опеку и будут ожидать решения высшего разума: куда девать это уже реально Божественное Оно, в которое пони и жеребцы только еще играют… Так что их игры закончились!.. «Крышка!» — как сказал мне однажды мой друг, пастух Николай, мудрый во всех отношениях пастух, и особенно в том, что касается едких мертворожденных созвучий, которыми — иногда к сожалению — скотине запрещается разбавлять свой реальный язык! Сходите за Даной, приведите ее на дорогу, и быстро двинемся в путь!

Мария-Елизавета и Анна привели с луга довольно покорно идущую бесполую сущность, и перед началом движения Пастух выстроил стадо таким образом, что Дана оказалась в центре колонны, как бы оберегаемая слева и справа Анной и Розой, а сзади и спереди Джумой и Еленой, и двинулся по дороге вперед, на ходу объясняя коровам, что необходимо проделать, чтобы отправить Божественное Оно поближе к нулевому столбу:

— Сейчас, телки, мы свернем с этой главной дороги на второстепенную ветку, которая выведет нас к специальному тракту, предназначенному исключительно для передвижения гуртов, безостановочно следующих к местам наказания… Тракт этот именуется Гуртовым, так же имеет столбы, но пролегает по совершенно бесплодной поверхности, где в пределе скотского видения не найдется даже травинки или маленькой лужи, и поэтому остановки на нем просто бессмысленны… С самым быстрым из этих гуртов, который мы, Пастухи, с подачи моего друга — пастуха Николая, обозначаем языком Николая как «литерный», я и отправлю Дану вперед, после чего вы спокойно продолжите свое поступательное движение к нулевому столбу, по своей обычной дороге. К хвостику твоему, Дана, я прикреплю рулончик-записочку — из кожи несущностного парнокопытного — с символическим описанием твоего сложного дела, поскольку самой объяснить про себя возможности у тебя не будет, Хозяин не вступает в разговоры с коровами, да и вообще со скотиной, но знаковое послание прочтет. Ты, Дана, заскочишь в литерный гурт на ходу и с ним быстро домчишься туда, куда полагается, только в нужный момент выскочи из гурта, а то угодишь в самое пекло — литерные прямиком загоняются в Пантеон скотских ужасов, на беспощадное исправление скотины, о котором думать и знать тебе пока что не следует… Учти, что тебя будут окружать взрослые, сильные и агрессивные особи, которые могут своими телами увлечь тебя за собой, и поэтому выскочить тебе лучше заранее, возьми ориентиром восемьдесят пятый столб, после него приготовься, и на восемьдесят шестом выпрыгивай из гурта на обочину…

— А меня не затопчут насмерть эти сильные и агрессивные особи?! — тревожно спросила Дана.

— Ты, Дана, раз здесь появилась, — ответил Пастух, — уже являешься бессмертной, неприкасаемой, вечной Божественной сущностью, и все понятия потустороннего мира, тем более такое понятие как смерть, тебя не касаются, и бесконечное существование твое на плоскости и под сводом охраняется самым высшим законом, установленным свыше. Так что о смерти пусть думает твоя проекционная тень, которая, как я почему-то уверен, не будет думать об этом, уплетая макароны с подливкой, да и вообще чувствуя себя сразу в двух плоскостях…

— А куда, Пастух, мне деваться потом — с этой самой обочины? Прятаться? Я, Пастух, довольно сообразительна: сидя в кустах как раз на обочине, я и звука не подала, когда мимо меня проходили плохие потусторонние призраки, и заплакала лишь тогда, когда почувствовала хороших…

— Прятаться, Дана, — ответил Пастух, — тебе совершенно не нужно, да там и не спрячешься: с восемьдесят шестого столба столбовые Гуртовщики начинают следить за скотиной, не давая ей разбредаться и подправляя ее целенаправленное движение к нулевому столбу, и, увидев мою записочку у тебя на хвосте, они сразу отправят это послание Хозяину, а тебя в ожидании решения возьмут под опеку…

— А нельзя ли переместить сюда мою куклу — Еву? — спросила бесполая телка. — С ней мне было бы не так одиноко…

— Я, Дана, в отношении тебя пока ничего не знаю, но поскольку ты ощущаешь себя сразу в двух плоскостях, то, вероятно-возможно, выражаясь мычаньем одного сверхсведующего быка по имени Иллюзор, ты сумеешь сделать это сама после того, как великий Хозяин определит смысл твоего появления здесь и причислит тебя к тому или иному скотскому направлению…

Миновав семьдесят третий столб, Пастух сразу свернул направо, на эту самую «второстепенную ветку», оказавшуюся обыкновенной узкой тропинкой, по обе стороны которой поверхность была изрыта какими-то бороздами, из которых вдобавок торчали еще и булыжники, так что шаг в сторону мог обернуться подворотом копыта или даже целой ноги, и поэтому телки, выстроившись гуськом, двигались голова в хвост, медленно, но упорно всходя на небольшую возвышенность, пока, наконец, не преодолели подъем, после чего перед ними открылась большая дорога, похожая на Всеобщий Великий Тракт, если не учитывать то, что дорога эта не была полностью занята бесконечными развалистыми стадами никуда особенно не спешащей скотины, но лишь редкие, малочисленные гурты — каждый соблюдая свою постоянную скорость, — шли, быстро шли, бежали и быстро бежали по ней, подгоняемые очень сердитыми окриками невидимых Пастухов, которые, очевидно, еще до мест наказания начинали перевоспитывать провинившихся особей.

— Мне, Пастух, кажется, — сказала Елена, — что я уже видела этот тракт, он мне знаком, правда, не понимаю откуда…

— Конечно же видела, — ответил Пастух. — Гуртовой тракт, Елена, входил во Всеобщий Великий Тракт, в котором для простоты восприятия телкам первого круга открываются все дороги, а также гурты и стада, следующие по ним, то есть дорога, которая сейчас перед вами, есть элемент того, что вы уже видели, поэтому ты ее и запомнила и сейчас наблюдаешь отдельно, уже совершенно реально — взглядом полноценной коровы, хотя таковой пока еще не являешься…

Телки приблизились к самой обочине тракта и, пока их Пастух чем-то черным, вроде угля, чертил на расправленном рулончике кожи послание Хозяину, принялись с интересом, но мысленно все же выражая сочувствие, разглядывать провинившуюся скотину, следующую к местам наказания, заметив сразу, что не только гурты, но и одинокие особи целенаправленно движутся по этому тракту и что картина движения, в отличие от Всеобщего Великого Тракта, где все казалось застывшим перед глазами моментом, постоянно меняется и — провинившихся особей не так уж и мало, как это показалось сначала.

Гурты коров, коз и овец в пять-десять голов шли медленно или быстро, с понурым видом, не глядя по сторонам. Такой же численности гурты, составленные быками, среди которых попадалась корова, как будто случайно втиснувшаяся в группу быков, только бежали, причем с таким гордым, уверенным и даже каким-то счастливым видом, что, казалось, несутся они к какому-то празднику, где только и будут делать, что веселиться, — чего нельзя было сказать о бегущих в окружении быков коровах, ноги которых то и дело подкашивались и даже подламывались от страха или усталости, и только резкий крик невидимого Пастуха выпрямлял эти ноги и заставлял придерживаться общей скорости бега. В промежутках между гуртами с разной скоростью двигались одинокие кони, лошади, козлы и бараны, и, наблюдая такое количество провинившихся сущностей, Елена удивленно заметила:

— Я и не думала, что может быть так много наказанных…

Пастух, между тем, закончил свое послание, и несколько телок, из любопытства не преминув, конечно, заглянуть в кропотливо начертанное, увидели там только непонятные знаки, и поэтому Антонина-гадалка спросила:

— А как, Пастух, вы выразили бесполость?

— Я выразил это отсутствием силуэта скотины, просто пустым пятном, — ответил Пастух, свернул кожу в рулончик, перевязал бечевкой и прикрепил той же бечевкой к хвосту покорно стоящей Даны, ожидающей своей участи, после чего обратил все внимание свое на тракт, высматривая, очевидно, литерный гурт.

Долго ждать не пришлось, на дороге возникли и стремительно приближались, пыля, три быка — морды в пене, и корова светло-рыжей окраски, по всем признакам объятая ужасом… Пастух неожиданно свистнул, брат его — для телок невидимый — крикнул, маленький гурт на миг сбавил скорость, и Пастух так толкнул на дорогу бесполую Дану, что она оказалась сразу между черным быком и коровой и включилась в движение. Обогнав все, что было на тракте, литерный гурт с реальным Оно моментально унесся за предел коровьего видения.

74. На полкопыта в реальности

Телки как-то проекционно вздохнули, Пастух закурил, впервые позабыв склеить козу, видимо, от волнения, и табак тут же рассыпался, бумага сотлела. Телкам совсем не понравилась вся эта процедура с отправлением Даны поближе к нулевому столбу, и особенно не понравилось то, как выглядел литерный гурт:

— Ужас… — сказала Овсянка.

— Кошмар… — согласилась Ириска.

Стадо нестройной толпой вернулось к тропинке и, решив отдохнуть и спокойно осмыслить увиденное, разлеглось на поверхности, а Марта сказала:

— Пастух, давайте я послюнявлю козу — чувствую, отправление Даны и вам не доставило удовольствия.

Пастух дал телке послюнявить козу, тоже прилег, выпустил дым и стал рассуждать, как и всегда, втолковывая коровам кое-какие особенности существования в Божественном стаде:

— Вы, телки, конечно же, спросите, почему на Тракте так много разнообразных гуртов, следующих к местам исправления, и откуда берется такое число провинившихся особей? Вы, правда, уже наблюдали эти гурты, стоя перед известным вам Всеобщим Великим Трактом, где перед телками первого круга для показательности возникает картина всеобщего движения скотины по плоскости, но, находясь в состоянии лишь скользящих копытами по поверхности, вы не смогли воспринять это множество наказанных сущностей как явление отдельное, требующее особой оценки и на самом-то деле представляющее собой проблему, разрешением которой заняты головы Пастухов, Гуртоправов и, конечно же, великий, всеобъемлющий разум Хозяина. Но сейчас, как я думаю, в Божественном свете последних происшедших событий вы уже перестали «скользить» по поверхности и погрузились в реальность — на мой взгляд, не меньше, чем на половину копыта, и поэтому я могу более отчетливо и правдиво обрисовать вам картину происходящего, разумеется, на момент вашего движения по плоскости… Дело в том, что впереди, в прошлом, гуртов, следующих целенаправленно к точкам исправления скотины, было совсем немного, и Гуртового тракта как такового не существовало вообще. Говоря языком моего друга, Пастуха Николая, были гурты «пассажирские» — в десять-двенадцать голов, следующие тихим ходом и обычной дорогой в Загон для сумасшедшей скотины, и изредка были «скорые» — до станции «Скотобойни», но сущностей в этих последних, совершивших серьезные преступления, набиралось какие-то единицы: три-пять непокорных, самолюбивых агрессивных быков составляли обычно скорый бегущий гурт, и если к ним прибавлялось еще двое-трое, то это считалось уже исключением из правил. Ну а уж «литерные» гурты не формировались и вовсе, не было такого понятия, поскольку в Пантеон скотских неописуемых ужасов направлялись единичные головы — позор всего стада! Сейчас же, как видите, провинившихся более чем много, и, мало того, область недопустимых, просто безобразных ошибок заметно расширилась, и это повлекло за собой усиленные меры воздействия на Скотобойнях, куда, ко всему прочему, Хозяин стал определять не только быков, но и коров, поскольку коровы эти своим отвратительным для коровьего существа поведением, о котором я сейчас не буду рассказывать, стали заслуживать почти наивысшее наказание… В Пантеоне же неописуемых ужасов, после того, как Хозяин решил исправлять некоторых помраченных на месте, не отправляя в иллюзию, жестких мер тоже прибавилось: кроме страха перед возможностью попасть в потустороннюю плоскость и вида самого жуткого зрелища для скотины, жутче которого быть просто не может и суть которого вам пока что лучше не знать, там теперь дают посмотреть нарушившим Великий Закон собственные зажаренные мозги, предварительно вымоченные в моче и обвалянные в навозе, — после чего, умоляя о стирании и забытье, скотина сама себе вправляет мозги и выходит из Пантеона как шелковая овечка. И вот, как видите, несмотря на все эти страсти, голов для Пантеона набирается столько, что уже возникли «литерные» гурты… Главный отстойник, кстати, образовался благодаря нам, Пастухам, и в связи с этим пришлось добавить гуртов, которые, опять же с подачи пастуха Николая, мы называем: «товарными». Переживая все же за своих провинившихся подопечных, Пастухи заметили тонкую вещь: есть скотина, как будто бы полностью и безвозвратно поглощенная несуществующим искаженным или недопустимым реальным — такую сразу, без остановок мы отправляем «пассажирским» гуртом в Загон для сумасшедшей скотины, или чуть дальше, «скорым» — на станцию «Скотобойни», — но есть пострадавшие только как бы поверхностно, нам было жаль их, мы чувствовали, что нежелательное затронуло в них лишь несколько падких на всякие глупости скотских извилин, которые можно вполне вылечить легким режимом и убеждением, и попросили у Хозяина разрешения обустроить Главный отстойник, куда и отправляем теперь слегка помраченных поодиночке или в неторопливых, «товарных» гуртах. Кстати, существует тропинка, соединяющая Большую дорогу Художников и Главный отстойник, и по тропинке этой частенько уходят в отстойник самостоятельно, по собственному желанию, отстаиваться коровы, овцы и козы, которые не принадлежат к Большим и даже малым художникам, но очень хотят таковыми являться, и, стоя подолгу лишь на обочине этой дороги, где стояли и вы, вдруг начинают мычать и блеять стихами, подражая художественной скотине, никак не могут остановиться, и, чувствуя в своей голове что-то не то, идут излечиваться в отстойник по собственной воле, чтобы проветрить непоэтические в основе своей мозги и вернуться к прямым стадным обязанностям. Был, правда, случай, когда одну такую корову определили в Загон для сумасшедшей скотины — после того как она промычала: «Здесь нет луны и нет мороза, и дождь идет без облаков, цветы здесь — роза да мимоза, деревья — парочка дубов…» — вот за дубы ей и назначили более строгое наказание.

— Почему, Пастух? Что тут такого? — удивилась Джума.

— А потому, — ответил Пастух, — что как-то раз небесная птица выронила на плоскости сдвоенный желудь, из которого выросли сразу два дуба — невиданныех здесь деревьев, которые вскоре усеяли этими желудями всю поверхность под своими мощными кронами, и целый табун лошадей так пристрастился поедать эти желуди, что бросил свое движение по плоскости, встал под дубами и только и ждал, когда упадет один или несколько желудей… Мало того, вскоре выяснилось, что весь табун отравился — уснул от этого лакомства и не хотел просыпаться… Более того, Божественная скотина, проходящая мимо дубов, стала видеть под ними призрак свиньи… Ну, Хозяин, понятно, приказал с корнем выдрать дубы, древесину закинуть в пустыню, где она постепенно истлела, превратившись в пустынную пыль, о деревьях же этих запретил вспоминать и извлек из мычанья, блеяния, ржания даже звук, обозначающий дуб, и, таким образом, «стихоплетка» преступила закон, установленный высшим разумом на поверхности и под сводом.

— А табун лошадей? — спросила Ириска.

— Табун постепенно проснулся и, хоть и медленно, но втянулся в движение, правда, с первого раза выписав не восьмерку, а двойку, приведшую лошадей в какой-то тупик, так что петлю табуну пришлось выписывать заново.

— А призрак свиньи? — спросила Джума.

— Смысл свиньи относится к инородному для Божественной плоскости смыслу, и поэтому Великий Закон отторгнул этот призрак назад — в небесную плоскость или, возможно в иллюзию — мы здесь мало что знаем про этих свиней…

— Аллах… — начала вроде бы рассуждать Джума, но, заметив неодобрительный взгляд Пастуха, просто добавила: — Мне, Пастух, нравится здесь!

— Между тем, — продолжил Пастух, — спрашивается, откуда такое количество нарушений? Причин, конечно же, много, но основная из них — проникновение на плоскость недопустимого количества потустороннего иллюзорного, которое заражает скотину и, тем самым, разрушительно действует на Божественную реальность, подрывая ее основы, установленные великим Создателем и непостижимым Намерением, поддерживаемые Хозяином и оберегаемые нами, скромными Пастухами. Ваш мертворожденный язык — телок первого круга, очень хороший пример того нежелательного, чем может заразиться скотина… Представьте себе, страшно даже подумать, не хотел раньше вам говорить! был уже прецедент на круге втором: четыре коровы, бык, козел и овца, пасущиеся совместно, в одном общем огромном стаде, заговорили вдруг с Пастухом, опекающим это стадо, потусторонними звуками — это при том что они не уходили в иллюзию! — и были, конечно, сразу пристыжены скотиной и Пастухом, но нагло ответили теми же звуками, что возвращаться к мычанью и блеянью они не хотят… В итоге — Загон. Но страшнее еще, что после этого лошадь даже четвертой своей восьмерки ни с того ни с сего заговорила как тень, напугав весь табун, и — тоже Загон. Но, телки, есть более губительное, чем проекционный язык, более тревожное и значительное по своему разрушительному воздействию на сущностный мир, и вы столкнетесь с этим после нулевого столба. Мертворожденные, бесплотные тени непостижимым образом научились внедряться в свои великие сущности и застревать в них в те моменты, когда последние наивно ныряют в потустороннее никуда и так же наивно выныривают из ниоткуда, не подозревая даже, что их собственный призрак уже поселился в скотских мозгах, и лишь спустя сколько-то чувствуют, что с головой у них что-то не так. Это что-то не так они удерживают в себе, стараясь не давать этому выхода, и получается, что втайне они ведут двойное существование, которое мы, Пастухи, разгадать просто не в силах, поскольку с виду скотина ведет себя совершенно обычно, соблюдая все правила поведения в стаде. Но скотская суть постепенно и невидимо разрушается, больное воображение проекций, проникшее вместе с признаком в сущность, неумолимо приводит к деградации Божественной особи, и дело обычно заканчивается припадком — в виде неожиданно возникшего не скотского поведения на плоскости, — и — направлением в «товарный», «пассажирский», «скорый» или даже «литерный» гурт. Это беда! Есть угроза: когда число помраченных в той или иной степени сущностей достигнет критической массы и Гуртовой тракт перестанет вмещать всех следующих к местам наказания, начнется столпотворение, гурты повернут назад, побегут в обратную сторону, по всем дорогам и веткам, увлекая собой всю Божественную скотину, смешается прошлое, настоящее и будущее, и образуется хаос! Не сложно предположить, что случится тогда в потустороннем нигде: картина проекционного мира в этот момент будет, вероятно, последней, причем довольно забавной для нас и страшной для мертворожденных теней… Но пусть об этом тревожится воображение призраков… Здесь же, под сводом образовавшийся хаос, я думаю, в случае поворота стада назад, просуществует недолго, необходимый порядок вернется, мне кажется, быстро: высший разум встряхнет всей скотине мозги, вытрясая из них нежелательное застрявшее, запретит уходить сущностью в никуда, подправит наверняка движение по великим кругам, сделав его более строгим, не допускающим праздные отклонения — в виде стояния, предположим, в области последних иллюзий, и, опираясь на нас, Пастухов, каждую голову возьмет под особый контроль, — и порядок готов! А то получается, вдумайтесь, телки: для начала: дайте трусы, а потом как итог появляется вообще бесполая сущность, причем сразу в двух плоскостях! Слава Создателю и Намерению — крах и конец возможен только в потустороннем нигде, скотина в конце-то концов, не обязана отбрасывать тени!.. Всё, телки, погрузившиеся теперь на полкопыта в реальность, — закончил свои объяснения Пастух, — поднимайте свою вечную плоть, и продолжим движение к большому холму!

75. На подходе к холму

Вернувшись по все той же узкой тропинке к дороге, телки двинулись за своим Пастухом к обещанному холму, на поклонение святыням, и почти сразу же стали встречать и обгонять по пути редких одиноких коров, коз, овец и баранов, неторопливо, в какой-то задумчивости, бредущих, очевидно, тоже к холму, который, правда, пока что не появился в пределе коровьего видения, но чувствовалось, что скоро появится, поскольку все особи, следующие в одном направлении, выглядели очень серьезно, настраиваясь, видимо, искренне покаяться в чем-то непозволительном, уже совершенном или только еще задуманном.

— Пастух, — уточнила Джума, — как я понимаю, скотина, которую мы обгоняем, тоже предпринимает покаянные шаги?

— Часть этих сущностей, — отозвался Пастух, — обнаружив в своей голове крамольные, говоря проекционным звучанием, мысли, которые могут превратиться и в действия, на плоскости нежелательные, идут раскаиваться к большому холму именно в этих мыслях и изгонять их из своей головы, другая же часть уже ослушалась в чем-то, правда, не очень серьезном, своих Пастухов, проявив, предположим, какую-то спесь, тоже идет на поклонение святыням, поскольку действие это, если его совершить, дает возможность избежать мест наказания и возвратиться в свои стада с мозгами, скажу тут прямо, поставленными на прежнее место… Хозяин велик, и мудрость его безгранична: дав сущностям реальную возможность раскаяться, он тем самым освобождает Гуртовой тракт от той массы скотины, которая провинилась не так уж и сильно и самостоятельно может исправить свои незначительные ошибки.

— А в чем, Пастух, например, ослушалась своего Пастуха вот эта милая серая козочка? — спросила Ириска про особь, которая сошла на обочину, пропуская телок вперед. — На вид она кажется совсем безобидной, покорной, лишенной какой бы то ни было спеси…

— Ну, если чутье Пастуха меня не обманывает, — ответил Пастух, — то козочка эта, по имени Бабочка, раз за разом во время пастьбы, оправдывая свое имя, упархивала из Пастуховского зрения, и хотя и не пряталась — не подражала Великой Паршивой Заблудшей овце, — но Пастух всякий раз вынужден был гоняться за ней, чтобы переместить ее вместе со стадом на новое место пастьбы… Своей игрой с Пастухом она заразила все козье стадо, и вместо того чтобы строиться и идти на следующий луг, козы кружились, как бабочки, вокруг Пастуха, советуя ему раздобыть где-то сачок для этой игры, а козлы прыгали, подобно проекционным кузнечикам, и тоже в насмешку блеяли о сачке, — вот Пастух и решил отправить источник изначального легкомыслия на поклонение святыням, вид которых возвращает любой скотине серьезность…

— А вот эта корова — белая с черными пятнами на боках и одним рыжим ухом? — спросила Антонина-гадалка.

— Эта корова пятого круга, по имени Любка, — ответил Пастух, — если чутье Пастуха меня не обманывает, следуя в карнавальной процессии, задумала сместить с положения самой красивой в стаде коровы быка Огонька, мотивируя это тем, что не бык, а корова должна быть самой красивой в стаде коровой… Но другая корова, узнав от нее об этом намерении, сказала ей так: «Ты, наверно, Любка, метишь на место быка Огонька?» — «Не без того, — ответила Любка, — я — хороша, у меня у одной во всем стаде при моей бело-черной раскраске рыжее ухо, и вполне могу поучаствовать в этом необъявленном конкурсе — буду своими копытами наступать на копыта быка Огонька…» — «Бык Огонек, — сказала эта другая корова, — для всех нас, Божественных особей — символ скотской свободы, он действительно Божественно, не по-скотски красив, наступание копытами на копыта быка Огонька тебе не простят Пастухи — отправят в отстойник или даже в Загон, а скотина, которая влюблена в Огонька, может тебя забодать, и вообще, Любка, скажи, как же ты, простая корова, бело-черной окраски — таких полно на поверхности, в мыслях своих претендуешь на это высокое место? Рыжее ухо — слабенький аргумент… Дам совет: направляйся на холм, пока никто не узнал твоих замыслов, и покайся в надменности, кичливости и надутости…» Вот корова и отправилась каяться в спеси…

— А красивый баран с дважды закрученными рогами, которого мы только что обогнали? — спросила Елена. — Что он замыслил?

— Этот баран по имени Кругозор, если чутье Пастуха меня не подводит, ничего не замыслил, но, пасясь вместе со стадом предгорьях, вдруг вскарабкался на вершину одной высокой горы, не уходящей, правда, за свод, к недосягаемым звездам, и воцарился, как памятник, над окружающей местностью, изображая из себя неизвестно кого: проблеял, что будет стоять и смотреть с вершины горы на дороги и тракты, на гурты и пасущиеся стада, наблюдая, все ли в порядке в Божественном стаде, и потребовал, чтобы ему на вершину доставляли траву, на худой случай свежее сено… Смысл стояния он объяснил вдруг проснувшимся в нем осознания величия своего бараньего взгляда на мир и добавил, что только сейчас, на своем пятом кругу, понял смысл имени, которым сам великий Хозяин наградил его при рождении. Пастух, опекающий стадо овец и баранов, объяснил Кругозору, что подобное не позволяют себе даже ослы, взгляд которых на всеобщий порядок вещей неоспоримо велик и которые в силу этого постоянно думают о великом — много больше, чем остальная скотина, но не ставят свои ощущения так высоко, выше других, не забираются на горы, чтобы возвеличить свой взгляд, и не требуют сена туда, куда доставлять его не то чтобы хлопотно, но почти невозможно. И поэтому пусть баран спустится с этой горы и отправится на поклонение святыням, прикосновение к которым пробуждают в скотине, помимо многого прочего, надлежащую скромность… Также Пастух предложил второй вариант: он стащит барана за задние ноги и отправит в Загон, и определением той высоты, с которой барану, не достигшему возраста в бесконечно много кругов, позволительно смотреть на окружающий мир, возьмут на себя Гуртоправы… Кругозор выбрал первое и отправился по этой дороге.

После очередного столба холм наконец появился в пределе коровьего видения — просто как некое возвышение, господствующее над частью поверхности и не представляющее собой ничего выдающегося по форме или размерам, и поэтому внимание телок, скорее, привлек наплыв зеленой травы, заинтересовавший их намного больше холма, поскольку теперь можно было хоть как-то набить свои животы, но, главное, там, на лужайке они увидели выразительный, толстый, запомнившийся им с первой же встречи зад Катерины, которая, стоя этим задом к дороге, поглощала траву. Телки дружно свернули на луг, обступили корову, по которой очень соскучились, облизали ее, как родную, до того растрогав одинокую Катерину, что глаза ее заблестели от слез и она промычала что-то особенное, незнакомое телкам, но, видимо, выражавшее ответные чувства, и к тому же пустила струю, одновременно еще и облагородив поверхность… Выщипав пол-лужайки травы, которая в этом месте не была нескончаемой, стадо, послушавшись Пастуха, который призвал телок «оставить хоть что-то другим, возможно, тоже голодным», вернулось к дороге и, возглавляемое теперь Катериной, стало приближаться к холму.

Скоро в основную дорогу слева и справа влились две небольшие, «узкоколейные», как выразился про них Пастух, «ветки», а затем и еще одна, и в результате дорога, по которой двигались телки, расширилась вдвое, после чего Пастух объявил стаду следующее:

— Теперь вы не только частично углубились в реальность, но и вступили на общий для всей скотины, но на этот раз совершенно обычный тракт, и после посещения холма, спустившись к равнине и пройдя с десяток столбов, очень важных для вас в отношении познания реальности, вы окажетесь на конечном отрезке пути, по которому вся Божественная скотина без остановок и в строгом порядке быстро движется к нулевому столбу — окончательной точке своего очередного великого круга по плоскости. Так что будьте внимательны, спрос на тракте и особенно на его последнем участке будет с вас как с настоящих коров.

По мере приближения к холму Божественных сущностей встречалось все больше и больше, постепенно тракт запрудился, движение замедлилось, и вскоре телки уперлись в настоящую очередь из желающих взойти на вершину, которые медленно продвигались вперед, вверх по склону холма, еле перебирая копытами.

Ширина тракта позволяла стоять в пять-шесть рядов, которые в основном занимали коровы, овцы и козы; были также бараны, козлы и несколько лошадей; бык в пределе коровьего видения был только один и осел тоже один; а в четвертом от телок ряду стояла даже двугорбая верблюдица. Большая часть этого многообразного, пестрого скопища вела себя скромно — молчала и не делала лишних движений, со всей серьезностью, видимо, приготовившись приложиться к святыням, но некоторые особи все же блеяли и мычали, а лошади фыркали и взбрыкивали, тяготясь сжатым пространством. Постепенно, с интересом разглядывая окружающую толпу, телки обнаружили в ней Божественных Пастухов, которые, как оказалось, стояли в рядах наравне с обыкновенной скотиной, не имея, очевидно, в данном случае никаких Пастушеских привилегий. Пастухи эти были одеты по-разному, и внешний их вид представлял собой целую галерею проекционной одежды, головных уборов и обуви, перемещенных из самых разных менталитетных скоплений проекционной иллюзии, но главным отличием одеяния каждого Пастуха был элемент обязательной вычурности: чего-то блестящего, яркого, редкого цвета или вообще не относящегося к одежде. Так, например, так называемое лицо одного Пастуха было закрыто карнавальной веселой, искрящейся маской, другой же Пастух, стоявший в соседнем ряду, продвигаясь вперед, опирался на солидную, резную, красного дерева толстую трость с золотым набалдашником, изображавшим череп потустороннего призрака — хотя, как телкам было понятно, эфир не может хромать, — а условную голову еще одного Пастуха покрывала шапка-лодочка, сложенная из проекционной газеты… Телки угадали и Пастухов без одежды — это были просто сгустки колеблющегося эфира, подкрашенного зеленоватым и розовым цветом, и на сгустках этих висели холщовые сумки и скрученные бичи, поддерживаемые как будто бы непонятно и чем.

— Как много, оказывается, на плоскости Пастухов, — удивилась Джума.

— Да, согласилась, — Елена, — но интересно, в чем же они будут каяться или что будут просить у святынь?

— Пастухи, — ответил Пастух, — стоят в этой очереди не для того, чтобы каяться или просить что-то у этих святынь, принадлежащих когда-то такому же равному им Пастуху, но лишь хотят отдать дань уважения великому Еремею в знак всеобщей Пастушеской солидарности, — приблизительно подобно тому, как скотина приходит к изображению проекции Барбариски-Илоны-заступницы…

76. На склоне холма

Тут перед телками вдруг возник неизвестный Пастух, тело которого было скрыто под белым бурнусом и куфией, и без лишних вступлений, молча, прилепил Джуме и Елене на лбы желтые мушки, обещанные верблюдом, после чего удалился на свое место в четвертом от стада ряду — как раз к верблюдице.

Вороная кобыла, стоявшая справа, фыркнула и произнесла неожиданно проекционным звучанием:

— Скажу вам, парнокопытные, очень редко парнокопытные награждаются желтыми мушками — знаком пустынной мудрости, тем более на первом кругу — так что вам несказанно повезло.

— А ты, лошадь, — подхватила Джума, помня, что скотине позволено объясняться с сущностями первого круга мертворожденными звуками, — для чего здесь стоишь: каяться или что-то просить?

— Я, телка, отмеченная знаками мудрости и пытливости, пришла сюда для того, чтобы прикоснуться к святыням и, тем самым, сократить свое пребывание в Главном отстойнике: приложившимся к этим святыням почти сразу прощается недопустимое в Божественном стаде не скотское поведение…

— А в чем заключалось это твое недопустимое поведение? — спросила Джума.

— Я, как и восемь коров, — ответила лошадь, — стоящих за вами, стоять в компании которых мне, свободолюбивой кобыле, не то чтобы не очень престижно, но как-то по лошадиному тесно, попала в Главный отстойник, заразившись в проекционном нигде легкими потусторонними мыслями совсем не опасного направления, и вот Гуртоправ, надзирающей за отстойником, разрешил мне и этим восьми коровам взобраться на холм и покаяться в глупости, после чего мы должны все же вернуться в отстойник, отчитаться в проделанном, и тогда по высшему разрешению Хозяина можем вернуться: я — в свой табун, коровы — в стада.

— А что за мысли тебя заразили в мертворожденном нигде? — спросила Джума.

— Ну, находясь в этом нигде, я позавидовала снаряжению проекционных кобыл, и, возвратившись, решила тоже украситься, и потребовала у высшего разума через Подслушивателя узду, потник, подпругу, а также седло и попону, и еще, как проекционная дура, попросила меня подковать…

— Вот странно, — удивилась Джума, — зачем же свободнорожденной скотине, тем более свободолюбивой кобыле, отягощаться подобным, на плоскости бесполезным добром, которое сущность превращает просто в скотину?

— Ну, мне казалось, что, приодевшись и подковавшись, я как-то выделюсь из основной массы кобыл, и если зайду в карнавальное стадо, украшенная как никакая другая лошадь, то, может быть, стану кобылой кобыл… В итоге — отстойник.

— А где вообще находится этот Главный отстойник, о котором мы так много слышали от своего Пастуха? — спросила Джума.

— Отстойник находится в стороне от этого тракта, кормят там сносно, сена в достатке, но изгородь ограничивает свободу — не побежишь, не поскачешь, а это для лошади худшее наказание…

Тут одна из коров, стоявших за телками, корова пегой окраски, сказала, употребляя тоже проекционные звуки:

— Ей — не поскачешь, сена в достатке… Но там заставляют только стоять и не позволяют лежать, а этой кобыле что стоять, что лежать… Вы, телки, будущие коровы, представьте себе, что для коровы означает: только стоять…

— А за что мысли заразили тебя? — спросила Джума у этой пегой коровы.

— Я, вынырнув из проекционного мира, где сущностью с одной из своих потусторонних теней прослушала двадцать пять лекций по культуре общения между так называемыми полами мертворожденных теней, стала на память мычать эти лекции коровам-согуртницам, заинтересовавшимся этой темой, и все бы и ничего, пообсуждали, и все, но один бык, пасшийся неподалеку от нашего стада и краем уха услышавший то, о чем я мычала, вдруг подбежал, ударил меня рогами под зад и погнал, не давая мне передыху и поддевая рогами, в бесплодную местность, и, как оказалось в итоге, пригнал меня прямо к Загону для сумасшедших коров, проревев загонному Гуртоправу, что я нуждаюсь в серьезном поправлении мозгов. Гуртоправ, правда, выяснив все обстоятельства, не принял меня в Загон, сказав, что виною всему мой болтливый язык и что в сущность мою потусторонне искаженное не проникло, и поэтому для меня будет достаточно и отстойника.

— А я, — сказала черно-белая особь, входящая в эти восемь коров, отпущенных их отстойника, и решившая тоже, видимо, поделиться с телками опытом, — вернувшись из ниоткуда, попросила у своего Пастуха чашечку кофе…

— Ты, наверное, Зорька! — угадала Мария-Елизавета, — Пастух нам рассказывал про тебя! Ты желаешь чашечку кофе без сахара, покурить козью ножку, обдумать свое положение и определить, кто отец твоего ребенка… — И добавила как-то участливо: — Я была в таком состоянии в проекционной иллюзии, правда, вернувшись в реальность, сразу очухалась и не просила кофе и покурить…

— Я уже не хочу никакой чашечки кофе и не хочу покурить козу, — призналась корова Зорька, — а также обдумывать свое положение и определять отца своего ребенка, которого внутри меня как коровы, естественно, нет, но я мечтаю продолжить третий свой круг с тридцать шестого столба, на котором я ушла в проекционные ощущения и вернулась в ненадлежащем психологическом состоянии… Вот покаюсь в глупых желаниях, Гуртоправ определит мою искренность и отпустит меня из отстойника.

Телки поднялись уже на полсклона холма, когда снизу от них возникла какая-то суета, сопровождаемая недовольным мычаньем и блеяньем, и, вглядевшись в скопление скотины, увидели Иду, которая пробиралась наверх, бесцеремонно оттесняя коров и расталкивая коз и овец, и волокла за собой на веревке, привязанной к шее, Химеру номер четыре, тощая плоть которой тоже была опоясана этой веревкой вокруг живота и спины. Дотащив упирающуюся, злобно мычащую и хрипящую свою дочь до телок, Ида остановилась и, отдышавшись, поведала следующее:

— Великий Хозяин пошел ей навстречу и отпустил прогуляться до второго столба, приставив к ней Пастуха, который в случае чего сразу же возвратит ее в Малый отстойник. Но это «в случае чего» произошло моментально: Пастух отвлекся на скручивание козы, а эта паршивка, не сделав и трех шагов по дороге, застыла как каменная, нырнув в никуда, и появилась из ниоткуда, то есть обрела способность хоть как-то передвигаться лишь на десятой козе, нервно искуренной Пастухом, и понесла такую проекционную чушь, что Пастуху показалось, что он сходит с ума, и быстро, через Подслушивателя, даже минуя Хозяина, ему пришлось вызвать меня и ее отца, великого Данте, чтобы хоть как-то остепенить эту особу и вернуть в Малый отстойник — чему она сопротивлялась как разъяренный баран. Данте приплелся первым, поскольку пасся неподалеку, и, выслушав ее речь, покачнулся — как описывал мне Пастух, — а потом упал на поверхность — в обморок, и, когда подоспела я, еле дышал. Пришлось потрудиться, чтобы поставить его на все четыре ноги, после чего он сказал, что по кругам сейчас не пойдет, нету сил, а отправится в Главный отстойник, приведет сам себе в порядок мозги, покалеченные собственной дочерью, и уже после этого продолжит круги. И ушел. Я подумала, что, возможно, если привести эту дрянь на вершину холма и обратиться к святыням, то известный всем Еремей с высоты своего положения проникнется моей материнской бедой и поможет излечить эту телку, обреченную на вечную изоляцию… И Пастух, чуть не сошедший с ума, не дожидаясь решения Хозяина, пошел мне навстречу, поверил, как мудрой корове, которой бесконечно много кругов, связал нас веревкой, и вот я ее привела, чтобы в вашем гурте телок первого круга, которые ближе к ней, чем взрослые особи, по наивному восприятию установленного порядка вещей, она взошла на вершину холма, поклонилась святыням и хоть частично восприняла бы реальность, быть может, через вашу наивность… Что будет дальше — не знаю; не ведаю, какое решение примет Хозяин; что будет, то будет…

— А что такого ты выдала, вернувшись из проекционной иллюзии? — спросила Антонина-гадалка Химеру.

— Действительно, промычи, как говорится, нам то, что так потрясло Пастуха и великого Данте, — сказала Мария-Елизавета. — Мы тут все стойкие телки — в обморок падать не будем.

— Вот-вот, с мычанья я и начну, — сказала Химера с оттенком какой-то писклявости, — поскольку с мычанья и начинается рабское, скотское отношение к собственной сущности, и вывод этот я сделала после того, как быстро прочла одну очень умную книгу, побывав в нереальности — такой же, кстати, иллюзии, как и здесь, поскольку что там, что здесь — все, кто есть, находятся в наваждении, называя это глупое состояние реальностью.

Джума и Елена переглянулись, и Елена спросила:

— Ты случайно уже не успела познакомиться с быком Иллюзором?

— Я не знаю никакого быка Иллюзора, — сказала Химера, — мой отец уже спрашивал меня про него, и я отвечу вам то, что ответила и отцу: если бык этот оправдывает свое имя и действительно иллюзорен, он и есть, очевидно, та реальность, о которой все говорят, но о которой мало что знают.

77. Доводы Химеры номер четыре

И продолжила:

— Мычанье, а также блеяние, ржание и все остальные скотские звуки, которые вы издаете, относятся к бесспорному средству общения и выражения тех мыслей и чувств, которые ощущает скотина. Но что есть бесспорное? Попробую вам втолковать виды бесспорного… Как сказано в этой выдающейся книге, которую я успела прочесть: «Бесспорное существует в форме доказанного ранее, когда уже все споры стихли, и все согласились, что спорить больше не стоит — не о чем спорить. Есть также бесспорное, когда никто просто не знает, о чем тут спорить, так как ничего не понятно, и никто толком не знает, какой тут вопрос задавать и о чем, собственно, спорить. Есть бесспорное лишь потому, что все боятся открыто спорить, поэтому и не спорят, унизительно соглашаясь с тем, что спорить бесполезно по одной только причине: никто тебя не услышит, а если услышит, то не ответит, так как есть лишь один Голос, который может громко задавать вопросы и на эти вопросы же отвечать. Есть бесспорное лишь потому, что спор никак не рождается, поскольку каждый мычит или блеет что-то свое, не слушая никого другого, но речи всех никоим образом, ни прямо, ни косвенно, не являются ответами на вопросы, которые существуют латентно… — тут, при звуке «латентно», телки переглянулись, Ида тяжело задышала, вороная кобыла фыркнула, Пастух крепко схватил веревку, соединявшую дочь и мать, а верблюдица, стоящая в четвертом от телок ряду, плюнула в сторону Химеры, правда, плевок ее улетел куда-то за очередь, а вся остальная окружающая скотина замерла в ожидании дальнейшего так, как будто сейчас произойдет что-то из ряда вон выходящее. — …Да, — повторила Химера, — существуют латентно, но их никто не может правильно сформулировать, и поэтому спор напоминает рекламу самих же себя и своего личного мнения…

— Ты что, телка, — спросила Елена, обращаясь к Химере, — наелась синей травы?

— Сама ты, корова, наелась синей травы. Слушай дальше, что написано в этой книге! — и продолжила: — «Наконец, есть бесспорное в виде правдоподобного, когда суждения хоть и отражают действительность, но лишь какую-то ее часть, какую-то сторону, как правило, второстепенную, и не затрагивают сути происходящего; скорее, наоборот: они нацелены на то, чтобы увести от спора о главном, подсовывая нам нечто очевидное, с чем все согласны. Но поклонение даже такому бесспорному уже приобрело форму лицензии… Лицензионное сознание, не обладает способностью к самостоятельному суждению. Если визуальный ряд поддержан вербальным, то служит хорошей предпосылкой для выдачи этой лицензии. При этом лицензирование создает полную иллюзию принятого по своей воле решения. Так что лицензия есть такое решение вопроса, когда вопросов уже нет у того, кто выдает лицензию, а выдает ее тот, кто может ее и не выдать…» Из сказанного — пусть знает скотина! — я делаю вывод: не думайте, что вам бесконечно будет позволено мычать, блеять и ржать!.. Лицензию отберут — и заткнетесь! Но с другой стороны, как сказано в книге, «лицензия завершает классификацию бесспорного в системе ложных приоритетов и, как всякое завершение, таит в себе оспаривание бесспорного и низвержение монолитного…» И поэтому я делаю еще следующий вывод: свободу проекционному слову, для которого здесь, куда я попала, никакие лицензии не нужны! Добившись этой свободы, мы займемся правами скотины, условиями ее содержания и впряжемся во всеобщую голодовку, чтобы взять под контроль непонятно откуда возникший, установленный порядок вещей!

— На этом месте, наверное, Данте и покачнулся… — предположила Ириска.

— Скорее всего — упал… — добавила Марта.

Тут над скотиной пробежала, как порыв ветра, какая-то невидимая волна, растрепав гриву кобыле, тряхнув бубенчики на шее у Катерины и Марии-Елизаветы, сорвав прищепку с уха одной из овец и пощекотавшая нос одному из козлов так, что тот даже чихнул.

— Если это Подслушиватель, то в этот раз он довольно неласков, — заметила Анна.

— Такая резкость Подслушивателя, будущие коровы, — объяснила черно-белая Зорька, — выражает негодование Хозяина.

И действительно, стоило существу, рассеянному в эфире, нашептать Пастуху что-то важное, исходящее от Хозяина, как Пастух решительным, строгим тоном огласил следующее послание: «Химеру номер четыре ни к каким святыням не допускать, незамедлительно вернуть ее в Малый отстойник, привлечь для этого не одного, а сразу нескольких Пастухов, которые будут держать самолюбивую, вредную телку на крепких коротких привязях, после чего Пастуху стада телок первого круга идти к первоосновному камню и получить там, под камнем, свиток с дополнительными инструкциями в отношении своего поредевшего стада; Иде же, несмотря на ее почтительный возраст, за самоуправство в отношении собственной дочери — за то, что она без одобрения высшего разума потащила Химеру к святыням, — объявить от Хозяина выговор и лишить привилегии свободнопасущейся особи до тех пор, пока она не осмыслит свою непростительную ошибку, мало того, в обязанность ей тут же вменяется сопровождать стадо расхлябанных телок, наевшихся синей травы (которые еще получат свое!), до девяностых столбов, пока его не примут там под свое начало столбовые Гуртовщики; а вся остальная скотина на плоскости пусть знает о том, что, вернувшиеся из ниоткуда и заговорившие проекционными звуками, теперь сразу же назначаются в скоростные гурты и следуют не в Главный отстойник или в Загон для сумасшедшей скотины, как это было установлено до сих пор, а на великие Скотобойни, где языки их вместе с мозгами подвергнутся беспощадному исправлению…»

Пастух снял веревочную петлю с шеи Иды, тут подошли еще три Пастуха: тот самый, эфирное тело которого было покрыто белым бурнусом и куфией, и двое ни во что не одетые, эфир которых, видимо, от серьезности ситуации из розоватого и бледно-зеленого перекрасился в густо-коричневое, — и, опутав веревкой и еще и своими бичами маленькую Химеру так, что она попала как будто в какую-то сеть, потащили ее вниз по склону холма, причем скотина из очереди наблюдала все это с полным, церемониальным молчанием. Химера же, напротив, пищала: «…Поймите вы, дурни, лицензионное сознание архаично… Понятие «харизма» всплыло из сакрального ряда… Харизма в секулярном сообществе выдается на предъявителя, а не как в сакрализованных социумах… Лицензионное сознание не исключает веру в вышестоящее, но отключает ее как метанойю — полное переосмысление себя и мира… Понятие харизма в мире лицензий — всего лишь очередная смысловая подмена и оборотень… Метанойю, процесс глубоко онтологический, приспособила под себя психология и психотерапия, торгующие утешительными услугами — чем и занимается ваш Хозяин, по существу являя собой единственное средство массовой информации…» — и это было последнее, что услышали телки, после чего Елена сказала:

— Вот тут отец ее уже точно упал… Вообще, на каком языке она говорила?

— Да я сама сейчас чуть не упала, — призналась Джума и добавила: — Наверное, это был производный язык, отраженный в иллюзию из лжесущностного пространства, и попавший сюда уже в четырежды, как говорит наш Пастух, измененном звучании… В книгах, во всяком случае, ничего подобного мне не встречалось…

— Такую книгу, поверьте мне, телки, — сказала Мария-Елизавета, — даже в проекционном нигде нельзя прочитать и, тем более, запомнить, не покурив хоть немного травы… Делайте вывод!

— Вывод один, — заметила Катерина, — нам всем повезло, что Ида отправилась с ней сразу на холм, а не в ущелье — на обмывание первородным Божественным светом, поскольку произнеси эта Химера свою последнюю речь в окружении белых искрящихся скал, наверняка, я думаю, случилась бы катастрофа, еще неизвестно какого масштаба, вполне возможно такого, что пострадало бы все Божественное пространство…

— Ужас! — сказала Овсянка.

— Кошмар! — согласилась Ириска.

Оправившись прямым и косвенным образом от впечатления только что происшедшего, скотина снова сосредоточилась на продвижении к вершине холма, и кое-кто стал мычать, блеять и ржать, правда, с телками в разговор уже никто не вступал, и они сами немного пообсуждали случившееся.

— Мне показалось, что в этой Химере сразу четыре химеры… — сказала Джума.

— Три — это точно, — согласилась Мария-Елизавета, — но в чем ты уловила козла?

— Как же, она призывала нас, свободнорожденных, впрягаться…

— Ну не в телегу же, а в голодовку…

— Прежде всего, телки, — вмешалась тут Катерина, — она впрягла нас в свой паршивый язык: нет такого мычанья: впрягаться, и, значит, возражать ей скотина смогла бы только проекционным звучанием… А голодовка — это хуже телеги, представьте себе, что вы впряжетесь в «не прикасаться к траве»…

— Да и вообще, зачем было ее отпускать? — удивилась Антонина-гадалка.

— Ну, возможно, Хозяину был подан какой-то особый знак из недосягаемых сфер, — предположила Елена.

— Надо спросить Пастуха.

Но Пастуха уже не было… Гурт остался на попечение Иды, которая только теперь пересчитала всех телок и, узнав о причинах потерь, очень расстроилась, признавшись, что любила в стаде каждую сущность, держала в своей голове каждую голову, и что теперь ей будет недоставать как Куролески, так и Солдатки, как Стрекозы, так и Дурехи с Копейкой, а также Горчицы с Буянкой, и конечно, Сметанки, Ромашки, Лисички и особенно — скромной Кувшинки… «Будь с вами я — подобное бы не случилось!» — добавила Ида и упомянула еще и Малинку с Рябинкой, которые ушли от соблазна, не изменив Божественному началу, и тем самым, по ее мнению, не пройдя еще и нулевого столба, уже достойны были бы называться истинными коровами, которыми непременно станут при следующем своем появлении на плоскости. Узнав про бегство Таньки-красавы к верблюду, Ида коротко промычала: «Му», — и больше ничего не добавила.

78. На холме

Вершина холма, как оказалось, представляла собой довольно большую площадку с расставленными на ней в беспорядке пятью валунами-камнями, к которым по очереди подходила скотина, прикладывалась мордами своими к предметам, лежащим на этих камнях, на миг замирала, а затем уходила вниз, скрываясь по ту сторону холма. Но больше, чем этот процесс и камни, внимание телок сразу же привлекли веселые, желто-оранжевые, расходящиеся по своду лучи вечнозакатного солнца, бьющие неизвестно откуда — источник их находился за краем Божественной плоскости, и это говорило о том, что на холме нет предела коровьего видения, поскольку четкий край плоскости для стада открылся впервые.

Полюбовавшись лучами, которые были величественно-красивыми, но все же казались чем-то искусственным, как будто бы нарисованным на полотне великого свода, и создавали впечатление не света, но лишь символа, изображающего солнечный свет потусторонней иллюзии или, возможно, загадочной плоскости неба, телки хотели было направиться на поклонение святыням, но Ида повела их к той части площадки, где не было никого, кроме одинокой, какой-то невзрачной серой козы с бубенчиком, которая в одиночестве наблюдала картину Божественного пространства — в стороне прямо противоположной той, откуда били лучи.

Расположившись рядом с козой, телки сначала увидели какой-то невообразимый, гигантский зрительный хаос, состоящий, как им показалось, из всего того, что они знают и чего не знают о Божественной плоскости… Довольно долго они плутали взглядами по этому хаосу, пока не установили в нем разумное, доступное пониманию и восприятию начало: на самом-то деле картина была многослойной, то есть являла собой ряд чередующихся картин, следующих одна за другой и выражавших все многообразие великих кругов и движения по ним Божественных сущностей… Очень далеко впереди, в центре этого наслоения находилась условная точка, к которой со всех обозримых сторон, причем не только по плоскости, но и по своду стекались стада и гурты Божественных особей и исчезали в ней как в какой-то воронке, втягивающей в себя все живое. Но в изображении другом, наложенном как бы на это, многочисленные стада и гурты в тот же момент появлялись из этой условной точки и медленно, разделяясь, расходились по поверхности и опять же по своду, на котором телки, к своему удивлению, увидели отображение трактов, дорог, ответвлений от них и всего того обозримого, что можно было увидеть, собственно, и на плоскости. Следующая картина повторяла все то, что было на первой, и еще следующая повторяла снова выход из точки… Постепенно у телок создалось впечатление, что они сами находятся внутри этого круговорота движения и даже участвуют в нем, двигаясь по дорогам и трактам, хотя на самом-то деле они оставались на месте… Сколь пристально они ни смотрели, никаких мелких, конкретных деталей различить не могли, и, помимо всего, на вершину холма не доносилось ни звука.

— Сущностей на самом-то намного больше, чем звезд, — заметила Антонина-гадалка, — или у меня троится в глазах из-за повторяемости картин…

— Холм этот на самом-то деле, — принялась объяснять телкам Ида, — единственное на плоскости место, откуда можно увидеть все настоящее, а также это невообразимое количество двойников прошлого и будущего скотины, участвующих в общем круговороте движения, так что вы находитесь в точке, покинув которую, уже не сможете даже вообразить себе то, что вам видно отсюда, поскольку мышление сущностей ограничено и не допускает возникновения в голове подобных картин. Вид пространства, которое сейчас перед вами, так же условен, как и вид Всеобщего Великого Тракта, но если уже на первом кругу вам доступно было увидеть некоторые дороги этого Тракта в отдельности, то все то, что сейчас перед вами, вы сумеете разделить только на следующих кругах своего великого поступательного движения, а некоторые особенности разглядите только тогда, когда уйдете в бесконечно много кругов. Картина, впрочем, которую вы наблюдаете, не объяснима даже мычаньем… — и, взглянув на козу, Ида добавила: — и блеяньем тоже. Понятно только одно: вне этого зрелища реальности нет… Иной раз сюда приходят быки, вытаптывающие тропинки, приходит бык Иллюзор, приходят Художники с известной вам Большой дороги Художников, приходят ослы, размышляющие о великом, приходят избранные коровы и даже верблюды мудрейшие из существ, словом, все те, кто хочет удвоить свой действительный ум, но никто из этих Божественных сущностей не может понять картину круговорота, происходящего перед вами, и уходит отсюда, не удвоив свой ум, но с чувством беспомощности перед увиденным, и чувство это, надо сказать, и подталкивает мыслящую скотину строить в своих головах разнообразные версии устройства реального мира, созданного по воле и силой непостижимого разума, из недосягаемых сфер. Пастухи же никакой многослойности в этой картине не видят, называя ее простой, плоской, просто даже наглядной схемой движения сущностей по великим кругам, и эта их слепота объясняется отсутствием у них той степени интуиции, которой обладает вся без исключения скотина. Подслушиватель не видит вообще ничего, поскольку понятно: как можно увидеть то, в чем ты растворен? Великий Хозяин наблюдает все это, разумеется, постоянно и отовсюду, и, плюс ко всему, связывает картину реальности с картиной потусторонней иллюзии, но, как он сам признавался одному приближенному к нему высшему Гуртоправу, которому особенно доверяет, иллюзия не дополняет ничем ту многослойность и грандиозность, которая сейчас перед вами, и как бы растворяется в ней, не проявляя себя даже на самом далеком, на заднем плане этого зрелища, где, если хорошенько вглядеться глазами уже полноценных, взрослых коров, желтеет полоска пустыни и различимы, как далекие точки, даже караваны верблюдов, которые следуют к нулевому столбу — центру этого зрелища. Вам, телкам первого круга, необходимо лишь почувствовать всю глубину, всю необъятность реального мира, и тогда смыслы, заложенные в вас при рождении, на основе этого чувства выстроят в голове каждой из вас лично свое, неповторимое отношение к реальности, связь с которой, как объяснял вам Пастух, ничем нельзя разорвать. Жаль, что с нами нет Пастуха: я исчерпала свой запас разумных проекционных созвучий для объяснения того, что необходимо вам еще объяснить, и дальше, боюсь, с моей стороны последует обыкновенное словоблудие, которое вас только запутает, и поэтому в отсутствие Пастуха, потусторонний словарный запас которого просто неисчерпаем, я перейду на мычанье, надеясь, что некоторые из вас уже достаточно понимают этот реальный язык, хотя бы в той степени, чтобы уловить основное.

И Ида стала мычать, коза, видимо, решив ей помочь, начала коротко блеять, а телки, подергивая ушами, пытались уловить «основное», и только Мария-Елизавета слушала Иду безо всякого напряжения, понимая, казалось бы, все, что объясняет корова на Божественном языке. Когда же мычанье закончилось, телки пустили многозначительные длинные струи и признались одна за другой, что в целом поняли речь, но что касается интонаций одних и тех же, казалось бы, звуков мычанья — они еще плохо в них разбираются, и попросили Марию-Елизавету растолковать им непонятную разницу.

— Потусторонними звуками разницу в интонации объяснить невозможно, — ответила телка и несколько высокомерно добавила: — Надо было не шляться в долине, а идти сразу в коровник и учиться у взрослых коров реальному языку — как сделала это я!

— А кто понимает, — спросила Елена, — о чем блеяла эта милая козочка?

— Блеянье, хоть и кажется примитивным, но на самом-то деле сложнее мычанья, — ответила Катерина. — На круге втором я паслась как-то в предгорьях в обществе коз и потратила много мысленных сил, чтобы вникнуть в козье блеянье — так что я понимаю. Эта козочка по кличке Милашка так же одинока, как я, и не может найти себе пару уже три круга подряд, и поэтому она тоже с бубенчиком — для привлечения козлов… Стоя здесь и наблюдая пространство Божественной плоскости в полном его объеме, она не желает удвоить свой ум, которого, как она полагает, у нее особенно нет, но пытается понять для себя, почему при таком количестве особей она так одинока, что не может найти себе не только козла, но и подругу-козу, с которой было бы интересно пастись, обмениваться разными сплетнями и переходить вместе с круга на круг… Так что блеянье ее выражает печаль одиночества в этом огромном реальном мире, и, приходя сюда иногда, Милашка от одиночества даже плачет — вот и все ее личное и свое, неповторимое отношение к реальности, о котором так заумно говорила, а потом и мычала вам Ида, видимо, взяв за основу своих рассуждений мышление Пастуха, пониманию которого недоступна обычная сентиментальность скотины, способная объяснить очень сложное совершенно простым.

Милашка дважды проблеяла, подтвердив, очевидно, выводы Катерины, и, позвякивая бубенчиком, удалилась к камням.

Телки после ухода козы тоже почему-то почувствовали себя одинокими, но строгая Ида не дала им расслабиться:

— Милашка, — сказала она, — так же отвергает козлов, причем тоже рогами, как Катерина быков — им обоим подавай что-то особенное, эти коза и корова витают в каких-то фантазиях! Козы же сторонятся Милашку из-за бубенчика — никто не хочет иметь в подругах соперницу! Вы же, будущие коровы, берите пример лучше с меня: я породила на свет восемь телок и девять бычков, не выбирая для них отцов по стати, родовитости или уму — Данте, замечу, лично с моей точки зрения, и не особо умен, поскольку в мыслях своих обитает где-то в области неба и наше Божественное пространство воспринимает не очень отчетливо, иногда даже глупо, только что — статен, — но зато сентиментальность моя вся ушла в производство потомства… Теперь же, будущие коровы, идите на поклонение святыням, и каждая пусть выберет то, на что ляжет взгляд, и прикоснется к святому предмету той частью морды, которую считает наиболее чувствительной. Не забывайте покаяться в поедании синей травы! Ограничение одно: к сверкающей, живой слезе великого Еремея прикасаться нельзя, но можно только остановиться, мигом взглянуть на это бесценное чудо, задумать желаемое, но не желанье — как это делают ваши проекционные тени, увидев, предположим, падающую звезду, — и скромно уйти.

— Какая же, Ида, разница между желаемым и желаньем? — удивилась Овсянка.

— Загадывая желанье, Овсянка, ваши бесплотные призраки обращаются, сами не подозревая того, к куклам, которые контролируют каждый их шаг и могут пойти навстречу глупой проекции и выполнить что-то одномоментное и легкомысленное, задуманное случайно, вы же, как сущности, к куклам обращаться не можете в силу того, что за вами они не стоят, и поэтому такого понятия как исполнение желаний на плоскости нет, но, задумывая желаемое, вы обращаетесь сразу к непостижимому разуму недосягаемых сфер с просьбой об исполнении намерения, которое складывается из обстоятельств вашей внешней и внутренней жизни на плоскости — отображение на своде Пегаса, которое иногда, очень редко видит скотина, это и есть тот ответ или знак, одобряющий вашу просьбу…

Елена и Антонина-гадалка выбрали тот камень, где лежал обрывок бича, и ткнулись в этот обрывок своими носами, Джума решительно приложилась лбом к истоптанной тюбетейке и при этом всплакнула, коротко промычав, Роза потерлась щекой о разорванную пастушью сумку, за ней это сделали Анна и Сонька, Марта притронулась ухом к сплющенной табакерке, Ириска с Овсянкой замешкались, выбирая святыню, и очередь сзади подтолкнула их так, что обе очутились тоже у тюбетейки, к которой прикоснулись губами, обе чмокнув при этом. Ида и Катерина взглянули на искрящуюся слезу, Мария-Елизавета выбрала тоже слезу; а Сонька, после разорванной сумки, завернула обратно, обогнула все камни, пристроилась в очередь и провела ухом по обрывку бича, объяснив свое поведение тем, что забыла покаяться сумке в нюханье синей травы и покаялась в этом обрывку бича…

79. Послание Хозяина

После поклонения святыням одинокие особи разбредались теперь в разные стороны, по разным дорогам, расходящимся от подножья холма, возвращаясь к своим стадам и гуртам, к установленному для каждой Божественной сущности порядку движения по плоскости. Телки цепочкой, от усталости еле передвигая копыта, поплелись за Катериной и Идой по главному тракту, пересекающему равнину, над которой уже не было видно лучей вечнозакатного солнца и обычное полотно голубоватого свода скучно висело над безликой поверхностью. Впереди телок шел и пылил гурт черно-белых коров, подгоняемых невидимым Пастухом, позади трусила отара овец, возглавляемая огромным рогастым бараном, и в одиночестве шествовала по обочине только серая в яблоках лошадь, которая, впрочем, увидев огромное поле травы, открывшееся слева после очередного столба, сразу же ускакала в этот зеленый простор и скрылась за пределом коровьего видения.

Телки свернули за Идой и Катериной к траве и, напившись воды из первой же лужи, занялись серьезной пастьбой, веером, постепенно удаляясь в поле все дальше от тракта, поглощая, отрыгивая и жуя свою жвачку и наслаждаясь возможностью упасть вдруг в траву, раскинуть копыта и провалиться в сонное забытье, которое никто не нарушит. Всем телкам почему-то казалось, что этот покой, беззаботность установились навечно, и никакая дорога их больше не ждет впереди…

Из умиротворенности этой стадо вывел Пастух, появившийся неожиданно в поле и крикнувший: «Геть, пеструхи, ко мне!..» К крику этому он добавил выстрел бича, от которого все телки вздрогнули и почувствовали, что беззаботность как началась, так и закончилась, и сейчас предстоит что-то новое, исходящее, видимо, из послания Хозяина, за которым Пастух отлучался к загадочному первоосновному камню, расположенному в области нулевого столба. Телки послушно, хотя и лениво, подались на призыв Пастуха, выходя из полусонного состояния, облагораживая попутно поверхность и выхватывая из-под ног пучки вкусной, сочной травы, которой, в случае начала движения по тракту, еще не скоро, наверное, можно будет набить себе животы…

Когда стадо наконец собралось вокруг, Пастух соорудил небольшую козу, дав послюнявить ее Ириске, выпустил дым, извлек из своей сумки рулончик, сделанный из кожи несущностного парно- или непарнокопытного, и, развернув его, начал бегло сообщать то, что было начертано непонятными для коров знаками в послании Хозяина:

— Вот, коровы, тут сказано… высший разум узнал, разумеется, и про заросли синей травы, и про ваше скотское состояние после ее поедания и нюханья… причем покаянье святыням великого Еремея не умалит наказания, которое вас постигнет на круге втором, если вы до него доберетесь — в чем недосягаемый разум Хозяина уже сомневается, исходя из поведения голов, превратившихся в розовых пони… Тут вообще про этих розовых пони, а заодно и голубых жеребцов начертано так сердито и гневно, что передать проекционным звучанием я этого не могу… Но закон неприкосновенности сущности не позволяет Хозяину воздействовать на эту скотину так, как ему бы хотелось — то есть определить ее смысл, наполнить существование этих бездельников хоть какой-то долей полезности… В отношении Даны — сложнее всего! Хозяин, можно сказать, был ошарашен этим явлением, и в полной растерянности, не зная, что и подумать, обратил взор свой по этому поводу к непостижимому разуму недосягаемых сфер — чего никогда до сих пор не позволял себе делать, — и получил в неизвестной мне форме общения с высшими силами определенный намек, суть которого заключается в том, что в Божественном стаде, позади, в вашем будущем, вероятно-возможно возникнут и двинутся по кругам на равных правах с остальными стада и гурты Божественного Оно, то есть бесполой скотины, отражения которой во множестве появятся и в проекционной иллюзии, и все это реально-иллюзорное сборище будет способно лишь к облагораживанию поверхности и проекционной земли, не давая потомства, но к чему ведет этот замысел высших сил — Хозяину непонятно и придется еще долго разгадывать… Дана, во всяком случае, сейчас находится в стойле в одиночестве своего положения, сеном, водой она обеспечена полностью, ей позволяется гулять вокруг стойла, но как только появятся особи, подобные ей, из которых можно будет составить хоть маленький гурт, тут же гурт этот выйдет на первый свой круг по великой поверхности и пойдет по столбам… Уточнения Хозяина таковы: праздношатание, а также и не взросление производной третьего рода от сущностно-проекционных ошибок иллюзорно-реального направления в виде розовых пони категорически отменяется и они будут включаться в гурты вместе с бесполыми — вот единственное, чем может воздействовать высший разум на этих бездельниц, живущих без всяких законов, и установить для них хоть какой-то порядок движения… Мудрость Хозяина, между тем, если вдуматься, беспредельна: не обладая естественным «Му», Божественное Оно никаким образом не поменяет парно- на непарнокопытность, и, следовательно, сущности в подобных гуртах не повлияют на реальную плоть и смысл друг друга… Про судьбу голубых жеребцов Хозяин пока что не сообщил ничего…

— А откуда могут, Пастух, появиться бесполые особи? Кто их будет плодить? — разумно спросила Антонина-гадалка.

— Твой вопрос, Антонина, — ответил Пастух, — относится к проекционному взгляду на мир и находится в пределах разумного понимания порядка вещей… На самом-то деле наша великая плоскость будет сама возникать перед бесполыми сущностями, как и в случае с Даной, и их Божественный скотский разум и будет себя плодить… Дана, возникшая, как полагает Хозяин, из своего разума — первый тому пример, и когда о ней, бесполой, узнают мудрствующие быки, вытаптывающие тропинки, многое перевернется в их взглядах на окружающий мир, если не сведется просто к нулю и в головах у них не начнется все заново, но восторжествуют, объясняя смысл происшедшего (есть у меня подозрения), пространные рассуждения быка Иллюзора о том самом происхождении происхождения, уходящие за границу неведомых сфер… Но вернемся на плоскость. Окончательные наставления Хозяина очень конкретны: в силу того, что до сих пор существует опасность превращения вас в непарнокопытных, а также нашествия в дальнейшем бесполых, не способных рожать и давать затем молоко, необходимо быстро, просто незамедлительно оплодотворить вас всех разом на этом столбе, чтобы была уверенность существования в дальнейшем хоть какой-то полноценной скотины…

— Но разве, Пастух, только мы способны рожать — коров-то в Божественном стаде полно! — удивилась Овсянка.

— Коров-то полно, но подумай, Овсянка: постепенно коровы движутся к возрасту в бесконечно много кругов, затем удаляются в горы, превращаясь в турих, а там — им недалеко и до звезд, которые перехватят бесполые, способные только к облагораживанию поверхности, но где же тогда брать эфирное молоко для пополнения Божественного эфира, без которого просто нельзя? И поэтому высший разум безоговорочно утвердил в этом свитке особыми знаками: все последующее ваше движение к нулевому столбу допускается исключительно только после спаривания с быками…

Тут все стадо разом пустило длинные струи, не исключая Катерины и Иды, после чего самая мудрая из коров рассудила следующим образом:

— Пастух, вы же знаете, что на восьмидесятом столбе стаду выделяется бык, которого выбирает и приводит Пастух или мы, многоопытные коровы, сопровождающие телок первого круга, и постепенно, передвигаясь к девяностым столбам, бык этот оплодотворяет телок одну за другой, делая перерывы, иногда, как вы знаете, длительные, но нет такого быка, который бы взял и, не покидая этого поля, быстро обиходил всех этих телок, да еще, возможно, и Катерину, которая потребует своего, если бык наконец ей понравится, — где же взять такого быка, с такими возможностями? Двух и более быков, как вы знаете, допустить к стаду нельзя — из-за соперничества это может закончиться очень печально, так печально, что не останется даже и одного быка, сохранившего силы для самого важного дела…

— Ты, Ида, права, — согласился Пастух, — нет в Божественном стаде быка, пригодного совершить этот подвиг…

— Одни размазни… — добавила Катерина, которая пусть и ходила какой уже круг в яловом состоянии и даже с двумя бубенчиками, имела свой твердый коровий взгляд на таланты быков, касающиеся коровьего «Му».

— Да, — вмешалась Мария-Елизавета, — было бы это дело в проекционной иллюзии, пожалуй, нашелся бы бесплотный призрак быка, способный так героически себя проявить…

— В потустороннем нигде, — ответил Пастух, — мертворожденные тени быков испытывают иной раз безграничную страсть, которая с точки зрения Божественной плоскости может давать небывалые результаты, здесь же скотиной движет лишь чувство обязанности к продолжению рода, и поэтому, оприходовав телку, бык полагает, что обязанность его на этом и завершилась — пока, внутри стада коров, ему не взбредет в голову отличиться опять… Так что, как правильно заметила Ида, этот процесс растягивается на много столбов, и поскольку Хозяин никогда не вникал в тонкости плодотворной скотской любви, полностью полагаясь в этом вопросе на нас, Пастухов, он и потребовал невозможного… Но Пастухи Божественной плоскости не сталкивались с подобной проблемой — это я, дважды Пастух, знаю определенно и точно, и поэтому ни один из них, включая и Гуртоправов, не подсказал бы мне правильного решения, и чтобы не затягивать дела, я побывал в потустороннем нигде, у пастуха Николая, и получил бесценный совет от него, поскольку его проекционно-пастушеский разум способен более разумно и гибко мыслить в отношении всего касающегося скотины, чем разум нас, Божественных Пастухов, ограниченный установленным в плоскости строгим порядком вещей.

Конец четвертой части
Загрузка...