Корсары Ивана Грозного

Глава четырнадцатая. МЕХОВЩИКИ АНИКЕЯ СТРОГАНОВА

Двадцать дней ватажники тянули бечевой груженые кочи по мелкой реке Мутной. Шли правым берегом, по следам многих и многих русских людей, приминая сапогами аршинный лесок — ёрник и густую сочную траву. Над ватажниками тучей вились комары. От комариных укусов мало помогали сетки, которыми люди обматывали себе лица.

Река Мутная не широка, через нее и ребенок перебросит камень. Вода в ней — что молоко с грязью, прозрачности нет нисколько. В реке и озерах плескалась всякая рыба, много жирного омуля и крупных налимов. На первом Мутном озере запасы с кочей разгрузили в карбасы, укладывая в каждый по сорок пудов. Между озерами карбасы волокли по протокам два человека. А пустые кочи тянули на канатах всеми людьми, да еще пристраивали вороты — не хватало силы.

Когда последний карбас вытащили на сухой волок, ватажники валились с ног от усталости, и холмогорец Молчан Прозвиков, кормщик передового коча, доверенный человек купцов Строгановых, приказал разводить костры и готовить ужин.

Сухой волок через полуостров Ямал тянулся всего на пятьсот шагов, от третьего Мутного озера до Большого, из которого брала свое начало река Зеленая. Пятьсот шагов, но как тяжело давались эти шаги! Предстояла переноска запасов на плечах и перетяжка по песку кочей и карбасов.

Нахлебавшись горячей болтушки из овсяной муки, наевшись до отвала вареной оленины с сухарями, ватажники, позевывая и крестясь, разбрелись по своим кочам.

Озябнув у потухшего костра, дозорный Федор Шубин решил поискать поблизости сухих прутьев либо деревянных обломков. Он был круглолиц и широкоскул. Из-под ржавых бровей глядели приветливые голубые глаза.

В здешних местах леса не было, и дрова приходилось таскать на себе с остальными запасами. Поэтому и на костер, без нужды, жалели каждое полено.

Озеро Большое казалось совсем рядом. Полуночное солнце окрашивало его гладкую поверхность в розовый цвет.

Поднявшись с валуна, обросшего серым лишайником, Шубин зашагал к высокому деревянному кресту, одиноко черневшему у берегов озера.

Песчаный волок был взрыт, в выбоинах, пересечен глубокими колеями. Недавно здесь проходили люди. Рядом со следами влачимых по песку судов виднелись отпечатки многих людских ног.

«С месяц как прошли человеки, — приглядевшись, подумал Федор Шубин. — Мезенские, наверно. Из Холмогор мы первые в море вышли… Что это там, у креста, будто животина?»

Федор оглянулся на оставленную у кочей пищаль, ощупал длинный засапожный нож. Из-под накинутого на плечи бараньего кафтана блеснула кольчуга. Желая спугнуть зверя, он гикнул и, напрягшись, стал ждать. Серая куча у креста не пошевелилась. Федор подошел ближе и понял — у креста, скорчившись, лежал человек.

Шубин медленно подошел к нему, тронул за плечо, негромко позвал:

— Эй, малый!

Человек не пошевелился. Федор ощупал его руки, они были холодные. «Мертвый», — была первая мысль. Желая убедиться, он повернул человека лицом кверху и, вынув из-за голенища нож, приставил лезвие к губам. Лезвие затуманилось.

Шубин крякнул, снял шапку, поклонился кресту и, взвалив на плечи неподвижное тело, двинулся к лагерю. У кочей он бережно положил его поближе к костру и подбросил несколько поленьев. Вместе с Молчаном Прозвиковым они раздели незнакомца, растерли его, влили в рот глоток крепкого вина.

Незнакомец открыл глаза. Увидев людей, он заплакал.

— Голодал я, братцы, всякую нужду терпел, — плача, бормотал он. — Душу свою сквернил, ел мышатину, и травные коренья, и ерниковые прутья, и всякое скверно… Помирать к кресту приполз. Спасибо, братцы…

Он пожевал сухарь, предложенный Шубиным, и сразу заснул.

Федор Шубин вместе с Молчаном Прозвиковым отнесли его на ночь под палубу, положили на тряпье и покрыли бараньим одеялом.

— Вишь, оголодал человек, — раздумчиво сказал Молчан. — А по разговору вроде новгородец…

Под утро потянул морской ветер: небо заволокло нависшими серыми облаками, заморосил легкий холодный дождь.

Федор Шубин сварил в медном котле кашу и разбудил ватажников. К каше вместе с мореходами поднялся незнакомец. Он был бледен и шатался от слабости.

У котла кормщик Молчан Прозвиков учинил строгий допрос.

— Мы строгановские люди, — сказал он незнакомцу, — идем по торговому делу. Всякого в свою дружину не пустим. Вот и обскажи нам, кто ты таков, из каких мест и как на волок попал.

Незнакомец кивнул головой.

— Степан Елисеев, сын Гурьев, — назвал он себя. — Из Бежецкого верха. Крестьянин боярина Ивана Петровича Федорова. Землю пахал и хлебушек сеял. И в отхожий промысел, бывало, ходил — кормщиком на дощаниках и речных лодьях. На жизнь жаловаться не приходилось. Боярин был справедлив и милостив. Жена детишек народила — двое было. А в прошлом годе беда пришла. Сам царь к нам в Бежецкий верх пожаловал с кромешниками. Боярские хоромы порушил и наши избенки сжег. А холопов да слуг боярских и нас, мужиков-хлеборобов, топорами зарубили либо пиками покололи…

— Что так? — спросил Максим Бритоусов, мореход, с белой бородой и с густой белой гривой.

— Откуда нам знать! Говорили, будто наш боярин измену замыслил, похотел сесть на царский престол.

— Вона как! — сказал Бритоусов. — Значит, ты, Степан Гурьев, против царя вор?

Степан хмуро посмотрел на старика.

— Вором не был. За царя-батюшку всегда готов был голову положить. А в тот раз не показался он мне.

— Вона как! — опять сказал Бритоусов.

— Мужиков топорами рубили да на колы сажали, а баб наших и девок повелел царь Иван Васильевич до наготы раздеть. Кур на улицу кромешники выпустили, а царь заставил баб наших кур ловить… — Голос Степана Гурьева задрожал. — А кромешники из луков стали стрелять по женкам да и положили всех до одной. Остались живы те, что в лес успели убежать, да те, что на потеху себе царь оставил.

— Откуда ты знаешь, что сам царь приказал вашим женкам кур ловить? — подал голос Федор Шубин.

— Да уж знаю. Царь у часовни остановился, а в часовне мой брат Семен за иконами спрятался, он и слышал и мне сказал.

— А ты где был в тое время?

— Я-то? Я в лес за хворостом поехал, потому и жизнь себе сохранил. Да и не рад, что жив остался. Детишек малых и тех кромешники в огонь покидали. А царь смеялся, «гой-да, гой-да!» кричал… Разбередили вы мне душу, братцы, — закончил Степан Гурьев.

Ватажники молчали.

— Вона как! — нарушил тишину Бритоусов. — А скажи нам, человек хороший, как ты в здешних местах сам-один оказался? Далеченько Ямальский волок от Бежецкого верха?

— Узнал я, братцы, что с женой и детками содеялось, и надумал из нашего села бежать, и брат со мной, и еще три мужика. Пошли мы вольных краев искать. Где пехом, где рекой, где с обозом прилучалось. Так мы до Холмогор дошли и еще дальше, в Мезень. Короче говоря, взяли меня мезенцы и брата моего в артель.

На четырех кочах мы за меховым товаром в Мангазею подались. Где морским ходом, где по рекам и волокам… С реки Зеленой в море вышли, а на второй день учало погодою кочи бить. Три кочи разломало, а запасы и людей разметало по морю. И плыли люди на берег на веслах, и на тесинах, и в карбасах, кто как мог. А коч купца Остафьева кинуло на берег, цел, и завалило на мысе песком… Две недели тот остафьевский коч мы из песка выгребали и с мели снимали. — Степан Гурьев тяжело вздохнул. — И собрались мы на остафьевский коч и шли на восход парусом один день. Ночью снова бросило ветром коч на сухой берег, и снять с мели не смогли. Выбрались мы на берег мокрые, кое-какие запасы и товары с собой свезли. Развели огонь, согрелись, заснули с устатку. Наехала на нас немирная самоедь. И на меня один навалился, насилу вывернулся у него из-под рук. Отбились кое-как. Осталось нас семеро. Однако захватила самоедь припасы — муку и мясо сушеное, и оголодали мы вовсе. Решили карбасом обратно на волок возвратиться. Да не всем привел бог. Налился карбас полон воды, и парус ветром изодрало, весла из рук вышибло. И не знаю, как до берега добрались. Померли товарищи, кто на морском ходу, кто на реке. И брат мой помер… Мне одному довелось к кресту дойти.

Степан Гурьев перекрестился, словно подтверждая правду своих слов, замолк и склонил голову.

— Вона как! — опять сказал Бритоусов. — Мы не против, иди, Степан, с нами. В здешних местах один православный человек дороже, чем сто таких-то в Москве или в Новгороде. Как тебе, Молчан, показалось? — посмотрел он на старшого.

— Мы не против, — повторил и Молчан Прозвиков.

Ватажники одобрительно загудели.

— Спасибо, братцы, — сказал Степан Гурьев, — думал, помру, своих не увижу, а тут гляди-ко. Уж как я рад, и не обскажешь!.. А вы куда, братцы родненькие, путь-дорогу держите, до каких мест?

Старшой Молчан Прозвиков усмехнулся:

— И сами не знаем, парень. Длинная нам дорога на восход солнечный. Путь нам указано разведать к реке сибирской Енисею и дальше. Новых ясачных людишек для царя-батюшки отыскать. Говорят, там соболя не перечесть да и другого зверя много. И кости заморной моржовой50 по берегам навалено бессчетно.

Когда наелись, Бритоусов вымыл в ручье ложку и подсел к федоровскому мужику.

— Скажи-ка, друг, много ли хлеба в Бежецком верху родилось? Хватало ли до новины?

— У нас хорошо земля родит. Ежели сказать короче — с хлебом всегда были. А боярин-то и дворню кормил, и на торг отсылал. В хороший год пять тысяч четей51 продавали.

— А теперь?

— Что теперь! Все сожгли кромешники. Кто жив остался, в бегах мыкается вроде меня.

Степан Гурьев горько усмехнулся.

Василий Твердяков, широкоплечий мужик с огромными кулачищами и с серебряной серьгой в ухе, сказал:

— Правду сказал Степан, много Грозный царь по всей Руси бояр смерти предал. Как теперь народ жить будет?

— Разве тебе бояр жалко, Василий?

— Бояр мне не жалко, пес с ними, — живо отозвался Твердяков. — Да ведь кромешники вместе с боярами и крестьян не жаловали. Разбежались мужики. Опустошил царь всю Русскую землю. Ни людей, ни хлеба. Говорят, все богатство себе забрал: и золота, и серебра, и каменьев драгоценных полны кладовые. А для войны не только деньги нужны, а и хлеб и люди.

— А без царя тоже не прожить, — вмешался рязанец Петрушка Анисимов, лохматый, угрюмый мужик. — Наедут татары, ограбят, подожгут. На моих глазах они Рязань пустошили, а христиан в полон угнали. Мало кому убежать довелось… По сей день пусто на Рязанской земле, а люди в татарщине бедуют. Других в туретчину и дальше куда продали. На галерах муки терпят.

— Царя-то сам бог поставил Русскую землю оберегать, — вставил старик Бритоусов. — Одна нам защита — царь. Не было бы царя, татары давно весь русский народ перевели.

С этими словами все были согласны. Без царя прожить нельзя. Но и с таким царем, как Иван Васильевич, тяжко. И бегут русские люди куда ни попало: и в Литву, и за Урал, и в казаки на вольные реки, и просто в разбойники.

— Многих воевод показнил царь, — вступил в разговор старшой Молчан Прозвиков. — Против татар с умом воевать надо, смелый и хитрый народ. А как воевать, ежели царские воеводы по застенкам сидят, а то и вовсе без голов остались? Не дай господь в теперешнее время татарам на Русскую землю наехать: ни хлебушка, ни мужиков, ни воевод.

— А ведь верно говоришь, черт тя дери, — сказал Твердяков.

— Не каркай, Твердяк. Силен русский бог — выручит.

— Довольно языки чесать, ребята, пошли вороты ставить, — приказал старшой, — трава от дождя осклизла, то нам на пользу.

Ватажники дружно принялись за работу.

У креста на берегу большого озера врыли в землю столбы и на них поставили ворот. Крепкий, как орешек, холмогорский коч обвязали вокруг канатом и воротом подтягивали его к озеру. Под днище подкладывали кругляки. Чуть поскрипывая, коч медленно, как улитка, полз по ровному песчаному волоку. К концу длинного северного дня оба коча стояли на воде Большого озера. Предстояло перенести запасы и товары на себе и перетянуть карбасы.

Степан Гурьев был слаб, но от работы не отказался. Ватажники жалели его и не давали брать на себя больше пуда.

Сбросив с плеч сверток красной кожи, приготовленный для менового торга, Степан Гурьев остановился у креста передохнуть.

Подошел Федор Шубин со связкой железных топоров и тоже остановился.

— Не нудись, Степан, — сказал он, со звоном кидая топоры наземь. — Куда тебе работать? Неделю отдохнешь, вот тогда… Хочу упредить тебя, — он приблизился к Гурьеву и стал говорить тише, — мы для купцов Строгановых новые земли ищем. Слыхал о таких?

— Слыхал, как не слыхать. Всю соляную торговлю захватили, на всех реках ихние дощаники да струги ходят!

— Значит, слышал. Ну вот, мы для Строгановых новые земли ищем. Потом те земли, само собой, под царскую руку передадут со всеми ясачными людьми. А первый ясак — в карман Строгановых. Найдем небольшой лесной народец в пятьсот либо в тысячу человек. С каждого по соболю будем требовать. Вот и считай: по три, по пять, а другой соболек и десять рублев стоит. Пусть две тысячи рублев от ясачного соболиного сбора. Да еще на всякие купецкие товары, хоть бы на медные пуговицы, наменяем соболей сороков двадцать. Ну и нам от таких денег кое-что к рукам прилипнет. На круг по четвертаку в день придется, а то и больше.

Потрясенный неслыханным богатством, Степан молчал. Он знал, что мужики в Новгороде плотничали за одну копейку в день и считали копейку хорошим заработком.

Завидев подходившего строгановского человека Прозвикова, Шубин замолчал.

К полудню небо сделалось ясным и синим. Легкий ветер медленно гнал от моря, словно стадо овец, маленькие белые облака. Отраженные зеленой гладью озера, они казались в ней неестественно белыми и очень отчетливыми.

Казалось, что небо опустилось вниз и сделалось зеленым.

Мореходам предстояло плыть по озеру на восход верст десять, к истоку реки Зеленой. Там с давних времен стоял высокий столб. Озеро широкое, более трех верст, мелководное на востоке, заросло травой, и без приметного знака войти в реку Зеленую трудно.

Вечером перед ужином старшой Прозвиков отозвал Степана в сторону.

— Поклянись животворящим крестом, — сказал он, — что верно Строгановым будешь служить и про торговые тайные дела никому не расскажешь. А если солживишь, то лучше тебе, Степашка, тута на волоке было с голоду умереть. У Строгановых руки долги. И Аника Федорович, и двое сыновей — все в опричнину вписаны. Понял, парень? Ежели верою служить будешь, Строгановы завсегда тебя от беды заслонят. Они верных людей любят.

Молчан говорил нараспев, окая, по привычке прищурив один глаз.

Степан Гурьев поклялся на верность страшными словами.

— Помни, — пряча Евангелие, сказал Молчан, — хорошо будешь служить, самолично Григорию Аникиевичу о тебе поведаю.

— Спасибо, Молчан Семенович, — поклонился Степан, — не забудь милостью.