Кошка, Сёдзо и две женщины

перевод Е. Маевского

Держа в памяти каждое слово и каждую строчку этого письма, Ёсико как бы невзначай следит за Сёдзо и за Лили. Сёдзо не торопясь потягивает сакэ и закусывает маринованными ставридками. Отпив глоток, он ставит чашечку и зовёт: «Лили!», а сам ухватывает палочками ставридку и высоко поднимает её над столом. Лили стремглав бросается к нему и, став на задние лапы, а передние уперев в край низенького овального столика, неотрывно смотрит на тарелку с рыбой, напоминая не то посетителя у стойки бара, не то химеру Нотр-Дама. Лили мгновенно раздувает ноздри, устремив на лакомый кусочек свои большие, умные глаза, широко раскрытые и оттого совсем круглые, как у чем-то удивлённого человека. Однако Сёдзо не спешит бросать ей рыбку.

— А ну-ка! — говорит он и подносит ставридку к самому носу кошки, но затем отправляет её к себе в рот. Он высасывает из рыбы уксус и перекусывает твёрдые косточки. Теперь лакомство для киски готово, он снова подцепляет его палочками и водит ими туда-сюда. Лили отрывает передние лапы от столика и, прижав их к грудке, наподобие рук у привидения, неловко ходит на задних лапах вслед за лакомством. Наконец Сёдзо задерживает руку прямо у Лили над головой; она нацеливается и прыгает что есть сил, вытянув в прыжке передние лапы, чтобы вцепиться ими в рыбу. Мимо! Она тут же прыгает ещё раз. С каждой рыбкой эта игра продолжается минут пять, а то и десять.

Сёдзо готов играть так сколько угодно. Скормив очередную рыбку, он отпивает чуть-чуть сакэ, зовёт: «Лили!» — и всё начинается снова. Из дюжины ставридок, поданных к столу, сам он съедает всего три-четыре. Из остальных он только высасывает уксус, а самих рыбок отдаёт кошке.

— Ай, ай, больно же! Ах, чтоб тебя! — внезапно вскрикивает Сёдзо. Лили неожиданно вскочила ему на плечо и выпустила когти. — Слезай! Слезай, тебе говорят!

Идёт вторая половина сентября, дни уже не такие жаркие, но Сёдзо, не выносящий жары и потливый, как все толстяки, вынес столик на веранду, грязную от недавнего наводнения, и сидит в одной рубашке с короткими рукавами, заправленной в шерстяное харамаки, и в лёгких коротких штанах. Вспрыгнув к нему на толстое, вроде круглого холма, плечо, Лили вцепилась в него когтями, чтобы не соскользнуть. Когти прорвали тонкую рубашку и впились в кожу.

— Он, больно, больно! — вопит Сёдзо. — Слезай немедленно! — Он трясёт плечами, чтобы сбросить кошку на пол, но она вцепляется в него ещё сильнее, и на рубашке проступает кровь. Однако Сёдзо не сердится, только ворчит добродушно: — Экая дура.

Лили ничуть не обижается и трётся щекой о его щёку, подлизываясь. Как только он отправляет рыбку в рот, она утыкается мордочкой прямо ему в губы. Тогда Сёдзо языком выталкивает рыбку изо рта, она мгновенно схватывает и глотает её, а потом с довольным видом начинает лизать хозяина вокруг губ. Впрочем, иногда Сёдзо не разжимает зубы, и тогда хозяин и кошка тянут рыбку каждый в свою сторону. В таких случаях Сёдзо бурчит что-нибудь вроде «У-у-у!», или «Э, э!», или «Я тебя!», злится и плюётся, но видно, что ему так же приятно, как н Лили.

— А? Что такое? — Сёдзо, довольный и разомлевший, не глядя, передал пустую чашечку жене, но вдруг обеспокоенно посмотрел на неё. До сих пор всё как будто было как обычно, но теперь жена, даже и не подумав налить ему сакэ, стояла, сложив руки на груди, и пристально глядела прямо ему в глаза.

— Что, кончилось сакэ, что ли? — он отвёл руку с чашечкой назад и перепугано заглянул ей в лицо.

— Надо поговорить, — коротко ответила Ёсино, ни сделав в его сторону ни малейшего движения.

— О чём это? Что стряслось?

— Отдай кошку Синако-сан.

— С какой стати? — Он раздражённо заморгал: что это за новости, ни с того ни с сего? — Что это ты вдруг?

— Ничего. Отдай кошку. Завтра же позови Цукамото-сан, и пускай отвезёт.

— Да в чём дело-то?

— Ты что, отказываешься?

— Ну постой. Объясни хоть. Что тебе не так, а?

«Ревнует к Лили? — подумал он. — Но это вздор какой-то, она же сама всегда любила кошку».

Ещё в те времена, когда Сёдзо жил с прежней женой, Синако, и та иногда заявляла ему, что ревнует к кошке, Ёсино смеялась над ней и говорила, что это нелепо. Так что, когда она выходила за него, она ничего против Лили не имела и даже сама привязалась к ней. Лили делила с супругами завтрак, обед и ужин за этим самым столиком, и до сих пор Ёсино ни разу не оспаривала этот порядок. Более того, Сёдзо всегда играл за ужином с Лили, потягивая вечернее сакэ, и Ёсино охотно любовалась этим редкостным, прямо-таки цирковым зрелищем, а то и сама бросала кошке угощение или заставляла её прыгать за ним. Словом, присутствие Лили только сближало новобрачных и разряжало атмосферу за столом, мешать же ничуть не мешало. Так что же тогда произошло? Ещё вчера, да что там вчера, и сегодня в начале ужина, пока он не выпил пятую или шестую чашечку, всё было в порядке, ситуация изменилась прямо на глазах. Очевидно, жену задела какая-то мелочь. Или, может, ей стало жалко Синако, раз она просит отдать ей кошку?

Вообще-то, когда Синако уходила отсюда, то в качестве одного из условий развода она заявила свои права на Лили и впоследствии неоднократно через Цукамото передавала своё требование. Однако Сёдзо не принимал её притязаний всерьёз и каждый раз отвечал отказом. По словам Цукамото, Синако и рада бы не грустить о таком ненадёжном мужчине, который выгнал законную спутницу жизни и взял постороннюю женщину, но на самом деле она всё ещё не может забыть Сёдзо. Она пыталась разлюбить и возненавидеть его, но это ей не удалось, и теперь она хочет иметь что-нибудь, что напоминало бы ей о нём, потому и требует Лили. Когда они жили вместе, Синако её не выносила и обижала, потому что муж был уж слишком к ней привязан, но теперь ей дорого всё, что было вокруг неё в том доме, и особенно дорога Лилишка. Для неё Лилишка что-то вроде ребёнка Сёдзо, и она хотела бы о ней заботиться, это скрасило бы её горькую, одинокую жизнь.

— Ну ладно, Исии-кун, подумаешь, кошка? Надо бы отдать, раз просит.

— Мало ли что она там скажет, не верю я ей, — всякий раз отвечал Сёдзо.

Она женщина хитрая, у неё всегда своё на уме, нельзя её слова принимать на веру. Упрямая, гордая, все эти сентиментальные речи, будто она грустит о нём, соскучилась по Лили, — очень подозрительны. С чего бы ей вдруг полюбить Лили? Небось хочет заполучить, чтобы мучить, срывать на ней злость… Или думает отобрать у него любимую зверушку, чтобы ему насолить. Да что там, это всё ещё пустяки, она и не на такое способна, он человек бесхитростный, как ему догадаться, что там она задумала? От этой мысли делалось жутковато и накатывал гнев. И вообще не слишком ли много разных условий она ставит? Он ведь и так во многом пошёл ей на уступки, во-первых, перед ней он как-никак виноват, во-вторых, хотелось, чтобы поскорее убралась. Но отбирать у него Лили — это уж чересчур. Так что сколько бы раз Цукамото ни приходил всё с той же просьбой, Сёдзо всякий раз уклонялся от ответа под каким-нибудь благовидным предлогом, на что он был мастер, и Ёсико, конечно, полностью соглашалась с мужем.

— Ну объясни: зачем? Не могу понять: с чего это она вдруг? — Сёдзо сам пододвинул к себе бутылку, сам налил сакэ и выпил. Потом, хлопнув себя по ляжке, беспокойно огляделся по сторонам и спросил, словно обращаясь к себе самому: — Где у нас палочки от москитов?

Смеркалось, на веранде уже гудели москиты, пора было зажигать курительные палочки, Лили, наевшись до отвала, свернулась под столиком в клубок, но как только разговор зашёл о ней, тихонько спустилась в сад, пролезла под забором и куда-то скрылась. Вышло забавно — как будто она ушла из деликатности, но на самом деле она всегда сразу исчезала после сытного угощения. Ёсико молча встала, пошла на кухню, нашла москитные палочки, зажгла и поставила под столик. Потом сказала, теперь уже чуть помягче:

— Что, ставридок всех кошке отдал? Сам съел штуки две, ну три от силы.

— Не помню.

— А я помню, я считала. На тарелке было тринадцать штук, Лили съела десять, значит, тебе досталось три.

— Ну и что из того?

— Не понимаешь? А ты подумай. Мне на эту кошку наплевать, к кошкам не ревнуют. Но я тебе приготовила маринованную ставридку, потому что ты попросил, сказал, что любишь, я-то её терпеть не могу. А ты сам ничего не ел, всё скормил животному…

Дело было вот в чём. В маленьких городках Нисиномия, Асия, Уодзаки, Сумиёси, между Осакой и Кобе, почти всегда можно купить ставридку и иваси, только что выловленные местными рыбаками. «Иваси-торэ-торэ! — кричат разносчики. — Покупайте иваси! Покупайте ставридку!» Рыба совсем свежая, только что выловлена. Стоят эти рыбёшки десять — пятнадцать сэн чашка, этого как раз хватает на семью из трёх-четырёх человек, так что товар самый ходовой. Но летом и ставридка, и иваси мелкие, всего сантиметра три в длину, подрастают они только к осени, а мелочь не годится ни для жарки в сухарях, ни для запекания с солью, приходится жарить прямо так или подавать под уксусом, заправив имбирём, и есть прямо с косточками. В последнее время Ёсико отказывалась мариновать ставридку, поскольку сама её не любила. Она говорила, что любит еду горячую, жирную, а маринованная рыба — холодная, застревает в горле, гадость какая-то…

«Опять она со своими капризами», — думал Сёдзо и предлагал:

— Ну и готовь себе что любишь, а мне вот хочется ставридки, могу и сам себе приготовить. — И когда появлялся разносчик со своими рыбёшками, он самолично зазывал его и покупал порцию-другую.

Ёсино приходилась своему мужу двоюродной сестрой и потому не слишком стеснялась свекрови. С первого же дня замужества она держалась весьма независимо, но не глядеть же ей было, в самом деле, как муж сам стряпает. Волей-неволей приходилось мариновать ставридку и через силу есть вместе с Сёдзо. А тут ещё новость: дня два назад она заметила, что рыбу, которую она готовит и подаёт на стол исключительно из супружеского долга, Сёдзо почти что и не ест, а всю скармливает кошке. Ну, ясно, быстро сообразила она: ставридка мелкая, косточки у неё такие мягкие, что и чистить не надо, стоит она дёшево, к тому же холодная: самый подходящий корм для кошки. Иными словами: не Сёдзо, а кошка любит ставридку. Выходит, в этом доме муж, не считаясь со вкусом жены, составляет меню на потребу кошки! Жена готова всё терпеть ради мужа, а ей, оказывается, вместо благодарности досталась роль служанки при любимом животном.

— Да ничего подобного, я для себя прошу приготовить, а Лили всё просит ещё, да ещё, ну, я и даю ей одну-другую…

— Вот и неправда. Вовсе ты не любишь эту ставридку, ты с самого начала собирался всю скормить Лили. Кошка тебе дороже, чем я.

— Ну что ты такое городишь! — с преувеличенным жаром запротестовал Сёдзо, но тут же смолк, больше не найдя что сказать.

— Так значит, я всё-таки дороже?

— Ну конечно! Не мели ерунду!

— Это ты только на словах так говоришь, нет, ты докажи на деле, иначе не поверю.

— С завтрашнего дня не покупаю больше никакой ставридки. Ну, довольна?

— Это всё пустое, ты отдай Лили насовсем. Главное, чтоб кошки здесь не было.

Сёдзо не верилось, что жена говорит всерьёз, но наотрез отказать ей было рискованно, она могла заупрямиться, а это уже было бы опасно. Волей-неволей он уселся попрямей, подчёркивая свою покорность, и только после этого решился жалостно попросить:

— Может быть, всё-таки не стоит её отсылать, ты же знаешь, eй там плохо придётся. Не будь такой жестокой, а? Ну пожалуйста…

— Ага, значит, всё-таки кошка дороже. Так вот, если ты не отдашь Лили, то придётся уйти мне.

— Ну послушай!

— Не хочу, чтобы меня вынуждали жить вместе с животным.

Видимо, Ёсико очень уж разозлилась, потому что неожиданно для самой себя вдруг залилась слезами и в крайнем возмущении повернулась к мужу спиной.

Утром, получив письмо Синако, скрывшейся под чужим именем, Ёсико в первый момент подумала: «Вот негодяйка, да она попросту хочет поссорить нас. Ну нет, на эту удочку меня не поймаешь. Очевидно, Синако рассчитала так: я напишу письмо, Лили надоест Ёсико, и она, пожалуй, отправит её ко мне. Тогда я скажу: смотри-ка, над другими ты насмехалась, а теперь сама ревнуешь к кошке, выходит, тебя тоже муж не так уж горячо любит, то-то я порадуюсь и вдоволь над тобой посмеюсь. А если даже до этого не дойдёт, всё равно из-за этого письма у вас в доме поднимется буря, а мне только того и надо. Ладно же, я оставлю Синако в дураках: постараюсь жить с мужем ещё дружнее, покажу ей, что её дурацкое письмо нисколько нас не обеспокоило… Пускай видит, что мы оба одинаково любим Лили и не собираемся с ней расставаться». Так твёрдо решила Ёсико.

К сожалению, письмо пришло не ко времени. Дело в том, что в последние дни Ёсико была не в духе из-за злополучной ставридки и как раз собиралась разок проучить мужа. К кошке она относилась совсем не так любовно, как думал Сёдзо. Её прежняя нежная привязанность к Лили объяснялась желанием понравиться Сёдзо и одновременно уязвить Синако — она уверовала в эту привязанность и внушила эту веру другим. Всё началось ещё в ту пору, когда она только собиралась стать хозяйкой в этом доме и вступила в тайный сговор с будущей свекровью О-Рин с целью изгнать Синако. Став женой Сёдзо, она по-прежнему ласкала Лили и притворялась большой любительницей кошек, но постепенно ей опротивело присутствие этой маленькой твари. Да, кошка была прекрасной европейской породы, но раньше, когда Ёсико приходила сюда в гости и позволяла кошке располагаться у себя на коленях, это существо приводило её в восторг: пушистая, красивая, породистая киса, такую в наших краях не часто встретишь. Ну и чудачка эта Синако-сан, если кошка почему-то мешала ей, ясное дело, когда муж не любит тебя, так и кошка кажется виноватой… Ёсико и в самом деле так думала, но теперь она заняла её место, и странное дело: не то чтобы муж был холодей к ней, как к первой жене, нет, её любили, она это знала, но смеяться над Синако ей почему-то больше уже не хотелось. Может быть, потому, что привязанность Сёдзо к кошке казалась необычной, прямо-таки невиданной. Можно, конечно, любить животное, но чтобы давать рыбу изо рта в рот, притом на глазах у жены, — это уж полное бесстыдство! И вообще неприятно, когда кто-то посторонний втирается между мужем и женой, когда те ужинают. Свекровь, та умная, ужинает отдельно у себя наверху, чему Ёсико очень рада: можно спокойно посидеть с мужем с глазу на глаз. А тут является эта тварь и буквально отнимает у неё мужа. Вот и сегодня, не успела она в душе обрадоваться, что кошки как будто не видать, как Сёдзо, словно назло, принялся громко звать: «Лили! Лили!» Пошёл искать её на втором этаже, обследовал чёрный ход, вышел звать на улицу. Она подала сакэ, говорит: да придёт сейчас наша Лили, выпей пока чашечку, а он прямо сам не свой, только кошкой и занят, до жены ему дела нет. И ещё Ёсико очень не нравится, что Лили приходит к ним спать. Сёдзо говорит, что до Лили у него было ещё две кошки, но только одна Лили научилась залезать под москитную сетку — вот какая умная. Да, очень умная, распластается на татами и проскользнёт под сетку, это у неё ловко получается. Хорошо ещё, если она устроится только рядом с футоном Сёдзо, а то в холодные ночи забирается на футон, а потом так же ловко пролезает и под одеяло, так что этой кошке известны все супружеские тайны.

Правда, покамест у Ёсико не было конкретного повода заявить во всеуслышание, что она не любит Лили, и она сдерживалась, успокаивая себя тем, что это всё-таки всего-навсего кошка. «Для мужа Лили просто игрушка, по-настоящему он любит только меня, я для него незаменимая и единственная. Корить его за кошку — значит унижать самое себя». Она изо всех сил старалась быть снисходительной, говоря себе, что глупо ненавидеть ни в чём не повинное животное, одним словом, старалась приноровиться к прихоти мужа. Но долго так продолжаться не могло, Ёсико не отличалась терпением. Раздражение постепенно накапливалось и всё сильнее проступало наружу. История со ставридкой окончательно вывела её из себя. Чтобы доставить удовольствие кошке, муж заставляет подавать на ужин еду, которую жена терпеть не может, да ещё врёт жене при этом, будто это его любимое блюдо, — ясно, что кошка ему милее жены. Она старалась закрывать на это глаза, но тут уж её прямо, что называется, носом ткнули, волей-неволей всё поймёшь, больше себя уже не обманешь…

С одной стороны, письмо Синако основательно подхлестнуло её ревность, но с другой — оно всё-таки заставило её сдержать раздражение. Она не собиралась терпеть кошку больше ни одного дня и решила немедленно переговорить с мужем, чтобы тот отправил её к Синако. Но после этого письма получалось, что она просто-напросто выполняет чужую просьбу, а это было бы для неё чересчур оскорбительно. Надо было решать: против кого ей действовать — против мужа или против Синако? Если показать письмо мужу и начать с ним советоваться, получилось бы, что Синако удалось натравить её на мужа, а этого ей вовсе но хотелось. Поэтому письмо она пока что припрятала. Кто же всё-таки больше всех виноват? И Синако отвратительно поступила, и с мужем терпенья нет… Но он-то каждый день перед глазами, есть отчего выйти из себя, к тому же её сильно задела фраза из письма: «Глядите в оба, не то как бы он и Вас на кошку не променял». Чушь, конечно, но всё-таки будет спокойнее, если избавиться от Лили. Правда, Синако будет торжествовать, это, разумеется, ни к чему, она тут же возомнит о себе, ей только того и нужно, так что, может быть, всё-таки лучше потерпеть кошку… Ёсико колебалась, не зная, как поступить, пока сегодня за ужином у неё на глазах муж не скормил кошке одну за другой все ставридки. Тут она и взорвалась, обрушив на мужа весь накопившийся гнев.

В сущности, поначалу она ещё окончательно не решила выгнать Лили, но её возмутила реакция Сёдзо. Это решило всё дело. Ёсико считала себя безусловно правой, и всё могло бы окончиться благополучно, если бы Сёдзо сразу признал себя виноватым и без всяких возражений согласился бы с нею. Тогда потом она, наверное, отошла бы, и, может быть, всё окончилось миром. Но он стал оправдываться, увиливать… Вот и всегда он так: не согласен — так прямо и скажи, а он всё увёртывается, как угорь, пока не припрёшь его к стенке; кажется, ну всё, теперь уж он не отвертится, глядишь, а он опять вместо ответа мямлит что-то невразумительное. Вроде бы уже совсем согласился, и всё-таки ясного «да» от него не услышишь. Какой-то он ненадёжный, всё крутит, хитрит. Ёсико убедилась, что дело с кошкой обстоит не так просто, — обычно Сёдзо шёл навстречу всем её прихотям, а тут упёрся и ни за что не соглашается, заладил одно и то же: «Так ведь это ж кошка, кошка, всего-навсего кошка». Очевидно, его любовь к Лили прочнее, чем думала Ёсико, он просто не в силах расстаться с кошкой.

— Послушай! — снова начала она ночью, когда залезла под москитную сетку. — Повернись-ка ко мне.

— Да ну тебя, я спать хочу, дай поспать…

— Не дам, пока не кончим давешний разговор.

— Отчего непременно сегодня, давай завтра поговорим.

Четыре стеклянные двери, прикрытые лишь занавесками, пропускали в комнату свет наружного фонаря, выхватывавший неясные очертания предметов. Сёдзо лежал на спине, сбросив одеяло, но с последней фразой повернулся к жене спиной.

— Повернись ко мне! Тебе говорят!..

— Пожалуйста, дай заснуть, вчера я совсем не выспался, москиты налетели под сетку…

— Так ты выполнишь мою просьбу? Обещай, иначе не дам заснуть.

— Покою от тебя нет. Что обещать?

— Не притворяйся, пожалуйста, будто спишь… Отдашь Лили или нет? Давай решай!

— Завтра, давай завтра подумаем, — С этими словами он тут же сладко захрапел.

Ёсико вскочила, придвинулась к мужу и больно ущипнула его за ягодицу.

— Послушай-ка!

— Ай! Ты что! Больно!

— Когда тебя Лили царапала, ты и не пикнул, а я ущипнула — так больно, да?

— Перестань, больно!

— Погоди, сейчас я тебя всего расцарапаю: кошке можно, а мне, выходит, нельзя?

— Ай, ай, ай! — завизжал Сёдзо, вскочив и защищаясь от нападения жены. Кричать громко он боялся, чтобы не разбудить старуху мать, спавшую наверху. Но жена продолжала царапаться. Она била его в лицо, плечи, грудь, руки, ноги, и всякий раз, как ему удавалось уклониться и удар не достигал цели, по дому разносился гул, — Ну как?

— Не надо, не надо больше!

— Что, проснулся?

— Ещё бы! Ох, как больно, всё тело прямо горит!

— Ну так отвечай же, отдашь. Лили или нет?

— Ох, как больно… — Рассерженный Сёдзо гладил расцарапанные места, но не отвечал.

— А-а, опять дурака валять? Так вот тебе! — И тут же острые ногти с силой прошлись по его щекам. Взвившись от боли, он завопил во весь голос. Крик напугал даже Лили, поспешившую убраться из-под москитной сетки.

— За что ты меня?

— За Лили, вот за что!

— Опять ты за своё!.. Сколько можно приставать с этим вздором?

— Буду приставать, пока не ответишь. Ну, отвечай, кого ты выгонишь, меня или Лили?

— Да кто ж тебя выгоняет?

— Значит, отдашь Лили?

— Отчего непременно так ставить вопрос?

— Оттого, что я так хочу. — Ёсико схватила мужа за ворот и принялась его колотить.

— Ну же, отвечай! Живо, слышишь?

— Ох, уймись ты, а?

— И не подумаю! Ни за что. Отвечай живо!

— Ладно, так и быть, отдам Лили.

— Правда?

— Правда. — Сёдзо закрыл глаза с видом человека, решившегося на отчаянный шаг. — Но только, пожалуйста, потерпи ты ещё неделю. Может, ты опять рассердишься, но сама подумай: ведь она прожила у нас десять лет. Самую последнюю скотину, и ту жалко так сразу выгнать. Я её подержу ещё недельку, чтобы она слишком уж не горевала, накормлю досыта напоследок, в общем, сделаю что могу! А? И ты тоже успокойся и будь с ней поласковей. Кошки, они добро помнят.

Отказать в такой прямодушной, трогательной просьбе было невозможно.

— Хорошо, ещё неделю.

— Ладно.

— Дай руку.

— Зачем? — Прежде чем Сёдзо успел что-либо сообразить, он почувствовал, что мизинец жены крепко уцепился за его мизинец в знак нерушимости клятвы.

— Маменька!

Прошло несколько дней. Ёсико не было дома, она ушла в баню, а Сёдзо остался в лавке.

— Маменька, у меня к вам просьба… — войдя в комнату, сказал Сёдзо и нерешительно присел у столика, за которым в одиночестве завтракала мать.

Мать сидела, совсем ссутулившись над своим маленьким столом, и ела чуть тёплый, мягко разваренный рис, сдобренный солёной морской капустой, который каждое утро готовили ей на завтрак.

— Понимаете, Ёсико вдруг объявила, что терпеть не может Лили, и велит отослать её к Синако…

— Не оттого ли шум-то был на днях?

— А вы, маменька, слышали?

— Среди ночи как не услышать. Я перепугалась, думала — землетрясение. От того и шумели, значит?

— Да… Вот, поглядите. — Сёдзо засучил рукава. — Сплошные синяки да царапины. И на лице тоже, вот, заметно ещё.

— За что ж тебя так?

— Ревнует. К кошке ревнует, говорит, я её слишком люблю. Ну откуда, скажите, берётся такая чушь несусветная?

— Синако всё время то же самое твердила. Ты такой кошатник, что любая женщина станет ревновать.

— Фу, маменька, — надулся Сёдзо, словно избалованный ребёнок. Он с детских лет привык находить у матери поддержку и ласку и до сих пор привычку эту сохранил. — С вами слова нельзя сказать про Ёсико, всегда вы на её стороне.

— А зачем ты с другими водишься? Всё равно с кем, с кошкой ли, с женщиной… Вот молодая жена и обижается.

— И напрасно. Я очень Ёсико люблю. Больше всех.

— Раз любишь, так делай, как она хочет, дело-то пустяковое. Она уж мне говорила.

— Говорила? Когда?

— Вчера. Не могу, говорит, больше видеть эту Лили, он мне обещал через несколько дней отправить её к Синако. Ты правда обещал?

— Правда. Обещать-то я обещал, только, может, как-нибудь обойдётся, может, вы за меня заступитесь? Помогите, маменька!

— Она ведь говорит, что уйдёт, если ты не сдержишь слово.

— Пугает, и всё.

— Может, и пугает, но раз уж ты заговорил, так, по-моему, лучше сделать, как обещал. А то она снова начнёт шуметь.

Сёдзо обиженно надул губы и понурился. Попытка унять Ёсико с помощью матери провалилась.

— А если вправду уйдёт? Вон как её разобрало, может и в самом деле уйти. А я не допущу, чтобы моя невестка ушла из дома из-за кошки. Как мне после этого людям в глаза смотреть? Ты не о себе, ты обо мне подумай.

— Значит, вы тоже велите отдать Лили?

— Велю. Отправь её потихоньку к Синако, жена тем временем успокоится. А там, глядишь, и подобреет, тогда заберёшь обратно.

Было ясно, что отданное однажды обратно не вернут, и дома снова взять не позволят, но точно так же, как Сёдзо привык искать у матери утешения, так и она умела ловко успокоить его, словно маленького ребёнка, какой-нибудь явной выдумкой. Добавим к этому, что ей всегда удавалось заставить сына делать только то, что ей бывало угодно.

Мать была маленькой, худощавой женщиной, носила поверх кимоно старомодную ватную безрукавку и выглядела тщедушной старушкой, но голова у неё работала на редкость чётко, и суждения были безошибочны. «Бабка куда толковее сына», — говорили в округе. Изгнание Синако совершилось в конечном счёте по её воле, и многие считали, что Сёдзо до сих пор жалеет о первой жене. В округе старуху не любили, и всеобщее сочувствие было на стороне Синако, но она твердила, что если муж жену любит, то, что бы свекровь там ни говорила, такую невестку ей не выгнать, так что Сёдзо и сам, дескать, был сыт по горло. Так оно, правда, и было, но если бы она вдвоём с отцом Ёсико не приложила к этому делу руки, у одного Сёдзо ни за что не хватило бы духу выгнать первую жену, в этом можно было не сомневаться.

Мать и Синако не ладили с первых же дней. Гордая Синако очень следила, чтобы никто ни в чём не мог её упрекнуть, и всячески старалась услужить свекрови. Но как раз это и раздражало старуху. «Невестка у меня исправная, — часто говорила она, — заботится, только мне её забота ни к чему. А всё оттого, что не от сердца это у неё идёт, нет у неё жалости к старому человеку». Короче говоря, нелады объяснялись тем, что обе, что свекровь, что невестка, были с характером. Правда, года полтора прожили вроде бы мирно, по крайней мере внешне, но затем О-Рин объявила, что ей невестка не по душе, и зачастила в Имадзу, где жил её старший брат Накадзима, дядюшка Сёдзо. Она гостила у брата по несколько дней. Когда обеспокоенная Синако приезжала её проведать, старуха говорила: «Поезжай домой, пускай за мной Сёдзо приедет». Сёдзо ехал, дядя и Ёсико вместе удерживали его и допоздна не отпускали домой. Сёдзо уже догадывался, что тут кроется какой-то тайный умысел, Ёсико без устали таскала его за собой то на бейсбол, то на пляж, то в парк Хансин, и он, как на верёвочке, следовал за ней. Во время этих беззаботных прогулок он почувствовал, что её близость его волнует.

Дядя жил зажиточно, у него была маленькая кондитерская фабрика тут же, в городе Имадзу, и несколько доходных жилых домов вдоль автомагистрали, но с Ёсико он порядком намучился, возможно потому, что девочка рано осталась без матери. Во всяком случае, из школы высшей ступени её не то исключили, не то она ушла сама, не захотела дальше учиться, и после этого какое-то время, что называется, никак не могла «найти себя». Раза два убегала из дома, её имя даже попадало в скандальную газетную хронику. Пора было выдавать её замуж, но женихов всё не находилось, да в иную чопорную семью они и сама пойти бы не согласилась. Тут-то О-Рин и заметила, что отцу не терпится пристроить дочь куда-нибудь в хорошие руки. Ёсико была ей всё равно что родная дочь, и нрав её она знала прекрасно. Не велика беда, девчонка, конечно, непутёвая, но уже ведь не маленькая, начинает кое-что соображать, выйдет замуж, так небось и дурить перестанет, да и что за грехи за ней такие особенные… Зато приданое у этой невесты — два доходных дома, а жильцы платят по шестьдесят три иены каждый месяц… Отец перевёл дома целых два года назад на имя дочери; по подсчётам О-Рин, одного только основного капитала за это время набралось тысяча пятьсот двенадцать иен. Такое приданое, да плюс ещё шестьдесят три иены каждый месяц, положить в банк, так через десять лет накопится целое состояние. Было ради чего стараться.

Правда, самой ей жить осталось не так уж долго, попользоваться этим добром ей вряд ли удастся, но каково-то придётся её бестолковому Сёдзо, когда её не станет? Она не может умереть спокойно, пока не обеспечит сына. Построили новую дорогу, провели электричку, старая дорога в Асию постепенно хиреет, долго ли ещё продержится их лавчонка? А если придётся переехать, значит, лавку нужно будет продать, и куда ж тогда податься? Сёдзо в таких делах полный неумёха, он будет голодать, а торговлю наладить не сумеет.

Мальчишкой он учился в вечерней школе и работал то в банке посыльным, то в гольф-клубе подавальщиком мячей, как стал постарше — учеником повара, но нигде не задерживался подолгу, работал спустя рукава. А тут умер отец, вот он и оказался владельцем мелочной лавки. На самом-то деле всю торговлю вела мать, а Сёдзо, даром что мужчина и должен бы, казалось, заняться делом, только и знал, что возиться с кошками, играть на бильярде и разводить карликовый садик, да ещё заигрывать с девицами из дешёвых кафе. Как-то раз, правда, попросил у дяди денег взаймы, хотел открыть кафе при дороге, но дядя его отчитал, на том дело и кончилось.

Четыре года назад, когда Сёдзо было двадцать шесть лет, он попросил Цукамото, продавца татами, найти ему невесту и женился на Синако, бывшей в услужении в одном доме в Асии. К этому времени торговля уже пошла из рук вон плохо, едва сводили концы с концами. Правда, были постоянные покупатели, ещё с отцовских времён, какое-то время они выручали, но вот уже почти два года нечем стало платить за аренду участка, на котором стояла лавка. При цене пятнадцать сэн за цубо долг составил что-то около ста двадцати иен, выплатить его не было ни малейшей надежды. Синако, убедившись, что на Сёдзо рассчитывать не приходится, стала подрабатывать шитьём, бралась за любую работу, более того, пустила в дело собственные сбережения, накопленные в годы службы, от них тоже довольно скоро почти ничего по осталось. Конечно, выгонять такую невестку было несправедливо, понятно, что все соседи её жалели. Но, по мнению О-Рин, тут уж, как говорится, было не до жиру, быть бы живу, к тому же развод облегчался тем, что Синако так и не понесла. Отец Ёсико тоже был рад одним махом и дочь пристроить, и племянника облагодетельствовать, а потому охотно содействовал О-Рин в её затее.

Так, стараниями родителей, Сёдзо и сошёлся с Ёсико. Впрочем, все относились к нему неплохо, он умел нравиться. Красавцем он не был, но, видимо, в нём привлекали добрый нрав и какая-то детская наивность. Когда он работал подавальщиком мячей, богатые игроки в гольф и их жёны привечали его и задаривали подарками на Новый год и праздник Бон, в разных кафе он имел головокружительный успех и ухитрялся часами торчать там почти без денег; всё это приучило его к праздной жизни.

И теперь, когда О-Рин ценой таких усилий раздобыла ему жену со средствами, никак нельзя было её упускать; О-Рин знала, что та легка на подъём, так что лучше уж они с сыном будут приноравливаться к её капризам. Таким образом, в истории с кошкой с самого начала всё было ясно. Честно говоря, О-Рин самой эта кошка осточертела. Сёдзо привёз Лили из Кобе, где одно время жил, работая в тамошнем ресторане. С её появлением в доме стало невыносимо грязно. Сёдзо доказывал, что киска нигде не гадит и делает только в песочек. Это, конечно, было прекрасно, но она даже с улицы приходила делать в этот песочек, от него ужасно воняло, и вонь разносилась по всему дому. Вдобавок киска расхаживала с прилипшим к заднице песком, из-за этого все татами стали шершавыми, что твоя наждачная бумага. В дождливые дни воняло ещё сильнее, буквально нечем было дышать, и когда кошка возвращалась с прогулок, то там и сям чернели следы от её мокрых и грязных лап. Сёдзо очень гордился также тем, что Лили не хуже человека умеет открывать и двери, и фусума, и сёдзи — словом, всё, что раздвигается. Но гнусной твари хватало разумения только на то, чтобы открывать, а закрывать она уже не могла, и в холодное время всё, что она пооткрывала, приходилось закрывать самим. Это бы ещё полбеды, но из-за кошки бумага на сёдзи была вся в дырах, а двери и фусума в царапинах. Кроме того, нельзя было оставить без присмотра ни сырое, ни варёное, ни жареное, всё мгновенно пожиралось, даже во время стряпни провизию приходилось прятать в мойку или под сетку от мух вплоть до самой подачи на стол. Но хуже всего было то, что частенько Лили рвало. Увлёкшись своими акробатическими фокусами, Сёдзо перекармливал её, и стоило ей отойти от стола, как ужин извергался из неё наружу, так что потом везде валялись рыбьи головы и хвосты.

До появления Синако вся стряпня и уборка входила в обязанности О-Рин, она вдоволь натерпелась от Лили и сносила всё это до сих пор только из-за одного случая. Как-то раз, лет пять или шесть назад, она уговорила Сёдзо отдать Лили одному зеленщику из Амагасаки. И вот примерно через месяц кошка сама прибежала обратно. Ну, собака — это ещё понятно, но чтобы кошка проделала путь длиной в пять-шесть ри в поисках любимого хозяина! После этой трогательной истории не только Сёдзо привязался к Лили вдвое крепче прежнего, но и О-Рин примолкла, то ли разжалобившись, то ли напугавшись. Когда же в доме появилась Синако, О-Рин стала обращаться с кошкой почти что ласково — по той же причине, что впоследствии и Ёсико: Лили давала прекрасную возможность насолить Синако. Поэтому Сёдзо был совершенно обескуражен, когда увидел, что мать неожиданно встала на сторону Ёсино.

— Ну хорошо, отдадим мы Лили, а она ведь всё равно назад прибежит. Вон, из Амагасаки, и то вернулась.

— Верно, но теперь другое дело: знаем, кому отдаём, придёт назад — опять отвезём. Нет, отдай, отдай!..

— Ох, прямо не знаю, как тут быть. — Сёдзо поминутно вздыхал и всё пытался ещё чего-то добиться от матери, но тут послышались шаги: Ёсико вернулась из бани.

— Уж ты поосторожнее, Цукамото-кун! Вези её тихонько, не толкай, хорошо? Кошек тоже укачивает.

— Ну ладно, сколько раз можно повторять, я же понимаю.

— И ещё вот. — Сёдзо достал что-то маленькое и плоское, завёрнутое в газету. — Это ей на прощанье, хочется напоследок чем-нибудь вкусненьким побаловать, но боюсь давать перед дорогой, живот разболится. Она у нас, знаешь, курочку очень любит, я вот сам тут купил и сварил, ты там скажи, чтоб ей сразу дали, как привезёшь, хорошо?

— Непременно. Доставлю самым лучшим образом, не беспокойся. Ну, я пойду?

— Ещё минуточку. — Сёдзо открыл корзину, ещё раз взял Лили на руки и прижался к ней щекой.

— Ты там слушайся. Она не будет тебя обижать, как раньше, будет беречь и любить, не бойся. Поняла?

Лили, не любившая сидеть на руках, выражала свой протест против чрезмерно крепких объятий беспорядочным дрыганием ног, но когда её вернули в корзину, ткнулась разок туда-сюда и, поняв, что вылезти не удастся, затихла, что сделало картину расставания особенно щемящей.

Сёдзо собирался проводить Цукамото до автобусной остановки, но жена строго-настрого запретила ему с сегодняшнего дня отлучаться из дому куда-либо, кроме бани, и Цукамото со своей корзинкой ушёл, а он остался сидеть в лавке, одинокий и подавленный. Ёсико велела ему сидеть дома из-за боязни, как бы в тоске о Лили ноги сами не привели его к дому Синако, да по правде сказать, Сёдзо и сам об этом подумывал. Только теперь, отдав Лили, опрометчивые супруги призадумались, чего же на самом деле добивалась Синако.

Ясно, кошка — это только приманка, хочет-то она залучить к себе его самого. Он появится, тут-то она его и подловит, примется уговаривать… Сообразив в чём дело, Сёдзо пуще прежнего возненавидел Синако за коварство и ещё сильнее обиделся за Лили, которую использовали для такой неприглядной роли. Ему хотелось одного: чтобы из Рокко, где жила Синако, его киска опять прибежала назад, как тогда из Амагасаки. Цукамото, занятый ремонтом своего хозяйства после наводнения, хотел везти Лили вечером, но Сёдзо специально попросил его прийти утром в тайной надежде, что при дневном свете Лили запомнит дорогу и сумеет потом сбежать и вернуться. Ему вспоминалось утро, когда она вернулась из Амагасаки. Стояла осень. Однажды на рассвете Сёдзо проснулся от знакомого «мяу, мяу». Он был тогда ещё холостым и спал наверху, а мать — на первом этаже. Было совсем рано, ставен ещё не открывали, а между тем кошка мяукала где-то совсем близко, и, прислушиваясь к этому мяуканью сквозь сон, Сёдзо всё явственнее узнавал голос Лили. Нет, это не могла быть Лили, потому что её месяц назад отправили в Амагасаки, но чем дольше он слушал, тем более знакомым казалось мяуканье. Потом он услышал царапанье когтей по оцинкованной крыше. Скреблись у самого окна; вне себя от волнения, Сёдзо подбежал к окну и открыл ставни. За окном по крыше и в самом деле ходила сильно исхудавшая Лили.

— Лили! — позвал он, но веря собственным глазам.

Она ответила:

— Мяу! — и остановилась под самым его окном, глядя на него большими, радостно раскрытыми глазами. Он протянул руки, чтобы взять её, но она увернулась и ловко отпрыгнула. Но не далеко.

— Лили! — снова позвал он.

— Мяу! — ответила она и опять подошла. Но когда он попытался поймать её, она опять выскользнула у него из рук. Сёдзо ужасно любил кошек за такой нрав. Ведь прибежала, стало быть, любит хозяина, вернулась в знакомый, милый дом, соскучилась и рада увидеться — а в руки не даётся. И приласкаться хочет, и отвыкла, смущается. Лили разгуливала по крыше, отвечая на каждый зов ласковым «мяу». Сёдзо сразу заметил, как она отощала, но теперь присмотрелся и увидел и другие подробности: шкурка у неё совсем потеряла прежний блеск, шея и хвост были все в грязи, и кое-где в шерсти торчали стебельки тростника. Забравший её зеленщик говорил, что тоже любит кошек, и, наверное, с ней обращались неплохо, всё это были следы полного испытаний путешествия от Амагасаки до старого дома. Раз она появилась утром, значит, бежала всю ночь, может быть, даже и не одну, кто знает, когда она удрала от зеленщика, сколько суток блуждала и искала дорогу. Должно быть, она всё время шла не только по улицам, среди человеческого жилья: об этом говорил тростник, застрявший в шёрстке. А ведь кошки боятся холода, как же мёрзла она, вероятно, на ночном ветру. К тому же в эту пору часто случаются ливни, и она наверняка пряталась от них в зарослях, скрывалась от собак в рисовых полях, страдала от голода. Представляя себе всё это, Сёдзо тянул и тянул к ней руки, чтобы поскорее погладить и приласкать, и Лили со смущением, но всё же наконец потёрлась о ноги хозяина и покорно приняла его ласку.

Позже выяснилось, что Лили исчезла из дома зеленщика примерно неделю назад. Сёдзо до сих пор помнит, как она мяукала и как смотрела на него в то утро. Да и не только тогда: с этой кошкой случалось много разных историй, и каждый раз он мог точно вспомнить, какой у неё тогда был голос и какой взгляд.

Например, он хорошо помнил тот день, когда привёз её из Кобе. Он взял отпуск в ресторане, где работал, и поехал домой в Асию. Это было как раз в начале того года, когда ему исполнилось двадцать и когда умер его отец. К тому времени у него уже жила однажды трёхцветная кошка, а когда она сдохла, он завёл совершенно чёрного кота, которого так и звали — Куро, Черныш, и держал его при кухне ресторана. И вот однажды мясник, поставлявший в ресторан провизию, предложил ему красивого котёнка европейской породы, и он взял эту трёхмесячную кошечку — это и была Лили. Черныша он и в отпускное время всегда оставлял при ресторане, а вот с кошечкой не расставался. Он посадил её прямо в корзинку на двухколёсный прицеп к велосипеду, позаимствованный у знакомого торговца, и отвёз в Асию. Мясник говорил, что англичане называют кошек такого окраса черепаховыми: на её коричневой шкурке там и сям отчётливо чернели тёмные пятнышки, шёрстка блестела и в самом деле напоминала отшлифованный панцирь черепахи. Никогда ещё у Сёдзо не было такой красивой и симпатичной кошки. У европейских кошек грудь не такая крутая, как у японских, поэтому Лили выглядела элегантной, изящной, она напоминала грациозную женщину. У кошек японской породы мордочка обычно длинноватая, под глазами впадины, скулы торчат, а у Лили мордочка была круглая, правильного чёткого контура, похожая на перевёрнутую раковину хамагури, с необычно большими, красивыми золотыми глазами и нервно подрагивающим носиком. Но Сёдзо полюбил этого котёнка не за расцветку, не за мордочку или за грациозность. Что до внешности, так ему приходилось видеть и более красивых котов — персидских, сиамских. Лилишку он полюбил за чудесный нрав. Когда он привёз её в Асию, она была ещё совсем крошечная, умещалась на ладони, но такая проказница и игрунья, прямо как маленькая шаловливая девочка. Тогда она двигалась проворнее, чем теперь. Прыгая вверх за едой, она легко доставала ему почти до груди, так что, если он кормил её сидя, она сразу хватала лакомство, и потому ему часто приходилось вставать из-за стола в середине ужина. В ту пору и зародились их акробатические трюки. Стоило ей допрыгнуть, как он поднимал руку выше, так повторялось несколько раз, и, наконец, она вцеплялась в полы кимоно, ловко взбиралась по его груди и плечам и, словно мышь по балке дома, добегала до цели по его руке. А иной раз она цеплялась за висевшие в лавке шторы и бегала по ним кругами, добираясь до самого потолка, и долго крутилась так наподобие мельничного колеса, пока не слезет по тем же шторам на пол. К тому же с самого младенческого возраста у неё была очень выразительная мордочка: глаза, движения носика выражали её настроение совершенно так же, как мимика человека. Особенно хороши были большие блестящие глаза, менявшие выражение, когда она ластилась, когда шалила или когда за чем-нибудь охотилась. Забавное всего она злилась. Совсем крошечная, она выгибала спину и топорщила шерсть, напрягала лапы и поднимала хвост трубой ничуть не хуже любой взрослой кошки. Это напоминало ребёнка, копирующего взрослого. Невозможно было не улыбнуться при виде этого зрелища.

Не мог Сёдзо забыть и её молящий, кроткий взгляд, когда она в первый раз окотилась. Это произошло примерно через полгода после того, как он привёз её в Асию. Однажды утром, чувствуя, что ждать осталось недолго, она стала ходить за ним с жалобным мяуканьем. Он взял пустой ящик из-под сидра, положил внутрь старую подушку-дзабутон, поставил ящик в глубь стенного шкафа и уложил её туда. Некоторое время она лежала в ящике, но потом отодвинула дверцу шкафа, вылезла и снова стала ходить за ним, мяуча. Такою мяуканья он раньше не слышал. Теперь в её «мяу» был какой-то новый особый смысл. Они звучали как растерянный вопрос: «Как мне быть? Почему мне вдруг стало плохо? Происходит что-то странное. Раньше такого не бывало. Что же, что со мной? Может быть, что-нибудь случилось?»

— Ничего особенного не случилось, не тревожься, — сказал Сёдзо, погладив её по голове. — Просто ты скоро станешь мамой.

Она положила передние лапы к нему на колени, словно оперевшись на что-то надёжное, и не переставала мяукать, уставясь на него своими круглыми глазами, как будто стараясь понять, что он говорит. Он опять положил её в ящик и отнёс в шкаф, ласково сказав:

— Посиди тут тихо, ладно? Не вылезай. Слышишь? Поняла?

Когда он задвинул дверцу шкафа, она опять жалобно замяукала, будто говоря: «Не уходи, побудь со мной, ну, пожалуйста». Прикованный к месту этим мяуканьем, он чуть приоткрыл дверцу. В самой глубине шкафа, высунув голову из ящика, Лили смотрела на него посреди свёртков, корзин и прочих вещей. «Вот ведь животное, а какой любящий взгляд», — поразился тогда Сёдзо. Странное дело, эти горевшие в полумраке глаза уже не принадлежали тому шаловливому котёнку, теперь это были глаза взрослой самки, полные невыразимой женственности, нежности и тоски. Ему не приходилось видеть, как это происходит у людей, но он подумал, что молодая, красивая роженица тоже звала бы мужа таким же горьким, полным страдания взглядом. Он несколько раз задвигал дверцу и уходил, но тут же возвращался и заглядывал внутрь, и всякий раз Лили высовывалась из ящика, как малыш, зовущий: «Где же ты?»

С тех пор прошло десять лет. Он женился на Синако четыре года назад, так что целых шесть лет Сёдзо прожил на втором этаже своего дома в Асии, если не считать матери, в общество одной только этой кошки. И когда при нём говорили, что кошки не так привязчивы, как собаки, что они недружелюбны и эгоистичны, он всегда говорил себе, что, не проведя с кошкой под одной крышей столько лет, сколько довелось провести ему, ни за что не узнаешь, какие славные это существа. Ведь кошки, они все немного застенчивые, они не станут на глазах у посторонних проявлять нежность к хозяину, пожалуй, даже будут держаться отчуждённо. Вот и Лили в присутствии его матери никогда не отзывалась на зов, убегала, но наедине забиралась к нему на колени и ластилась без всякого стеснения. Она любила тыкаться мордочкой ему в лицо, шершавым язычком облизывать ему и щёки, и подбородок, и кончик носа. Ночью она всегда спала рядом с Сёдзо, а утром будила его всё тем же способом — вылизывая ему лицо. В холодное время она забиралась к нему под одеяло: влезет со стороны изголовья и долго ищет уютного местечка, пристраиваясь то на груди, то у ног, то за спиной, пока наконец не устроится как надо, потом опять что-то станет eй не так, и перемещения начинаются заново. Больше всего она любила засыпать, спрятав мордочку у него на груди. Если Сёдзо хоть немного шевелился во сне, это, видимо, ей не нравилось, она начинала ёрзать или вовсе уходила искать новое местечко. Поэтому, когда Лили забиралась к нему в постель, приходилось лежать смирно, стараясь не двигаться, пока она спит у него на руке, как на подушке. В таких случаях он свободной рукой почёсывал ей шейку, там, где кошки любят, и она тут же начинала мурлыкать. А иногда кусала его за палец, впивалась когтями и обливала слюной, выражая свой восторг.

Если Сёдзо случалось пукать во сне, то спавшая поверх одеяла Лили просыпалась от испуга: очевидно, ей казалось, что под одеялом прячется и угрожающе рычит кто-то враждебный, и она в недоумении бросалась под одеяло искать этого врага. А однажды, когда он взял её на руки против со воли, она выпустила прямо ему в лицо струю омерзительно вонючего газа. Кажется, она только что перед тем поела, а Сёдзо нечаянно сдавил руками её надувшийся живот. И надо же было так случиться, чтобы её попка оказалась как раз под самым его лицом. От этой вони даже такой кошатник, как Сёдзо, невольно вскрикнул и с отвращением сбросил кошку на пол. Запах был стойкий, вероятно, вроде того, что оставляет за собой колонок-вонючка, и сколько Сёдзо ни вытирался и ни мылся, сколько ни тёр лицо, вонь держалась весь день.

В те времена, когда Сёдзо ссорился с Синако из-за Лили, он часто в сердцах кричал ей: «Нас с Лилишкой водой не разольёшь, мы друг у друга ветры нюхали». И в самом деле, ведь они прожили вместе целых десять лет. Конечно, это всего лишь кошка, но если подумать, то она в каком-то смысле дороже ему, чем Ёсико или Синако. В конце концов с Синако он и четырёх лет не прожил, а с Ёсино на сегодняшний день едва какой-то там месяц. С Лили же его связывало множество воспоминаний, Лили была частью его прошлого. Естественно, что Сёдзо было горько с ней расставаться. И как только можно говорить, что эта его привязанность всего лишь причуда, помешательство, нечто ненормальное? А он так легко поддался напору Ёсико и уговорам матери, согласился отдать лучшего друга в чужие руки. Ему стало противно от собственной слабости и безволия. Почему он не решился прямо, открыто, по-мужски постоять за себя? Почему не захотел переупрямить жену и мать? Может быть, в конце концов всё равно ничего не получилось бы, но теперь, не оказав должного сопротивления, он чувствовал себя виноватым перед Лили.

А если бы Лили не прибежала тогда обратно из Амагасаки? Наверное, он примирился бы с потерей, ведь он уже решил тогда её отдать. Но в то утро, когда она мяукала на оцинкованной крыше, а он схватил её и прижался к ней щекой, — в тот момент он не просто почувствовал себя подлецом и предателем, не просто дал себе слово ни при каких обстоятельствах никому не отдавать её и держать в доме до самой смерти. Ему казалось, будто оба они с Лили обменялись тогда настоящей клятвой. И теперь его не оставляло ощущение, что, выгнав её ещё раз, он совершил что-то очень подлое и жестокое. Особенно жаль её было оттого, что в последние несколько лет она заметно постарела, это заметно было и по её движениям, и взгляду, и по потускневшему блеску шёрстки. Конечно, иначе и быть не могло, ведь и сам Сёдзо в ту пору, когда он привёз её сюда в велосипедном прицепе, был двадцатилетним парнем, а на будущий год ему уже исполнится тридцать. Кошачий век недолог, и десять лет для неё, наверное, всё равно что по человеческим меркам пятьдесят — шестьдесят. Ясно, что от неё уже не приходилось ожидать такой резвости, как в своё время, но у Сёдзо так живо стояла перед глазами маленькая кошечка, с лёгкостью долетающая по шторам до самого потолка, и, когда он замечал её теперешнюю худобу, когда видел, как она ходит с опущенной и трясущейся головой, ему становилось невыразимо печально при мысли о бренности всего сущего.

О том, что она состарилась, говорили многие признаки: например, она стала хуже прыгать. Котёнком она легко подпрыгивала за едой чуть ли не на высоту роста Сёдзо. Да и не только за едой, она прыгала за всем, что eй ни покажи. Но с годами прыжки становились всё реже и ниже, и в последнее время, когда её на голодный желудок соблазняли чем-либо вкусным, она прыгала только в том случае, если удостоверялась, что это что-нибудь из числа её самых любимых лакомств, да и то лишь не выше пояса. Если приманку Сёдзо поднимал повыше, она отказывалась прыгать и карабкалась за ней по его ногам и туловищу, а когда сил не хватало, то просто просительно поводила носом и смотрела на него своим особенным печальным взглядом. «Пожалей меня, пожалуйста. Я очень голодна и хотела бы прыгнуть, но состарилась и не могу больше прыгать так, как прежде. Прошу тебя. Не издевайся надо мной, покорми скорее», — говорила она глазами, отлично зная слабохарактерность хозяина. Синако тоже случалось грустно глядеть на него, но это его не слишком трогало, а во взгляде Лили он хорошо чувствовал какую-то особенную тоску.

Когда же весёлый, ласковый взгляд котёнка сделался таким печальным? Пожалуй, во время тех первых родов. С того дня, когда она беспомощно смотрела на него, высунув голову из ящика в глубине шкафа, — с того самого дня печаль осталась в её глазах, и печаль эта становилась всё глубже по мере того, как Лили старела. Временами Сёдзо думал, всматриваясь в её глаза: ведь это просто маленькая зверушка, пускай и умная; почему же у неё такой осмысленный взгляд, может быть, ей известно что-то очень печальное? Его прежние кошки, и трёхцветная, и Черныш, никогда так грустно не смотрели — должно быть, они просто были глупее. Причём характер у Лили вовсе не был каким-то особо меланхолическим. Котёнком она была большая проказница, став взрослой, очень бурно злилась и бушевала. Но когда она нежилась на руках у Сёдзо или, скучая, грелась на солнышке, глаза у неё вдруг становились грустными и подёргивались влагой, как будто она плачет. Правда, раньше это выглядело даже красиво, но теперь, к старости, её ясные зрачки стали туманиться, в уголках глаз скапливался гной, и во взгляде явственно сквозила пронзительная тоска. Наверное, это у неё не от природы, наверно, это от жизни, от воздуха, которым она дышит, ведь когда человек страдает, у него меняется и лицо, и характер. Должно быть, и у кошек бывает что-то в этом роде, думал Сёдзо, и чувствовал себя ещё более виноватым перед Лили. Да, конечно, все эти десять лет он любил её, но как же скучно и уныло ей жилось с ним. Когда он её привёз, они жили вдвоём с матерью и, само собой, у них было не так весело, как на кухне ресторана в Кобе. Матери она мешала, сыну с кошкой пришлось скромненько устроиться наверху. Прошло шесть лет, и появилась Синако, вторглась в их жизнь, и кошка стала для неё досадной помехой, тут уж Лилишке стало и вовсе неуютно.

И ещё одна вина была за ним. Вместо того чтобы оставлять ей котят, дать ей их выкормить, он старался поскорее их раздать желающим, не оставлял ни одного. А приплод она приносила часто. За время, что другие кошки приносили котят раза два, она успевала окотиться трижды. Откуда брались отцы, никто не знал, котята рождались смешанной породы. Поскольку в них было кое-что от черепаховой кошки, брали их охотно, но всё-таки иногда он потихоньку относил их к морю или в сосновую рощу у дамбы на речке Асиягава. Сёдзо избавлялся от них, главным образом чтобы не раздражать мать, но имел в виду и другую цель: когда кошки много рожают, они быстро стареют, и раз уж рожать им не помешаешь, то лучше не давать кормить, это задержит одряхление. И правда, с каждыми родами Лили на глазах старела. Когда живот у неё раздувался, словно у кенгуру, а в глазах появлялось страдание, Сёдзо всегда сокрушённо говорил:

— Вот дура, что ты всё себе нагуливаешь, ты же так старухой станешь.

Ветеринар как-то объяснил ему, что кота можно было бы кастрировать, а кошек оперировать трудно.

— А нельзя её рентгеном облучить? — спросил он. Ветеринар только рассмеялся. Но Сёдзо чувствовал: жестоко отнимать у кошки её родную плоть и кровь. Конечно, он топил котят для её же блага, он не хотел причинять ей боль, но зато теперь она и сделалась такой вот жалкой и унылой.

В общем, получалось, что он причинил Лили немало плохого. Ему-то было с ней хорошо, а вот ей, пожалуй, приходилось не так уж сладко. Особенно в последние год-два: супруги ссорились, хозяйство разваливалось, в доме всё время было нервозно, и на Лили это тоже действовало, она часто бродила растерянная, не находила себе места. Когда мать присылала за ним из Имадзу, то не Синако, а именно Лили пыталась удержать его дома своим печальным взглядом, цепляясь за подол его кимоно. А когда он всё-таки отрывал её и уходил, она бежала за ним, как собака, целый квартал, а то и два. Он старался вернуться пораньше, тревожась больше о ней, чем о Синако, а если всё-таки оставался там на два, на три дня, то на глаза ей снова набегала тёмная тень — или это ему только казалось? В последнее время его не покидало предчувствие, что его кошке недолго осталось жить. Ему то и дело снилось, что она сдохла. Во сне он скорбел о потерянной Лили не меньше, чем о близком человеке, и даже плакал. Ему казалось, что если бы Лили и вправду не стало, то он оплакивал бы её наяву так же горько, как и во сне. И при мысли о том, как подло он только что отказался от неё, он испытывал и отчаяние, и стыд, и гнев. Ему всё время чудилось, что откуда-то из уголка на него осуждающе устремлён всё тот же печальный взгляд Лили. Сделанного не воротишь, но как же он согласился так бессовестно выгнать её, такую старую? Почему не дал ей умереть в этом доме?..

— Теперь ты понял, отчего Синако-сан вдруг захотела взять эту кошку? — смущённо спросила Ёсико тем же вечером, глядя, как муж удручённо облизывает краешек чашечки для сакэ за непривычно опустевшим обеденным столиком.

— Ну, отчего? — поинтересовался Сёдзо с деланным недоумением.

— Она думает, раз Лили теперь у неё, ты непременно пойдёшь её проведать. Да-да, точно тебе говорю.

— Да брось ты, вздор это.

— Точно говорю. Я сегодня сообразила. Ты не вздумай, пожалуйста, клюнуть на эту удочку.

— Я и не собираюсь.

— Правда?

— Угу, — усмехнулся Сёдзо, — Нашла о чём беспокоиться.

И он опять облизнул чашечку для сакэ.

— У меня дела, я заходить не стану, пойду, — сказал Цукамото и ушёл, поставив корзину у входа. Синако с корзиной в руках поднялась по узкой крутой лестнице в отведённую ей на втором этаже комнатку в четыре с половиной дзё. Плотно прикрыл дверь и окна, она поставила корзину посреди комнаты и сняла крышку.

Как ни странно, Лили не сразу вылезла из тесной корзины, она лишь удивлённо высунула голову и некоторое время осматривалась. Потом всё же не спеша вылезла и, как делают в таких случаях многие кошки, стала принюхиваться к комнате, поводя носом. Синако несколько раз позвала её: «Лили!», но та лишь равнодушно скользнула по ней взглядом и отправилась к двери, обнюхала её, потом подошла к окну, обнюхала каждую створку и стала тщательно обнюхивать шкатулку для рукоделья, подушку-дзабутон, линейку, незаконченное шитьё, словом, всё, что было вокруг. Синако вспомнила, что Цукамото дал ей свёрток с варёной курятиной, и, не разворачивая бамбуковых листьев, в которые было завёрнуто лакомство, положила его кошке поперёк дороги. Та разок понюхала его, но не проявила никакого интереса. Зловеще шурша по татами, она завершила обход комнаты, снова направилась к двери и попыталась открыть её лапой.

— Лили, — сказала Синако, — ты теперь будешь жить со мной. Выходить никуда нельзя. — Она загородила кошке дорогу, и Лили волей-неволей снова зашуршала по комнате. Теперь она пошла к северному окну, забралась на ящик для лоскутов и, вытянувшись всем телом, стала смотреть на улицу.

Сентябрь уже кончился, стояло по-настоящему осеннее, ясное утро. Дул довольно холодный ветер, трепетала листва тополей на пустыре, за ними высились вершины гор Мая и Рокко. Вид совсем не такой, как в Асии, там кругом сплошные дома, интересно, какое впечатление это производит на Лили? Синако вдруг вспомнилось, как часто она оставалась дома совсем одна с этой кошкой. Сёдзо с матерью уезжали в Имадзу и подолгу гостили там, в полном одиночестве Синако присаживалась перекусить, и тут к ней подходила Лили. Помнится, как-то раз она забыла накормить кошку, та проголодалась, и Синако, конечно, пожалев её, положила ей поверх остатков своего риса мелкую рыбёшку. То ли кошка привыкла к более изысканной пище, то ли ещё что, но только она едва притронулась к этому угощению. Синако рассердилась, внезапная жалость к кошке мгновенно улетучилась. Вечером она стелила мужу постель: она, тоскуя, ждала, вдруг он нынче всё-таки вернётся. А кошка без всякого стеснения залезала на эту постель и беспечно потягивалась. Возмущённая Синако расталкивала уже засыпавшую кошку и гнала прочь. Да, раньше она срывала свою злость на этой кошке, а теперь в наказание придётся снова жить вместе с ней. Когда муж прогнал Синако и она поселилась у сестры в этой комнатке на втором этаже, она тоже в первое время часто сидела у окна, глядя на горы и стараясь привыкнуть к одиночеству. При виде Лили, смотревшей в окно, ей показалось, что она смутно понимает кошку. Вдруг она оживилась.

— Лили, иди-ка сюда, поешь.

Открыв стенной шкаф, она достала заранее припасённое угощение. Получив вчера открытку от Цукамото, она решила получше встретить дорогую гостью и сегодня утром встала пораньше, купила на ферме молока, приготовила тарелку и чашку. Сообразив, что гостье потребуется песочек, она ещё вечером поспешила купить глиняную миску, но песка было не достать, и она под покровом ночи утащила немного песка со стройки за несколько кварталов отсюда. Всё это хозяйство она тайком пристроила у себя, в стенном шкафу. Теперь она достала оттуда тарелку с рисом, приправленным строганиной из сушёной макрели, облезшую деревянную чашку и бутылку с молоком, налила молока в чашку, расстелила газету посреди комнаты. Затем развернула свёрток с варёной курятиной и присоединила к своему угощению.

— Лили! Лили! — несколько раз позвала она, постукивая бутылкой о тарелку, но кошка делала вид, будто не слышит, и словно прилипла к окну. — Ну Лили же! — загорячилась Синако. — Что ты всё на улицу глядишь! Неужели покушать не хочешь?

Синако знала от Цукамото, что Сёдзо, заботясь, как бы кошку в дороге не укачало, утром не решился её накормить, стало быть, Лили с утра ничего не ела. Обычно на звон посуды она прибегала со всех ног, но сейчас этот звук не производил на неё ни малейшего впечатления. Что же, ей так не нравится здесь, что она даже про голод забыла?

В своё время Синако слыхала рассказы о том, как Лили прибежала из Амагасаки, и поэтому понимала, что в первое время с неё нельзя будет спускать глаз, но пусть она хотя бы ела и ходила в песочек, и то уже ладно, а тут такое с самого начала, глядишь, чего доброго, прямо сразу сбежит… Синако понимала: если хочешь приручить животное, не следует раздражаться, но всё-таки ей очень хотелось, чтобы Лили поела у неё на глазах. Она оттащила кошку от окна, отнесла на середину комнаты и ткнула носом по очереди во всё приготовленное. Лили извивалась и царапалась, пришлось её выпустить, и она опять направилась к окну и забралась на ящик для лоскутов.

— Лили, ну погляди же. Это всё твоё самое любимое; разве не видишь? — Разозлившись, она опять схватила кошку и стала упрямо совать ей под нос то курицу, то молоко, но сегодня аромат любимых кушаний не оказывал должного действия.

«Что это она, в конце концов, ведь мы же с ней жили под одной крышей больше трёх лет, ели с одного очага, а то и оставались вдвоём сторожить дом по нескольку дней. А может, всё ещё сердится, что я её обижала, вот нахалка, даром что бессловесная тварь, — разозлилась Синако. — Но если кошка всё-таки убежит, провалится весь план. То-то там, в Асии, повеселятся… Ладно, подождём, кто кого переупрямит. Надо ставить перед ней еду и песочек, покапризничает-покапризничает и проголодается, а у меня другие заботы, к вечеру нужно закончить работу, а я с утра и не бралась».

Синако уселась возле шкатулки для рукоделья подбивать ватой мужское кимоно, но не успела поработать и часа, как опять стала нервничать и поглядывать на Лили. Та свернулась в углу и лежала совершенно неподвижно. Казалось, она поняла безвыходность своего положения и теперь, словно буддийский монах, погрузилась в медитацию или приготовилась к смерти, как человек, когда он в полном отчаянии от чрезмерного горя. Синако стало как-то не по себе, она осторожно подошла, чтобы проверить, жива ли кошка, попыталась растормошить её; Лили не сопротивлялась, а только съёжилась наподобие моллюска в своей раковине, совершенно окаменев. Вот упрямое создание! Этак она не скоро приживётся. Может быть, она просто хочет усыпить бдительность хозяйки? Сейчас бежать вроде не собирается, а уйдёшь ненадолго — её и след простыл, дверь открывать она умеет. Выходит, не кошке, а ей, Синако, никуда нельзя отлучаться — ни поесть, ни в уборную.

Наступило время обеда, и младшая сестра Хацуко позвала снизу:

— Сестрица, кушать!

— Иду! — откликнулась Синако и встала, но не спустилась, а некоторое время, задумавшись, оглядывала комнату. В конце концов она связала вместе три шерстяных шнурка от кимоно и крест-накрест обвязала один конец вокруг шеи Лили, продев его под мышками, и тщательно завязала сзади узлом — не слишком сильно, но так, чтобы освободиться было невозможно. Другой конец после некоторых колебаний привязала к шнуру лампы, свисавшей с потолка, и только после этого сошла вниз.

Но и за обедом она нервничала и, наскоро поев, побежала обратно наверх. Лили, привязанная, по-прежнему лежала в углу, ещё сильнее сжавшись в комок. Синако надеялась, что, пока её нет, Лили спокойно сделает всё, что нужно: и поест, и песочком воспользуется. Не тут-то было: всё стояло нетронутым. Синако удручённо причмокнула языком, с ненавистью взглянула на бесцельно торчащие посреди комнаты тарелку с едой и миску с совершенно сухим песочком и опять уселась возле своей рабочей шкатулки. Но тут же подумала, что кошке неудобно лежать связанной, встала, развязала её, а заодно и погладила, попыталась взять на руки, ещё раз, хоть и без особой надежды, предложила поесть, переставила песочек. Так повторялось несколько раз.

Между тем наступил вечер. Около шести Хацуко снова позвала её к столу, и она снова пустила в ход шнурок. Получилось, что день целиком ушёл на кошку, а работа так и осталась незаконченной. За окном по-осеннему рано стемнело.

Пробило одиннадцать, Синако навела в комнате порядок, снова привязала Лили, уложила её на целых два дзабутона и поставила рядом еду и песочек. Потом постелила себе, погасила свет и легла с мыслью о том, как было бы хорошо, если бы Лили за ночь съела хоть что-нибудь — курицу или даже одно, молоко. Утром она проснётся, а тарелка пустая, песочек мокрый, вот славно-то будет… Но спать не хотелось, и она стала прислушиваться к дыханию Лили. Стояла мёртвая тишина. Это показалось ей странным, она приподняла голову: из окон проникал слабый свет, но в углу, где устроилась Лили, было совершенно темно, ничего не разглядишь. Встревожившись, Синако нащупала шнурок, потянула, шнурок напрягся. Но на всякий случай она всё-таки включила свет. Кошка была тут, по лежала совершенно так же, как и днём, плотно свернувшись, так и не притронувшись к еде и песочку. Синако вздохнула и выключила свет. Кое-как подремав, она проснулась; оказывается, уже наступило утро; на песочке красовался большой комок, а чашка с молоком и тарелка с рисом были пусты. «Наконец-то», — подумала она, но, увы, это ей всего лишь приснилось…

Неужели приручать животных — такое хлопотное дело? Или это только Лили такая упрямая? Впрочем, если бы это был неопытный котёнок, тогда другое дело, он быстро привык бы, а для такой вот старой кошки, как и для человека, попасть в чужую обстановку — наверное, страшный удар. Когда Синако не без тайного умысла собиралась взять эту кошку к себе, она и не подозревала, что кошка доставит ей хлопоты, зато теперь она жестоко наказана за всё зло, причинённое прежнему врагу, она даже лишилась сна, терпит разные неудобства — и всё же, как ни странно, она не злилась на Лили. Ей стало жаль кошку и жаль себя. Ведь когда она приехала из Асии и уныло затворилась тут, наверху, ей тоже было невыносимо тоскливо, она всё время плакала, каждый день, каждую ночь, стараясь, чтобы не видели сестра с мужем. Она тоже дня два или три ничего не могла делать, не ела, не пила. Вот и Лили тоскует об Асии, а как же иначе. Сёдзо-сан её так любил, ясно, что и она к нему привязалась. И вообще, выгнали кошку, совсем старую, из обжитого дома, отдали нелюбимому человеку — каково ей? Если она и правда хочет приручить Лили, надо всё это учесть и, главное, обращаться с кошкой так, чтобы она успокоилась и доверяла хозяйке. Если тебя насильно угощают, когда ты в такой тоске, — кто хочешь рассердится. А она ещё суёт песочек: «Не хочешь есть — писай». Как это грубо, неуважительно! Это ещё ладно, хуже всего то, что она её связала. Если хочешь, чтобы тебе доверяли, прежде всего сама доверяй, а так только напугаешь. Кто же станет есть связанный?..

На следующий день Синако не стала связывать Лили; убежит — что ж делать, пускай убегает. Время от времени она нарочно уходила минут на пять — десять и оставляла её одну; кошка по-прежнему упрямилась, но, к счастью, убегать как будто не собиралась. Более или менее успокоившись, Синако решила, что во время обеда посидит внизу подольше, надо же спокойно поесть.

Однако успокаиваться было рано: минут через тридцать на втором этаже что-то зашуршало. Она побежала наверх — дверь оказалась приоткрытой. Очевидно, Лили вышла в коридор, прошла в соседнюю комнату и через окно, некстати оставленное открытым, вылезла на крышу. Её нигде не было видно.

«Лили!» — хотела было закричать Синако, но так и не закричала. Все труды пропали даром, кошка всё-таки убежала, и не хотелось её разыскивать, казалось, с неё свалился тяжкий груз и можно вздохнуть спокойно. Не умеет она приручать животных, кошка всё равно рано или поздно сбежала бы, так лучше уж пораньше. Зато теперь она свободна, можно как следует поработать, выспаться хорошенько. Но всё же Синако пошла на задний двор, некоторое время искала кошку в кустах и звала: «Лили! Лили!», хотя ясно было, что кошки уже здесь нет.

И в ночь после побега Лили, и на следующую, и на третью ночь Синако не только не смогла выспаться, но вообще не сомкнула глаз. Нервная по натуре, она и так спала слишком чутко для своих двадцати шести лет. Ещё в бытность прислугой у неё, чуть что, сразу пропадал сон, и теперь, после переезда сюда, в дом сестры, должно быть, от перемены обстановки, она долгое время не спала больше трёх-четырёх часов в сутки. Настоящий, нормальный сон вернулся к ней всего каких-нибудь десять дней назад. Но отчего же теперь сон опять не шёл к ней? Может быть, оттого, что она слишком усердно взялась за шитьё, стараясь наверстать упущенное за время возни с Лили, — а когда она напряжённо работает, то быстро устаёт и сильно волнуется? И потом она боится холода, и хотя сейчас только начало октября, но у неё мёрзнут ноги, и под одеялом ей долго не удаётся согреться.

Она вспомнила, что послужило непосредственным поводом для развода: виной всему было якобы то, что она сильно мёрзла. Сёдзо засыпал на редкость легко, он едва успел залезть под одеяло и уже сладко спал, как вдруг его разбудило прикосновение холодной, как лёд, ноги. Он вышел из себя и велел ей лечь поодаль. Так они и заснули отдельно. А в холодные ночи они часто ссорились из-за грелки. Дело в том, что Сёдзо, в отличие от неё, был очень горячий. Даже зимой он всё жаловался, что ему жарко, и не мог заснуть, если не высовывал ноги из-под одеяла. Поэтому он терпеть не мог ложиться в подогретую грелкой постель, он в ней и пяти минут не выдерживал. Конечно, не это было главной причиной раздора, но такая разница в устройстве организма оказалась хорошим предлогом; словом, постепенно они перестали ложиться вместе.

У Синако окоченела правая сторона шеи и плечо. Она разминала их, ворочалась, пыталась поудобнее устроиться на твёрдом изголовье. Каждый год в начале осени, с переменой погоды, у неё начинал ныть больной зуб, с прошлой ночи его стало немного подёргивать. Здесь, в Рокко, с приближением зимы всегда дул холодный ветер с гор и было гораздо холоднее, чем в Асии; в эту пору ночью всё сильно промерзало, и казалось, что она уехала не в соседний городок, а в какую-то далёкую горную страну. Она скорчилась, как креветка, и тёрла друг о друга потерявшие чувствительность ноги. В Асии она закладывала в постель грелку, предмет супружеских ссор, не раньше конца октября, а теперь, пожалуй, до этих дней не дотянуть…

Потеряв надежду уснуть, она включила свет и открыла взятый у сестры последний номер журнала «Друг хозяйки», чтобы почитать в постели. Было около часа ночи. Через некоторое время вдали послышался шум ливня. Сначала он как будто прошёл стороной, но вскоре вернулся, по крыше дробно застучало, потом всё смолкло. Потом опять раздался далёкий шум дождя. Где-то сейчас Лили? Хорошо, если дома, в Асии. А если нет? Если заблудилась, она же насквозь промокнет. По правде говоря, она пока не написала Цукамото, что кошка убежала. Это событие всё не выходило у неё из головы. Она понимала, что ей полагается, как можно скорее сообщить об этом, но противно было нарваться на вежливо-иронический ответ: «Рад уведомить, что кошка давно вернулась домой, так что не тревожьтесь. Спасибо за хлопоты, но в них больше нет нужды». Поэтому она всё откладывала отправку письма. Но если кошка вернулась, то не он должен был бы ждать от неё весточки, ему самому полагалось бы написать, а между тем он молчит, может, просто замешкался? Из Амагасаки она в своё время прибежала через неделю, тут расстояние поменьше, и ехала она по этой дороге всего три дня назад, не должна бы заблудиться. Правда, теперь память у неё старческая, чутьё ослабло, проворство уже не то, может быть, там, где раньше хватило бы трёх дней, теперь ей понадобится четыре. Но всё-таки, наверное, завтра, ну, послезавтра она добежит. То-то они обрадуются! Какое облегчение почувствуют! Даже Цукамото-сан скажет: «Глядите-ка, вот она какая, эта Синако, не только муж её бросил, кошка и та сбежала». Да что там, даже сестра с мужем у себя внизу подумают так же, разве что вслух не скажут… Все будут над ней смеяться.

В этот момент по крыше опять с дробным стуком прошёлся дождь, а вслед за этим звуком раздался другой: что-то ударилось в окно. «Ну и ветер», — подумала Синако, но тут удар повторился два раза подряд: бух, бух. Для ветра звук был слишком тяжёлый. И откуда-то послышалось слабенькое «мяу». «Не может быть, — вздрогнула она, — должно быть, показалось». Но, прислушавшись внимательно, убедилась: и правда «мяу». Она в растерянности вскочила, раздвинула шторы. Теперь за окном уже совершенно явственно раздалось мяуканье, и к стеклу со стуком прижалось что-то чёрное. Голос был хорошо знакомый. Пока они были вместе тут, наверху, Лили ни разу не издала ни звука, но это несомненно было то самое мяуканье, которое она столько раз слышала за годы жизни в Асии.

Поспешно открыв окно, она почти до пояса высунулась наружу и стала всматриваться в темноту, пытаясь при свете комнатной лампочки что-нибудь разглядеть, но ничего не было видно. Прямо под окном был карниз с перильцами; вероятно, Лили забралась туда и стала мяукать и биться о стекло, но как только Синако открыла окно, куда-то убежала.

— Лили! — крикнула она в темноту, не слишком громко, чтобы не разбудить спавших внизу супругов. Черепица крыши была мокрая и блестела, несомненно только что прошёл дождь, но в то же время — в это почти не верилось — в небе сверкали звёзды. Фонари канатной дороги на массивном чёрном склоне горы Мая уже погасли, но в ресторане на самой вершине ещё горел свет. Она вылезла из окна, встав одним коленом на карниз, и позвала:

— Лили!

— Мяу! — послышалось в ответ, и во мраке к ней стала медленно приближаться пара круглых светящихся глаз: очевидно, Лили шла по черепице в её сторону.

— Лили!

— Мяу!

— Лили!

— Мяу!

Синако звала её, и Лили каждый раз отвечала, до сих пор такого никогда не бывало. Кошка хорошо знала, кто её любит, а кто нет, на зов Сёдзо откликалась сразу же, а когда звала Синако, притворялась, будто не слышит. Теперь же она не только не считала за труд откликаться, но мяукала всё ласковее, чтобы не сказать — льстивее. Уставившись на Синако горящими зелёными глазами, она то подходила совсем близко к самым перильцам, то снова отходила. Кошки мяукают так, когда просят прощенья у людей, которых прежде не жаловали и от которых теперь ждут ласки. Видимо, Лили изо всех сил старалась дать понять, что передумала и просит помощи. Услышав, что этот зверь наконец-то ласково ей ответил, Синако обрадовалась, как ребёнок. Она непрерывно звала Лили и даже пыталась взять её на руки, но та не давалась. Тогда Синако нарочно отошла от окна, и довольно скоро Лили сама проворно скользнула в комнату. И, что было уж совсем невероятно, подошла прямо к постели, на которой сидела Синако, и положила передние лапы к ней на колени.

«Отчего бы это?» — изумилась Синако, а между тем Лили, устремив на неё тот самый полный тоски взгляд, уже оперлась ей на грудь и тыкалась лбом в воротник её фланелевого ночного кимоно. Синако прижалась к кошке щекой, и та стала облизывать ей всё подряд: щёки, нос, уши. Она как-то слышала, что кошки выражают свою любовь совсем как люди: целуются, трутся щека о щёку, когда остаются с человеком наедине. Стало быть, вот как ласкали её мужа, когда никто не видел. Её обдавало особым кошачьим запахом улицы, лицо скрёб шершавый язычок. Внезапно она ощутила острую нежность и горячо прижала кошку к себе:

— Лилишечка!

На кошачьей шерсти кое-где блестело что-то холодное, и Синако только сейчас сообразила, что Лили вымокла под дождём.

Но почему же она пришла не в Асию, а к ней? Должно быть, убежала она с расчётом добраться до Асии, но сбилась с пути и вернулась. Каково ей было смириться, когда, проблуждав три дня, она убедилась, что не доберётся до Асии, а ведь это недалеко, всего несколько ри, — значит, уже совсем состарилась, бедная зверушка. Нрав-то всё такой же, а нюх уже не тот, и зрение не то, и память вполовину не та, что прежде, вот и не запомнила, как её везли сюда, по какой дороге, в каком направлении, сунется туда, сунется сюда — нет, не то, вернётся, начинает снова искать… Прежде она откуда хочешь выбралась бы, а теперь в незнакомых местах ей страшно, совсем одна — ноги не слушаются. Наверное, она так и не ушла далеко, крутилась где-нибудь поблизости. Может быть, и прошлой ночью, и позапрошлой в темноте украдкой подбиралась к этому окну, раздумывала, не попроситься ли обратно, высматривала, как тут обстоит дело. И сегодня, наверное, притаилась на крыше и долго размышляла, но тут вдруг зажёгся свет и полил дождь, тогда она и запищала, и стала тыкаться в стекло. «Но всё равно молодец, что вернулась! Конечно, вернулась только от того, что лихо пришлось, но всё-таки, значит, я для неё не чужая. И ведь у меня тоже было какое-то предчувствие, раз я включила свет и стала читать. Да и все эти три ночи как следует не спала, всё ждала: вдруг объявится». При этой мысли слёзы навернулись на глаза Синако.

— Ах, Лилишечка, не убегай больше никуда, — прошептала она и снова прижала кошку к себе. Неслыханное дело — Лили не протестовала и охотно позволяла обнимать себя ещё и ещё. Теперь Синако удивительно хорошо понимала эту старую кошку с её безмолвным печальным взглядом. — Ты, должно быть, проголодалась, но сейчас уже поздно. Может, на кухне что и найдётся, но знаешь, я ведь тут не у себя дома, придётся подождать до утра.

В последний раз прижавшись к Лили щекой, она спустила её на пол, закрыла окно, о котором совсем забыла, постелила кошке дзабутон, достала песочек, так и стоявший с тех пор в стенном шкафу. Всё это время Лили ходила следом и вертелась рядом с Синако. Стоило ей хоть ненадолго остановиться, как Лили подбегала и, наклонив голову набок, начинала тереться об её ноги.

— Ну, будет, будет. Иди сюда, спи. — Она перенесла кошку на дзабутон, поспешно погасила свет и, наконец, легла сама. Но не прошло и минуты, как у её изголовья снова запахло улицей и под одеяло, вздымая его волной, полезло нечто мягкое, бархатистое. Забравшись со стороны изголовья, это нечто полезло к ногам, повозилось там немножко, полезло обратно и наконец уткнулось Синако за пазуху ночного кимоно, где и успокоилось, вскоре раздалось громкое удовлетворённое мурлыканье.

«Значит, вот так она всегда и мурлыкала в постели у Сёдзо», — с острой ревностью подумала Синако. Сегодня Лили мурлыкала особенно громко: то ли кошка очень уж в хорошем настроении, то ли у Синако такая постель, что громко слышно. Она ощущала у себя на груди прохладную влажность Лилишкиного носа и забавно пухлых кошачьих подушечек, это было странно, но приятно. В темноте она нащупала у кошки шею и стала почёсывать её. Лили замурлыкала ещё громче и несколько раз легонько ухватила её зубами за указательный палец, и хотя прежде Синако не испытывала ничего подобного, она поняла, что это знак особого довольства и восторга.

Наутро Лили и Синако были уже друзьями, целиком доверявшими друг другу. И молоко, и рис с макрелью — всё охотно съедалось. Применялся по назначению и песочек, отчего в маленькой комнате воцарилась стойкая вонь. Этот запах неожиданно вызвал у Синако множество воспоминаний, казалось, будто вернулись счастливые дни в Асии: там всегда пахло так, и днём и ночью. Пахло всё: и фусума, и столбы, и стены, и потолок. Три года вместе с мужем и свекровью она вдыхала этот запах, терпя обиды и тоску. Но тогда она проклинала эту мерзкую вонь, а теперь та же вонь будила в ней сладкие воспоминания. Тогда за эту вонь она вдвойне ненавидела кошку, теперь за эту же вонь полюбила. По вечерам, засыпая в обнимку с Лили, она недоумевала, почему раньше это милое, послушное создание казалось ей таким противным, и приходила к выводу, что это она сама в ту пору была противной, сварливой и злой, как чёрт.

Тут пора объяснить, зачем Синако отправила Ёсико то язвительное письмо насчёт кошки и зачем так настойчиво повторяла свою просьбу через Цукамото. Честно говоря, были тут и злость и ехидство, был отчасти и расчёт залучить к себе Сёдзо, — вдруг захочет навестить любимую киску? — но была и значительно более отдалённая цель. Рано или поздно — может, через полгода, может, через год или два — у Сёдзо испортятся отношения с женой. На это Синако и рассчитывала.

Вообще-то она совершила большую ошибку, выйдя замуж по сватовству Цукамото, и может статься, ей даже повезло, что её оставил такой ленивый, несобранный, ни на что не пригодный муж. Но Синако не давало покоя, что её семейное счастье, пускай и сомнительное, пало жертвой махинаций посторонних людей. Разумеется, Цукамото и все прочие на это если и не сказали бы впрямую, то наверняка подумали бы: нечего валить на других. Ну конечно, тебя не любила свекровь, но ведь главное — с мужем-то отношения никак не ладились. Ты считала его болваном, обращалась с ним как с недоразвитым ребёнком, а ему была в тягость твоя настойчивость, вы всё время ссорились, вот и вышло: не сошлись характерами. Если бы муж тебя действительно любил, никакие посторонние не заставили бы его завести себе другую.

Но надо же знать характер Сёдзо: если взять его в оборот, он хочет не хочет, а подчинится. Он размазня, слюнтяй, скажи ему: вот эта лучше той — он и сам не заметит как, а уже и правда думает, что эта лучше. Он слишком безволен, чтобы самому завести любовницу и выгнать жену. А Синако хотя и не припомнит, чтобы её так уж обожали, но противна мужу она тоже не была. Так что если бы со стороны его не науськивали и не подзуживали, он бы никогда её не оставил. Своей горькой судьбой она целиком обязана козням этой публики: О-Рин, Ёсико и батюшки Ёсико. Если не побояться выспренних слов, то она себя чувствует деревом, которое срубили под корень. Стыдно жалеть о потерянном, но оставить это всё как есть было бы просто нестерпимо.

Впрочем, она ведь кое о чём догадывалась, хитрости О-Рин не могли от неё ускользнуть, и, пожалуй, можно было бы как-то им противостоять. Даже в те дни, когда её совсем уж собрались выгнать, не следовало сдаваться. Могла схватиться с О-Рин, раньше все считали, что она умеет за себя постоять. Но не стала, свернула знамёна, сдала позиции, покорно позволила себя выгнать, что было совсем на неё не похоже. Были, были у неё кое-какие соображения. Правда, сама виновата, недооценила опасность: никак не верилось, что О-Рин хочет взять сыну в жёны эту вертихвостку, эту бывшую хулиганку Ёсико, не верилось и в то, что у ветреной Ёсико хватит терпения. Тут она просчиталась, но всё равно не похоже, что этот союз окажется долговечным. Правда, Ёсико молодая, хорошенькая; не слишком образованная, но всё-таки года два школы высшей ступени за плечами у неё есть, а самое главное, есть приданое, так что Сёдзо не положит зубы на полку, покамест ему как будто везёт. Но не надоест ли он молодой жене, не захочется ли ей новых приключений? Она далеко не однолюбка, что-что, а это известно, что-нибудь да случится и выплывет наружу, тогда даже добряк Сёдзо не стерпит, да и О-Рин махнёт рукой. Про Сёдзо-то речи нет, а О-Рин, конечно, всё понимает, она такая, только на сей раз её замучила жадность, вот она и стала интриговать.

Поэтому Синако отнюдь не капитулировала, просто, по её мнению, лучше было на время уступить, чем впустую огрызаться, а строить планы на будущее никогда не поздно. Но, разумеется, перед Цукамото она об этом и не заикалась. Внешне она старалась выглядеть понесчастнее, чтобы её жалели, но в глубине души твёрдо поставила себе цель когда-нибудь вернуться хозяйкой в Асию и, больше того, — только и жила надеждой, что рано или поздно добьётся своего.

К тому же Синако хотя и считала Сёдзо человеком ненадёжным, но злобы к нему не питала. Бестолковый он, ни в чём не разбирается, все вертят им как хотят, вот и сейчас он на поводу у этой публики, думала она, и ей становилось жалко этого рохлю, которого приходится водить за ручку, как малого ребёнка. И впрямь было в нём что-то трогательно детское. Когда к нему относишься как ко взрослому мужчине, он то и дело злится, но если отнестись снисходительно, как к младшему, то видно, какой он мягкий и добрый, поневоле поддаёшься и уступаешь. Вот она и поддалась, истратила все свои сбережения, осталась голая. Оттого, что она с такой готовностью всё отдала, делалось ещё обиднее. Ведь в последние года два всё хозяйство почти целиком держалось на её слабых руках.

По счастью, она умела шить, стала шить на соседей, тем и держались. А то пропали бы, как бы там матушка ни хорохорилась. А оплата счетов? О-Рин в округе не любили, а Сёдзо абсолютно не доверяли, любая задержка платы вызывала скандал, и если им давали отсрочку, так только из сочувствия к ней. А теперь эти неблагодарные мать и сын потеряли голову от жадности, затащили в дом такую бездельницу и думают, что сменяли быка на лошадь, что они в выигрыше. Это ещё надо посмотреть, сумеет ли новая хозяйка с хозяйством управиться. Ну ладно, она с приданым. Так ведь раз с приданым, то станет ещё больше капризничать. А Сёдзо в расчёте на эти деньги совсем обленится. В конце концов они все увидят, что получили не то, что хотели, и миру в доме не бывать. Вот тогда-то они и пожалеют о первой жене, тогда они скажут: Синако была посерьёзней, она на все руки мастерица была. Не только Сёдзо, но и матушка поймёт, что просчитались. А та вертихвостка — вертихвостка и есть, повертит этим домом в своё удовольствие, и прости-прощай. Так всё и будет, это точно, он-то, несчастный, об этом не догадывается, а мы-то знаем и в своё время ещё посмеёмся. Но до прихода этого времени Синако с присущей ей предусмотрительностью решила подержать у себя Лили.

Она всегда болезненно ощущала свою необразованность в сравнении с Ёсико, которая хоть и недолго, но всё же какое-то время посещала школу высшей ступени, но если всерьёз подумать, кто умнее, Синако была твёрдо уверена, что умом не уступает ни Ёсико, ни О-Рин, и идея забрать к себе Лили привела её в восхищение.

Если кошка станет жить у неё, Сёдзо, непрерывно вспоминая Лили, будет вспоминать и о ней, жалея Лили, незаметно для себя почувствует сострадание и к ней. Тогда между ними не порвётся духовная связь, и когда начнутся нелады с Ёсико, он всё чаще станет тосковать о Лили, а заодно и о прежней жене. Если будет известно, что она ни за кого не вышла замуж и ведёт безрадостную жизнь вдвоём с кошкой, можно рассчитывать не только на сочувствие окружающих: надо думать, ему это тоже неприятно не будет, и может быть, он станет хуже относиться к Ёсико. Таким образом, ей даже ничего не придётся делать самой, а супруги поссорятся и возвращение мужа станет более вероятным. Это, конечно, было бы большой удачей, и Синако полагала, что это вполне возможно. Вопрос упирался в то, отдадут ли они Лили, но если сыграть на ревности Ёсико, то с этим нетрудно было справиться. Вот какие побуждения, а отнюдь не только ехидство и злость, руководили Синако, когда она писала своё письмо. Она была уверена: эти, прошу прощения, недалёкие люди ни за что не догадаются о её тайных намерениях. Разве что удивятся, зачем ей кошка, которую она никогда не любила, станут придумывать смехотворные отговорки, подымут дурацкий шум. Все эти соображения внушали ей трудно сдерживаемое чувство собственного превосходства.

Таким образом, её отчаяние, когда Лили убежала, и радость, когда та неожиданно вернулась, — были чувства хотя и сильные, но в конечном счёте продиктованные расчётом, связанным с её тайным планом, о любви и нежности к кошке тут и речи быть не могло. Но вот они с кошкой стали жить вместе в её комнатке наверху, и это принесло совершенно непредвиденный результат. Каждую ночь, засыпая в обнимку с этим пахнущим улицей зверьком, она испытывала муки совести: «Какие же они милые, эти кошки, и как только я раньше этого не понимала». Видимо, в годы жизни в Асии она с самого начала почему-то невзлюбила эту кошку и потому уже не воспринимала её красоту, а всё от ревности. Из-за этой-то ревности повадки Лили, в общем ведь симпатичные, казались ей отвратительными. Например, ей было противно, когда кошка в холодные ночи залезала к мужу в постель, и она злилась на мужа, хотя теперь ей ясно, что тут нет ничего противного и не на что злиться. Вот ведь сейчас она спит одна и хорошо знает, каково это — мёрзнуть по ночам. А у кошек температура тела выше, чем у людей, и они мёрзнут сильнее. Даже поговорка есть: кошке жарко только летом, и то всего три дня. А сейчас осень, как же старой Лилишке не греться в тёплой постели. Да ей и самой с кошкой гораздо теплее! Обычно в это время года уже не спишь без грелки, а в этом году грелка ей не нужна, Лили греет. Она теперь уже и сама не отпускает её. Кроме того, раньше ей не нравилось, что кошка капризная, что она с одними ведёт себя так, а с другими иначе, что ей нельзя верить. Но ведь это всё от того, что она, Синако, просто-напросто её не любила. У кошки свой кошачий ум, она прекрасно чувствует настроение человека. В самом деле, когда Синако полюбила её по-настоящему, она тут же вернулась — и вот прижилась. Учуяла настроение Синако раньше, чем та сама осознала.

Синако чувствовала, что не то что к кошкам — к людям она тоже никогда не испытывала прежде такого тёплого чувства. О-Рин, да и многие другие называли её бесчувственной, со временем она и сама привыкла так думать — может быть, именно поэтому так удивляло её, откуда взялась у неё эта готовность стараться для Лили, где в её душе таилась такая теплота и преданность.

Давно ли она возмущалась, когда Сёдзо, никому не доверяя забот о своей кошке, каждый день сам кормил её, каждые два-три дня ходил далеко к морю менять песочек, а в свободное время искал у неё блох, вычёсывал щёткой, беспокоился, не сухой ли у неё нос, не жидкий ли стул, не лезет ли шёрстка, чуть что не так — сразу давал лекарство. Давно ли она говорила, что только бездельник станет всем этим заниматься. А теперь она сама делает то же самое. И к тому же она живёт не у себя дома. За стол, правда, платит сестре с мужем из своего заработка, так что не совсем нахлебница, но кошку ей держать довольно неудобно. Если бы это был её собственный дом, поискала бы для неё на кухне какие-нибудь объедки — и все дела, а в чужом доме так нельзя, приходится делиться своим обедом или идти на рынок специально что-нибудь покупать. Да и вообще доходы у неё скромнее некуда, так что любая трата на Лили, даже самая пустяковая, — уже бедствие. И ещё проблема: песочек. В Асии было удобно, там до пляжа всего несколько кварталов, а здесь море очень далеко. В первое время она ещё обходилась, приносила песок со стройки, а теперь его, увы, нигде нет. А песок надо менять почаще, иначе так воняет, что эта вонь в конце концов проникает на первый этаж, и сестра с мужем косо смотрят. Делать нечего, приходится идти ночью с совком на улицу, приносить землю с соседских огородов или песок со школьной спортплощадки. На дворе ночь, собаки облаивают, нахальные типы пристают. Для кого она стала бы это проделывать, кроме как для Лили? Но всё-таки отчего в своё время в Асии она не ходила за этим зверьком, ну пусть бы с наполовину меньшей любовью? Тогда они и с мужем не разошлись бы, и не пришлось бы ей теперь так трудно. В сущности, тут никто не виноват, кроме неё самой. Муж потому её и разлюбил, что она не смогла полюбить эту славную, ни в чём не повинную зверушку. Сама была плоха, вот он и стал искать на стороне кого-нибудь получше…

С наступлением ноября стало заметно холоднее, и ночами пронизывающий ветер с горы Рокко задувал во все щели, вымораживая дом. Синако и Лили ещё теснее прижимались друг к другу под одеялом и всё-таки дрожали от холода. Когда стало совсем невтерпёж, пустили в ход грелку, и восторгу Лили не было предела. Каждую ночь, согревшись в постели теплом грелки и близостью мурлычущей Лили, Синако шептала ей в ушко:

— Ты добрее меня, знаешь? — Или: — Это из-за меня ты скучаешь и мучаешься, бедняжка! — А иной раз: — Но теперь уже скоро. Потерпи ещё немножко, и мы с тобой сможем вернуться в Асию. Тогда заживём дружно втроём.

И хотя в пустой, тёмной комнате никто, кроме Лили, не мог её видеть, она стыдливо натягивала одеяло на голову, чтобы скрыть слёзы, навёртывавшиеся на глаза.

В пятом часу вечера Ёсико отправилась в Имадзу навестить отца. Не успела она уйти, как Сёдзо оторвался от своих орхидей, с которыми возился на веранде.

— Маменька! — крикнул в кухню.

Мать была занята стиркой и, очевидно, не слышала. Он снова позвал:

— Маменька! Приглядите за лавкой. Я схожу кое-куда.

Плеск воды прекратился, из-за сёдзи раздался деловитый голос матери:

— Ну что?

— Я схожу кое-куда…

— Куда это?

— Ну, кое-куда.

— Зачем?

— Мало ли зачем, что вы, в самом деле, — вспылил он, сердито засопев, но тут же взял себя в руки и своим обычным тоном балованного мальчика попросил: — Отпустите на полчасика поиграть в бильярд, а?

— Ты же обещал не играть.

— Я только разочек. Ведь я уже полмесяца не играл. Ну, пожалуйста! Можно?

Откуда мне знать, можно или нельзя. Отчитаешься перед Ёсико, когда придёшь.

— С какой стати!

Мать сидела на корточках у лохани возле чёрного хода и не видела Сёдзо, но по его недовольному голосу ясно представляла себе, какое у него сейчас капризное лицо: рассерженный, он всегда вёл себя как капризный ребёнок.

— С какой стати мне отчитываться перед женой! Можно, нельзя. Вы же не станете докладывать Ёсико, если я уйду без спросу?

— Докладывать не стану, а присмотреть она просила.

— Так что же вы, маменька, у Ёсико в соглядатаях, что ли?

— Не говори вздор. — Продолжения не последовало, и в кухне снова раздался плеск воды.

— В конце концов, чья вы мать, моя или Ёсико? А? Чья?

— Перестань, не ори, соседи услышат.

— Тогда отложите вашу стирку и подите сюда.

— Ладно, ладно, отстань. Иди куда хочешь.

— Нет, всё-таки подите сюда. — Видимо, что-то надумав, Сёдзо вошёл в кухню, схватил мать за мыльную руку и потащил в комнаты.

— Взгляните, маменька, сейчас как раз кстати, мы одни.

— Ну, что там ещё у тебя?

— Вот, взгляните-ка. — В глубине стенного шкафа в супружеской спальне, между плетёной корзиной и маленьким комодом, краснело что-то скомканное.

— Как вы думаете, что это там такое?

— Вон то, что ли?

— Это всё её грязное бельё. Она всё время вот так запихивает и запихивает и ничего не стирает. Там уже места нет, всё забито, у комода ящики не открываются.

— Странно. Она же всё аккуратно относит в прачечную.

— А трусики не носит.

— Хм, это трусики.

— Вот именно. Женщина, а такая неряха. Я уж не знаю, как и быть. Маменька, вам же всё известно, отчего вы её не отругаете? Меня всё браните, а Ёсико что угодно вытворяет, вы будто и не видите.

— Я же не знала, что у неё тут такое понапихано.

— Маменька! — испуганно воскликнул Сёдзо: мать влезла в стенной шкаф и начала штука за штукой вытаскивать грязное бельё.

— Зачем это вы?

— Да приведу в порядок.

— Бросьте, гадость же… Бросьте!

— Ладно, дай уж я.

— Где это видано, чтобы свекровь обстирывала невестку! Я вас, маменька, не просил. Скажите Ёсико, пускай сама постирает!

О-Рин, не обращая внимания, вытащила из глубины полутёмного шкафа пять или шесть скрученных вещей из красной английской фланели, охапкой отнесла их в кухню и положила в ведро для стирки.

— Стирать будете?

— Не твоё дело, ты мужчина, знай себе смотри да молчи.

— Отчего вы не велите Ёсико самой постирать, это же её бельё?

— Отстань, я только замочу, она увидит и сама постирает.

— Ерунда, она никогда ничего не видит.

Мать, конечно, только так говорит, она явно будет всё стирать сама. Сёдзо совсем расстроился. Даже не переодевшись, прямо в рабочей куртке, он обулся, сел на велосипед и выехал на улицу.

Он действительно собирался сходить поиграть в бильярд, но история с бельём вконец испортила ему настроение. Чёрт с ним, с бильярдом, подумал он и поехал куда глаза глядят, в полном расстройстве чувств трезвоня звонком.

Пешеходная дорожка вдоль реки Асиягава вывела его прямо на новую магистраль; переехав через мост, он повернул в сторону Кобе. Ещё не было пяти, но осеннее солнце опустилось уже совсем низко и светило почти параллельно прямой, как стрела, магистрали. В красных лучах заката сновали мимо люди и машины, за ними тянулись невиданно длинные тени. Низко наклонив голову, чтобы не ослепнуть от блеска асфальта, сверкавшего как сталь, Сёдзо проехал мимо рынка, приблизился к остановке автобуса, но тут заметил, что за линией электрички, у ограды больницы установил свои козлы Цукамото. Тот всецело ушёл в починку татами. Мгновенно оживившись, Сёдзо подъехал к нему и окликнул:

— Как работается?

— A-а, — отозвался Цукамото, не отрываясь от иглы: надо было закончить работу до темноты. — Куда это ты направился?

— Да так, никуда. Просто решил проехаться.

— У тебя дело ко мне?

— Нет-нет, — неуверенно ответил Сёдзо, волей-неволей изобразив некоторое смутное подобие улыбки. — Так, проезжал, дай, думаю, окликну…

— А, понятно. — И Цукамото снова погрузился в работу, как бы давая понять, что ему некогда уделять внимание разным людям, торчащим тут со своими велосипедами.

Сёдзо возмутился. По его мнению, даже самый занятой человек мог бы вежливо спросить: «Как у тебя дела?», или: «Всё ещё скучаешь по Лили?» Дело в том, что в присутствии Ёсико свою тоску по Лили ему приходилось тщательно скрывать, даже произносить слова со слогом «ли» он и то боялся, тоска не находила выхода, и теперь, неожиданно увидев Цукамото, он так обрадовался возможности наконец-то поведать кому-нибудь о своём горе и хоть немного облегчить душу. И Цукамото, конечно, следовало бы сказать ему что-нибудь в утешение или хотя бы извиниться за то, что долго не подавал вестей. Ведь в своё время, когда он отвёз Лили к Синако, он твёрдо обещал Сёдзо навещать её и сообщать, как она там, как с ней обращаются. Разумеется, это был их сугубо секретный уговор, ни О-Рин, ни Ёсико ничего не должны были об этом знать. Но он только с таким условием и согласился отдать любимую кису. А Цукамото с тех нор ни разу не выполнил обещания. В сущности, он просто ловко надул Сёдзо. Вот и теперь он вёл себя как ни в чём не бывало.

…Впрочем, может, и не надул, может, просто у него очень много работы и ему не до того? Конечно, раз уж они встретились, стоило бы отругать его как следует, но он так усердно работает, что с ним как-то и не заговоришь про кошку, а если заговоришь, то он, пожалуй, на тебя ещё и накричит. Сёдзо всё стоял, зачарованно следя за полётом иглы Цукамото, сверкавшей в лучах закатного солнца. Вокруг было пустынно, жилья в этом месте почти не было, к югу виднелся пруд, где разводили лягушек для ресторанов, к северу — недавно воздвигнутое дорожной администрацией в память жертв автомобильных катастроф каменное изваяние бодхисатвы Дзидзо, покровителя путников. За больницей тянулись поля, а за ними складки гор, ещё недавно так чётко различимые в прозрачном воздухе, но уже подёрнутые густой дымкой сумерек.

— Ну, я поеду, пожалуй.

— Заходи как-нибудь.

— Непременно зайду. — Сёдзо поставил ногу на педаль и, подпрыгивая, уже отвёл велосипед на несколько шагов, но, никак не решаясь окончательно распрощаться, снова вернулся. — Скажи… Цукамото-кун, прости, что я тебе мешаю, но скажи, пожалуйста…

— Что такое?

— Я тут думаю съездить в Рокко…

Цукамото только что закончил починку очередного татами и снимал его с козел, но от удивления позволил ему плюхнуться обратно.

— Зачем?

— Ну, я совсем не знаю, как она там…

— Ты это серьёзно? Да брось ты, будь мужчиной!

— Это не так просто, Цукамото-кун… Легко сказать — брось.

— Помилуй, ты же сам мне тогда говорил, что, дескать, тебе эта женщина не дорога, она и некрасивая вовсе.

— Постой, Цукамото-кун! Я не про Синако, я про кошку…

— То есть как про кошку?..

— Ну да. Ты ведь обещал иногда узнавать, как Синако с ней обращается, помнишь?

— Обещал, вот как? Понимаешь, после наводнения работы уйма, я совсем замотался…

— Понимаю, понимаю. Потому я на тебя особо и не рассчитываю. — Сёдзо постарался вложить в эту фразу как можно больше иронии, но Цукамото, совершенно этого не заметив, поинтересовался:

— Ты что же, всё никак не забудешь про эту кошку?

— Как тут забыть, я же беспокоюсь, может, Синако её обижает, я её каждую ночь во сне вижу. Да ещё при Ёсико им слова про неё не скажи, ну, совсем беда… — Сёдзи бил себя в грудь и чуть не плакал. — Главное что, я бы уже туда съездил, но меня скоро месяц как никуда не выпускают одного. И потом, мне вовсе ни к чему встречаться с Синако, нельзя ли как-нибудь устроить, чтобы я повидал Лили по секрету от неё?

— Это сложно… — Цукамото в раздумье прикоснулся к лежащему на козлах татами, как бы давая попять, что тут уж ничего по поделаешь. — Никак не повидаться. Будет выглядеть так, как будто ты пришёл не к кошке, а к Синако-сан мириться, а это, сам понимаешь…

— Да, это ни к чему.

— Теперь всё, раз отдал, обратно не возьмёшь, а, Исии-кун?

— Скажи-ка, — не отвечая, спросил Сёдзо, — Синако живёт наверху или внизу?

— Вроде бы наверху, но внизу тоже бывает.

— А отлучается?

— Ну, не знаю… Она же шьёт, значит, по большей части сидит дома.

— В какое время она ходит в баню?

— Понятия не имею.

— Ясно. Ну, извини.

Цукамото слова взялся за татами, но вдруг окликнул уже успевшего отъехать Сёдзо:

— Исии-кун! Ты в самом деле туда поедешь?

— Пока не знаю. Во всяком случае, покручусь там поблизости.

— Поезжай, конечно, если хочешь, но только имей в виду — если будут неприятности, я тут ни при чём.

— А ты, будь другом, не говори ничего ни Ёсико, ни матери. — И Сёдзо, оглядываясь по сторонам, поехал через линию электрички.

Надо было бы отправиться туда прямо сейчас, не удастся ли повидаться с Лили потихоньку, так, чтобы не столкнуться ни с кем из обитателей дома? К счастью, там позади дома пустырь, остаётся только спрятаться за тополями в кустах и терпеливо ждать, может быть, Лили выйдет. Но вот беда, уже темно, если и выйдет, не заметишь. Кроме того, скоро, наверное, придёт с работы муж Хацуко, на кухне займутся ужином, и у чёрного хода всё время будет кто-нибудь торчать, не сидеть же там в кустах без конца. Лучше бы поехать в другой раз, пораньше, но и то уже хорошо, что удалось удрать от жены и можно спокойно поездить. Вообще-то если сегодня не ехать, то другой случай выпадет не раньше чем через две недели. Ёсико время от времени ездила к отцу выпрашивать деньги на мелкие расходы, это происходило, как правило, два раза в месяц, примерно первого и пятнадцатого. Там она обычно оставалась ужинать и возвращалась не раньше восьми-девяти. Так что сегодня Сёдзо мог наслаждаться свободой ещё часа три-четыре, и если он не побоится холода и голода, то сможет просидеть там на пустыре по меньшей мере часа два. Если Лили не отвыкла гулять после ужина, то, глядишь, он сможет её увидеть. Лили имела привычку после еды отправляться куда-нибудь, где растёт трава и есть зелёные листочки, поэтому пустырь внушал надежду.

С такими мыслями он доехал до магазина «Кокусуйдо». Тут он слез с велосипеда и, удостоверившись, что хозяин на месте, приоткрыл стеклянную дверь:

— Здравствуйте! Прошу прощения, не одолжите ли мне двадцать сэн?

— Двадцать сэн? Пожалуйста, — ответил хозяин не то чтобы уж очень неприветливо, но без особого желания вскакивать и рассыпаться в любезностях. Он достал из кассы две десятисэновых монетки и молча протянул ему. Сёдзо перебежал через дорогу, купил в лавке пакетик сладких булочек и кусок курятины, завёрнутый в листья бамбука, потом вернулся обратно и попросил:

— Можно, я воспользуюсь вашей кухней?

При всём своём обаянии Сёдзо был порядочным нахалом, поэтому на вопрос: «Зачем?» — он лаконично ответил: «Нужно!» — и с улыбкой проследовал на кухню. Здесь он развернул листья бамбука, выложил курятину в алюминиевую кастрюльку, зажёг газ и сварил её. Затем с многочисленными извинениями попросил одолжить ему ещё и фонарь для велосипеда.

— Вот, возьмите, — хозяин вынес ему старый бумажный фонарик с надписью «Ресторан Миёси, город Уодзаки». Скорее всего, фонарик принадлежал раньше какой-то столовой, отпускающей обеды на дом.

— О-о, прямо антиквариат!

— Вот именно, смотрите, чтоб не пропал. При случае вернёте.

На улице ещё не совсем стемнело, поэтому Сёдзо прицепил фонарь к поясу. Доехав до станции Рокко, он оставил велосипед в чайной на углу и зашагал по крутой тропинке в гору. Дом был недалеко, он подошёл к нему со стороны чёрного хода, просмотрел на пустыре подходящие заросли кустарника, забрался в них и присел на корточки, затаив дыхание.

«Посижу тут часика два, перекушу булочками, — думал он. — Если Лили выйдет, дам ей курочку, она заберётся ко мне на плечи, оближет губы, вот и получится у нас тайное свидание».

Поскольку Сёдзо вышел из дому просто так, без всяких особых планов, и ноги сами повели его в эту сторону, да и Цукамото попался ему случайно, а решение поехать в Рокко было принято только в дороге, то одет он был совсем легко и довольно скоро замёрз. Трясясь мелкой дрожью, он глядел на небо, усыпанное звёздами. Обутый на босу ногу в деревянные сандалии, он ощутил прикосновение холодной воды и провёл рукой по шапке, по плечам: они были мокрыми от обильной росы. «Холодает, — подумал он, — если так сидеть тут два часа, то и простудиться недолго». Но с кухни донёсся запах жареной рыбы, и Сёдзо решил, что Лили может почуять его и прибежать с прогулки: он весь обратился в слух.

— Лили! Лили! — позвал он негромко.

Нельзя ли как-нибудь подать знак, такой, чтобы поняла она, но не обитатели дома? Кусты, где он прятался, были густо обвиты травянистой лианой-пуэрарией, в её переплетениях время от времени что-то поблёскивало. Сёдзо прекрасно знал, что это капли росы отражают идущий из дома электрический свет, и всё-таки каждый раз замирал от надежды: может, это кошачьи глаза? Ах, Лилишка, вот радость-то! Сердце начинало отчаянно колотиться, но в следующее мгновение надежда оказывалась напрасной. Смешно сказать: никогда в жизни он ещё не ждал ни одно человеческое существо с таким волнением. Ну в самом деле? Были у него свидания с девушками из кафе; любовь? Ну, встречался с Ёсико втайне от первой жены, это было приятно, волнующе, держало в непривычном возбуждении. Но там всё устроили родители, они их свели, они ловко обманывали Синако; там не надо было пускаться в трудный путь, мокнуть в ночной росе и всухомятку ужинать булочками. Не было того ощущения значительности происходящего, и не было такого горячего желания увидеться.

Сёдзо очень не нравилось, что и мать, и жена обращаются с ним как с малым, неразумным ребёнком, но поделиться обидой было не с кем, он страдал, чувствовал себя совершенно одиноким, беспомощным и поэтому ещё сильнее любил Лили. Только Лили умела своими полными тоски глазами увидеть, как ему плохо, и успокоить его; этого не умели ни Синако, ни Ёсико, ни мать. Зато он тоже был уверен, что читает в кошачьем взгляде печаль бессловесной твари, понимает всё, что она чувствует, но не умеет объяснить человеку. А теперь они были в разлуке уже сорок с лишним дней. Какое-то время он, правда, старался больше не думать о кошке и поскорей о ней забыть, но мать и жена сильно досаждали, досаду некуда было излить, и ого опять неудержимо потянуло к Лили. Ещё бы, если тебя держат взаперти и требуют отчёта за каждый шаг, как не затосковать по любимому существу, как забыть его? Вдобавок от Цукамото по поступало никаких-известий. Ведь договорились, отчего же он молчит? Ладно, если загружен работой, а вдруг что-нибудь не так и он скрывает, не хочет тревожить Сёдзо? Может быть, Синако её обижает, морит голодом, она совсем отощала, может, убежала и пропала, или заболела и сдохла? В последнее время Сёдзо часто снилось нечто подобное, не раз он внезапно просыпался среди ночи, ему чудилось, что где-то незлобно мяукают, он делал вид, что идёт в уборную, и открывал украдкой ставни. Когда такое повторялось слишком часто, ему начинало казаться, что это не сон, что это душа Лили: кошка сбежала и умерла где-нибудь под забором, а дух вернулся, и он содрогался от ужаса. Правда, он убеждал себя, что несмотря на всю злобность Синако и безответственность Цукамото, если бы с Лили действительно что-то произошло, то ему непременно сообщили бы, а раз не сообщают, значит, всё в порядке, и он старался отмести свои опасения.