Кошки

ТРУЩОБНАЯ КОШКА

— Мя-я-со! Мя-я-со! — пронзительно раздавалось по Скримперскому переулку. Все кошки околотка сбегались на этот призыв, между тем как собаки, надо признаться, сохраняли вид презрительного равнодушия.

— Мя-я-со! Мя-я-оо! — раздавалось все громче и громче, пока не появился и самый центр притяжения — грязный всклокоченный человек с тачкой и целой свитой разнообразных кошек, подтягивавших ему почти однородным криком. Через каждые пятьдесят шагов, — то-есть, как только собиралась достаточная гурьба кошек, — тачка останавливалась. Человек с пленительным голосом доставал из ящика вертел, унизанный кусочками сильно пахнущей вареной печонки, которые поочередно спихивал с вертела посредством длинной палки. Каждая кошка схватывала по куску и, слегка прижав уши и метнув по сторонам краткое урчание и злобный взгляд, бросалась прочь, чтобы насладиться своей добычей в надежном убежище.

— Мя-я-со! Мя-я-со! — и все прибывали новые кошки за своими порциями. Все они хорошо были известны печоночнику. Вот — Тигровая крадется, Кастилионе; эта вон — Черная Джонса; здесь — Черепаховая Пралицкого; вон — Белая, хозяйку которой зовут Дантон; там вот — Ангорская Бленкинсгофа; а тот, что залез на тачку, не кто иной, как старый Оранжевый Билли Сойера, — наглый плут, никогда не имевший финансового обеспечения. Каждую кошку надо было помнить и вести ей особый счет. Вот бежит кошечка, хозяин которой аккуратно вносит свои десять центов в неделю; зато вон та, другая, ненадежна. А вот кот Джона Уаши: этот получает поменьше кусочек, потому что Джон задерживает платеж. Разукрашенный ошейником и бантами крысолов трактирщика получает двойную порцию в награду за щедрость хозяина; не менее счастлива и кошка сборщика податей, хотя последний не дает, а требует денег. Вот доверчиво прибегает в толпе других черная кошечка с белым носиком, — но, увы, ее беспощадно отталкивают. Бедняжка не понимает, что случилось. Она была завсегдатаем тачки в течение долгих месяцев. Откуда эта жестокая перемена, превосходящая ее кошачье разумение? Печоночник-то сам хорошо знает, в чем дело. Хозяйка этой кошки перестала ему платить. У него нет никаких книг кроме памяти, но память ему никогда не изменяет.

В придачу к избранной кошачьей аристократии за тачкой следили еще и другие кошки, не числящиеся, так сказать, в списках высшего общества и дожидавшиеся на почтительном расстоянии, привлеченные дивным ароматом и слабой надеждой на счастливую случайность. В числе этих прихлебателей находилась одна серая обитательница трущоб, бездомная кошка, пробавлявшаяся чем попало, — тощая и не очень опрятная. Она следила одним глазом за тачкой с едой, а другим — нет ли поблизости собак. С ухватками тигров десятки мошек удалились, унося свои упоительные порции у нее на глазах, и все не представлялось никакой надежды на поживу. Но вот большой кот ее же сословия скакнул на одного из счастливцев, чтобы отнять у него добычу. Жертва выронила мясо, готовясь к обороне, и не успел вмешаться печоночник, как серая трущобная кошка уже ухватила кусок и была такова.

Она протиснулась в отверстие боковой калитки Мензи, перескочила через заднюю стену, затем уселась и проглотила кусок печонки, облизнулась и, испытывая чувство безусловно блаженства, отправилась окольными путями к свалке, где на дне старого ящика от бисквитов дожидалось ее семейство. Вдруг ей послышалось жалобное мяуканье. Она прибавила шагу и поспела во-время, — большой черный кот преспокойно пожирал ее выводок. Хотя он был вдвое больше ее, она напустилась на него с такой яростью, что кот, как это часто делают животные, застигнутые на месте преступления, бросился в бегство. Из котят уцелел всего один — маленькое серое существо, похожее на мать, но с более определенной окраской, — серый с черными пятнышками и белыми отметинами на носу, ушах и кончике хвоста. Нечего и говорить о горе матери; но вскоре оно утихло, и вся любовь и забота обратились на выжившего малютку. Нельзя сомневаться в том, что в намерениях старого хищника не было и тени доброжелательности; а между тем он оказался косвенным благодетелем и матери и ее выкормыша, так как положение их благодаря уменьшению семейства значительно улучшилось. Ежедневные поиски за пищей продолжались. Печоночник редко приносил им счастье, но мусорные ящики всегда бывали налицо, и хотя в них не было мяса, но всегда оказывались картофельные очистки, способные заглушить голод хотя бы на один день.

Однажды ночью мать-кошка почуяла чудесный запах, исходивший с Восточной реки, в конце переулка. Новый запах всегда взывает к исследованию, когда же он оказывается привлекательным, естественен один только путь. Этот путь и привел кошку в док и отсюда на набережную, вдали от всякого прикрытия кроме ночной темноты. Внезапное рычание и звук быстрых шагов впервые уведомили ее, что путь к бегству отрезан ее давнишним врагом, собакой с верфи. Выбора не было. Она перескочила на распространявшее рыбный запах судно. Собака не могла последовать за нею, и когда рыбацкое судно утром отправилось в путь, кошка поневоле отчалила вместе с ним.

Тщетно дожидался матери трущобный котенок. Утро пришло и прошло. Он сильно проголодался. К вечеру невыносимый голод заставил его пуститься в поиски за пищей. Он выполз из ящика и стал скитаться по мусорным кучам, обнюхивая все, что казалось съедобным, но не нашел ничего. Наконец он достиг деревянных ступенек, спускавшихся в подвальную лавку продавца птиц Джапа Мали. Дверь была приоткрыта. Котенок вступил в целый мир едких и странных запахов и увидел множество заключенных в клетки живых существ. На ящике в углу праздно сидел негр. Он увидел маленького незнакомца и стал с любопытством следить за ним. Тот миновал несколько клеток с кроликами, не обратившими на него внимания. Но вот он подошел к клетке с широкой решоткой, в которой сидела лисица. Лисица с пушистым хвостом находилась в эту минуту в дальнем углу. Она приникла к земле. Глаза ее загорелись. Котенок приблизился, принюхиваясь к решотке, просунув голову внутрь, еще раз понюхал, затем двинулся к миске с едой, но в тот же миг был схвачен караулившей его лисицей. Послышался испуганный писк. Лисица тут же бы прикончила котенка, если бы не вмешался негр. Оружия у него не было, войти в клетку он также не мог, но он запустил в морду лисицы такой решительный и обильный плевок, что та мгновенно выронила котенка и забилась в угол, мигая глазами в страхе.

Негр вытащил котенка из клетки. Крошка был невредим, но как бы ошеломлен. Он шатаясь сделал несколько кругов, затем медленно пришел в себя, а через несколько минут, когда вернулся продавец птиц Джап[1] Мали, мурлыкал на коленях у негра, как ни в чем не бывало.

Джап был вовсе не восточным человеком, а чистокровным уроженцем лондонского предместья, но у него вместо глаз были такие крошечные прорезы, как бы нечаянно вставленные наискось на плоском круглом лице, что первоначальное его имя окончательно было забыто за выразительной кличкой «Джапа». Он не проявлял особой жестокости к птицам и животным, продажа которых давала ему средства для жизни. Он только соблюдал свою выгоду и знал, какие животные были ему нужны. Трущобный котенок не был нужен ему.

Поэтому негр, накормив малыша всласть, отнес его в отдаленный квартал и оставил там на дворе железного склада.

Одного обильного обеда вполне достаточно на два, на три дня, и под влиянием накопленного тепла и энергии котенок был очень оживлен и весел. Он обрыскал груды мусора, с любопытством поглядывал на висевшие за окнами далекие клетки с канарейками, заглянул за забор, увидел большую собаку, потихоньку спустился обратно, разыскал защищенное местечко на самом припеке и проспал там целый час. Его разбудило легкое фырканье. Перед ним стоял большой черный кот с сверкающими зелеными глазами; коренастая шея и широкая челюсть указывали на его мужской пол; на одной из щек белел рубец, и левое ухо было порвано. Выражение его глаз было мало приветливо; уши слегка прижались назад, хвост подергивался, и в горле раздавалось глухое клокотанье. Котенок простодушно пошел к нему навстречу. Он не узнал губителя. Тот потерся челюстями о тумбу, затем медленно, спокойно повернулся и исчез. Последним, что увидел котенок, был кончик хвоста, подергивавшийся вправо и влево; малютка не подозревал, что был так же близок к смерти, как в ту минуту, когда он отважился войти в клетку лисицы.

С приближением ночи котенок почувствовал голод. Он тщательно изучил длинный, невидимый и разнородный поток, именуемый ветром. Выбрав наиболее интересное из его течений, он последовал за ним, повинуясь указаниям носа. В углу двора оказался ящик с мусором. В нем ему удалось разыскать кое-что, могущее сойти за пищу, после чего он утолил жажду в стоявшей под краном кадке с водой.

Ночь прошла главным образом в отыскивании пищи и изучении, особенностей двора. Следующий: день был, как и предыдущий, проведен в сладком сне на солнышке. Так шло время. Иногда котенок находил в мусорном ящике целый обед, иногда ничего не находил. Однажды он застал там большого черного кота, но осторожно удалился, прежде чем тот успел его заметить. Кадка с водой по большей части бывала на своем месте, а при ее отсутствии на камне под краном всегда оставались мутные лужицы. Но мусорный ящик был чрезвычайно ненадежен. Однажды он целых три дня оставлял котенка без еды. Малыш пошарил вдоль забора и, найдя небольшое отверстие, прополз в него и очутился на улице. Прежде чем он успел углубиться в этот новый мир, что-то ринулось, зашумело — налетела с размаху большая собака, и котенок едва-едва успел вбежать обратно сквозь дыру забора. Он был страшно голоден и был рад тому, что нашел немного картофельной шелухи, слегка заглушившей мучения голода. Утром он не стал спать, а снова отправился на промысел. Во дворе щебетали воробьи. Они и прежде бывали здесь, но теперь котенок видел их другими глазами. Неотступное чувство голода разбудило теперь в нем хищнические инстинкты; эти воробьи изображали для него добычу — они могли превратиться в пищу. Котенок машинально припал к земле и стал красться в их сторону, но воробьи были проворнее его и всегда вспархивали во-время. Много раз он безуспешно повторял попытку для того лишь, чтобы окончательно зачислить воробьев в разряд предметов, годных для еды, если только удастся заполучить их.

На пятый день этого незадачливого житья трущобный котенок снова отправился на улицу с решительным намерением найти что-нибудь поесть. Он отошел уже на порядочное расстояние от спасительной щели, когда несколько маленьких мальчиков принялись кидать в него кирпичами. Он пустился бежать. К погоне присоединилась собака, и положение беглеца становилось угрожающим, как вдруг он увидел железную решотку перед фасадом одного из домов и поспешил укрыться за нею, еле успев увернуться от собаки. В окне показалась женщина, прикрикнувшая на собаку. Тогда мальчики бросили бедняжке обрезок мяса, и котенок полакомился, как никогда еще в жизни. Затем он забился под навес, просидел там до тех пор, пока наступившая ночь не принесла с собой покоя, и тогда, как тень, проскользнул обратно к своему двору.

Так шли день за днем в продолжение двух месяцев. Котенок вырос и возмужал и приобрел некоторые понятия о ближайшей местности. Он познакомился с Даунейстрит, где каждое утро можно было видеть целые ряды мусорных ящиков, — и составил себе своеобразное мнение о владельцах последних. В его глазах большой дом вовсе не был католической миссией, а местом нахождения мусорных ящиков, всегда изобилующих отборными рыбными отбросами. Он вскоре познакомился также и с печоночником и примкнул к робкой стае беспризорных кошек. Пришлось ему также встретиться и с собакой с верфи и с несколькими другими страшилищами этой породы. Он знал, чего ждать от них и как их избегать, и вскоре, к своему счастью, изобрел новый промысел. Много тысяч кошек, несомненно, топтались в тщетной надежде вокруг заманчивых кубышек с молоком, оставляемых утренним разносчиком на порогах и подоконниках; но счастливая случайность однажды натолкнула нашего котенка на кубышку со сломанной крышкой, что подало ему мысль попытаться поднять ее и напиться всласть. Бутылки, разумеется, были ему не под силу, но не мало попадается кубышек с плохо прилегающей крышкой, а наш котенок всячески старался разыскать их. Мало-помалу район его исследований расширялся, пока он не изучил всего квартала и, проникнув дальше, не очутился еще раз среди боченков и ящиков заднего двора, за лавкой продавца птиц.

Двор железного склада всегда оставался для него чужим, в нем он не чувствовал себя дома. Здесь же в нем сразу проснулось чувство собственности, и он отнесся с негодованием к появлению другого котенка. С угрожающим видом он двинулся к пришельцу. Дело уже дошло до фырканья и урчания, когда выплеснутое из верхнего окна ведро воды залило обоих и основательно охладило их пыл. Они бросились в стороны: незнакомец через стену, а трущобный котенок под тот самый ящик, в котором он родился. Все эти задворки были необычайно милы его сердцу, и он основался здесь на жительство. Во дворе имелось не больше питательных отбросов, нежели в прежнем, и вовсе не было воды, но зато его посещали мыши, не только снабжавшие иногда котенка вкусным блюдом, но и давшие повод к приобретению им друга.

К этому времени котенок обратился уже в настоящую кошку. Ее бледносерая шкурка украшалась черными полосами, а черные и белые родинки на носу, хвосте и ушах придавали ее наружности изящный вид. Несмотря на то, что она вполне изучила искусство промышлять пищу, ей иной раз приходилось голодать по несколько дней, и честолюбивое желание изловить воробья все еще оставалось неудовлетворенным. Она была совсем одинока, но тут в ней пробудилась новая сила.

Однажды в августе юная Трущобница нежилась на солнце, когда на стене, идя к ней навстречу, показался большой черный кот. Она тотчас узнала его по рваному уху. Киска попятилась к своему ящику и спряталась в нем. Он осторожно подвигался вперед, легко перепрыгнул на сарай в конце двора и стал переправляться через его крышу, как вдруг перед ним вырос желтый кот. Черный взглянул на него с рычанием, желтый отвечал ему тем же. Хвосты их злобно извивались. Крепкие глотки рычали и урчали. Они приблизились друг к другу с заложенными назад ушами, с напряженными мускулами.

— Яу-яу-яу, — сказал черный.

— Уау-у-у, — прозвучал более густой ответ.

— Я-уау-уау-уау, — сказал черный, передвигаясь на миллиметр ближе.

— Яу-у-у, — ответил желтый и, выпрямившись во весь рост, с необычайным достоинством ступил вперед. — Яу-я, — и он ступил еще раз.

— Я-уау-яу-у, — взвизгнул черный, повышая тон и отступил на полмиллиметра перед широкой непреклонной грудью противника.

Вокруг открывались окна и слышались людские голоса, но коты оставались на месте.

— Яу-яу-у, — загремел желтый, понижая голос по мере того, как голос черного повышался. — Яу, — и он шагнул вперед.

Теперь их носы отстояли на каких-нибудь семь сантиметров друг от друга, они держались боком, оба готовые вцепиться, но каждый дожидался другого. Минуты три они молча пожирали друг друга взглядом, неподвижные, как изваяния, если не считать подергивания в кончике хвоста.

Затем желтый начал сызнова: — Яу-у-у, — низким басом.

— Я-а-а-а-а, — завизжал черный, стараясь вселить ужас своим воплем, но в то же время еле заметно отступая. Желтый ступил чуточку вперед: теперь усы их смешивались; еще шаг, и носы их чуть не коснулись друг друга.

— Я-у-у, — протянул желтый, наподобие глубокого стона.

— Я-а-а-а, — взвизгнул черный, отступая на волосок, — и желтый воин ринулся и впился в него.

О, как они кувыркались, кусались и царапались, в особенности желтый!

Как они скребли, таскали и мяли друг друга, но в особенности желтый!

Кубарем через голову, иногда один сверху, иногда другой, но чаще желтый на черном, они катились все дальше и дальше, пока не свалились с крыши под радостные крики зрителей у окон. Даже во время падения они не потеряли ни секунды, царапая друг друга безостановочно. Когда же они коснулись земли, все еще продолжая борьбу, верхним оказался желтый; и когда они, наконец, расстались, каждому досталось вдоволь, но больше всего черному. Он взобрался на стену и, ворча и истекая кровью, исчез, в то время как от окна к окну передавалась весть, что наконец-то Оранжевый Билли как следует отдул Черного Нига.

Либо желтый кот был очень искусным сыщиком, либо трущобная киска не слишком усердно пряталась; как бы то ни было, он нашел ее среди ящиков, и она не попыталась бежать, вероятно, потому что присутствовала при поединке. Желтый кот и киска вскоре подружились. Не то, чтобы они делили жизнь и пищу друг с другом — это не в обычае кошек, — они только признали друг за другом особого рода приятельские права.

Сентябрь прошел. Наступили октябрьские дни, и в старом ящике из-под бисквитов произошло важное событие. Если бы сюда явился Оранжевый Билли, он увидел бы пять котят, свернувшихся в объятиях своей матери, маленькой трущобной кошечки. В этом было для нее нечто чудесное. Она испытывала весь восторг, всю радость, доступную матери ее породы, и любила и облизывала их с нежностью, удивившей бы ее самое, если бы она была только способна рассуждать.

В ее жизнь вошла новая радость, но прибавились также новые заботы. Теперь все ее силы уходили на розыск пищи. Бремя увеличивалось по мере того, как росли котята. Через шесть недель они начали лазить между ящиков и проделывали это каждый день, как только мать уходила на промысел. В трущобном мире хорошо известно, что беда идет тучей, а счастье — полосой. Киска только что пережила три схватки с собаками и получила несколько ударов от негра Мали во время двухдневной голодовки. Затем произошел поворот. На следующее же утро она застала молочную кубышку без крышки, успешно ограбила одного из пенсионеров тачки и нашла большую рыбью голову, — все это в каких-нибудь два часа. Возвращаясь домой с тем чувством безмятежного покоя, какое может дать один только полный желудок, она увидела у себя на дворе маленькое коричневое существо. В памяти встало воспоминание о прежних охотах; она не знала, что это за зверь, но она убила и съела не одну мышь на своем веку, и заключила, что это, вероятно, крупная мышь, с коротким хвостом и большими ушами. Киса подкралась с излишней осторожностью: маленький кролик только выпрямился и, казалось, слегка потешался над нею. Он и не попытался бежать, и кошка без труда схватила его. Не будучи голодной, она отнесла его к ящику, и уронила на кучу котят. Ему не очень было больно. Он скоро оправился от страха и, видя, что он не сможет выбраться из ящика, пристроился к котятам; когда же они начали ужинать, он, не задумываясь, присоединился к ним. Трущобница опешила. Охотничий инстинкт одержал было верх над всем остальным, но отсутствие голода спасло кролика и дало возможность материнскому инстинкту всплыть на поверхность. В результате кролик сделался членом семьи и стал пользоваться уходом и пищей наравне с котятами.

Прошло две недели. Котята много резвились среди ящиков в отсутствие матери. Кролик же не мог выбраться наружу. Увидав котят на заднем дворе, Джап Мали приказал своему негру перестрелять их. Тот успел застрелить их одного за другим и проследить их падение в отверстия поленницы, когда на стене показалась кошка с пойманной ею на верфи крысой в зубах. Он готовился застрелить и ее, но вид этой крысы изменил его намерение: кошка-крысолов достойна жить. Эта крыса оказалась первой, когда-либо пойманной ею, но она спасла ей жизнь. Кошка пробралась через кучи хлама к ящику, где, к ее удивлению, ни один из котят не явился на зов, а кролик отказывался приняться за крысу. Она стала кормить его, продолжая время от времени призывать котят. Заслышав мяуканье, негр прокрался к ящику и, заглянув в него, увидел, к величайшему своему изумлению, что в нем находятся кошка, живой кролик и мертвая крыса.

Мать-кошка пригнула назад уши и зарычала. Негр удалился, но через минуту на отверстие ящика опустилась доска, и ящик вместе с его обитателями, живыми и мертвыми, был препровожден в птичий подвал.

— Смотри-ка, хозяин, — вот где кролик, который затерялся. А ты-то думал, что я его украл.

Кошку с кроликом поместили в большую железную клетку и выставляли как образец счастливого семейства в течение нескольких дней, пока кролик не захворал и не умер.

Кошка ни на минуту не чувствовала себя счастливой в клетке; нужды нет, что ей вдоволь давали пить и есть, она тосковала в неволе — и весьма вероятно, что получила бы теперь желанную «свободу или смерть», если бы во время четырехдневного заключения не вылизалась и вычистилась так, что ее необычайная окраска выступила наружу, и Джап решил оставить ее у себя.

Джап Мали был самый плутоватый из сынов лондонского предместья, когда-либо торговавших дешовыми канарейками в подвальном этаже. Он был очень беден, и негр жил с ним потому только, что «англичанин» соглашался делить с ним стол и кровать и вообще допускал полное равенство, которого он тщетно добивался у чистокровных американцев.

Джап считал себя честным человеком, хотя всем было известно, что главным источником его доходов были укрывательство и выдача краденых собак и кошек. С полдюжины канареек служили просто-напросто ширмами. Но Джап не унывал. Он по-своему был не без некоторого честолюбия, и ему подчас бывало лестно сходить за знатока. Однажды он даже отважился представить кошку на великосветскую выставку Общества Никербокер, руководясь тремя довольно-таки смутными целями; во-первых, для удовлетворения своего самолюбия; во-вторых, ради дарового входа на выставку; а в-третьих, «надо, знаете ли, присматриваться к дорогим кошкам, если уж занимаешься кошачьим делом». Но выставка была великосветская. Экспоненту пришлось представляться членам, и в результате жалкая ангорская полукровка была отвергнута с негодованием.

Единственными интересными столбцами газет для Джаппа были те, где помещались объявления о пропаже и находке собак и кошек, что не мешало ему однажды вырезать и сохранить заметку о «продаже на мех». Этот клочок бумаги был пришпилен к стене его жилья, и под его влиянием он принялся за жестокий, по видимому, опыт над Трущобницей. Прежде всего он вымазал ее грязную шкуру особым снадобьем для уничтожения обитающих в ней насекомых двух или трех сортов; затем основательно вымыл ее в теплой воде с мылом, не взирая на вопли и пущенные ею в ход когти и зубы. Кошка была в яростном негодовании, но вскоре над ним одержало верх чувство благотворной теплоты, когда она стала подсыхать и шерсть ее распушилась, выказывая небывалую мягкость и белизну. Джап и его помощник были очень довольны результатами опыта, и то же должна была испытывать и кошка. Но это было только вступление: самый опыт предстоял еще впереди. «Для улучшения меха успешнейшим средством является обилие маслянистой пищи и постоянное пребывание на холодном воздухе», гласила газетная заметка. Зима была уже на носу, и Джан Мали выставил клетку киски во двор, защитив ее только от дождя и ветра, и принялся кормить ее, не скупясь, жмыхами и рыбьими головами. Через неделю уже наступила заметная перемена. Она с каждым днем становилась сытее и пушистее, — ей нечего было делать, как только набирать жиру и ухаживать за своей шерсткой. Клетка содержалась в чистоте, и так как шуба кошки делалась пышнее и блестящее с каждым днем, она в половине зимы обратилась в редкостно красивое животное, с чудесной, пушистой шерстью, разрисованной, по меньшей мере, незаурядными отметинами. Джап был очень доволен результатом опыта, и ввиду того, что самый незначительный успех имел на него неумеренное действие, возмечтал о небывалой славе. Почему бы не послать трущобную кошку на приближающуюся выставку? Прошлогодняя неудача внушила ему больше осторожности в мелочах.

— Видишь ли, Самми, — сказал он своему сотруднику, — предлагать ее, как бродячую кошку, не годится; но можно так повернуть дело, чтобы умаслить Никербокеров. Прежде всего необходимо хорошее имя. Ты понимаешь сам, что здесь нужно что-нибудь «королевское», — ничем так не проймешь Никербокеров, как чем-либо «королевским». Что ты скажешь, например, о «Королевском Диек», или о «Королевском Саммэ». Однако, постой, это все мужские имена. Скажи-ка, Самми, как звали тот остров, где ты родился?

— Остров Аналостан, сэр, был моим природным местом, сэр.

— Хорошая штука, — знаешь ли ты, — «Королевская Аналостанка», чорт возьми. Единственная «Королевская Аналостанка» с аттестатом на всей выставке. Умора, да и только, — и оба они захохотали.

— Придется только заготовить аттестат, знаешь ли ты.

Друзья принялись за сочинение подробной поддельной родословной по обычному плану.

Однажды в темные сумерки, украсившись взятым напрокат цилиндром, Сам вручил кошку и ее аттестат распорядителям выставки. Ведение переговоров предоставлено было черномазому. Он был когда-то цырюльником на Шестой Авеню и мог в пять минут облечься большей долей важности и величественного высокомерия, нежели Джап Мали сумел бы выработать в течение целой жизни. Это и было, вероятно, одной из причин, почему «Королевская Аналостанка» встретила почтительный прием на кошачьей выставке.

Джап очень гордился тем, что попал в экспоненты. Когда в день открытия он подошел ко входу, у него дух занялся при виде целого моря экипажей и цилиндров. Привратник зорко взглянул на него, но пропустил его по предъявлении билета, вероятно, принявши за конюха одного из экспонентов. В зале перед длинными рядами клеток лежали бархатные ковры. Джап крался вдоль боковых рядов, с обычной своей мелочной хитростью поглядывая на кошек разных пород, выискивая свою собственную, но не смея спросить о ней и трепеща в душе при мысли, что подумает это пышное великосветское сборище, если узнает, какую он сыграл с ним штуку. Он обошел все внешние стороны и видел много премированных животных, но нигде не замечал своей трущобной кошки. Внутренние ряды были люднее. Он протискался в толпу, но кошки все не было видно, и Джап решил, что произошла ошибка; вероятно, судьи позднее отказались ее принять. Нужды нет: он заполучил свой входной билет и знает теперь, где находятся ценные персидские и ангорские кошки.

Посредине центрального прохода помещались первоклассные кошки. Вокруг них собралась целая толпа. Вдоль прохода были протянуты веревки, и два полицейских следили за тем, чтобы толпа не задерживалась на месте. Джап пролез в самую давку; он был слишком мал ростом, чтобы заглянуть через плечи, и хотя расфранченная публика сторонилась его, он все же никак не мог подойти к средней клетке, хотя понял из замечаний окружающих, что здесь находится гвоздь выставки.

— Ну, не красавица ли? — сказала женщина высокого роста.

— Что за изящество! — был ответ.

— Как характерно в ней выражение, которое дается единственно веками уточненной обстановки.

— Приятно бы иметь у себя это великолепное создание.

— Сколько достоинства! Сколько спокойствия!

— Говорят, ее родословная доходит чуть ли не до фараонов, — и бедный грязный Джап подивился собственной смелости, побудившей его втиснуть Трущобницу в такое общество.

— Виноват, сударыни, — показался директор выставки, пробиравшийся сквозь толпу. — Здесь находится художник «Спортивной Газеты», которому заказано сделать набросок с «жемчужины выставки», для немедленного опубликования. Могу ли я вас попросить немножко посторониться. Вот так, благодарю вас.

— О, господин директор, не можете ли вы уговорить его продать это великолепное существо?

— Гм, не знаю, — был ответ. — Насколько мне известно, он человек с большими средствами и к нему приступиться трудно, а, впрочем, попробую. Как мне сказал его дворецкий, он насилу согласился выставить свое сокровище. Послушайте-ка, куда вы лезете, — проворчал директор обтрепанному человеку, нетерпеливо оттеснившему художника от аристократического животного.

Но непредставительная личность хотела во что бы то ни стало узнать, где водятся породистые кошки. Он достаточно продвинулся, чтобы мельком взглянуть на клетку, и прочел ярлык, гласивший, что «Голубая лента и золотая медаль Выставки Общества Никербокер выданы чистокровной, снабженной аттестатом „Королевской Аналостанке“, вывезенной и выставленной известным любителем Дж. Мали, эсквайром. (Не продается.)» Джап перевел дух и снова взглянул. Да, сомненья нет; там, высоко, на бархатной подушке в золоченой клетке, с караулом из четырех полицейских, красуясь яркочерной с бледносерым шубкой, с чуть-чуть зажмуренными голубоватыми глазами лежала его трущобная кошка, скучая, не понимая и нисколько не ценя поднятого вокруг нее шума.

Джап Мали целыми часами оставался около клетки, упиваясь ощущением славы, какого никогда не испытывал в жизни и едва ли предвкушал даже во сне. Однако он понял, что будет разумнее остаться в неизвестности и предоставить ведение дела своему «дворецкому».

Всем своим успехом выставка была обязана трущобной кошке. С каждым днем ценность ее росла в глазах ее владельца; он не имел понятия о тех ценах, какие иной раз выручаются за кошек, и думал, что достиг крайней точки возможного, когда его «дворецкий» дал директору разрешение продать «Аналостанку» за сто долларов.

Таким образом Трущобница переселилась с выставки в роскошный дом на Пятой Авеню. Она сразу выказала необъяснимую дикость. Однако ее нелюбовь к ласкам была истолкована как аристократическое отвращение к фамильярности. Бегство от комнатной собачки на середину обеденного стола объяснялось прирожденным, хотя и ошибочным, стремлением избежать оскверняющего прикосновения. Покушения на домашнюю канарейку извинялись примерами деспотизма, к которым она привыкла на своем родном Востоке. Ее ухватки при открытии кубышки с молоком снискали ей всеобщее восхищение. Нежелание спать в подбитой шелком корзине и частые столкновения с оконными стеклами доказывали только, что корзинка недостаточно нарядна, а зеркальные стекла не входили в ее царственный обиход. Неопрятное обращение с коврами доказывало восточный образ мыслей. Частые, но неудачные попытки овладеть одним из воробьев, порхавших в огороженном высокой стеной саду, служили лишним доказательством непрактичности королевского воспитания; что же касается посещений мусорного ящика — они являлись простительным чудачеством высокорожденной особы. Ее угощали и ласкали, выставляли и выхваляли; однако она не была счастлива. Киска тосковала по родине. Она скребла голубую ленту на шее, пока не избавилась от нее; билась в оконные стекла, потому что они казались ей дорогой на улицу; избегала людей и собак, потому что они всегда оказывались враждебными и жестокими, и подолгу сидела у окна, созерцая крыши и задворки и желая снова вернуться к ним.

Но за ней строго следили, никогда не выпускали на двор, — так что блаженные минуты среди мусора и помоев случались лишь тогда, когда они находились в доме. Однако в один мартовский вечер «Королевская Аналостанка» улучила минутку, когда ящики выставлялись на двор для утреннего мусорщика, выскользнула за дверь и была такова.

Нечего и говорить о происшедшем переполохе; но кошка не знала и знать не хотела о нем, — единственной ее мыслью было добраться домой. Возможно, что один только случай привел ее обратно в соседство Грамерси Грэндж Гилля, но как бы то ни было, она объявилась там после ряда мелких приключений. Что же было потом? Она не была дома, а с другой стороны, лишилась верного куска хлеба. Голод уже давал себя знать, но, несмотря на все, она испытывала странное чувство удовлетворения. Некоторое время она прождала, притаившись в палисаднике одного дома. Поднимался резкий восточный ветер, и вдруг он принес ей особо дружескую весть; люди назвали бы это скверным запахом с набережной, но для нашей кошки то была желанная весточка из дому. Она протрусила вдоль длинной улицы по направлению к востоку, держась вблизи домовых решеток, то замирая на месте, как изваяние, то переправляясь через улицу в поисках за тенью, и наконец достигла набережной и воды. Но место оказалось ей незнакомым. Можно было повернуть и на юг и на север. Что-то толкнуло ее повернуть к югу, и, лавируя между складочными доками и собаками, повозками, кошками, извилинами бухты и прямыми решетками, она очутилась часа через два среди привычных запахов и зрелищ; и солнце еще не встало, когда она уже проползла, усталая и хромавшая, сквозь ту же старую пролазу в том же заборе, затем через стену на задворках птичьей лавки — в тот самый ящик, в котором родилась.

Отдохнув как следует, она шаг за шагом подошла к ступеням птичьего подвала, занятая обычными поисками пищи. Дверь отворилась, и появился негр, который крикнул птичьему торговцу в дом:

— Слышь-ка, хозяин, поди сюда. Кто бы это вернулся домой, как не «Королевская Аналостанка».

Джап вышел во-время, чтобы увидеть, как кошка перескакивала через крышу, и оба они принялись звать громко и в то же время умильно, заискивающе: «Кис-кис, бедная киска, иди сюда, киска». Но киска была о них плохого мнения и отправилась рыскать в прежних своих дебрях.

«Королевская Аналостанка» оказалась для Джапа настоящим кладом, по ее милости и лавке прибавилось немало пленников и всяких житейских удобств. Поимка ее представлялась поэтому чрезвычайно важной. Пустили в ход протухшую говядину и прочие неотразимые приманки, и в конце концов киска, снова зажатая тисками голода, подкралась к большой рыбьей голове, положенной в ящик с ловушкой; карауливший негр дернул веревку от крышки, и, минуту спустя, «Королевская Аналостанка» снова была водворена среди пленников подвала. Джап погрузился в газетные объявления. Вот оно: «5 долларов награды» и т. п. В тот же вечер дворецкий мистера Мали явился в отель на Пятой Авеню с пропавшей кошкой: «Поклон мистера Мали, сэр. „Королевская Аналостанка“ возвратилась и находится в соседстве со своим прежним владельцем, сэр. Мистер Мали очень рад возвратить „Королевскую Аналостанку“, сэр»… Разумеется, не могло быть и речи о вознаграждении мистера Мали, но дворецкий был доступен всякому предложению и дал понять, что охотно примет обещанную награду и кое-что в придачу.

Надзор за киской после этого увеличился; но вместо того, чтобы разочароваться в прежней голодной жизни и радоваться уютному углу, она становилась все более дикой и раздражительной.

Наступила весна. Грязные английские воробьи дрались и барахтались под водосточными трубами. Коты вопили ночь напролет на крышах, а семейство в Пятой Авеню подумывало о переезде на дачу. Уложили вещи, заперли дом и отправились в летнюю свою резиденцию, в пятидесяти милях от города, взяв с собой киску в корзине.

— Как раз то, что ей нужно: перемена воздуха и обстановки, чтобы отвлечь ее от разлуки с прежними хозяевами и сделать ее счастливой.

Корзину поставили на дорожный ящик за каретой. В нее входили новые звуки и мимолетные запахи и снова уходили прочь. Карета переменила направление. Затем послышался топот многих шагов, корзина снова закачалась; краткая остановка, новая перемена направления, щелканье, хлопанье, продолжительный и резкий свисток, звонки, как у очень большой входной двери; грохот, шипенье, неприятный запах, отвратительный запах, усиливающийся, ужасный, ненавистный, удушливый запах, убийственный, схватывающий за горло ядовитый смрад, вместе с заглушившим вопли бедняжки грохотом. И как раз в тот момент, когда терпению ее наступал конец, мучения прекратились. Она услыхала щелканье и хлопанье, явились свет и воздух. Затем человеческий голос прокричал: «Вынуть весь багаж для Сто двадцать пятой улицы», хотя для киски это был, разумеется, лишь бессмысленный человеческий рев. Грохот замирал и наконец совсем прекратился. Но потом тряска возобновилась с обилием звуков и колыханий, но без ядовитого смрада; живо промелькнуло глухое, густое мычание с приятным речным запахом, после чего пошел целый ряд толчков, криков, скрипов, остановок, щелканий, хлопаний, запахов, прыжков, потряхиваний, — затем еще запахи, еще толчки, большие толчки, малые толчки, газ, дым, визг, звонки, дрожание, вопли, громы, и опять новые запахи, стуки, колыхания, грохот и еще запахи, но все это без ощутительной перемены направления. Когда, наконец, произошла остановка, сквозь крышку корзинки уже просвечивали солнечные лучи. Королевскую кошку переместили в дорожный ящик старомодного фасона; изменив направление, колеса загремели и заскрипели по иного рода дороге; прибавился новый и ужасный звук — лай собак, больших и малых и мучительно близких. Корзинку сняли, и Трущобница оказалась на даче.

Все окружающие были слишком навязчивы. Им хотелось угодить королевской кошке, но почему-то никому это не удавалось кроме, быть может, большой жирной кухарки, на которую она наткнулась, забредши в кухню. Узнав об опасениях, что кошка убежит, кухарка заявила, что «знает, что надо сделать; уж коли кошка моет себе лапы, стало быть чувствует себя дома». Ввиду этого она проворно подхватила недоступное божество в передник и совершила ужасное кощунство, смазав ей пятки салом. Кошка, разумеется, возмутилась — все ее возмущало в этом месте, — однако, когда ее отпустили на волю, она принялась облизывать лапки, и сало пришлось ей по вкусу. Она лизала все четыре лапы в течение целого часа, и кухарка торжествующе объявила, что «уж теперь кошка, наверное, останется». И точно, Трущобница осталась, но зато обнаружила поразительное и возмутительное пристрастие к кухне, кухарке и помойному ведру.

Хотя хозяева и сокрушались над этими аристократическими чудачествами, они все же были рады видеть «Королевскую Аналостанку» более удовлетворенной и доступной. Через одну-две недели ей стали предоставлять немного больше свободы. Ее охраняли от малейшей неприятности. Собаки научились уважать ее. Ни один человек, ни один мальчик в околотке не помыслил бы швырнуть камнем в знаменитую кошку с аттестатом. Пищи ей давали вдоволь, и все же она не была счастлива. Ей смутно хотелось многого, она сама едва знала чего. Она обладала всем возможным, — но ей хотелось чего-то другого. У ней было много еды и питья, но у молока вовсе не тот вкус, когда можно пойти и лакать сколько угодно из блюдечка; надо выкрасть его из жестяной кубышки, когда подвело живот от голода и жажды, не то в нем не будет смака.

Правда, за домом был двор, не только за домом, но и вокруг него — большой двор, да только он весь был опоганен и отравлен розами. Сами лошади и собаки пахли не так, как следует; вся страна была сплошной отталкивающей пустыней безжизненных противных садов и лугов, без единого жилья и печной трубы на виду. Все это было ей ненавистно. Во всей ужасной усадьбе был только один благоуханный кустик, и тот скрывался в заброшенном углу. Кошка с удовольствием пощипывала его листочки и валялась на нем; это была светлая точка в усадьбе, но единственная, ибо с самого приезда она не видела тухлой рыбьей головы, ни настоящего мусорного ящика, и, вообще говоря, это было самое непривлекательное, некрасивое место из когда-либо виданных ею. Она, несомненно, удрала бы в самый первый вечер, если бы была на воле. Но воля пришла лишь после многих недель, а пока некоторое сродство с кухаркой создало задерживающую связь. Все же после целого лета недовольства произошел ряд событий, заново ожививший трущобные инстинкты тоскующей узницы.

В деревенскую усадьбу привезли большой тюк товара из порта. Содержимое его не представляет для нас интереса, но дело в том, что он весь пропитался острейшими и пленительнейшими ароматами порта и трущоб. Струны памяти, несомненно, помещаются в обонянии, и прошлое кошки возникло перед нею с опасной властью. На следующий день кухарка «ушла» вследствие возникшего по поводу этого самого свертка недоразумения. Ее уход разрезал связывающие кошку с домом нити, а в тот же вечер младший сын хозяйки, скверный маленький американец, задумал привязать жестянку к хвосту аристократки, — движимый, надо полагать, каким-нибудь доброжелательным намерением. Но кошка ответила на эту вольность движением лапки, вооружившейся для этого случая пятью большими, как бы рыболовными, крючками. Вой оскорбленного мальчика взорвал мать. Кошка каким-то чудом увернулась от запущенной в нее с чисто-женской ловкостью книжки и бросилась бежать, разумеется, наверх: крыса, когда ее гонят, бежит вниз, собака — прямо, кошка — вверх. Она притаилась на чердаке, укрылась от преследований и дождалась ночи. Тогда, проскользнув вниз по лестнице, она обошла все двери, одну за другой, пока не нашла одну отпертой, и погрузилась в черную августовскую ночь. Черная, как смола, для человеческих глаз, для нее ночь была только серой, и беглянка прокралась между отвратительными кустами и клумбами, щипнула на прощание единственное привлекательное растение в саду и отважно пустилась в путь.

Как могла она найти дорогу, которой никогда не видала? В каждом животном живет чувство направления. Оно очень слабо у человека и сильно у лошади, но кошки обладают им в очень значительной степени. Оно влекло ее на запад, — не то чтобы ясно и определенно, но смутно, пока направление не определилось окончательно тем, что дорога оказалась удобной. Через час она уже сделала две мили и достигла реки Гудзон. Обоняние несколько раз подтверждало ей то, что она избрала правильный путь. Главным вожаком киски было чувство направления, но не кто иной, как ее нос, все время ободрял ее: «Да, теперь верно, — мы проезжали здесь прошлой весной».

Кошки могут очень быстро влезать на дерево или стену, но когда дело идет о долгом ровном беге, отсчитывающем одну милю за другой, тогда первенство остается не за кошачьей припрыжкой, а за собачьей рысью. Несмотря на ровную дорогу и прямой тракт, прошел еще целый час, прежде чем кошка прибавила две лишних мили к расстоянию, отделявшему ее от ада роз. Она устала и немножко охромела.

Бедняжка подумала было расположиться на покой, как вдруг по ту сторону забора, под самым ее ухом, раздался ужасающий собачий лай. Киска в страхе рванулась вперед и побежала изо всех сил вдоль по дороге, посматривая в то же время, не может ли собака пролезть сквозь забор. Нет, пока еще нет, но она скакала за ним, издавая ужасное рычание, и кошка переправилась на более безопасную сторону. Собачий лай превратился в глухой грохот — более громкий грохот и рев — в ужасающий гром. Блеснул огонь. Киска оглянулась и увидела не собаку, но надвигавшуюся на нее огромную черную тварь с единым красным глазом, тварь, визжавшую и пыхтевшую, как целая сотня кошек. Она напрягла все свои силы для бегства, достигла еще небывалой скорости, но не решалась перескочить через забор. Она бежала, как собака, летела, но все напрасно: чудовищный преследователь настиг ее, но промахнулся в темноте и поспешил мимо, затерявшись в пространстве, в то время как кошка, задыхаясь, припала к земле, на полмили ближе к дому, чем была до встречи с собакой.

То было ее первое знакомство с неизвестным чудовищем, впрочем, чуждым только для глаз: нос ее признал в нем еще новую веху по пути к родине. Но страх, внушаемый ей зверями его породы, значительно убавился. Она убедилась, что они бестолковы и никогда не поймают ее, стоит только залечь под забором и притаиться. Прежде чем наступило утро, она повстречала нескольких из них, но оставалась невредимой.

На рассвете ей подвернулся славный грязный двор, и в куче золы удалось отыскать несколько съедобных отбросов. День она провела в соседстве конюшни, где имелись две собаки и множество мальчишек, едва не прикончивших сообща ее карьеры. Здесь было очень похоже на родину, но она не помышляла остаться. Старое стремление неудержимо влекло ее, и с наступлением сумерек она снова пустилась в путь. Мимо нее весь день пробегали одноглазые громовики, но она теперь освоилась с ними и продолжала бесстрашно бежать всю ночь. Следующий день был проведен в амбаре, где ей удалось поймать мышь; ночь же прошла приблизительно так же, как и предыдущая, с той разницей, что ей повстречалась собака, загнавшая ее далеко назад. Несколько раз ее сбивали с пути перекрестки, и она забирала далеко в сторону, но всегда со временем возвращалась к общему южному направлению. Дни проходили в рысканиях под амбарами и увертывании от собак и ребятишек, а ночь в ковылянии вдоль по дороге, однако она все подвигалась вперед, милю за милей, к югу, все к югу — собаки, мальчики, громовики, голод, собаки, мальчики, громовики, голод… а она все плелась вперед и вперед, и нос время от времени ободрял ее заверением: «Не без того, что мы учуяли этот самый запах прошлой весной».

Так прошла неделя, и кошка, грязная, охромевшая, без ленточки, достигла Гарлемского моста. Несмотря на окутывавшие его ароматы, мост ей не понравился. Она полночи бродила взад и вперед по берегу, не найдя иного способа переправы, кроме других мостов, и не узнав ничего интересного, за исключением того, что мужчины не менее опасны, чем мальчики. Пришлось поневоле возвратиться к мосту; но только запахи его казались ей чем-то родственным, да время от времени, когда мимо пробегал одноглаз, поднимался тот своеобразный глухой грохот, который она слышала во время весеннего путешествия. Вокруг стояла тишина поздних ночных часов, когда кошка вскочила на ряд бревен и понеслась над водой. Она не пробежала и третьей части, когда с противоположного конца на нее с ревом ринулся гремящий одноглаз. Она сильно перепугалась, но зная глупость и слепоту этих зверей, прильнула к перилам и замерла. Бестолковое чудовище, разумеется, промахнулось и пролетело мимо, и все было бы хорошо, да только оно завернуло обратно, или другое, подобное ему, внезапно запыхтело у нее за спиной. Киска, сломя голову, понеслась вперед. Быть может, она и достигла бы берега, если бы с этой стороны не бросился на нее с воплем третий красноглазый зверь. Она бежала изо всех сил, но оказалась между двух огней. Не оставалось ничего, кроме отчаянного прыжка с моста в неизвестность. Вниз, вниз, вниз, — плеск, погружение в глубокую воду, еще не холодную в августе, но ненавистную для кошки. Она всплыла на поверхность, кашляя и отплевываясь, оглянулась, чтобы узнать, нет ли за ней чудовищ, и поплыла к берегу. Она никогда не училась плавать, но плыла по той простой причине, что положение и движения кошки при плавании те же, что и при ходьбе. Попавши в неприятное ей место, она, естественно, попыталась уйти и в результате поплыла к берегу. К которому из них? Любовь к родине никогда не обманывает: единственным берегом для нее был южный, ближайший к дому. Вся измокшая, она вскарабкалась на илистый берег и пробралась между грудами угля и кучами сора, — черная, замазанная, какою только может быть трущобная кошка.

Немного оправившись от потрясения, королевская трущобница почувствовала, что ванна пошла ей в прок.

Нос, память и чувство направления склоняли ее вернуться к старому следу; но прямой путь кишел одноглазыми громовиками, и осторожность пробудила ее свернуть вдоль по речному берегу, с его протухшими напоминаниями о родине. Таким образом она избежала повторения невыразимых ужасов туннеля.

Более трех дней ушло на изучение многоразличных опасностей и сложностей набережных Восточной реки. Однажды она по ошибке попала на паром и отправилась на длинный остров, но вернулась оттуда с, первым обратным паромом. Наконец на третью ночь она достигла знакомого места, пройденного ею в ночь первого бегства. Отсюда путь был быстрый и надежный. Она в точности знала, куда идет и как добраться. Беглянка прибавила шагу, на сердце стало веселей. Еще немного и она свернется клубочком в ящике на своем родном Востоке — заднем дворе. Еще один поворот, и она увидит знакомые здания. Но, что это? Всей группы зданий как не бывало. Киска не верила глазам, но поневоле пришлось поверить.

Там, где прежде торчали, косились или плющились дома, виднелась пустынная путаница кирпичей, хлама и ям.

Киска обошла кругом. Она знала по виду окрестности, по цвету мостовой, что достигла своего старого пепелища, что именно здесь жил продавец птиц, здесь находился старый двор; но все это исчезло бесследно, унеся с собой все привычные запахи. Любовь к родному месту была главным двигателем всей ее жизни. Она пожертвовала всем на свете, чтобы вернуться к дому, который прекратил свое существование. Она обошла безмолвные кучи сора и не нашла ни утешения, ни пищи. Разорение захватило несколько кварталов и распространилось до самой реки. То не был пожар: киска однажды видела такого рода вещь. Скорее это было похоже на работу целого стада красноглазых чудовищ. Киска не подозревала о большом мосте, которому надлежало воздвигнуться на этом самом месте.

С восходом солнца она принялась искать прикрытия. Один из соседних кварталов сохранился почти в первоначальном виде, и «Королевская Аналостанка» решила приютиться там. Ей были известны некоторые из тамошних ходов и выходов; но, перебравшись туда, она была поражена обилием кошек, изгнанных, подобно ей, со старого местожительства; теперь на каждый мусорный ящик приходилось по несколько кошек. Это означало голод в стране, и кошка, потерпевши несколько дней, была вынуждена отправиться на розыски своего другого дома на Пятой Авеню. Она застала его запертым и пустым; прокараулила там целый день, имела неприятную встречу с высоким человеком в синем пальто и на следующий вечер возвратилась в переполненную трущобу.

Прошел сентябрь, за ним октябрь. Многие из кошек околели от голода или попались по слабости своим врагам. Но наша кошка, крепкая и молодая, все еще была в живых.

В разрушенных кварталах произошли большие перемены. Хотя они и были пустынны ночью, когда она впервые увидала их, в них по целым дням кишели шумные рабочие. К концу октября закончилось высокое здание, бывшее уже в ходу при ее прибытии, и Трущобница, теснимая голодом, однажды прокралась к ведру, оставленному во дворе негром. К сожалению, ведро не было помойным: это был небывалый предмет для данной местности, именно, ведро для мытья полов. Печальное разочарование сопровождалось, однако, крупицей утешения, — на ручке оказались следы знакомой руки. В то время как она изучала их, приставленный к подъемной машине негр снова вышел. Несмотря на синюю ливрею, благоухания его особы подтвердили впечатление, вызванное запахом ручки ведра. Кошка между тем попятилась на ту сторону улицы, он не сводил с нее глаз.

— Неужто «Королевская Аналостаночка»! Слыш-ка, кис, кис, кис-с. Сюда, киска, сюда. Уж и голодна-то, наверно! Негр был прав. Она за несколько месяцев ни разу не поела досыта. Негр вошел в дом и вскоре вернулся с частью собственного завтрака.

— Слышь-ка, кис, кис, кис. — Это было очень заманчиво, но кошка имела основания не доверять этому человеку. Наконец он положил мясо на мостовую и вошел обратно в дверь. Трущобница осторожно подкралась, понюхала мясо, схватила его и умчалась, как тигрица, пожирать добычу в безопасности.

Это положило начало новым временам. Теперь кошка стала приходить к дверям дома, когда ей становилось очень голодно, и с каждым днем доброе чувство к негру росло. Она раньше не умела понять этого человека. Он всегда казался ей врагом. Оказалось, что он был ее другом и единственным в целом свете.

Однажды ей выпала счастливая неделя. Семь сытых обедов семь дней подряд; и как раз по окончании последнего обеда ей подвернулась сочная мертвая крыса, настоящая, подлинная крыса, сущий клад; она ни разу не поймала взрослой крысы за все свои разнообразные жизни, но схватила находку и потащила ее, намереваясь припрятать про запас. Кошка переправлялась через улицу у нового дома, когда показался ее старый враг — собака с верфи, — и она, естественно, бросилась к двери, скрывавшей дружескую душу. Как раз когда она поровнялась с ней, негр распахнул дверь, выпуская хорошо одетого человека, и оба увидели кошку с крысой.

— Ого, вот так кошка!

— Да, сэр, — отозвался негр. — Моя кошка — гроза для крыс, сэр, всех почти переловила, сэр, вот почему она так худа.

— Не давайте же ей голодать, — сказал мужчина, по всем признакам являвшийся домохозяином. — Вы возьметесь кормить ее?

— Продавец печенки проходит каждый день, сэр, четверть доллара в неделю, сэр, — сказал негр, находя, что имеет полное право на добавочные пятнадцать центов за «идею».

— Хорошо, я буду платить.

— Мя-я-со! Мя-я-со! — раздается магнетический, чарующий для кошек крик старого печеночника, подталкивающего свою тачку вверх по переродившемуся Скримперскому переулку, и кошки, как и бывало, стаей сбегаются за своей порцией.

Надо помнить всех кошек черных, белых, желтых и серых, а главное надо держать в памяти всех их владельцев. Обогнув угол нового дома, тачка делает непривычную в прежнее время остановку.

— Эй вы, прочь с дороги, низкий сброд! — кричит печоночник и размахивает своим жезлом, очищая дорогу для серой кошечки с голубыми глазами и белым носом. На ее долю выпадает необычайно крупная порция, ибо Сам разумно делит доходы пополам, и трущобная киска удаляется со своим обедом под кров большого здания, сделавшегося ее официальным жилищем. Ее четвертая жизнь дала ей счастье, о котором она и не мечтала; теперь же счастье так и лезет к ней. Сомнительно, чтобы путешествия способствовали развитию ее ума, но она хорошо знала, чего хочет, и получила то, чего хотела. Честолюбивая мечта все ее жизни также осуществилась, ибо ей удалось поймать не одного воробья, а двух, в то время как они сцепились в смертельной борьбе на мостовой.

Нет оснований предполагать, что ей когда-либо удалось завладеть еще крысой; но негр подбирает дохлых, где только может, и выставляет их на показ в обеспечение ее пенсии. Покойница оставляется в сенях до прихода домовладельца, а затем с извинением торопливо выбрасывается вон.

— Чтоб ее, эту кошку, сэр… Это аналостанская кровь, сэр, чистая гроза для крыс.

За это время у нее несколько раз бывали котята. Негр решил, что желтый кот — отец некоторых из них, и негр без сомнения, прав.

Он продавал ее несчетное количество раз со спокойной совестью, хорошо зная, что возвращение «Королевской Аналостанки» домой — вопрос лишь нескольких дней. Она отделалась от своей антипатии к подъемной машине и даже приучилась подниматься и спускаться по ней. Негр упорно утверждал, что в один прекрасный день, когда кошка услышала зов печеночника, находясь на верхнем этаже, она ухитрилась нажать электрическую кнопку машины, чтобы спуститься вниз.

Шерсть ее попрежнему шелковиста и прекрасна. Она не только числится в рядах кошачьей аристократии, но выделяется в ней, как избраннейшая пенсионерка. Печеночник положительно почтителен к ней. Даже вскормленная на сливках и цыплятах кошка хозяина ломбарда не занимает такого положения, как «Королевская Аналостанка». Но, несмотря на все благополучие ее общественного положения, королевское звание и поддельный аттестат, она бывает больше всего счастлива тогда, когда ей удается улизнуть в сумерки и порыскать по задворкам, ибо в душе она остается и всегда останется бродячей трущобной кошкой.