Космическая тетушка

Часть седьмая

В комнатах отца я почти никогда не бывал – как, впрочем, и любой обитатель дома. Кроме старинного камердинера и двух-трех собак, никто не осмеливался туда входить. Папа чрезвычайно ценил свое уединение. За пределами дома ему приходилось много времени проводить с людьми. Он руководил советом директоров, возглавлял семейное дело.

Члены семьи только пользовались напропалую благосостоянием, которое давал им концерн «Анео», но никому из нас и в голову не приходило всерьез помогать отцу. Бугго упорхнула в космос и отсутствовала почти двадцать лет по счету Земли Спасения; Гатта был слишком молод, а дед – стар и чересчур склонен к самодурству. После скандала, разразившегося в связи с дедушкиным участием в борьбе за права кентавров, старик вообще отошел от дел.

Словом, папа отдувался за всех Анео – при том, что по характеру он был очень замкнутым человеком и не слишком-то жаловал людей. Он предпочитал держаться от них подальше. Как будто тепло, вырабатываемое его душой, требовало какого-то особенного, страшно редкого топлива, и его едва хватало на обогрев одного папы. И всякий, кто посягал на это дефицитное вещество, выглядел в глазах отца жутким типом, ворюгой бессовестным и того похуже.

«К сожалению, я недостаточно стар, чтобы быть чудаком в той мере, в какой мне хочется», – сказал он как-то раз деду, когда тот предложил ему не ходить на какое-то скучное, но важное корпоративное мероприятие.

Насколько тетю Бугго завлекал открытый космос, настолько ее младший брат мечтал о жизни затворника. Отправляясь на ту встречу, папа проговорил без всяких эмоций, очень спокойно и с твердым упованием на милость Божию: «Надеюсь, лет через пять меня наконец разобьет паралич, и я смогу, никого не оскорбляя, ворочать делами по стереовизору прямо из этого кресла». И он показал на кресло, где я прятался вместе с одной собакой. Я испугался, что он каким-то образом говорит обо мне, но он меня не заметил.

И папа вышел вслед за дедом из комнаты, а я понял, что никогда не видел такой элегантной и такой печальной спины, какая была в тот момент у моего отца.

С того дня я начал уважать его одиночество по-настоящему и перестал пробираться к нему в комнаты вслед за собаками. Более того, я говорил слугам и приживалам, что у спокойного, всегда молчаливого и сдержанного папы бывают на самом деле приступы необузданной ярости. И во время одного из таких приступов папа убил лакея. Труп потом вывезли на орбиту вместе с производственным мусором.

Естественно, взрослые люди мне не верили, но все же начали обходить папины кабинет и спальню стороной с особой тщательностью.

Отец, по-моему, так ничего и не узнал о моей выходке, но я-то знал, какое благо сотворил ему, и втайне гордился своим поступком. Я никому об этом не рассказывал, потому что Гатта всегда сердился, если кто-нибудь начинал хвастаться, а Гатте я очень доверял.

Единственный человек, входивший к отцу безбоязненно, был его личный камердинер. Он был немолод, немногословен и двигался беззвучно. Грусть отражалась на его лице, как очертания деревьев в черной воде болотного озера. Она не исходила изнутри, из глубин его души, но как будто вечно присутствовала под тем солнцем, что нависало над его тягучими днями. Должно быть, грусть эта на самом деле принадлежала моему отцу. Ведь именно он запускал солнце во вселенной тех нескольких комнат, куда был вхож старый камердинер.

В раннем детстве я боялся его и очень не любил, считая папиного личного слугу злым колдуном, который пересыпает одежду своего господина особым порошком, – чтобы папа тонул в печали и при том даже не догадывался о ненормальности своего состояния. Я украдкой подбирался к камердинеру и из какого-нибудь укрытия подолгу всматривался в его лицо, выискивая признаки черной магии. Я не представлял себе, как должны выглядеть настоящие колдуны, но предполагал, что рано или поздно пойму это. Что это вдруг каким-то образом станет мне очевидно. У меня начинало плыть перед глазами, так долго я исследовал объект моих подозрений, но к определенному выводу я все не приходил. То и дело как будто облачко набегало мимолетом, и я различал искомое: складки вокруг рта шевелились зловеще, узкий рот странно кривился слева, глаза проваливались в глубь черепа, как будто отправлялись за новой порцией злодейства, уже созревшего в мозгу, – но затем все разом рассеивалось, и я, к своему облегчению, не видел ничего, кроме доброго, старого лица, уставшего держать в своих морщинах отражение не своей скорби.

Присутствие в моей жизни отца было, таким образом, пунктирным, но материальным. Присутствие матери – напротив, абсолютно бестелесным, зато постоянным.

У нас не было принято устраивать культ умерших родственников, с алтарями, походами на могилу и пышным празднованием годовщин, где возле портрета покойного возлагается традиционный кусок мякинного хлеба, поклеванного птицами, в то время как гости и хозяева с удовольствием кушают какого-нибудь гуся и обляпанными салом губами произносят сентенции о бренности бытия и неизбежности смерти. Своего рода фамильярничанье с покойным: мол, гордиться-то нечем, не один ты помер; вот и у меня третьего дня опять печень шалила…

Одило как-то раз пригласили на подобное мероприятие. Ничего не подозревая о том, что ее ожидает, она готовилась тщательно, два дня постилась, оделась строго, взяла маленький молитвенник в бисерном переплете. Спустя час она позвонила домой и пронзительным, ломким голосом потребовала немедленно прислать за ней слуг. Подозревая худшее, отец поехал сам, прихватив трех вооруженных дедовых товарищей: старцы-ветераны, возможно, утратили былую физическую мощь, зато наверняка сохранили ценное умение не раздумывая открывать, в случае надобности, огонь на поражение.

Одило, странно похожая на Бугго в том же возрасте, но, в отличие от тетушки-пиратки, чувствительная и нежная, металась перед дверью дома подруги, куда ее пригласили на день поминовения усопшей бабушки.

Отец высунулся из машины и схватил Одило на лету. Дочь была зеленой, вся залитая слезами и каким-то соусом. Некоторое время все в машине молчали. Потом Одило сказала, желая покончить с необходимостью давать объяснения:

– Они там все жрали. Меня стошнило.

«Вот что значит – аристократия, – рассказывал на кухне один из старичков-ветеранов, участвовавших в операции по вызволению Одило. – Ее стошнило. Полк, в ружье! Та-та-та-а… – Он пропел сигнал тревоги, очень похоже подражая трубе наших кентавров. – Я, грешным делом, подумал: сейчас господин Анео прикажет стрелять по окнам. А что? Мы готовы! Как прикажет!» – Он всхлипнул и мгновенно утешился рюмкой ледяного арака.

И я, слушая это, понимал, что все они совершили какой-то очень важный поступок. Одило, отец, старцы с лучевыми автоматами.

Разумеется, в нашем доме имелись портреты родственников: ныне здравствующие вперемешку с покойными. Маминых было два: большой – в гостиной и маленький – в папином кабинете. В моем представлении с мамой они никак не связывались. То, что я сознавал рассудком, почти не имело отношения к реальности. Настоящим было для меня только то, что я вмещал сердцем.

Например, я точно знал, что мама – в далеких, тихих садах, где все пропитано близостью Иезуса. Иезус там не такой, как на троне, и не такой, как в три часа своей смерти, а такой, как на образе «Идущего по космосу», облаченный в тишину и погруженный в Себя, одновременно Путник и Путь. Этот образ бесконечно идущей навстречу Истины был мой любимый. И мама находилась там же, рядом. Всякий раз в храме я как будто слышал подтверждение этому.

Мои отношения с мамой я называл «золотистыми», потому что мысли о ней сопровождались глубоким, спокойным сиянием. Я испытывал с ее стороны некую высшую заботу.

Одно время я совершенно искренне сожалел о том, что мама – не мужчина и поэтому не может быть моим Ангелом-Сохранителем. Конечно, из мамы получился бы не такой сильный Ангел, как тот, что был у Гатты на священной доске, – с суровым лицом и мечом из разноцветного пламени, – но зато мама всегда меня понимала и очень жалела. Я мог рассказать ей о себе что угодно. И для нее все это было так же важно, как и для меня. Иногда я просыпался от ее поцелуя и еще успевал уловить краем пробуждающегося глаза уходящий золотистый свет.

Первое настоящее горе постигло меня в мои семь лет, когда одна черненькая бородатая собачка, с которой я прежде не был даже толком знаком, забрела в мою комнату, чтобы околеть. Не знаю, чем был болен пес, но он всю ночь плакал от страха, тыкался воспаленным носом мне в лицо, а утром я нашел его у себя под кроватью. Я удрал из комнаты, потрясенный этой смертью не меньше, чем первый человек в раю после падения, когда Бог у него на глазах убил какое-то из райских животных. Я забился в угол под паноплией и там, в полумраке, все утро безутешно всхлипывал. И все это время мама терпеливо стояла рядом, а собачка, с крайне удивленным видом, сидела у нее на руках.

Потом меня обнаружила нянька и увела.

Я никому не рассказывал о том, что вижу маму. Я думал, что ее видят все. И только потом, когда я стал старше, она перестала приходить ко мне въяве. Но я все равно ощущал ее ласковую, осторожную близость.

Однажды я собрался с духом, проник к старшему брату Гатте и сказал:

– Если бы мама была мужчиной, она стала бы Ангелом.

Гатта отложил планшетку, где что-то писал, и холодно посмотрел на меня – так, что я обмер от любви к нему.

– Ты глуп, – сказал старший брат.

– Почему? – спросил я. Слова брата несли в себе надежду.

– Потому что Ангел – не мужчина и не женщина, – сказал он. – И вообще не человек, а совсем особенное. У него все особенное – и тело, и одежда.

– Значит, мама все-таки может быть Ангелом? – уточнил я, желая выяснить все до конца. У меня едва язык ворочался, так я переволновался.

Гатта вдруг ужасно побледнел – сделался зеленее салата – схватил меня и больно стиснул. Я испугался. Иногда я так злил старшего брата, что он, не стесняясь, давал мне затрещину. Но Гатта только сказал «да» и отпустил меня. Я был счастлив. Гатта очень много знал об Ангелах, только не все мне рассказывал.

Однажды произошло событие, которое взбудоражило все мои чувства, связанные с мамой и отцом. Впрочем, после этого я не стал считать эти чувства ложными. Напротив, встряска заставила их засиять еще ярче.

В дом приехала родственница. Постоянно она обитает на Вио, где у нас филиал фирмы. Там она, должно быть, и кормится. Двоюродная сестра деда или что-то в таком роде. Она была рослая, с широкими плечами, большим количеством мяса на костях и куда больше напоминала лошадь, чем наши кентавры. У нее были густо накрашенные синим брови и высветленное особой пудрой лицо. Повсюду ее сопровождали резкий запах и громкий голос. Я прятался от нее, и она мучила моих сестер, пытаясь подкупить их сладостями с Вио. Но в конце концов она обнаружила и меня, выковыряла из щели между шкафами, где я хоронился, и потащила к себе. Сестры мои, стирая с себя платками ее липкие поцелуи, хмуро жевали в гостиной. Дед, сильно смущенный, держался бодрячком. У лакея, прислуживающего за столом, был подчеркнуто сонный вид. Отец, по обыкновению, скрывался в глубине дома, а Гатта, едва мелькнув, сразу уехал в город.

Завладев мною, родственница взревела (я с ужасом смотрел на ее обнажившиеся зубы – такие же желтые, как и белки ее глаз):

– Бедняжка! Сиротка!

Жгучая вонь ее духов опалила мою носоглотку, слезы выступили у меня на глазах.

Она шумно всхлипнула и спросила, каково это – жить, зная, что убил собственную мать?

Я не понял вопроса – поскольку он не имел ничего общего с тем миром, где я доселе обитал, – и только попросил, чтобы она меня отпустила. В принципе, я мог ее укусить или отдавить ей пальцы ног, но не хотел быть невежливым и проделывать все это до того, как провалю мирные переговоры.

Она продолжала громогласно рассуждать о детях и их странных связях с родителями, о том, что эти связи следует обрывать прежде, чем они превратят человека в чудовище. Я уже приподнял ногу, чтобы исполнить задуманное, как вдруг родственница пискнула и поперхнулась, как будто я был пирожным и застрял у нее в горле. Меня легко отделили от этой женщины, и за ее плечом я заметил отца. Он был в своей любимой заношенной домашней куртке со шнурами. Шнуры лежали на отцовской груди как-то неправильно, образуя искаженный узор. Установив это, я начал искать причину опасному нарушению исконного порядка. И только после этого обнаружил, что папа держит в поднятой руке лучевик. Дуло упиралось родственнице в шею за ухом, как будто папа собирался произвести какую-то медицинскую процедуру, вроде инъекции. Двоюродная родственница сморщилась, пытаясь скосить глаза так, чтобы увидеть папино лицо, но ей это никак не удавалось. Сестры и дед сидели за столом рядком и безучастно наблюдали за происходящим.

– Я… – сдавленно произнесла гостья.

– Вон, – сказал папа и сильнее вдавил лучевик в ее упругий загривок.

– Я, – повторила она чуть увереннее, но папа не позволил ей продолжить. Он оттеснил ее к лестнице и сильным толчком отправил вниз по ступеням. Она скатилась, издавая ужасающий грохот, как будто была сделана из деревянных деталей, плохо скрепленных между собой. Я подумал, что она, должно быть, убилась. Отец перегнулся через перила и сказал двум лакеям и одному приживале, что с величавым недоумением взирали на неподвижную женскую тушу:

– Подберите и отправьте на Вио!

Затем он вернулся в гостиную.

Дед мельком глянул на сына, взял из вазочки маринованную ягоду, деловито сунул в рот и осведомился:

– А кстати – кто ее пригласил?

Папа пожал плечами и, не сказав ни слова, ушел к себе. По пути он задел меня и легонько щелкнул по носу, даже не посмотрев в мою сторону. От обожания я впал в своего рода каталепсию, и нянька, набежав с негромким медвежьим мычанием, унесла меня, точно вырезанную из пластика фигуру.

После своего возвращения тетя Бугго начала играть главенствующую роль в моей жизни, но преклонение мое перед отцом от этого не уменьшилось. Оно так и сохранялось в неприкосновенности в глубине моего сердца.

Каково же было мое удивление, когда однажды рано утром папин грустный камердинер разбудил меня и передал повеление немедленно явиться к господину Анео. Я не поверил собственным ушам и, больше для того, чтобы проверить истинность услышанного, спросил:

– А можно взять с собой няньку?

Я совсем не хотел тащить с собой няньку, но камердинер сказал:

– Можно, только побыстрее.

Тогда я выбрался из постели, а камердинер помог мне одеться. Раньше я всегда одевался без посторонней помощи и был уверен, что все эти личные слуги только мешают нормальным людям, но оказалось, что я ошибался: опытный камердинер затолкал меня в одежду раза в три быстрее, чем это обычно делал я сам. Я даже поразился тому, как ловко у него это получилось.

Нянька, вырванная из когтей какого-то из ее многочисленных ночных кошмаров, зевнула с огромным облегчением и полезла в шкаф за одеждой, ужасая камердинера своим необъятным пеньюаром.

– Рекомендую деловое платье, – сказал камердинер и вышел.

Нянька явилась вскорости. Она облепила себя тесным платьем, украшенным многочисленными буклями в самых разнообразных местах пышной нянькиной фигуры. Если не присматриваться к фасону, то казалось, будто нянька моя вся поросла крупными бородавками.

Отец ждал нас, полностью готовый выйти за пределы дома. Машина тихо ворчала – островок суверенного государства Анео во внешнем море, что беспорядочно плескалось сразу за садовой оградой.

– Садись, – сказал мне отец вместо приветствия.

Мы с нянькой полезли вдвоем на заднее сиденье, а отец изящным движением занял место водителя и сразу погнал вперед. Я ни о чем не спрашивал. И даже не пытался угадать, куда мы мчимся – да еще так рано, что не все ночные призраки успели попрятаться по шкафам и гробам.

Затем отец затормозил возле большого желто-серого здания. Оно было из тех громоздких сооружений с раскормленными колоннами и ступенями, которые словно мыши объели. Такие дома только проигрывают от любых попыток украшательства – будь то лепнина, бетонное воспроизведение эскиза известного мастера, или просто обычная покраска.

При виде этого дома я ощутил, что случилась неприятность.

– Идемте, – сказал отец. И добавил, морщась: – Я избавил бы тебя от этого, но твой брат – на Вио, а дед слишком стар и может разволноваться. Необходимо присутствие двух членов семьи приемлемого возраста.

– А я приемлемый? – забеспокоился я. – Может быть, стоило лучше взять Одило?

– Ни одна из моих дочерей, – отрезал отец, – не должна здесь появляться. Это совершенно не место для особы женского пола.

И тогда я наконец понял: речь идет о тете Бугго. Но судя по тому, что папа был очень зол, с ней ничего серьезного не случилось.

Нянька, двигаясь задом вперед, выкарабкалась из машины. А когда она выпрямилась, то увидела, что на ступенях стоит человек в форме и смотрит на букольки ее платья – так, словно примеривается каждую повертеть между подушечками пальцев. Нянька смерила его презрительным взором.

Тут из машины одновременно появились мы с отцом, и всякий обмен взглядами между моей нянькой и стражем в форме прекратился сам собою. Отец легкими, точными шагами взбежал по ступенькам.

Мы поднялись следом – и почти тотчас оказались в небольшом помещении, выкрашенном отвратительной блеклой краской. Половина комнаты была отгорожена стальной решеткой, за которой угадывались смутные тени. На второй половине находились стол, кресло и служебный стереовизор. В кресле помещался худенький человечек неопределенного возраста, суетливый и вместе с тем начальственно малодоступный.

Стереовизор был включен, и пространство перед креслом начальственного человечка заполнялось танцующими девушками в причудливых одеждах из программы «Движение красоты» (на самом деле она рекламировала здоровое питание от одной из фирм шестого сектора).

Время от времени в помещении мигало, девицы исчезали, и их место занимали угрюмые оперативники и свидетели с исключительно невнятной дикцией. Звук, к тому же, перекрывался металлическим голосом диспетчера: «Драка в районе Мясного рынка. Три ножевых, один пострадавший скончался… Изнасилование в Сырятах… Малолетняя проститутка из Хедео взята на краже, пятый квартал…»

Дежурный безрадостно щурился на эти возникающие перед ним дергающиеся образы и делал короткие записи у себя в планшетке. Затем, ко всеобщему облегчению, возвращались легкомысленные особы, пляшущие босиком на синтетической траве. После очередной сводки с места происшествия хотелось позвать дюжину слуг и приказать им проветрить комнату и вымыть пол.

– Э? – сказал наконец человечек, нехотя поворачиваясь в нашу сторону. Он сунул в рот пару хрустящих энергетических орешков и захрумкал ими, одновременно с тем, не глядя, что-то опять отметил в своей планшетке. – Вы по поводу?..

Он сунул руку под стол и пошарил там. На отгороженной половине комнаты вспыхнул ослепляющий белый свет, как бы отрезая от пространства лакомый ломоть.

Тени, угадываемые за решеткой, сделались плоскими и чересчур яркими. Словно их там нарисовали. Двое лежали на узкой скамье; один, с неподвижным, искаженным лицом, обвисал у стены, прикованный к ней наручниками. На полу благодушествовал толстяк с подбитым глазом и вырванным из одежды клоком. Две блеклые женщины вертелись в углу, почему-то злобно поглядывая на моего отца.

– Шлюхи, – весело сказал мне дежурный и подмигнул. – При ярком свете – просто жуть, верно, малец?

Мой отец слегка потемнел лицом, а я так и ахнул. По рассказам тети Бугго, проститутки – наглы и ярки, как птицы на богатом пляже. А эти выглядели так, словно их перед тем долго варили.

Женщины за решеткой зашипели. Дежурный хмыкнул и выключил стереовизор. В комнате сразу установилась тишина, и голос моего отца прозвучал изумительно твердо:

– Анео.

– А, была такая, – непонятно обрадовался дежурный.

– Где она?

– А здесь.

Он встал и подошел к решетке. Поводил глазами.

Мы трое тоже приблизились. Мне казалось, что если тетя Бугго и здесь, то я ее попросту не узнаю. Ни один из Анео – так мне думалось тогда – не способен на полноценное существование вне дома, сада, корабля или завода, принадлежащих семье. Без надлежащего обрамления, без достойного вместилища.

Однако затем, увидев наконец Бугго, я сразу ее узнал. Оказавшись в этом месте, она ничуть не изменилась. Она сидела в углу, подальше от шлюх, и играла в кругляши с каким-то громилой. Громила и загораживал ее от нас. У него была перевязана голова тряпкой, жесткой от засохшей крови.

– Бугго, – негромко окликнул тетку ее брат.

Она тотчас подняла голову и встретилась с ним глазами.

– Я сейчас, – молвила она как ни в чем не бывало. Затем бросила кругляши и подошла к решетке. С ее плеч свисал длинный, просторный черный плащ, небрежно волочившийся за ней по заплеванному полу. – Спасибо, что пришли.

Громила медленно повернулся и проводил ее тоскливым взглядом.

– Вы подтверждаете, что это Анео? – спросил отца дежурный, опять жуя.

– Да, – сказал отец, не сводя глаз со своей сестры. Не то пристыдить ее хотел, не то – убедиться, что с ней все в порядке.

– А вы? – повернулся дежурный к моей няньке, и тотчас его глазки запрыгали по «бородавкам» на ее платье.

Нянька негромко, с некоторым достоинством промычала, а я подошел ближе к тете и произнес:

– Второй член семьи – я. Да, я подтверждаю, что это – Бугго Анео.

– А, – сказал дежурный, – а я-то думаю, зачем господин паренька с собой привел.

Тут внутреннее радио неожиданно захрипело на стене и, невнятно ругаясь, крикнуло:

– Заснул, что ли? Два скафандра в «Отрыжке»! Подтверди, как слышишь! Два скафандра, сильно мятые!

Дежурный подбежал к столу, надавил там невидимую кнопку и, низко наклонившись к столешнице, заорал что есть мочи:

– Я оформляю!!!

Затем отпустил кнопку и расслабленно приблизился к нам.

– Учитывая пол и обстоятельства – штраф шестьсот экю. Вот бумажная квитанция и подлинник протокола. Протокол – мне, остальное – вам.

Он сунул отцу листки. Отец взял не глядя и спросил:

– Не много ли – шестьсот? Разве вы не сообщили мне, что оформили самооборону?

– А также имело место сопротивление при задержании. Да и вообще. – Дежурный надавил на пульт, который все это время мусолил в руке, и в дальнем конце комнаты появилась вторая Бугго Анео. На ней было платье с очень пышной юбкой, скрывавшей тяжелые прочные башмаки. Это платье было густо измазано грязью и висело на Бугго клочьями. Действие развивалось в полном безмолвии. Один человек рядом с Бугго хватался за кусок стены, попавшей в поле зрения оперативной съемки. Другой лежал на земле – видна была только верхняя половина его туловища с оскаленной челюстью.

Внезапно Бугго сделала резкий, птичий скачок в сторону, взмахнула рукой и располосовала лицо стоящему у стены. Тот беззвучно взвыл – на самом деле, должно быть, орал он очень громко, потому что бесплотная Бугго сильно сморщилась, – упал и исчез.

Бугго вздернула платье и, выставив башмак, метко попала по носу лежащему. В следующий миг на нее набросились оперативники. Они смяли Бугго и погребли ее под собой. На мгновение она вынырнула вновь – изгибаясь всем телом, она висела на крепко держащих ее руках, – а затем изображение пошло крупной рябью и исчезло.

Дежурный с очевидной неохотой повернулся к нам.

– Во дает, – сказал громила за решеткой.

– Сука! – сказали шлюхи оскорбленно.

Человек, прикованный к стене, плюнул и с презрением отвернулся, а толстяк счастливо засмеялся.

Один из лежавших на скамье заметил другому:

– Так это Бугго Анео.

Бугго сказала моему отцу:

– Меня оклеветали!

А отец вынул планшетку, вбил в нее номера протокола и бумажной квитанции на штраф, затем расписался на документах и вручил их дежурному со словами:

– Убедили.

Бугго опять отошла от решетки и стала снимать свой бесформенный плащ полувоенного образца. Громила пытался ее остановить, но она силком набросила плащ ему на плечи и закутала:

– Это ведь твое.

– Ты выиграла! – возразил он. – Я честный!

– Конечно, ты честный. Но я ведь возвращаюсь домой, а ты – нет.

– Все равно, это твое, – ворчал он.

– Если бы за мной не пришли, я бы нипочем тебе не отдала, – заверила Бугго.

– У, – сказал громила. – Слушай, пусть твой малец моей позвонит.

– Теода, иди сюда, – позвала меня Бугго.

Я приблизился к клетке вплотную. Там пахло пылью, мочой и немытой плотью. Но пыль перешибала все. Громила начал рассказывать, то и дело касаясь повязки у себя на голове:

– Видишь, как вышло. Мамаша послала меня за араком…

– Вы мне лучше скажите имя и номер, по которому послать сообщение, – попросил я, вынимая свою планшетку.

– Да погоди ты, сперва выслушай, – он сердито махнул рукой. – Меня мамаша послала за араком…

– Готово! – празднично выкрикнул дежурный. – Забирайте!

Он опять прибег к кнопке на столешнице. Решетка загудела, как будто по ней прошел ток высокого напряжения, и сама собой, рывком, распахнулась маленькая дверца. Тетя Бугго, придерживая на себе распадающееся платье, нырнула туда.

– Вот ведь геккон, – вздохнул толстяк. – А меня сюда двое запихивали.

Я быстро сунул громиле планшетку.

– Вбейте номер и имя. Я все передам.

Он взял и принялся, с трудом попадая по кнопочкам, что-то писать.

Бугго вылупилась на свободу, встряхнулась всеми своими лохмотьями, точно перьями, и смешливо сощурилась на няньку:

– Ну и разжирела ты, оказывается, Тагле! – сказала она.

Нянька надвинулась на Бугго, обхватила ее за острые плечи и прижала к себе – точно намереваясь погрузить угловатое тело Бугго в свои могучие телеса.

Громила ткнул меня через решетку планшеткой в бок и поплелся на свое прежнее место, где валялись ненужные кругляши. Отец расписался на прощание в гигантском гроссбухе, я черкнул подпись вслед за ним, и мы вчетвером покинули помещение.

Теперь я сидел в машине рядом с отцом, а Бугго и нянька устроились сзади. Отец стремительно гнал прочь от следственной тюрьмы, а я тем временем вынул из кармана планшетку, чтобы выключить ее, – иначе можно случайно испортить последние данные. В окошечке тускло светилось: «Мамаша послала за араком». Никаких других сведений там не содержалось.

– Втемяшилась ему эта мамаша с араком! – сказал я.

Бугго хихикнула с заднего сиденья.

– Хороший парень, кстати. Даже не заметил, что я передергиваю в кругляши. Я его завтра сама выкуплю.

– Нет, – не оборачиваясь, сказал отец.

Бугго фальшиво просвистела какой-то куплетик.

– Ты больше шагу из дома не ступишь без надлежащей охраны, – продолжал папа.

– Шестьсот экю жалко? – осведомилась Бугго.

– Нет, – сказал отец.

– Может быть, тебе этих гадов жалко, которых я порезала? – Бугго подалась вперед, напряглась, нацелила плечо папе в спину. – Знаешь, что они сделали?

– Бугго, – сказал отец, – все будет по-моему. Закончим на этом, хорошо?

Бугго сжала губы и замолчала.

Проснувшись, я прислушался к своей комнате и понял, что оттуда исчез звук, без которого я не представлял моей жизни: нянькино сонное сопение. Было еще очень рано – судя по бледности неуверенного света в окне. Рассвет только-только надрезал горизонт за нашим садом, и солнце колебалось под лезвием, словно опасаясь поранить круглые края.

Но нянька куда-то уже ушла.

Я выбрался из постели, завернулся в одеяло и потерянно побрел по коридору. Сам не знаю, почему я ощутил в тот миг такое невероятное одиночество. Нянькино отсутствие предательски явило мою отдельность от всего, что представлялось доселе частью Великого Меня: дом и сад, приживалы и родственники, кентавры и собаки, предки и книги… Теоретически я знал, конечно, что любой из них обладает самостоятельным бытием, но на практике никто из них в полной мере не осуществлял этой свободы. Они послушно оставались составляющими моей жизни.

Я тащился, туго кутаясь в одеяло, как будто боялся окончательно развалиться на куски и только таким способом мог еще хоть как-то уберечь остатки былой цельности. Все, конечно, в доме спали.

Кроме тетки. Я увидел полоску света в щель под ее дверью и побежал скорее туда. После вчерашнего происшествия мне почему-то представлялась Бугго в арестантской рубахе. Оскалив зубы, она яростно перепиливает тюремную решетку.

Я подбежал и подергал дверь. После некоторого колебания она открылась. Бугго, вполне мирная, в пушистом ночном одеянии, которое заканчивалось беленькой опушкой над ее коленками, босая, стояла передо мной и весело щурилась.

– Тетя Бугго, – выпалил я, – а ты не знаешь, куда подевалась моя нянька?

– Я так и знала, что без ее храпа ты проснешься, – она сморщила нос. – Ничего не поделаешь. Я отправила ее с поручением.

– Какая ты все-таки! – сказал я по-девчонски, чтобы тетя лучше осознала всю глубину моей обиды. Я не раз слышал, как мои сестры подобным образом выражают свое полное разочарование друг в друге.

Тетя сказала:

– Раз уж ты здесь, выпьем молока с сахаром!

И взялась за липкий молочник, стоявший на ее рабочем столе в опасной близости к планшеткам и бумагам, связанным в пачки посередине – точно пойманные зверьки с ленточкой поперек живота.

– Отец ведь предлагал тебе взять собственную прислугу! – сказал я, хлебая горячее сладкое молоко. Ощущение цельности постепенно восстанавливалось во мне – как будто все дело заключалось именно в горячем молоке.

– Собственная прислуга, которую он мне подсунул, – это кошмар, – объявила Бугго. – Глупая болтливая девка. Я надавала ей по щекам и выставила вон.

– Это потому, что ты офицер, – сказал я. – И привыкла к денщикам.

– Отродясь не имела! – объявила Бугго.

– Почему бы тебе не взять в услужение какого-нибудь из дедушкиных старичков? – продолжал я вдохновенно. Мне представлялось, что я нашел решение очень важной проблемы.

– Все ветераны – невыносимые зануды, – объявила тетя Бугго. – Нет хуже денщика-резонера. Лучше я время от времени буду одалживать у тебя няньку. Все-таки она – мой боевой товарищ.

Я вдруг зевнул и понял, что окончательно успокоился.

– А куда ты ее отправила?

– В следственную тюрьму, куда же еще, – Бугго удивилась моей недогадливости. – С письмом, взяткой и суммой штрафа. Нужно же выручать этого… которого мамаша послала за араком.

Мы переглянулись и расхохотались. Теперь мир вокруг меня восстановился, и самым близким, самым чудесным человеком в этом мире по-прежнему была моя тетя Бугго.

– Я так и не понял, – сказал я, блаженно потягиваясь (горячее молоко звонко булькнуло у меня в животе). – Как ты там оказалась?

– За поножовщину, ты же видел.

– Да, но…

Бугго сжала губы.

– Один в лазарете, в тяжелом состоянии. Второй, к несчастью, почти цел.

– Это которого ты башмаком ударила?

Она кивнула. Помолчав (о, какое это было густое молчание!) добавила:

– Они предатели. – И пожаловалась, точно кукла, беспомощно: – Знаешь, как это больно, как обидно!

– Но почему они тебя предали?

Она вздохнула:

– Из-за денег. Им нужны были деньги! Они ничего не могли, ничего из себя не представляли, а я им поверила…

– Я все равно не понял, – сказал я, вмешиваясь в неистовый поток чувств, захлестнувших мою тетку. – А что они тебе обещали за твои деньги?

Она посмотрела на меня так, словно я был изъяном в атомном генераторе.

– Сфальсифицировать кое-какие улики, что же еще, – сказала наконец Бугго. – Не догадался? (Я помотал головой). Выпустили только меня! Меня одну! Моя команда арестована, «Ласточку» попытаются конфисковать…

– За что? – спросил я как человек, которому терять уже нечего.

– За контрабанду оружия, – ответила Бугго точно таким же тоном.

Сойдя со старой орбиты «Эльбея – Хедео – Лагиди» (древесина – медь – сахарная свекла), «Ласточка» превратилась в блуждающую звезду, и это странным образом пошло ей на пользу. Особенно после того, как в ее брюхе завелся Охта Малек. Его влияние на корабль внешне было почти незаметно, однако мутации происходили постоянно. Изредка Малек возникал в рубке или прямо в каюте Бугго – шерсть заляпана, глазки счастливо блуждают – и докладывал о новшествах, успешно им введенных. После чего исчезал.

А «Ласточка» гудела все увереннее и все шибче бегала по исхоженному вдоль и поперек космосу, притыкаясь то к одной знакомой планете, то к другой. Ее трудолюбивое чрево наполнялось то посудой и мебелью, то бумагой, то естественными продуктами питания, а изредка – и пассажирами.

Капитана «Ласточки» знали в десятках фрахтовых контор. Ее любили в портовых кабачках, и встречные корабли весело салютовали ей в знак приветствия.

«Человек – существо безнадежно провинциальное, – сказал однажды Хугебурка своему капитану, уводя ее из очередного бара на корабль. Каблуки ее туфель счастливо сплетались при каждом шаге. – Он будет выстраивать себе провинцию даже посреди галактики. И всегда ему необходим свой собственный, маленький, насквозь обжитой мирок. Мой кабатчик, мой бригадир портовых грузчиков, знакомые громилы в знакомом переулке и личный приятель из числа белых карликов в черной дыре. Чтоб непременно все свое».

«Ага, – подтвердила Бугго. – Именно. Свой космос. Весь!»

«Думаете – всё, обжили? Везде расставили метки, вешки и фишки?» – спросил ее Хугебурка, многоопытный.

«Именно, – отозвалась Бугго и посмотрела на него с вызовом. – Куда это вы клоните?»

«Ощущение безопасности – опасно», – сказал Хугебурка.

«Вы – трупная птица», – фыркнула Бугго.

«Когда дорога становится слишком накатанной, она обрывается».

Тут Бугго оступилась, схватилась обеими руками за Хугебурку в попытках удержать равновесие, и оба полетели в грязь.

«Я отказываюсь считать, что это символично!» – объявила Бугго, сидя на земле.

В портах принято было демонстративно удивляться тому, что Бугго не стареет. Но в ее «вечной молодости» как раз не было ничего удивительного: у эльбейцев признаки возраста начинают проявляться после шестидесяти по счету Земли Спасения.

Немного сдал Хугебурка, сделался еще более сухим и унылым. У него имелся теперь свой счет в том же банке, что и у Бугго, но идея спокойной старости по-прежнему оставалась для него чистой абстракцией: пока не угомонится Бугго Анео, об отставке нечего и думать. И он об этом не думал. Имелись у старшего офицера «Ласточки» заботы поважнее: сопровождать капитана в конторы и с кислым видом маячить поблизости, пока она обсуждает условия контракта и торгуется, отчаянно ругаясь; разыскивать ее по кабакам и вытаскивать из дурацких историй; часами обсуждать с ней то или иное предложение для «Ласточки» – и перемещаться по космосу, где за минувшие годы они прогрызли столько нор и ходов.

Несколько раз им с Бугго приходилось отбивать Антиквара от разъяренных врагов – Калмине время от времени попадал в трудные ситуации, но обычно все заканчивалось вполне благополучно. Случалось, пускался в необъяснимые странствия Охта Малек – как и все люди, механик был не чужд слабостей. Он был предан кораблю и капитану почти болезненно – так, как чуткая душа бывает предана телу и никак не меньше; но не всегда хорошо ориентировался во времени и пространстве.

После тяжелого ранения Бугго осталась хромой, но даже увечье не приблизило к ней старость и не уменьшило ее женской притягательности. Хугебурка с неподкупной свирепостью продолжал охранять ее – от хитрых людей и дурных обстоятельств, как будто был пожилой дамой, приставленной к юной, легкомысленной особе. И, как правило, старшему офицеру очень не нравилась компания, в которой он обнаруживал в конце дня своего капитана.

Они привезли на Варидотэ большую партию сверхпрочной сверхпрозрачной посуды – как бы несуществующей. В страшной моде был эффект заполнения «пустого пространства» яствами: над столом словно бы висели в воздухе куски мяса и изящно нарезанные фрукты; тушеные овощи приподнимались над пустотой в невидимых тарелках, разложенные пестрыми горками; на расстоянии ладони от скатерти подлива принимала причудливые формы…

Это были хорошие дни. Антиквар, пышный, чуть располневший за годы благополучия, тонул в море местных красавиц и осыпал их подарками, советами и любовью. Бугго, в роскошных нарядах, скрадывающих своей нелепостью изъяны ее фигуры, расхаживала по конторам, бесстрашно глотала там крепкие напитки и критиковала контракты, а вечерами – в том же платье, несколько уже чумазом, – отплясывала в барах на краю летного поля. Она знала, что поблизости спит в темноте ее «Ласточка», и от этого на душе делалось тепло, точно всю ее окутывало меховым палантином.

В тот вечер у капитана «Ласточки» было странное общество. Двое молодых людей, парень и девушка. Они не столько забавляли, сколько раздражали ее. Бугго приметила этих двоих сразу, как только вошла в бар: иссиня-черная кожа, острые, точеные черты и узкие глаза, словно бы рассекающие широкую гладь лица повыше круглых скул.

Завидев Бугго, они быстро отвели от нее взгляд, сблизились лбами и зашептались. Бугго усмехнулась – с ленцой, многоопытно, – взяла себе выпивку и местную закуску из каких-то фиолетовых морепродуктов, похожих на отрубленные человеческие пальцы. Удобно устроилась возле стены под тусклой лампой.

– Кто они? – спросила она у кабатчика, показывая на парочку.

– Эти? – Он передернул плечами. – С Овелэ. Нелегальные эмигранты, я думаю. Сидят тут каждый вечер, пьют что подешевле. И берут всего стакан. Один на двоих. Только место занимают.

– Ясно, – сказала Бугго, царственным жестом показывая собеседнику, что он свободен.

Народу в баре было немного, и почти понапрасну выделывала невероятные трюки на кольцах под потолком миниатюрная гимнастка с детскими глазами и ртом взрослой, много плакавшей женщины. Она осторожно перемещала свое тело, обтянутое серебристо-синим шелком, изгибалась под невероятными углами, то разводила ноги, то сводила их и касалась пятками затылка, отогнув пальцы, глядевшие в прорези блестящего чулка.

Бугго то и дело посматривала на воздушную танцовщицу, но больше интересовалась собственной выпивкой. Пышные юбки, собранные внизу в валик и подвязанные десятком бантов, заняли изрядное пространство вокруг Бугго, служа препятствием всему внешнему, буде оно затеет посягнуть на особу капитана. Банты то и дело развязывались, и Бугго наклонялась, чтобы затянуть их потуже, и тогда в низком вырезе на спине видны были ее смуглые лопатки – одна ассиметрично задранная, как подраненное крыло, – и две пушистые родинки, одна под другой, прямо на соседних косточках позвоночника.

Выпрямляясь, Бугго вдруг встретилась глазами со щелочками на лице одного из овелэйцев и даже вздрогнула: он приблизился к ней совсем незаметно.

– Да ну вас, – сказала Бугго, откидываясь к стене. – Что это вы подкрадываетесь?

– Извините, – тихо отозвался он, не пошевелившись.

– Садитесь, раз подошли, – все еще сердитая, Бугго кивнула ему подбородком. – Нечего было шептаться. Я все видела.

Второе синекожее существо, девушка, гибким движением переместилась к столику Бугго, и оба овелэйца тотчас устроились: один напротив Бугго, другой – возле ее правого локтя.

При виде этого переселения кабатчик пронзительно скрипнул гигроскопичным полотенцем по небьющемуся пластику бутылки, и почти сразу же вслед за тем из угла, точно извиняясь за неприятный звук, зазвенела тихая, сдержанная музыка: там стояла старая музыкальная шкатулка размером с небольшой шкаф. Такие были в моде лет сорок назад и теперь сохранились только в барах – завлекать ностальгически настроенных клиентов.

Юношу-овелэйца звали Иза Таган, а девушка произнесла совсем невнятное имя – что-то вроде «Оале Найу».

– Ну? – сказала им Бугго, ставя локти на стол и чуть наклоняясь вперед.

– О, совсем ничего! – проговорила девушка Оале Найу.

«Вот как?» – подумала Бугго.

И еще, блаженно: «Мой бар, мой порт, мой корабль… мое имя! Да, Хугебурка прав».

А вслух проговорила:

– Про вас, ребята, ходят слухи, будто вы – нелегальные эмигранты с Овелэ.

Они переглянулись. Их лица были лишены возможности краснеть. Да и мимика у них, как показалось Бугго, совсем небогатая. Ей трудно было понять, какую реакцию вызвали у этих двоих ее слова.

Юноша вежливо ответил:

– Да, это правда.

– Что же, там так плохо – на Овелэ?

– Да, – сказала на сей раз девушка.

– Зачем же нелегально? – Бугго спрашивала с таким видом, точно вся эта беседа ведется ею исключительно от скуки, от нежелания молчать, а на самом деле ей совершенно безразличны и Овелэ, и двое молодых людей, сидящих за ее столиком в странном напряженном ожидании. «Можете не ожидать», – говорил им тон Бугго.

– У нас не было денег, – сказала Оале Найу. – Мы выбирались с Овелэ в грузовом трюме.

Бугго утерла воображаемую слезу.

– И как вы устроились на Варидотэ? – продолжала она. – Не обижают вас здесь?

– В порту, – ответил Иза Таган.

– Неужели диспетчерами?

– Грузчиками, – сказала девушка. – Мы сильные.

– Боже! – воскликнула Бугго. – Впервые за двадцать лет Бугго Анео пьет с грузчиками… с проклятой кастой докеров… вороватых, наглых, ленивых тварей!

Она чуть сместила центр тяжести и всем грузом – лент, бантов, жесткого шелка и стразов – навалилась на Оале Найу.

– Дорогая моя, для любого торгового капитана нет более жуткого кошмара, чем ваше племя!

Девушка передвинула зрачки в узенькой прорези между веками.

– Мы докеры не по призванию, госпожа Анео.

– Все равно – какой ужас.

Они продолжали, не обращая внимания на ее неприязненные выходки, чего-то ждать, молчаливо и упорно. В их тихом упрямстве было что-то нечеловеческое. Даже не от фауны, а от флоры.

– Ну так что, – сказала им Бугго, – так и будем сверлить меня взглядами? Или все-таки признаетесь, что вам от меня нужно?

– Ничего, – ответила Оале.

Таган добавил:

– Просто познакомиться с Бугго Анео.

– Подарить вам мой бумажный портретик? – осведомилась Бугго. – Или обойдетесь голограммой из сети?

Ее голос звучал все более отвратительно, в нем режуще дребезжала фальшь. Бугго сама морщилась при его звуках – в отличие от овелэйцев, которые оставались трезвыми и спокойными.

– Черт возьми! – сказала Бугго. – Неужели на Овелэ вам было так плохо, что теперь вы можете выдержать что угодно?

– Приблизительно так, – сказал Иза Таган.

Бугго посмотрела на него, ощущая свое бессилие. Она знала, что в баре вот-вот появится Хугебурка, чтобы забрать ее на корабль, и только эта мысль кое-как мирила ее с происходящим идиотизмом. В противном случае она давно бы удрала – и пусть овелэйцы думают о ней, что хотят.

– А! – с облегчением вымолвила она, заметив наконец сухую фигуру своего старшего офицера. – Ну вот и все!

Хугебурка быстро отыскал глазами капитана и приблизился к ней, не обращая, по обыкновению, никакого внимания на ее собутыльников.

– Хугебурка! – воскликнула Бугго и взметнула к нему руки. – Почему вы отсутствовали так долго? Доложите обстановку… и заберите меня отсюда к чертовой бабушке.

Хугебурка хмуро глянул на Тагана, который мешал ему подойти к Бугго, и выдернул из-под овелэйца стул. Бугго схватила Хугебурку за рукав и перешагнула через упавшего, раскачивая над ним банты.

И тут Хугебурка сказал:

– Малек пропал.

Бугго замерла, и только ленты на ее платье продолжали двигаться.

– Где пропал?

– Где-то в порту… Его видели в двух кабаках, потом на развале, где сломанные движки и всякая ерунда, – там заправляет один тип…

– А что он говорит, этот тип? – Бугго быстро и неприятно трезвела, лицо у нее начало гореть, сердце забухало в опустевшей груди, как будто все прочие внутренности разбежались, чтобы не мешать Его Величеству гневно колотиться о ребра.

– Говорит, Охта купил какой-то аккумулятор и сразу ушел.

– Кто этот Охта? – подал голос Иза Таган. Он поднялся с пола и снова сел на восстановленный стул.

– Мой механик, – машинально ответила Бугго, забыв о своем намерении выбросить овелэйцев из головы и больше с ними не контактировать.

«Механик». Какое никчемное наименование для того, чем на самом деле являлся Малек, одушевлявший все механизмы и устройства «Ласточки»! Но в какое слово вместить всю необъятность взаимной любви, которая связывала Охту с кораблем, Охту с командой, Охту с капитаном?

Иза Таган охватил рукой подбородок, и Бугго вдруг заметила, какие тонкие, детские у него пальцы.

Гимнастка, все это время беззвучно извивавшаяся под потолком, вдруг с громким визгом пролетела над всем залом, задев перед приземлением босой пяткой макушку какого-то тучного хедеянца. Она быстро спрыгнула на пол, двумя рывками поклонилась, метнула в никуда колючий воздушный поцелуй и скрылась.

Оале Найу сказала:

– Кстати, мы завтра последний день работаем на «Канахе».

Хугебурка впервые позволил себе растратить мгновение на людей, прилипших к Бугго Анео.

– И что вы делаете на «Канахе»? Если это, конечно, имеет какое-то значение.

– Имеет, – отозвалась Оале. – Семьсот пятьдесят рулонов первоклассной бумаги.

– Очень интересно, – вставила Бугго.

– Выгрузить и доставить на склад «Нака», – добавил Таган.

– Докеры! – с отвращением сказал Хугебурка.

– Да, я низко пала, – криво улыбнулась Бугго.

– «Нака» – склад с обеззараживающим оборудованием, – сказала Оале. – Мы работаем в герметичных костюмах.

– Полная изоляция от внешней среды, – добавил Таган.

В противоположном углу бара поднялась глухая возня. Двое посетителей сдержанно тузили третьего. Скоро они выбрались из помещения и исчезли за сверкающей дверью.

Хугебурка протер лоб гигроскопическим платком, внимательно посмотрел на вытисненного на нем бравого космоволка и бросил под стол.

– Но зачем изоляция?.. – начал он.

Два черных бесстрастных лица смотрели на него выжидающе: точь-в-точь как перед тем на Бугго. И, подобно своему капитану, Хугебурка начал злиться.

– Я не расист, – сказал он наконец. – И никогда не слышал о том, чтобы бумагу обеззараживали после того, как к ней прикоснутся овелэйские докеры. Если уж на то пошло, мне присуще кастовое сознание.

– Представляете, как интересно! – встряла Бугго. – А я, между прочим, немножко расистка.

Овелэйцы продолжали молчать. Хугебурке хотелось ткнуть их блестящие гладкие щеки иголкой и убедиться в том, что они не пластиковые.

– Если вам больше нечего сказать, то прощайте, – произнесла Бугго.

– На «Канахе» была эпидемия, – заговорил Иза Таган. Эта очередная вспышка активности овелэйца показалась Бугго неестественной, как подергивание гальванизируемого трупа.

– Сочувствую «Канахе», – сказала Бугго. – Но абстрактно.

– Нет, – вступила Оале и повернула голову.

– Что – нет? – Бугго разозлилась по-настоящему.

– Нет, не абстрактно, – пояснила Оале. – У них погибла половина команды.

Ее спутник закрыл лицо воротником.

– Что с ним? – забеспокоилась Бугго. – Подцепил что-нибудь заразное?

– Ему стыдно, – тихо сказала Оале.

– А вам?

– Мне… Я – женщина.

Хугебурка прикусил палец, внимательно рассматривая Изу Тагана. Тот опускал голову все ниже и ниже и в конце концов уткнулся лицом себе в колени.

– Проклятье! – вскрикнула Бугго. – Половина команды вымерла? И «Канаха» уже зафрахтована на следующий рейс?

Иза Таган чуть шевельнулся.

– Да. В другом порту. Варидотэ-Два.

– И механик у них, конечно, тоже помер? Вы это хотели мне сказать?

Иза стремительно распрямился, и Хугебурка поразился постигшей овелэйца перемене: между опухшими мясистыми веками вспыхнул желтоватый свет, губы растянулись – обнаружилась их чувственность.

– Да! – громко проговорил Таган. – Да! С самого начала, госпожа Анео.

Улыбалась теперь и Оале Найу – широко и совершенно искренне.

– И вы полагаете, что наш механик – там?

– Никто по доброй воле не пойдет на корабль, где недавно случилась эпидемия, – ответил вместо овелэйцев Хугебурка. – Думается мне, ребята правы. Малька оглушили или напоили сразу после того, как он ушел с той свалки, а затем схватили и спрятали на «Канахе». Когда они вылетают на Варидотэ-Два? Завтра?

– Он же заразится! – всполошилась Бугго.

– Нет, если сунуть его в герметичный костюм, – возразил Хугебурка. – Они закончат разгрузку, произведут окончательное обеззараживание и смоются. Вместе с нашим Мальком. А остальную часть команды доберут в другом порту. Но без механика они улетать боятся. Должно быть, «Канаха» старый корабль.

– Вы понимаете, почему они взяли именно вашего механика? – спросила Оале. – В этом есть логика?

Бугго мрачно кивнула.

– Охта – лучший, вот и вся логика. Если «Канаха» разваливается, он поднимет ее из нуля.

Иза Таган осторожно посмотрел на Хугебурку – как бы прикидывая, произошло ли их сближение до такой степени, чтобы можно было изъясняться более-менее прямо.

– Нам необходимо попасть на «Канаху», – сказал Хугебурка, желая облегчить ему задачу.

– Моя подруга одного роста с госпожой Анео, – сказал Таган.

– Нет уж, – возразил Хугебурка, – пойду я.

– Рост господина вызовет удивление у моего герметического костюма.

Хугебурка поджал губы.

Бугго смотрела на Оале с неприязнью, но девушка легко выдерживала этот взгляд и наконец сказала тихо, с дозволенным женскому полу бесстыдством прямоты:

– Госпожа Анео, вы можете не стыдиться моей одежды. У нашего народа я считаюсь очень красивой.

– Уговорили, – махнула рукой Бугго.

– Госпожа Анео не может быть докером, – вмешался Хугебурка.

– Оставьте ваши кастовые предрассудки, господин Хугебурка, – сказала капитан. – В конце концов, это я – настоящая аристократка, а вы всего лишь бывший кадровый офицер.

– Да я не об этом, – поморщился Хугебурка. – Просто грузить придется. Работа тяжелая.

– Грузить не придется, – объявила Бугго уверенно. – И обратилась к своим новым знакомцам: – До встречи у терминала «Нака».

– Вы ведь не всерьез? – говорил ей Хугебурка тем же вечером в кают-компании «Ласточки», где еще витал дух хозяйственного Калмине Антиквара. Тот поспешил заварить чогу и поскорее ушел к себе – разбирать обновы и сортировать полудрагоценные камни, которые он собирал уже лет пять.

– Нет, я именно всерьез, – возразила Бугго. – Почему вам всегда и все не нравится, господин Хугебурка? Почему вы не верите людям?

– Вы им тоже не верите, – заметил Хугебурка.

– Но эти двое – они ведь не лгали? – полуутвердительно-полувопросительно произнесла Бугго.

– Нет, – сказал Хугебурка. – Лгут более приятным для собеседника способом. А они попросту ждали, пока вы сами догадаетесь, максимально усложнив задачу – и себе, и вам.

– Вот еще одна тайна. Для чего вся эта комедия? Зачем не сказать все прямо как есть?

Бугго выглядела озабоченной и вместе с тем умиротворенной: так будущая мать прислушивается к ребенку в своей утробе. Только в случае с Бугго все обстояло в точности наоборот: это она сама находилась в утробе своего детища. Единственный уголок Вселенной, который принадлежал ей всецело, а не был присвоен – как все эти «ее бары», «ее старые приятели», «ее фрахтовые конторы», «ее планеты». Только здесь Бугго произносила слово «мое» без лукавства перед собой и остальными: «мой корабль», «мой Хугебурка», «мой механик»…

Кают-компанию украшали забавные сувениры с разных планет, которые покупались Антикваром. В определенном расположении духа он тащил с местных рынков и развалов все что ни попадя, а потом, тщательно анализируя приобретения, кое-что забраковывал. Эти-то предметы и отбирались у него капитаном, которая перехватывала своего повара возле мусоросборника. Чуть позднее, поглядывая на эти безделушки, расставленные по столам и прикрепленные к стене кают-компании, Антиквар нехотя признавал: в сувенире важно не совершенство исполнения, а местная экзотика, переданная с максимальной выразительностью.

У Калмине с Бугго велась своя маленькая война. Антиквар считал, что у капитана совершенно нет вкуса. И, в принципе, он был совершенно прав. Но давать Бугго Анео советы насчет того, как ей стоит или не стоит одеваться, – дело очень тонкое. За несколько лет непрерывных стычек они выработали своеобразный ритуал, который позволял им поддерживать сносный мир в тех случаях, когда туалеты капитана начинали причинять эстетическому чувству кока физические страдания. Калмине получил титул консультанта и время от времени пользовался этим. Все его консультации были глубоко продуманы и снабжены соответствующим иллюстративным материалом.

Зато на сувенирах Бугго брала реванш, и Калмине порой вполне искренне сожалел о том, что выпустил из рук ту или иную безделушку. Тогда Бугго торжествовала.

У Калмине тоже подрастал в банке счет, и он не скрывал своего намерения когда-нибудь основать собственный дом модной одежды. Разумеется – великолепный.

«Каким качеством, по-вашему, должен обладать модельер?» – спросил он как-то раз своего капитана, завязывая ленты тройным бантом у нее на спине, чуть ассиметрично, как раз так, чтобы ее приподнятое плечо не бросалось в глаза.

Разглядывая в зеркало свое стремительно пышнеющее отражение, Бугго рассеянно сказала:

«Наверное, быть художником…»

«Психологом!» – объявил Антиквар и резким движением застегнул наборный пояс на узкой, плоской талии Бугго. Пояс чуть изогнулся, и талия сделалась круглой.

Бугго протянула руку и потрепала Антиквара по волосам. Он завопил: «Прическа!!!» – и умчался восстанавливать поруганные капитаном локоны.

«Мой Антиквар. Мой консультант. Мой корабль. Мой… механик».

Она улыбнулась и снова вернулась к прежней теме разговора:

– Эти овелэйцы. Не понимаю, чего они добивались своим странным поведением? Хотели заинтересовать меня? Но ведь нет ничего проще. Достаточно сказать: «Нам известно, где находится ваш механик» – и все, я заинтересована, целиком и полностью…

Хугебурка опустил подбородок на ладонь.

– А знаете, что мне показалось, госпожа Анео?

Бугго дернула плечом.

– До сих пор – нет.

– Что они оба – изысканно воспитанные молодые люди. Кем они были у себя на родине?

– Не спросила… Они совершенно сбили меня с толку.

– Давайте посмотрим справочные материалы, – предложил Хугебурка. – Мы с вами вообще ничего не знаем об Овелэ.

– Вы предполагаете, что правила хорошего тона не позволяют им высказываться прямо?

– Во всяком случае, мужчинам.

– И особенно – перед незнакомыми людьми, – добавила Бугго медленно, припоминая странный разговор. – Потому что девушка тоже поначалу страшно темнила… – Она вдруг зевнула. – Вы посмотрите там про Овелэ… побольше всякого… А я пойду. Мне еще читать устав здешних докерских профсоюзов…

И Бугго заплетающимися шагами побрела к себе в каюту.

– Железная женщина, – сказал Хугебурка, глядя ей в спину. Развязавшиеся банты волочились за Бугго по полу, туфли она забыла под столом.

Не оборачиваясь, Бугго показала ему кулак.

Терминал «Нака» помещался в стороне от остальных – что неудивительно, учитывая его предназначение. Серебристая коробка ангара была облеплена со всех сторон цистернами, коробками, генераторами, толстыми изогнутыми трубами. Все это гудело, излучало, испускало газы. Справа от ангара находилось еще одно строение, совсем простенькое по сравнению с обеззараживающей лабораторией.

Возле этого небольшого здания уже собирались люди. Диспетчер с планшеткой вызывал их по списку, и они один за другим отзывались, получали карточки и скрывались на складе.

Бугго в рабочем комбинезоне, с обвязанной головой, затесалась в небольшую толпу. Она поискала глазами своего вчерашнего собеседника и увидела, что Иза Таган растерянно озирается по сторонам – высматривает напарницу и не узнает ее.

Таган тоже облачился в комбинезон – должно быть, выкупил спецовку, которую ему выдали на первой его работе. Комбинезон болтался на овелэйце, как бочка; твердая ткань не драпировалась, а топорщилась и горбилась. Из сурового воротника торчала нежная тонкая шея овелэйца; грубые манжеты, казалось, готовы были сомкнуть свои черепашьи челюсти над изящными сине-черными запястьями. Бугго опять утерла воображаемую слезу, и тут Иза Таган наконец узнал ее.

– Оале! – крикнул он. – Где ты ходишь? Тебя уже один раз вызывали. Опять мы опоздали. Опять в трюме работать.

Бугго помахала ему рукой. Он выглядел немного раздосадованным, но ее это не беспокоило.

И того, что ее узнают, она тоже не боялась. Никому и никогда в голову не придет, что капитан Анео окажется среди докеров. Конечно, вся Вселенная знает: Бугго Анео – фантастическая особа, от которой можно ожидать любого сумасбродства. Но знание это преимущественно теоретическое. В глубине души все полагают, будто изучили других до конца и «на самом деле» имеют точное представление о том, кто и на что способен. Поэтому, кстати, счастливая возможность удивляться открыта не только для детей и юных девиц, но и для прожженных таможенников, заскорузлых тальманов и одноногих пиратов.

Бугго самодовольно усмехнулась, когда диспетчер сунул ей карточку и активизировал на планшетке поле «Оале Найу»:

– Номер герметичного костюма – 618-Накка-9, – сказал он недовольно. – Повреждение костюма в области правого предплечья полностью устранено. За порчу оборудования из вашего счета вычтены шесть экю. И поторопитесь. Опоздавших – в трюм. Могли бы и лучше о себе заботиться.

И тотчас вызвал следующего.

Бугго вошла в здание. Длинные лампы подпускали бледный свет в вытянутое узкое помещение. Шкафы, похожие на гробы, выстроились у голой бетонной стены, захватанной грязными руками. Часть помещения была отгорожена – насколько поняла Бугго, там находились душевые и санузел.

Мужчины и женщины открывали шкафчики карточками и вынимали костюмы. Защитная одежда считалась полностью герметичной, но, в отличие от военной, подбиралась только по росту и совершенно не подгонялась по фигуре. Она была ядовито-фиолетового цвета и превосходно, по замыслу ее создателей, выделялась на фоне корабельных переборок, обычно зеленоватых или серых.

Докеры переодевались на месте. Они разоблачались до нижнего белья – предпочитали не рисковать и не вносить свою одежду в зараженное помещение. Некоторые избавлялись даже от нижнего белья. Бугго последовала общему примеру и нырнула в костюм голышом.

Как странно выразилась вчера Оале Найу: «Вы можете не стыдиться моей одежды, потому что на родной планете я считалась красивой». Костюм действительно хранил какие-то черты Оале и отчасти передал их своей новой владелице. Красивая женщина – даже если некому оценить ее внешность – держится совершенно иначе, чем дурнушка. И одежда понимает это лучше любого человека.

Бугго никогда не была красивой. Эффектная, эксцентричная, привлекательная – этого вполне хватало и ей, и окружающим. В безликой толпе докеров никто не обратил внимания на то, что у овелэйки сегодня куда более светлое лицо, чем положено. Но потом, когда все лица будут закрыты масками, люди начнут замечать более глубокие вещи: манеру держаться, походку, поворот головы. Костюм, который был Бугго широковат, утопил в своих казенных недрах ее задранное плечо. Хромоту можно объяснить травмой – достаточно время от времени останавливаться и потирать колено. Важно имитировать движения Оале, ее уверенность в своей красоте. Натягивая на лицо маску с коробкой дыхательного аппарата, Бугго яростно внушала себе: «Я – красивая! У меня синяя кожа! Я – красавица!»

У входа уже ругался диспетчер. Рядом топталась тальманша, кислая и всеми недовольная. Это выражение дивным образом передалось ее маске – а еще говорят, что маски обезличивают!

– Давайте, давайте! – диспетчер махал планшеткой.

«Канаха» – пузатый грузовоз – открылась сразу за ангаром, соединенная с ним особым проходом. Вход разгерметизировали на несколько минут, пока все рабочие и тальманша зашли внутрь корабля, а затем снова замуровали.

Включили освещение. Раздалось тихое гудение, и «Канаху» залило безрадостным светом. Совершенно по-иному, незнакомо и как-то тускло выглядела жизнь, отделенная от Бугго стеклами герметичной маски. Все звуки существовали только на фоне хлюпающего сопения дыхательного аппарата. Неужели к этому можно привыкнуть? Бугго дернула углом рта, ощутив клейкое прикосновение к губам и щеке.

Тальманша с планшеткой и шесть грузчиков остались наверху, в проходе. Подогнали и активизировали три низких тележки на автоматическом ходу. Коридор толстым червяком уползал в сторону ангара и разинутой пастью исчезал в его пустоте. Тележки чуть вибрировали – рвались покататься.

Оживилась и зафыркала лебедка. Медленно размоталась ременная люлька на тросе.

Десять человек, в том числе Таган и Бугго, полезли в трюм.

Прикрепленные к переборкам тросами, лежали рулоны бумаги. Большую часть груза уже разобрали. Работы оставалось действительно на день, не больше. Рулоны смотрели на Бугго торцом, точно свернутые во много раз тончайшие улиточьи раковины с пустым глазком в середине.

Сверху спустилась на тросе люлька.

– Задницу рвет перед начальством, – сказал один докер, приподняв морду-маску к отверстию люка. – Они обещали крановщику сверхурочные, если закончим сегодня.

– Вечно им приплачивают, – сказал другой. И негромко выкрикнул, зная, что крановщик все равно не услышит: – Да погоди ты, дай дух перевести!

Лебедка зависла под люком, точно немой укор бездействию.

– Ладно, начали, – негромко проговорил один и вместе с напарником шагнул к стене. Они взяли рулон и потащили к люльке.

Бугго заняла место сразу за Таганом. На люльку грузили по пять рулонов, затем она поднималась; «улов» перекладывался на тележку и увозился в ангар. За эти несколько минут можно было передохнуть. Бугго покусывала губу. Теперь она начала сомневаться в том, что правильно оценила свои силы. Один-два рулона она, в паре с Таганом, может быть, и унесет, но насчет дальнейшего она больше не была уверена.

– Вот дурак, – проговорил рядом с ней невысокий, обманчиво худой докер. – Сунул в пасть агуни, теперь вот жевать придется до конца смены. Из-под маски-то не плюнешь! Вот дурак!

Агуни – слабый наркотик – имел хождение по большей части среди «золотой молодежи» Варидотэ. Он обладал веселящим эффектом. И еще от него случалось расстройство желудка. «Золотая молодежь» называла последнее обстоятельство «бонусом».

– Действительно, дурак, – вежливо согласилась Бугго. Она заметила, что подражает раздражающей овелэйской манере выражаться тихо и спокойно.

Неожиданно Бугго подумала о том, что многое отдала бы за возможность снять перчатки и прикоснуться к этой чудесной шероховатой бумаге, которую они грузят так бесцеремонно. Надо будет прикупить пару рулонов прямо в порту. Естественно, после того, как обеззараживание убьет всех возбудителей болезни. Наверняка в порту, где происхождение груза известно всем и каждому, рулоны пойдут дешевле.

Вчера, перед тем, как заснуть, Бугго несколько часов провела за изучением уставов здешних профсоюзов и способах координации профсоюзных правил и общего законодательства. Бугго отчаянно выискивала способ организовать забастовку. И не глупую, какие иногда закатывают в трюмах от обычного нежелания работать. Она сама не раз ликвидировала подобные мятежи. Будучи пустыми, они легко лопались от одного прикосновения. Нет, требовалась глубоко обоснованная, трижды законная забастовка. Такая, чтоб разбирательство затянулось часа на два. Иначе у нее не будет возможности осмотреть корабль. Обеденного перерыва здесь не будет.

Она только-только приступила к составлению мысленного списка мелких недочетов в организации труда, как опять настала их с Таганом очередь. Они подхватили рулон и быстрыми мелкими шажками приблизились к люльке. Этот рулон был первым. За ним последовал второй, третий… Бугго отвлеклась от гипотетической забастовки – теперь ее больше волновал неприятный хруст в пояснице, который она ощутила.

Басовитый докер поблизости все время пытался почесаться, фыркал, отбрасывал руку и настойчиво рассказывал неизвестно кому:

– Это… Ну вот, и грузим мы, значит, пахательные машины для Лагиди. Там почва дрянь, машины эти тяжеленные. Бригадир сам вскарабкался на кран. А он, сволочь, после обеда хорошо выпил. Но полез. Ну, мне и еще одному, такому Йессе, дали клещи – перекусывать троса, которыми машина крепится. Ну, чтобы потом отогнать ее… А этот пьяный гад опускает машину прямо нам на голову. И сбежать некуда: справа и слева навалены листы железа кучами, а сверху пахалка эта падает. Я увернулся, пролез вперед, слышу за спиной – хруст. Каска йессина хрустит. Все, думаю. Нет, через минуту вылезает из-под машины, каска вся мятая, ругается… Это самое, ну, я… Мы кое-как поперекусывали троса эти, у меня все брюхо потом было в синяках от клещей – я их к животу прижимал…

– Давай, тащи, – перебил его напарник.

Басовитый очнулся от воспоминаний, двинулся к стене и с уханьем подхватил рулон – в одиночку.

– Ну, поехал… башенный кран… – сказал его напарник. По голосу слышно было, что он морщится. – Учти, я один таскать не буду. Работай за двоих, коли охота.

Басовитый свалил рулон на люльку, шумно выдохнул сквозь маску и вернулся на место.

– А, тебя ждать… А еще мы тут с этим Йессе… Это самое… – Он вновь погрузился в воспоминания, как в сладкий сироп. – Ну, когда пахалки эти грузили… Видит мой Йессе – ребята мимо идут и волокут говяжью ногу… Там рядом, в соседнем ангаре, настоящее мясо разгружали, не синтетическое. Ну, они отрезали себе ногу и потащили варить. У них там одно местечко было, где они окопчик такой отрыли. Кондейка там, печка какая-то. Йессе мой за ними побежал, но упал и пополз по кровавому следу… Через час, это самое… ну, я… Через час Йессе возвращается, рожа сальная, пьяный – в лыко. Вцепился клещами в трос, повис на этих клещах и сразу заснул. Прямо стоймя. Ну, я его разбудил. Он испугался так и говорит: «Кто на кране-то? Всё главный?» – «Ну». И тут он заплакал – настоящими слезами…

– Пора, – тихо сказал Бугго Иза Таган.

На сей раз им предстояло наваливать пятый рулон поверх четырех уже лежащих. И снова бегучими шажками, стараясь держать спину аккуратней, Бугго с напарником приближается к люльке. И тут Таган оступился. Чтобы удержать равновесие, он странно наклонился и изогнулся, слегка поднырнув под нагруженную люльку. Рулон, который они несли, упал и покатился; заклеенный край порвался, и целомудренная кремовая полоса бумаги протянулась через весь трюм. Наполовину размотанный, исхудавший рулон глухо ткнулся в своих связанных собратьев и замер.

И тут люлька дернулась и оборвалась. Четыре лежавших в ней рулона обвалились. Таган закричал под маской. Забыв о неправдоподобной роскоши бумаги, рабочие гурьбой бросились к упавшему. Таган бил одной ногой и тряс в воздухе руками. Вторая его нога была придавлена.

Бригадир грузчиков – кто это был, Бугго до надевания масок даже не приметила – быстрыми резкими жестами распределил людей: двое снимают рулоны, один оттаскивает пострадавшего, а прочим велено было отойти. Топчась прямо по бумаге, докеры расступились.

Бугго смотрела, как щиколотка Тагана неестественно обвисает внутри костюма. «Сломал, – подумала она. – Боже!» Таган кричал, не переставая. Искаженный и заглушаемый маской, этот звук ввинчивался в ухо и царапался где-то внутри головного мозга.

Бригадир задрал голову. В люке показалась морда с пятачком дыхательного аппарата. Бригадир махнул рукой, и морда исчезла.

Бугго приблизилась к Тагану.

– Заткнись! – просипел кто-то рядом. Призыв был обращен к раненому.

Наклонившись к нему, Бугго сказала:

– Тебе не заплатят! Ты нарушил технику безопасности.

Вместо ответа Таган нестерпимо завизжал.

– Да унесите же его! – крикнул бригадир.

Несколько человек затоптались вокруг раненого, щупая скользкий костюм и примериваясь, как ловчее ухватить его, чтобы от боли он не лягнул здоровой ногой.

Бригадир сдернул со стены рацию и захрипел в нее:

– Несчастный случай! Нет, жив! Перелом… Что? Перелом! Как – до конца смены? Орет! Да! Что? Больно ему, наверное. Откройте четвертый выход. Сволочь.

Он с такой яростью выключил рацию, что огонек готовности несколько раз мигнул перед тем, как погаснуть. Бригадир несколько раз попытался воткнуть рацию обратно в гнездо на стене, но все время промахивался и наконец оставил ее у себя в кулаке. Бригадир мотнул головой, как будто хотел плюнуть.

– Велено было отнести пострадавшего наверх, в каюты, – сообщил он. – Пусть кричит там. Люльку починим сами. Долго?

– Да минут двадцать… – уверенно сказал щупленький докер, явный мастер на все руки. – Я как-то раз сделал катапульту…

Он еще рассказывал про катапульту, когда Бугго вместе с двумя рабочими взяла Тагана и поволокла его к трапу. Таган был неприятно тяжелый. Он то затихал и сильно вздрагивал на руках несущих его людей, то опять принимался кричать, надрываясь.

Его доволокли до первой же каюты и бросили там на кровать.

– Все, сестренка, – сказал один из докеров Бугго. – Ты с ним побудь, если хочешь. Все равно без напарника от тебя толку нет. А мы – в трюм. Странно, что люлька оборвалась, была, вроде, прочная. Надо еще выяснить, чья это вина. Если что – будьте спокойны, выколотим из них деньги по полной.

– У меня нет страховки, – выдавил Таган.

– Все равно вытрясем, – обещал докер весело.

Бугго, у которой всегда было на корабле исправное оборудование, перед началом погрузо-разгрузочных работ заставляла бригадира докеров и двух-трех человек от профсоюза производить личный осмотр каждой лебедки, каждого троса, а потом расписываться в особой бумажной ведомости. Интересно, так ли поступил капитан «Канахи» или же ему было не до того? Не повезло человеку…

– У вас есть часа полтора, – неожиданно спокойно прозвучал отдаленный голос Изы Тагана.

– А ты?

– Я… полежу.

– Скажи, Таган, – Бугго направилась было к выходу, но остановилась и обернулась, – ты действительно сломал ногу или притворился?

– Действительно… Иначе все было бы слишком очевидно.

– Как же вышло, что люлька оборвалась так удачно?

Таган протянул к ней руку, и она увидела на его ладони маленький складной ножичек.

– След от разреза обнаружат, – сказала Бугго.

– Мало ли у чего острые края, – сказал Таган. – Вчера вытаскивали из этого трюма связки тросов и крепеж.

Бугго покачала головой и вышла из каюты.

Она оказалась в недлинном коридоре под мягким полукруглым сводом. Кают здесь оказалось немного. Внутренним устройством «Канаха» совершенно не походила на «Ласточку». Бугго вдруг поняла, что почти не бывала на чужих кораблях. «Канаха» была построена лет десять назад и специально приспособлена для объемных перевозок внутри одного сектора. С тех пор, как она впервые вышла в космос, она ни разу не подвергалась капитальному ремонту или модернизации.

Бугго перетрогала на ходу все двери. Они легко открывались и показывали голые койки, подсыхающие лужи дезрастворов, пустые столы, стены с потеками. Да, здесь изрядно поработали. Перед самым вылетом корабль зальют химикатами еще раз. Интересно, была ли включена возможность подобной эпидемии в условия страховки? В принципе, это принято…

Одна дверь вдруг заупрямилась и отказалась поддаваться. Бугго дернула ее на себя, потом толкнула и наконец треснула по ней кулаком. За дверью все было тихо. Бугго еще несколько раз ударила, затем пнула ногой. Неожиданно по старому пластику пробежала жирная трещина, рядом зародилась и тотчас расширилась другая. Большой кусок обшивки отошел. Бугго вцепилась в него и оторвала. Затем налегла всем телом и сильно дернула. Вырванный вместе с расслаивающимся пластиком, взлетел в воздух цифровой замок. Падая, он едва не ударил Бугго по макушке. Дверь тихо покачивалась взад-вперед, словно стыдясь собственного абсолютно бесполезного теперь присутствия. Бугго избавила ее от позора, распахнув пошире.

В каюте на пустой койке сидела человеческая фигура в герметическом костюме. Она медленно обратила в сторону Бугго нелепо торчащую коробку, хрюкнула и просипела:

– Ой, мамочка! Капитан Анео…

– Как ты здесь оказался, Малек? – осведомилась Бугго, стараясь говорить строго.

– Не знаю…

– Ладно, идем.

Он вскочил, ударился, вякнул и наконец бросился к Бугго, неловко загребая ногами. Все Мальку было непривычно – и эта одежда, и этот корабль. Чуждость новой среды обитания делала Охту уязвимым.

– Мы ведь уйдем отсюда, госпожа Анео? – спросил Малек.

Бугго отступила за порог, в коридор, и Охта заплясал вокруг нее. Он вскидывал ноги и странно изламывал руки, а сопящая морда с огромными мутными кругляшками глаз вертелась перед самым лицом Бугго.

Бугго хлопнула в ладоши. Малек замер в ликующей раскоряченной позе, а затем постепенно успокоился, расслабился и привалился к стене. Бугго услышала, как он длинно всхлипнул.

– Все хорошо, – сказала она. – Сейчас ты пойдешь в трюм. Отзывайся на имя «Оале Найу». Кстати, это – красивая девушка.

– О! – сказал Охта Малек.

– В конце смены вместе с остальными выйдешь отсюда. Делай как все. Возьмешь карточку Оале Найу. Переоденешься в мою одежду.

– А где она?

– Оале Найу?

– Одежда.

– В шкафчике. Малек, ты хорошо себя чувствуешь? Тебя не отравили?

– Не знаю, капитан. Может быть, пьян.

– Надеюсь, от радости. Ты все понял?

– Да. От радости. Понял.

Охта несколько раз подпрыгнул и не спеша пошел в сторону трапа.

Бугго собрала обломки сорванной обшивки и замок, сложила их в каюте, прикрыла дверь и потушила свет в этой части коридора. Затем вернулась к раненому Тагану.

Он лежал тихо, и Бугго подумала, что он заснул, но Таган пошевелился и заговорил:

– Нашли?

– Без особого труда.

– Вы, конечно, отправили его в трюм – работать вместо себя?

– Конечно, – сказала Бугго. – Ты меня осуждаешь?

– Нет, – отозвался Таган и гулко вздохнул.

Они помолчали, думая каждый о своем. Потом Бугго спросила:

– Где вы с Оале живете?

– Гостиница «Искра».

– Даже не слыхала, – призналась Бугго.

Таган перекатил голову на плоской подушке:

– Ничего удивительного. Рассадник блох и воров. Но некоторые грузчики тоже там квартируют, так что общество у нас в целом неплохое.

Услышанное погрузило Бугго в новые размышления. Она чувствовала, что Таган украдкой наблюдает за ней, и была благодарна ему за молчание.

«Благовоспитанные молодые люди» – назвал овелэйцев Хугебурка. Или – «изящно воспитанные»… Так, кажется, он выразился? Да ж. Изящества этим грузчикам не занимать.

Было что-то пугающее в том, с какой готовностью Иза Таган решился искалечить себя. Надо будет спросить Хугебурку, что ему удалось выяснить о метаболизме овелэйцев. Может быть, на них все заживает как на собаках. Но почему-то Бугго сильно сомневалась в этом.

Таган и его подруга держались так, словно поставили перед собой некую цель и теперь любой ценой добиваются осуществления задуманного. Они мыслили как стратеги – хотя их армия состояла всего из двух человек, из них самих. Но они все равно оставались стратегами. И даже неизбежные потери были ими предусмотрены и учтены.

– Я в долгу перед вами, – сказала Бугго. – Когда мы выберемся отсюда, я оплачу для вас приличный номер в приличной гостинице.

– Не надо, – сказал Таган.

– Это не плата за труды, – возразила Бугго. – Просто небольшая дружеская услуга.

– Нет, – повторил Таган.

И снова Бугго ощутила холодок. Он отказывался от ее помощи вовсе не потому, что не хотел воспользоваться ее благодарностью. Напротив. Бугго вдруг поняла смысл происходящего. Точнее, первой его половины. Овелэйцы желали быть полезными Бугго именно потому, что им позарез требовалась благодарная Бугго. Бугго, которая у них в долгу. И они отнюдь не собирались расходовать ее благодарность по пустякам. Нет, они с самого начала ждали, что она поймет – чего именно они добиваются. И когда она сообразит, наконец, в чем дело, начнется вторая половина этой истории.

Да, Бугго понимала, что сейчас ей следует разозлиться. Но не могла. Овелэйцы не пытались использовать ее, как это изредка делали другие. Они неукоснительно следовали своему этикету. И при этом сильно рисковали: ведь Бугго вполне может не понять их намеков. Или сделает вид, будто не понимает.

Она взяла пальцы Тагана и чуть сжала их.

Врач явился на корабль спустя час с небольшим. Это был практикант, начинающий работу в страховой компании. На нем тоже был герметичный костюм. Его сопровождали носилки на автоматическом ходу.

Врач посмотрел на Бугго с неприязнью, которая хлестнула даже сквозь стекла, и попросил ее не мешать.

Затем вынул пистолетик и сделал инъекцию чуть выше и чуть ниже места перелома. Бугго видела, как Таган вздрогнул и выгнулся дугой, а затем облегченно опал на койку.

– Сейчас боль пройдет, – сказал врач – как послышалось Бугго, с сожалением. И тотчас принялся ощупывать сломанную ногу.

– Плохо! – решительно сказал он наконец. – Забирайтесь на носилки. Я не могу работать в этом костюме!

Таган приподнялся на локтях. Врач безучастно наблюдал за ним. Раненый перевалился набок, затем сделал еще одно усилие и перекатился на носилки лицом вниз.

– Управляйте с помощью кнопок, – сказал врач. – Сейчас едем к выходу четыре.

Носилки тронулись; врач шагал рядом. Бугго, всеми забытая, торопилась сзади. Они счастливо миновали в полутьме выломанную дверь, завернули за угол, где опять горел свет, и очутились перед выходом номер четыре. Врач поднес к своей маске ладонь и сказал: «Мы на месте». Стена расступилась, блеклое пустое пространство переборки сменилось желто-синим пейзажем летного поля, таким ярким, что Бугго ощутила почти физическое наслаждение.

Врач спрыгнул на землю. Электроносилки заскользили по пандусу. Последней вышла Бугго, и двери с облегчением закрылись.

У входа в раздевалку уже стоял большой контейнер для использованных костюмов. Из его разинутого зева несло вонью старого дезраствора. Врач остановился, сорвал с себя маску, с чмокающим звуком отлепил от вспотевшего тела «вторую кожу» и остался в коротеньких, до колен, мягких штанах.

– Раз уж вы здесь, – обратился он к Бугго, относясь к своей наготе с медицинским бесстрастием, – то разденьте его сами. И не одевайте ни во что, только срам прикройте, если хотите. Все равно в больнице опять раздевать. Перелом сложный. Счет я передам в страховую компанию. Если следствие установит, что травма наступила вследствие его собственной неосторожности… не знаю, как он будет расплачиваться. Тем более, что ближайшие полгода работать он не сможет.

И практикант зашагал к своей машине, перекатывая на ходу упитанными ягодицами.

Бугго сняла с Тагана маску и увидела, что темное лицо сморщилось, как будто из него выкачали всю влагу. Но под воздействием свежего воздуха оно буквально на глазах начало расправляться. Кожа вновь натянулась и заблестела и скоро опять сделалась неестественно гладкой. Таган улыбался, подставляя солнцу набухшие веки.

Бугго аккуратно разлепила застежку, освободила руки, грудь и потащила ткань дальше. Спустив костюм до колен раненого, она остановилась.

– Он сделал укол, – напомнил Таган спокойно, – я пока ничего не чувствую.

– Не поверишь, но мне страшно, – вымолвила Бугго.

– Не говорите только, что боитесь крови.

– И уколов, – сказала Бугго. – Да, боюсь.

Штанины были наконец сдернуты долой, и открылась поврежденная нога. Она сильно распухла, ступня была странно вывернута. Гигантское розовое пятно расплывалось по всей щиколотке. Из неприятной рваной раны торчал острый осколок кости. Длинные тонкие пальцы ног растопырились.

– А у себя на родине ты носил кольца на пальцах ног? – спросила Бугго.

– У нас многие носят, – ответил Таган.

Бугго освободилась от маски, костюма, швырнула их в контейнер и, совершенно голая, повернулась к лежащему на носилках.

– Ну вот и все, – произнесла она. – Рули к медицинской машине. Докторишка, небось, заждался.

– Ничего. Он работать не любит, – отозвался Таган таким дружеским тоном, что Бугго вдруг показалось, будто между ними разом обвалились все преграды: этикета, воспитания, происхождения; всего, что включают в себя понятия «раса» и «культура». Это ощущение длилось миг, но запомнилось.

– Какой у тебя номер карточки? – осведомилась Бугго. – Учти, я возьму твою одежду.

– 619-Нака-7. Учтите, она не слишком чистая.

– Все, до встречи в лучшем из миров.

Бугго побежала к раздевалке, а Иза Таган, чуть помедлив, взялся за рычажок управления и двинулся на носилках к медицинской машине.

Бугго, вторично принявшая душ у себя на корабле, прикрылась мягкой, легкой маечкой, завязала вокруг бедер большую шаль с меховыми «бубенчиками» – и в таком виде явилась в рубку. Хугебурка уже находился там – работал над отчетом по Овелэ. Заслышав танцующие шаги капитана, он поднял голову и без улыбки взглянул на Бугго, сияющую.

– Как прошел день, дорогая? – поинтересовался он.

– Не нахальничайте, господин Хугебурка. Я все еще ваш капитан и судовладелец… Спросите лучше, удалось ли мне вызволить Малька.

– Это и так очевидно, – буркнул он. – Он скоро придет?

– Как только закончится смена.

– Антиквар оставил для вас какие-то особенные кексы, – сообщил Хугебурка. – Сверхпитательные. С творогом, кажется. Специально для капитанов и судовладельцев, работающих грузчиками на чужих кораблях.

Бугго взяла на колени блюдо, прикрытое салфеткой, выудила круглый плотный кексик и без раздумий сунула его в рот.

Пока она сражалась с вязким тугим тестом, Хугебурка приступил к докладу.

– Овелэ – экономически отсталая планета с древнейшей цивилизацией…

Жуя, Бугго захлопала в ладоши.

– Шедевр! – произнесла она с набитым ртом. – Погодите, не продолжайте. Дайте насладиться.

Хугебурка выдержал секунды три – этого, по его мнению, было вполне довольно, – и продолжил:

– Большая планета в Пятом секторе, с исключительно благоприятными для человека условиями. Много воды. Три основных континента, не считая крупных и мелких островов. Условно выделяются три экономические и природные зоны. Они, опять же, условно, разделены по континентам.

– Логично, – проговорила Бугго и, ничуть не смутившись, вытерла слюну, которая вдруг потекла у нее по подбородку.

– Во-первых, – продолжал Хугебурка невозмутимо, – на юге десяток государств, так называемое «Содружество». Промышленность. Преимущественно перерабатывающая.

– Кстати, о промышленности, – сказала Бугго в перерыве между кексами, – знаете, один докер построил настоящую катапульту. И вот однажды в Варидотэ-Один пришел груз настоящей замороженной рыбы. Не синтетической, а самой настоящей, понимаете? Естественно, ребята не могли не украсть хотя бы по одной… Но как? Груз ценный, рыба с каким-то особенным целебным мясом, в общем, вы понимаете. По всему периметру разгрузки – забор и у ворот охрана. Тут они приносят катапульту…

– Большую часть Овелэ занимают природные заповедники, где общим планетным законодательством запрещено… – вклинился Хугебурка, дождавшись, пока Бугго остановится, чтобы перевести дух.

Бугго сунула в рот сладкий палец, облизала и сказала:

– И вот, представьте, выходит один докер за ворота и скрывается за углом, чтобы подобрать свою рыбину, а тут как раз вылетает вторая! Хрясь его по голове! Другой докер подбегает туда с той же целью – поднять очередную тушку и утащить ее… а там его товарищ, получив рыбой в лоб, лежит без сознания! И только рыбий хвост в бесчувственных пальцах жмет.

– В заповедниках почти нет людей. Только охрана, ученые, есть несколько звероферм. Настоящий мех идет на экспорт. Одна шкурка стоит как небольшая скобяная лавка. Могу потом показать их каталоги. Калмине покончит с собой, когда вникнет в специфику.

– Брат убил брата, – сказала Бугго.

– Что?

– Ну, не убил, конечно, – пояснила она. – Все равно, смешно! Как он его рыбиной по башке!..

Хугебурка помолчал немного и продолжил как ни в чем не бывало:

– Выше экватора – третий континент, по размеру самый маленький. Два полностью аграрных государства и одна «спорная территория». Там неприступные горы, которые никому, по большому счету, не нужны. Так, памятник природы. Они их время от времени покоряют и водружают на вершину то один флаг, то другой. Это у них вроде спорта.

– У докеров воровство – тоже вроде спорта, – сказала Бугго. – Вот был такой случай. Приходит как-то грузовоз «Лапонька» – жуткое старое корыто – и привозит с одной планетки во втором секторе несколько рефрижераторных секций.

Хугебурка поморщился так, словно у него болел зуб.

– После разгрузки настоящего мяса ребята приходят, чтобы загрузить в пустые секции фуксилии – ну, здешние морепродукты. Кстати, это разновидность кораллов, и они очень полезные… И что они видят? – Бугго засмеялась. – Говяжью ногу и топор! Предыдущая бригада отрубила от туши для себя, но к концу смены до того перепилась, что забыла украсть! Вы можете это представить? Естественно, ребята забрали эту ногу, сварили и съели, а те за ними потом ходили и ныли: «Ребята, хоть топор отдайте…»

– Это, в конце концов, невыносимо! – взорвался Хугебурка. – Госпожа Анео, вы будете меня слушать? Или теперь вы предпочитаете кидать на погрузчик мешки? Нашли занятие себе по душе? Учтите, в следующем порту я отправлю вас лично заниматься погрузкой.

– Ниже ямы не пошлете, – сказала Бугго.

Хугебурка плюнул и швырнул свою планшетку в угол.

– Вы – чудовище!

И тут в рубке объявился Охта Малек. Из комбинезона, принадлежащего Бугго, высовывалось его лохматое личико со смятой, клочковатой шерстью. Глазки блаженно блестели. Механик смотрел на рубку, на капитана, на старшего офицера и улыбался все шире и счастливее.

– Как все прошло, Охта? – спросила Бугго.

– А, нормально, – ответил Малек. – Только когда одевались, один другому сказал: «А еще говорили, будто эта Оале Найу – красавица…»

– Ты в душе был? – строго спросила Бугго.

– Ну.

– И ноги в дезрастворе мыл?

– Сам чуть не растворился.

– Все, иди к себе.

– Кушать хочется, – сказал Малек.

– Тебе Калмине подаст прямо туда. Иди отдыхай.

И Малька унесло из рубки, кружащегося, как бабочка на ветру.

– Как вы это сделали? – полюбопытствовал Хугебурка. Он встал и подобрал планшетку.

– С помощью странных жертв и попрания принципов.

– Насчет принципов я уже понял, – заметил Хугебурка. – А про странные жертвы – поясните, пожалуйста.

– Ради того, чтобы дать мне возможность проникнуть в каюты «Канахи», Иза Таган сломал себе ногу.

– Сам?

– Именно. Организовал несчастный случай. Он сейчас в больнице.

– Мне это не нравится. – Хугебурка выглядел встревоженным.

– А мне-то как это не нравится… – со вздохом отозвалась Бугго.

Она взяла еще один кекс, устроилась с ногами на топчанчике, сладко зевнула – больше от удовольствия, чем от усталости.

– Попросите Калмине, чтобы позаботился о Мальке. И узнайте – не сейчас, попозже – как будет оплачено лечение Тагана. У него, кажется, нет страховки, а перелом сложный… В вашем докладе нет ни слова о метаболизме овелэйцев. Доработайте…

Она удобнее устроилась на топчане, подложила руки под голову, втянула ноги под шаль.

– Ступайте же, – повторила Бугго. – Вам ясен приказ? Отвечайте, господин Хугебурка!

– Приказ ясен, госпожа Анео.

Он оставил возле топчана планшетку с информацией по Овелэ, придвинул поближе столик, где стоял большой кувшин с горячим молоком, и вышел. Бугго взяла в одну руку стакан с молоком, в другую – планшетку и, зевая во весь рот, прочитала:

«Приблизительно пятнадцать лет назад, вследствие череды сильных неурожаев, сельскохозяйственные регионы Овелэ… Где это, он говорил? А, выше экватора. Там, где горы – вид спорта… Сильно пострадали от голода. Массовый падеж скота. Эпидемии опустошили целые районы. Обвальный рост преступности… что вполне естественно, хоть и гнусно… В этих обстоятельствах у правительств имелся единственный разумный выход – принять помощь планеты-соседа Стенванэ, несущей на своей груди союз экономически развитых, промышленных дружественных держав… Кто это написал?»

Бугго положила планшетку на живот и погрузилась в размышления, время от времени взбадривая себя сладким молоком и кексами.

Голод, эпидемии, банда грабителей. Словом, национальное бедствие. Естественно, в таких условиях появляются всякие нелегальные эмигранты. Но это же было пятнадцать лет назад! С тех пор обстановка нормализовалась. По крайней мере, согласно сообщениям, которые удалось найти в информационной сети. За пятнадцать лет все нелегальные эмигранты нашли себе место под новым солнцем или вернулись на родину.

Все. Кроме Изы Тагана и его подруги.

Бугго почувствовала, что засыпает. Ее сон был полон воздушных змеев, и когда Хугебурка вернулся в рубку, чтобы доложить о результатах своей деятельности, Бугго уже крепко спала и улыбалась во сне.

За завтраком обсуждали сразу несколько новостей. Во-первых, «Канаха» наконец покинула Варидотэ-Один. Без Охты Малька, разумеется. И без единой попытки объясниться. Впрочем, Бугго тоже не рвалась к разговору со злополучным капитаном «Канахи».

– Когда у людей накопилось слишком много всего, что они могли бы сказать друг другу, им лучше вообще не встречаться, – заявила она.

– Госпожа Анео, вы становитесь устрашающе мудрой! – льстиво заметил на это Калмине Антиквар.

– Просто старею, – вздохнула Бугго. И обратилась к Хугебурке: – Что удалось узнать об овелэйцах?

– Метаболизм у них самый обычный. Они болеют, страдают и умирают, как и все люди. Особенно выразительно это показано в их стереохронике пятнадцатилетней выдержки.

– Дальше, – приказала Бугго. – Видите, я не позволяю вам испортить мне аппетит. Вы же этого добиваетесь?

Хугебурка чуть пожал плечами.

– Я был в больнице.

– Как там Иза Таган?

– Перелом действительно сложный. Причина несчастного случая уже установлена.

– Что, все-таки нашли свежий разрез на ремнях люльки?

– Нет, о разрезах вообще речь не шла. «Неправильная постановка стопы». Я видел протокол.

Бугго даже привстала из-за стола.

– И он подписал?

– Кто? Таган? Да, конечно. Подписал.

– Но как он намерен расплачиваться за лечение? Не будет же Оале Найу в одиночку отрабатывать за него такой огромный долг! Или это я должна проявить догадливость и внести всю необходимую сумму?

Хугебурка сделался мрачнее тучи.

– Не придется. Лечение Тагана уже оплачено.

– Кем?

– Оале Найу. Она побывала в больнице незадолго до меня и закрыла все счета авансом.

– Не может быть! Теперь вы действительно испортили мне аппетит, господин Хугебурка!

– А много там было? – спросил Антиквар. – Ну, по авансовому счету?

Хугебурка ответил:

– Семьсот пятьдесят экю.

Антиквар безмолвно схватился за голову.

– Боже правый, – медленно проговорила Бугго, – если им не нужно от меня ни денег, ни помощи, то чего они добиваются? Получить работу на «Ласточке»? Переселиться на Эльбею? Стать садовниками у моего почтенного отца?

Вопросы падали в пустоту, как пули, пролетающие мимо цели, а истинный ответ тихо, неумолимо вызревал в глубинах сознания Бугго, и все ее естество противилось этому.

– Мы можем улететь отсюда хоть завтра, – сказал Хугебурка, наблюдая за переменами в лице своего капитана. – Вы ничего и никому не обязаны.

Бугго покачала головой.

– Вы смотрели их стереохронику?

– Скажу вам больше, – проговорил он. – То, что я подготовил для вашего просмотра, – избранные места. Там есть гораздо хуже.

– Одного не понимаю, – молвила Бугго, – как они собираются это сделать?

– Можете их спросить, – предложил Хугебурка.

– Ага. Спрошу. А они, следуя своему идиотскому этикету, начнут ходить вокруг да около и ждать, пока до меня дойдет.

– Мне кажется, нет, – возразил Хугебурка. – Коль скоро вы признаете себя их союзником, они будут отвечать вам на любые вопросы без обиняков. Я тут поразмыслил над их этикетом и в конце концов пришел к выводу, что в нем имеется определенная целесообразность.

– Интересно, – вставил Калмине.

– Если один человек понимает намеки другого и угадывает его ожидания, значит, они единомышленники. У них общие чувства и помыслы. Если же понимания не произошло, любая откровенность может оказаться опасной.

– Да? Но почему, в таком случае, это касается только мужчин? – спросила Бугго, заинтересованная.

– Женщин – тоже, только в меньшей степени, – напомнил Хугебурка. – Видимо, это связано с тем, что наиболее серьезными и важными делами на Овелэ заправляют мужчины. Во всяком случае, официально.

– Все-таки я расистка, – сказала Бугго.

– У них интересная мода, – заговорил Антиквар. – Содержит много естественных элементов. Перья, кусочки меха – все только настоящее. И еще они помешаны на объемах. Пузыри, обилие драпировок…

– А порнография? – спросила Бугго.

Калмине отвел глаза.

– Ну, не притворяйтесь, будто не смотрели их порносайты! – подбодрила Бугго своего консультанта по имиджу.

– Порнография дает представление о том, что в данном обществе считается непристойным и возбуждающим, – сказал Антиквар немного обиженно. – Сочетание цветов, форм, позы… Модельер обязан учитывать это при создании одежды. Где-то избегать, а где-то и прибегать к намекам на.

– Тебя, Антиквар, между прочим, никто и не осуждает, – подбодрил его Хугебурка. – Просто поделись впечатлениями как художник.

– Ладно. В общем, мне их порнография показалась немного странной.

– Подробнее! – потребовала Бугго.

– Неестественной. Любая эротика всегда имеет прочную связь с традиционной культурой. Привожу условный пример. Если культуре свойственно пасти коз, то на порносайте мы непременно увидим, как некий олух совокупляется с козой. Или некая девица – с козлом. А на Овелэ все иначе. Культура сама по себе, а порно – само по себе. Как будто оно – некий чужеродный элемент. Грязное и скучное, кстати. Хорошее порно всегда органично и эстетно. Это я так, к сведению.

Бугго сморщила нос, вспоминая дешевые эротические каналы, которые Хугебурка изредка смотрел в портовых гостиницах. Хугебурка, видимо, подумал о том же самом, потому что быстро вернул разговор к теме Овелэ:

– А более старую их порнографию не изучали? Двадцатилетней давности?

– Ох, господа мои, – вздохнула Бугго, – чем больше я думаю об Овелэ, тем меньше мне нравится ситуация.

– Да, знакомые симптомы, – согласился Хугебурка.

– Ну вот вам-то откуда известно? – напустилась на него Бугго. – Вы что, участник подобных событий? Когда успели?

– Дерьмо – оно по всей галактике пахнет одинаково, – изрек Хугебурка, – а я за свою жизнь изрядно его нанюхался, будьте покойны!

– Все, – отрезала Бугго. – Приятного всем аппетита. Вы как хотите, господа офицеры, а я намерена закончить завтрак.