Космическая тетушка

Часть восьмая

В ущелье всегда дул ветер, теплый и настойчивый; он поднимался снизу и длинными струями тянулся вверх, к скалистым скулам гор. Ветер, предназначенный развевать ленты и подбрасывать тонкие лоскуты ткани.

Школьный учитель Риха Рабода говорил, что в этом ущелье дышит душа Овелэ.

Они изучали искусство создавать воздушные замки. Это было очень важно, особенно в детстве. Собирать материю, выпрашивая ее у матерей и знакомых, и сшивать в полосы и квадраты – особым образом, чтобы, очутившись в ущелье, ленты извивались и ползли вверх по нагретой пустоте, а квадраты повисали между горячими источниками, бьющими далеко внизу, и нахмуренным лбом скалы, – и, повиснув, дрожали извилистыми краями.

Сочетание лент и платков создавало в ущелье воздушный замок – замок с трепещущими колоннами и порхающими перекрытиями, многоярусный, текучий, постепенно разрушающийся. Одна за другой сдавались и соскальзывали в пропасть колонны, бессильно свиваясь в падении; медленно опускались потолки и стены, попадая в холодные провалы между горячими, устремленными к небу воздушными токами. Дно ущелья покрывалось цветными заплатами, которые долго еще пузырились и вздувались, подталкиваемые бурлящей водой.

Ученики Рихи Рабоды умели правильно вкладывать лоскуты в воздух, распределяя их по пространству ущелья.

Самым трудным для Изы Тагана было в те годы – не пройти по подвесному мостику, перебрасываемому через ущелье всякий раз перед праздником, и не определить близость подходящего воздушного потока (этой цели служили особые длинные палочки с лентами), и даже не добыть красивые лоскуты, – нет, самым трудным оставалось разжать пальцы и отпустить свое творение на свободу. Но он знал, что когда сделает это, начнется чудо.

В тот раз у него получилась витая колонна. Сшитая из трех разноцветных полос, она медленно закручивалась в спираль, завораживая зрителей струением красок. А затем, как обычно, замок начал рассыпаться. Это мгновение многие любили не меньше, чем начало праздника, – оно позволяло наконец перевести дух и ощутить себя снова земными людьми.

И вдруг чей-то ярко-розовый лоскут, вместо того, чтобы сдаться и смирно прильнуть к какому-нибудь камню на земле, взвился вверх и, шелково чиркнув по щеке Тагана, стоявшего ближе всех к краю ущелья, помчался навстречу небу и скрылся за выступом скалы.

Таган тихо дотронулся до щеки, запомнившей до мелочей прикосновение летучего шелка. Мальчику показалось, что его только что поцеловала женщина, и в тот же миг он понял, что такое – быть влюбленным.

Ему было одиннадцать лет. С тех пор прошло еще пятнадцать. Целая жизнь.

– Гийан не вернулся, – объявил Риха Рабода.

Только эти слова, ничего больше. Но собравшиеся в доме учителя знали: опять, уже вторично, ничто в их жизни не будет прежним.

В первый раз несчастье подошло к ним, как прохожий, естественно и незаметно, и поначалу они все неосознанно ждали, что явится кто-то еще и объявит: случившееся – шутка, недоразумение; поваляли дурака – и будет, довольно, а сейчас все мы разойдемся по домам и заживем старой жизнью… Но ничего подобного так и не произошло, и делалось все страшнее и голоднее, и люди посреди этого страха становились все более одинокими.

Поначалу беда почти не имела признаков. Разве что закупка семян задержала сев почти на неделю. Такое, вероятно, случалось и прежде, и никто не был особо встревожен.

Централизованные поставки семян – только через государственные структуры – были утверждены год назад особым законом. Перед этим вскрылись некрасивые спекуляции нескольких частных поставщиков. Их публично судили за злоупотребление доверием клиентов. По национальному стерео показывали роскошные дома на побережье, возле самых заповедников, построенные благодаря махинациям с закупками и перепродажей селекционных, отборных семян. Все дома конфисковали, богатые жулики отправились в тюрьму, а их жены и дети – к родственникам, жить из милости. После этого и был принят закон о госпоставках.

В первый раз все были очень довольны, а на второй произошла задержка.

Семена оказались не прежние, а нового сорта, улучшенные. Их получили практически все землевладельцы северной части Овелэ.

Дети продолжали изучать топографию и генеалогию и узнавать имена своих предков на той земле, которую возделывали их родители. А злой прохожий уже готовился вынырнуть из-за поворота.

Посевы зерновых почти не взошли. Солнце убило их. Нежная зелень съеживалась и засыхала, едва покинув колыбель. Не хватало воды для полива и ткани для тентов. Скот беспечно жевал дикую траву, не подозревая о том, что зимой ему предстоит отощать. Огороды, рваные клочки надежды, вытолкнули из своих сухих недр сносный урожай, – но это было и все.

Учитель Риха Рабода заглянул как-то раз в дом к отцу Изы Тагана и спросил, остались ли у того семена.

Таган жил в городе, но всеми делами на своих землях управлял сам, и семена держал под рукой, в кладовке.

При виде учителя отец почтительно встал.

– Иза найдет для вас несколько. Наверняка в мешках что-нибудь да отыщется.

Учитель терпеливо улыбнулся, а Иза бросился в кладовку – перетряхивать мешки. Он собрал целую горсть. Учитель сделал маленький сверток из платка и ушел. Отец смотрел ему вслед так, словно верил, что Рабода с горсткой семян в состоянии отвратить неминуемый неурожай.

Однако желаемого чуда не произошло. Наверняка были какие-то другие чудеса, но только не это. Хлеб не уродился, и его закупили у Стенванэ. С юга прекратились поставки оборудования и металла и начались требования выплаты неустоек по договорам. Долги росли, но жизнь оставалась сносной.

Селекционные лаборатории пытались выправить положение. Согласно новым рекомендациям, сев произвели на две недели раньше обычного. Этот урожай погиб, затопленный невиданным разливами рек и обильными дождями.

К осени к голоду прибавилась эпидемия. Какое-то легочное заболевание, от которого не было лекарства.

Спустя годы, глядя стереохронику, трудно понять: как мог кто-то уцелеть посреди этого шквала? Но отдаленные сроки и взгляд стереокамеры спрессовали события, которые на самом деле постоянно разжижались то временем, то расстоянием. В городах ситуация была вообще менее страшной. Голодные банды бродили за пределами каменных строений и только изредка осмеливались вбегать на окраину. Их отстреливали, но меньше их от этого не становилось.

Отец Изы Тагана продал землю стенванэйским банкирам, которые, в свою очередь, сдали ее в аренду предпринимателям, а те быстро, в течение года, поставили там завод по переработке древесины.

Продавая землю, отец Изы не был одинок. Он поступил так же, как почти все обнищавшие землевладельцы, имевшие жилье в городе. На вырученные средства семья могла бы прожить несколько лет, но спустя месяц неожиданно произошел обвал национальной валюты, и все счета в банках обесценились.

Изе Тагану исполнилось четырнадцать, а его однокласснице Оале Найу – тринадцать, когда неожиданно они поняли: им придется жить совсем в другом мире, нежели их родителям.

И Риха Рабода, к которому дети пришли с этим, потрясенные, подтвердил: да, это так.

Пандемия легочных заболеваний пошла на убыль к началу третьего года, считая от весны первого неурожая. Одним из последних в городе умер отец Тагана. Он даже не болел. Просто шел по улице и упал.

С тех пор Иза Таган знал: если кто-то не вернулся домой, значит, он умер.

Но до того дня, когда это случилось с Гийаном, еще одним их одноклассником, оставалось почти двенадцать лет. Гийан успел увидеть, как взрослые люди, учившие их, детей, прикасаться к земле разумно и с любовью, начали говорить совсем другие вещи. Что земля отлично умеет залечивать свои раны. Что человеческая жизнь дороже клочка почвы и живем мы здесь и сейчас, а не в будущем, – поэтому есть смысл в том, чтобы, в обмен на льготные поставки продовольствия со Стенванэ и отсрочку выплат по государственному долгу, захоранивать у себя ядовитые и опасные отходы. И больнее всего ранило детей то, что говорили это не незнакомые взрослые люди, и не похожие на знакомых, но чужие взрослые люди; нет, это были те же самые взрослые люди, их родители, соседи, педагоги. Их лица, ставшие лживыми, сделались другими, но голоса – голоса, некогда учившие их тому, что теперь несколько иронически называлось «идеалами», – звучали как прежде. Их тембр не сумел исказиться за столь короткое время.

– Никто из нас не стал и уже не станет тем, к чему готовился, – сказал Иза Таган своей подруге Оале, когда ему было шестнадцать лет, а ей – пятнадцать.

– Кроме Гийана, – возразила она.

Гийан хотел сочинять для компьютеров. Он говорил на языках, понятных в несуществующем мире, где живут умозрительные образы. Компьютеры принимали его за одного из своих и отвечали на любые его вопросы. И только выйдя из долгой беседы со своими нереальными друзьями, Гийан иногда вспоминал о том, что он голоден.

Он не стал торговцем, как многие его неудачливые одноклассники и знакомые. Он не предложил своих услуг правительству, как сделали более удачливые. Вместо этого он работал в маленькой строительной компании, где зарплату часто задерживали на несколько месяцев.

Риха Рабода по-прежнему преподавал в школе. Новые ученики почти не слушали его. Он учил их ненужным вещам. Новые ученики знали цену нужному и ненужному. В стремительно наступивших новых условиях воздушные замки утратили смысл.

В возрасте шестнадцати лет Иза Таган начал работать на лесозаготовительном предприятии. У него была будка, вознесенная высоко над бытовками, вырубками, наваленными в штабеля стволами. Он записывал выработку, он знал теперь толк в кубометрах. Он жалел рабочих. Это были люди, которые не смогли найти себе место после того, как жизнь переменилась. Они не понимали, как такое с ними могло случиться. Но в конце концов нищета пригнала их сюда – как затолкала она других в свежепрорубленные шахты, а третьих повязала фартуками и отправила мыть посуду.

Со Стенванэ прилетали владельцы этих предприятий. Одобряли или не одобряли, обедали в ресторанах, что-то заново подписывали. Иногда после их визита немного поднимали зарплату. Очень странная шла жизнь, и она все не хотела заканчиваться.

В семнадцать лет Таган принес учителю Рабоде свои первые экономические заметки. Очень короткие. Он просто подсчитал, какую возможную прибыль получает руководство делянки от задержки зарплаты рабочим в течение десяти суток.

Рабода ничуть не изменился с тех пор, как они всем классом построили тот последний великолепный замок с витой колонной и улетевшим вверх лоскутом. Рабода был единственным, кто не изменился. Он не постарел, и лицо его не стало лживым. Он даже получал ту же самую зарплату, только теперь на нее нельзя было жить. Старые ученики приносили ему еду, и он брал – просто и с благодарностью.

– Мне дана редкая возможность, – сказал он Тагану, – почти каждый день я вижу, как меня любят.

– А если в какой-то день никто не приходит? – спросил Таган с прямотой и искренностью своих семнадцати лет.

Учитель сказал:

– Такое тоже случается.

И Таган заметил у него узкие, словно проверченные в щеках остро заточенным карандашом, ямки.

– Я сохранил семена, которые дал мне твой отец, – сказал Риха Рабода. – Провел кое-какой анализ… а потом, по моей просьбе, Гийан извлек из архивов метеорологические сводки за те два года.

– Какая связь? – не понял Иза Таган.

– Оба раза рекомендации по севу были принципиально неправильными. Особенно – второй. Этот сорт следовало высеивать как можно позднее. Кстати, мои выводы подтвердил один бывший землевладелец, ныне ночной сторож. У него имелась собственная лаборатория. Он всегда производил свой химический анализ, потому что считал всех остальных людей кретинами. Особенно – государственных специалистов. Он посеял в нужный срок, и у него действительно были хорошие всходы, но все погубило наводнение.

– Наводнение-то было случайностью? – сказал Иза Таган. Все его существо противилось услышанному. Ему не хотелось, чтобы это оказалось правдой.

– Организовать наводнение невозможно, – согласился Риха Рабода. – А предвидеть – вполне реально. Я нашел сводки погоды. Они все знали заранее. Все.

Иза поднес к лицу ладони и спрятался.

– Только не говорите, что эпидемию тоже устроили сознательно! – взмолился Иза Таган.

– Насчет эпидемии я копать не стал, – признался учитель.

Иза чуть раздвинул пальцы, глянул в просвет.

– Почему?

– Испугался, – сказал Рабода.

Им исполнилось восемнадцать лет, девятнадцать, двадцать. Они приносили Рабоде графики выработок, суммы зарплат, сроки выплат, списки несчастных случаев, копии штрафных квитанций. Те из их старого класса, кто был жив и не ушел в торговлю, – все они занимались этим.

Рабода раскладывал из получаемой информации бесконечный, безрадостный узор, потом смешивал его элементы и начинал сначала.

Наконец Рабода устроился на работу в крупную торговую компанию. В его задачу входило обучать персонал искусству моделирования, а также создание особого, присущего только данной компании дизайна. Он продумывал облик всех помещений компании, формировал образы сотрудников. Он сделал их изысканными, чередуя и сочетая детали сразу нескольких культур.

Стенванэйцы платили ему очень много. Они разбирались в проблеме стиля. Они знали, что стиль может быть проблемой.

Теперь Риха Рабода жил в большом доме, где всегда было тепло. Там повсюду стояли керамические сосуды с водой. Разные сосуды с разной водой. Плоские, с рельефным изображением листьев, замерли на самых углах стола в просторной гостиной, она же кабинет. В этой спокойной воде отражался спиральный узор расписного потолка. Имелись и стоящие на полу высокие сосуды в форме нанизанных друг на друга пузырей – они заключали в себе загадку, потому что некоторые из них были пусты, и если гостю не о чем было подумать, он мог гадать о содержании этих скрытных ваз.

В доме имелись мягкие, густо обшитые искусственными перьями одеяла, и несколько переносных ламп с белым и желтоватым светом – послушные движению пальца плавающие в воздухе шары, – и пачки плотной шероховатой бумаги для эскизов и чертежей, и десятки планшеток с книгами, и корзина с ворохом разноцветных лент… Но лучше всего были все-таки одеяла. Даже лучше еды в глубоких глиняных горшочках.

Риха Рабода, в новом одеянии, ярко-зеленом, с разрезными длинными полами и вздувающейся от малейшего ветерка тончайшей белой рубахой, с десятком узких лент на запястье, – шагал по улице. Хотя мог бы ехать. Но если бы он ехал, то пропустил бы нужный ему дом. Поэтому он неспешно шел и смотрел по сторонам.

Знакомые дома, облепленные совершенно новыми вывесками, щурились срезанными половинками окон, которые были загромождены щитами с надписями и мигающими картинками. У домов был такой вид, будто они до сих пор не поняли, как им относиться к случившемуся: то ли полагать, что их нарядили для карнавала, то ли сокрушаться о том, что переодеты в тюрьме.

Риха Рабода отсчитал от начала улицы нужный дом и осторожно вошел в подъезд. Лестница вела вверх и вниз. Это был некрасивый и небогатый дом, но и здесь жилье стоило очень дорого. Рабода подобрал полы одежды и начал спускаться.

Он прошел два уровня и остановился перед покосившейся дверью, над которой мерцал крохотный огонек точечного светильника. Светильник, привязанный веревкой, болтался на гвозде и не столько освещал что-то, сколько указывал: здесь есть – или по крайней мере, не так давно были – живые люди.

Рабода потянул дверь. Шипя о косяк разорванным синтепоном, она приотворилась, и навстречу учителю хлынула вонь разложившейся одежды и хмельного пойла.

В комнате было темно. Рабода вытащил из-за пояса фонарь и включил его. Несколько плавающих шаров вылетели из фонаря один за другим, словно их оттуда вышвырнуло бурей начальственного недовольства, и заметались по пустому пространству комнаты. Затем один из них уловил тепло живого тела и повис над ним, а два других, помедлив, как будто из опасения, присоединились к первому.

Рабода подошел поближе и разглядел то, что почуяли фонари. На охапке прелых тряпок спал человек. Распухшее лицо этого человека было темно-серым. Губы утратили естественный красноватый цвет и выглядели так, точно перед тем, как заснуть, они мяли золу. Только ресницы сохранили прежнюю юношескую роскошь и лежали на щеке густым блестящим веером.

Это был прежний ученик Рабоды, Гийан Галаваца. Он то ли числился еще на прежней работе, то ли давно был с нее изгнан. Этого не знал никто, и меньше всех – сам Гийан. Денег там не платили почти никому уже несколько месяцев. Одни сотрудники ходили в главную контору и пытались добиться правды; другие продолжали угрюмо месить цемент в слабой надежде на какое-то «будущее»; третьи вообще не появлялись нигде – результат был один и тот же.

Риха Рабода созерцал его несколько минут. Затем наклонился и погладил по щеке. Гийан сморщился во сне, вздохнул, окатил учителя зловонием и открыл глаза.

– Вставай, – велел ему Рабода.

– Нет, – ответил Гийан и снова закрыл глаза.

Рабода зажал ему нос пальцами.

Гийан с силой чихнул, освобождаясь от пальцев, дернулся на своем ложе и сел. Глаза его оставались закрытыми.

– Я хочу, чтобы ты пошел со мной, – сказал Рабода.

Тогда один глаз слегка приоткрылся. В щелку осторожно выглянул зрачок. Как будто проверяя – стоит ли вообще вновь вступать в контакт с внешним миром.

Но за несколько прошедших минут внешний мир успел коренным образом измениться. В комнате успокоенно плавали светящиеся шары. Теперь они неспешно озаряли то одно, то другое. И хотя пятна плесени на стенах и густые засыхающие лужи на бетонном полу были не лучшим, что могли отобрать у темноты пятна подвижного света, все же эти приметы безнадежного быта явно не ужасали светильники так, как это сделало спящее тело Гийана.

– Господин Рабода! – сипло вскрикнул вдруг Гийан. – А вы совсем не изменились.

– Ты тоже не слишком переменился, Гийан, – сказал Рабода. – Вставай, ты уходишь отсюда.

Не говоря больше ни слова, Гийан сильно сморщился и встал. Он постоял, держась за стену, а затем сделал осторожный шаг вперед.

– Куда? – спросил он.

– Для начала – вверх по лестнице, – сказал Рабода.

Он взял своего бывшего ученика за холодную, влажную руку.

Вместе они выбрались на улицу. Там все было по-прежнему: вывески со скачущими стенванэйскими буквами и подмаргивающими изображениями еды, одежды, посуды, безрадостно улыбающихся мужчин и женщин.

– Закрой глаза, – сказал Рабода. – Ты давно не был на солнце?

Гийан молча кивнул, опуская тяжелые веки. Они с готовностью поглотили бегающие зрачки Гийана. Рабода знал, что его бывший ученик одет в лохмотья. Сейчас, на солнечном свету, он мог разглядеть его одежду, но не стал этого делать. Верные шары выплыли из подъезда и вернулись в фонарь, и тогда Рабода закрыл дверь.

Они миновали половину улицы, когда Гийан приоткрыл один глаз и посмотрел на дневной свет сквозь ресницы. В конце улицы он уже подглядывал обоими глазами. А когда они остановились перед новым домом Рабоды, оба глаза были у Гийана распахнуты.

– Вы здесь живете? – выпалил он.

– Да, – ответил Рабода. – Я продался стенванэйцам. Обучаю их искусству строить воздушные замки.

Гийан промолчал. Он знал, что Риха Рабода прожил в нищете, на подачки прежних учеников, почти десять лет. Он видел, что Риха Рабода не переменился. Поэтому он решил: если Рабода продался стенванэйцам, значит, у него имелись на то серьезные причины. И не стал больше ни о чем спрашивать.

Рабода распорядился:

– Иди в кухню, сожги там свои тряпки и избавься от запахов.

– О! – сказал Гийан. – Так у вас есть горячая вода?

И, не прибавив больше ни слова, скрылся в кухне.

Вода в чашах на столе медленно покрывалась рябью. Узоры, отраженные в ней, начали портиться. Для вежливого хозяина это стало бы сигналом сменить тему разговора, но Гийан в доме Рабоды не был гостем, поэтому их беседа продолжалась в прежнем ключе.

Гийан, тщательно отмытый, со сверкающими волосами редкого золотисто-медного оттенка, длинными, падающими ниже спинки стула, на котором он сидел, был облачен в одежду для ленивых. Рабода дал ему два костюма: для лени, с множеством длинных свободных элементов, вроде лент, искусственных листьев и плетеных перьевых полосок, и для работы – с тугим поясом, без рукавов.

Невидимый и неслышимый, Гийан бродил по информационным мирам и выписывал на планшетку какие-то цифры. Там, в стране Нигде, Гийан был дома. Знакомые информационные потоки обливали его душу теплом. И тотчас принимались делиться новостями, вываливая перед ним длинные столбцы чисел. Новости касались людей, поэтому в электронных собеседниках Гийана не чувствовалось горечи.

– Каждый раз, когда я улыбаюсь, мне кажется, будто я предатель, – сказал Гийан Рабоде.

Водная рябь остановилась посреди плоского сосуда и задрожала.

– У моего отца был сотрудник, подчиненный, – сказал Гийан Рабоде. – Настоящий ученый. Действительно талантливый. Отец берег его, как зеницу ока. А недавно я видел его на рынке. Торговал лежалым мясом, кажется. Он меня заметил и узнал. И знаете что, господин Рабода?

– Что? – спросил Рабода.

– Он от меня спрятался. Присел под прилавок и ждал, пока я уйду… И я все еще могу улыбаться.

– А что ты предлагаешь? – удивился Риха Рабода. – Постоянно плакать?

Гийан неопределенно передернул плечами, и все ленты и листья на его одежде на мгновение ожили.

– Я спрашиваю об этом вас, – сказал Гийан. – Вы мой учитель.

– В детстве меня всегда удивляло: как могут улыбаться старики, ведь за долгую жизнь они похоронили и своих родителей, и других близких… Как вообще можно чему-то радоваться, потеряв близкого человека?

– Это другое, – возразил Гийан. – Это горе одномоментное. Было и прошло.

– Ошибаешься, – ответил ему Рабода. – Такие раны не заживают никогда. Однако человек привыкает жить с такой раной. Более того, он может взять себе в сердце и чужие раны и носить их. И все равно радоваться.

– Это какое-то хитрое искусство, – решил Гийан.

– Владеют же им одноглазые или одноногие, – сказал Рабода. – Живут себе с одним глазом – и радуются. И мы с тобой так же будем…

– Я нашел подходящего юриста, – вспомнил Гийан. – Его отец был обвинен в махинациях при закупке зерна. Единственный из всех, кто получил оправдательный приговор. Поэтому семья сохранила все прежнее имущество, и сын сумел закончить университет.

– А что отец? – спросил Рабода.

– Покончил с собой. Сказал, что не может жить после того, что с ним сделали.

– Да, это подходящий юрист, – сказал Рабода. – Свяжись с ним, только осторожно…

Первый взлом сетевой газеты они произвели через одиннадцать лет после первого неурожая. Вместо обширного блока рекламы в газете неожиданно появилась информационная заметка: те самые метеосводки, на основании которых Риха Рабода сделал свои первые выводы.

Спустя неделю появились рекомендации. Они касались не общих предметов, а вполне конкретных и были обращены к сотрудникам определенных фирм.

Гийан, особенно поначалу, предлагал для публикации зажигательные тексты – из таких, что пишут темной, жгучей кровью бурлящих вен; но Рабода предпочитал колонки цифр с краткими сухими комментариями. Так были обнародованы десятки банковских счетов и названы суммы прибыли, которую получали поименно названные господа, задержавшие зарплату рабочим. Господа были сплошь свои, овелэйцы; из Стенванэ деньги приходили как раз довольно регулярно – поскольку речь шла о суммах совершенно незначительных.

В разразившийся скандал Стенванэ не вмешивалась. Несколько заказных убийств никого не удивили и раскрыты не были. Задержки зарплаты сократились до дня-двух, а то и вовсе прекратились, и не только на названных предприятиях, но и вообще практически повсеместно.

Приблизительно месяц взломщики молчали. Неосведомленные предприниматели и владельцы торговых компаний начали уже предполагать, что информаторов выследили и арестовали, положив тем самым предел их деятельности; однако через месяц бездействия появился новый совет, и касался он сахара.

Это был небольшой шедевр Оале Найу. Она работала в порту, на разгрузке пароходов, приходивших с другого конца континента. Там тоже обстояло не слишком хорошо, но, по крайней мере, засилие Стенванэ ощущалось не столь остро. Или так только казалось – потому что это было далеко.

Став тальманом, Оале Найу поначалу всему удивлялась. Ей едва исполнилось двадцать лет, и она была такой хрупкой, что у некоторых мужчин при виде ее на глазах выступали слезы. Свои негустые пепельные волосы она заплетала в тонкие косицы и укладывала их вокруг головы в сложное плетение. Она одевалась в рабочий комбинезон и бухающие сапоги. В таком виде она ходила и на работе, и по улицам. И только собираясь к учителю она наряжалась в старое шелковое платье своей матери, отчего все соседи единодушно пришли к выводу, что Оале, во-первых, гордячка, а во-вторых, у нее есть тайный любовник.

С работой ей помог дальний родственник, предупредив, что будет тяжело. Она тотчас согласилась. Ей думалось так: сейчас она как будто законсервируется, точно прервет на время свою жизнь, заработает много-много денег – и уж потом начнет жить.

С первого же шага в порту ее поразила упитанность сдохших крыс и кошек. Эти твари, сбитые погрузчиками, пришибленные палкой или подстреленные, попались ей, как нарочно, четыре раза. Один раз все выглядело так, будто кошка гналась за крысой – и обе пали в процессе погони. Птицы тяжело ходили по рассыпанному зерну и скучая клевали его.

– Тальман! – надрывался какой-то щуплый человечек, утопающий в своей жесткой робе. – Тальман!

– Это я, – тихо сказала Оале Найу, подходя к нему.

Он подышал еще немного, а затем уставил на нее веселые, очень блестящие глазки. Веселье, которое рвалось из них, было хмельное, и злоба, таившаяся в самой их глубине, тоже была пьяная.

– Что, ты? – переспросил он. – А… Ну, идем. Новенькая? Тальмана здесь плохо задерживаются. Идем.

Они остановились возле горы контейнеров. Сидевшие поблизости мужчины – горы натруженного мяса – что-то жевали и лениво сплевывали на сапоги, себе и соседям.

– Все, начали, начали, – бодро сказал человечек и заплясал на месте. От этой его пляски сами собой отпали крышки контейнеров, и наружу явились мешки, проросшие толстыми зеленоватыми стеблями.

Руки в рукавицах обхватили первый мешок поперек живота, точно толстую женщину, и потянули. Послышался громкий, недовольный треск – побеги рвались, позволяя мешкам разделиться. На погрузчик хлопнулась бесформенная вонючая жаба.

– Боже! – сказала Оале Найу, вынимая планшетку. Ее тонкие пальцы невольно ежились на ветру. – Что это? Как это записывать?

Огромный здоровяк, обтирая рукавицы о свои штаны, приблизился к Оале и добродушно молвил:

– Пишите просто, барышня: дерьмо.

Оале робко, меленькими шажками, подошла к погрузчику и заглянула на него, вытягивая шею. Жаба лежала там, и с ее углов что-то капало на причал.

– И впрямь дерьмо, – вздохнула Оале, открывая на планшетке чистое окошко.

После этого работа пошла легче. Сгнившие овощи были отправлены заказчику. Представитель заказчика взволнованно бегал по причалу всю половину дня и кричал в свое переговорное устройство:

– Удобрения? А они не отравят поле?

Потом он куда-то исчез.

На самом дне контейнера нашлась книжка. Бумажная книжка, тоненькая, сшитая из десятка листков. Ее отскребли от стенок, прополоскали в гаванской воде и, держа за уголок, как полуутопленного котенка, преподнесли новенькой тальманше.

– Как она сюда попала? – удивилась Оале.

Она взяла книжку в обе ладони, разгладила. Это были какие-то старые стихи, о природе, погоде и тонких, переменчивых настроениях лирического героя. Такие дарили детям при начале обучения в школе. Очень давно.

– Это, барышня, останется навечно загадкой, – изрек грузчик, которому выпало подать новенькой тальманше подношение.

Оале Найу улыбнулась.

Не жить не получалось.

Она мертво спала после смены и отсиживалась дома, как в берлоге, когда ей выпадали выходные. Она заучивала наизусть стихи из книжки для первоклассников – про снег, про рыжих собак на лугу с рыжими цветами, про горы, что рассекают облака, точно шелковые платки, и про шелковые платки, улетающие на самое дно горячего ущелья. Она не тратила свои деньги, а складывала их в коробку.

Затем ей вдруг пришло на ум, что она давно не навещала старого школьного учителя, с которым когда-то, давным-давно, они построили самый лучший за всю историю школы воздушный замок. И Оале Найу нашла шелковое платье своей матери и присвоила его, а затем вышла из дома. Подходящей обуви у нее не было, поэтому она пошла босиком, хотя было уже довольно прохладно, и мостовая покусывала ее за пятки.

Но прежний дом Рабоды стоял заколоченный.

Оале Найу испугалась. Она оглянулась по сторонам несколько раз, как будто ожидала увидеть нечто. Пусть оно будет страшное, лишь бы объяснило ей бесплодную пустоту дома. Но поблизости ничего не оказалось. Только люди, бесполезно идущие по тротуару, только птицы на облетевшем дереве, и листья, которые опять, впервые почти за десяток лет, начали собирать в кучи, чтобы потом сжечь и наполнить воздух домашним запахом недавно растопленной печки.

Оале Найу повернулась и быстро пошла прочь. Из всех одноклассников она не потеряла из виду только Изу Тагана, но Иза – далеко, на своих лесозаготовках. Поэтому она побежала к матери Тагана, которая тоже жила неподалеку.

Мать Тагана обветшала и, казалось, готова была вот-вот превратиться в паутинку. Оале поцеловала ей руку и вежливо сказала, что та хорошо выглядит.

– Ты хочешь знать, как найти моего сына, – сказала женщина, с каждой минутой становясь все более старой.

– Возможно, ему известно, где находится наш учитель, Риха Рабода, – отозвалась Оале Найу. – Мне было неловко расспрашивать об этом соседей.

– И впрямь, неловко, – сказала мать Тагана. Теперь она выглядела такой древней, что Оале испугалась – не рассыпалась бы ее собеседница в прах. – Но я могу сообщить тебе его новый адрес. Говорят, теперь он разбогател, потому что работает на очень хорошую торговую компанию. На стенванэйскую компанию. Ему очень повезло, Рихе Рабоде. Да, ему повезло.

Оале Найу хотела было уйти, но мать Тагана уже совала ей в руки клочок жесткой прозрачной ткани, на которой был нацарапан новый адрес учителя Рабоды.

– Спасибо, госпожа, – сказала Оале Найу. Она уронила лоскуток, чтобы не ходить к человеку, который теперь работает в хорошей стенванэйской торговой компании, но лоскут упал буквами вверх, и они, начерченные выразительно и густо, сами собой проникли в ее сознание. Оале выбежала на улицу.

Она принялась одиноко бродить по улицам. У нее был свободный день, а она даже не знала, на что растранжирить досуг. Город, который прежде был верным ее собеседником, теперь молчал – как будто вывески залепили ему и рот, и глаза. Только деревья иногда еще встречались знакомые, но многие из них были спилены. А затем Оале увидела дом, в который не хотела идти. Первое, что она узнала, был почерк на адресной табличке. Тот же самый, что на лоскутке, который выбросила Оале, – с угловатыми, сильными росчерками без утолщений и утончений.

Особнячок с толстенькими, как пирожки, башенками по углам верхнего этажа, кутался в кудрявую шаль вьющихся растений, а в оконцах видны были махровые шторы без всяких узоров.

Оале подошла к двери и решительно позвонила. Ей открыл молодой человек с длинной одежде, полы которой волочились, как будто отстали от пяток и теперь тщетно пытались догнать их. Он был в мягкой домашней обуви без носов, и на пальцах его ног поблескивали кольца. Блестели и длинные, беспорядочно разбросанные по одежде волосы.

– Оале Найу! – вскричал он и потянулся к ней руками, чтобы она не вздумала убежать.

Оале тряхнула головой. Красавец, улыбавшийся ей в полумраке прихожей, смазался, мелькнуло совсем другое лицо – отрешенное, устремленное на экран монитора.

– Гийан, – вздохнула она. – Ну надо же! А где господин Рабода?

– В гостиной. Пьет теплый отвар. Кажется. Или читает. У него завтра демонстрация новой концепции…

Недавно их учитель закончил разработку дизайна той самой прозрачной, как бы несуществующей посуды, которая чуть позже войдет в большую моду и начнет изготавливаться в десятках стран на трех или четырех планетах. Идея динамической пустоты воплощалась в этом первом сервизе с максимальной простотой. Рабода составлял текст доклада, который намеревался прочитать перед советом директоров фирмы. Его доклады всегда были краткими и конкретными и потому пользовались неизменным вниманием.

Оале вошла и остановилась сразу за порогом.

– Здравствуйте, господин Рабода, – проговорила она. – Я хотела навестить вас, потому что у меня теперь есть работа, за которую неплохо платят, но, как вижу, моя помощь вам больше не нужна.

Она чуть отодвинулась к выходу, желая поскорее покинуть этот богатый дом, но Гийан, стоявший в дверном проеме, раскинув руки и держась за косяки, помешал ей.

– Войди и сядь, Оале, – сказал Риха Рабода. – Твоя помощь нужна мне теперь больше, чем прежде. Для начала расскажи мне, где ты работаешь…

В порту Оале не столько работала, сколько жила. Там происходило то основное, что заполняло ее жизнь. Боль, впечатления, даже друзья.

– Болезнь и немного мечты – вот и все, чего мне не хватает, – говорила она, и никто не понимал ее.

В порту болели многие, но это был не повод не выходить на работу.

В порту было весело и сытно.

И еще там постоянно дул ветер. С развязностью пьяного докера он вваливался с моря и приносил запахи нагретых металлов, прогорклого масла, древесины, гнили, слежавшихся рулонов материи, оплавленного пластика, рыбы, йода, опасности.

При разгрузке рефрижератора докеры обнаружили там собаку. Собака страшно исхудала – попытка грызть намертво замороженные туши большим успехом не увенчалась; ее шерсть была покрыта инеем, мокрые обвисшие бока сотрясал кашель, а глаза косили виновато.

– Эй, Найу! Найу! Тальман! – прокричали из «ямы». – Иди сюда!

Оале Найу, с загрубевшим на ветру голосом, с шелушащимся лицом, заглянула в трюм.

Холодильник уже отключили, люди работали в теплой одежде и специальных рукавицах, но сапоги у многих оставались прежние, громоздкие и холодные.

– Что там? – спросила Оале, и изо рта у нее изошел огромный клубок пара. Он медленно размотался и спустился в трюм, где и пропал.

– Держи! – Над палубой появился визжащий, покорно обвисающий комок сырой шерсти.

Оале машинально протянула руки и схватила это – содрогающееся, неприятно-больное, но, несомненно, живое и там, под грязными клочьями, горячее.

Следом за псом выбросилась на палубу чья-то теплая куртка. Оале поскорее завернула пса в одежду и потащила в бытовку. Животное выглядело таким несчастным, что впору завыть, на него глядя, и Оале Найу рассказала ему стихи про рыжую собаку на лугу, где растут рыжие цветы. Пес покаянно вздыхал и все понимал. Он даже слабенько лизнул девушку в кисть руки.

Боже, как он ел! Как он хлебал молоко! Как он визжал, глядя на кусок настоящего хлеба в руках у Оале!

Он ел, и ел, и ел. И толстел, и все меньше кашлял, а к концу недели важно бегал по причалу – рыжий, лоснящийся, с отстриженными колтунами и нахальным, заискивающим взглядом.

Нет, не получалось у Оале Найу «заморозиться» и переждать несколько лет своей работы в порту. Она, как этот пес, почти сразу оттаяла и сделалась общей любимицей.

Ее предупреждали: «Докеры – народ грубый». Ей говорили: «Ты сошла с ума! Соглашаться на ночные смены? Да тебя изнасилуют!» Ее пугали: «Ты больше никогда не сможешь заниматься интеллектуальным трудом!»

Она смотрела на них – на соседок, на одноклассниц, на подруг по походам в лес и в ущелье, на тех, с кем она строила воздушные замки, – и молчала.

Они торговали омолаживающей косметикой и «высококлассной» бижутерией; одна или две промышляли наркотиками и как-то раз предложили ей участие.

«Этот продукт употребляют все, и все равно будут употреблять, что бы ты ни говорила и что бы ни думала об этом так называемая сознательная общественность. Так почему бы, черт возьми, не употреблять, по крайней мере, нечто качественное?»

Оале даже не ответила. Она думала о собаке, бегающей по причалу. О рыжем псе среди рыжих бревен и рыжей ржавчины старых барж. Море пахло аптекой: ранкой на разбитой коленке, которую прижгли и закрыли бактерицидным пластырем. В книгах Оале Найу читала о том, что моряки и космические летчики в чем-то похожи. И ей казалось, что и в космосе должно пахнуть так же, как в порту.

Она перестала видеться с прежними подругами. Эти женщины стали ей отвратительны. И даже на старых голографиях класса Оале замечала теперь: они только притворялись, будто понимают всю значимость воздушных замков, а на самом деле втайне, в самой глубине своей лживой души, всегда лелеяли это предательство, и когда срок настал – сбросили маски, похватали контракты с фирмами и сумки с «продуктом» и изо всех сил, от всего гнилого сердца начали торговать, и втюхивать, и «проводить грамотный менеджмент», и Бог знает что еще вытворять, лишь бы подальше от воздушных замков, от всего, что было по-настоящему важного в их детстве…

Собака между тем сделалась толстой и охотно отзывалась на любые имена. И все это произошло в рекордные сроки.

На территории, где работала бригада Оале, имелось небольшое кафе. Там собирались в обеденный перерыв – жевать и интересно сплетничать: о предстоящих грузах, о сверхурочных, о том, что стоит присмотреться к такому-то парню – поскольку он, кажется, ничего не ворует. Тех, кто не ворует, в порту весьма не любили, и они рисковали в один прекрасный день получить по черепу крюком портального крана.

Два автомата послушно выдавали еду в обмен на жетоны, которые покупались в порту на проходной. Можно было взять настоящее мясо, настоящее кислое молоко, настоящие тушеные овощи; существовали и синтетические аналоги, но у докеров они спросом не пользовались. В те дни грузчики получали много и стабильно, поэтому «натурный» автомат стоял весь заляпанный и захватанный чумазыми ручищами, а «синтет» уныло лоснился чистыми боками.

– А кто это? – спросила Оале у своего соседа по столику.

Он обернулся.

Возле синтетического автомата крутился какой-то злосчастный тип. У него был всего один жетон, и он безуспешно пытался пристроить его в щелку автомата. На незнакомце была поношенная, некогда «приличная» одежда; лицо его выглядело кислым и тоже каким-то заношенным.

– Кажется, представитель заказчика, – сообщил грузчик. – Ну да. Разработчики чего-то там. Им должны прийти два контейнера с оборудованием. Явился, чтобы забрать лично.

Наконец «представитель заказчика» догадался вытащить из щели автомата чей-то смятый жетон, застрявший там с незапамятных времен. Он в сердцах бросил испорченный жетон на пол и быстро опустил свой. Автомат не без высокомерия изверг из себя тарелку и напустил в нее какой-то бесформенной синтетической жижи. Представитель заказчика ухватил ее и плюхнулся за соседний столик. Отрешенно глядя в стену, он отправлял в рот ложку за ложкой – всеми недовольный, погруженный в серьезные, глубокие мысли.

Сосед Оале встал, лениво подгреб ко второму автомату и, расставшись с пятью жетонами, завладел двумя кусками плохо прожаренного мяса.

Пес неожиданно явил себя из-под стола и приблизился танцующей походкой. Его пушистые ляжки вихляли на ходу. Он хорошо знал, для кого берут мясо, если к концу обеда остались жетоны.

– Лопай, бедолага, – ласково сказал докер и погладил его по морде. – Настрадался.

Торопливо вильнув, пес приник к тарелке.

Представитель заказчика посерел. Тяжелые его веки с усилием раздвинулись, вокруг глаз и на скулах проступили крохотные точки пота, и синеватый свет лампы начал в них отражаться. Человек раскрыл рот, затем медленно взялся за грудь…

– Ему плохо! – вскричала Оале.

– Да? – бессердечно переспросил докер. – Не заметил.

И тальманша, подавив естественное желание бежать на помощь страдающему человеку, вернулась на место. А глотающий воздух «представитель заказчика» обвисал на своем стуле напротив лопающего пса и двух портовых рабочих и смотрел на них с презрением и ненавистью.

– Сахар, – сказала Оале Найу учителю. – Понимаете? Огромный пароход, сверху донизу забитый сахаром в мешках. Мы уже предвкушали, как будем его разгружать. Ребята изумительно умеют воровать сыпучие продукты. Знаете, сколько сахара лезет в маленькую дамскую муфточку, вроде моей? Как-то раз я пронесла через охрану муки для всей бригады.

– Тебя, наверное, очень любят там, Оале, – задумчиво сказал Риха Рабода.

Он раскинулся на своей низкой шелковой тахте, облаченный в красную мягкую одежду с лентами вместо рукавов. Белая рубашка с тесемками у запястий и под горлом была расшита тонкими голубыми цветками.

– Хочешь, я создам модель женской одежды специально для тебя, Оале? – спросил ее учитель. – У меня есть несколько идей.

Оале, в старом платье своей матери, покачала головой.

– Пока все не закончится, я не смогу их носить.

– Это еще очень долго не закончится, Оале, – сказал Риха Рабода. – Ты рискуешь потерять свою молодость. А это не следует делать.

– Я… не трачу денег, – сказала она. – Ну, почти. Только на еду.

– А на что ты собираешься их потратить потом? – удивился учитель. – И когда это «потом», по-твоему, настанет? Ты сможешь это определить?

– Мало ли… Не знаю. Вдруг понадобится? На то, чтобы уехать отсюда. На подкуп властей. На наемных убийц. Все может случиться. Мне спокойнее, когда деньги при мне.

– Один раз они уже обесценились, – задумчиво проговорил Риха Рабода.

– Мои не обесценятся, они в эльбейском банке…

Рабода поменял позу, удобнее устраиваясь на тахте.

– Что ты говорила о сахаре? – напомнил он.

– А, да. Сахар. Вчера ночью мы видели, как его топят в порту. Подтаскивают мешки к борту и выворачивают.

– Может быть, он испорчен? – предположил Рабода.

Оале Найу чуть дернула плечом.

– За кого вы меня принимаете, господин Рабода? Разведка все выяснила в точности. Ребята спрашивали моряков, те подтвердили: высокосортный сахар, очищенный.

– Вероятно, в акватории порта утонул кто-то важный, и теперь верные соратники пытаются сохранить его тело навечно в сиропе, – задумчиво проговорил Риха Рабода. Он был так серьезен, что Оале поначалу даже приняла его слова за чистую монету.

Учитель чуть повернулся и крикнул:

– Гийан!

Гийан появился после долгой возни в соседней комнате и приглушенного бормотания. Очевидно, он сражался с несколькими врагами сразу и в конце концов одолел их и внес, пленных и усмиренных: кувшин с кипящей водой и три чашки, нанизанных на пальцы.

– А, это ты… Привет, Оале! – сказал он.

Оале Найу улыбнулась однокласснику приветливо и чуть отстраненно. Они с Гийаном никогда не были особенно близки, ни в школе, ни потом, но сейчас теплых чувств и не требовалось: довольно было сходства в образе мыслей.

– Запиши-ка кое-что, Гийан, – велел учитель и потянулся к чашке, чтобы согреться. – В порту топят сахар. Как называется пароход?

– «Гермала».

– Ты можешь узнать, кому принадлежит «Гермала»?

– Сделаем, – заверил Гийан.

– Скорее всего, она записана на подставное лицо, – предупредила Оале. И, чуть смутившись, добавила: – Может быть, это все пустое… Вечно мне повсюду чудятся заговоры и злодейские умыслы…

Гийан налил сладкой воды себе в чашку и уселся на полу.

– У нас гостья, – строго напомнил ему Рабода.

Гийан смутился и отдал Оале свою чашку, а себе взял другую.

– Найду я этого гада, который сахар топит, – обещал он. – По всей видимости, грядет обвальное повышение цен.

– Мелочь, конечно, – снова сказала Оале. – Ну, сахар. Ну, цены на него подскочат.

– Может быть, это и мелочь, – возразил учитель, – но смысл ведь не в том, чтобы сделать что-то по-настоящему крупное. Крупных дел больше не будет. Их задача – другая. Унизить.

– Как могут унизить человека цены на сахар? – сказала Оале.

– Ты говоришь это потому, что для тебя ничего не стоит утащить пуд-другой сахара. Ты говоришь это потому, что легко можешь вообще прожить без сахара. А теперь представь себе, что есть такие люди – и их большинство, – которым необходимо, чтобы в доме хранилось все. Припасики. Они побегут в магазины и начнут там давиться, хватать товар и требовать введения строгой учетно-распределительной системы. Потом набьют свои кладовки и удовлетворенно засядут на запасах. И будут знать: пусть хоть весь мир горит огнем – у них-то припрятано. Разве это не унижает?

– Кого? – уточнил Гийан и шумно отхлебнул сладкой воды.

– Хотя бы тех, кто так живет! – резко сказал учитель Рабода. – К чему они приучают себя и своих детей?

– Разве человек не греховен по своей природе? – спросила Оале.

– Да, – ответил Рабода. – Но условия жизни должны быть по возможности таковы, чтобы не позволять греху развиваться. Чтобы грех знал, по крайней мере, свое место. Чтобы человеку не приходилось делать титанических усилий просто ради того, чтобы ничего не украсть.

– И никого не убить, – брякнул Гийан. И пояснил: – Ну, лично мне…

Ровно через неделю, как только цены на сахар поползли вверх, все электронные газеты вновь вышли со взломом. Имя владельца «Гермалы», номер его банковского счета, имена его партнеров, количество уничтоженного продукта – все было опубликовано без всякой жалости и снисхождения.

Почти одновременно с этим небольшой розничный магазинчик подал в суд на оптовика, который подвел его с поставками сахара. Сумма неполученной прибыли была подсчитана весьма внушительная. Эта сумма исчислялась не от реальных, а от гипотетических цен на сахар.

Адвокат, который вел это дело, оперировал совершенно конкретными цифрами. Он в точности знал, например, какой процент сверхприбыли планировался владельцем «Гермалы».

Отрицать это у поставщика не осталось времени, поскольку одновременно с тем был арестован владелец «Гермалы». Его обвиняли в экологическом преступлении: выброшенный в акваторию порта сахар якобы привел к массовой гибели птиц и рыбы. Правда, доказать связь между сахаром и большим количеством дохлой рыбы, обнаруженной на берегу, не удалось, но кое-какие цифры в ходе процесса прозвучали.

В результате владелец магазинчика получил по суду большую компенсацию. Адвокат сложил в карман солидный гонорар и отправился домой.

До дома он не дошел.

Второй громкий судебный процесс сотрясал воздух несколько месяцев. Несколько раз арестовывали, а затем выпускали ревнивую любовницу погибшего. Делались разноречивые заявления для прессы. А информаторы молчали.

Иза Таган получил приглашение на праздник в доме господина Рабоды по электронной почте. Уведомление пришло прямо на компьютер конторы.

Таган сидел в своей будке, высоко над вырубкой. Сквозь заплеванный дождями стеклопластик были видны криво обритые поляны. Обрубленные сучья лежали неопрятными кучами, и сквозь них проросла высокая трава – победительная, с красными пышными цветками. Дальше тянулся лес; синеватая в закатном свете листва спокойно отвечала прикосновениям вечернего ветра. Эти деревья будут срублены в следующем месяце. Таган отвел от них глаза.

За ровной полосой леса торчали две трубы – лесоперерабатывающий завод. Он находился на землях, которые некогда принадлежали отцу Тагана, но Иза настолько привык их видеть, что перестал вспоминать об этом.

Он выключил компьютер, сделал отметку в бумажном журнале об окончании рабочей смены и спустился вниз.

Люди кругом уже расходились по домам. Многие жили поблизости, в бараках, предпочитая возвращаться домой раз в году, на время отпуска. Некоторые выписали семьи к себе и развели настоящее хозяйство за коленкоровыми занавесками. Прямо на земляном полу, выросли, точно грибы, кривоногие плитки, расплодилась посуда, начались кипячения, стирки и тихий плач по ночам.

Иза жил в таком бараке, в лучшей комнате – угловой. Соседи были у него только справа и через коридор. Риха Рабода присылал ему книги прямо на компьютер конторы. Таган даже скопировал один или два текста себе на планшетку, а все остальные попросту стер. Он и эти-то два скопированных прочитать не мог. Иногда читывал газету. Ее, впрочем, читали все.

Опубликованный там информаторами совет не покупать сахар – подождать, пока ситуация изменится и цена стабилизируется, – широко обсуждался в бараке. Естественно, большинство идею не поддерживало – теоретически. Практически сахара в лесодобывающем поселке все равно не было.

Иза Таган в таких обсуждениях обычно не участвовал. Молча сидел в углу над стаканом с синтетическим пойлом, которое именовалось «горячительным». На него выдавался один жетон в конце смены. Вечерами на эти жетоны велась ожесточенная игра.

С адвокатом, которого застрелили прямо на пороге его собственного дома, Таган был едва знаком. Риха Рабода предпочитал не сводить между собой людей. Тем не менее двух мимолетных встреч Тагану хватило, чтобы запомнить этого человека: изящно одетого, оживленного, самодовольного. Когда он ушел, оставив в комнате запах очень дорогих благовоний, точно кокетливая женщина, желающая, чтобы о ней помнили, Иза Таган поморщился.

– Какой…

– Не ошибись, – быстро остановил его Риха Рабода. – Он нам помогает.

– Зачем?

И Таган пожал плечами.

– Затем, что это доставляет ему удовольствие, – сказал Риха Рабода. – Он умен, получил хорошее образование. Богат. Ему нравится испытывать чувство удовлетворенной справедливости.

Таган упрямо проговорил:

– Мне бы тоже оно понравилось, будь я богат и хорошо образован.

– Все впереди, – неопределенно пообещал Риха Рабода.

И тогда Иза Таган в первый и единственный раз вышел из себя. Он закричал:

– Не надо лгать, господин Рабода! Не надо! Все позади! По крайней мере, у меня! Теперь я понимаю, для чего нужна такая нелепость, как счастливое детство! Для того, чтобы человек успел побывать счастливым! Потому что потом у него все равно все отнимут… А ребенок может быть счастлив даже на помойке. У нас в бараках много счастливых детей. Они просто еще не знают, как им не повезло.

Рабода взял его за руки, потянул, заставляя сесть в кресло, потому что Иза Таган уже рвался к выходу.

– Ты неправ, – тихо сказал учитель. – С какого-то момента человек возвращается к первозданному, детскому состоянию… И лучше, чтобы это произошло как можно раньше.

– Впадает в старческое слабоумие, вы это хотели сказать, – огрызнулся Таган. Он вдруг почувствовал, что слабеет. У него больше не было сил ни злиться, ни сопротивляться. Ему хотелось выпить.

Риха Рабода сказал:

– Вот и хорошо. Я хотел угостить тебя настоящим вином. Мне как раз гость подарил. Тот, который так тебе не понравился.

И Таган, давясь, пил действительно хорошее вино, принесенное преуспевающим адвокатом, и с каждым глотком ему становилось все тяжелее. Наконец он кое-как распрощался с учителем и ушел.

И вот теперь адвокат мертв, его любовница, застрелившая его из ревности, сидит в тюрьме в ожидании приговора, а Иза Таган сейчас отправится к начальству и попросит три дня отпуска, чтобы съездить на встречу одноклассников, созываемую в честь десятилетия окончания школы.

Иза Таган надел свой лучший костюм и обнаружил, что эта одежда сидит на нем отвратительно. Как будто он украл ее. Она отказывалась облегать плечи, она торчала и топорщилась, она морщилась и мялась неуместными складками. Он несколько раз сердито одернул ее, обвязался поясом кое-как и сказал своему отражению в мутном зеркале – единственное на всех, оно висело у вахты барака:

– Попрощайся с дядей.

И чужой человек в зеркале криво повел плечами и скорчил неприятную гримасу.

Незнакомец с отвратительной плебейской походкой, чужак, забывший, что такое книги, мелкий конторский служащий, самая отвратительная порода людишек, – Иза Таган явился в изысканный дом Рихи Рабоды, когда там еще почти никого не было.

Ему открыл Гийан. Считалось, что Гийан живет у Рабоды в качестве прислуги. Отчасти так оно и было.

Гийан золотоволосый. Гийан в золотисто-зеленых просторных одеждах с незвенящими колокольчиками по всему подолу и рукавам. Гийан лукавый, с улыбкой, дремлющей в углах губ.

Иза надвинулся прямо на него, неуклюжий, хамоватый.

Гийан глянул на него с пониманием – но и это понимание было Тагану неприятно.

Гийан сказал:

– Ты сядь. Осмотрись пока, а я принесу тебе горячего. Хочешь – с настоящим медом? У нас даже это есть! Сахар-то мы не покупаем…

Иза Таган примерился к невысокому креслу и сумел расположиться в нем. А Гийан заскользил по полам, скрылся за дверью, вернулся с подносом, подкатил столик с ограждением в форме приподнятых, как бы готовых укусить, морских волн.

За ограждением, на гладкой столешнице, робко звякали стаканчики и кувшин.

Переход от убожества к роскоши воспринимался Таганом как нечто страшное. Его глаза, до сих пор заполненные видением тупых физиономий, убитых деревьев, грязного, рваного дыма на горизонте и кривобоких строений, отказывались от матовой бледности резной кости, от смуглой полировки благородной древесины, от мягких драпировок и пушистых подушек. Красивые вещи причиняли боль – такую сильную, что впору заломить руки и расчертить себе лицо ногтями.

Таган просто сидел и смотрел. Напиток остывал в кувшине, а Таган все не мог двинуться. То, что он видел, казалось несуществующим, нереальным. Его одноклассник Гийан молча сидел рядом, устроившись прямо на полу. Наконец они встретились глазами, и Гийан улыбнулся.

– Невероятно выглядит, правда? – тихонько проговорил он. – Мне тоже так показалось, когда господин Рабода меня забрал сюда. Знаешь, Таган, он мог устроиться так гораздо раньше. Но не хотел. Только когда ему понадобились большие деньги. Он удивительный человек.

– В последний раз, когда мы виделись, я нагрубил ему, – сказал Таган, вздыхая. Он начинал оживать. Протянул руку, взял чашку. Гийан тотчас наполнил ее.

– Ему почти все грубили, – сказал Гийан успокаивающе. – Это ничего не значит.

– Кто еще придет? – спросил Иза.

– Будут человек пятнадцать. Из нашего класса – девять или десять… Я точно не помню.

Иза Таган устало зевнул, выпил горячего и сказал зачем-то:

– У нас вчера рабочего лазерной пилой покалечило…

– А, – сказал Гийан. И дернул носом в знак сочувствия.

В этот момент пришла Оале Найу. В платье, рабочей куртке и жутких сапожищах. Сапожищи она бросила в прихожей, накрыла их курткой и на легких носочках вбежала в комнату. Оале показалась Тагану такой же несуществующей, как вся прочая красота.

– Иза! – воскликнула она. – Как хорошо!

«Что хорошо?» – подумал он тупо.

Невесомые руки огладили его виски, шелковистые губы коснулись его щеки, и вдруг он вспомнил, как задел его по этому же самому участку кожи тот улетающий ввысь лоскуток ткани. Сколько раз с тех пор поменялся кожный покров у него на щеке? Но вот надо же – каждая клетка, прежде чем состариться и отмереть, успевала передать той, что созревала ей на смену, память о том прикосновении. И когда миг настал – все разом воспряло и вспомнилось.

И тотчас окружающая красота перестала быть чужой и несуществующей; странный, неприятный незнакомец, которым ощущал себя Иза, осыпался, точно короста, – и под грубой оболочкой обнаружился истинный Таган, одноклассник Оале и Гийана, один из лучших учеников Рихи Рабоды.

«Так вот для чего все это было нужно», – подумал он, теперь уже с совершенно ясной головой. И схватил Оале за талию, так что она пискнула и сказала очень грубым голосом, подражая кому-то, кто явно был ей очень симпатичен:

– Убери пассатижи!

Чуть погодя в гостиную вошел Риха Рабода – в развевающемся, пестром, очень богатом. Он шел быстро, широко, разводя заранее руки, и ученики бросились к нему. Неожиданно сильными пальцами он взял их за плечи, чуть встряхнул и отпустил.

– Отлично! – проговорил он, завершая свое энергичное приветствие, и Иза Таган поразился тому, какой молодой у него голос.

Рабода опустился на полудиванчик, и Гийан подал подушку ему под локоть. Глянув на Тагана, Риха Рабода негромко произнес:

– Если у тебя есть ко мне вопрос, задай его прямо сейчас, потому что потом будет неудобно. Все-таки – встреча моих учеников. Будем болтать о разной ерунде.

– Адвоката убила его любовница? – спросил Таган.

– Нет, конечно… Завтра или послезавтра кое-что об этом появится в газете.

– Я хотел сказать… Мне жаль, что я так грубо отзывался об этом человеке, – вымолвил Иза Таган. – Он выглядел слишком благополучным.

– Как я? – осведомился Риха Рабода.

Таган покачал головой.

– В вашей роскоши есть что-то убийственное, господин Рабода. Вы как будто нарочно развели эту чрезмерность… Как будто поливаете и удобряете цветы на болоте. Это опасно.

– Отчасти ты прав, – согласился Рабода.

– Уверен, что я прав! – горячо продолжал Таган. – Чем вы занимаетесь? Взламываете сетевые газеты, даете людям советы – как сберечь деньги, как не сдохнуть? Можно поступить еще проще. Начните печатать рекомендации по убранству именинных тортов или по украшению церемониальных одежд… Это тоже облегчит им жизнь. И будет, кстати, не так опасно.

– О чем ты? – подобрался вдруг Гийан Галаваца.

– Я? – Таган резко повернулся в его сторону. – Да о том, что никому это не интересно! Ну, обокрали кого-то. Ну, довели до самоубийства честного человека. Ну, застрелили адвоката, который выигрывал процессы… Нашим рабочим, например, до этого дела нет. Был бы сахар – покупали бы сахар. Просто его у нас не продают. Не завезли.

– Ты знаешь что? – вполголоса начал Гийан, но господин Рабода коснулся его руки и заставил замолчать.

– Нет, Гийан, он отчасти прав. Все наши разоблачения имели смысл год-два назад, а сейчас они превратились в рутину и скуку. Но свое дело взломанные газеты сделали.

– Сберегли два-три семейных состояния? – поинтересовался Таган.

– Отнюдь, – заявил учитель. – Недавно ко мне заходил один человек. Отец моего ученика. Из теперешних. Самый обычный ребенок, но безнадежно испорченный непрерывными изменениями идеалов и учебных планов. Ему просто не повезло, бедному. Как и многим другим. Его отец пытался дать мне взятку. Он хотел устроить сына в военную академию, но туда, как нетрудно догадаться, не берут тех, кто плохо закончил школу…

Иза поморщился.

– Не удивлюсь, господин Рабода, что вы охотно приняли деньги. Ради общего дела – и все такое.

– Именно! – обрадовался чему-то Рабода. – Я согласился на взятку. Но сначала мы как следует поговорили…

Он быстро огляделся в комнате, как будто ожидал увидеть там кого-то еще, кроме трех своих учеников.

– Думаю, настало время, когда нам потребуется оружие. Все деньги, какие возможно, переводим на несколько счетов в эльбейских банках. На имя Оале Найу.

– Почему? – спросила она.

– Потому что у тебя уже есть счет в эльбейском банке, не так ли?

– Я не понял, – проговорил Иза Таган медленно, – при чем тут оружие? Какое отношение оно имеет к нашей деятельности?

– Пока – никакого, – весело ответил учитель, – но когда мы его купим – то самое прямое. Естественно, покупать следует не здесь. И даже не на Овелэ. Где-нибудь на другой планете. Там же хорошо бы нанять десяток человек, разбирающихся в тактике. Отец моего двоечника – заместитель военного министра. Очень хороший офицер. Кстати, Таган, он помнит твою витую колонну…

На празднике никаких важных разговоров, естественно, не велось. Скоро пришли еще трое одноклассников, потом бывшие ученики из параллельного класса и один – учившийся классом младше, Оденпа – он работал уборщиком в крупной фирме, имевшей смешанное стенванэйско-овелэйское управление. Фирма изготавливала компьютеры самых разных конфигураций. Оденпа появлялся в доме Рабоды почти каждую неделю, принося длинные списки – целыми днями он следил за тем, кто приезжал в главную контору фирмы и как долго там задерживался. Гийан страдальчески морщился всякий раз, когда его видел.

«Страшный дурак», – шепнул он Оале, прежде чем ответить на приветствие Оденпы.

«Но полезный и добросердечный», – ободрительно прошептала она в ответ.

Оденпа почти тотчас повис на Гийане и, умоляя о чем-то, потащил в рабочую комнату, туда, где стоял компьютер.

Один из одноклассников явился с женой. Он обзавелся семьей сразу же после окончания школы и всегда ходил с супругой, так что в конце концов эта молодая женщина тоже стала восприниматься как одна из их класса.

Сразу отовсюду, изливаясь из стен, текла музыка – сперва для созерцания и размышления, затем более веселая, сопутствующая хорошей трапезе, а после – разудалая, для танцев. Риха Рабода, строгий учитель, некогда не одобрявший модных мелодий, под которые плясали его ученики в год окончания школы, сейчас нарочно заполнил свой дом тем самым танцулечным бряканьем, что десять лет назад считал отвратительным и недостойным изысканного человека.

– То, что звучало пошло десять лет назад, в наше время – верх утонченности, – объяснил он Оале Найу, когда та, смеясь, повернула к нему блестящее, подкрашенное розовой пудрой лицо.

Но, разумеется, истинная цель учителя была в другом. Запахи и популярная музыка – ничто другое не способно так вернуть человека в прошлое. Музыка-однодневка, музыка, живущая только один сезон и умирающая вместе с выпускным балом очередного класса – несмываемая маркерная отметка времени.

И они послушно вернулись в тот год, припоминая, кто в кого был влюблен и кто тайно плакал, сминая цветы и ломая высушенные крылья бабочек на своих праздничных одеждах.

– Боже! – смеялся Иза Таган. – А мне-то что делать? Я в тот вечер страшно напился и заснул в кустах.

Гийан тотчас вскочил, взметнув рукавами в воздухе – точно два разноцветных потока листьев пустил в столбы теплого воздуха, – и подал ему узенький кувшинчик, откуда сладко и заманчиво тянуло вином.

– Напейся! Напейся, Таган! – сказал он.

И Таган взял кувшинчик так осторожно, словно боялся передавить ему горло.

«Странно, – думал он, – были ведь у меня в классе друзья, и они казались самыми близкими, но теперь их нет, а остались только те, с кем и не дружил-то особо… Разве что Оале Найу. Но даже ее я как следует раньше не знал. Самые неожиданные незнакомцы – одноклассники. Считаешь, что изведал их вдоль и поперек, а на самом деле все эти годы ты изучал только одного себя, а про них как ничего не знал, так ничего и не знаешь. Кто этот Оденпа? Что я могу рассказать о Гийане? О других? Нет, Гийан прав, мне лучше напиться, как я сделал в тот вечер…»

И он осторожно влил себе в горло густую, теплую каплю сладчайшего вина, и она растворилась в его теле, претворяя воспоминания в печаль, а печаль – в нежные сумерки.

– Гийан не вернулся, – сказал учитель Риха Рабода, открывая дверь Оале и Тагану, которые встретились за квартал от его дома.

Таган уволился из лесозаготовительной компании за два дня до этого и вернулся в дом своей матери. Никогда прежде он не чувствовал так остро, что жизнь проходит, что один год не бывает похожим на другой, что все переменится, и раз, и другой, и третий, и одна из перемен не будет к худшему. Он вдруг перестал воспринимать свою земную участь как нечто самоценное, ради чего стоит неустанно трудиться и к чему следует относиться с предельной серьезностью. Поэтому и уволился. Заработанных денег хватит, чтобы прожить с полгода, а потом можно будет устроиться на работу еще куда-нибудь.

И то, что по дороге к учителю он повстречал Оале, входило в число дежурных чудес, которыми теперь была полна его необязательная, нестрогая жизнь, поэтому он даже не удивился. Просто взял ее за руку, и они отправились дальше вдвоем.

Но Риха Рабода открыл им дверь сам, и это было плохим признаком. Лицо учителя выглядело спокойным, а глаза он держал закрытыми, чтобы спрятать там смертельную тревогу. И голос Рабоды тоже прозвучал ровно.

– Гийан не вернулся.

Рука Изы напряглась и застыла в ладони Оале Найу. Иза Таган знал: если кто-то не вернулся домой, значит, он умер.

Они вошли в дом и затворили за собой дверь.

После этого времени вообще почти не осталось. Только что его было навалом – и вдруг оно разом иссякло.

Размахивая рукавами и лентами в коротко стриженных седых волосах, Риха Рабода метался по комнате и выкладывал перед Таганом планшетки, микродиски, флэшки и чипы – все, на чем ему приносили информацию.

– Суй это в компьютер! – приказывал он. – На еще! Бери! И еще эту!

– Эта – моя, – сказал Таган, взяв маленькую планшетку, свой дневник, куда он записывал все, что видел и слышал и куда копировал накладные и расчетные ведомости.

– Свою тоже, никаких поблажек – никому! – распорядился Риха Рабода.

– Что мы должны обнаружить? – спросила Оале Найу тихо. Она искала глазами святые образа – чтобы молиться, но не находила их. По всей видимости, учитель не выставлял их напоказ. Это не гармонировало бы с имиджем преуспевающего модельера и консультанта богатой компании.

– Вирус! – рявкнул учитель. – Ваш безмозглый друг, этот болван Гийан Галаваца, мне объяснял кое-что… Если кто-то захочет, чтобы нас выследили, можно заслать к нам некий вирус. По следу этой твари легко разобраться, откуда пришла информация на взломанные газеты. В последнее время следовало уже прекращать эти взломы. Но он не мог не сообщить истинных причин смерти нашего адвоката… Дурак! Дурак! – Рабода дернул себя за ленту, стягивающую прядь волос у виска, и даже вскрикнул от боли. – Боже, ну кому это нужно – узнать, кто на самом деле убил молодого, умного, преуспевающего и честного человека? Ну – убили и убили… Туда ему и дорога, если он такой честный…

– Как он хоть выглядит? – спросил Таган, включая компьютер.

– Адвокат?

– Вирус!

– Откуда я знаю! Должна быть посторонняя программа! Ищите!

– Как Гийан мог не отследить постороннюю программу? – удивилась Оале Найу. – Он разбирается в этом лучше, чем любой из нас…

– Гийан мог вообще не знать… Я сам иногда давал информацию… Без него. Включал компьютер и переписывал…

– Так сведения об адвокате дали именно вы? – спросила Оале Найу.

– Нет, об адвокате – он, – Рабода нервно замахал руками. – Какая разница!

– Господин Рабода, – Таган повернулся к учителю от компьютера и пристально посмотрел на него, – это важно, потому что облегчит нам поиски.

– Этот гад мог вообще сунуть программу, когда никого из нас в комнате не было… Проверяй все, слышишь меня? Все! Никаких поблажек! Никаких любимчиков!

Рабода весь дрожал. Голос его звучал твердо, и глаза по-прежнему прятались в густой тени век, но длинные ленты на одежде встряхивались и шевелились. Оале сказала:

– Я уложу вас на тахту, господин Рабода. И подам горячего питья. Какого вы хотели бы? С красными ягодами, верно?

Рабода позволил себя увести, но и лежа на тахте, то и дело подскакивал и выкрикивал:

– Но ведь это не Рикина? И не Лазава? И не…

– Нет, – сказал наконец Иза Таган. – И не я. И не Оале Найу. Программу-индикатор подсунул некто, связанный с изготовлением и торговлей искусственным интеллектом…

– Ты уверен? – подал голос Риха Рабода.

– Нет, – сказал Таган.

– А я уверен! – закричал Рабода. Теперь глаза его распахнулись, и страх, вырвавшийся из них, заполнил комнату. – Это он, гадина! Лез в друзья… Надо было его сразу выгнать. А теперь Гийан не вернулся. Думайте.

– О чем? – решилась спросить Оале.

– Думайте, как быть.

– Назовите имя, – сказал Таган. – Тогда я буду думать.

– Оденпа, – сказал учитель. Он лег на спину, вытянул руки вдоль тела и закрыл глаза. – Его имя – Оденпа. А сейчас я намерен спать. Убирайтесь вон. Немедленно! Придете сюда вечером – оба. Из своих домов ничего с собой не берите, чтобы осталась иллюзия вашего скорого возвращения. На самом деле вы не вернетесь туда больше никогда. Поняли? Скажите – вы поняли?

– А моя мать? – спросил Таган.

– Я переправлю ее в безопасное место. Найду себе любовницу, сниму для нее квартиру. Твою мать устрою там экономкой. Об этом не волнуйся.

Оале тихонько подхватила Тагана под локоть, и они покинули роскошный дом Рабоды. «Жаль красоты», – подумал Таган.

Оденпа шел к себе усталой походкой много потрудившегося человека. Он проходил по этой улице каждый вечер. Любая тень, которую он улавливал краем глаза, была ему здесь знакома.

Поэтому он и заметил, что за ним идут. Он не стал прибавлять шагу. Тот, у кого совесть чиста, не прибавляет шагу.

А те двое быстро настигали его. Внезапно он испытал облегчение. Не двое – всего одна. И не просто «одна» – это была Оале Найу, хрупкая девушка с тонкими, как травинки, руками.

Оденпа остановился.

– Оале, – сказал он протяжно, как будто готовился запеть.

Она поморщилась. Собственное имя, исходящее из синеватых, чуть сморщенных губ Оденпы, показалось ей неприятным. Она сказала:

– Гийан Галаваца не вернулся домой.

– Наверное, застрял где-нибудь, – предположил Оденпа. – Тебя это беспокоит? Он твой парень?

– Меня это беспокоит, – подтвердила она. – А тебя нет?

– Может быть, у него есть другая? – спросил Оденпа. – Такое приходило тебе на ум?

Кто-то подошел сзади и ударил Оденпу ножом. Удар пришелся немного выше сердца. Оденпа сперва даже не понял, что произошло.

Прямо в ухо Оденпе негромкий мужской голос проговорил:

– Это ты подсунул ему вирус?

Оденпа хотел закричать, потому что неожиданно ему стало очень больно, но Оале, обмотав себе руку платком, зажала ему рот. Она и тот, невидимый, сзади, стиснули его между своими телами. Невидимка выдернул нож и всадил его снова. Ему показалось, что он распорол тугую синтепоновую подушку.

Оденпа навалился на Оале, которая удержалась на ногах только потому, что опиралась спиной о дерево, и успел еще ощутить прикосновение ее маленькой груди.

Потом убийца освободил свой нож, а Оале – свой платок, и они быстро ушли.

Много месяцев спустя, поглощенный темным трюмом чужого корабля, и еще позже, ночуя по задворкам чумазых пивных и помоек, нелегальный эмигрант с Овелэ Иза Таган вспоминал тот вечер в доме Рихи Рабоды и удивлялся тому, как все устроил учитель. Ничто в том, что он делал, не было случайным, все обладало протяженностью в будущем. Риха Рабода как будто накормил их красотой впрок, чтобы они с Оале Найу не погибли в мире, где красоты не будет вовсе.

Он ждал их у себя дома тем вечером, после убийства Оденпы. Дверь не была заперта, и они вошли в полутемную прихожую, а оттуда проникли в гостиную и остановились на пороге.

Комната была наполнена темнотой. Это была живая, подвижная темнота, она могла разговаривать. На полу, на низких столиках, на специальных подставках – везде, на разной высоте, были расставлены плошки с чистой водой, а под потолком медленно покачивались светящиеся шары, очень маленькие, спокойные, – всего три или четыре. Пока молодые люди не вошли, они висели на месте, но при появлении их шары начали шевелиться. Они улавливали малейшее изменение в температуре. Их свет отражался в чашах, дробился, перетекал из одной в другую и вдруг пропадал, когда шар замирал над точкой, где не было воды.

Риха Рабода, в просторном белом одеянии из плотного шелка, сидел на низкой тахте, разложив руки в необъятных рукавах – как это делают ленивые женщины. Свет парящих в воздухе шаров скользил по складкам его одежды и блестел при соприкосновении с нею даже ярче, чем над водой.

– Он сознался? – спросил учитель.

– Да, – сказал Иза Таган.

Риха Рабода чуть шевельнулся.

– Как? – снова спросил он.

Иза Таган ответил:

– Он умер.

Один из шаров вдруг метнулся, и его свет молнией пронесся по всем чашам. Затем все успокоилось и снова началось это мерное плавание в воздухе сгустков света.

Риха Рабода приказал:

– Садитесь, куда хотите.

Он смотрел в темноту, улавливая движение: эти двое детей устраивались на полу – чуть в стороне друг от друга, но все же так, чтобы при случае можно было соприкоснуться руками. Та часть души Рихи Рабоды, что любила Тагана и Оале Найу, блаженно согревалась их присутствием, но другая часть, отведенная Гийану, пылала не переставая; это происходило одновременно и было так привычно, что почти не причиняло боли.

– Вы должны улететь с Овелэ, – сказал Риха Рабода. – Сегодня, самое позднее – завтра утром. Не оформляйте бумаг, дайте взятки. Станьте нелегальными эмигрантами. Не берите денег, которые Оале держит в банке. За деньгами легко проследить – вас сразу найдут.

Они молчали, впитывая каждое его слово. Он знал: не столько слова, сколько голос, интонацию. В последний раз они были детьми и слушали учителя. В последний раз им давали наставление.

– Вас научили тяжелому труду, вы не боитесь грязной работы. Вы испортили себе руки – и испортите их еще больше… Может быть, потом мы сумеем восстановить все. Но дольше ждать нельзя. Я уже думал над этим.

Он снова замолчал, прислушиваясь к их дыханию. Оале тихонько сопела, как будто заснул ребенок, и тонкий лучик света то и дело чертил по ее округлой щеке, чтобы скакнуть затем в чашу с водой и рассыпаться там на монетки – клад из разбитой детской копилки.

– Если слишком долго тянуть, то вы из готовых к восстанию молодых людей превратитесь в сильно пьющих циников. Человек стареет быстрее, чем это принято думать.

– Господин Рабода, – тихо подал голос Иза Таган, – скажите: есть ли надежда, что все изменится… так, без нашего восстания?

– Да, – ответил Риха Рабода тотчас. – Возможны перемены к лучшему и без насильственного смещения нынешнего правительства. Более того, они неизбежны. Уже сейчас среди тех негодяев, которые скупили все предприятия и обогатились при поддержке Стенванэ, выявились недовольные… Видите ли, даже бандиты различаются между собой. Пока они голодны и алчны, эта разница остается незаметной. Судить следует после того, как они насосутся и разжиреют. Всегда оказывается, что некоторым мало просто построить себе богатый дом и завести нескольких роскошных наложниц. Есть такие, которым нужно чувствовать силу что-то изменить в мире. Улучшить предприятие, улучшить продукцию, улучшить торговые связи. Им надоедает оставаться марионетками. На Стенванэ это тоже понимают, более того – учитывают. Стенванэйцы возьмут с Овелэ столько, сколько смогут, а потом отступятся от тех, кто больше не захочет иметь с ними дела. Во втором поколении таких предпринимателей будет еще больше…

– Может быть, подождать? – сказал Иза Таган. Он поднял руку, и шар тихо, доверчиво вплыл в его ладонь. Пальцы Тагана засветились смуглым огнем. Миг они удерживали шар, а после разжались, и шар так же спокойно поплыл дальше.

– Мы можем и подождать, – согласился Риха Рабода, – но готовы ли вы отдать свою жизнь ради этого ожидания? Мы потеряем целое поколение, а это отразится на жизни и ваших детей, и ваших внуков… Они будут потомками слабовольных людей, побежденных, сдавшихся. Если вам, ценой невероятных усилий, удастся все же дать им образование – многие из них станут презирать вас. Вы готовы к этому?

– Нет, – сказала Оале Найу. – Конечно, я люблю порт и моих докеров, но не готова провести с ними всю жизнь…

– В таком случае, нам придется совершить ряд преступлений, караемых смертной казнью, – сказал учитель почти весело.

– Мы уже начали, – напомнил Иза Таган.

– Вы должны найти поставщика, – сказал Риха Рабода, пропустив замечание своего ученика мимо ушей. – К несчастью, мой человек в военном министерстве пока не готов открыто перейти на нашу сторону. В противном случае он нашел бы поставщика сам… Но, думаю, в решающий момент военные нас поддержат.

– Сколько нужно оружия? – спросил Иза.

– Не менее тысячи стволов. Собственно, восстание должно длиться меньше суток. Если нам навяжут долгие бои, с баррикадами, уличными боями и снайперами на крышах, – мы пропали.

– А такое возможно? – спросила Оале. И смутилась: – Простите…

Риха Рабода оттолкнул от себя сразу два шара, и они полетели к Оале, озаряя лицо девушки: оно было вдохновенным, как будто она слушала музыку.

– Мы просто перестреляем парламент, – сказал учитель. – Сопротивление окажет Стража Парламента. Им за это платят. Хорошее жалованье, я узнавал. Но нас будет значительно больше, поэтому, полагаю, все получится. Сейчас в государственных школах и на некоторых заводах вводят патриотические загородные лагеря. Хотят показать народу Овелэ, что заботятся о национальных чувствах. Заодно и занять рабочих и старших школьников военной муштрой. Пусть лучше ходят строем и жгут костры в походах, чем собираются за бутылкой и толкуют о том, насколько дурно руководство завода…

Иза Таган блеснул в темноте зубами.

Учитель мгновенно уловил это:

– Ты прав, Иза. Многие ребята научатся хорошо стрелять в цель… Но во время нашего выступления самым страшным будет даже не огонь охранников и не смерти глупых, рыхлых господ из правительства.

Он замолчал.

– Что? – подала голос Оале.

– Ненависть, – отозвался Риха Рабода. – Почти все жители Овелэ будут ненавидеть вас за то, что вы подняли смуту. Они боятся последствий неудачного мятежа – возможных репрессий и арестов, конфискаций имущества, обысков… А ведь у них по домам уже поприпрятано и сахарку, и сухариков, и круп. Всего-всего, с чем можно доскрипеть до могилки.

– Мы не должны презирать их за это, – сказал Иза Таган. – Люди не обязаны быть храбрыми.

– Мы и не презираем их, – возразил Риха Рабода. – Пока они не попытаются ударить нас в спину. Наши соседи, товарищи по работе, родственники, одноклассники. Самые неожиданные люди, которых мы, казалось бы, знаем вдоль и поперек… Почти сутки, пока идет восстание, вы будете жить, погруженные в море их ненависти. Зато потом, когда мы победим, они снова станут милыми и хорошими… Знайте и об этом, когда будете страдать от их неприязни. Не гневайтесь на них понапрасну.

– Хорошо, – сказала Оале Найу.

А Иза Таган спросил:

– Когда нам закупать оружие?

– Как только найдете подходящего поставщика. Ищите в портах. Ищите капитана, готового вас понять. Не подделывайтесь под чужие обычаи, оставайтесь собой: если вы сохраните себя, вам проще будет встретить достойного человека.

– Дальше, – потребовал Иза.

– У вас будет частота, на которой можно со мной связаться. Только один раз. Передадите координаты. Там будет ждать корабль. Прогулочная яхта.

– Сколько у нас времени? – спросила Оале.

– Не торопитесь, но и медлить не стоит. Не больше года.

Стало тихо. Сейчас им предстояло встать и покинуть этот дом, но они все медлили.

Наконец Иза спросил:

– А вы, господин Рабода?

– Я? – Он чуть удивился. – Я останусь здесь.

– Вы не считаете, что… после того, что случилось… Что вам лучше скрыться? – выговорил Иза. Ему было трудно произносить эти слова: как будто он говорил непристойности в присутствии достойной девушки.

– Нет, – повторил Риха Рабода. – Я останусь здесь. Я знаю, что все очень хрупко, до крайности хрупко, что все подвешено на тонкой нитке – как воздушный змей… Но я не могу уйти.

Иза Таган сказал отчаянно, с бесстыдством человека, которому предстоит умереть:

– Но если Гийан назовет ваше имя, все обвалится… Ничего не будет, ни мятежа, ни оружия, ни будущего…

Полоса света целомудренно коснулась щеки Тагана, и Риха Рабода увидел на ней блестящую полосу: Иза плакал и не знал об этом.

– Если я уйду, – тихо сказал Риха Рабода, – значит, я не верю Гийану. Это ослабит его. Они ничего не смогут доказать, пока он молчит. Они не посмеют поднять на меня руку, пока он молчит. И если он будет молчать до конца, через год на Овелэ все изменится. Я останусь в своем доме и будут ждать вашего возвращения.

– А если он все-таки не выдержит? – спросила Оале. Ее голос звякнул, как посуда из плохого олова, выброшенная в окно, на камни.

– Значит, я плохой учитель, – сказал Риха Рабода. Он встал, и шелк начал медленно стекать с его плеч на пол, а свет шаров струился по нему, скользя по поверхности ткани, но не проникая внутрь. – Пусть все остается как есть. Пусть все висит на нитке. – Он провел в воздухе рукавом, и на мгновение перед глазами молодых людей пронеслись воздушные змеи, белые, изрыгающие пламя, точно настоящие драконы.

Риха Рабода поцеловал их в щеки и глаза, и они ушли.

Ущелье осталось прежним: с отвесными стенами, наполненное пением воды, с узким клочком неба наверху. Видны были даже выцветшие шелковые лоскуты, оставшиеся от былых воздушных замков: зацепившиеся за уступы скалы, они едва шевелились разлохмаченными краями. Сильные теплые воздушные потоки достигали края ущелья, где стояли люди, и ласкали их лица.

Гийан втягивал воздух ноздрями, вздрагивая всем телом при каждом вдохе. Одежда на нем оставалась прежняя, с несколькими поясами, с кистями, ленивыми рукавами и волочащимся подолом. Она была теперь изорвана и испачкана, а рукава пропитались кровью. Длинные волосы слиплись и свалялись, но все еще оставались золотыми.

За это время он привык к прикосновениям чужих рук и не поморщился, когда они стиснули его локти и подвели к краю ущелья. Эти люди с ним не разговаривали.

Гийану трудно было стоять. Они поддерживали его, и неожиданно он ощутил благодарность. А потом все утратило вес и тяжесть, и он увидел ущелье изнутри: каждая красноватая жилка, каждый тончайший ручеек, ниточкой выбегающий из крохотной щели между камнями, каждая травинка, каждая застрявшая нитка – все было ему доступно.

Над Гийаном начал вырастать воздушный замок, первый за долгие годы. Срываясь с его изломанного тела, взлетали вверх и закручивались пояса, а рукава развевались им вдогонку, торопясь выстроить шелковые стены, и пряди волос тянулись, точно узоры, но достичь стен и лечь на них золотой инкрустацией уже не успевали. Опускаясь, вопреки сильным встречным воздушным потокам, Гийан вскинул руки к небу, и порыв ветра подхватил их, делая гийанов замок еще более причудливым. Тяжелые рукава изгибались, причиняя боль сломанным пальцам, но это было уже неважно: в ущелье, где дышит душа Овелэ, Гийан Галаваца выстроил себе прекрасную обитель и навсегда поселился в ней.