Космонавты Сталина. Межпланетный прорыв Советской Империи

СТРАННАЯ ФИЛОСОФИЯ ЦИОЛКОВСКОГО

Как-то мне на глаза попалось интервью, которое давал пару лет назад довольно известный популяризатор, кандидат технических наук, старший научный сотрудник Института истории естествознания и техники РАН Гелий Малькович Салахутдинов. Были времена, когда этот человек вызывал у меня восхищение. Он казался профессионалом высшей пробы, выпустил несколько весьма приличных работ по истории космонавтики, а его книга «Приключения на орбитах» читана мною много раз. Более того, Салахутдинов выдвигал свою кандидатуру на орбитальный полет в качестве первого журналиста-космонавта, но эта экспедиция по ряду причин не состоялась. А потому, похоже, Гелий Малькович разобиделся на советскую космонавтику раз и навсегда. А может, почувствовал приближение старости и, увидев, что возвеличивание советской космонавтики славы и денег не принесло, решил сменить «плюс» на «минус», подзаработав на «минусе»? Так или иначе, но беседы, которые вел Салахутдинов с корреспондентом «Огонька» Александром Никоновым, представляют неангажированному читателю совсем другого человека: циничного, грубого, самовлюбленного, а главное – малокомпетентном вопросах, которыми он всю свою жизнь занимался. Для нынешнего разочаровавшегося Салахутдинова важна не правда, – а громкий заголовок, демагогический выверт, скандальная подробность. Видимо, то же самое важно и для «Огонька» (а этот журнал давно обогнал любые другие издания по количеству «желтых» публикаций), а потому Салахутдинова с его сомнительным умозаключениями не только допустили на его страницы, но и оказали специфическую информационную поддержку, изобразив этаким борцом за Истину, мучеником исторической науки, а его оппонентов – глуповатыми и трусливыми чиновниками, бытовыми расистами, создателями идеологических мифов. Кроме того, «Огонек» прорекламировал новые книги Гелия Мальковича и намекнул, что они находятся чуть ли не под цензурным запретом, а потому их должен иметь в личной библиотеке всякий уважающий себя интеллигент.

Скажу прямо, разыскивать новые книги Салахутдинова, посвященные разоблачению «мифов советской космонавтики», у меня не возникло ни малейшего желания. Но разыскать их мне все же пришлось, поскольку привык с полным вниманием изучать даже те теории, которые в корне противоречат моим собственным взглядам, – ведь я могу чего-то не знать, упустить из виду, попасть под влияние злонамеренного сладкоречия. В итоге я собрал в своей библиотеке не только новейшие труды Салахутдинова, но и его же собственные статьи, опубликованные в периодике, и статьи его оппонентов.

Весь этот комплект материалов производит удручающее впечатление. Возникает ощущение, что сказочная притча Ганса Христиана Андерсена о зеркале тролля – это реальность, и волшебные осколки действительно разлетелись по всей земле, сея цинизм, тоску и меланхолию. Два таких осколка достались Гелию Мальковичу, заслонив для него светлую сторону мира и человеческой истории. Впрочем, для некоторых государств Салахутдинов все же делает исключение, но не будем подозревать его в каких-то сознательных подтасовках, выставляющих одну нацию более благородной и умной по сравнению с другой, – просто пересмотр одних ценностей всегда влечет за собой пересмотр следующих, и в этом наша общая беда.

Но перейдем к делу. Книги и статьи собственно Салахутдинова заметно отличаются от интервью журналу «Огонек», – они более выдержаны, написаны более ясным языком, основные положения четко сформулированы и подкреплены доказательствами. Казалось бы, мы, независимые наблюдатели, должны признать правоту Гелия Мальковича и присоединиться к нему в борьбе за правдивое освещение исторического процесса. Но присоединяться не будем, потому что правоты-то и нет.

Поясню свою мысль на нескольких примерах. Взявшись за благородную задачу «…показать, каким мучительно трудным был путь становления и развития (науки и техники), как внешние и внутренние обстоятельства мешали научно-техническому прогрессу нашей страны, которая в годы советской власти все больше и больше отставала в своем развитии от капиталистических стран, насколько серьезные проблемы остались России в наследство от СССР», Салахутдинов начинает с выяснения отношений. Он обижается, что коллеги (в основном, престарелые деятели из сталинской эпохи) называют его «мерзким негодяем», «моськой», «пигмеем», «остепенившимся скептиком», «сумасшедшим» и «злым татарином», а потому в ответ использует не менее хлесткие эпитеты: «дураки», «вруны», «мифотворцы», «комсомольские работники», «мастера заплечных дел», «дилетанты», «любители» с «деформированным мировоззрением», – указывая при этом на полное отсутствие у оппонентов «научного образа мышления» и даже элементарной грамотности. В пылу полемики Салахутдинов не замечает, что прибегает к тем методам, которые сам же многословно опровергает и осуждает. То есть передергивает факты, отказывает другим в праве на собственное видение истории, выдирает цитаты из контекста, приписывает себе несуществующие заслуги (например, в создании особой научной школы).

Постоянно Гелий Малькович упоминает о новейшей методологии в изучении истории науки, основы которой он, якобы, изложил в фундаментальном труде «Методы историко-технических исследований.» Поскольку труд не опубликован (и это странно, ведь сегодня любой текст можно опубликовать если не на бумаге, то в Интернете), мы можем только догадываться об удивительной методологии по скупым сведениям от самого Салахутдинова. Что же мы видим, суммируя эти сведения? Предложена действительно интересная система изучения истории научно-технического прогресса. Она описывает не только последовательность открытий и изобретений самих по себе, но и учитывает исторический контекст, в котором делались эти открытия, изучает техническую лингвистику эпохи, вникает в логику давно умерших ученых и изобретателей.

"Представления о законах природы со временем изменяются, – пишет Салахутдинов в работе «Блеск и нищета К. Э. Циолковского», – поскольку человеческое познание не стоит на месте. Через какие законы должен оценивать историк то или иное изобретение: через те, которые были в рассматриваемом историческом прошлом, или через ставшие известными в настоящее время?

Ответ здесь однозначен: «Конечно, через законы, известные в прошлом.» С их помощью изобретатель будет доказывать обществу свою правоту, и если он в своем проекте выйдет из них даже в область суждений, которые будущие научные открытия приобщат к рациональным, то этот проект все равно будет научно-необоснованным, фантастическим и пр. для своего исторического времени."

Прекрасно! Подобную методику давно и с успехом применяем мы, популяризаторы научного познания, и мы можем только приветствовать, если профессиональные историки науки спустятся с небес на землю и начнут вникать в контекст обсуждаемых эпох.

Тем не менее, именно «основоположник новой методологии» Гелий Салахутдинов чаще других пренебрегает историческим контекстом. Его рассуждения о приоритетах обычно оторваны от реалий эпохи, в которой тот или иной приоритет формировался и отстаивался. Доходит до смешного. Чтобы лишний раз уязвить советскую науку, Салахутдинов начинает сравнивать, сколько нобелевских лауреатов имеется в странах Европы и сколько их имелось у нас. Счет, понятное дело, не в пользу СССР. Но в том-то и дело, что простое количественное сравнение в отрыве от исторического контекста в данном случае неуместно. Или Гелий Малькович не помнит, что в годы холодной войны Нобелевская премия, чаще всего, присуждалась из политических соображений? Или уже забыл, что многие из советских ученых, сделавших фундаментальные открытия, не только не имели возможности объявить о своем приоритете, но и вообще общаться с зарубежными корреспондентами? А сколько раз Нобелевский комитет собирался наградить засекреченных конструкторов, запустивших первый спутник и Юрия Гагарина? И что ему ответил на это Никита Хрущев?..

Ко всему прочему, Гелий Малькович, видимо, совершенно не понимает, что если он хочет, чтобы его труды воспринимались молодыми учеными и неангажированными наблюдателями, вроде меня, в качестве серьезного исследования, ему следует тщательнее выбирать, кому предлагать озвучивать свои «революционные» идеи. Скажем, журнал «Популярная механика» и телепередача «Ночной разговор у Гордона» – это одно, а журнал «Огонек» и телепередача «Утро на НТВ с Львом Новоженовым» – совсем другое.

Однако статья «Странная философия Циолковского» написана не для полемики с Салахутдиновым. И не для того, чтобы поддержать его оппонентов. (Замечу, что многие их действия по защите своего кумира с помощью «административного ресурса» действительно производят удручающее впечатление.) Моя статья появилась на свет потому, что я пытался для самого себя сформулировать, что же собой представляет Константин Эдуардович Циолковский со всеми его достоинствами и недостатками, что он привнес в науку и философию такого, за что последующие поколения должны быть ему благодарны…

О ПРИОРИТЕТАХ И ПАТЕНТАХ

Современные критики Циолковского, прежде всего, утверждают, что Константин Эдуардович не сделал ни одного настоящего открытия. Все его приоритеты не являются полноценными приоритетами, поскольку были зафиксированы еще до него. То же самое можно сказать о патентах – не было у Циолковского патентов, потому что их нужно оформлять, за них нужно платить, а он элементарно не умел этого делать.

Что касается патентов, то критики, похоже, правы. С патентами у Циолковского не ладилось. Те, которые удалось оформить на деньги благотворителей, были утрачены, а новых изобретатель оформлять не стал, обнаружив, что дополнительной славы это ему не принесет. Но как ни странно, в конечном итоге это помогло Константину Эдуардовичу. Например, знаменитый американский изобретатель Роберт Годдард как раз занимался тем, что регистрировал патенты на любую загогулину, избегал публикаций в журналах, и до Второй мировой войны в США не было ни ракетной программы, ни школы инженеров-ракетчиков.

Куда более тонким является вопрос о приоритетах. Чтобы прояснить отношение критиков, рассмотрим два наиболее известных примера: формулу Циолковского и пакетную схему устройства космической ракеты.

Критики отрицают приоритет Циолковского в выводе формулы его имени, передавая его русскому теоретику Ивану Всеволодовичу Мещерскому. И действительно, эту формулу, описывающую разгон ракеты в зависимости от количества израсходованного топлива, задолго до Циолковского был способен вывести любой человек, знакомый с высшей математикой. Этим, в частности, объясняется и то, что все пионеры космонавтики (Годдард, Оберт, Эсно-Пельтри, Цандер, Кондратюк) получали ее независимо друг от друга и от Циолковского. Более того, вывод формулы Циолковского было рутинной задачей, предлагавшейся студентам Кембриджского университета, – она входила в учебник, изданный в первый раз в 1856 году и в последний – в 1900 году. Можно смело утверждать, что тысячи студентов в течение более сорока лет выводили «формулу Циолковского.» В этой связи утрачивает какой-либо смысл тезис критиков о приоритете Мещерского, а если говорить о Циолковском, то следует обратить внимание на другое. Заслуга Константина Эдуардовича, прежде всего, в том, что он вывел не очередную математическую зависимость, лишенную физического смысла, а конкретную формулу, позволяющую производить качественную оценку ракет для межпланетных перелетов. Таким образом, публикация в «Научном обозрении» 1903 года статьи «Исследование мировых пространств реактивными приборами» закрепила за Циолковским приоритет основоположника теории не реактивного движения, но космического полета.

Рассмотрим теперь вопрос о многоступенчатых ракетах. Критики говорят, что Циолковский не изобретал многоступенчатую ракету пакетной схемы. Мол, сам принцип предложил Сирано де Бержерак в повести «Путешествие на Луну.» А первый патент на проект двухступенчатой ракеты получил в 1914 году американец Годдард. А в 1923 году технически обоснованную идею такой ракеты опубликовал немецкий исследователь Герман Оберт. А сама концепция «ракетного пакета» была придумана советским инженером Михаилом Тихонравовым в 1947 году. И Циолковский к этому имеет только то отношение, что в 1937 году популяризатор Яков Перельман предложил объединить «эскадру ракет» Константина Эдуардовича в единый агрегат.

Почему это так важно? Это очень важно, потому что именно с помощью многоступенчатой ракеты пакетной схемы «Р-7» был запущен на орбиту и первый спутник, и первый космонавт. И все, причастные к выработке принципов, благодаря которым ракета «Р-7» появилась на свет, должны быть занесены в анналы мировой истории.

Попытка вычеркнуть из этих анналов Циолковского зиждется, прежде всего, на незнании или сознательном игнорировании исторического контекста. А именно с учетом контекста можно говорить о приоритетах в той или иной области.

Поэт-забияка Сирано де Бержерак действительно описал нечто, напоминающее запуск многоступенчатой ракеты. Популяризаторы космонавтики обожают цитировать фрагмент его повести о полете на Луну: «…ракеты загорелись не сразу, а по очереди: они были расположены в разных этажах, по шести в каждом, и последующий этаж воспламенялся от сгорания предыдущего. Благодаря этому я избегал опасности погибнуть от взрыва всех ракет одновременно.» Все это замечательно, но следует учитывать одно обстоятельство: повесть де Бержерака – это сатира, а не популяризаторская работа, описание ракет приводится наряду с другими «способами полета на Луну», среди которых имеются и утренняя роса, и бычачьи мозги, и подбрасываемый магнит, и металлический монгольфьер. Нет оснований думать, что сам автор и его читатели считали ракетный принцип достижения Луны более реалистичным, чем бычачьи мозги. Поэт ткнул пальцем и попал, однако само по себе это не дает нам права присваивать ему научный приоритет.

Есть и другой пример из той же оперы. Когда-то великий сатирик Джонатан Свифт описал два невидимых спутника Марса. Его предсказание характеристик этих спутников оказалось удивительно близким к реальности, но почему-то никому не приходит в голову отобрать честь открытия Фобоса и Деймоса у Эсафа Холла…

Патент на двухступенчатую ракету Роберта Годдарда (номер 1102653) был выдан в июле 1914 года. Циолковский, скорее всего, ничего об этом изобретении и патенте не знал, но извиняющее обстоятельство не имеет никакого значения. Правда, имеет значение, что пороховые многоступенчатые ракеты можно найти в трудах Хааза, написанных в период с 1529 по 1569 годы. Или в работе бельгийца Жана Бови за 1591 год. Или в книге итальянского инженера Бирингуччо «О пиротехнике», изданной в 1540 году. Или в книге польского генерала Казимира Сименовича, которая вышла в Амстердаме в 1650 году и была переведена на многие европейские языки. Замечу еще, что этими источниками мог пользоваться и Сирано де Бержерак, но потому-то его не называют автором многоступенчатых ракет, а лишь человеком, соединившим идею многоступенчатости с идеей полета на Луну.

Итак, патент Роберта Годдарда не делает его автором принципа многоступенчатости, и имени настоящего автора мы, скорее всего, никогда не узнаем, как не знаем имени создателя самой первой ракеты. Значит, имеют значение другие концептуальные моменты. А именно – пакетная схема расположения ракет, когда одинаковые ракеты соединены друг с другом и работают параллельно, обмениваясь топливом.

Вернемся к Циолковскому. Идею сложных космических ракет, состоящих из однотипных ракет поменьше, Константин Эдуардович впервые озвучил в научно-фантастическом романе «Вне Земли», который начал издаваться в 1918 году (причем зафиксировано, что автор передал рукопись в издательство Петра Сойкина двумя годами раньше). Ученый писал:

«От простой ракеты перешли к сложной, т. е. составленной из многих простых. В общем, это было длинное тело, формы наименьшего сопротивления, длиною в 100, шириною в 4 метра, что-то вроде гигантского веретена. Поперечными перегородками оно разделялось на 20 отделений, каждое из которых было реактивным прибором, т. е. в каждом отделении содержался запас взрывчатых веществ, была взрывная камера с самодействующим инжектором, взрывная труба и пр.»

Но это было только начало. В 1926 году Циолковский составляет описание космической ракеты, «состоящей из нескольких одиночных, соединенных боками, причем места соединения усилены перегородками.» Это уже пакетная схема, но историки почему-то обходят вниманием этот проект, сразу переходя к «космическому поезду» (1929) и «эскадре ракет» (1935). Оба эти проекта, в отличие от космической ракеты 1926 года, не имели перспективы из-за чрезвычайно сложной конструкции, которая не может быть реализована техникой и по сей день. «Ракетный поезд» представлял собой многоступенчатую ракету, где головная ступень тянет остальные, – чертовски неудобно! «Эскадра ракет» – это огромная ракетная связка, в которой между отдельными агрегатами существуют не только механические, но и гидравлические связи, – топливо переливается из баков разгонных ракет в баки космических перед их разделением – еще более неудобно!

Кажется, критики правы, и в проектах Циолковского нет ничего похожего на ту схему расположения ступеней, которую после Второй мировой войны предложил Михаил Тихонравов и на которой, в конечном итоге, остановился Сергей Королев. Тем не менее общее есть и это – сам принцип. Об этом писал и Яков Перельман в работах, популяризирующих идеи Циолковского, и сам Тихонравов, который на анализе известных схем выбрал наиболее оптимальную. И не нужно думать, что предложить альтернативную схему просто: в 1926 году уже было известно о составных ракетах Роберта Годдарда и Германа Оберта, сконструированных по схеме последовательного расположения ступеней, и чтобы переломить тенденцию, нужно было хоть что-то иметь за душой. В этом смысле приоритет Циолковского неоспорим, а все попытки представить дело так, будто калужский мыслитель считается автором этого принципа только по душевной доброте Тихонравова, являются демагогией.

Вообще же поиски изначального авторства без учета исторического контекста представляются бессмысленными. Попытки отыскать предшественников Циолковского, конечно же, интересны, но могут ли они повлиять на наше восприятие истории? Ведь если разобраться, все идеи и сюжеты были придуманы еще в каменном веке, а современная человеческая культура, включая научное познание мира, – лишь более поздние вариации на уже известные темы. Чтобы не запутаться, мы вынуждены признать, что приоритет становится приоритетом только в том случае, если созрели условия для его признания. Многоступенчатая ракета Сирано де Бержерака оставалась столь же фантастическим изобретением, что и бычачьи мозги, пока развитие техники не утвердило в качестве науки первое, отвергнув второе.

Без оценки со стороны цивилизации любые открытия остаются фантазиями частного лица. А разговоры об «исторической справедливости» смешны, потому что история и справедливость никак не связаны друг с другом.

Скажу больше, главным предназначением Константина Эдуардовича Циолковского было не решить техническую задачу, как делали это Роберт Годдард в США и Герман Оберт в Германии. Циолковский выступал настоящим культуртрегером (не в ироническом, а в изначальном смысле) – человеком, созидающим новую область культуры и являющимся персонажем этой области культуры. Именно ему судьба подарила шанс объяснить обществу, зачем вообще нужна космонавтика, что она может дать не только тем, кто печется об экономическом благосостоянии, которое, увы, преходяще, но и тем, кто думает о духовном росте, о совершенствовании своего мировосприятия.

Да, Циолковский был глухой сумасшедший старик, слабо разбирающийся во многих научных вопросах, но именно такие люди зачастую и открывают для нас новые горизонты, помогают встать с четверенек, выпрямиться и окинуть окружающую саванну осмысленным взглядом.

Подниматься с четверенек в одиночку невыносимо тяжело, больно, страшно. Еще даже не придуманы слова, которыми можно описать сам этот процесс. Не сформулированы догматы, по которым человек прямоходящий считается нормой. Поэтому на подобный подвиг способны только безумцы.

Циолковский как никто другой подходил на роль такого безумца. Ни Михаил Тихонравов, ни Сергей Королев не годились для этого. Они были энтузиастами, смелыми изобретателями, стремящимися опередить время, – но долгие годы они могли бы блуждать среди деревьев, не догадываясь о существовании леса и уж тем более саванны. Циолковский для них был подобен лесному учителю из русских народных сказок, от которого мало практической пользы, но который подскажет путь. В самом словосочетании «калужский учитель» ныне заложен огромный смысл. Именно это делало Циолковского Циолковским. И одного этого достаточно.

О НАУКЕ И ФАНТАСТИКЕ

Как известно, Циолковский писал не только научные и научно-популярные статьи, но и фантастические повести.

Современные его критики обычно говорят, что не подобает настоящему ученому заниматься «бульварной литературой», которой считается фантастика. Значит, Циолковский был фантастом. И все его идеи и проекты – фантастика.

Современные любители этого жанра и литературоведы, наоборот, не считают произведения Циолковского художественной литературой. Указывают на то, что они скучны, написаны плохим языком, там нет живых персонажей, а только «бездушные схемы», которые велеречиво рассуждают на всякие малопонятные обывателю темы. Значит, Циолковский был ученым. И все его фантастические произведения – только лишь иллюстрации к его научным работам.

Попробуем ответить и тем, и другим.

Односторонний специалист подобен флюсу, но именно односторонними специалистами выглядят историки науки и литературоведы, когда пытаются рассуждать о фигурах уровня Циолковского. Культура многогранна. Наука, искусство, философия, этика, политика, социальные связи – лишь части единого целого, которое мы называем культурой. Когда человечество открывает для себя принципиально новый вид деятельности, культура начинает видоизменяться, принимая этот вид деятельности или отторгая его, при этом модифицируются все компоненты культуры. Этот процесс бывает быстрым, бывает медленным, но при любом раскладе он очевиден участникам событий только в тот сравнительно небольшой период времени, когда новаторство еще будоражит мысли, гоняет кровь, а от открывающихся перспектив перехватывает дыхание. Затем все успокаивается, новая терминология становится общепринятой, утрачивается ощущение перемен. А по прошествии десятков лет уже трудно найти точки соприкосновения между дисциплинами, которые проросли в этой области культуры, дав побеги и в другие. Ну скажите, какая связь между лампочкой накаливания и современной популярной музыкой? А вот какая. И лампочка, и поп-музыка могли возникнуть, но не возникли бы без электроэнергии, использование которой является следствием применения на практике теории электромагнитного поля, разработанной в XIX веке. Немногие из композиторов, пишущих электронную музыку, знают, как вообще «добывается электричество», но это им и не нужно – каждый должен заниматься своим делом. Но совсем по-другому процесс освоения электрической энергии выглядел на заре электрической эры.

Критики Циолковского и любители фантастики вновь пытаются выйти за рамки исторического контекста. Называя Циолковского то фантастом, то ученым, они забывают, что в начале XX века электрическая лампочка воспринималась не меньшей фантастикой, чем космический корабль. Грань между научным познанием и безудержным фантазированием выглядела стертой. Любой ученый, работавший тогда на передовом крае НТР, писал рассказы, облекая в форму художественного повествования видения, рождавшиеся у него в голове. Было важно не только сделать открытие, но и показать, какое практическое применение оно может иметь в будущем. Благодаря издателям, эти довольно беспомощные с позиций высокой литературы творения снабжались прекрасными иллюстрациями и становились наглядным пособием для тех, кто любил рассуждать о грядущих переменах, неизбежных с воцарением новых технологий. Многие из этих предсказаний кажутся из сегодняшнего дня смешными, другие поражают своей точностью, но одно не вызывает сомнений: без них не было бы современной фантастики. Ранние фантасты, к которым относился и Константин Циолковский, часто пренебрегали литературными ухищрениями, наработанными великими прозаиками XIX века, – чтобы поразить, захватить читателя, повести его за собой, достаточно было голых идей. Понимание, что фантастика – это тоже литература и авторы, работающие в этом жанре, должны соблюдать общелитературные законы, придет много позже и вызовет не одну бурю в гуманитарных кругах. Но в начале XX века все было по-другому, и Циолковский писал свою фантастику вполне в духе времени, будучи не самым плохим из тогдашних авторов.

Если в фантастических очерках «На Луне» (1893), («Изменение относительной тяжести на Земле» (1894) и «Грезы о Земле и небе» (1895) Циолковский еще не заботился о реалистическом обосновании сюжета, изобразив пребывание вне Земли лишь как условное допущение (например, персонажи очерка «На Луне» попадают туда во сне), то более поздняя повесть «Вне Земли» (1918) имеет уже развернутую фабулу, связанную с перипетиями межпланетного полета на составной пассажирской ракете по Солнечной системе и организацией «эфирной колонии.»

Тем не менее, художественность для Циолковского отступала на второй план перед доступностью и достоверностью.

«Хочу быть Чеховым в науке, – признавался он, – в небольших очерках, доступных подготовленному или неподготовленному читателю, дать серьезное логическое познание наиболее достоверного учения о космосе.»

Циолковский предоставлял полную свободу своему литературному редактору Якову Перельману, полагая, что суть научно-фантастического произведения – в полете мысли, а не в беллетристических достоинствах. При этом он, однако, хорошо чувствовал отличие этого жанра от «изящной словесности» и потому избегал, например, термина «роман», зачеркивая его и надписывая сверху «рассказ» (как он делал в черновиках писем к Александру Беляеву).

Это была принципиальная установка, вытекающая из задач научной фантастики, как их понимал Циолковский.

«Очень трудно издавать чисто научные работы, – жаловался он Перельману. – Поэтому я подумываю написать нечто вроде Вне Земли, только более занимательное, без трудных мест, в разговорной форме. Под видом фантастики можно сказать много правды.(…) Фантазию же пропустят гораздо легче.»

Популяризаторская фантастика Циолковского отличалась, однако, от более поздних произведений этого типа тем, что освещала не «узаконенные» истины, а прорывы воображения, рассчитанные на понимание со стороны потомков.

«Фантастические рассказы на темы межпланетных рейсов несут новую мысль в массы, – писал он. – Кто этим занимается, тот делает полезное дело: вызывает интерес, побуждает к деятельности мозг, рождает сочувствующих и будущих работников великих намерений.»

Впрочем, заслуга Циолковского как фантаста была не только в этом. Одним из первых в России он перенес в литературу важные элементы логики научного воображения. В повести «Грезы о Земле и небе» автор делает следующее допущение: «Тяжесть на Земле исчезла, но пусть воздух останется, и ни моря, ни реки не улетучиваются. Устроить это довольно трудно, предположить же все можно.» Поскольку явления природы фантастически перевернуты, они раскрываются особенно наглядно. В то же время этот заимствованный у науки прием доказательства от противного давал простор парадоксальному сюжету. Поэтика фантастического повествования не привносилась извне, за счет приключенческой фабулы, а как бы развивалась из самого невероятного допущения. Впоследствии такой прием получил самое широкое распространение…

Пользуясь тем, что Циолковский никогда не скрывал своего желания писать именно научную фантастику, его критики пытаются выставить дело таким образом, будто бы все творчество калужского мыслителя – это фантастика. Перебираются проекты: цельнометаллический дирижабль, птицевидный аэроплан, простейшая ракета с прямой дюзой, ракетный поезд, эскадра ракет, космическая оранжерея, замкнутая система жизнеобеспечения и так далее, – а затем на основе современных научных представлений делается вывод о несостоятельности проектов, их априорной фантастичности.

И опять критики берут грех на душу, пытаясь изобразить историю науки чем-то статичным, существующим только здесь и сейчас. Да, время отвергло большинство из идей Циолковского, но на них выросли новые и вполне жизнеспособные проекты, на них выросла школа советских ракетчиков, сумевших добиться первенства в космической гонке. А пользуясь логикой критиков, можно, например, отрицать заслуги Ньютона после того, как явился Эйнштейн.

Более того, история науки еще не закончилась, и сегодняшние догматы завтра тоже могут быть пересмотрены. Скажем, идея цельнометаллического дирижабля с изменяемым объемом находит все больше сторонников среди современных воздухоплавателей, и не исключено, что он все-таки будет построен на новом технологическом уровне и с учетом накопленного опыта. Или взять пресловутую «эскадру ракет.» Уж казалось бы, идея огромной связки из пилотируемых ракет, отделяющихся при полете и возвращающихся на космодром, фантастична по определению. Но чем, как не упрощенной «эскадрой ракет» является перспективный многоразовый носитель «Байкал-Ангара»?..

О ГУМАНИЗМЕ И ФАШИЗМЕ

Однако главные обвинения против Циолковского были выдвинуты его критиками после того, как свет увидели скрытые в архивах мировоззренческие статьи калужского мыслителя. При советской власти они были доступны только узкому кругу специалистов, ведь многие положения «космической философии» разительно расходились с марксизмом-ленинизмом. Теперь, в эпоху безудержной гласности, они стали достоянием широких масс населения и, разумеется, немедленно вызвали кривотолки.

Как только не называют Циолковского! Расистом. Фашистом. Человеконенавистником. Мистиком. Мракобесом. Антихристом. Хорошо хоть не маньяком-убийцей!

Безусловно, многие из мировоззренческих идей Константина Эдуардовича может вызвать отторжение у современного либерально мыслящего интеллигента. Например, отдавая дань модной в 1920-е годы евгенике, Циолковский говорил о необходимости совершенствования человеческого рода, которую видел, прежде всего, в принудительной стерилизации «неполноценных» людей. Но обратите внимание, как он это делал:

– Ax, какой ужас! – воскликнет либеральный интеллигент. И поторопится.

Я, например, тоже противник принудительной стерилизации, поскольку уважаю права людей и считаю, что два взрослых человека по обоюдному согласию могут завести потомство в любой удобный для них момент времени, особенно если они готовы нести ответственность за свое решение. С другой стороны, я не знаю ни одного либерального интеллигента, который взял бы на воспитание слабоумного ребенка. На Западе такие есть, но на Западе и не возмущаются трудами Циолковского. Более того, в западных странах уже давно идет дискуссия о введении обязательного дородового обследования с целью предотвращения появления на свет «несовершенных существ»: до самых отъявленных правозащитников, похоже, дошло, что неприлично бороться за права еще не рожденных калек в то время, когда по всему миру умирают от голода и бомбежек сотни тысяч вполне здоровых детей.

Но пункт о евгенике – еще цветочки. Главным камнем преткновения для доморощенных гуманистов стал тезис Циолковского о том, что в космосе давным-давно обитают некие существа, которые расселяются по планетам, уничтожая местные низшие формы жизни и низшие расы, освобождая место для высших. Поскольку низшими формами жизни Циолковский называл насекомых, рыб, птиц, животных, а низшими расами – негров и индейцев, то делается вывод, что он был фашист-расист и так далее. И разумеется, все снова забывают о контексте, вырывая цитаты и трактуя их как заблагорассудится, но обязательно – в поддержку собственного понимания наследия Циолковского.

Известно, что таким способом можно извратить кого угодно, но мы не станем уподобляться злонамеренным критикам, а попробуем разобраться, почему Циолковский, будучи по жизни добрым и тихим человеком, предлагал «уничтожать низшие расы.»

Начнем с того, что в самой основе космической философии Циолковского (называемой иногда панпсихизмом) лежала вера в одухотворенность атома, но с определенными оговорками:

Итак, если мы соглашаемся с теорией панпсихизма (а соглашаться или нет – это личный выбор и никто его вам не навязывает), то должны признать, что, оказываясь в неблагоприятных условиях, атом-дух испытывает невообразимые страдания и лучше было бы для него освободиться и получить новый шанс на реализацию в другом, более счастливом, месте. Следовательно, подлинный гуманист должен стремиться к тому, чтобы неблагоприятных мест становилось как можно меньше, а счастливых – как можно больше. В нормальном человеке, здоровом духовно и физически, рядовому атому живется куда приятнее, чем в больном человеке. Чем в недолговечном животном. Чем в примитивном растении. А существование в неорганике вообще неотличимо от смерти. Таким образом, безболезненное умерщвление низших форм и размножение на освободившемся пространстве высших форм есть акт благодеяния и обеспечения собственного безбедного существования при последующих реинкарнациях.

Дальнейшие рассуждения Циолковского довольно логичны и опираются на теорию подобия, выраженную в монизме (предположении о едином общем начале) Вселенной. Монизм подразумевает, что все в окружающем мире: и в макрокосме, и в микрокосме – строится по одному и тому же эталону. Вселенная похожа по строению на атом, атом же включает в себя целую Вселенную. Из монизма выводится логичное предположение, что и человеческое общество формируется по некоему образцу, одинаковому и для высших цивилизаций (если он вправду существует), и для низших, вроде нашей. Пытаясь понять, какие цели ставит перед собой космическая сверхцивилизация, возникшая задолго до появления человека, Циолковский пишет, что, скорее всего, они сродни нашему желанию сделать окружающий мир более комфортным, более приспособленным для проживания в нем человека и человечества. А как мы делаем это? Уничтожаем естественные ландшафты, чтобы создать поля и огороды. Выпалываем сорняки, чтобы они не задушили культурные растения. Истребляем хищников, которые могут нам угрожать, и разводим домашних животных, которые помогают вести хозяйство. Так же должны поступать и высшие цивилизации, но в космических масштабах.

Понятно, что аналогия аналогией, но смелые предположения Циолковского о мотивациях и методиках сверхцивилизаций остаются предположениями. «Космическая философия» таким образом – это не столько наука, сколько религия. И чтобы принять ее, нужно верить – как верят иудеи, христиане и мусульмане в Единого Бога, создавшего мир и человека.

Критики, разумеется, отказывают Циолковскому в праве создания и проповедования собственной религии.

При этом осуждают они его почему-то не с позиций науки, откуда следовало бы, а с позиций православных ценностей. Это выглядит странно, ведь людей, живущих в соответствии с христианским нравственным законом на планете Земля не так уж и много, а истинно православных – и того меньше.

Да, Циолковский пытался разработать новую религию, – в XX веке только самый ленивый мыслитель не разрабатывал новую религию. Изнутри вероучение Циолковского выглядит логически завершенным и гуманистическим. А снаружи – любая религия, включая самые древние и наиболее распространенные, вызывает нарекания у правоведов и гуманистов.

За «космическую философию» критики часто сравнивают Циолковского с Адольфом Гитлером и Иосифом Сталиным. Мол, и те были жуткие тираны, уничтожавшие миллионы людей, и этот желал того же. Но в том-то и дело, что для Гитлера со Сталиным была существенна только одна идея в целом свете – идея их личной и абсолютной власти. Ни в одной из философских работ Циолковского при всех их недостатках мы такой идеи не находим. И об этом тоже нужно помнить…