Костры на башнях

Глава первая

Обильный, ослепительно яркий снег обжигал уставшие глаза, и хотелось надолго закрыть их, дать долгожданный отдых. В одном, пожалуй, бойцам повезло — не было вьюги, а то, бывало, так завьюжит, что ничего не видно дальше собственного носа. Перестали порхать над головой и надоедливые хлопья. Отовсюду веяло прохладой.

Бой протекал вяло — реже трещали автоматы. Однако перестрелка не прекращалась: судя по всему, фашисты не теряли надежды где-нибудь прорвать оборону, поэтому время от времени предпринимали новые атаки. Вот и в этот раз из-за выступа скалы, казавшейся снежным великаном, появились егеря в белых маскировочных халатах. Подпустив их поближе, отделение Аргуданова открыло огонь. Пошли в ход гранаты. Вздымались снежные фонтаны, над безбрежной белой далью вспыхивали черные клубы. Егеря не выдержали, отступили за скалу, оставив на снегу несколько трупов.

Новую попытку прорваться немцы предприняли справа. Бойцы, занимающие позицию на высоте, открыли дружный огонь из автоматов, лишая противника малейшей надежды обойти с фланга.

Батальон Соколова занимал оборону по обе стороны ущелья, надежно перекрыв его. Ни одному егерю пока что не удалось прорваться по дну распадка.

— Видать, выдохлись егеря, — заметил Хачури устало. — Все бы ничего, комбат, но этот снег… — добавил он после небольшой паузы, словно пытался подвергнуть оценке и свои силы. — Трудней и трудней смотреть. Порой все сливается. Тебе, альпинисту, должно быть, легче, а?

— Мы обычно надевали черные очки.

— Не мешало бы и нам, черт возьми.

— В черных очках и с автоматом?

— А что, хороший получился бы бой, братишка.

Было от чего Вальтеру Блицу гневаться.

— Три месяца бьемся в горах, и безуспешно! Канули егеря, точно провалились в снежные сугробы. Что же это? Как нас могли обойти русские? Полковник Битнер, ваши солдаты олухи, они позволили обмануть себя. Провалили операцию…

Он понимал, что в такой ситуации нужно уметь владеть собой, но это ему не удавалось. Проклятие! Удерживать в руках Эльбрус, контролировать все основные вершины — и не прорвать незначительную, казалось бы, оборону русских! Поразительно! Непостижимо! Как же красноармейцы решились идти к труднодоступному перевалу Бечо? Почему не пошли к Донгуз-орун? Или они знали о немецкой засаде?

— А где же обещанная интенсивная выброска воздушного десанта? О чем там думают? — взялся обвинять свое начальство генерал. И связывался по рации со штабом армии, но ему отвечали, что из-за густых туманов самолеты не могут лететь через хребты. Блиц надеялся, что, после того как немецкая армия захватит Нальчик, в горы, вверх по Баксанскому ущелью, будет отправлено подкрепление. Время бежало, а помощь, как стало известно генералу, срочно потребовалась на владикавказском направлении.

Такое он не намерен был терпеть, снова связался по рации со штабом.

— В пятнадцатый раз за день идут егеря в атаку, и безуспешно. Кто их знает, — доказывал своему непосредственному начальству Блиц, — откуда русские берут силы? Никак не удается сломить их сопротивления. Нуждаюсь в поддержке авиацией. Нужны боеприпасы, подкрепление, чтобы ударить с фланга. Наступает зима, а мы никак не можем захватить высокогорное село у перевала.

— Село взять во что бы то ни стало до зимы. Результаты доложите.

— Третий день пытаюсь, — нервничал генерал. — Повторяю: нужна поддержка. Зимой здесь оставаться бессмысленно. А погода может испортиться в любое время. Октябрь на исходе.

— Обходитесь пока своими силами.

В оперативном приказе главнокомандования сухопутных войск от 14 октября 1942 года уже чувствовалась не свойственная летней кампании оборонительная тенденция:

Уже отражать, а не наступать…

Вальтер Блиц был убежден в том, что невозможно здесь, в горах, использовать боевую технику в той мере, в какой предполагалось: авиация выполняла незначительные функции — иной раз доставляла продовольствие и боеприпасы, изредка одиночные самолеты бомбили или штурмовали советские войска. Но этого мало. Попытки применить автомашины, танки потерпели неудачу, безуспешными оказались и попытки выбросить воздушные десанты: их быстро обнаруживали русские и уничтожали.

Какой же выход? Ждать весны? И тогда возобновить боевые действия? Да, но до весны еще нужно продержаться…

«Обходитесь пока своими силами» — эта фраза особенно задела Вальтера Блица, он злился, и это невольно передавалось его подчиненным.

Полковник Битнер, стоящий рядом с генералом какой-то посрамленный с потемневшим от солнца и тягот горной войны лицом, молча и свирепо смотрел на белоснежные склоны, за которыми растворились егеря, безуспешно пытавшиеся прорваться в тыл советским бойцам. В чем его, Битнера, вина? Или его солдаты не проявили храбрость, настойчивость? Хорошее, как видно, легко забывается. Еще недавно генерал Блиц твердил обратное: «Битнер, ваши егеря поистине титаны! Родина никогда не забудет их подвигов!»

На перевалах Хотю-тау полк Битнера построил более двадцати утепленных каменных жилых помещений, укрытий и складов. Солдаты валились с ног от усталости, а им все обещали: придет подкрепление — переведете дух. Все, похоже, ныне забыто. В этом мире кому как повезет: одним — Рыцарский крест, а другим не достается даже надгробный…

…Подходил к концу затянувшийся бой. Немцы под конец предприняли еще одну атаку — в какой уже раз они пытались овладеть высоткой, которая дала бы возможность переломить ход событий! Нескольким егерям на фланге удалось совершить скрытый обход и они один за другим устремились за скалы.

Сдержать прорыв в этом месте бойцы не смогли, немцы стали их обходить.

— Прикроем. — Хачури бросился с двумя бойцами наперехват.

Однако егеря вскоре просочились и в другом месте.

— Товарищ капитан, смотрите! — обнаружил их глазастый Аргуданов — он находился к Соколову ближе других.

«Надо перехватить их у нижней скалы», — решил Виктор. Одному будет трудно сдержать фашистов, снимать Аргуданова с позиции никак нельзя: через оголенный участок обороны могла проскочить другая группа немцев. И он спустился вниз по крутому откосу, по узкому коридору направился к скале и спрятался за нею. Лег на снег и стал ждать. Вскоре послышался хруст снега под ногами — егеря спешили, отрывисто и шумно дыша. Один пробежал, второй, третий…

— Эй, кто-нибудь! — крикнул Виктор по-немецки. — Да помогите, черт возьми, я ранен! Шнель! Шнель!

К нему за скалу свернули сразу двое. Он дал очередь из автомата, и оба свалились в снег. Соколов снова подождал и, как только послышались шаги, опять стал звать на помощь. Скосил еще двоих, а потом еще одного, который долго не хотел подходить, точно чувствовал опасность.

Виктор продолжал лежать на снегу, нисколько не испытывая холода. Он чувствовал себя в безопасности. За его спиной надежно возвышалась скала, на которую невозможно забраться. Наконец, когда он собрался была вставать, послышались шаги.

— Эй, кто-нибудь! Помогите! — позвал Виктор сердито.

Хруст прекратился, но на площадку никто не выходил, а через некоторое время донесся голос:

— Что с тобой? Что ты там делаешь?

— Разве твои уши заложены? Я ранен, говорю тебе! — Виктор чуть было не выругался по-русски. — Ну, скорее!

На снежном настиле площадки выросла огромная фигура.

Виктор вскрикнул:

— Карл?! — Ему показалось, что это был Карстен, и он собрался было броситься ему навстречу.

— Где же ты? Не вижу тебя, — неуклюже поворачивался немец.

Виктор сообразил, что обознался, и выстрелил.

— Ты что, свинья, делаешь! В своем уме… — Егерь, не договорив, рухнул лицом в снег.

Больше никто не появлялся. Издали доносились выстрелы, но все реже и реже. Виктор поднялся. На лбу выступил пот: лежал на снегу и вспотел — такое и представить нельзя. Но, выходит, что и такое может случиться. Он покосился на распростертые на снегу трупы егерей, перевернул одного из них, того, кто был покрупнее, и с облегчением вздохнул — нет, не Карл. Иной раз даже во время боя он невольно прекращал стрелять, опасаясь, что подстрелит Карстена, а потом спохватывался и ругал себя: так не годится.

Соколов побрел к Хачури, который с несколькими бойцами сменял позицию — и в этом месте прорваться немцам не удалось.

— Снова отбили атаку. Какую уже по счету! — Аккуратный Хачури зарос черной, с проседью, бородой, если бы не военная форма, вполне сошел бы за местного горца.

— На этот раз, думаю, они выдохлись окончательно. — Виктор указал на небо.

Надвигалась черная туча, ее густые космы обволакивали белоснежную вершину.

Из-за бурана боевые действия прекратились. Бойцы вернулись в село.

Соколов едва держался на ногах, только не мог определить, от чего больше обессилел: то ли от долгого и утомительного похода, который на протяжении трех суток держал его в постоянном напряжении, то ли от тяжкого, затянувшегося боя, а может быть, от всего, вместе взятого. Он устало переступил порог здания сельсовета, сел на первый попавшийся стул и, прислонившись плечом к стене, тут же вздремнул.

Появился Тариэл, тот самый подросток, которого однажды посылали к бойцам парламентером. Будить Соколова он не решился, вот и ждал, когда капитан откроет глаза.

— Ты что такой сердитый? — спросил его Хачури, когда вошел в помещение.

— Дедушка Мишо срочно зовет командира. Очень важно.

— Вот как.

Хачури постоял над Виктором, поколебался — стоит ли будить вконец измученного человека, но, помедлив недолго, опустил руку ему на плечо.

— Тебя срочно хочет видеть старик Мишо, — сказал ротный, когда Соколов открыл глаза. — Гонца прислал. Дело, говорит, очень важное.

— Ты выяснил, что я тебя просил? — спросил Виктор, вяло вставая. — Мать уже отправилась?

— Да. Вместе с тяжелоранеными.

Капитан постоял, все еще не в силах окончательно пробудиться.

— Если что — позови.

Сказал и ушел.

Старика Мишо Виктор встретил у него во дворе. Рука горца была перевязана: он принимал участие в обороне села, охранял с односельчанами подступы к нему с левого фланга, и был легко ранен. Елизавета Христофоровна сделала ему перевязку, одну из последних уже здесь, в горах, перед тем как отправиться во Владикавказ на самолете.

— И я на старости лет хожу вот с перевязанной рукой, — сказал Мишо, увидев Соколова. — Решил помочь молодым и себя проверить в бою. Да вояка из меня уже, видать, неважный. Сразу же подставил себя под вражескую пулю.

Правда, было это не совсем так, наговаривал на себя старик из скромности; и не первый это бой, в котором принимал Мишо участие, и ранение получил отнюдь не по своей оплошности, а из-за неуемного подростка, Тариэла-младшего, которого спасал, когда парнишка помчался с легкомысленной прытью к убитому фашисту, чтобы забрать у него автомат. Старик едва успел повалить мальчишку в сугроб, а то бы их уложили насмерть.

Комбат и старик поднялись по лестнице наверх.

— Папа! — По веранде навстречу ему бежал Алексей, сын.

— Как ты здесь оказался? — Виктор взял его на руки, стал тискать и целовать.

Наконец малыш освободился от крепких отцовских объятий и сказал:

— Ну, слушай. Мы здесь с мамой. Нас привел дядя Азамат. Мы так намучились…

Из комнаты на веранду вышла Надя.

С Алексеем на руках Виктор двинулся к жене. Она прижалась щекой к плечу мужа и заглянула в его усталые, покрасневшие глаза.

— Ой, Виктор! — заговорила она взволнованно-хриплым голосом и коснулась рукой его груди, точно ей понадобилась опора. — Если бы ты знал, что мы пережили за это время! Кошмар!

— Вы давно здесь? Мама видела вас?

— Нет. А разве она здесь? — в свою очередь спросила Надя.

— Какая досада! Значит, она улетела раньше и не знает, что вы спаслись. А она так волновалась за вас.

— Какую беду миновали, — продолжала Надя жалобно. — Ты не представляешь, что могло случиться. Ужас! Я и сейчас не могу успокоиться. Ты знаешь, что эти изверги хотели с нами сделать?

— Знаю. Слышал.

— Ты знал? И мама знала?

— Только то, что вы в Тереке. А насчет внука я ей не сказал.

— Азамату спасибо! Если бы не он… Я не знаю, что было бы со мной… с нами, с нашим сыном…

— Где же сам Азамат?

— Дед Мишо поселил его у каких-то своих родственников. Азамат так измучился. Целую ночь карабкались по горам. Только под утро добрались. Помогли наши бойцы. А как ты? — Она посмотрела на мужа заплаканными глазами, почти ничего не видя. — Ты какой-то измученный, заросший. Господи! Представляю, как ты извелся. Как ты узнал о нас, о том, что… Когда кончатся наши мучения? Этот уполномоченный, он сразу узнал меня. Тебя расхваливал. Но потом как садист…

Всю ночь они не сомкнули глаз. Надя то целовала мужа, то тихо плакала, уткнувшись ему в грудь, и все рассказывала о том, как они измучились, как мерзли, прятались от немцев, пока не повстречали советских бойцов, которые направлялись в сторону Ларисы.

— Не поверишь, я потеряла надежду. Мне казалось, что мы уже не сможем вырваться из этого снежного плена… Милый, родной мой. Неужели мы вместе? Не думала, что у тебя такая колючая борода.

Утром прибежал к старику Мишо Тариэл-младший. Он сообщил, что гостю худо. Соколов пошел вместе с горцем.

…Азамат вскочил с кровати, точно намереваясь броситься навстречу вошедшим, и вдруг вскрикнул испуганно:

— Мама, это я! Ты не узнаешь меня? — Он был бледен, черные волосы рассыпались по лбу. — Смотри, это я, я! Азамат! Твой сын, — настойчиво доказывал он.

Виктор попытался было уложить его в постель. Но тот пугливо сторонился:

— Ты не узнала меня? Это я, Азамат. Твой сын. Смотри.

— Мы видим, это ты, Азамат. Ложись, пожалуйста. — Виктор не знал, как действовать в такой, довольно странной ситуации, не хотел силой укладывать в постель. Пытался уговорить его, как дитя: — Успокойся. Ложись отдыхай. Тебе нужен покой.

Азамат наконец успокоился, лег в постель, пряча затравленные глаза.

— Что это случилось с ним? — Ничего подобного Виктору еще не приходилось видеть в своей жизни.

И старик развел руками.

— Он мне еще с вечера не понравился, — признался Мишо. — Думал, просто устал, утомился. А тут, видать, дело посерьезнее. Болезнь мне совсем не знакомая. — Старик еще и еще раз осматривал Азамата, смиренно вытянувшегося на кровати. — Прожил на свете немало, а впервые сталкиваюсь с таким недугом. Столько повидал людей. С какими только болезнями не обращались ко мне, не было такого, чтобы не помог! А с этой болезнью, вижу, мне не справиться. Ему, дорогой сынок, нужен другой врач, другой лекарь.

По хмурому лицу мужа Надя определила:

— Что-то серьезное? Еще бы! После такого напряжения… Знаешь, сколько пришлось ему пережить!

— Немедленно отправим его в госпиталь. Там хорошие специалисты, — сумрачно ответил Виктор. — Они разберутся, что с Азаматом, подлечат его.

— И я с ним отправлюсь, Виктор. Алексея возьму с собой. Будем жить у бабушки. — Надя перехватила удивленный взгляд мужа, заговорила откровенно: — Азамат так много для меня, для нас сделал. Столько на него свалилось. Пойми, ему нужна моя поддержка.

Виктор терпеливо дождался, когда она остановится.

— Послушай теперь меня. Азамата будут сопровождать медики. Нет надобности тебе лететь вместе с ним. Мы и других тяжелораненых без медсестер не отправляем, — пытался он отговорить жену. — А ты бы могла остаться с сыном еще хотя бы дня на два.

— Дело не только в медиках, Виктор.

— А в чем?

— И во внимании. Я должна, как ты этого не понимаешь, — настаивала она на своем, полагая, что муж и так правильно оценит ее решение. — Он так много для нас сделал, а ты отговариваешь.

— Послушай, Надюша, — мягко возразил Виктор, надеясь, что сможет отговорить-таки жену. — Ты ничем ему не можешь помочь…

— Ошибаешься.

— Поверь мне. И тебе нужно прийти в себя. И сыну нашему нужно отойти. Похудел, напуганный. В горах придет в себя. А ты снова норовишь в нелегкий путь.

— Виктор! — продолжала уговаривать она нетерпеливо, уверенная в своей правоте. — Ты можешь согласиться со мной хотя бы раз? Именно я смогу помочь ему. Одно дело медики, а другое — когда рядом с тобой близкий человек… Друг, — поправилась Надя.

— Ну раз так, то отправляйся. — Виктору вдруг расхотелось уговаривать жену.

Что-то новое, не похожее на прежнюю Надю, появилось в ней и вызвало его недоумение.

— Прости. — Надя словно только сейчас поняла, что не совсем правильно повела себя с мужем. — Не сердись. Я должна, понимаешь? — добавила, едва сдерживая слезы. — Или я не хочу остаться с тобой? Но надо. Это — мой долг. Только и всего…

Соколов отправил жену и сына, а сам погрузился в невеселые думы. Виктор не мог понять, что произошло с женой. Только ли из чувства признательности к Азамату за все, что он сделал для них, она отправилась вместе с ним, либо что-то большее — например, любовь — подняло ее на ноги? И ему приходила на ум шальная мысль: неужели теряю жену? Он отгонял ее, но снова и снова возвращался, потому что чем-либо другим трудно было объяснить странное поведение Нади…

У дверей сельсовета Соколов столкнулся с Ващенко, который, казалось, чувствовал, что Виктор вот-вот зайдет, приготовился его встретить, чтобы поговорить наедине. Он был доволен, возбужден.

— Получено приятное сообщение, Соколов. — Николай Иванович подхватил Виктора под руку и повел к себе в маленькую комнату, где стоял стол, свет на него падал из маленького окошка. — На эльбрусском направлении, — шумно продолжал он, — части первой немецкой горной дивизии под ударами наших войск оставили перевалы Хотю-тау и Чипер-азау. Бежали на северные склоны. И оттуда мы их погоним. Горная война за нами, Виктор!

Небольшая квадратная столешница из потемневших досок, плотно сбитых, была завалена бумагами, книгами, тут же расстелена карта, а на ней лежал толстый карандаш, который служил Ващенко указкой. В помещении сельсовета временно расположился штаб полка. Бойцы размещались в разборных домиках. Руководство фронта приняло в свое время верное решение, когда встал вопрос о том, где и как организовать строительство жилья для высокогорных гарнизонов. Строить из камня? Не было ни сил, ни времени. Выход — разборные домики, их производство и было налажено в Тбилиси.

— Кстати, — заметил Николай Иванович, — знаешь, кем оказался Прохоров? Матерым немецким шпионом.

— Ого! Он что — немец?

— Да, немец. У себя в Германии он окончил горную академию. Был инженером по горным разработкам. Представляешь? — Ващенко был и сам порядком удивлен. — Тебе от командования особая благодарность. Прибыл к нам в горы член Военного совета фронта Саджая, первый заместитель председателя СНК Грузии. Перед совещанием он лично будет вручать боевые награды солдатам и командирам. Не стану из этого делать большой тайны, скажу, что ты награждаешься орденом Красного Знамени. Поздравляю, Соколов! — И Ващенко сдавил комбату руку.

В тот день ордена и медали были вручены также Тариэлу Хачури, Асхату Аргуданову, Махару Зангиеву и другим бойцам. Поздравлял солдат и командиров генерал Тимофеев, который сопровождал в горах члена Военного совета фронта.

— В октябрьских призывах Центрального Комитета нашей партии, — сказал он, — говорится: «Доблестные защитники Кавказа! Отстаивайте каждую пядь родной земли, громите ненавистного врага!» Мы выполнили наказ партии. Выиграли горную войну. Однако опасность прорыва немцев к нефтяным богатствам не миновала. Фашисты рвутся к Военно-Грузинской дороге, подступают к стенам Владикавказа. В своей статье «Битва за Кавказ» Михаил Иванович Калинин указывает на то, что доблестные воины нанесут врагу смертельный удар и сделают Кавказ могилой для гитлеровцев. Мы выполним наказ партии. В этих боях примет участие и наша дивизия.

Глава вторая

«Есть у меня на Кавказе пристанище!» — заключил Амирхан Татарханов, переступая порог натопленной, обогретой женщиной комнаты, как человек чрезмерно довольный прожитым днем, обрадованный его благотворным итогом. И этим пристанищем является не дом Рамазана, старшего брата и его семьи, — это был небольшой особняк Саниат, когда-то худенькой красивой и стройной медсестры, ставшей ныне сорокалетней привлекательной женщиной. И все годы на чужбине он верил, что наступит конец разлуки, они встретятся. И он найдет ее живой и невредимой, незамужней и ожидающей его возвращения.

Амирхан, помнится, с замирающим сердцем направлялся к дому Саниат в первую ночь, несмотря на то что знал заранее, навел справки у старых знакомых, что живет она одна: перед войной похоронила отца и мать, а замуж не вышла. Волновался он тем не менее оттого, что не был до конца уверен, любит ли его Саниат по-прежнему — этого не знали знакомые, да и спрашивать их он не стал бы…

Она узнала его тотчас и испугалась, как будто он явился рассчитаться с нею за что-то. Он остолбенел — встреча получилась не такой, какой он ожидал. Немного погодя, когда Саниат овладела собой, она извлекла со дна огромного сундука шкатулку и, водрузив ее на стол перед ним, сказала: вот они, твои драгоценности, все тут в сохранности, бери и уходи, пожалуйста. Неприятным, обидным холодом повеяло от ее слов. Он подавил возмущение, совладал с собой.

— Спасибо, что приберегла на черный день, — пытаясь придать своим словам некоторую шутливую окраску, чтобы не показаться бедным родственником, свалившимся на ее голову внезапно, Амирхан продолжил весомо и неторопливо, чтобы сразу же почувствовала его силу: — Воспользуюсь при случае, если понадобится. Колье возьму сейчас для одной важной особы. Потом десяток других приобретем. Клянусь аллахом, наше время наступает! Но пришел я, как ты понимаешь, не за драгоценностями. Жена ты мне, хотя мы и не расписывались. И ждал я этой встречи не один год.

— Что было, того не вернуть, — поспешно ответила Саниат. — Было и прошло, не одна зима и не одно лето. — Глаза ее что-то пугливо искали на полу темной комнаты, где слабо горела керосиновая лампа, — она боялась на него взглянуть, зябко ежилась. — И прошу тебя, бери и уходи. Все тут, ничего не тронула. — Женщина подтолкнула по столу массивную шкатулку в его сторону. — Будто чувствовала, что явишься однажды. Всякое бывало, а не воспользовалась. И боялась, и берегла как зеницу ока… Да и кому такое покажешь!

Амирхан понимал, что овладеть ею предстоит заново и добиться ее расположения будет непросто. Мягко заверил:

— Все это теперь позади, Саниат. Поверь мне. Забудь все, что было тяжкого в твоей жизни.

— Нет, нет. Бери и… Прошу тебя!

— Может быть, у тебя есть муж?

— Никого у меня нет, и никто мне не нужен, — горько заявила она. — Хватит и прежних страданий. Натерпелась вдоволь. Как кошмарный сон. От упреков соседей и по сей день никак не избавлюсь. Теперь снова норовишь…

— Кого ты боишься? Советскую власть? Линия фронта не по дням, а по часам меняется… Вон уже где!

— Сегодня уходят, а завтра — вернутся. Так уже бывало. На вершине горы град не падает.

— Завтра, моя красавица, на всем Кавказе будут немцы. Запомни. И наступит наша власть. Наша, понимаешь?! — твердо и обозленно утверждал он.

— Знакомые слова. И отец мой на что-то рассчитывал. Да так и ушел, не поняв смысла жизни. Жил и не жил. На колючке груши не растут.

— Это ты брось. — От ее слов на него повеяло холодом. — Судьба повернулась к нам солнечной стороной. — Уже одно то, что мы встретились, не потерялись в суматошном и жестоком мире, — это много. Уцелели и вот опять вместе. Такое не каждому посчастливится!

— Найди себе другую. И помоложе, и… Ты вон еще какой. А у меня нет сил… Не смогу.

— Надо же так человека запугать! — бросил он в сердцах, полагая, что она боится последствий, когда снова, как в те годы, вернутся Советы. — Ну, это все теперь позади. Выше голову, моя голубка! Кончился ненастный день. — Амирхан обнял ее за плечи, вытащил из кармана носовой платок и неуклюже стал вытирать ей слезы, заглядывая в карие глаза.

Он сознательно не торопил Саниат, понимал: женщине нужно успокоиться, свыкнуться с мыслью, что он вернулся и все будет по-прежнему, что рано или поздно они по-настоящему станут мужем и женой, и она, несомненно, воспылает к нему любовью. Женщина зреет душой много быстрее, чем умом, рассудил он. И твердо решил настоять на своем.

В первую же ночь он остался у Саниат до утра, лег с нею в постель, меньше всего думая о том, желает ли она этого, готова ли к тому…

Не так уж много осталось от прежней страстной Саниат, какой она была в те годы, еще задолго до войны, когда он, раненный, попал в госпиталь. Она не только погрузнела телом, но и очерствела душой. Вполне понятно, что отвыкла от него, остыла и все нужно начинать сначала. Однако как бы там ни было, он терпеливо сносил ее холодность, надеялся, что сможет со временем вызвать в ней былую страсть. Приходил, разумеется, и к иному выводу, что нужно мудрее, трезвее на все смотреть и не ожидать теперь возвышенной, трепетной любви. Не медовый, в конце концов, у него с Саниат месяц. Не до любовных волнений и утех, дел иных у него невпроворот; жена ли она ему, либо любовница, какая разница — переспал с ней ночь, вот и весь тут трепет.

Рано утром он встал, взял из шкатулки колье и ушел. Не все произошло так, как он хотел, на что рассчитывал, и тем не менее был доволен и мог с удовлетворением сказать: все идет неплохо. Один греческий мудрец выразился так: подумай о том, что могло быть и хуже, и будешь доволен. Да поможет всевышний и дальше! Амирхану понравилось уже то, что Саниат не растранжирила драгоценности, несмотря на то что могла бы воспользоваться ими в трудную минуту. А бывало ей не очень сладко — факт. «Молодец, хозяйка», — нахваливал он ее и чувствовал, как теплой признательностью наполняется грудь к близкой ему женщине.

…Вернулся Амирхан пораньше, не в полночь, как бывало, и не крадучись, а смело, по-хозяйски вошел.

— Ну, — сказал он, не снимая скрипучих хромовых сапог, руки его были заняты свертками, — утром здесь будут немцы. Красноармейцы поджали хвосты и дружно дали деру. Отметим такое событие.

Саниат стояла перед ним растерянная, с распущенными длинными темными волосами, поверх ночной рубашки халат из теплого плотного материала. Она знала, что он сегодня явится, однако решила лечь в постель пораньше — может быть, рассердится, рассудила она, за то, что не ждет его, открыто выказывает полнейшее пренебрежение, и прекратит приходить к ней, оставит ее. Перед этим Саниат протопила с самого утра не топленную печь, согрелась горячим чаем. Стук в окно, который она узнавала безошибочно, застал ее врасплох.

— На, принимай продукты.

Он скинул плащ, затем пиджак, закатал рукава коричневой рубашки по локоть и стал потрошить над столом свертки, освобождая от оберток колбасу, сыр, доставая небольшие баночки иностранных консервов и другие продукты. В одном из свертков была толстая бутылка с красивой этикеткой.

Саниат покосилась на бутылку — вот взять и напиться, пропади все пропадом! Может быть, легче станет на душе. Амирхан перехватил ее взгляд.

— Итальянский коньяк. — Он приподнял бутылку и повернул к Саниат броской этикеткой. — И ты сегодня выпей. Это то, что надо, а не какая-то вонючая арака.

А в прошлый вечер он пил араку и нахваливал. Говорил, что хороший, чистый перегон и пьется, мол, легко. А она смотрела на него и думала: прошла бы поскорей ночь. Чутко, пугливо спала она все эти ночи, когда он бывал у нее; ей чудилось, что вот-вот ворвутся в дом соседи, стащат ее с кровати и поведут по улицам нагишом, сопровождая дикое шествие страшными обвинениями. Такое однажды даже приснилось, что она вскрикнула спросонья.

— Что с тобой? — Амирхан вскочил с кровати, а потом, разобравшись, стал выговаривать: — Ты меня чокнутым сделаешь.

— Испугалась, — оправдывалась Саниат.

— Терпеть не могу трусов. Трусливый человек много чего страшного может натворить. — Амирхан так до утра и не решился лечь спать вторично.

Саниат сидела в кровати, поджав ноги. Она с ним была вполне согласна: смелости ей никогда не хватало. Иначе она ни за что бы не пустила его даже на порог.

Сколько раз вспоминались предостерегающие слова Лизы Соколовой: «Ничего хорошего от таких не жди». Но что она тогда понимала? Глупой девчонкой была, мечтала о богатом женихе.

А ведь было время, когда Саниат восхищалась Амирханом, она полагала, что он сошел на землю, обретя живой облик сказочного Сослана. Отец привозил с собой домой высокого, стройного молодого мужчину, оставлял ночевать его в доме, как близкого человека, угощал, угождал и очень при этом гордился, что сын известного на Северном Кавказе богача оказывает почет его семье. И мечтал выдать Саниат замуж за Амирхана. «Ну, дочка, быть тебе принцессой!» — заметил ей отец, когда понял, что зачастил к ним молодой Татарханов недаром. Она витала от счастья в облаках.

Но все кончилось совсем не так, как мечталось, и отец ее был тому свидетелем: долгие годы Амирхану пришлось скрываться в разных местах, как самому несчастному абреку. Виделись урывками. То он ее находил, то она его отыскивала. А потом вовсе исчез…

Саниат, сделав над собой усилие, выпила немного коньяка. Ей стало жарко, лицо запылало. Она не предполагала, что выпивка так на нее подействует: ее постоянно тянуло плакать, она сетовала на свою незадачливую судьбу. Однако вдруг успокоилась, даже повеселела. И разделась, и легла с Амирханом в постель, не принуждая себя, как прежде. А он будто почувствовал, что наступил желанный перелом, был ласков с ней и неутомим.

После всего Амирхан поднялся с кровати, направился к столу, шлепая босыми ногами по полу. В трусах он показался ей более мосластым, долговязым, нежели в одежде. Она рассматривала его нескладную фигуру, чего не делала прежде, и злорадно усмехалась про себя — то была ее маленькая тайная радость. В полумраке комнаты нетронутое загаром тело его выглядело мертвецки-бледным. Он налил себе в стакан коньяку, поднес к губам, но пить воздержался — что-то его беспокоило.

— Я что думаю… нет полной уверенности, — заговорил он как бы сам с собой с заметным раздражением, — все ли выйдут? Не подведут? А то я знаю наших хитрых аксакалов. Наобещают золотые горы, а как до дела — исчезают, как легкая дымка поутру.

И выпил залпом.

— Налей немного и мне, — попросила она.

— Я же говорил тебе — коньяк стоящий. Там, на западе, напитки такие в цене. И женщины позволяют себе…

— Что я понимаю в напитках. Решила — так уж а быть! — Она безнадежно махнула рукой, чтобы подчеркнуть свое незавидное положение.

Амирхан налил ей небольшую рюмку, заодно и себе, а сам о чем-то настойчиво размышлял, глядя перед собой.

Саниат пила неторопливо, морщась, напиток обжигал горло. И вдруг отметила о удовлетворением: люди знают, что делают, когда пытаются с помощью таких вот напитков снять боль с души. Вот и ей стало легче. Опьянела, что ли? Жар в груди, лицо горит, в голове шумно, и уши точно наполнились водой. Потянуло ко сну. Она сползла со спинки кровати, на которую облокотилась до того, подтянула одеяло и небрежно набросила его на бедра.

Амирхан выпил залпом, морщась, поискал глазами на столе, чем бы закусить, отломил кусок сыра, закусил и тоже лег. Пристроился к ее теплому боку. Лежал спокойно, сосредоточенно смотрел в одну точку. Спать ему не хотелось, он думал о завтрашней встрече… Перебирал в памяти предыдущий полуночный разговор со стариками.

Все складывалось отнюдь не так, как предполагал Амирхан: он был уверен, что в такой ситуации, когда все отчетливей и отчетливей проясняется, что война закончится победой немцев, горцы поведут себя более благоразумно, не станут пугливо колебаться и раздумывать, чью сторону принять. Хизир, местный молла, маленький, щуплый старик, с острыми, хитрыми глазами, обещал собрать много горцев. Так и сказал ему, Амирхану: будет много наших людей. Но когда Амирхан пришел в его дом, увидел всего семь человек.

Он осмотрел собравшихся недовольным взглядом, коротко и сухо поздоровался.

— Где остальные? — резко спросил Амирхан хозяина дома.

— Подойти еще должны, — ответил Хизир услужливо.

— Ерунда какая-то получается. — Амирхан постучал по столу крепкими пальцами, как бы собираясь с мыслями. — И таким количеством вы хотите выйти навстречу? Что же о нас подумают? Захотят ли немцы иметь с нами дело? Сомневаюсь! И что вы за люди такие? Всю жизнь трусливо поджимаете хвосты. Не можете постоять за себя, за свой народ, за свою независимость. Не можете взяться как следует, дружно, вместе. Еще рывок, еще усилие, и весь Кавказ в руках немцев будет, — доказывал он притихшим, напуганно-присмиревшим горцам.

Старики продолжали молчать, и могло показаться, что никто из них еще ничего не решил.

— От нас что требуется? — спросил Амирхан доверительно, резко меняя тон. — Сущий пустяк. Боевые дружины мы не будем собирать. Нам лишь нужно быть тонкими дипломатами. Мы должны убедить наших благодетелей, что вы, старики горцы, представляющие силу на местах, авторитет, приветствуете их прибытие. Что одобряете их освободительный поход. И они в свою очередь передадут вам в руки полномочия. Создадим истинный совет старейшин.

От таких слов чуть-чуть ожили лица стариков, спало, очевидно, сковывающее их все это время напряжение.

— Вспомните, как отбирали у вас земли! — осмелел Амирхан, мигом сообразив, что теперь в самый раз взвинтить стариков. Он всегда считал, что главное — нужно взвинтить людей, довести их до такого состояния, когда они готовы броситься по первому зову в атаку. — Вспомните: у кого две коровы — кулак! Десять овец, свое небольшое пастбище — пропал! Тружеников, работающих от зари до зари, раскулачивали, выселяли, сажали в тюрьмы. За что? За что тебя, Хизир, преследовали? Только за то, что ты молла. А твоя, Хасан, голова… Неужто она побелела от счастливой жизни? В самый раз за все теперь рассчитаться.

— Да что тут много говорить. — Хизир сузил хитрые глаза и погладил белую редкую бородку. — У каждого из нас иск есть к бывшим властям.

— Все тут ты верно сказал, — согласился Хасан, сухопарый, долговязый старик. — Только вот что не могу взять в толк…

— Говори-говори, — поторапливал Амирхан, и взгляд его стал острее. — В нашем деле никаких недомолвок быть не должно.

— Вот и я говорю — не ясно, — мешкал Хасан, с трудом подступая к волновавшей его мысли. — Похоже, мы привечаем иноземцев. Они к нам с оружием, а мы к ним… на поклон?

— Иноземцы, говоришь! — взвился Амирхан. — А как ты хотел? Своими силами, как ты знаешь, ни черта не смогли мы сделать. Каждый о своей шкуре беспокоился: кто бы а него поднатужился да голову бы подставил. По-твоему, и на этот раз провалить священное дело? Ни за что! Самим нам не справиться. Так? Следовательно, нужна помощь! — Он провел ладонью поперек горла и повторил тверже: — Во как нужна! Немцы, запомните, очистят нам дорогу. Свое они, конечно, получат. Но и без нас им не обойтись. И они это знают. Каждый возьмет свое. А потом мы сами… Все, как полагается, расставим, не дадим себя обидеть. Припомним, кто что сделал. Даром ничего не дается.

Горячая речь его возымела действие. Сразу же заговорил высоким голосом молла:

— Зачем пускать на ветер столько слов? Или мы разучились понимать друг друга? Ясно каждому. Немцы просто так нам не поверят, не передадут в наши руки власть. На колени перед ними никто становиться нас не заставляет. А вот уважение, знак внимания им оказать следует. Один раз поклонимся, а польза всем большая. Для своего народа стараемся.

— Тут разговор был, — сумрачно заговорил бритоголовый мужчина. — Как будто не сегодня-завтра немцам навстречу двинутся с юга турки. Турция, не секрет, норовит овладеть нашими землями. Что же получается! Опять нам быть под османами?

— Тем более медлить нам нельзя! — уставился в бритоголового Амирхан. — Мы должны быстрее взять власть в свои руки. А как? Я вам какой час вдалбливаю. Нам нужно заслужить доверие немцев. И тогда никакие турки к нашим землям не подступятся.

— Верно, верно, — поддакивал Хизир и, чтобы положить конец бесплодным перепалкам, от которых пользы никакой, предложил перейти к конкретным делам. — Говори, Амирхан, кому что делать, какие предстоят расходы. А уж людей ко дню встречи соберем, можешь не сомневаться.

— Перво-наперво понадобится белый конь, сабля… Сами понимаете, не абы какая. Ну и все остальное, не вас мне учить, не первый раз гостей на своем веку встречаете, — оживился Амирхан.

— Сабля у меня есть, такую найти теперь не так просто, — подчеркнул молла. — И черкеску найти нетрудно.

— Коня я приведу, — сказал бритоголовый мужчина твердо.

— Будем ждать твоего сигнала.

…Амирхан с трудом отрешился от повседневных забот. Покосился на Саниат, лежащую рядом, источающую соблазняющее тепло. Он обхватил ее сильными руками, помял ее крупные мягкие груди, освобожденные от лифчика. Саниат спала, что-то пробормотала спросонья, вяло отвела от себя его руку. Ничто, однако, не могло его остановить: крепкий коньяк разжег его кровь, пробудил в нем неодолимое желание. Амирхан решительно привлек Саниат к себе, навалился на нее, не дожидаясь, когда она окончательно проснется…

Над близлежащими холмами поднимались белесые облака, освободилась земля от тумана. Тем не менее солнце, поднявшееся на востоке, все еще оставалось за плотным слоем туч. Отовсюду веяло сыростью.

Амирхан, поднявшийся чуть свет на ноги, не умываясь, не одеваясь, уже сидел за неубранным с вечера столом, решал, выпить ли ему рюмку коньяку или нет. И не удержался — выпил и закусил сыром с кукурузной лепешкой.

Волнение его усилилось, когда он шел по глухим улицам и втягивал широко раздувающимися ноздрями сырой воздух. Он предчувствовал, что старики подведут его, не доведут дело до конца.

Вышел на площадь, и сердце оборвалось: около кинотеатра стояла жалкая кучка стариков. А где же остальные? Где они? Сидят дома? Выжидают? Готовенького ждут? Амирхану хотелось рвать и метать. Но шуметь и скандалить времени не было: уже доносился гул приближающейся колонны. Нужно было встречать немцев.

Саблю и черкеску держал молла, руки его почему-то тряслись, как будто вышел с ворованными вещами.

— Да возьми же себя в руки! — нервничал Амирхан. — Неужто в таком виде предстанешь перед гостями?! Что о нас, горцах, подумают немцы?

Хасан и бритоголовый мужчина держали за уздечку белого коня. Вид у обоих был ужасный — краше в гроб кладут. И конь не из тех, что в глаза бросаются, не породистый, как ожидал Амирхан, — ребра выпирают.

— Возьмите себя в руки! — еще раз грозно приказал Амирхан, вкладывая в слова всю свою обиду и ненависть, и решительно направился вперед.

Колонна автомашин остановилась. Из черного «мерседеса» вышел генерал. За ним — Конрад Эбнер. Он остановился чуть поодаль генерала с довольной улыбкой на лице.

— Мы рады вас приветствовать на древней кавказской земле! — взволнованно обратился Амирхан на немецком языке к генералу.

И тот, приятно удивленный происходящим, довольно кивнул.

Глава третья

Конрад Эбнер был твердо убежден в том, что Клейсту нужно развязать руки, чтобы он мог реализовать свои грандиозные планы. Но генштаб держал его на коротком поводке — именно с этим Конрад связывал некоторые временные затруднения в наступательных действиях войск как в Туапсе, так и в горах, на нальчикско-владикавказском направлении.

В ноябре генерал-полковник Эвальд фон Клейст сменил фельдмаршала Листа на посту командующего войсками, объединенными в группу армий «А» и действовавшими на Кавказе. Конрада это обрадовало и приятно удивило. Удивился он прозорливости отца, который еще летом предугадал такую смену, когда отправлял с сыном пространное напутственное письмо своему старому другу.

Приятной неожиданностью было для Конрада и то, что Клейст будто бы внял советам Эбнера-старшего, внес существенные коррективы в план военных действий — усилил наступление на нальчикско-владикавказском направлении. Казалось, он понял, что переход через Главный Кавказский хребет можно осуществить лишь в том случае, если будут взяты Нальчик, Грозный, Орджоникидзе и откроется Военно-Грузинская дорога. После упорного сопротивления под Моздоком и Малгобеком русских Клейст, обозленный неутешительным итогом операции по захвату Эльхотовских ворот, гневно заявил: «Выжечь все живое! Долину Терека превратить в кладбище. Подвергнуть массированному налету бомбардировщиков и истребителей…»

Утром 25 октября немецкие части перешли в решительное наступление на нальчикско-орджоникидзевском направлении.

На третьи сутки налет более ста немецких бомбардировщиков, удары более двухсот пятидесяти танков, горнострелковой и моторизованной дивизий позволили прорвать оборону русских и захватить Нальчик.

«Теперь уже ничто не сдержит нашего натиска!» — уверился Конрад. Именно тогда он основательно задумался над тем, чтобы отправиться к Клейсту с просьбой дать ему полк. Надоела бессмысленная возня в комендатуре. То ли дело на передовой! Русские бегут, бегут… Командующий, пожалуй, одобрит поступок Эбнера-младшего…

Конрад застал Клейста сердитым: ходом боевых действий командующий оставался недоволен. Очевидно, жаждал скорейшего возмещения потерь в боях у Эльхотовских ворот — захвата Владикавказа в самое кратчайшее время. «Это позволит нам взять под контроль Военно-Грузинскую дорогу, — настойчиво требовал Клейст. — Следовательно, мы лишим основные войска Закавказского фронта связи с Северной группой. Необходимо пресечь всякую связь Кавказа со страной. А то что же получается. Во Владикавказ перебрасываются части из-под Сталинграда, а мы не можем этому помешать…»

И отец Конрада утверждал, что Владикавказ расположен на весьма важном стратегическом направлении, откуда открываются пути к нефтяным богатствам Азербайджана и Чечено-Ингушетии.

На Владикавказ ныне были направлены все три моторизованные полка дивизии СС «Викинг» — «Вестланд», «Норланд», «Германия» — и части полевой, зенитной и противотанковой артиллерии. И донесения из них поступали самые обнадеживающие:

Командование группы армий «А» незамедлительно отправило донесение в ставку:

Конрад, посылая письма отцу, описывал эти события со многими подробностями. Но на этот раз решил ограничиться открыткой:

Первого ноября был захвачен Алагир, и немецкие части переправились через горную речку Ардон. Владикавказ, однако, не покорялся. Каждый километр продвижения давался захватчикам с трудом, ценой больших потерь. На подступах к городу немецкие войска потеряли сто сорок танков, около двухсот орудий и минометов, более двух тысяч бронированных транспортных и специальных автомобилей и свыше пяти тысяч солдат и офицеров. А Владикавказ тем не менее не был захвачен.

— До седьмого ноября — вот последний срок! — раздраженно приказал Клейст.

«Еще один бой у стен Владикавказа — и войска двинутся по Военно-Грузинской дороге в Тбилиси», — повторил про себя старый Эбнер, дочитав письмо сына. И Клейст, гляди-ка, окажется в победителях, а он, Вильгельм, думал: достанется старому другу, потомственному прусскому генералу, на склоне лет от фюрера крепко. Полагал, что Эвальд загонит себя в тупик со своей консервативной стратегией: разгадают его план русские. Ан, нет. Сменил тактику. Хитер, ничего не скажешь. Хитер и удачлив, черт побери! А вот он, Вильгельм Эбнер, не решился принять участие во второй раз в рискованной войне против России, хотя и был ненамного старше своего друга. Не нашел в себе то ли сил, то ли уверенности, то ли того и другого… А вот теперь позавидовал успехам Клейста. Не прихвастнул ли сын в торопливой жажде успеха? Все ли так, как он об этом пишет?

И Эбнер снова и снова перечитывал письмо Конрада.

Прочитал старый генерал эти строки, и захотелось ему на Кавказ с неудержимой силой. Он заходил по комнате нервно и торопливо, сбивая стулья, которые некстати оказались на пути. Наконец приняв решение, позвонил дочери. Никто не поднимал трубку. Ждать долго было не в правилах старика. Махнул рукой сердито и набрал номер телефона невестки. Та ответила сразу, словно сидела у телефона и ждала его звонка.

— Послушай, — заговорил он так, будто продолжал прерванный ранее разговор, — получил от Конрада письмо. Да-да, приятные вести! Не перебивай! Дело у меня к тебе. Хочу отправиться на Кавказ… Послушай, мне твои советы не нужны. Я хочу, чтобы ты за домом присматривала…

И резко опустил трубку. Ни здравствуй, ни до свидания, ни имени невестки не назвал. Вильгельм еще какое-то время сердито смотрел на аппарат, точно не он сам, а невестка оборвала разговор, затем снова позвонил:

— Да, вот еще что. Ступай сделай фотографии. Детей, детей, конечно! Возьму с собой. Пусть порадуется отец.

И снова резко опустил трубку.

То, что увидел Вильгельм Эбнер из окна вагона, повергло его в удручающее состояние: не похоже, сказал он себе, чтобы германские войска продвигались торжественным маршем — всюду сожженные заводы и села, разрушенные города. Очевидно, каждый населенный пункт брали с боем.

— Живого места нет, — поражался он. — Руины, пепелища.

— Что вас не устраивает, господин генерал? — интересовался сосед по купе, полковник, выхоленный, в новой форме, должно быть, звание получил совсем недавно.

— Кому нужны вымершие города? Какая от всего этого польза? — Вильгельм уставился в опаленную даль.

— Что же оставалось делать, если русские добровольно не хотели сдаваться! — усмехнулся сосед, и в его ухмылке было немало горечи. — И у нас потерь немало.

— Вот-вот… Выходит, оказывают упорное сопротивление. Есть силы, могут противостоять нашей армии?

— Точнее будет — последние силы, — заметил попутчик.

— Я полагал увидеть более ощутимые успехи. Вы не находите, господин оберст, что у нас не все получается?

Полковник стушевался: не знал, как отреагировать на каверзный вопрос.

— Главное — мы проникли в самую глубь России, — сказал он не без гордости.

— Да, проникли. Но какой ценой? — придирчиво приставал к попутчику Вильгельм.

— Война без потерь не бывает, господин генерал! Вы сами прекрасно это понимаете.

— Наши успехи на фронтах я связывал с другими обстоятельствами, — настаивал на своем Эбнер. — Мне казалось, что народу в тягость Советская власть. И с нашей помощью люди могли бы создать более приемлемый строй. Для этой цели были осуществлены различного рода мероприятия — политического, экономического и военного порядка. Как вы понимаете, власть удержать только одной голой силой в такой огромной стране, как Россия, дело нелегкое. Следовательно, нужно привлекать к управлению местные кадры. Разумеется, которые устраивают нас. Но и устраивают аборигенов — запомните! Глядя же на все это, — Вильгельм кивнул на окно, — не скажешь, что люди рады нашему появлению. И это наводит меня на размышление о том, что мы упускаем что-то важное.

— Вы сомневаетесь, что мы сможем осилить большевиков? — На этот раз полковник решил прижать строптивого попутчика, хотя и сопроводил для смягчения вопрос свой довольно показной улыбкой. — И это сейчас, когда мы на Кавказе!

Худое, морщинистое лицо Эбнера сохраняло хладнокровную непоколебимость — он, казалось, намеревался подчеркнуть, сколь наивны ребяческие запугивания полковника, которые видавший виды генерал может сравнить разве только с укусом комара.

— Возможно, — сказал он холодно, — завоюем. В конечном итоге можно завоевать все это огромное пространство. Но какая польза от этих развалин? Что же это за богатство такое, которое мы спешим завоевать? Да еще ценой таких потерь… Что мы получим взамен? Пепел?

— Все можно восстановить.

— А чьими же руками собираетесь восстанавливать?

— Разумеется, руками аборигенов, — ответил попутчик. — Всех оставшихся в живых, господин генерал, погоним работать.

— Нет, милейший. Судя по тому, как они защищаются, и работать для нас они не станут. Лично я придерживаюсь другой тактики. Изнутри нужно разрушать. Изнутри… Жизнь, опыт этому учат…

Вильгельм прикрыл глаза, словно устал от затянувшейся беседы, но спать ему не хотелось. «Не мы ли, ветераны германской армии, вдохновляли фюрера на восточный поход?! — подумал Эбнер. — Мы, конечно, мы, — отвечал он самому себе. — Но разве мы советовали жечь все дотла? — Стал он не только оправдываться, но и искать объяснение произошедшему. — Но как быть, если русские не сдаются? Никто из ветеранов не предрекал легкой победы. Но одно дело — битва на поле боя, а другое — уничтожение мирных жителей. Виселицами на свою сторону местных жителей не перетянуть!» В этом Вильгельм был глубоко убежден.

Тем временем поезд брал все южнее, а за окном картина нисколько не менялась.

Эбнер нарушил молчание:

— Послушайте, что пишет «Данцигер Форпостен». — Он подвинул к себе поближе газету. — «Каждого немецкого колониста, — он выделял каждое слово, — будет обслуживать семь — десять семей. На немцах лежит ответственность за поведение туземцев, которые не всегда относятся к немцам дружелюбно… Нам придется держать в Остланде крупные полицейские силы. Немцы, которые поселятся в городах, будут опираться на гарнизоны и полицейские центры, что позволит им спокойно заниматься ремеслом и торговлей». Мы открыто говорим о колонизации, вместо того чтобы говорить об освобождении народа от коммунизма.

Собеседник неопределенно пожал плечами: судя по всему, отказывался продолжать столь опасный диалог, в котором ни тот, ни другой до конца откровенными не будут. Вильгельм понимал: выкладки случайного попутчика, хотя он и генерал, значительно отличаются от того, чему учат солдат германское командование и лично фюрер. Гитлер открыто призывает к ненависти и жестокости.

— Завоевать мало, полковник. Главное — уничтожить коммунизм. Вот зараза, против которой трудно воевать. Но нужно! И не полумерами.

Показались горы, правда, не такие, как те, на которые взбирался в восемнадцатом году с отрядом Вильгельм, эти были невысокие — внизу покрытые лесом, на макушках с желтыми проплешинами. Эшелон сбавил скорость, пошел, по-видимому, на подъем.

Генерал Эбнер с повышенным интересом смотрел в окно, как бы отыскивая места, о которых писал сын:

— В сутолоке мы упускаем главное, — заговорил снова Вильгельм и, задержав на собеседнике внимательный взгляд, добавил с философской рассудительностью: — Мы спешим завоевать тело, но не душу. А это всегда непрочно.

Стоял густой туман, ничего не было видно даже на близком расстоянии. Сырость пронизывала усталых немецких солдат до костей, и они, зябко сутулясь, месили истоптанными башмаками дорожную грязь, двигаясь вслед за техникой.

Внезапный, будто гром, гул самолетов насторожил всех и сразу же расстроил и без того не слишком стройные ряды пехотного полка Конрада Эбнера.

— «Рус-фанер»!

— «Рус-фанер»! — раздались крики.

Такого предупреждения было вполне достаточно, чтобы солдаты рассыпались, как горошины по полу, полегли в придорожную грязь.

«Кукурузники» появились из-за лесистого холма, выпорхнули, как птицы из гнезда, и, низко пролетая над дорогой, побросали на головы солдатам бомбы. По ним попытались было открыть огонь, но они скрылись так же внезапно, как и появились.

В течение нескольких часов долгой осенней ночи налеты повторялись, и после каждого ряды полка редели, выходила из строя боевая техника. Тут и там вспыхивали пожары, загорались машины. Потери были огромны. Командиры батальонов предложили Эбнеру свернуть в сторону от дороги, переждать ночь в надежном месте, поскольку в такой кромешной темноте они не могут защититься от воздушных налетов странных «фанерных» бомбардировщиков, которые прозвали «рус-фанер» и боялись пуще огня.

Но останавливать полк, пережидать времени не было: до второго ноября часть должна выйти к руслу реки Терек и занять пост на Военно-Грузинской дороге в районе Дарьяльского ущелья. Командир полка вызвал проводника и сурово потребовал:

— Господин Таран, нам нужна более безопасная дорога. Более короткий путь…

— Тропы есть, господин полковник, — ответил Амирхан (это был он). — Но как по ним пройдет техника? Машины, артиллерия?

Ответ горца показался насмешливым.

— Может быть, есть все-таки? — настаивал Конрад с упрямым раздражением. — Вспомните, что вы обещали поначалу. Провести полк незаметно, А что получается?

— Каждую кочку я здесь знаю как своя пять пальцев, господин полковник. Ваш отец, бывало, даже удивлялся…

Снова раздался гул самолетов, снова закричали солдаты несносное:

— «Рус-фанер»!

Глава четвертая

— Напрямик, товарищ командующий? — спросил летчик бодрым голосом, казалось, пытался подбодрить уставшего Тюленева.

Удивительный народ эти летчики, что мужчины, что женщины, даже молоденькие девчонки. Они поражали Тюленева лихим, а порой беспечным бесстрашием. Очевидно, профессия формирует их характер, а может быть, наоборот — летчиками становятся только те, у кого такой героический характер.

Вспомнился такой эпизод. Как-то Иван Владимирович выехал в ночной легкобомбардировочный полк, который базировался под Владикавказом, в станице Архонская. Вместе с ним отправился командующий авиацией фронта генерал Вершинин. Прибыли в станицу, смотрят: под деревьями стоят палатки, пыхтит походная кухня, разносится далеко вокруг ароматный запах, развешаны под занавесов стираные комбинезоны, доносятся женские голоса, звонкий непосредственный смех… Все это напоминало скорее туристический лагерь, чем военный аэродром. Тем более что замаскированные ветками «кукурузники» производили вполне мирное впечатление.

Летчицы, не ожидавшие начальства, не успели одеться по форме и, спешно построившись, выглядели сугубо гражданскими девчатами.

Тюленев поздравил их с наступающим праздником и невольно засмотрелся на них. Молодые, стройные, с беззаботной смешинкой в глазах… Иван Владимирович на каждой из них задержал отеческий взгляд. «Эх, милые вы мои! До чего же не женским делом заняты! — говорил он себе. — Каждую ночь вылетаете на опасные задания, каждую минуту рискуете быть сбитыми. А нос не вешаете, фрицев бьете не хуже мужиков. И немцы вас боятся как огня». Хотелось ему каждой в отдельности сказать спасибо за то, что нагоняют страх на гитлеровских солдат. Однако разговор принял иной оборот.

Командир полка, доложив об успешном ночном полете, вдруг заявила с решительной прямотой:

— Товарищ командующий! В полку — ЧП!

Тюленев и Вершинин настороженно переглянулись.

— Докладывайте. — У Ивана Владимировича разгладился высокий лоб.

— В полку сегодня изрезан на носовые платки и… — командир полка чуть замешкалась, но затем невозмутимо продолжила: — И принадлежности женского туалета боевой парашют. Случай конечно же разобран, главная виновница, подавшая такую «крамольную» идею, предана товарищескому суду. — Последние слова она произнесла с едва уловимой игривостью.

Тюленев и Вершинин снова переглянулись — в глазах обоих было удивление.

— Ну а как на такой поступок отреагировали летчицы? — Ивану Владимировичу трудно было сдержать улыбку — по лицам девчат, стоящих в строю, можно было определить, что единого мнения на этот счет у них нет.

— Считают, что решение правильное, — нарочито строго заявила командир, лукаво прищурив глаза. — Но и сожалеют, конечно, товарищ командующий. Снабженцы, скажу я вам откровенно, плохо заботятся о снабжении нас принадлежностями армейского женского туалета. Без крайней нужды летчицы ни за что бы не стали резать парашют.

— Стало быть, товарищеский суд нужно отменить? — Иван Владимирович повернулся к Вершинину: — Виноваты в этом ЧП не девушки, а наши снабженцы.

…Было время, когда Тюленев не придавал большого значения полку, сформированному из девушек-добровольцев, летающих на самолетах У-2. Но лотом ему пришлось изменить свое мнение. «Уточки», как ласково называли девчат бойцы, ночами совершали по нескольку боевых вылетов, нагоняя страх на немцев, нанося но вражеским переправам сильные удары.

Тюленев летел из Туапсе во Владикавказ.

Самолет поднялся над зубчатыми горными гривами; белоснежным изваянием, как бы упирающимся в синеву неба, возвышался над всеми вершинами двуглавый Эльбрус. «Эх черт, не удалось помешать фашистам водрузить свой флаг на самой высокой точке Кавказа, — подумал Тюленев с сожалением. — Но погодите, скоро выбросим его в ущелье. К тому же главную задачу мы выполнили — не дали егерям пройти к Черному морю».

Иван Владимирович все больше и больше убеждался в том, что гитлеровцы при наступлении на Туапсе не оценили в должной мере и такую грозную силу, как Черноморский флот, обеспечивающий бесперебойные действия тыла и Черноморской группы войск. За три недели фашистских налетов, не прекращающихся ни днем ни ночью, Туапсе был почти полностью разрушен и покинут жителями, которые ушли в горы, в порту бушевали пожары, однако сломить оборону города противнику так и не удалось. В Туапсе оставались моряки. Боеприпасы и продовольствие им доставляли морем, держались они крепко. Но вот тревожное положение сложилось в Северной группе войск.

По Владикавказу ехали осторожно — многие жилые дома были разрушены во время бомбардировок, приходилось то и дело объезжать груды развалин. Фронт зловеще подступал к городу.

Знакомство с обстановкой началось с осмотра командного пункта Комитета обороны города. Он располагался в старинном особняке, обнесенном мощным каменным забором. Из особняка вели ходы сообщения в различные концы города.

Тюленев поднялся на наблюдательный пункт, посмотрел в полевой бинокль. Здесь, на западной окраине Владикавказа не затухали пожарища, небо затянулось дымом, сквозь белесую пелену проклевывались яркие вспышки артиллерийского обстрела.

Разговор с командующим Северной группой войск генералом Масленниковым был трудным. Тюленева насторожили неоправданные действия руководства: оказалось, что штаб группы переведен в Грозный. Нужно было срочно выправлять положение.

— Сейчас линия фронта здесь, под Владикавказом, — сдержанно говорил Тюленев генералу Масленникову. — До Грозного отсюда свыше ста километров, штаб оторван от войск. Нужно ли доказывать, что допущена грубейшая ошибка командованием группы?! Владикавказ — это ключ от Кавказа, ворота на Восток. Мне ли вам говорить об этом, Иван Иванович! — жарко и убежденно продолжал Тюленев. — Сдать город мы не имеем права. Приказ — оборонять его до последнего вздоха.

— Приказ будет выполнен! — решительно ответил генерал Масленников.

— Сейчас же объявить осадное положение в городе. Трусов, провокаторов, паникеров немедленно предавать суду военного трибунала. Ввести комендантский час. Срочно созвать Военный совет для обсуждения чрезвычайного положения, создавшегося во Владикавказе и решения конкретных практических задач обороны города.

Заседание Военного совета состоялось в тот же день, 2 ноября 1942 года, на командном пункте. Тюленев предоставил слово председателю Владикавказского комитета обороны, первому секретарю обкома КПСС Н. П. Мазину.

— Бойцы народного ополчения, — сказал Николай Петрович, — заняли отведенный им рубеж. На предприятиях города продолжается производство боеприпасов и горючей смеси для истребления танков и мотомехчастей, работают все предприятия пищевой промышленности, действуют электростанция, водопровод, выходят газеты. Население Северной Осетии готово героически сражаться во имя свободы.

Тут же было зачитано обращение обкома и правительства республики, которое начиналось словами осетинского поэта Коста Хетагурова: «Лучше умереть народом свободным, чем рабами деспоту служить». Обращение призывало всех тружеников городов, селений и горных аулов, партизан помочь воинам разгромить врага у стен Владикавказа.

Еще в пути генерал армии Тюленев распорядился о переброске в Северную группу войск некоторых соединений; что же касается существенных корректив, то их командующий фронтом внес уже здесь, когда ознакомился с положением дел на местах. Размышляя над планом обороны города, Иван Владимирович приходил к выводу, что противнику необходимо противопоставить свои тщательно продуманные, выверенные действия.

— Я приказал срочно перебросить на владикавказское направление дополнительные силы, — сказал Тюленев. — Необходимо, однако, чтобы части успели вовремя изготовиться к решительному сражению. А оно наверняка будет невероятно тяжелым. В сорока пяти километрах от города, на узком участке, в коридоре между гор, у так называемых Эльхотовских ворот, Клейст сосредоточил мощные силы и первым рванулся в долину и нанес удар. Помимо авиация и артиллерии, танков у противника насчитывается около трехсот.

— Разумеется, силы у Клейста уже не те, прежних резервов не осталось, — продолжал далее Тюленев, — тем не менее враг предпримет все, чтобы прорваться к стратегически важной Военно-Грузинской дороге.

Генерал-майору Тимофееву, назначенному в эти дня командиром корпуса, приказывалось занять оборону по внешнему обводу оборонительного района.

Познакомив собравшихся с планом командования, Иван Владимирович, невольно задержав взгляд на загорелом мужественном лице Тимофеева, закончил:

— Достоверно известно, что Гитлер собирается в самый святой наш день, Седьмого ноября, оповестить мир о том, что ключ от Кавказа в его руках, а фашистские колонны маршируют по Военно-Грузинской дороге. Гитлеровцы стоят у стен города, но судьба его в наших руках. Вот вам мое слово солдата: шестого вечером мы снова соберемся здесь, и наш голос донесется до самой Москвы.

…Ночью позвонил Сталин.

— Все подготовлено для обороны Владикавказа? — сухо спросил Верховный Главнокомандующий. Затем, выслушав короткий отчет Тюленева, заговорил теплее: — К вам я отправил американского генерала. Личного представителя президента США. Проявляет большой интерес к обороне Владикавказа. Пожелал побывать на одном из важных участков фронта… (Речь шла о генерале Патрика Дж. Хэрли, бывшем военном министре США.) — Надеюсь, вы не против, — продолжал Сталин каким-то бесстрастным голосом, — оказать нашему гостю такую возможность.

Иван Владимирович повесил трубку и усмехнулся: гонец из Америки, похоже, тоже намеревается проверить настроение советских бойцов в пору суровых испытаний, как Уинстон Черчилль в августе, когда посетил Советский Союз.

…Утром генерал Хэрли осмотрел укрепленный район. Николай Иванович Ващенко показывал ему образцы советского оружия, трофейную немецкую технику.

— Мне хорошо известно, — обратился генерал Хэрли к сержанту, — что воины Красной Армии сражаются до последнего патрона, до последнего вздоха.

— А зачем подставлять себя под пулю? — усмехнулся Асхат Аргуданов. — Воевать тоже нужно умело. Биться нужно не до последнего вздоха или до последней капли крови, а до последнего фашиста.

Глава пятая

Утром 2 ноября Клейст подписал приказ:

Начался обстрел северо-западных окраин города дальнобойной артиллерией. С небольшими промежутками в сумрачном, потревоженном небе двигались грозными рядами бомбардировщики. Дрожала от нескончаемых взрывов земля, потемнело от дыма, вспыхивали пожары.

Первые донесения, поступающие командующему группой армий «А», вполне удовлетворяли Клейста:

Клейст снова поверил в свои силы: он прорвется в Баку и, как обещал фюреру, выпьет там за его здоровье бокал шампанского.

…Канонада доносилась в ущелье, по которому двигался полк Конрада Эбнера. Ему все еще не удавалось выйти к берегу реки Терек, он должен был то сделать до штурма Владикавказа, но все еще петлял на подступах к Дарьяльскому ущелью. И естественно, не мог, как командиры других частей, похвастаться своими успехами.

Конрад полагал, что к этому времени сможет отправить Эвальду фон Клейсту важное донесение. Что же сдерживает и препятствует продвижению? Как же развернуться боевой технике в теснине?

Тонко и протяжно засвистели в лабиринте скал пули. Начался бой. И хотя Конрад ждал его, готовился к нему — тем не менее дрогнул, как будто это был первый в его жизни бой. Горы вдруг напугали Эбнера.

Командир первого батальона капитан Лац предложил выйти вперед и занять у той реки позицию, а затем дать возможность пройти полковой технике к магистральной дороге. Конрад одобрил, а в душе похвалил молодого офицера. Неожиданное появление противника в горах сковывало действия полка, нельзя было развернуть подразделения во всю силу. Конрад, кажется, лишь теперь оценил в должной мере, как ему повезло, что в полку имеются опытные, отважные офицеры: все они относились к нему с подчеркнутым уважением, проявляли усердие, зная о том, как расположен к нему Клейст. Он же, капитан Лац, предложил оставить на выходе из ущелья одну из рот, которая займет прочную оборону, чтобы остальные могли пройти к назначенному месту.

— Отлично! — Конрад охотно претворял в дело толковые советы подчиненного и нисколько не переживал о том, что это задевает его самолюбие, либо принижает командирское достоинство — сейчас это неважно, потом Конрад отблагодарит Лаца и представит к награде.

Виктора Соколова вызвал Ващенко. Командир полка не дал комбату и рта раскрыть, чтобы доложить о своем прибытии, торопливо шагнул навстречу:

— Вот что, Соколов. Бойцы тридцать четвертой бригады никак не могут сдержать натиск фашистов. Потрепали их гитлеровцы еще на подступах к Орджоникидзе. Знаешь, каково было! Нужна срочная помощь, голубчик. Отыщешь, может, лазейку…

— Через Балтинский зигзаг?

— Молодец, мигом сориентировался. Хорошо, что горы знаешь. Твоему батальону нужно будет перехватить гитлеровцев. Всыпь им. Как, бывало, били мы оккупантов под руководством твоего отца. — Ващенко не приказывал, скорее советовался, но лицо его оставалось строгим. — Зажмем-ка мы гадов общими усилиями в каменном мешке. Свяжем, как говорится, по рукам и ногам. Перекроем им пути. И пусть тыкаются и мыкаются, дух из них вон!

Балтинский зигзаг — самый короткий, но труднопроходимый путь, поскольку завален крупными камнями, а еще выше на подъеме — крутые пороги.

Метров за восемьсот до Военно-Грузинской дороги батальон Соколова настиг немцев. Заняли за скалой надежную позицию и начали обстрел фашистов. Но вскоре выяснилось, что одна рота противника пробралась к Дарьяльской излучине, где и заняла оборону — держит под контролем последние метры ущелья.

— Тариэл, я дал маху, следопыт, — себя стал обвинять Виктор. — Теперь немцы могут опередить нас. Попытаюсь исправить положение. Ты останешься здесь.

— Возьми отделение Аргуданова, — предложил Хачури и, не дожидаясь согласия, скомандовал: — Сержант Аргуданов, с отделением — к капитану!

В это время вернулся запыхавшийся от быстрой ходьбы Махар Зангиев — с двумя бойцами ему было приказано спуститься вниз в ущелье, чтобы выяснить, куда свернула передовая группа немцев. Теперь он доложил:

— Фрицы свернули в сторону «ермоловского камня».

— Что же, мы их перехватим перед Дарьяльским мостом, — заметил Соколов.

— Товарищ капитан, — взволнованно добавил Махар, — я видел того альпиниста, Конрада. А с ним мужчина, очень похожий на Азамата. Только седой. Это, должно быть, и есть его дядька.

— Смотри-ка, Магомет пришел к горе! — зло пошутил Хачури. — Ну что ж, как говорят горцы, волк за долги шкурой будет расплачиваться.

— Живьем бы их взять, — сказал Соколов. — Разговор к ним есть очень важный. Ну, не будем терять время.

Соколов устремился в узкое ущелье с отвесными скалами, с которых стекали ручьи. Один за другим вслед за комбатом потянулись бойцы.

— Быстрее! — то и дело поторапливал Аргуданов бойцов. — Не отставать!

Вскоре в глубоком и тесном распадке начался крутой подъем. Соколов поднимался вверх с завидной легкостью, слегка сутулившись и вытягивая вперед руки, быстро находил для ног упоры. С трудом осиливал подъем грузный, неповоротливый Никола Николаев. Что-то бурчал под нос, ругал себя за то, что так и не приноровился к горной местности.

— Лучше бы остался там, в батальоне! — вымолвил Асхат. — Нам теперь ни секунды терять нельзя.

— Эх, братцы! Сколько неудобств из-за меня, — сознавался виновато Никола. — Но в бою я не подкачаю.

Конрад Эбнер ждал сообщений от капитана Лаца с нетерпением — как там дела? Удалось ли капитану овладеть Дарьяльским ущельем, либо она продолжает оставаться в руках русских? Конрад только теперь по-настоящему оценил боевые способности комбата: стоило ему остаться без Лаца, тотчас почувствовал, как его не хватает, как нужен совет капитана. В горных условиях Эбнеру еще не приходилось воевать, а тут много особенностей.

Наконец прибыл посыльный с донесением: Лац сообщил, что оборону русских в районе Дарьяльского ущелья прорвал и вышел к Тереку. К этому времени выглянуло солнце, стало пригревать. Немецкие солдаты с потемневшими от пыли лицами потянулись к бурной, пенящейся реке. Разделись по пояс, шумно плескались в воде.

— Господин капитан! Отметить надо такое событие, — предложил офицер, чья рота первой прорвалась к дороге.

— Отметим. Непременно отметим. Но подождем командира полка. — Лац, высокий и плечистый, смотрел в сторону распадка.

— Что-то запаздывают наши тыловики, — стали шутить солдаты.

— Мешковатого посыльного, видать, отправили.

— Нужно было Ганса. Пулей пролетел бы туда и обратно.

— Он тут нужен.

— Снайпер. И скольких ты уложил?

— Смотрите, показались машины.

— Наши ползут.

— Наконец-то…

Конрад был доволен действиями роты, пообещал:

— До самого командующего дойду, капитан Лац. Вот увидите, наградят вас крестом.

— Благодарю вас, господин полковник.

— Несите вино! — распорядился Конрад. — Отметим такое событие! И выдать солдатам усиленный паек, они этого заслужили! — добавил он, чувствуя настроение ожидающих чуть поодаль солдат.

Расположились неподалеку от реки, на траве, открыли бутылки с вином, приготовили закуску. Эбнер поднял металлическую кружку с вином и произнес тост. Как никогда прежде, говорил он пламенно и красноречиво, от души поздравил всех с завершившейся операцией.

— Мы вышли к берегу знаменитой кавказской реки! Это большой успех!

— Ура! — вскрикнули все дружно и стали тянуться друг к другу металлическими кружками, расплескивая вино.

Конраду верилось и не верилось в такой успех, он не пил, благодарно смотрел на однополчан, словно намеревался сказать им еще что-то очень важное, сокровенное. Справившись с волнением, поднес к губам кружку. Но успел сделать не более двух глотков.

Раздались выстрелы из-за скал. Первым, улыбаясь, рухнул на траву капитан Лац. Разорвалась неподалеку от машины граната, попятился, пытаясь схватиться за кузов, шофер, но не удержался и распластался у ската. Радист, сообщивший о том, что Военно-Грузинская дорога в районе Дарьяльского ущелья взята под контроль горнострелкового полка, руки расправил, как птица крылья, и упал на спину.

Эбнер, преодолев столбняк, отбежал за выступ высокой скалы, прижался к холодной каменной стене.

— Как такое могло случиться? Как сюда попали русские? Где наша оборона?

Но кого он о том спрашивает? Он замолчал, обескураженный: ждать ему совета уже не от кого, некому и иск предъявить. Тот, кто гарантировал Конраду безопасность и успех, лежал мертвым. Исчез и проводник, старый лис Татарханов. Завел полк в каменный мешок и исчез.

— Кто мне ответит, как это случилось? — вопрошал он пустоту.

На тесной площадке возле реки никак не удавалось развернуть орудия. Застывшие вокруг скалы, еще минуту назад мирные, сонливые, будто ожили: из-за каждого выступа, из-за каждого камня раздавались выстрелы.

«Попались в ловушку! — Конрад осмотрелся. — И отступать, кажется, некуда».

— Господин полковник! Нужно уходить. Занимать позицию ниже по течению реки. Мы в западне.

«К черту советы! Хватит! Наслушался!»

До «ермоловского камня» рукой подать, а пройти туда так и не смогли.

Солнце провалилось за вершины, внезапно потемнело в ущелье, повеяло тревожной сыростью. Показались зловещими каменные выступы.

— Господин полковник! Нас здесь всех уничтожат. Надо уходить!

Но Эбнера, кажется, ничто не могло оторвать от холодной стены, к словам говорившего он остался безучастным. Разве он сам не понимал, что нужно уходить от места засады вниз по дороге. Но была ли гарантия, что за следующим поворотом не поджидают их другие советские части? Да-да, они оказались в самой ужасной ловушке, в которую ловко и продуманно заманили их горцы.

«А где же проводник?» — Еще раз он стал искать Амира Тарана глазами. И тут вспомнил, что не было его и тогда, когда дружно поднимали кружки за успех. Не позвал его Конрад, чтобы отметить важное событие, радость, видать, затуманила голову.

Обер-лейтенант, не отходивший от полковника ни на шаг, отстреливался наугад, норовя при этом прикрыть собой Эбнера.

— Господин полковник, нужно уходить, — потянул он Конрада за рукав.

Что же его держит? Или страх приковал к скале, или он еще на что-то надеется?

Наконец одно из орудий удалось развернуть и направить в сторону скал, за которыми прятались горцы. «Сейчас что-то решится!» — подумал Конрад. Артиллеристы выстрелили прямой наводкой — от высокой неприступной стены откололись пласты надтреснутой породы и с грохотом скатились к реке; каменный поток возник и после второго выстрела. Но на большее рассчитывать не приходилось. Бессмысленному обстрелу поставили вскоре точку сами атакующие — метким броском гранаты угодили в орудийный расчет. Над ним заклубился черный дым.

«Это конец! Нужно уводить из этого ада полк… Вернее, то, что осталось от него…»

Конрад не стал более раздумывать, схватил обер-лейтенанта за острый локоть и потянул за собой — нужно было уходить немедленно, что бы там, за неведомым поворотом, их ни ожидало.

— Отходить!

— Всем вниз по дороге!

Глава шестая

В начале ноября фашистские танковые колонны пошли на штурм Владикавказа. Сто танков прорвали обвод укрепленного района на участке Фиагдон, Дзуарикау, противник захватил селение Гизель.

Дрожала земля от тяжелой поступи фашистских танков, приближающихся к западной окраине города, они метр за метром подступали к бетонным надолбам. С ними в бой вступили шестнадцать советских танков, открыли огонь бронебойщики, артиллеристы, батарея «катюш». Непрерывно гремели взрывы, неумолкающие звуки канонады, точно раскаты грома, возвращали горы, полукругом обрамляющие город, вздымались фонтаны земли. Источали черный дым подбитые вражеские танки, но их объезжали следом идущие, и атака продолжалась. Казалось, ничто не сможет остановить наступление фашистов.

У городской черты были подбиты 60 вражеских танков. Гитлеровцы трижды вызывали авиацию, но и самолетам не удавалось прорваться в город — тридцать два из них были сбиты зенитчиками.

Генерал Тюленев ни на минуту не покидал командного пункта. Он лишился сна, не спалось даже тогда, когда поздно ночью выпадала такая возможность и можно было прикорнуть хотя бы на часок. Командующий связался по телефону с Тимофеевым, чтобы уточнить обстановку на его участке.

— Противник приостановил наступление, — доложил Василий Сергеевич. — Похоже, попытается вначале очистить южный берег Терека, чтобы избежать нашего удара во фланг и тыл.

— Тут другое, — заметил Иван Владимирович. — Неожиданная заминка фашистов связана не только с тактическими соображениями. Немцы не ожидали, что натолкнутся на столь героическое сопротивление нашей армии. — И чуть было не добавил: полагали, мол, что не найдутся у нас необходимые силы противостоять их мощи.

Тимофеев тотчас предложил:

— В самый раз отрезать группировку противника в районе селения Дзуарикау от главных сил, прорвавшихся к Владикавказу, закрыть выход с юга и севера.

— Стало быть, осуществить знаменитый суворовский маневр — завязать мешок, в который противник сам просунул голову? — заключил Тюленев. — Не возражаю.

Перелом в сражении наступил лишь пятого ноября, именно в этот день Иван Владимирович вздохнул с облегчением — продвижение немцев было остановлено окончательно. Корпус генерала Тимофеева в основном успешно осуществлял продуманную в деталях операцию, которая заключалась в том, чтобы нанести сильный удар по флангам врага в районе Дзуарикау, Владикавказ. Отрезав группировку от главных сил, бойцы корпуса тем самым позволили другим советским частям и соединениям наращивать натиск, а затем перейти в контрнаступление. Однако не все осуществлялось так, как было задумано. В частности, 10-й корпус переходил в наступление всего лишь двумя бригадами, а три другие продолжали занимать пассивную оборону, причем две из них — в глубоком тылу, северо-восточнее Владикавказа.

На совещании у комфронта Тимофееву за это крепко нагорело.

— Для чего тогда перебрасывался корпус?! — Было от чего нервничать и сердиться Тюленеву. — Мною был отдан приказ наступать большими силами — тремя стрелковыми и четырьмя танковыми бригадами. Почему бездействует основная масса? Ведь это же четыре стрелковые дивизии и пять стрелковых бригад! Почему же они занимают пассивную оборонительную позицию?!

Тюленев взял со стола лист бумаги со сведениями, которые поступили к нему незадолго до того, как он собрал командиров корпусов, дивизий, бригад, и, перед тем как зачитать текст, сказал:

— Пятого ноября в штаб группы армий «А» поступил приказ из Берлина, в котором говорится: «На всем Восточном фронте в русский революционный праздник, 7 ноября, следует ожидать крупных наступательных операций; фюрер выражает надежду, что войска будут защищать каждую пядь земли до последнего человека». — Командующий отложил лист бумаги и, немного подождав в настороженной тишине, с упреком обронил: — Вдумайтесь! Даже немцы ждут от нас более активных действий в эти дни. А мы расточительно транжирим время.

Снова и снова он вынужден был вносить изменения в план боевых действий частей.

Соединениям Тимофеева удалось наконец закрыть противнику, зажатому в ущелье, выход из каменного мешка, и таким образом другие части смогли перерезать дороги, ведущие во Владикавказ со стороны селения Гизель и станицы Архонская. По указанию штаба фронта для усиления контрнаступления был использован, кроме ранее действовавших здесь соединений, 10-й корпус.

И все-таки наступление пока проводилось вяло: вместо одновременного мощного удара силы вводились в бой частями.

В ночь на шестое ноября, еще и еще раз выслушав доклады командиров, Тюленев позвонил в Ставку. Верховный Главнокомандующий, как обычно, не спал, был в своем кабинете. Он внимательно выслушал Ивана Владимировича, затем строго сказал:

— Почему так медлите с развертыванием наступления? Василевский докладывал, что у вас там, под Гизелью, сложились благоприятные условия для нанесения контрудара. Думаете, что противник будет ждать, пока вы раскачаетесь?..

Упрек был вполне справедлив, и его, Ивана Владимировича, не устраивало такое промедление, и он не раз указывал на это командирам, находящимся в его подчинении. Не стал оправдываться, однако счел нужным пояснить, что частям и соединениям были даны соответствующие приказы, и доложил, какие в дальнейшем планируются действия: это — выдвижение танков вдоль берега реки Фиагдон в направлении селения Дзуарикау, а также наступление на Гизель с северо-запада по Архонскому шоссе.

— Хорошо, — после небольшой паузы произнес Сталин. — Ответственность за осуществление Гизельской операции несете вы. Вносите изменения в действия частей.

И пригласил прибыть в Москву с генералом Масленниковым пятнадцатого ноября.

Полку Эбнера не удалось вырваться из ловушки. Конрад отправил Клейсту донесение:

— Господин полковник, — обратился к нему обер-лейтенант, — надо уходить. Солдаты, которые подвозили нам в последний раз боеприпасы и продукты питания, говорят, что дивизия тоже окружена. Они еле проскочили. Подвоз прекратился, и артиллерия небоеспособна… Чего мы ждем? Одни машины разбиты, другие брошены на поле боя. Дивизия потеряла почти всю технику. Смотрите…

«Да-да, бой проигран! Нужно уходить. Спасаться», — твердил самому себе Конрад, подавленный происходящим. Чадили догорающие танки, машины, орудия, черные космы дыма над остатками некогда боевой техники, над трупами. «Одним из этих убитых мог быть и я!» — с ужасом подумал Конрад.

Небольшие черные точки, появившиеся на поле боя, увеличивались — это двигались русские танки. Он понял, что уже ничто их не спасет, и решил бежать.

Непроглядные свинцовые тучи опускались все ниже и ниже в ущелье, цепляясь за вершины, мелкий дождь перешел в мокрый снег. Непогода помогла гвардейцам 10-го корпуса и танкистам — они наконец нанесли решительный удар по Гизели. Это позволило корпусу генерала Тимофеева продвинуться вперед.

Спасаясь от полного уничтожения, гитлеровцы в ночь на одиннадцатое ноября вынуждены были оставить Гизель. Большое село было разрушено — ни одного целого строения; на поле боя догорали вражеские танки. «Многодневные бои на подступах к Владикавказу закончились поражением немцев», — сообщалось в сводке Информбюро.

Тимофеев отправился по Военно-Грузинской дороге, чтобы проверить состояние этой важной магистрали, которую не пощадила война. На контрольных постах проверяли документы часовые; боевая готовность не снижалась, несмотря на то что линия фронта отодвинулась от стен Владикавказа. В глубоких горных нишах были видны стволы противотанковых пушек, в скалах пробиты щели дотов.

Машину приходилось то и дело останавливать: ждали, когда пройдут отряды бойцов. Проезжали и автомашины, груженные боеприпасами, и повозки, запряженные круторогими волами: бойцы хозвзводов везли из горных селений продовольствие для своих частей.

Василий Сергеевич вышел из машины. И увидел Виктора Соколова, он шел впереди своего батальона.

— Виктор! — Тимофеев отошел от машины, крепко пожал руку Соколову. — Жив-здоров?

— Так точно, товарищ генерал.

— Погнали фашистов? — улыбнулся Василий Сергеевич.

— Всыпали! Ни там, — Виктор указал в сторону гор, — ни тут не дали гитлеровцам ходу.

— По-другому и быть не могло.

Они говорили о простых как будто вещах, но за словами таились чувства, о которых не говорили как прежде, так и теперь: Василий Сергеевич был рад, что Виктор в такой беспощадной, жестокой схватке остался живым и невредимым. Тимофеев охотно бы обнял парня, да вынужден был сдерживать себя на людях. А каждая встреча с генералом наполняла сердце Виктора непередаваемой светлой теплотой: сразу вспоминался отец, его мудрые наставления. Как бы здорово было, если бы он был жив…

Самолет набрал высоту, и гул моторов стал устойчивым, менее надрывным и надоедливым.

Пятнадцатого ноября по приказу Верховного Иван Владимирович Тюленев и командующий Северной группой войск генерал Масленников вылетели в Москву с докладом.

Лететь в столицу напрямик было нельзя, отправились через Баку, Астрахань, Куйбышев. Садился самолет на временные полевые аэродромы, затерянные среди равнинных полей России.

Готовя план дальнейших наступательных операций, который Тюленев должен был вынести на рассмотрение Ставки, перебирая в памяти события минувших дней, подвергая критическому анализу итоги боев под Владикавказом, он приходил к выводу, что результаты могли быть более ощутимыми. Разумеется, если бы контрудар по врагу был бы нанесен всеми частями Северной группы, которые находились в зоне боевых действий. Можно было, конечно, и не теребить душу запоздалыми упреками — враг разбит, отброшен, понес большие потери, и, судя по всему, в ходе битвы за Кавказ наступил наконец долгожданный перелом. Тем не менее Тюленев никогда не успокаивался, если чувствовал, что были допущены ошибки, что была возможность сделать что-то лучше, результативнее.

Истомились в дороге, прежде чем под крылом самолета мелькнули тусклые посадочные огни Центрального военного аэродрома.

— Вот и снова в Москве, — заметил Тюленев Ивану Ивановичу Масленникову.

Несмотря на поздний час, тотчас же отправились в Кремль.

Сталин принял их сразу. В его просторном рабочем кабинете не было никого. На этот раз Верховный сидел за большим столом, на котором была развернута, как скатерть, карта, и он что-то отмечал на ней карандашом. Рядом стоял стакан чаю, на пепельнице лежала забытая на время трубка, из которой струился тонкой нитью сизый дым.

Верховный поднялся, неторопливо направился навстречу гостям и приветливо поздоровался; у него было хорошее настроение, что случалось весьма редко, и он этого не скрывал, смотрел мягко, с едва уловимой улыбкой, застрявшей под густыми усами.

Сталин велел как можно подробнее проинформировать о положении на Кавказе. Иван Владимирович поведал со всеми подробностями о том, как мужественно сражались воины и народные ополченцы, партизаны и жители Кавказа. Верховный слушал внимательно, чуть наклонив голову, затем выпрямился и, вполне удовлетворенный сообщением Тюленева, сказал:

— Хорошо! Зайдите потом к товарищу Щербакову, пусть сообщат в сводке Совинформбюро…

Александр Сергеевич Щербаков, помимо того, что был секретарем ЦК и первым секретарем Московских комитетов партии, начальником Главного политуправления Красной Армии, еще и руководил Совинформбюро.

— Закавказскому фронту скоро будет легче, — сказал Сталин. — Мы намерены в ближайшее время разгромить врага на Волге. Крепость на Тереке выдержала атаки гитлеровских танковых колонн, волжская твердыня все еще находится в огненном кольце.

Он прошелся по кабинету, задержался и склонился над картой, словно не терпелось ему сделать на ней пометки; затем отошел от стола, медленно, будто с неохотой, поднял темные глаза на Тюленева.

— Враг отчаянно пытается захватить Сталинград, — продолжал Верховный с присущей ему неторопливостью, — но встретил невиданную стойкость воинов, защитников города. Нам известно, что немецкое командование приняло решение перебросить на Волгу часть соединений с Кавказа и тем самым усилить сталинградскую группировку. Замысел противника Верховным Главнокомандованием разгадан. — В кабинете было тихо. Сталин сделал шаг-другой я после недолгого обдумывания добавил: — Перед войсками Северной группы, — он повернул голову к генералу Масленникову, — стоит ответственная задача. Активными действиями сковать все силы первой немецкой танковой армии и не дать немецко-фашистскому командованию осуществить широкие переброски войск из группы армий «А» под Сталинград.

Иван Владимирович не раз задумывался над тем, что два крупных сражения, Сталинградское и Кавказское, тесно взаимосвязаны, несмотря на то что разделяло их немалое расстояние. И дело тут не только в том, что оба сражения ведутся одновременно. У них едина судьба — герои-сталинградцы оттягивали на себя силы гитлеровцев, предназначенные для завоевания Кавказа, но и неудачи на Тереке и Туапсе принуждали немцев поворачивать дивизии, шедшие на штурм волжской твердыни, в предгорья Кавказа.

Думая обо всем этом, Тюленев задерживал свое внимание на странных словах доклада, который Верховный сделал 6 ноября на торжественном заседании, посвященном 25-й годовщине Октября. Неужто Сталин и теперь считает, что продвижение немцев в сторону нефтяных районов СССР является не главной, а вспомогательной целью? Как же так? Разве ему не известны истинные намерения гитлеровцев?

— Учтите, — подчеркнул Сталин и строго посмотрел на генералов, как бы давая понять, что речь идет о весьма важном нюансе, которому в этом ответственном деле он придает особое значение, — нам не выгодно выталкивать противника с Северного Кавказа, а выгоднее задержать его там, с тем чтобы ударом Черноморской группы осуществить его окружение и уничтожение.

Тюленев понимал: слишком велико значение такого крупного окружения. Дело в том, что в полосе Закавказское го фронта действовало около девяти процентов всех пехотных и более шестнадцати процентов всех танковых соединений врага. Разумеется, разгром северокавказской группировки противника явился бы сильнейшим ударом по военной машине фашистов.

— Мы понимаем, — заговорил Сталин оживленнее, — что центр тяжести операции перемещается в район Черноморской группы. Поэтому необходимо перебросить третий стрелковый корпус из Северной группы в Черноморскую.

Ставка утвердила план действий Северной группы войск на конец ноября и декабрь 1942 года, который предусматривал нанесение сокрушительного удара по двум группировкам противника, расположенным на противоположных флангах 1-й танковой армии немцев.

Но одно дело разработать план операции, а другое — его осуществить. На деле не все происходит так, как задумано: действия 9-й армии развивались вяло, кое-где ей смогли противопоставить свою оборонительную мощь немецкие дивизии; запаздывал левый фланг, не вполне умело взаимодействовала пехота, танки, авиация.

Поступило в штаб Закавказского фронта донесение от генерала Тимофеева:

Разгорелись бои за населенные пункты, расположенные на западе Северной Осетии. Противник встретил части Северной группы войск мощным массированным огнем из всех видов оружия, но остановить наступление не мог.

Ставка указывала командующему Северной группой войск:

Два дня лил дождь, резко похолодало. Шумели разлившиеся горные речки. После ночного бдения в штабе фронта командующий вышел во двор. Уже рассветало. За ночь выпал снег, кругом побелело. Наступила еще одна зима.

Вспомнилась жена. Провожая его на Южный фронт, она спросила:

— Ваня, как ты думаешь, сколько будет продолжаться война?

— Не меньше трех лет, — сразу же ответил он.

«Не менее четырех», — сказал бы он сегодня.

Вместе с генералом Тимофеевым Иван Владимирович выехал на вездеходе, чтобы осмотреть местность, уточнить расположение частей перед предстоящими боями.

— Трудно будет продвигаться, — сказал Тюленев, когда вездеход стал взбираться на скользкий подъем.

— Нам трудно, — ответил Василий Сергеевич. — А уж гитлеровцам вовсе туго будет…

Глава седьмая

Елизавета Христофоровна с трудом узнавала улицы родного города. Владикавказ превратился во фронтовую цитадель, неподалеку от родительского дома, на углу Тифлисской и Республиканской, был сооружен железобетонный дзот. Улицы ощетинились противотанковыми ежами, ожидался прорыв немецких танков и сюда, в пределы города. Жестокая авиационная бомбардировка превратила некоторые дома в груды развалин. Троюродная сестра Лизы погибла вместе с мужем и двумя детьми — бомба попала в их небольшой дом. Была семья — и нет ее.

Последние дни Елизавета Христофоровна не высыпалась, работы бывало через верх, а тут ужасная смерть близких людей — все это окончательно расстроило ее, лишило сна. Она все чаще и чаще задавала себе один и тот же вопрос: когда же наступит конец людским мучениям?

Еще не посветлело окончательно, над землей стлался туман, как будто тротуары ночью горели, подожженные авиабомбами, а теперь, на рассвете, курились седым дымом, словно тлеющие головешки в догорающем костре.

На передовую отправлялись бойцы: и новые призывники, совсем молоденькие парни, и уже понюхавшие порох солдаты после лечения в госпиталях, и воины, прибывшие оборонять город с других боевых участков. Елизавета Христофоровна вглядывалась в лица парней с нескрываемой печалью и, хотя знала, что Виктор далеко от этих мест, невольно отыскивала среди бойцов своего сына.

Уходят и уходят из родительских домов парни, кому-то посчастливится вернуться обратно, а многие лягут в землю. Бедные матери, которые не дождутся своих сыновей, своих кровинушек; несчастные юноши, чья жизнь оборвется, так и не начавшись, не раскрывшись во всю силу, как бутоны, которым не суждено стать цветками.

Соколова ждала, когда пройдут бойцы, она будто добровольно возложила на себя важные полномочия — за всех матерей проводить солдат на решительную схватку с ненавистным врагом. В невеселые думы вклинился неожиданно разговор с ее матерью, который состоялся в канун решающей битвы за Владикавказ. Старуха мать непрочным от неуверенности голосом спросила тревожно:

— Как думаешь, дочка, этот проклятый аламан, немец окаянный, пройдет к нам сюда?

— Нет, мама. Уж сюда-то ему не дадут пройти. Владикавказ — ворота… И в Грузию, и в Закавказье вообще.

— Так-то оно так, — колебалась старуха, не сразу принимая на веру убежденно произнесенные слова дочери. — Больно близко, говорят, подошли аламаны…

— А ты никого не слушай! — решительно заявила Лиза; вышло излишне сердито, будто гневалась на свою мать. — Мало ли кто что болтает. Нагоняют на других страх.

— Верно, дочка. Язык без костей. Иные от страха чего только не наболтают! — Она вздохнула в заговорила далее о другой своей тревоге, о которой говорила не часто, но которую не забывала ни на минуту: — С внуком, с мальчиком бы нашим, ничего не случилось. Да поможет ему Панагия, добрая божья мать…

На перекрестке улиц патрули с нарукавными повязками проверяли документы. Лиза направилась по Республиканской улице вниз, в сторону чугунного моста. На повороте прогромыхала полуторка, переезжая трамвайные рельсы.

Она вспомнила, как где-то здесь сошла с вагона трамвая и направилась вслед за шпиком, который шел за Алексеем по пятам. «Добрая фея», — называл ее муж. «Вот и не смогла уберечь тебя твоя добрая фея, родной мой…»

Ее внимание привлек мужчина, стоявший у киоска, высокий, сухопарый, он пристально смотрел на нее. «Немолодой, а слащавый», — подумала она с неприязнью.

Свернув с проспекта, поднялась по улочке мимо школы, зашла во двор госпиталя.

— Здравствуйте, Елизавета Христофоровна. — Первым, кто встретил ее у больничного корпуса, был Азамат.

— Здравствуйте, — ровно ответила она и чуть было не прошла мимо него. — Как вы себя чувствуете?

В другое время она ни за что не стала бы с ним говорить, но, после того что он для них сделал, всячески старалась пересилить себя.

— Спасибо, сегодня намного лучше.

— Все будет хорошо, — заверила она и не стала более задерживаться.

…До обхода оставалось еще немало времени. Но Тимофеева уже была у себя в кабинете. Сидела за столом, уткнувшись в какие-то бумаги. Она подняла голову, когда вошла Лиза.

— Лизочка! — на усталом лице ее прорезалась улыбка. — Ты уже вернулась! Как дома?

— Да так… Все по-старому. Как вы тут?

— Подписываю… И каждый раз сердце сжимается от боли, — горько призналась Екатерина Андреевна. — Сегодня ночью скончался тот молоденький лейтенант.

— Бедная мать, которая ждет его.

— Надежде стало плохо. Надо бы сегодня отправить домой. Пусть отдохнет.

Вечером, когда наступила небольшая передышка, Елизавета Христофоровна отвела в сторону невестку и сказала:

— Ступай домой. Екатерина Андреевна распорядилась. Отдохни. Придешь завтра утром. А то малыш забыл, какая ты есть, — подбадривающе пошутила она.

Надя вышла из отделения. В коридоре, как дневальный у двери казармы, стоял Азамат. Он, казалось, чувствовал, что она будет уходить именно сейчас, и решил встретиться с нею как бы невзначай, чтобы поговорить не в палате, где полно раненых, а один на один. В первое время не давал покоя тревожный вопрос: не наговорил ли он чего-нибудь лишнего в беспамятстве? Спросить прямо — не спросишь, подозрение вызовешь. Тянул время, прикидывался тяжко больным, его жалели, медики были к нему внимательны. Он успокоился, осмелел, пришел к выводу: пронесло. Было бы иначе, не стали б с ним нянчиться.

Азамат пошел провожать Надю.

— Ты уходишь? — с сожалением сказал он.

— Устала ужасно. Уже третьи сутки не сплю. — Она продолжала идти, а он неотступно плелся за нею, медлил нарочно, чтобы подольше побыть с нею наедине.

— От Виктора ничего не слышно?

— Нет…

— Все будет хорошо. Не волнуйся. Я вот тоже считал, что не выкарабкаюсь… Но назло некоторым ожил.

Надя уже не раз жалела о том, что не осталась с мужем в горах хотя бы дня на два. Господи! Как глупо повела она себя, бог знает что может теперь подумать о ней Виктор, и будет прав! Нельзя терять голову даже из чувства благодарности, осуждала Надя себя позже, когда спохватилась и критически оценила свой поступок. Сразу же стала проситься в госпиталь: медсестрой, санитаркой — кем угодно. Надю охотно взяла Екатерина Андреевна.

— Вот когда сердце дало о себе знать, — продолжал Азамат. — Так прихватило, думал, конец, уже не отпустит. Никогда так не бывало прежде. И теперь не могу прийти в себя. Как разбитая арба. Никакой от меня пользы.

— Вот увидишь, поправишься, станешь работать, дел и для тебя будет невпроворот, — ответила Надя.

Он уже не в первый раз заводил подобный разговор, словно пытался проверить ее — что она о нем думает, как воспринимает его затянувшееся лечение? И ей надоели его жалостливые признания, как и бессмысленные ухаживания. Она давно поняла, что Азамат не случайно оказывается в коридоре, когда она уходит домой, и тенью следует за ней до ворот. Каждый раз настраивала себя, что скажет: хватит! Но не решалась, чтобы не отплачивать ему черной неблагодарностью за то, что он сделал для нее и ее сына.

— Ты не боишься? — тревожно предостерег он. — Время позднее. Я бы с удовольствием тебя проводил… если б можно было.

— Нас развозит дежурная машина.

Азамат продолжал плестись за ней по двору, только теперь не знал, что сказать еще, чтобы удержать ее чуть-чуть. Она пошла быстрее, намереваясь оставить его на полпути к проходной.

— Как ты думаешь, удержат наши Владикавказ? — спросил он. — Говорят, такое творится на передовой. Горят камни, железо. А немцы все новые силы подбрасывают. Хотят оцепить город кольцом.

— И к Москве подступали. А где теперь фашисты?

— Столько раненых привозят. А что могут сделать бедные медики! С того света не вернуть.

— Извини, я спешу. — По-другому она уже не смогла бы от него избавиться. — Сына сколько дней не видела!

— Завтра ты когда выходишь на службу?

— Утром.

Азамат постоял еще немного, будто надеялся, что она раздумает и вернется, пожалеет, что обошлась с ним сухо. Но нет, она исчезла. Он укутался потуже в больничный халат из поблекшей байки и неторопливо направился к своему корпусу.

— Азамат. — Кто-то тихо позвал его из кустов сирени.

Он подошел ближе, но никого не заметил.

— Кто тут? — спросил тревожно Азамат, боясь заходить в самую темень.

— Не кричи. Подойди поближе, не стой на свету.

Голос показался знакомым и сразу нагнал страх: кто бы это мог быть? Панически застучало сердце.

— Дядя?! — Азамат попятился.

— Тихо, говорю тебе. Куда ты бежишь!

— Что ты здесь делаешь? Как ты оказался здесь?

— Это я тебя хочу спросить. Как ты оказался здесь?

— Вот… Попал в госпиталь…

— Вижу, что попал! Но с какой стати?

— Заболел. Лечусь, — отвечал напуганный до смерти племянник. — Со мной такое творилось…

— Что именно?

— Сам понять не могу. Потерял сознание. В горах началось. Столько там снега… Снег, снег… Все перед глазами кружилось.

— Ты был в горах? Ты бежал в горы? А уже потом сюда?

— А что мне оставалось делать?! — яростным шепотом заметил Азамат. — Начались аресты. Никто в школу не ходил. На меня смотрели… родная мать…

— Ты соображаешь, что делаешь? Или от трусости твой разум помутился?!

— Каждый должен побеспокоиться о своей судьбе! — окрысился Азамат. — Уполномоченный заварил кашу, потом стал удирать… — Он не знал, как защитить себя, какие еще привести доводы, чтобы оправдаться, и понимал: что ни скажет, все не то.

— При чем тут уполномоченный? Что ты болтаешь? Ну и племянничка послал мне аллах. Взрослый мужик, а душа — кроличья.

— Всегда ты так. Осуждаешь, не разобравшись.

— Ненавижу, когда ты виляешь задом. Сегодня — вашим, завтра — нашим. И не вашим, и не нашим.

— Я ли виноват? Вон как подкачало здоровье, — жалостливо доказывал Азамат; он прикидывался, будто не понимал, что от него требует дядька.

— Я тебе уже говорил. Предупреждал. Трусость дорого тебе обойдется. Вот увидишь, ты плохо кончишь.

— Не всем же быть такими, как ты, — скривился Азамат. — Не все могут быть храбрецами.

— Заладил: «как ты», «как ты», — передразнил он племянника. — Куда уж куцему до зайца, — устало ответил Амирхан, зорко глядя в сторону больничного корпуса: из него кто-то выходил, мелькнули тени.

— И здесь ты меня нашел, — сказал Азамат с какой-то обреченной безысходностью.

— Я где хочешь найду. Из-под земли достану, — стращал дядька, сверкая белками глаз.

— Я знаю, зачем ты здесь. Ты пришел сюда из-за старшей Соколовой.

— Какой сообразительный, — брезгливо сощурился Амирхан.

— Только напрасно стараешься, — заранее решил предупредить дядьку Азамат. — Меня в это дело не впутывай. И вообще… — Он не знал, какие привести доводы, чтобы разубедить Амирхана, и стал защищать Елизавету Христофоровну каким-то осевшим голосом: — Она при чем? Чем она виновата?

— Ты все сказал или чете-то еще недоговорил? Смотри-ка, какого пламенного защитника заполучили Соколовы! — произнес Амирхан, не скрывая злобы.

— Хотя и обижен я на них… Елизавета Христофоровна игнорировала меня… Но потом лечила…

— Успокойся. И послушай теперь меня. — Амирхан внезапно сменил гнев на милость, словно проникся к племяннику сочувствием. — Если ты способен сделать единственно верный шаг, то поступишь так, как я посоветую. Я пришел сюда, чтобы спасти тебя. Спасти, глупец! А ты стал Соколову защищать. Плевать мне на нее. Рисковать, приходить сюда из-за зряшного дела! То, что ей полагалось, она получила с лихвой. Прожила жизнь, как вяленая вобла. А вот тебя мне жаль. Ты погубишь себя здесь, поверь. Надо бежать!

Азамат сник, его била легкая дрожь, теперь он не знал, как быть. Он кивал бездумно, со всем, что говорил дядька, соглашался.

— В общем, так! — строго сказал Амирхан. — Через два дня встретимся здесь в то же время. Понял? Принесу тебе одежду и документы…

Дверь, как всегда, открыла бабулика, так, на манер сына, называла старушку и Надя. Спала она чутко, и долго стучать в створку ставни не приходилось.

— Кто? — спрашивала она, припадая ухом к двери в маленьком темном коридоре.

— Это я, бабулика.

— Открываю.

К короткому полуночному диалогу прибавилось сегодня еще несколько слов.

— Тс-с… — Старушка поднесла к губам костлявый палец и, указывая глазами в соседнюю комнату, где спала Надя с сыном, таинственно сообщила: — Он спит.

Надя сняла туфли, расстегнула пальто и только потом замерла на месте — она не впервые застает сына спящим, однако никогда прежде бабушка не предупреждала о том, что нужно соблюдать тишину. К чему бы это? Надю охватило тревожное волнение, она не стала расспрашивать старушку и, не снимая пальто, поспешила в спальню.

На ее кровати кто-то спал. Кроватка Алеши стояла у глухой стены, ближе к печке, — малыш спал на своей. Кто же на ее? Она вдруг сообразила кто и чуть было не вскрикнула от радости. Тотчас опустилась перед кроватью на колени и уткнулась холодным носом в горячую щеку мужа.

— Родной мой… Живой, живой…

Ароматной свежестью повеяло от нее.

Виктор мгновенно проснулся.

— Явилась, полуночница, — нарочито строго произнес он. — А я собирался отправиться к вам в госпиталь, но не тут-то было. Не отпустили меня сын и бабушка. Взяли в кольцо. Представляешь, не помню, как оказался в кровати. Сморило напрочь. Это, должно быть, они меня раздели и уложили.

Он говорил шутливо, а она слушала, замлевшая от счастья.

— Господи! Как хорошо, что ты здесь. Я так ждала тебя. Тревожилась, всякое лезло в голову. А там, в горах… Как дура набитая. — Надя расплакалась и со слезами почувствовала необъяснимое облегчение.

— Ну что ты! Что ты! Все хорошо…

— Это я от радости, — поспешила заверить мужа Надя. — Прости. Я потом так себя ругала. Места не находила. Дура! Как я могла от тебя уехать?! — Слезы снова покатились из ее глаз, она улыбалась. — Прости… — Она приблизилась к нему, прижала его голову к своей груди. — Смотрю на раненых и не могу… Измученные, изуродованные войной парни. Сердце обливается кровью. Господи! Когда наступит конец? Когда это кончится? Молодой лейтенант, представляешь…

— Ну, успокойся. Ну что это ты?! Нам нужно быть мужественными. Вот встретились, а ты?

— Прости. — Надя полезла в карман пальто, достала носовой платок; кому она рассказывает о смерти — скольких молоденьких и взрослых убило и ранило на глазах мужа в каждом бою! А она и дома напоминает Виктору о смерти. — Ты не ранен? — Она снова забеспокоилась.

— Цел и невредим.

— Увольнение или?..

— Ты точь-в-точь как мать, — улыбнулся он. — Точно так и она стала бы меня расспрашивать. Будем готовить, Надюша, экспедицию в горы. Мне поручено возглавить альпинистскую группу. Отправляемся на Эльбрус.

— Вот как?!

— Да, Надюша. Пора сбрасывать фашистские тряпки с Эльбруса!

Он просунул руки ей под пальто и, обхватив за тонкую талию, привлек к себе.

— Господи! Неужели это ты? — Она стала порывисто его целовать. — Любимый, желанный…

Она поспешно скинула пальто, сняла шерстяной жакет, юбку.

— Продрогла? Сейчас я тебя согрею.

— Какое счастье… Какой ты молодчина, что приехал…

Холодные ноги ее стали быстро согреваться в теплой постели. Она прижималась к нему всем телом, чувствуя его крепкие руки. Она, кажется, никогда прежде не любила его так крепко, как теперь, и прочувствованно шептала:

— Милый, родной…

Все ходячие раненые отправились в столовую на ужин. Азамат тянул время, мотался взад-вперед по коридору у кабинета главврача и, приостанавливаясь, тоскливо смотрел в матовое стекло дверей. Указательный палец правой руки невольно тянулся к правой щеке, на которой образовалась затвердевшая, как шрам, отметина. Тут он и столкнулся с Елизаветой Христофоровной.

— А ты почему не идешь ужинать?

Он перехватил ее строгий взгляд и побледнел.

— Хочу поговорить…

— Со мной? Или тебе нужна Екатерина Андреевна?

— С вами.

Он потоптался в нерешительности.

— Я слушаю. Ты что, себя плохо чувствуешь? — Она снова посмотрела на него внимательно, но взгляд ее на этот раз был сочувствующим.

— Нет, нет, все нормально, — разволновался он внезапно. — Я больше не могу болеть. Я хотел сказать — время такое! Может быть, и мне подыскали бы здесь какую-нибудь работу.

— Здесь? — переспросила Елизавета Христофоровна, будто ослышалась: странным показалось ей неожиданное предложение Азамата. — Утром после обхода поговорим. Хорошо? А теперь ступай ужинать.

— Ага. Спасибо. Я пойду. — Он поднес палец к щеке, но чесать шрам не стал, а снова попросил: — Так вы подыщите мне работу.

— Хорошо, хорошо. — Она улыбнулась его наивной просьбе. — Утром решим.

Азамат прошел по коридору. Обернулся. И когда Елизавета Христофоровна скрылась в кабинете, он облегченно вздохнул и прибавил шаг.

Глава восьмая

День стоял погожий, теплый, таял, исчезал тонкий слой снега; кое-где островками показалась талая земля, в морщинах-ложбинах потекли юркие ручейки. Однако как только спряталось за вершинами гор солнце, стало прохладно. Смолкли, постепенно застывая, ручьи.

Обжитые бойцами сторожевые башни на косогоре несли караульную службу; в самой нижней, что ближе к крутому и глубокому ущелью, расположились сержант Асхат Аргуданов и Махар Зангиев.

— А если немцы и не подумают здесь проходить, так и просидим всю войну без дела? — заговорил Махар ворчливо, как будто обвинял Асхата в каких-то промахах.

Асхата тоже, разумеется, нисколько не устраивало их бездействие в то время, когда в других местах идут жаркие бои. Тем не менее он не намерен был обсуждать, а тем более ставить под сомнение задание командира роты, который счел нужным держать небольшую группу бойцов на тихом мирном участке.

— Раз надо, — ответил командир отделения несколько раздраженно, — значит, будем сидеть. Приказы нужно выполнять, а не обсуждать.

— Не скажи, дружище, — возразил Махар, собираясь наконец поделиться с Асхатом новостью, которую никак не решался до сих пор ему поведать, зная его вспыльчивый характер.

— Что ты болтаешь? — набычился Аргуданов.

— Еще не знает, что я хочу сказать, а уже заводится без стартера, — улыбнулся Махар.

— А ты думай, когда собираешься открывать рот. Устав еще призывником изучал. Назубок должен знать.

— Чудак. — Махар вовсе повеселел, его рассмешила больше всего внезапная горячность Аргуданова. — Ты послушай. Перед тем как отправиться сюда, был у меня разговор с начальством. Узнало, что я шофер. Наверно, капитан Соколов сказал. За баранку предложило сесть. Война, как ты сам понимаешь, и у нас переходит на равнину. Спускаемся вниз, дружище, — подчеркнул он.

— Ну? — насторожился Асхат.

— Что «ну»? Прикажут, что тут скажешь. Водители — во как нужны!

— Убегаешь из отделения?

— Да не смотри на меня так. Что я, дезертир, что ли, какой.

— Нам нужно немцев колотить, а не начальство возить. Это тебе не как до войны. Привык: туда поехали, сюда…

— Ну вот, завелся. При чем тут начальство? А кто боеприпасы подвозит?

— Иди, что я тебя, держу. Можешь бежать. А я ему еще место держал: «Махар придет»! А Махар… теплое место подыскал.

— Ну что ты в пузырь лезешь. Говорю тебе: я еще не решил. А вообще-то ты сам, наверное, скоро уйдешь из отделения. Пошлют тебя учиться на командира взвода. Школы такие есть. Я сам слышал, как Виктор Алексеевич хвалил тебя. Отмечал твою боевую смекалку. Есть в тебе что-то такое. Какая-то военная сообразительность, хотя ты и чабан по профессии. И срочную в армии не служил…

— Ладно. Расхвалил, аж уши горят, как ошпаренные.

— Не веришь? Командир полка так и сказал, — продолжал настойчиво доказывать Махар. — Отбросим от гор фашистов, повернем их мордами на запад, вот и пошлем толковых бойцов на курсы.

— Разговоры это покамест. Время покажет.

— Сегодня — разговоры. А завтра: «Сержант Аргуданов, выйти из строя. За отличное несение боевой воинской службы направляем на учебу…» Эх, раскидает нас судьба. Знаешь, как в песне поется: «Дан приказ — ему на запад…» И будем воевать, кто где. А может быть, ты станешь большим начальством и меня к себе призовешь. Личным шофером. — Махар хлопнул его по плечу.

— Размечтался, — упрекнул Асхат, но при этом был доволен.

— А что — нельзя?

Помолчали, задумались. Думы унесли их далеко от этих мест, каждый из них стал рисовать картины предстоящей жизни: какие изменения их ожидают в недалеком будущем, какие испытания могут выпасть на их долю. Хотя что загадывать наперед, когда неведомо, что будет не только завтра, но даже через час.

Заговорил снова Махар:

— Асхат, ты слышишь? Дело такое. Знаешь, я решил. Только не делай сразу глаза пятаками. Выслушай спокойно.

— Говори толком.

— Решил я в партию вступать. Советую и тебе. Как ты на это смотришь? Ну, чего молчишь?

— Все у тебя раз-два — и готово, — нахмурился Аргуданов. — Спешить нужно, когда фашист в тебя целится. А в таком деле — семь раз отмерь. И ты помозгуй. Моя профессия мне нравится. Менять я ее не собираюсь. А ты? Разве ты после войны не будешь шоферить? Хочешь поменять профессию?

— При чем тут профессия? О чем ты говоришь? — не понял Махар.

— Ты — шофер, а я — чабан. Так? Так. Партийные мы или не состоим в коммунистах — какая разница? Что меняется? Подожди! — Асхат не дал Зангиеву рот открыть. — Не суетись. Я еще не все сказал. Слушай. Работал в колхозе двоюродный брат моей матери. Шустрый такой. В ушко игольное пролезет… Надумал вступить в партию. Хотел, чтобы поставили его заведующим фермой. С линией партии, говорит, согласен, устав почитаю. Выходит, ему не партия нужна, а карьера. А я… Мой отец был чабаном, и я по его стопам иду. Партийный я или нет… Свою работу по-другому делать не стану. Совесть не позволит.

— Послушай! — Теперь Махар горячился. — Ты не путай одно с другим. Ты думаешь, вступают в партию — вроде бы на коня садятся?! Запрыгнул и поскакал, как лихой наездник. Должности получать! Пусть ты останешься чабаном. Но будешь не только за себя, за свои дела переживать, но за весь колхоз.

— Смотри-ка! — окинул его внимательным взглядом Асхат. — А у тебя голова, оказывается, неплохо варит.

— Я тебе серьезно. Будем вместе вступать? Я уже говорил с Карповым, он «за», — продолжал Махар оживленно. — И ротный обещал дать рекомендацию. Так и сказал: охотно. И тебе, говорит, и Аргуданову. Понял?

— Так и сказал?

— Матерью клянусь!

Асхат посветлел лицом.

Снова помолчали, задумались. Но и на сей раз пауза оказалась короткой. Махар вдруг увидел среди гор девушку. Это была Заира. Она будто с облака спускалась, прорисовывалась сквозь легкую вуаль тумана, который оседал на землю в прохладе наступающих сумерек. Махар зачарованно смотрел, как девушка ловко перебирает ногами по узкой, петляющей промеж валунов тропе, перепрыгивает неширокие ручьи. Тревогой и радостью наполнялось его сердце.

Заира запыхалась, румянец горел на ее смуглых щеках, однако в больших карих глазах затаилась печаль. Махар усадил ее на свою шинель, которую расстелил на сене у стены.

— Зачем ты сюда пришла? — уставился на сестру Асхат сердито.

Разумеется, он был рад видеть ее, да по привычке напускал на себя строгую важность.

— У бабушки была в Ларисе. — Заира перевела дух: спешила до темноты отыскать бойцов, запыхалась. — Узнала, что ты приходил. И сюда к вам… Догадалась, что вы опять где-то тут близко.

— Немцы драпают, — заметил Махар горделиво. — Потянулись и мы поближе к родным домам.

— Драпают, да не совсем, — возразила Заира. — Машина за машиной идут и идут на огороженную территорию нашей бывшей товарной станции. Что-то затевают фашисты, если столько грузов везут…

— Боеприпасы? — спросил Махар.

— Наверняка.

— Неужели фашисты на что-то рассчитывают?! — удивился Махар.

— А ты думал, они сложили лапки? — заметил Асхат и обратился к сестре: — Это точно насчет товарной станции? Или это только твои догадки?

— Конечно точно! Наверное, во всех машинах боеприпасы. — Заира нахмурила черные брови. — Если они в одной, следовательно, и в другой…

Асхат и Махар переглянулись. Заира хотела еще что-то сказать, но замолчала, опустила голову.

— Ну что ты замолчала? — поторапливал Асхат. — И что же?

Заира уткнулась лицом в ладони и заплакала.

— Чабахан погибла, — горько сказала она.

— Как? — изменился в лице Махар.

— Сама себя… — Заира подняла голову и жарко заговорила: — Машины немецкие одна за другой идут и идут. Я ей говорю: интересно, мол, что это фашисты возят? Узнать бы и сообщить нашим. Мы знали, что вы совсем близко. А Чабахан что придумала. — Девушка снова расплакалась, но вскоре, взяв себя в руки, продолжала рассказ: — Мы заметили: машины останавливают перед складом у контрольного пункта. Тот, что сидит с шофером рядом, выходит из кабины и подходит к постовому. Наверное, проверяют документы. И только потом разрешают проехать машине на территорию склада.

Парни еще раз переглянулись: им уже стало ясно, чем кончилась затея девушек.

— Ни слова мне не говоря, Чабахан отправилась сама… В кузове увидела снаряды. И когда машина стояла на проверке, Чабахан забросила в кузов эту… — Заира показала руками.

— Гранату? — почти одновременно выпалили Асхат и Махар.

— Да, ее. Взрыв был ужасный. Что творилось! Посыпалась черепица с крыш домов. Я нашла синюю беретку Чабахан потом… Ее отбросило аж к железнодорожному ларьку. Это все… все, что осталось от бедняжки. И от всего. Груда металла…

Все молчали, потрясенные случившимся.

— Мы на передовой, — сказал наконец Махар. — Смерти не раз смотрели в глаза… И то… А тут девчонка с больным сердцем…

— Но что ее могло заставить? — не мог взять в толк Асхат. — Мухи не обидела в своей жизни.

— Ты не знаешь, брат, — решительно заявила Заира, — от прежней безвольной девочки ничего не осталось. — Последние дни она очень переживала. Вы, конечно, не знаете, как ей было трудно. Похудела жутко — кожа и кости. Приехал дядька. Слышали о нем? Ну тот… Он с немцами. Вы думаете, ей приятно? — Она сурово смотрела то на Махара, то на Асхата, присмиревших, подавленных свалившейся на них страшной вестью. — Так вот, Амирхан, как догадалась Чабахан, какая-то важная птица у фашистов.

— Да видели мы его в Дарьяльском ущелье, — нахмурился Асхат. — Живьем хотели взять, гада. Но упустили, мерзавца такого. Ничего, он еще попадется нам. Обязательно попадется!

— И с братом…

— С Азаматом, что ли? — переспросил Асхат.

— Переживала, что он остался в городе, — сказала она задумчиво, неторопливо, чтобы еще и еще раз обдумать то, что намеревалась сообщить. — Правда, его контузило. Недалеко от него, представляете, упала бомба. Но потом немцы вдруг его сделали директором школы… Жаловалась Чабахан мне — нам, мол, и так люди не верят и всякое про нас, мол, говорят. А тут еще это повышение братца… Как его объяснишь? Выслужился у оккупантов? И когда Азамат исчез, просто извела себя…

— Разве вы не знали? — удивился Асхат. — Брат ее в горы ушел. Надежду Николаевну с сыном увел, от беды спас…

— Правда?! — вскрикнула Заира и едва сдержалась от новых слез. — А она… Что только не лезло ей в голову! Арестовали Маргариту Филипповну, Таню Семенюк, то есть Прохорову…

— Насчет Прохоровой, — Асхат сделал таинственный вид, — ничего конкретного сказать пока не могу, но предупреждаю: будь с ней осторожна.

— О чем это ты? — Заира посмотрела на брата непонимающими глазами. — Говорю тебе, Таня арестована тоже. Их всех будто бы отправили в нальчикский концлагерь.

— Я сказал, а ты, сестра, держи язык за зубами насчет Прохоровой. И помни мои слова.

— Объясни толком, — настаивала она.

— Прохоров, муж ее, — нехотя проговорил Аргуданов, — вовсе он и не Прохоров. Выдавал себя за Прохорова. Фашистским шпионом оказался. Немец он. Работягой прикидывался, а сам в Германии горную академию закончил.

— Да ты что? — Такого Заира вовсе не ожидала.

— Да, сестренка, это так, — насупился Асхат. — Облапошил нас вот так. Но помни: об этом ни слова никому. А теперь скорей домой, в Ларису. Радуйтесь, что до нее мы немца не пустили. А тебе, Махар, задание — сходи с Заирой в деревню, договорись с председателем сельсовета, чтобы продовольствия нам подбросили. Но чтобы не задерживался! А ты, сестра, раз так, напои, его горячим козьим молоком. И пусть отведает чурек, который печет наша бабушка. Такое лакомство и во сне ему не приснится.

— Есть! Скоро буду здесь, как штык.

…Проводив сестру и Махара до тропы, круто сворачивающей наверх, в сторону села, Асхат заглянул к бойцам в соседнюю башню. Проверил, как несет службу наблюдатель, потом зашел в башню.

— Кто у нас сегодня дежурный кашевар? — спросил он.

— Рядовой Никола Николаев, товарищ сержант, — ответил цыган и насторожился, предчувствуя, что вслед за безобидным вопросом непременно последует более строгое распоряжение.

— Приготовь-ка нам хороший ужин! — заявил Аргуданов.

— Так на ночь, товарищ сержант, нельзя…

— И не жалей, говорю тебе, запасы, — с нарочитой резкостью добавил Асхат. — Сегодня всем положено усиленное питание, ясно?

— Так точно.

Бойцы переглянулись с явным интересом.

— Что, праздник какой?

— До праздника еще далеко. А силы поддержать надо.

— Сержант наш что-то заговорил загадками.

— Надо будет до утра оборудовать два дзота, — не стал более скрывать своих намерений Асхат. — Как на Военно-Грузинской дороге.

— Там десятки кубометров бетона заложили, — удивленно заметил Зелимхан Измаилов. — А где мы возьмем бетон?

— Придется обойтись без бетона, — развел руками Асхат. — Будем делать из того материала, что есть. Проходы между скалами заложим камнями. Жаль, конечно, что Федора Феофаноса с нами нет. Греки хорошие каменщики.

— Он тракторист, — вымолвил Измаилов.

— Ну и что? У них в крови это, — не уступал Аргуданов. — Вон дороги какие вымостили — камень к камню подогнали. Не расшатать ни за что! Если бы Федора не задержали в медсанбате, показал бы. Но ничего, управимся сами. Тебе одному придется показать свое мастерство. Выручи друга.

— Без раствора? — удивился Зелимхан. — Все рассыплется после первой же гранаты. А если саданут из орудия — что тут останется?!

— Это ты зря, — не смутился сержант. — В Казбеги, в селе, на самой верхотуре братья-греки построили огромную церковь — стоит века! А в ней грамма раствора нет. Понял? А мы… От нас никто не требует красоты, нам нужно, чтобы было надежно. Подгоним камни так, что никакая зараза не возьмет. С тобой вдвоем будем кладку готовить, не волнуйся. Остальные будут рыть траншею от крайней башни до дзота. До утра все должно быть готово.

— Теперь все понятно — ожидается бой! — сообразил Измаилов, когда все вышли из башни.

— Да, Зелимхан, ты угадал. Немцы, похоже, хотят пройти наверх, к селу Лариса. А здесь сделать это лучше всего. Нам надо быть готовым дать им бой.

— Командир думает, что одним отделением мы сможем удержать целое немецкое войско? — вроде бы в шутку произнес Никола, задерживаясь у башни. — А где же подмога?

— С такими орлами и без подмоги обойдемся.

— Можно, конечно, и постоять… Да не окажемся ли мы в роли моськи, которая лаяла на слона?

— Нас здесь для чего держат? — не сдержался обычно спокойный, молчаливый Измаилов. — Чтоб анекдоты травили? Или для того, чтобы выполнять боевую задачу? Пока наши руки держат автомат и голова на плечах, не сдадим позиции. А потом видно будет.

— Правильно! — жарко подхватил Аргуданов, словно решительная и своевременная поддержка Зелимхана прибавила ему уверенности. — Мы теперь не простое ополчение. Мы — настоящие солдаты! Война научила нас соображать. Так что покажем немцам свою тактику. Век будут помнить. Боеприпасы будем расходовать экономно. А на верху скалы установим нашу горную артиллерию…

Бойцы, естественно, были в недоумении: то ли смеяться, то ли удивляться — не иначе как заносит командира отделения. О какой артиллерии он ведет речь?

Сержант, видя их недоумение, улыбнулся:

— Сейчас все объясню. Натаскаем больших камней. Вон их сколько вокруг нас. Закрепим на бревнах. Деревья есть. Как только приблизятся к нам немецкие машины, хорошенький обвал им организуем…

Глава девятая

В какой уже раз вызывали Таню на допрос. Она слышала, да и раньше в газетах не раз писали о том, что фашисты зверски измываются над ни в чем не повинными людьми. Однако ее не пытали, словно верили, что она не сможет долго продержаться и выболтает все, что знает и даже чего не знает, на очередном допросе. Каждый раз, когда ее вызывали и вели по темному, как штольня, коридору, она говорила себе: «Ну, держись, Танюха! Не подкачай, не разревись от боли, собери все силы в кулак». И она внушала себе, что надо в тяжкие, невыносимые минуты пыток обзывать палачей, проклинать их всячески — пусть стреляют, сволочи! Лучше смерть, чем пытки.

Первый раз ее держали в одиночной камере, а в соседней пытали женщину — крики доносились ужасные. Женщина так кричала, что кровь стыла в жилах Тани. Господи! Что они с ней делают, изверги?! Минут через десять — пятнадцать, когда наступила мертвая тишина, повели туда а Таню. В дверях они встретились: это была совсем молоденькая, тонкая, как тростинка, девушка. Изо рта у бедняжки шла кровь, платье на ней было разорвано, свежие кровавые следы виднелись на оголенных плечах. Два гестаповца держали ее под руки, девушка не могла идти, ноги ее подкашивались, глаза застыли в безумном ужасе.

Таня с трудом справилась с тошнотой, вошла в комнату, глянула на палача — что это за зверь такой! Следователь, тот, что должен был ее допрашивать, сидел за столом с сигаретой в руке: перетрудился, гад, как же! — перекуривал. Лицо его не было свирепым, как предполагала Таня, напротив — лицо его было холеным, благообразным, и это удивило ее, даже разочаровало. Он был в белой рубашке, в галстуке, в темном кителе с повязкой со свастикой на рукаве. В темном углу, устало откинувшись на спинку стула, сидел еще один тип. «Ага, — сообразила Таня, — этот, что напротив сидит, будет мирно расспрашивать, а тот, другой, станет кости ломать. В паре работают».

Следователь, усадив Таню напротив, долго и внимательно ее рассматривал. И она смотрела ему в глаза — неужто и он из крови и плоти людской?! И разве ей понять, о чем он думает, этот благообразный на вид фашист? Есть ли у него обычные человеческие чувства?

— Прохорова? — спросил он.

Таня, тревожно замеревшая на стуле, ответила не сразу.

— Да, Прохорова.

— Вы замужем?

— Да.

— Кто ваш муж?

— Как кто?

— Где и кем работал? Как фамилия, имя?

— Прохоров… Александр… А зачем вам? — спохватилась Таня, чем-то подозрительными показались ей слишком простые вопросы: может быть, волнуясь, она не замечает подвоха?

— Рассказывайте о нем, — с подкупающей простотой предлагал фашист и убирал с подчеркнутой галантностью сигарету в сторону, чтобы не дымила ей в лицо. — Говорите. О работе, обо всем.

— Что рассказывать? — сердилась Таня, не зная, как вести себя: вроде бы ничего важного не станет выдавать, а язык едва поворачивается, совсем не хочет отвечать. — Работал на шахте. Рабочим…

— Он воюет здесь, в горах?

Таню удивил вопрос.

— Не знаю, — поспешила ответить она, но еще больше выдала себя — никак не могла справиться с волнением. — Может быть, в горах. Откуда мне знать.

Фашист улыбнулся, как будто вздумал с ней заигрывать.

— Вы напрасно волнуетесь. Отвечайте спокойно. Рассказывайте о муже, о себе. Как вы познакомились, как вы жили с Прохоровым. Мне все интересно. И не надо волноваться.

— Вам-то зачем про нашу жизнь знать? — Таня невзначай повернулась к притаившемуся в темном углу другому фашистскому инквизитору — его присутствие нагоняло на нее страх.

— Интересно, все интересно, — на холеном лице немца прорезалась снисходительная улыбка, и тонкие морщины поползли от широкого рта по гладко выбритому лицу, как разводы по воде, когда бросишь камень и потревожишь ее гладкую поверхность.

— Как все, так и мы. Жили, здравствовали…

«Что это он разговаривает со мной, как с дурехой? — спохватилась она. — Что темнит?»

— Вас не ваша жизнь интересует. Не для этого явились к нам непрошенно. Время теряете. Ничего не выйдет.

— Вот как, — отметил он вроде бы с удовлетворением. — А я считал, что мы побеседуем по душам. Тогда поговорим в другой раз.

— Нет-нет! — тревожно поспешила отказаться Таня. — В другой раз будет то же самое. Спрашивайте сейчас. Закончим…

— Мне нужно ваше полное доверие, — мягко заметил немец. — Иначе разговор не получится. Я хочу, чтобы вы мне поверили и рассказали о себе, о муже. Все, что вы знаете. Но лучше поговорим в другой раз, когда вы успокоитесь.

В другой раз он снова расспрашивал о муже, даже об интимной жизни. Он так и спросил ее: вы, мол, хорошо жили, с мужем, любили его? Таня терялась в догадках, что нужно следователю, нервы ее натянулись как струны. Ей казалось, что она не выдержит и вот-вот раскричится. Господи! Что ему нужно от нее? Какое ему дело: хорошо ли ей бывало с Сашей? Есть ли у нее от него дети? Нет! Тогда почему нет детей? Кто в этом виноват? Были ли они друг с другом откровенны, доверяли ли друг другу самое сокровенное? Господи! Ни одного путного вопроса. Он будто нарочно расспрашивал о таком, чтобы вывести ее из себя. Неужто и ту бедняжку о таких глупостях расспрашивал? И Маргариту Филипповну, и других? Или к каждому арестованному у него другой подход?

Что же хотят от нее фашисты? Неужто снова станут расспрашивать о муже? Уж очень подозрительным кажется их интерес к Прохорову. Да не попался ли Саша в плен, не наболтал чего лишнего от страха? От такой догадки духом упала.

— Шнель! Шнель! — поторапливал конвойный.

— Чего толкаешься? — огрызнулась Таня.

А через минуту ее ввели в знакомую комнату.

— Сегодня будем говорить начистоту? — начал следователь, с невозмутимым спокойствием допрашивающий ее каждый раз. А второй фашистский инквизитор присутствовал на своем привычном месте, как дамоклов меч, для острастки.

Таня вымученно вздохнула: «Долго ли будет продолжаться одно и то же? Чего медлит? Спрашивал бы конкретно, чего хочет от меня?»

— Хорошо, тогда я скажу. — Лицо его стало строгим, холодным. — Ваш муж, Александр Прохоров, сообщил нам, что вы учительница… Вы — коммунист? — спросил он вдруг и преднамеренно замолчал, испытывая особое удовольствие от того, что молодая женщина мгновенно поменялась в лице: «Значит, верно, Саша попал в плен».

Таня поднялась, казалось, намеревалась броситься на него и схватить за горло.

— Не-ет! — вскрикнула она; лицо ее перекосилось от ненависти и боли. — Не-ет! — Она рухнула на стул в обмороке.

Перепала работа и второму фашисту, он поднес воду в кружке, постоял, похлопал Таню по щеке — несильно, приводя в чувство. Таня сделала глоток, другой, холодная вода привела ее в чувство.

— Я забыл вас предупредить, — продолжал немец допрос. — Советские войска в горах разбиты, ваш муж попал в плен.

— Можете не продолжать. Я вам все равно не верю. Мой муж… Что вы знаете о нем? Ничего.

— Вы так считаете? — усмехнулся немец — его забавляла уверенность женщины.

— Он ничего вам не скажет. Ничего! Ничего! Вы не сможете его запугать. Не старайтесь.

— Похвально! Очень похвально, что так уверены в муже. Гут, — как бы самому себе заметил немец и встал, прошелся на небольшом пятачке у стола. — Наверно, любите? — спросил он так, будто завидовал. — Гут! Это хорошо. — Он вдруг стал применять в разговоре немецкие слова, и в голосе его стало просачиваться легкое волнение. — Зер гут! — Немец, думая о чем-то своем, напряженно смотру перед собой.

Таня растерялась, ничего уже не понимая: поведение немца показалось странным. Она была уверена, что немец тянет время, готовя ей ловушку: заморочит ей голову хитросплетенной речью, а потом поймает на неосторожном слове. Но что ему известно? Что фашисты вообще могут знать о ней, Маргарите Филипповне, о друзьях-товарищах? Треплется немец. Ловит ее, как наивную простушку. Однако кто-то все-таки их выдал. Кто же?

А немец все молчал. Как нужна была сейчас Тане Маргарита Филипповна! Подсказала бы, как себя вести, посоветовала. Только бы не запутаться в паутине, свитой этим черным, кровожадным пауком. Ишь гадина, даже Сашу впутал! Может быть, поэтому с самого начала о нем расспрашивал?

— Ваш муж — настоящий мужчина, — заговорил ненец вновь, и новой тревогой повеяло от его слов и мягкого голоса. — Теперь вижу — вы любите своего мужа по-настоящему. Преданы ему и готовы ему помочь, постоять за него, чего бы это вам ни стоило. Я правильно вас понял?

Таня онемела, ее точно столбняк хватил. Неужто фрицы все-таки взяли Сашу в плен?

— Так вы готовы ему помочь? — впился он в нее глазами.

— Как? — Она отряхнулась от оцепенения. — Он — на фронте. Зачем ему моя помощь?..

— Он не на фронте, — нахмурился немец; теперь он не казался холеным. — Я уже говорил вам, он арестован, В плену. Только не у нас. Его арестовали русские.

— Ложь! Вы все лжете! Вы меня за дурочку принимаете. Ни одному вашему слову не верю! Не верю!

— Успокойтесь, — сказал он. — Не надо кричать. Возьмите себя в руки. И послушайте меня внимательно. Ваш муж вовсе не Прохоров. Да-да! Пейте воду. И слушайте меня внимательно. Он — германский гражданин. Горный инженер. Долго работал в России. На Урале, Кавказе. Кто-то выдал его, он арестован. Но мы ему поможем. Мы надеемся и на вашу помощь.

— Ложь, ложь…

— Успокойтесь, надо понять свое положение, — строго предупредил он. — Советую вам вести себя благоразумно. Вы знаете, что с вами будет, если вы теперь окажетесь у большевиков? Вас будут пытать, отправлять на Север. Вас расстреляют. Да-да! Расстреляют!

— Ложь… ложь… — Таня уронила голову на грудь — она не верила немцу, но и не могла больше сопротивляться, словно потеряла надежду, лишилась чего-то главного, на что недавно могла опереться.

— Послушайте, Татьяна, — мягко произнес он. — Возьмите себя в руки. Я хочу помочь вам. Потом мы отправим вас в Германию.

— Вот оно что, — приподнялась она и злыми глазами уставилась на немца. — Шантаж!

— Нет, нет, — терпеливо доказывал он. — Не хотите уезжать в Германию — пожалуйста. Как вам будет угодно. Я хотел сказать, что мы возьмем на себя заботу о вас. Понимаете? Но вы тоже должны нам помочь. Разве вы не хотите освободить своего мужа?

— Ложь! — вскрикнула она. — Ни за что не поверю.

— Очень жаль, — искренне посочувствовал немец. — Вы так много хороших слов говорили о муже и не хотите ничего для него сделать, — добавил он устало.

— При чем тут вы?!

— Гут! — стиснул он зубы.

Их вывели на рассвете, поставили возле глухой кирпичной стены. Таня попыталась дрожащей рукой дотянуться до руки Маргариты Филипповны, полагая, что это придаст ей силы. Но не успела — после отрывистой команды раздались выстрелы.

Все упали. Упала и Таня. Однако упала почему-то на колени, боли не чувствовала, руки-ноги целые. Еще мгновение, и она сообразила, что в нее не стреляли. Низко склонясь над сырой землей и уткнувшись в ладони, она заплакала навзрыд.

— А меня? — вскрикнула она. — Почему меня оставили?

Ее подняли и повели.

Пришла она в себя на том самом стуле, на котором день за днем продуманно и ухищренно ее допрашивал холеный, благообразный на вид немец.

— Надеюсь, теперь вы все поняли? Убедил я вас? — начал он все заново, а у нее уже не было сил даже возразить.

Таня смотрела перед собой невидящими глазами, оглушенная и подавленная, и задавала себе один и тот же вопрос: «А меня? А меня?»

— Решайтесь! А то будет поздно, — сердито и настойчиво торопил немец. — У вас нет выбора, как вы не понимаете! Что вас сдерживает? Неужели не сознаете, в каком вы положении? Думайте! Решайте! Пока не поздно.

Она, опустив беспомощно голову, смотрела под ноги, ей чудилось, что пол мрачного помещения залит кровью. Она все продолжала про себя твердить: «А меня? А меня?»

Таню выпустили. Она нисколько этому не обрадовалась, да и не удивилась: была убеждена, что муки ее этим не закончились, ее так просто не оставят в покое, будут следить за ней и рано или поздно снова арестуют. Все, казалось, в ней омертвело.

Она очутилась на улице и не знала, куда идти, что делать. Остановилась, осмотрелась, постояла недолго у дерева, придерживаясь за шершавый ствол: не хватало воздуха, сжимало грудь, сердце колотилось неровно, часто замирало, будто в любую минуту готовое остановиться навсегда.

«Куда теперь? Господи! Лучше бы застрелили…»

Холодный воздух проник в легкие и опалил, точно хмелем, закачал из стороны в сторону, легкую, измученную.

«Нет, нет… Надо взять себя в руки!» Она снова осмотрелась, на сей раз осознанней, словно лишь теперь поняв, что нужно разобраться, прежде чем двигаться дальше, выяснить, где она и куда ей лучше всего держать путь. Справившись с собой, она пошла.

Кончились короткие зимние сумерки. За свинцовыми тучами, что низко налегли отяжелевшими животами на дома, не видно солнца, и все вокруг было неприветливо серым.

Таня направилась к дому Маргариты Филипповны. Хрустели под ногами тонкие корки льда, которыми покрыты лужицы; вдоль домов тянулся островками потемневший снег. Дорогой она оборачивалась: ей все чудилось, что кто-то идет за нею следом. Мерещились фашистские ищейки, неотступно идущие по пятам. От них всего можно ожидать: может, выпустили, чтоб поняла, сколь сладка жизнь, свобода, глядишь — ухватится Таня за эту жизнь и свободу руками, зубами и решится на все, развяжет язык… Никого, однако, не видно. Улица была безлюдной, даже собак нет.

В домах затопили печи, черный дым тоскливо струился из труб. Ставни закрыты.

Таня постучала, по никто не отвечал и не открывал дверь. Боже! Неужто угнали и Надежду вместе с сыном? Она решила разузнать у соседей, может быть, они что знают. Но никто ничего толком не знал: утром, как только арестовали Маргариту Филипповну, и Надя с малышом исчезла.

Таня направилась в школу.

«Неужто Саша немец?» Ее даже качнуло от этой мысли. Таня облокотилась о толстый ствол дерева, чтобы переждать головокружение. Никак не укладывалось у нее в голове, что Прохоров… Господи! Лучше бы она удавилась!

В школе никого не было. На улице стемнело. Таня измучилась, окончательно выбилась из сил и озябла — холод пронизывал ее до костей.

Она кружилась возле своего дома, а внутрь заходить боялась. Что там ее поджидает? И все кругом будет напоминать мужа. Мужа? Она не ляжет в ту постель…

Совсем рядом шумела река. Крутой берег Терека подступал к задворкам ее дома. Отец Тани, бывало, восхищался: до чего же хорошее место досталось! Красотища-то какая! Любил он после работы и с утра в воскресный день, когда был свободен, повозиться в огороде. И плодородную землю поливал речной водой, для чего привязывал ведро веревкой и бросал с обрыва, как в колодец.

Таня стояла у излучины Терека и смотрела на пенящуюся, отливающую сединой быстрину горной реки, и все внутри нее отчаянно стонало и плакало. Броситься бы в холодные воды да положить конец мучениям! Да на что ей такая жизнь! Но вдруг и другая мысль осеняла ее: «Опомнись, дура! О чем ты думаешь? О каком самоубийстве можешь думать? А еще учительница. Детей учила, о мужестве ребятам рассказывала. Возьми себя в руки. Кто ж за товарищей будет мстить? Кровь за кровь!.. Подумай: как бы на твоем месте поступила Маргарита Филипповна?»

Тяжко и обидно Тане. Вышла замуж без любви и, несмотря на это, душу свою отдала мужу, жалела, обогревала его сердцем своим. А оказалось, обогревала-то змею подколодную.

А может быть, не так, хваталась она, как утопающий за соломинку, может быть, наговаривал немец хитрый, чтобы сломить ее, ловушку устраивал? Что тогда? Но почему именно ей он учинял такие испытания? Вполне возможно, что и других подбивали фашисты и других мужей зачисляли в шпионы. И других женщин подвергали испытаниям. Чьи нервы окажутся послабее, кто скорее развяжет язык. Но других на ее глазах расстреляли, а ее нет! Ее фашисты отпустили. Как же тогда? Как такое объяснить? Она в какой уже раз оглянулась. И слежки нет. Никого не видать.

Господи! Как жить? Где взять силы?

Глава десятая

— Чуткая, душевная была девчонка, — грустно заметил Махар. — Даже не верится, что ее уже нет в живых.

Он замолчал: что слова — все равно не высказать всей боли и потрясения, гибель Чабахан не укладывалась в голове. Заира тоже о чем-то упорно думала и смотрела себе под ноги. Они тихо взбирались на гору.

Ручьи, торопливо и шумливо стекавшие совсем недавно с вершин, угомонились наконец, прихваченные к вечеру морозом.

— Она любила тебя, — сказала Заира немного погодя и как-то отрешенно посмотрела перед собой.

— Ну что ты! — возразил он, а подумав, печально улыбнулся. — Просто мы были друзьями. Разве ты не знаешь?..

— Нет, Махар. Это ты не знаешь. Она на самом деле любила тебя.

— И продолжала с тобой дружить?

— Да. Она была… необыкновенной. Она все понимала и желала нам счастья.

Заира и Махар подошли к селу поздно вечером, когда в домах все давным-давно спали. Вместе с темнотой воцарилась вокруг мертвая тишина. Да и кто ныне остался в селе, чтобы засиживаться допоздна, — старики да старухи. Притаились в будках и собаки, поджали, должно быть, трусливо хвосты. Не шастают по ночам выпивохи-мужики, не поют нынче песен. Однако в доме, где размещался сельсовет, тускло светилось окно. Там еще бодрствовали.

— Ты меня здесь подожди. Я быстро, — сказал девушке Махар и решительно открыл скрипнувшую дверь.

Вернулся он и вправду быстро, минут через пять, довольный.

— Все уладил. Председатель обещал посодействовать.

— Ну вот и хорошо, — возбужденно отозвалась Заира. — А теперь зайдем к бабушке ненадолго.

…Бабушкин дом, обнесенный жердевой изгородью, стоял под самым утесом, выше уже никто не застраивался, не занимал земельного участка, поскольку там громоздились скалы. Заира провела Махара в верхнюю часть дома — зимой здесь никто не жил, только летом, да и то, когда приезжали внуки. Зимой здесь было холодно, печь едва обогревала нижнюю часть — кухню и маленькую пристройку, которая служила бабушке спальней. К тому же топила старуха недолго, так что тепло почти не доходило наверх.

— Посиди, я сейчас приду, — сказала Заира. — Принесу тебе поесть.

— Спасибо, я не хочу.

— Почему? — удивленно спросила она. — Разве бойцы в это время не ужинают?

— Ужинают, конечно. Но я не хочу.

— Разве ты не проголодался? — настаивала Заира. — Хочешь самогона? Бабушка сама готовит. Она такая запасливая — что ты. А по праздникам стариков угощает. — Девушка вдруг виновато усмехнулась, засмущалась, будто коснулась чего-то забавного. — Чудная она у нас… Ну так что — принести?

— Нет, что ты! Не надо.

— Ты не пьешь? Совсем-совсем?

— Нет, — менее уверенно ответил Махар. — К тому же я в армии. Нельзя.

— И Асхат не пьет. Никогда. Даже на праздники. Ну, хорошо. Тогда я принесу тебе молоко. И чурек. Тебе понравится.

— Я ничего не хочу, правда, — по-прежнему отказывался Махар.

— А вот Асхат молоко любит, — сказала Заира с каким-то тайным умыслом, как бы проверяя его.

— Ну, хорошо. Тогда неси, — уступил он.

Старуха спала, и Заира не стала ее будить, она знала, где что у нее лежит. Взяла с полки глиняный кувшин с молоком, два стакана, ломоть чурека, в аккурат полкруга сыра и, уложив все это в глубокую тарелку, быстро вернулась наверх.

— Скажи, — вдруг коснулась она, видать, очень важного для нее вопроса, — тебе не страшно бывает в бою? Стреляют и могут убить каждую минуту…

— Не знаю, — смущенно пожал он плечом. — Вообще-то всякое бывает. Думать о смерти вроде бы не думаешь, но сердце, честно говоря, иной, раз замирает…

— Ты садись. Разве ты у чужих? — выговаривала она с легкой смешинкой, одобряя его откровенное признание. — Будь как дома. Ты не чужой…

— Бабушка не спит? — спросил он тревожно, продолжая стоять у косяка дверей.

— Ну конечно спит. Видит уже десятый сон. — Заира сняла с себя пальто, бросила его на спинку кровати. От ее бодрого голоса будто теплее стало в прохладной комнате. — Ничего. Познакомлю тебя с ней в другой раз.

— Я не поэтому спросил, — смутился Махар и тоже потянулся к крючкам шинели, нерешительно расстегивая их.

— Если тебе холодно, можешь не раздеваться, — сказала она сердито. — И долго ты еще будешь стоять у двери?

Он шагнул к ней и остановился.

— Нет, мне не холодно… в таких окопах приходилось лежать… прямо на мокрой земле, — признавался Махар чистосердечно, хотя совсем не эти слова намеревался сказать ей. — А здесь, у твоей бабушки, даже в жар бросает. — По одному не спеша он расстегивал крючки на шинели — сознание того, что он нарушает кавказский обычай, по которому жених не должен переступать порог невесты до свадьбы, останавливало его. — Узнает Асхат, что я зашел в дом, представляю, что будет. Конец.

— Это почему же конец?

— Все тогда пропало. Разве ты не знаешь?

— Нет, не знаю. Объясни. — Она смотрела на него строго и насмешливо.

— Тогда вообще… и тебе, и мне… — тужился, подбирал слова Махар, и ему на самом деле становилось жарко.

— Вот что! — оборвала она требовательно. — Мне трусливый муж не нужен. Ты что, стал бояться моего брата? Так не годится!

— Никого я не боюсь. Напрасно ты так. Просто… Тут совсем другое. — Он взял ее за руки — они были холодными, и он сдавил, норовя таким способом согреть их. — Асхат твой брат, Заира.

— Ну и что?! — гневалась она, но руки не вырывала. — Ты и тут должен стоять перед ним навытяжку, как солдат перед генералом?

— Никто перед ним не вытягивается и не стоит на этих… на цыпочках. Ты не так меня поняла и сердишься напрасно. — Он улыбнулся, ласково заглянул ей в глаза. — Асхат, скажу тебе откровенно, отличный парень. Я его совсем не знал. Ты не представляешь, как я стал его уважать.

Заира взглянула на него с недоверием.

— Не защищай. Разве не он был против наших встреч? Из-за своего вспыльчивого характера проходу нам не давал. Странно, как это он сегодня тебя отпустил. Наверно, и его сердце наконец растаяло… — Она неожиданно заплакала, и Махар растерялся, точно чувствуя перед ней вину.

— Ну что ты, что ты. — Он не знал, как ее утешить, оказавшись в каком-то неловком положении, удивляясь тому, что родная сестра нападает на своего брата из-за него, а он должен встать на защиту друга. — Послушай, Заира, что я тебе скажу. Говорю тебе, я его совсем не знал. Он совсем не такой, как мне казался. Все было, как ты говоришь. Возражал. Был против. Еще как! Но его можно понять. Ведь он меня тоже совсем не знал. Поверь мне, лучше Асхата я еще не встречал парня. Он душу за тебя и за друга отдаст и ничего не попросит взамен. Таким братом гордиться надо.

Он неожиданно осмелел, казалось, добрые и вполне справедливые слова об Асхате окрылили его самого, пробудили в нем дремавшие до сих пор силу и решительность. Махар вдруг обнял девушку и стал порывисто целовать ее в щеки, в губы, в лоб. Заира, словно того и ждала, уткнулась ему в грудь.

— Прости, — сказала она. — Вырвалось нечаянно… Сама не могу понять, что на меня нашло. Болтаю и отчет словам не даю. Боюсь за вас. И за тебя, и за брата. И себя жаль. Мне кажется, что я никогда не увижу тебя больше. Столько ревела за эти дни. Думала, тебя уже нет. Что жизнь человека на войне? Одна пуля, и все, нет человека…

— Что ты! Никакая пуля нас не возьмет!

Она подняла заплаканное лицо и посмотрела на него ласковыми влажными глазами. Махар нетерпеливо взял ее пылающие щеки в крепкие ладони и, наклонившись, жадно целовал ее губы.

Как в жизни бывает! Долгое время он мечтал о том, как однажды поцелует любимую девушку. Но не предполагал, что это случится еще до свадьбы, и уж никак не мог себе представить, что это произойдет во время войны в доме у Заириной бабушки, в горах.

— Махар, ты меня любишь? — Голос ее показался далеким, едва слышимым, но до боли родным и нежным. Так, что ему захотелось кричать во весь голос и плакать от счастья.

— Ты еще спрашиваешь?! Каждую минуту я думал о тебе. Ждал встречи, как утра, как победы, как праздника, как воздуха! — Ему снова стало жарко. — Я, наверно, сумасшедший. Клянусь! Никого на свете не люблю так, как тебя. Не ругай только меня за то, что скажу. Не говори, что дороже матери никого нет. И я прежде так считал. А сейчас — нет. Тебя люблю больше. Больше себя, больше жизни!

Махар прервал признания: зачем так много слов, ведь никакими словами не выразить свои чувства до конца. Она прошептала:

— Ты — мой муж. Мой муж, понимаешь? — Голос ее дрогнул.

Заиру внезапно пробрал озноб, плечи вздрагивали, а лицо, напротив, пылало огнем. Он забросил за спину девушки широкие полы шинели, укрывая ее, но она по-прежнему не могла согреться, не могла совладать с дрожью. Тогда он решительно снял с себя шинель и укутал ею Заиру.

Она выглядывала из шинели, как воробушек из гнезда. Большие глаза девушки смотрели испуганно. Она опустилась на кровать, подобрала под себя неожиданно ослабшие ноги, высвобожденные в один миг от легких туфелек, которые точно сами попадали на пол.

— Иди ко мне. — Заира подвинулась к стене, освобождая место рядом с собой.

Махар в коротком замешательстве покосился на свои сапоги и невпопад ответил:

— Ты не волнуйся, я не замерзну…

— Иди сюда, Махар… — нетерпеливо позвала она и снова подвинулась.

Он снял сапоги и лег рядом о нею. Она подвинулась к нему и накрыла его шинелью: одну половину — ему, другую — ей. Они обнялись, взволнованно и жарко дышали друг другу в лицо. Заиру перестало наконец знобить, вот только не проходило неведомое ей беспокойство, от которого бросала то в дрожь, то в жар.

И Махар вдруг повел себя как-то странно: отстранялся от нее, словно боялся чего-то ненароком натворить, перестал целовать ее и даже шептать нежные слова. Теперь его охватила дрожь, и она пыталась на сей раз согреть его, плотнее укрыла его спину, покрепче обняла.

Махар гладил ее рассыпавшиеся по спине волосы, чувствуя пальцами их шелковистую нежность.

— Всегда, — заговорил он вновь, — всю жизнь буду любить тебя. Крепко-крепко. Клянусь!

— Ты ничего не бойся. — Она коснулась горячими губами его заросшей, колючей щеки, неумело поцеловала. — Мы любим друг друга. Никто, кроме тебя, не будет моим мужем. Я люблю только тебя, очень, очень. Люблю, понимаешь? Ты — мой муж. Муж, понимаешь?

Ее торопливые и порывистые признания, сопровождающиеся прерывистыми жаркими вздохами, переполняли его радостью.

— Какой я счастливый человек! Клянусь! Самый счастливый на земле. Можно погибнуть. Я жил… испытал настоящее счастье и любовь любимой девушки…

— Да, родной… только ты не бойся. Я твоя… твоя жена, понимаешь? — призывала она клятвенно, самоотверженно, все плотнее прижимаясь к нему.

Он поначалу не мог сообразить, о чем она говорит, но наконец понял: речь шла отнюдь не о том, что он нарушил кавказский обычай — дерзко переступил порог родительского дома девушки, да еще ночью, да без мужчины — ее родственника. Слезы выступили на его глазах, и от переполнявшего счастья, и от безграничной признательности, и от жалости к ней.

— Нет, Заира, нет, родная, любимая. Я ничего не боюсь. За тебя тревожусь. За тебя… — Он, воспаляясь, прижимался к ней, с еще большим жаром осыпая ее лицо поцелуями.

— Если с нами случится беда… если мы с тобой погибнем, мы погибнем мужем и женой, Махар. — Она расстегнула блузку, которая сжимала ее упругие груда. — А если с тобой… у нас будет ребенок. Наш, Махар, ребенок…

Они были счастливы без формальных отметок в паспорте, без шумной многолюдной кавказской свадьбы — по безошибочному праву обоюдной любви они стали мужем и женой. Для них в эти мгновения не было войны, никто ни в кого не стрелял, никто не погибал, люди любили друг друга искренне и нежно, под синим бескрайним небом царил мир. Крепко обнявшись, они говорили о своей непроходящей, неистребимой любви. Им было тепло и радостно под солдатской шинелью.

Глава одиннадцатая

— Алло, «Терек»! «Терек», я — «Октябрьская». Прием…

Над радистом склонился командир полка.

— Ну, что там? — спросил Ващенко, теряя терпение. — Все еще нет связи?

— Нет, товарищ полковник.

Николай Иванович решил более не медлить: нужно посылать гонца. Он направился в штаб, который находился напротив, через узкую дорогу в разборном домике. Широко открывая дверь, впустил в помещение клуб пара.

В это время Федор Феофанос, вернувшийся в полк после ранения, покидал помещение, направлялся в батальон, завершив некоторые формальности в связи с возвращением из госпиталя.

Здесь, в дверях, они и встретились. Солдат почтительно посторонился, пропуская командира полка.

— Феофанос? — обрадовался Николай Иванович и протянул руку родственнику Виктора Соколова, а потом стал его расспрашивать: — Жив, здоров? Возвращаешься в батальон?

— Так точно, товарищ полковник.

— Виктора Алексеевича видел?

— Надя говорила, что он готовит экспедицию. Скоро, наверно, отправится в горы, на Эльбрус…

— Да, Федор. На Эльбрус, — сказал Николай Иванович задумчиво. — Не представляю, как они смогут выполнить такое сложное задание. На дворе зима. А какие нынче там снегопады! Так завьюжит, что с головой занесет. Но спешит наше командование, чтобы выбросить поскорее к чертям фашистский флаг с вершины.

Совсем недавно генерал армии Тюленев чистосердечно признавался; «Каждый рад, пролетая над горами, корю себя за то, что не смогли остановить фашистов, прорывающихся на Эльбрус. Не дождусь, когда мы сможем отправить туда экспедицию… И выбросить к чертям гитлеровские штандарты!» И вот этот час, кажется, настал.

— Я, откровенно говоря, — сказал Федор Феофанос, — думал, что наш батальон примет участие…

— Нет, дорогой, — развел руками Николай Иванович. — Нам предстоит обезопасить путь альпинистам к вершине. Мы намеревались начать наступление на Терек уже нынче, однако вынуждены пока что повременить. А дело-то вот в чем. Фашисты не теряют надежду прорваться через перевалы к морю. И для этой цели перебрасывают генералу Блицу подкрепление.

Ващенко оборвал рассказ, понял, что нет надобности говорить о всех подробностях солдату, тем более что времени для этого нет, перешел к сути:

— Все это я говорю тебе вот для чего. Нарушена связь с батальоном, которым теперь вместо Соколова командует Тариэл Хачури. И пока ее наладят, неизвестно, сколько времени пройдет. Тебе нужно будет отправиться в отделение Аргуданова. Ты хорошо знаешь это место — располагаются бойцы у сторожевых башен над ущельем. Так вот, пусть немедленно отправляются в расположение батальона, к шахте «Октябрьская». Колонна немцев, как нам сообщили, пройдет именно там. Смотри, Феофанос, — строже предупредил командир полка, — будь осторожен.

Пуля немецкого снайпера настигла Федора Феофаноса, когда он выходил из лесистого ущелья: она попала ему в спину. Он попытался повернуться в сторону стрелявшего, но глаза его уже ничего не видели. Федор лишь успел схватиться за тонкий ствол орешника, чтобы не свалиться с крутого откоса, да и сделал это скорее инстинктивно. Продержался он недолго и отпустил тонкий ствол, чтобы, казалось, не поломать хрупкое, прихваченное утренним морозом деревцо, опустился на колени, а уже потом упал на рыхлый снег.

От выстрела вздрогнул и Махар, возвращающийся в это время в отделение после выполнения задания Аргуданова — проверить подходы к башням. Он тотчас бросился к первому попавшемуся валуну, полагая, что снайпер стрелял в него и промахнулся, снял с плеча автомат, стал искать глазами фрица на самой верхушке скалы, где торчали кусты с оголенными ветками, напоминая чем-то остатки волос на облысевшей голове великана. И не обратил внимания на качающееся, как метелка, деревцо, макушка которого долго еще подрагивала, словно звала на помощь.

Махар был поражен тем, что произошло: он каким-то чудом избежал смерти. В бою, когда пули подчас свистели над самой головой, так остро не ощущал опасность, как ощутил ее теперь. Что же спасло его? Очевидно, любовь Заиры. Как же теперь вырваться отсюда? Нужно во что бы то ни стало разделаться с фашистом — не торчать же здесь до ночи!

«Где же ты затаился, гадина?» — злился он, тщательно осматривая местность. И пришел к выводу, что скорее всего снайпер спрятался в «сорочьем гнезде». У самой отвесной скалы с какой-то глинистой желтизной уродливо торчала странной формы ель, плоской макушкой похожая на огромное пушистое гнездо. Горцы почему-то называли его «сорочьим». Понял Махар, что отсюда, снизу, к снайперу ему ни за что не подступиться — местность сверху просматривается далеко. Стрелять же отсюда, где он лежал, бессмысленно: фашиста не видать.

Зангиев нервничал, злился: и пройти нельзя — во второй уже раз навряд ли зоркий снайпер промахнется. Ну вот, попался в западню! Когда же пробрался сюда фашист? С вечера снайпера здесь не было. Очевидно, пробрался ночью.

«Вот так положение!» — отчаивался он, и не только от того, что сам не может пробраться к товарищам, но и от мысли, что вдруг здесь же окажется Заира. Нужно что-то делать. Попытаться забраться на «каланчу»? Махар был уверен, что оттуда снайпер будет виден как на ладони. Но как туда забраться? Эх, капитана Соколова бы сюда! Он бы… А что, если самому рискнуть?

Подавив волнение, которое охватило его тотчас, как только он решился на такой шаг, Махар направился к тропе и сразу же, с ходу стал взбираться наверх. Первые метры взял хорошо, но это еще не было самым сложным препятствием. Вся загвоздка там, выше, где гладкая каменная стена и не за что ухватиться. Как ее осилить?

Пот ручейками стекал по лицу; он карабкался вверх, хватаясь за выступы скал обеими руками. «Вперед! Вперед! Ты должен осилить!»

Вон она — неприступная вертикальная часть подъема! Там почти не на что опереться ногами и не за что ухватиться. Малейшее неверное движение — и косточек потом не соберешь.

На крошечной площадке перед главным подъемом Махар остановился. «Надо передохнуть, перевести дух», — сказал он себе. Поначалу он подумывал о том, чтобы снять сапоги, считая, что так удобнее будет взбираться, но передумал. Снял лишь шинель. А автомат передвинул за спину.

Он напоследок осмотрел стену и вдруг заметил на скале небольшое углубление, из которого торчал росток ели, чем-то похожий на пучок укропа. Махар легко дотянулся до него рукой, пальцами нащупал раскрошившиеся кусочки камней, которые постепенно разрушал своими корнями неказистый на вид росток, а затем расчистил ямку поглубже, основательней ухватился. Оттолкнувшись плавно ногами, он подтянулся на руках и стал искать ногой хоть какой-нибудь выступ. Носком левого сапога он нащупал его и перенес на ногу центр тяжести тела. Оперся и смог облегчить чрезмерно нагруженную правую руку, на которой устали, онемели пальцы. Нужно было искать, за что ухватиться теперь левой рукой. И так, помалу, по сантиметру, прижимаясь телом к шершавой поверхности скалы, ползти вверх…

Он не помнил, когда и как схватился за верхний угол скалы, из последних сил подтянулся обеими руками и одолел недоступную до сих пор для него часть подъема.

Махар выбился из сил и не мог даже порадоваться победе, не ощутил ее. Остальную часть преодолевать было просто. Вот только соберется с силами, а то ноги не слушались, ослабли. И нужно хоть бы чуть-чуть передохнуть. Он сел на холодный каменный выступ, пот капал ему под ноги, словно крупные слезы.

Но вскоре поднялся, снял со спины автомат, взял в руки и направился к вершине скалы. Отсюда, с орлиной высоты, немецкий снайпер, закрепившийся на вершине ели, был виден как на ладони. Как ни в чем не бывало, он обедал, временами поглядывая вниз.

Махар подождал немного, чтобы набраться злости. У него ощущение такое, будто намеревается убить ни в чем не повинного человека — вроде бы тихо, мирно ест и никому не причиняет зла. Но вскоре разъярился: ах ты, гадина! Жрет, и убивает! Махар прицелился и выпустил половину диска. Срезанные очередью, разлетелись в разные стороны ветки ели, и в несколько секунд заметно поредела ее зеленая густота. Снайпер повис на суку, покачался недолго и рухнул вниз.

Провожая сердитым взглядом фашистского стрелка, Махар вдруг заметил недвижно лежащего на снегу человека. Тревожный холодок прокрался в грудь Махара: так вот в кого стрелял снайпер.

Нужно было поскорее спуститься, чтобы помочь, если есть надежда спасти товарища. И не давала покоя тревожная мысль, что вместо того незнакомца лежать бы ему, окажись он на тропе чуть пораньше. Что это — судьба? Говорят же: родился в рубашке. Может быть, и он родился удачливым.

— Смотрите! Махар возвращается.

— Ну-ка, где он?

— Да тащит за собой что-то.

— Санки?

— А в них мешок, кажись.

— Нет, в санках вроде человек лежит.

— Верно.

Махар приблизился. Из веток он сделал санки, вроде волокуши, и на них притащил раненого.

— Федор? Феофанос?

— Как он здесь оказался?

— Что с ним?

— Не знаю, как он оказался здесь. — Махару привести в сознание Федора не удалось. — Он лежал в снегу. В него стрелял снайпер. Слышали, наверно, выстрел?

— А потом кто-то выпустил автоматную очередь. Ты, должно быть? Отыскал снайпера?

— Нашел. Притаился в «сорочьем гнезде» — снизу его не видать. Ну, думаю, я не я буду… И полез на «каланчу»…

Аргуданов бросил строгий взгляд на Зангиева: не прихвастнул ли Махар? Другим, разумеется, не понять, что значит подняться на «каланчу». Но и Асхату, привыкшему взбираться на коварные скалы, ни разу не удалось покорить вертикальную часть той «каланчи».

— Ты серьезно? — спросил он.

— Сам не знаю, как получилось. Разобьюсь, думаю, а заберусь.

— Странно… Молодец, — сдержанно похвалил Асхат.

— Федя, Федя, — звал Зелимхан Измаилов, склонившись над Феофаносом, однако тот не приходил в себя. — Врача бы надо.

— Федора отнесем пока что в башню, — распорядился Асхат. — Медик нужен, но где его взять? Если бы найти поблизости… — Он стал мять острый, заросший густой черной щетиной подбородок, потом добавил: — Интересно, кто из наших старух горянок в этом деле смыслит?

— Я тоже хотел в село отволочь его, — признался Махар. — Но побоялся. Дорога крутая, идти неблизко. А тут под горку — недолго.

— Внимание! — крикнул в этот момент наблюдатель. — Фашисты уже ползут. Вон показались их машины.

— Явились-таки, — пробурчал Никола Николаев. — Я-то думал, зря стараемся…

— Всем занять свои места! — скомандовал Аргуданов. — А Зангиев остается с раненым.

Бойцы заняли позиции, притаились.

Еще минута-другая, и машины поравняются со скалой, которая нависла над дорогой. Бойцы одновременно повернулись в сторону Аргуданова, молча предлагая начинать. Зелимхан уже держал наготове длинный шест, которым должен был сдвинуть опорное бревно с места.

— Приготовились! — предупредил Аргуданов. — Пускай в ход нашу артиллерию!

Сдвинутое бревно тотчас откатилось в сторону, и, освобожденные от преграды, камни задвигались и покатились вниз, как бы подгоняя друг друга. Протяжный и все нарастающий гул прокатился по всему ущелью, каменные глыбы отрывались от массивной скалы и стремительно неслись вниз, расщепляясь, умножаясь, налетая друг на друга на своем жутком пути.

Голова колонны остановилась. В тревожной сутолоке машины налетали одна на другую. Немцам, видно, чудилось, будто неожиданно началось землетрясение: вряд ли подобное им приходилось видеть.

Первые глыбы обрушились на колонну, они били по кабинам, разбивали стекла и головы сидящих в кузовах солдат, пробивали брезент фургонов, сокрушая все на своем пути. Один фургон тут же перевернулся. А вскоре взорвался, разметав солдат и мотоциклистов. На дороге началась паника.

Пожалуй, и сам Аргуданов не рассчитывал на такой эффект. Еще не долетели донизу последние камни, а он решил убрать стопора и от других глыб, заготовленных чуть ниже по ущелью. Пусть не думают немцы, будто тем, кто в хвосте колонны, повезло, — и на их долю есть каменные валуны.

— Огонь! — снова скомандовал Асхат.

Бойцы начали обстрел метавшихся по дороге вражеских солдат.

— В белый свет не стрелять, — строго предупредил Аргуданов. — Боеприпасы нужно экономить. Бой, видать, затянется. — Отсюда, сверху, ему видно было, как немцы, отыскав удобную для подъема расселину, стали обходить их позиции справа.

Прибежал возбужденный Махар, сообщил: Федор пришел наконец в себя, говорит, что командир полка приказывает отделению уходить в район шахты «Октябрьская», где расположился батальон и где пролегает маршрут движения колонны противника.

— Так вот же она, колонна! — удивленно вымолвил Махар. — Представляешь, а они ее ждут там, под шахтой.

— Что же делать?

— Будем стоять здесь… — сухо ответил сержант. — Отсюда нам теперь не уйти. Либо мы их, либо они. Хорошо, если наши догадаются и придут на подмогу. Вон фашистов сколько! Надвигаются черной тучей.

— Федор говорит — связь нарушена. Из-за этого нас не смогли вовремя предупредить.

— Понятно. Готовились фашисты, все предусмотрели. Отправили заранее своих лазутчиков, кукушек-снайперов понасажали, — с тихой злостью ронял Асхат слова, наблюдая за действиями противника. — Вот они и промышляли тут. Да и нас не проведешь. Не дровосек нас делал. Теперь мы и сами с усами.

…Подмоги все не было.

Немцам уже удалось обойти их с правого фланга. Пока их было немного, однако не исключено, что, мало-помалу скопившись, они начнут штурм. Бойцы вышли из укреплений, которые Аргуданов называл дзотами, заняли оборону в траншее. Одни держали оборону на левом фланге — подъем здесь крутой и осилить его не так-то просто. Аргуданов, Зангиев, Измаилов, Николаев расположились на правом фланге. Гранаты Аргуданов держал возле себя, на дне траншеи, и пускал их в ход в самые критические моменты, когда немцы норовили броситься в атаку, полагая, что у бойцов иссякли боеприпасы.

— Вот вам!.. — Каждую запущенную в гущу фашистских солдат гранату Асхат сопровождал крепким словом.

Он сам порой удивлялся тому, как легко слетают непривычные слова с его языка, хотя никогда прежде такого за собой не замечал, как бы ни злился. Бывало, краснел, и все, а теперь — точно так и надо: эх, на войне как на войне!

В один из таких напряженных моментов в траншее появилась, как из-под земли выросла, Заира. Взволнованная, напуганная выстрелами и разрывами, она, поборов страх, явилась к бойцам.

— Асхат, я принесла вам поесть, — тронула она брата за локоть.

Он увидел ее и обомлел.

— Чего ты сюда приперлась, дура?! — гаркнул Асхат, изменившись в лице, — С ума сошла? Ну-ка, топай отсюда быстрее…

Глаза девушки тотчас наполнились слезами от обиды: она старалась, спешила, по всему селу продукты по крохам собирала, чтобы хоть что-то принести бойцам поесть. И вот за эту заботу такая неблагодарность от родного брата…

Она повернулась и пошла прочь.

— Стой! — крикнул Асхат. — Ступай в башню. Вон в ту, что наверху. Боец там наш тяжело раненный. Может быть, сможешь ему чем-нибудь помочь. А здесь чтоб не появлялась больше. Слышишь, как свистят пули!

…Вторые сутки шел бой, вторые сутки немцы не могли сломить сопротивление небольшой группы наших бойцов, запивших надежную позицию. Они начинали штурмовать с раннего утра, и бои продолжались до темноты: ночью фашисты отдыхали.

Бойцы, однако, не покидали траншею, спали урывками, поочередно. Зангиев, Измаилов и Николаев, патрулируя возле башен, решили несколько углубиться в ущелье, до той расселины, по которой немцы взбирались вверх, к позициям отделения Аргуданова. Трупы своих солдат немцы уже убрали, зато оружия оставили немало. Бойцы прихватили с собой трофейные пулемет, три автомата и несколько обойм с патронами.

— Может, нам спуститься ниже… — предложил Зелимхан.

— Туда не пройти, — остудил его Махар. — Немцы наверняка засаду оставили.

— То-то и оно, — пожалел Никола.

…Асхат глянул на дно траншеи — у ног его лежали три последние гранаты, всего три. Запасы гранат, которые Аргуданов уважительно называл «резервом главного командования», иссякали, как ни старался Асхат применять их в самых крайних случаях.

Немцы тем временем один за другим начали карабкаться по неустойчивой щебенке наверх, накапливаясь в расселине для нового штурма.

— Бросай гранату! — не сдержался Махар, нервы его сдавали.

Он поражался хладнокровию Асхата — брат Заиры менялся не по дням, а по часам. Вроде бы мешковатый в первые дни боевых действий, он незаметно превратился в энергичного, смышленого командира.

— Не время еще, не время, — твердил Аргуданов сурово, будто сдерживал себя, чтобы как можно экономнее распорядиться последними запасами боеприпасов. — Как видно, комбат Хачури нас совсем позабыл.

— Может быть, и они попали в переплет? — предположил Махар.

Он метился в немца, который нетерпеливо вскакивал и ложился — должно быть, никак не мог дождаться атаки.

— Все может быть, — ответил Асхат.

Зангиеву уже было не до разговоров: он не хотел промахнуться — каждый патрон теперь на счету. Наконец улучив момент, выстрелил и уложил немца. Ну-ка, не будет гад вскакивать более. Но тут поднялся офицер и что-то крикливо скомандовал. Солдаты, как бегуны на старте, поднялись одновременно и рванулись в атаку по открытой, незащищенной местности.

— Ну вот, теперь пора!

Граната Аргуданова оборвала штурм сразу же — одних отбросило взрывом в сторону, другие упали животом в грязь.

Но наверх продолжали карабкаться новые группы. Фашисты пытались наступать сразу большими силами.

Асхат снова посмотрел на дно траншеи — у его ног оставались две гранаты.

— Что-то затевают фрицы. Тебе не кажется? — спросил он Махара устало, его заросшее щетиной лицо было потным и грязным. — Надо поторопить их, чтоб одной гранатой управиться… Эх, жаль, запасы кончаются! Надо что-то придумать. Солдатскую смекалку проявить. Чего молчишь?

— Что тут придумаешь? — спросил Махар.

— Вот и я хочу у тебя узнать. Одна голова хорошо, а две…

Не дождавшись от Зангиева совета, он предложил:

— Ну-ка, бери камень. Бросай как можно дальше. Чтоб в расселину угодить.

— Собак будем разгонять? — опешил Махар, он не поверил, что Аргуданов предлагает такое серьезно.

— Собак, да еще каких. Псов-рыцарей. Двуногих шакалов, — в сердцах сказал Асхат. — Давай-давай! — Он нагнулся, взял гранату. — Пусть думают, что наши запасы кончились. Ну, чего медлишь? Действуй!

Камни были под рукой, лежали перед ними на бруствере траншеи. Махар схватил один из них, подержал на весу, будто взвешивая, а потом бросил в расселину.

— Смотри-ка, далеко и метко, — одобрил Асхат. — Ну-ка, еще! Не клюют что-то гады. Бросай, чего ждешь?!

— Да ничего это не даст.

— Даст! Бросай!

Зангиев схватил еще один камень и тоже бросил со снайперской точностью. Не дожидаясь команды Аргуданова, бросил третий.

Подождали.

— Ну! Вперед, псы-рыцари! — кричал с ненавистью Асхат. — Чего хвосты поджали!

И вдруг немцы, словно услышав команду Аргуданова, поднялись во весь рост с твердой уверенностью в том, что у советских бойцов кончились боеприпасы.

— Смотри-ка, клюнули! Надо же! — возликовал Махар простодушно, как будто совершил нечто очень важное.

Асхат бросил гранату и, угодив в гущу врагов, с удовлетворением отметил:

— Теперь они не скоро решатся атаковать. — И вытер рукавом бушлата потный лоб.

Время от времени строчил трофейный немецкий пулемет в руках Измаилова. Экономно расходовали боеприпасы и другие бойцы, и тем не менее они были на исходе.

— Продержимся… — стиснул зубы Асхат.

Позже, когда фашисты попытались предпринять еще одну атаку, поднимаясь то тут, то там по два, по три, как бы подгоняя друг друга, бойцы короткими очередями из автоматов останавливали их порыв.

— Смотрите, наши идут на помощь! — послышалось с левого фланга, и взоры всех устремились в ту сторону.

— Наконец-то! — вздохнул Аргуданов с облегчением, словно с этого момента с него снималась ответственность за боевые действия отделения.

За скалами, чуть левее «каланчи», показались наши бойцы. Они были еще далеко, чтобы сию же минуту вступить в бой, но они шли на помощь и одним этим уже вселяли уверенность в подчиненных Аргуданова. Им предстояло продержаться не более двадцати минут. Последние. Самые, может быть, решающие и самые долгие.

Немцы тоже заметили подкрепление и заволновались. Их офицеры сообразили, что нужно во что бы то ни стало занять траншею и башни, самую надежную позицию, пока к противнику не подошла подмога, иначе будет поздно. И они снова пошли в атаку.

— Асхат! Они могут нас обойти. Смотри! — Махар рванулся было вперед, намереваясь выскочить из-за укрытия, но Асхат схватил его за руку.

— Вижу. — Коротко и твердо предупредил: — Никогда не спеши.

И он тут же бросил последнюю гранату в гущу бегущих фашистов. После взрыва и непродолжительной заминки неприятель возобновил атаку. Немцы спешили, их небольшой группе уже удалось осилить подъем на правом фланге и, обойдя стороной траншею, прорваться к сторожевой башне.

— За мно-ой, бойцы-ы! — протяжно прокричал сержант Аргуданов.

И первым выскочил из траншеи. Махар поспешил за ним.

С нарастающим гулом прокатилось за их спиной дружное «ура». Бойцы во главе с Тариэлом Хачури спешили на помощь.

Аргуданов вдруг пошатнулся, будто споткнулся о камень. Но упасть ему не дал Зангиев.

— Асхат, что с тобой? — Он опустился вместе с ним на землю, положил его голову себе на колени. — Ты ранен?

Махар расстегнул бушлат, стал пугливо и торопливо осматривать друга. В двух местах, на груди и чуть ниже, у живота, расплывались пятна крови.

— Асхат! Почему ты молчишь? Асхат! — звал Зангиев с отчаянием.

Лицо Аргуданова было бледным, еще чернее стала его густая борода.

— Махар, — позвал Асхат тихо, шевельнув длинными черными ресницами, приоткрыв глаза. — Держись, братишка.

— Да я что, что ты обо мне… Все уже, немцы драпанули. — Слезы покатились по заросшим щекам Махара. — Ты-то как? Напугал меня… Я думал… Так много хочу сказать тебе…

— Не обижай ее… — Глаза его закатились, голова бессильно завалилась назад.

— Асхат! — отчаянно вскрикнул Зангиев, приподнимая голову командира, чтобы ему легче было дышать, но вдруг понял, что это конец.

Их окружили бойцы из отделения, из тех, кто пришел на помощь.

— Он ранен? — склонился к ним комбат Хачури.

Махар поднял голову.

— Все, товарищ старший лейтенант, нет больше у меня брата. — Он снял с себя шинель, свернул ее, подложил под голову Асхата и, всхлипнув, отчаянно прошептал: — Он меня все время прикрывал. Меня спасал. Меня, понимаете?

Комбат опустил на плечо Зангиева руку, но долго не мог вымолвить ни слова.

Стали подходить и другие бойцы. Как по команде снимали шапки, склоняли головы.

Глава двенадцатая

Промелькнули, как железнодорожные столбы мимо окон вагонов, дни, миновало немногим более полугода с той поры, как Амирхан Татарханов появился здесь, на родной кавказской земле. Каковы обретения? Что в перспективе? Амирхан был потрясен тем, с какой суетливой поспешностью уходят с Кавказа немцы. Как же так?! Уже набирались специалисты для акционерного общества «Немецкая нефть на Кавказе». Амирхан полагал, что со дня на день начнутся разработки ценных стратегических руд в горах — он заранее отправил послание своим покровителям, германским промышленникам-финансистам. Намечался пышный парад войск…

Казалось, судьба Кавказа предрешена, иссякли последние силы у красных частей и они выбросят с минуты на минуту спасительный белый флаг. И вместо этого, однако, оснащенная германская армия, захватившая почти всю Европу, стала по не понятной ему причине отступать. Действия немцев показались Амирхану такими же странными, бессмысленными, как предательские действия казаков, которые в гражданскую войну неожиданно отказались воевать против революции. Неужели немцы ни на что уже не способны? Неужели не найдут в себе сил, чтобы возобновить наступление? Неужели уйдут отсюда, и всем его надеждам и на этот раз не сбыться?

На что же он надеялся там, в далекой и чужой Германии? Где же она, ее непобедимая армия?! А он-то радовался, ликовала душа — у себя он наконец, на Кавказе, в родных и дорогих местах. И не важно, что многое здесь изменилось в последние годы: появились новые улицы, кварталы родного города подчас те узнавались. И люди, на которых Амирхан рассчитывал, оказались совсем не теми, на кого можно было положиться. Все, все становилось противным. Даже эта обрюзглая женщина, некогда стройная, нежная, чуткая, на которой он хотел жениться, опротивела, надоела. Он продолжал приходить к ней, жил с нею, но с каждым разом все неохотнее ложился в постель: она, кажется, теперь никогда не протрезвлялась.

— Ты что, не можешь обойтись без пьянки? — Амирхан указал на бутылку, которая стояла на краю стола. — Может быть, перестанешь?

Саниат посмотрела на него невидящими глазами и ничего не ответила.

— Научил тебя пить на свою голову, — вымолвил он брезгливо и отвернулся. — Противно. Неужели не соображаешь, что с собой делаешь?

Женщина дурашливо усмехнулась, но тут же поникла головой: в случившемся и она виновата. Ведь она сама заставляла себя пить вино. Да, да, заставляла. Ей тяжко, когда она трезвая. И успокаивалась, и слезы легко лила, когда была пьяна. Особенно напивалась, когда должен был прийти Амирхан. Он как-то говорил, что терпеть не может пьяных женщин и никогда не ложится с пьяной в постель. Она учла это и делала ему назло. Пусть не ложится. И ей приходится делать над собой мучительные усилия, чтобы лечь с ним в постель.

Но ведь она его любила. Да когда это было, сколько воды утекло в Тереке! Все давным-давно внутри перегорело. Пусть уходит. Плакать она не будет.

— Что усмехаешься? Находит на тебя, что ли?! — наливался Амирхан злобой — глаза покраснели, выкатились, как у распаленного быка.

— Может и находит, мне все равно. — Она пожала плечами с равнодушной беспечностью: ей доставляло удовольствие, когда он сердился, выходил из себя.

Она была уверена, что Татарханов не уйдет ни при каких обстоятельствах и бить ее не будет. Бить женщину, говорил он, — значит пачкать свои руки. Он будет сердиться, шуметь, а пальцем не тронет. А потом ляжет рядом и будет некоторое время напряженно лежать, ее не трогая, не приставая, пока не успокоится. Вообще-то он — бесчувственный зверь. Он никогда, кажется, не был с нею ласковым, и всегда она ложилась с ним в постель из страха. И не сопротивлялась, чтобы он не сделал ей больно. Привыкла покоряться, как все глупые восточные женщины, и никак не могла подавить в себе отвратительную животную покорность.

Амирхан продолжал смотреть на нее, опьяневшую, ухмыляющуюся, и неожиданно с сердитой решимостью схватил бутылку и налил полный стакан красного густого вина. Поднес его ко рту и стал пить с поспешной жадностью. Сладкая и крепкая жидкость обдавала его грудь и живот жаром, сняла нервное напряжение, и он успокоился. «Очевидно, вот так утешают себя беспомощные, безвольные люди, — думал он с горькой иронией. — И все-таки какая гадость — это сладкое и крепкое вино! Как водка с сахаром». Тем не менее налил себе еще один стакан. И выпил, делая большие глотки, словно боялся, что его вырвет.

Саниат праздновала победу, пусть маленькую, незначительную, но победу. Он — в смятении. И от этого ей было чуть-чуть весело и беззаботно.

— Послушай, долго ты еще будешь загадочно ухмыляться? — приставал он: в ее глазах было что-то вызывающее, чего прежде он не замечал.

Она подняла голову и откинула со лба нависшую прядь волос — на самом деле глаза ее были влажные и победно блестели. Как хорошо ей сейчас — заставила его выпить, он хочет напиться, забыться, как делает и она все это время. Она шевельнула губами, ей хотелось вызывающе смеяться назло ему. Она его уже не боится, и он сломлен. Наконец-то! На дне стакана оставался глоток-другой вина, она пыталась поднять стакан, но он выпал из ее вялых пальцев. Красное, как кровь, пятно расплылось на белой скатерти. Саниат потянулась к бутылке, чтобы налить себе еще, но Амирхан убрал вино подальше.

— Ладно. Пей сам, — бросила она великодушно.

Саниат поднялась со стула. Жеманно зевнула, прикрыв кистью руки рот, затем сняла халат и перекинула его через спинку стула. Потом легла в постель, отбросив одеяло в сторону. Лицо ее покраснело от вина, будто накрашенные яркие губы раздвигались в довольной улыбке. Она зажмурила глаза, как бы в ожидании наслаждения.

И ему не терпелось поскорее оказаться в постели. Он снова налил себе вина, выпил, потом разделся, лег с нею рядом, но лежать неподвижно на спине долго не смог.

«Что — голова кружится?» Она понимала, что происходит сейчас с Амирханом, и с нею в первые дни, когда перепивала, творилось то же самое — потолок надвигался на нее, подступала нестерпимая тошнота. Она вставала, шла в туалет, чтобы освободить желудок от муторной тяжести. И только потом засыпала как мертвая. Сейчас и с ним должно произойти то же, что и с ней. Или мужчины крепче, привычней к пьянке? Нет, Амирхан не такой. Он никогда не напивался, как теперь. Он пил, как европеец, чуть-чуть. Вино обязательно должно ударить ему в голову.

Он лежал, напряженно посапывал. Она же крепилась, чтобы не уснуть, увидеть, когда же он бросится во двор: должно же, в конце концов, затошнить, и он обязан испытать все муки, через которые заставил пройти ее…

И все-таки она дождалась. Он встал и, налетая в темноте на стулья, убежал в коридор.

Саниат, довольная, усмехнулась, повернулась на бок, лицом к ковру, который висел на глухой стене, и мигом уснула.

Она проснулась от неприятного ощущения: что-то холодное настойчиво липло к ней, Саниат отчаянно и молча отталкивала его, но у нее не хватало сил, чтобы с ним совладать. Распластав ее на кровати, Амирхан в отместку за все надругался над женским телом. Зверь! Зверь! Он никогда подобного не позволял себе с нею, а сегодня, похоже, скинул с себя притворную маску, чтобы показать, на что способен, каков есть на самом деле. Зверь! Лютый, ненавистный. Страдая телом и душой, она стонала и плакала от боли и обиды, но он упорно не замечал ее страданий…

Кто-то громко постучал в деревянные створки ставни. Амирхан утихомирился. Посмотрел на Саниат так, будто заподозрил ее в каком-то заговоре. Потом встал с кровати и скрылся в темноте.

Вслед за ним встала и Саниат. Она взяла со стола острый кухонный нож, сунула под подушку. И легла в постель, укрывшись теплым одеялом. Стало знобить, она дрожала, непонятно от чего больше — от холода или боли, или от предчувствия того, что может произойти с минуты на минуту.

Пришел Хизир, закутанный овчиной, из-под папахи, глубоко посаженной на маленькую голову, торчал тонкий хитрый нос.

— Немцы тикают, — сказал он глухим бесцветным голосом.

— Знаю. Уйдут и придут, война есть война. — Амирхан смотрел на полуночного гостя недовольными мутными глазами. — Где есть день, бывает и ночь.

— Говорю к тому, что утром придут наши… то есть красные, — поправился молла.

— Если есть где спрятаться — прячься. Надо переждать какое-то время. Думаю, недолго оно протянется, — заметно нервничал Амирхан, как ни пытался это скрыть.

— Не думал я, что немцы побегут назад.

— Не болтай попусту. Они решили применить новую тактику. Предпримут наступление в другом месте.

Молла обреченно кивнул.

— Как быстро все поменялось, — сказал он и ушел.

Амирхан вернулся к кровати. От растерянности он не снял старое пальто, которое набросил на себя, когда выходил открывать дверь. Теперь зло забросил пальто на спинку стула. Ложиться спать, однако, расхотел. В темноте отыскал на столе бутылку — на дне еще оставалось немного вина, — выпил из горла и кашлянул.

Тотчас обожгла тревожная мысль: и чего это молла приперся? Только ли для того, чтобы сообщить ему о том, что немцы дают деру? Амирхан знает о том и без него — не секрет. Стало быть, не это привело сюда Хизира. Что же? Что-то очень подло бегали туда-сюда его хитрющие глазки. Не иначе какую-нибудь подлость затевают против него собачьи дети! А молла явился разнюхать, здесь ли Татарханов проводит ночь.

— Ты спишь?

Она молчала.

— Ладно, спи. — Он стал одеваться.

Одевшись, вышел во двор, постоял у калитки, прислушиваясь к ночной тишине. Кажется, никого.

Амирхан услышал за собой шаги, когда был уже у площади, на которой совсем недавно встречали хлебом и солью немцев. Он поспешил свернуть в подворотню одного из домов, прижался к стене. Здесь и дожидался преследователей.

Среди идущих по другую сторону улицы людей Амирхан узнал бритоголового — тот шел впереди остальных, делая большие торопливые шаги. Узнал и сухопарого. В ватаге не было моллы. Хизир сделал свое дело: разведал, на месте ли Татарханов. А в остальном, очевидно, ему позволили не участвовать.

«Собачьи дети! — выругался про себя Амирхан. — Бараны безмозглые. Это вы меня хотите схватить и передать красноармейцам? Надеетесь, это убережет вас от наказания? Ну, расправились? Да таких, как вы, я в бараний рог скручивал. Продажные людишки. Родную мать продадут — и «ах» не скажут, и аллаха не побоятся».

Долго и настойчиво стучал Амирхан в ставни, но никто не откликался. Он выбился из сил, проголодался, спешил до ночи добраться к своим, ему хотелось домашнего тепла, горячей пищи, близких людей, но, оказывается, никому он не нужен, и пускать его, по-видимому, не хотят. Он стучал обозленно и громко, однако никто не откликался, не открывал ему дверь. Нехорошее предчувствие охватило Амирхана: что бы это значило? Куда все подевались?

Наконец он решил пробраться во двор. «Мадина и Чабахан остались одни, — рассудил он, — время уже позднее, опасное, боятся открывать, притихли, голос не подают — мало ли кого может ненароком занести». Он смерил взглядом высокие ворота, забор — их явно ему не осилить.

Татарханов направился к соседнему забору — он пониже, и его осилить будет нетрудно. А от них, от соседей, перебраться затем во двор к своим и того проще. Для начала, чтобы не попасть впросак, Амирхан заглянул через щель внутрь двора. Ни людей, ни собаки не видать. Безлюдно и на глухой улочке. Кому охота в такой поздний час выходить из дому: холод, снежно кругом, крепкой выдалась в этой году зима, как нарочно, чтобы попугать немцев.

Амирхан перелез через забор и, озираясь по-воровски, направился к невысокому штакетнику, отделяющему двор Татархановых от соседей. Он покосился на темнеющий под ним сугроб и задержался ненадолго, как перед сложным препятствием. «До каких пор я буду шастать по чужим дворам, снова и снова прятаться от людей?!» — подумал Амирхан с горечью.

Корка, образовавшаяся на сугробе, сразу же треснула под ногой, и он провалился по колени в снег. Как ни старался, все-таки выпачкался, прежде чем оказался во дворе своих родственников. Первым делом решил отряхнуться от грязи, а уже потом пробираться в дом.

Дверь на веранду была закрыта. Амирхан забарабанил кулаком так, что стекла задребезжали. Дом продолжал молчать. Неужели никого нет? Все, что ли, как Азамат, разбежались? Как крысы с корабля… Но какой смысл? Мадина и Чабахан чего бояться? Разве только из-за сына? Да что они могут знать? Или натрепался дурак-племянник?

Покуда Амирхан прикидывал, как ему быть, внутри послышался шорох. Затем дрогнула марлевая занавеска, и чья-то рука осторожно чуть приподняла ее. И тотчас пугливо опустила.

— Это я! — поспешно крикнул Амирхан. — Свой, свой. Что это вы, на самом деле? — Он волновался, и голос стал просящим. — Открывайте, что же вы!

Занавеска снова отодвинулась.

— Да я же это, я! Ослепли, что ли? — громче и настойчивей шумел Амирхан, боясь, что опять опустится марлевая занавеска. — Открывайте наконец дверь!

Белая как лунь голова какой-то старухи наклонилась к стеклу. Она смотрела на него подслеповато.

— Послушай, мать! — покосился он с удивлением и попросил: — Позови Мадину, невестку мою. Либо Чабахан. Где они там запропастились?

Дверь отворилась.

— А кто ты будешь? — Старуха стояла в проеме, загородив проход своим немощным телом, словно не хотела пускать внутрь.

— Я — Амирхан. А где остальные?

— Амирхан? — продолжала допрашивать старуха, не собираясь впускать его в комнаты.

— Амирхан, деверь Мадины…

— Плохо вижу.

— Мадина? Ты ли это? — Амирхан пригляделся и только теперь определил, что перед ним невестка. — И ты тоже… не узнала меня. Я — Амирхан, — жалостливо добавил он и приблизился.

— Ты? — Она попятилась, оставляя дверь открытой.

— Вот так новости! Не узнали друг друга, — заискивающе произнес Амирхан, выдавливая из себя подобие улыбки. — Ну-ка, взгляни на меня хорошенько. Неужели я так изменился за эти два месяца, что мы не виделись?.. Эх, сестра, оплошала…

— Вижу, что ты, — сухо оборвала она. — Проходи, чего стал. — И указала на комнату сына.

Амирхан осторожно прошел в маленькую комнату Азамата. Бросил на пол свою дорожную сумку.

— А где дети? Где Чабахан? — спросил он.

Мадина то ли не услышала вопроса, то ли сделала вид, что не слышит.

Амирхан ощупал в темноте кровать Азамата: может быть, явился и лежит в постели, трус несусветный? Нет, никого.

Мадина появилась с зажженной керосиновой лампой. Она приблизилась к двери и сунула лампу ему в лицо, чтобы рассмотреть получше.

— Пришел-таки…

— Разве мы с тобой поругались? Разве я сказал, что не приду? — зажмурился он.

— Много чего говорил. Не помню теперь.

— Делить нам нечего. Свои мы, как не крои нас. Скажи, где дочь? И Азамата что-то не видать, — добавил он, чтобы не вызывать подозрения.

— Зачем они тебе? — угрюмо бросила она. — Нет их.

Она, казалось, сердилась и не желала говорить о детях.

— Где ж они? Уже так поздно, а Чабахан… малышки-девочки еще нет дома?!

— Для чего они тебе? — Она снова норовила сунуть ему в лицо лампу. — Нет никого! Нет! Одна я. Одна.

— Погоди, Мадина. Ты не волнуйся, расскажи путно. Не пойму я тебя. — Он никак не мог приноровиться к белизне еще недавно черных волос невестки, к старческому лицу еще нестарой женщины, к безумно глядящим глазам; настораживали его и странные ее недомолвки.

— Там они! Там! — свободной от лампы рукой указала она куда-то неопределенно. — И мы туда пойдем. Все туда пойдем. Все.

— Не то ты говоришь, сестра. — Тревожный холод обволакивал его сердце — непонятное творится с женщиной, жаль ее.

— А ты не стой, — невозмутимо бросила Мадина. — В ногах правды нет. Да раздевайся. Уж не одетым ли ляжешь спать? — Она задержала на нем взгляд. — Постарел-то как. Голова общипана, как наша бельевая щетка.

— Жизнь меня не балует. — Насмешливые слова Мадины задели Амирхана за живое. — Время бежит, дни мелькают, как столбы мимо окон…

— Мелькают, мелькают, — согласилась она торопливо, но, похоже, думала совсем о другом. И опять уставилась на гостя безумными глазами. — Никак не могу понять — ты это или не ты? Почернел, как чугунок. Трудной оказалась судьба у Татархановых. Тяжкими, знать, были грехи. Вот и карает аллах. А я помню тебя. Избалованным был через край. Никого не замечал вокруг. Рамазан, брат твой старший, попроще, душевнее. И внешностью не то, что ты. Что же стало с твоей красотой? Как же ты поблек!

— Ты-то тоже… не кровь с молоком, — отплатил Амирхан раздраженным тоном.

— Кровь — это ты верно сказал, — уступчиво заметила она. — Много ее пролито. Все норовят кровью залить…

— Спятила, что ли? — насторожился он.

— К святым и не святым все пойдем… Никто здесь не останется. Всех примет безотказная земля.

Мадина повернула голову к дверному проему, словно поманили ее из темной глубины.

— Возьми и мою душу, — вымолвила она, непонятно к кому обращаясь, и что-то еще зашептала, как молитву, и удалилась, унося с собой свет.

Амирхан остолбенел: что это с ней? На самом деле спятила! Вот нашел же себе пристанище: оставаться на ночь с полоумной! Что ты теперь скажешь, эгоист проклятый?! — ощетинился, ополчился против племянника Амирхан. Бросил мать из-за бабы. Напрочь голову потерял, собачий сын. А где же дочь? Где Чабахан? Ну и семейку оставил после себя старший брат. Лучше никаких, чем иметь таких детей. Бросили мать на произвол судьбы. Конечно, такая зачем она им! И ему, Амирхану, оставаться здесь никак нельзя. Не по обычаю кавказскому — оставаться в доме наедине с женой старшего брата…

Но куда ему идти? К кому? На дворе глубокая ночь. И в ногах нет сил. Муторно в животе от голода. Проклятие! Связался на свою голову с недоносками. Собачьи дети!

Он схватил с пола сумку и поспешил на двор. Ночь стояла темная и холодная. Амирхана закачало от усталости и голода, как на судне во время шторма. Он чуть было не полез через штакетник, но потом сообразил, что теперь может выйти из калитки.

…Мадине почудилось, что прошло достаточно времена и пора действовать. Она вытащила из-под матраца приготовленный заранее топор и, бережно держа его перед собой, босиком направилась в комнату сына. Дойдя до двери, остановилась, прислушалась. Было тихо. Дверь оказалась открытой, словно приготовлена для нее. Она шагнула в комнату. Волнуясь, неуклюже задела стул. Он сердито прогремел, ударился о стенку. Мадина замерла в кромешной темноте. Подождала. По-прежнему было тихо, никто не вырывал из ее рук топор. Она открыла глаза. Затем подошла к кровати, поближе к изголовью. Замахнулась. Но тут же бессильно опустила топор.

К горлу подступила тошнота. Мадина подождала, пока уляжется слабость, взяла себя в руки. Снова занесла топор вверх и обрушила его на то место, где должна была лежать подушка. Так она делала, когда рубила дрова, либо отрубала на толстом бревне во дворе голову курице. Топор глубоко погрузился во что-то мягкое, податливое. Она легко вытащила его и бросила на пол. Жар усилился и опалил ей грудь, горло перехватывала тошнота. Мадина хотела уйти из этой комнаты, но ноги одеревенели, и она не могла сделать шага. Что-то легкое, пушистое коснулось ее лица. Она провела по нему рукой, но это не помогло. Теперь лезло в глаза, рот. Она вытиралась, отплевывалась и никак не могла отделаться от мучительного ощущения — что-то продолжало липнуть к ее дрожащим губам, потному лицу. Временами ей казалось, что это пух. Ее охватил зуд, чесались лицо и руки, шея и грудь.

Она долго мылась под умывальником, а ей все мерещилась кровь, и она никак не могла отмыться…

Рано утром Таня была уже у Татархановых. Ей не пришлось стучать: в доме, должно быть, уже встали — калитка была открыта настежь. Таня вошла во двор. И дверь веранды тоже была открыта. Однако, перед тем как пройти внутрь, она все-таки постучалась и громко спросила:

— Можно к вам?

Никто не ответил.

— Есть здесь кто? — Таня подождала еще немного и нетерпеливо шагнула внутрь.

Но вскоре опрометью выбежала во двор.

— Помогите! Помогите! — кричала она.

К штакетнику приблизилась соседка.

— Что случилось? — испуганно спросила пожилая женщина.

— Тетя Мадина повесилась.

Глава тринадцатая

Каждое слово последнего письма сына Конрада жгло родительское сердце незримым огнем. «Что же это, боже? — дрожащими губами спрашивал у самого себя Вильгельм Эбнер, поскольку не осмелился бы задать эти вопросы другим даже в таком состоянии. — Как же могло такое случиться? Одно восторженное письмо Конрада следовало за другим… И все мгновенно рухнуло, как в пропасть. Поверить трудно. Невозможно! Ужель это не сон, а явь?» Ужель он, Вильгельм Эбнер, не избавится от кошмарного сна?

Дежурный офицер вот уже часа полтора обзванивал, называя закодированные наименования частей, искал главный пост. Одни отвечали короткое «нет», другие обещали помочь связаться и искали, третьи сердито спрашивали: кто просит? И тогда дежурный офицер, покрываясь густым румянцем, вновь и вновь объяснял, что просит отставной генерал господин Эбнер.

Вильгельм сидел напротив дежурного в небольшом помещении военной комендатуры, он сутуло склонился, напрочь лишившись былой военной выправки. Топорщились поредевшие седые волосы, глаза застыли в безумном ожидании.

— Господин генерал, — обратился дежурный к нему, — возьмите трубку. Сейчас будете говорить.

Вильгельм схватил трубку и поспешно заговорил:

— Алло! Эвальд, это я, Вильгельм. Вильгельм Эбнер. Прости, что отрываю от важных дел. У меня несчастье. Невосполнимое горе… Я потерял единственного сына. Погиб Конрад. Мне нужен самолет… Я должен отправить сына на родину. Что? Алло! С кем я говорю? Штаб? Какой штаб? Мне нужен господин Клейст. Да, Эвальд фон Клейст! Что же вы мне голову морочите. Соедините меня немедленно! Слышите! Немедленно!

Эбнер продолжал еще какое-то время сдавливать трубку, потом передал дежурному.

Офицер стал решительно выговаривать невидимому собеседнику:

— Послушайте, что это вы там напутали? Я просил соединить с команд…

— У тебя голова на плечах? — грубо оборвали его.

— Но… — Дежурный будто поперхнулся. — Вы обещали соединить с командующим. Где он?

— Откуда мне знать! — кричали в ответ. — Наверно, снимает с кого-нибудь очередную шкуру. Так что не советую искать.

— Но… — назойливо надоедал дежурный. — Случай такой… Алло! Алло! — Очевидно, тот повесил трубку. — Простите, господин генерал, — обратился он к Эбнеру. — Я еще попытаюсь. Не уходите далеко. Я вас позову.

— Понимаю… Клейсту теперь не до меня. Мы решительны и смелы только когда наступаем…

— И все-таки я попытаюсь отыскать его. — Дежурный оказался из числа людей напористых.

Генерал Эбнер вышел на улицу, надоело сидеть на одном месте в ожидании, решил пройтись, пока дежурный будет пытаться отыскать Клейста. «Неуловимого нынче», — с горечью подумал Вильгельм. Минут через пять он встретился с главврачом медчасти — знаменитый профессор Бауэр, светило медицины в глуши кавказских аулов.

— Господин генерал, судя по всему, вам еще не удалось связаться с начальством? — заговорил доктор Бауэр с сочувствием.

Эбнер развел руками.

— Увы, господин профессор.

— Жаль. — Медик потрогал в задумчивости подбородок.

— Подождем еще немного. Может быть, смогу еще связаться. — Личное горе сделало Вильгельма добрее, внимательнее к другим.

— Денька два еще можно подождать… — обронил профессор Бауэр.

Несколько часов назад, когда доктор узнал, что Вильгельм Эбнер намеревается отправить сына в цинковом гробу на родину, напросился:

— Господин генерал, если вы сможете раздобыть самолет, то у меня огромнейшая просьба. Нужно очень срочно отправить в Берлин тяжело раненного. Его должны посмотреть наши специалисты. А самое главное — там условия другие, сами понимаете. Я здесь могу в лучшем случае ампутировать ногу. — Главврач перехватил недоуменный взгляд Эбнера и решил объяснить, о ком идет речь: — Вполне возможно, раненый вам знаком. Личность известная. Карл Карстен, наш знаменитый альпинист.

Вильгельм скупо кивнул.

Шли части, проезжали машины, на дорогах то и дело образовывались заторы: отступали немцы не столь организованно, как наступали. Некоторое время генерал и доктор смотрели на этот поток с болью в сердце, а потом профессор горько пошутил:

— «Эластичная оборона и планомерный отход»… За этими формулировками наше начальство намеревается скрыть от солдат истинное положение дел на фронтах.

Доктор позволил себе такую смелую откровенность с отставным генералом после того, как убедился в том, что и сам Вильгельм Эбнер настроен весьма критически.

Генерал опустил голову.

— Тактический прием, — произнес он задумчиво, находясь под каменной тяжестью сознания, что сына больше нет. — Много пышных речей было высказано за последнее время. Смысл потонул в словесной тине.

— Солдаты ядовито шутят насчет отступления, — продолжал доктор Бауэр. — «Славный отход» — по-моему, язвительней не придумать. Уже одно то, что при отступлении мы все уничтожаем и взрываем, невольно наталкивает на печальные раздумья… Здесь, на Кавказе, нам больше делать нечего. Здесь нам больше не бывать! Ведь ясно, и не военному, что при временном отступлении всего не уничтожают. Мост хотя бы берегут. А мы? Раненый офицер мне признавался: мы, говорит, уничтожали все, что не могли на себя надеть. Все ошеломлены — откуда у русских столько оружия? Где они взяли столько сил? С вами, господин генерал, буду откровенным. Этого следовало ожидать.

— Потонули в словесной тине, — повторяя Эбнер. Он вышел из оцепенения, на его худом, морщинистом лице задвигались сердитые колючие глаза. — «Терпит поражение тот, кто перестает верить в самую военную идею…» — сказал Мольтке, наш именитый стратег. Поистине — нечего добавить.

— Господин генерал, — заговорил профессор смелее, — в своем декабрьском приказе фюрер со свойственной ему категоричностью писал о том, что берега Терека, изобилующие населенными пунктами, наиболее благоприятный рубеж, который нужно во что бы то ни стало отстоять зимой, а весной покорить Кавказ. Дело, выходит, за малым…

— Выходит, дело за малым — как устоять на Тереке? — горько усмехнулся Эбнер.

Комментируя успехи русских войск на Северном Кавказе, Лондонское радио сообщало:

После обильных дождей начались морозы, на всей кавказской территории наступили непривычные немцам отвратительные холода, которые вовсе сковали военные действия их армии. Инициатива стала переходить к русским.

«В стране, где были Тухачевский, Блюхер, Егоров и другие военачальники, — вспомнились Вильгельму слова, которые он высказал в последней беседе с Клейстом, — найдутся и другие талантливые полководцы. Традиции остались!» И поведал о Тюленеве, с которым судьба столкнула Вильгельма в Польше. «Помни, — сказал он тогда, — в отличие от тебя Кавказ Тюленев знает превосходно». Командующий Закавказским фронтом и в самом деле оказался способным противником Клейста…

— Господин генерал, командующий на проводе. — Связисту все-таки удалось отыскать Клейста.

Вильгельм взял трубку и долго не мог вымолвить ни слова.

— Говорите. Я слушаю…

Он узнал голос старого друга, но продолжал молчать, стиснув зубы: боялся расплакаться…

…Самолет набрал высоту и пошел ровнее, не дергаясь, пролетая сквозь серые волокна нависших над холмами раздробленных туч. Отпустила наконец Вильгельма тошнота, перестало покалывать сердце, и он смог вздохнуть глубже, набрать в легкие побольше воздуха.

Раненый альпинист был привязан ремнями к койке, лежал неподвижно; рядом закрепили цинковый гроб. По одну сторону сидел Вильгельм Эбнер, по другую — медсестра, молодая, щуплая немка, которую отправил с раненым альпинистом доктор Бауэр.

Вильгельм впился злыми глазами в текст газеты «Берлинер Берзенцейтунг», дважды прочитал одно и то же место:

Не хотят признаться до конца, боятся заявить во всеуслышание о том, что 330-тысячная армия разгромлена, а остатки ее вместе с командующим генерал-фельдмаршалом Паулюсом попали в плен. Поражение под Сталинградом и на Кавказе… Нет, нельзя в одной руке удержать два арбуза.

Уже за первые двадцать дней наступления русских немцы потеряли пять дивизий, корпус особого назначения «Ф», значительно поредело соединение генерала Вальтера Блица, так и не осуществившего свою заветную мечту — выйти к морю через перевалы. Большие потери понесла «непобедимая» танковая армада Клейста: 170 танков ее было уничтожено, противник захватил 314 «ягуаров», 600 вагонов с авиабомбами размером в два человеческих роста, на которых было написано крупно: «Для Кавказа». В первые январские дни сорок третьего года в боях за Нальчик было утрачено 26 орудий, 41 пулемет, 50 минометов, 27 автомашин и много другой боевой техники.

Бои шли на подступах к Тереку, а город немцы сдали без боя: подожгли склады, взорвали некоторые здания и убрались.

Первым в город вошел батальон Тариэла Хачури. Бойцов встречали женщины, дети, старики. Люди плакали, радовались, людская запруда не давала пройти бойцам: здесь, в скверике на окраине, и без того нестройная колонна батальона вовсе расстроилась. Горожане бросились обнимать своих земляков.

Хачури не узнал в седой, осунувшейся женщине прежнюю молодую краснощекую Таню Семенюк, по мужу Прохорову. Прохорова ли она теперь? Фамилия, разумеется, тут ни при чем, и фашистский разведчик просто воспользовался ею. Беда в другом… Таня не думала, что вскоре свои же, родные ей советские люди учинят ей суровый допрос: как же это ты, мол, учительница, воспитывающая учащихся, умудрилась выйти замуж за лютого врага? А если не доглядела поначалу, по молодости, неужто потом с годами не могла разобраться? А может быть, догадывалась, да молчала? Других ведь расстреляли, а ее выпустили. Почему? После таких вопросов Таня не раз сожалела о том, что не бросилась в холодные пенящиеся воды Терека, когда стояла у излучины реки.

Но это потом, а пока она пожалела, что бывший начальник отделения милиции Хачури не узнал ее, учительницу его сына, и хотела было напомнить о себе, но щемящая обида перехватила горло, и она с тоской смотрела ему вслед, когда он направился домой.

А Тариэл между тем сбавил шаг. Куда это его понесло? Там, дома, никого: жена с детьми заранее, еще до оккупации, отправилась к своим родителям в тыл. И все же родной дом тянул к себе. Чем ближе подходил, тем больше волновался. Глухо, необжито, ставни на окнах закрыты, как глаза усопшего. Из-под снега в саду торчали наклонившиеся ореховые колья, на которых вилась фасоль, оголенные потемневшие деревья ждали весну.

Глава четырнадцатая

Генерал Тимофеев задержал в штабе корпуса Виктора Соколова еще на несколько минут. Вроде бы не собирался давать советы опытному альпинисту, предостерегать его, да вдруг, глянув на него, в последний момент не сдержался.

— Сводка погоды не очень обнадеживающая, — сказал Василий Сергеевич. — Снегопады, трескучие морозы… и все такое предсказывают синоптики. Будьте предельно осторожны.

— Отправляются на Эльбрус наши самые опытные альпинисты, товарищ генерал, — ответил Виктор.

— И все-таки, сынок, лучше немного переждать…

В январские морозные дни доставалось всем. Такая погода, предсказывали некоторые, нам, дескать, на руку: она парализует фашистскую армию и погонит немцев так, что пятками засверкают… Так-то оно так, однако холода в немалой степени осложнили и наступление советских войск. Мощный смерч, раскручивающий лихо и стремительно снег и песок в моздокских и в ставропольских степях, превращал подчас день в беспросветный мрак, валил бойцов с ног, нещадно колол лицо, запорошивал глаза, затруднял дыхание…

— Каких только зим не приходилось пережить за военную службу! — посетовал Тимофееву генерал Тюленев. — Февральскую слякоть на фронтах первой мировой войны. Январские стужи в Поволжье в годы гражданской… Ураганные ветры на Каспии, декабрьские и мартовские морозы в Подмосковье. Однако то, что сейчас здесь творится — нечто невообразимое…

Василий Сергеевич пожал Соколову руку и пожелал:

— Удачи! И благополучного возвращения!

Виктор только собрался сесть в автобус, который дожидался его у кирпичного дома, где временно располагался штаб корпуса, как его окликнул мужчина. Вначале он не узнал Азамата Татарханова в бушлате, в ушанке, которую тот надвинул до густых черных бровей.

— Прости, не узнал. Ну как, полный порядок? Вид у тебя бодрый. — Виктор, казалось, решил отделаться общими фразами.

— Направляют в школу. Пора, говорят, приступать к своим учительским обязанностям. — Азамат будто оправдывался.

— Стало быть, переход к мирной жизни? — спросил Виктор излишне бодрым тоном.

— А ты как? — Азамат внимательно осматривал Виктора.

— Поручили возглавить одну из альпинистских групп. Отправляемся на Эльбрус.

— Сейчас? — не поверил Азамат. — Там такие метели…

— Ждать некогда. Ну, до встречи, — не стал Виктор более задерживаться. — Живы будем — увидимся. Ну, бывай!

Он запрыгнул в машину, и она тотчас отъехала.

…Автобус то и дело объезжал воронки на дороге, так что каждый раз нужно было сбавлять скорость. Перед поворотом машина пошла еще тише, казалось, водитель вот-вот остановит ее, а на ухабах, когда свернули на грейдерную дорогу, шофер вовсе замедлил ход — мотор с трудом тянул на крутом подъеме.

Проехали мимо «каланчи». Огромный грудастый утес был наполовину окутан белесым облачком. Из-за нависших свинцовых туч выплывали сторожевые башни.

Виктор Соколов смотрел в окно автобуса с задумчивой грустью и ловил себя на мысли, что вдруг иначе стал воспринимать дорогие сердцу места, с важными боевыми событиями связывал теперь тот или иной отрезок пути, вершину или сопку.

Здесь, в ущелье, на подступах к сторожевым башням, была остановлена фашистская колонна — вон чернеют в стороне на снежном фоне остатки уничтоженных вражеских автомашин, остатки пытавшихся пробраться на помощь генералу Блицу подразделений.

Одно наше отделение сдержало натиск батальона немцев! А его командиру Асхату Аргуданову было присвоено звание Героя Советского Союза посмертно. Непонятно, как зимой по обледенелым недоступным скалам удалось забраться Махару Зангиеву на самую верхушку «каланчи»? «Наверно, разозлился очень на фашистского снайпера», — смущенно объяснял потом Махар.

Вспомнилось, как на сторожевых башнях девчата зажгли предупреждающие костры…

Теперь же Баксанское ущелье уже было освобождено от врагов; восстанавливались мосты, взорванные немцами при отступлении, очищалась от завалов камней горная дорога.

Оставшиеся кое-где в боковых теснинах егеря превратились в разбойников. Пытаясь прорваться к своим, они время от времени совершали налеты на малочисленные отряды Красной Армии. Для полной очистки гор от фашистов прибыли войска НКВД.

Встречались на пути базы, полуразрушенные землянки, укрытия и укрепления.

— Не вздумайте ими воспользоваться! — предупреждали патрульные, останавливающие машину. — Все они фашистами заминированы при отступлении. Лучше обходите стороной.

Сильному обстрелу подверглась ближняя к балке окраина Ларисы. Здесь и видны следы разрушений, остальная часть горного села осталась неприкосновенной.

Гостей вышел встречать старик Мишо. Он был в тулупе и неизменной белой папахе.

— Здравствуй, отец! Рад тебя видеть.

— Добро пожаловать, сынок.

— Как рана, отец?

— У русских есть хорошая поговорка, но я чуть-чуть по-другому скажу… Заживет, сынок, до окончания победы над фашистами.

— А у нас дело, — продолжил Виктор и стал рассказывать ему, что привело их в горы: — Приказ командования Закавказского фронта — установить на самые высокие кавказские вершины, на двуглавом Эльбрусе Государственные флаги Советского Союза. И выбросить к чертям фашистские…

— Ну что ж, сынок. Пора, стало быть! — одобрил старик, но тут же принял озабоченный вид. — Правда, зима на дворе. Эльбрус гневается, никого к себе не подпускает в эту пору, ты хорошо и без меня знаешь. Чело его постоянно укрыто. Да что это я вас пугаю. Вас, соколов, ничто, пожалуй, не сможет остановить.

Виктор испытал на себе норов Эльбруса: уж если разгневается или решит проучить самонадеянного смельчака — держись! Вдоволь натерпишься страха. Покуда подступишься к вершине, нужно будет пройти не один километр отполированных ветром ледяных склонов, на которых порой скользят даже острые стальные кошки. Смельчаков может остановить буквально все: и метели, и плотная завеса облаков. Взбираться на Эльбрус зимой — дело сложное, многие альпинисты знают, что это такое. И все-таки решились…

У старика Мишо труппу альпинистов напоили горячим молоком; непривычно вкусным показался кукурузный, чуть обессоленный чурек. Жирный овечий сыр тоже всем понравился.

Затем отправились к «Приюту одиннадцати», где должны были собраться все альпинисты. Одна группа двигалась через перевал Бечо, другая — через перевал Донгуз-орун-Баши, а третья прибыла из Тбилиси. И все вскоре объединились в один отряд.

Здание «Приюта одиннадцати» было повреждено бомбами, фасад его весь изрешечен пулями, крыша с дизельной станции снесена взрывом. Повреждена была и метеорологическая станция.

— Варвары, — заметил кто-то. — Разрушили самое высокогорное в мире научное учреждение. Ну какое оно имеет военное назначение?

Трехэтажное здание гостиницы «Приюта одиннадцати», обитое оцинкованным железом, обтекаемыми формами напоминало гондолу огромного дирижабля. Гостиница была построена в тот, тридцать девятый год, когда приезжали немецкие туристы.

— Отель под облаками! — восторженно оценил тогда архитектурные особенности здания Карл Карстен.

«Посмотрел бы теперь, — подумал невольно Виктор, — во что превратили уникальное помещение его озверевшие соотечественники — всего несколько уцелевших комнат. Да и что стало с самим Карлом Карстеном — уцелел ли он?»

Ни днем, ни вечером не утихал ветер. Кто-то решил внести в унылое ожидание разрядку — ударил по струнам гитары, запел песню, которую написали и не раз пели альпинисты:

Подхватили другие:

Голоса альпинистов перекрывали неутихающий шум ветра:

Многие альпинисты знали друг друга по прежним восхождениям, встречались время от времени и здесь, на Кавказе, и в других высокогорных местах. Взрослые радовались, тискали друг друга, как дети, рассказывали о своих новостях, вспоминали о довоенном житье-бытье: кто женился, у кого родились дети, а кто стал дедушкой, а с горами не намерен расставаться.

— Такая возможность — повидать сразу стольких друзей.

— Как говорится, не было счастья, да несчастье помогло…

Либо просто смотрели друг на друга, молча выражали свои чувства, свои симпатии и слушали товарищей.

А на дворе продолжала свирепствовать непогода. Кто-то отворил дверь в небольшой вестибюль, и сердитый надрывный вой ветра ворвался в помещение.

— Какая ужасная погода, — говорили альпинисты. — Когда только угомонится ветер?

— На дворе еще зима, — успокаивал Соколов. — Вполне обычная, февральская непогода…

— Тогда сорвутся наши планы.

— Это почему же?

— Пока будем пережидать, съедим все наши запасы.

— Ждать долго не будем. Непогода, как мне кажется, не скоро угомонится. Так что нужно идти, — сказал Соколов.

— Ты серьезно?

— Вполне.

— В такую непогоду?

— Разве не приходилось…

Виктор вспомнил, как не так уж давно выводил людей по ущелью. Здорово тогда перехитрили немцев, хотя и крепко помучились…

Ветер бушевал почти неделю. На исходе были продукты, а восхождение откладывалось на неопределенный срок. Наконец решили идти. Руководитель разделил отряд, и, несмотря на буран, первая группа из шести человек отправилась к западной вершине Эльбруса.

…В хорошую погоду штурм вершины продлился бы часов восемь — десять. Прошло уже пятнадцать часов, а группа все еще не возвращалась.

— Установим дежурство, — распорядился руководитель отряда.

Каждые пятнадцать минут подавали сигналы сиреной, стреляли из автоматов, пускали ракеты.

— Нет, не перешуметь, как видно, нам разгулявшийся буран, — приходили к печальному выводу альпинисты. — Да разве можно разглядеть сигнальную ракету в плотном слое облаков, окутавших весь массив Эльбруса! Нужно что-то предпринимать.

— Надо идти им на помощь! — заключил руководитель отряда.

— А есть ли гарантия, что не затеряется спасательная группа? — высказывались сомнения.

— Вообще-то не нужно было спешить…

— Иного выхода нет, — сказал Виктор. — Отправимся немедленно.

— Пусть Соколов сам поведет спасательную группу, — предложили альпинисты.

— Он везучий.

Стали готовиться. И в тот момент, когда группа должна была отправиться на поиски, донесся крик дежурившего в укрытии под скалой альпиниста:

— Идут! Идут!

Все выбежали из помещения встречать товарищей.

Возвращались альпинисты, шатаясь от усталости. Их подхватили и буквально на руках внесли внутрь гостиницы. Они же швырнули на пол обрывки фашистских флагов, сопровождая эту процедуру крепкими словами.

— Хоть и не очень долго висели, да были всем нам в укор…

— Молодцы, друзья!

— Факт памятный! — отметил руководитель отряда.

— Фашистские ошметки у наших ног. Ура, друзья!

Все дружно подхватили «ура!», заглушая на время шум бурана, который врывался внутрь помещения. Посветлели усталые обветренные лица только что возвратившихся с вершины альпинистов. На самом деле, день-то какой!

— Что же случилось? Почему вы так долго?..

Голоса стихли, не смолкала только пурга на дворе.

— Идти было невозможно, — стали объяснять причину задержки, хотя нетрудно было догадаться и самим. — Видимость десять метров, представляете? Ориентироваться приходилось по направлению юго-западного ветра. Если идешь правильно, то обдувает левую щеку.

— То-то обветрилась только одна половина лица.

Шутят даже, похоже, оклемались, повеселели:

— Такой ориентир, скажу вам, друзья, в непогоду — надежнее компаса.

— Резонно!

— Дошли до седловины, — продолжал руководитель возвратившейся группы. — Чуть-чуть вроде легче стадо. Западная вершина немного прикрыла нас от ветра. Но потом, при выходе на верхнюю площадку, опять досталось на всю катушку. Ветер буквально валил с ног. Стараешься идти прямо, а он тебя тащит в сторону! Мы долго не могли обнаружить металлический триангуляционный знак, установленный на высшей точке площадки.

— Половина дела сделана, — одобрительно подытожил руководитель отряда и осмотрел собравшихся вокруг альпинистов довольным взглядом. — Теперь предстоит сделать то же самое на восточной вершине. Туда идет группа во главе с Соколовым.

Собирались и отправлялись альпинисты молча, словно вдоволь выговорились, устали от разговоров за эти дня, в ожидании восхождения. Да и о какой теперь беседе может идти речь, когда наступило время решительной схватки со стихией. И борьба началась сразу, еще до того, как спортсмены дошли до самого сложного отрезка пути.

Ветер дул порывисто, злобно, казалось, незримая рука великана норовила опрокинуть, отбросить людей в белое марево. Ледяные кристаллы безжалостно, точно иглами, впивались в лицо.

Конечно, альпинисты оделись потеплей: маски на шерстяных шлемах надежно предохраняли лицо, на ноги надели валенки, сверху и без того теплого снаряжения — тулупы, хотя, по правде сказать, тяжеловаты они для восхождения, зато защищали от холода и ветра.

Стояла ночь 17 февраля 1943 года. Каждый понимал, что этот день запомнится на всю жизнь.

Погода постепенно прояснялась, по мере того как поднимались все выше и выше. Однако мороз усиливался.

Ориентировались по Полярной звезде — она стояла почти над вершиной. Не видно было ног впередиидущих: ветер мел ледяную поземку, и густые снежные клубы обволакивали ноги. Временами слышались громкие удары, похожие на глухие пушечные выстрелы. Виктор понимал, что это лопалась от сильного мороза ледяная броня горы.

Вспомнились невольно строчки Лермонтова:

Наступил рассвет. Все ярче поблескивала величественная сахарная глыба Эльбруса. А вскоре заалела, заискрилась, точно алмазными россыпями, вершина, к которой группа подступала все ближе и ближе, и все трудней и трудней становилось осиливать каждый метр пути.

Клонило ко сну; такое случается (не раз испытал на себе Виктор Соколов), когда усиливается мороз, не хватает кислорода и появляются первые признаки горной болезни. «Поддаваться не надо, — настраивал себя Виктор и следил за своими товарищами. — Ну-ка, ну-ка, останавливаться нельзя!»

А каково кинооператору! Неиссякаемой энергии парня можно позавидовать. А ведь был новичком. «Тем и похвально его упорство, молодчина!» — похваливал его про себя Виктор. Ему приходилось с тяжелой кинокамерой то забегать вперед группы, то отставать, от отходить в сторону, чтобы запечатлеть самые важные этапы восхождения еще до того, как альпинисты установят на вершине советский флаг. Конечно, оператору по очереди помогали нести кинокамеру, и штатив, и коробки с кинопленкой.

Наконец взобрались на вершину. Здесь гулял ветер, снег путался в ногах альпинистов. Все были возбуждены, улыбались, несмотря на усталость. Поражала отличная видимость — на юго-западе простиралось Черное море.

У геодезического знака альпинисты выдернули изо льда древко с обрывками фашистского флага и установили советский.

Прогремел салют из наганов и пистолетов. Оператор самозабвенно снимал самые важные заключительные кадры трудного этапа восхождения. Раздались крики:

— Ура!

…Уже когда спускались вниз, у хижины на седловине увидели двух мертвых егерей.

— Высоко же забралась война, — сказал Виктор.

Внизу, у домика альпинистов, их поджидали товарищи. Приветственно зазвучал сигнал сирены, взвились разноцветные огни ракеты. Из трубы валил дым. Всех ожидал праздничный обед.

Последние выстрелы здесь, высоко в горах, раздались, когда открывали бутылку с шампанским.

Президиум Верховного Совета Союза ССР Указом от 1 мая 1944 года учредил медаль «За оборону Кавказа» (ею были награждены 583045 человек). На медали изображен контур величественного Эльбруса — и самая высокая кавказская вершина стала ареной боевых действий с оккупантами.

Многие участники героической битвы за Кавказ не дожили до памятной награды, еще больше — не дожили до окончательной Победы над врагом. Но подвиги их не забыты.