Костры Тосканы

Письмо Пьетро Дельфино — главного настоятеля флорентийской церкви Санта-Мария делли Анджели — его святейшеству Иннокентию VIII.

ГЛАВА 1

Громкий крик, раздавшийся в глубине дома, пробудил Сандро Филипепи. Он замер и долго лежал, тревожно прислушиваясь, пока другой, более громкий вопль окончательно не прогнал его сон.

Отодвинув полог, художник вскочил с постели и потянулся к свече, стоявшей на столике у окна. Очередной крик заставил Сандро содрогнуться, кремень чуть не выпал из непослушных пальцев, ему потребовалось какое-то время, чтобы успокоиться и высечь искру. Свеча загорелась. Несколько минут ушло на поиск рубашки, наконец, кое-как облачившись, Сандро выскочил в коридор.

Там уже стоял Симоне, испуганный и недовольный.

— Это Эстасия, — с осуждением сказал он.

— Знаю. — Сандро пробежал мимо, прикрывая ладонью пламя свечи. Добежав до двери кузины, он остановился и постучался, в ответ раздались новые вопли. Сандро поднатужился и ударом плеча вышиб закрытую дверь.

Спальня Эстасии была слабо освещена, но и света единственной свечки вполне хватало, чтобы увидеть, какой в ней царит беспорядок. Ложе донны искрилось, усыпанное осколками разбитых флаконов и склянок, на стенах виднелись маслянистые пятна, полог, окружавший кровать, был почти сорван, а в ту его часть, что еще как-то висела на перекладине, вцепилась Эстасия и отчаянно тянула ее на себя. Ночная рубашка красавицы была порвана, тело покрывали царапины, всклокоченные волосы придавали донне безумный вид. Запутавшись в занавесе и пытаясь освободиться, она повернулась к вошедшему.

— Эстасия, — произнес Сандро как можно спокойнее. — Не бойся, это всего лишь я.

— Сатана! Сатана! Изыди, изыди! — Женщина, словно бы защищаясь, вскинула руку, пальцы ее конвульсивно впились в пышную грудь и окрасились кровью. Стиснув зубы от боли, она продолжала что-то мычать.

Сандро сделал к ней пару шагов, лицо его было встревоженным.

— Эстасия, успокойся.

Донна отшвырнула портьеру и, продолжая бормотать что-то бессвязное, бросилась в дальний угол комнаты, где замерла, закрывшись руками.

Оглядевшись, Сандро обнаружил сброшенный на пол подсвечник с двумя огарками в гнездах. Он поднял его и поднес свою свечку к скрюченным фитилькам, потом вставил ее в свободную лунку. Когда света в спальне прибавилось, художник пригнулся и мелкими приставными шагами попытался приблизиться к донне.

— Нет! Нет! — закричала та. — Господи, смилуйся надо мной. Изгони жуткого демона! Очисти меня от скверны! — Задыхаясь от ужаса, Эстасия прижалась к стене, взгляд ее дико посверкивал. — Упаси меня, Боже! Упаси, упаси, упаси… — твердила она, пытаясь перекреститься, однако ногти ее, скользнув по телу, вновь вонзились в нежную кожу.

Сандро, изловчившись, схватил ее за запястья.

— Эстасия, милая, стоит ли так терзаться? — с мягким укором сказал он. — Ну, будет, будет, уймись!

В следующий момент сильный толчок в грудь чуть не сшиб его с ног. Сандро отпрянул, потрясенный неожиданным нападением. Эстасия, словно фурия, наскакивала на него, норовя вцепиться в глаза, и он вдруг понял, что это может кончиться скверно. Схватив одну из подушек, Сандро швырнул ее в донну и, когда та принялась самозабвенно с ней расправляться, совершил обходной маневр. Подкравшись сзади, он вцепился в пухлые локотки и прижал их к часто вздымавшимся ребрам кузины. Сандро, как все живописцы, был очень силен, однако сейчас эта сила не давала ему особенных преимуществ.

Эстасия извивалась в его руках, отбиваясь ногами и издавая истерические вопли.

— Спаси меня, милосердный Господь, помилуй меня, добрый Боже. Я грешна. Я очень грешна. Но вызволи меня, умоляю! — Она все-таки вырвалась и упала на пол, рыдая. — Боже, прекрати мои муки. Не покидай меня! Не оставляй в одиночестве. Спаси! Возьми меня под свою длань. Даруй мне свою любовь! Спаси меня, о, спаси меня! — Тело ее сотрясалось. — Мне нужен лишь ты! Не покидай меня, Господи! Я искуплю все свои прегрешения. Только не оставляй меня! Умоляю, прошу, заклинаю! Я раскаиваюсь, я стану твоей послушной рабой. Здесь демоны! — закричала она вдруг что есть силы. — Они терзают мое тело! — Эстасия вцепилась ногтями в свое лицо, раздирая в кровь щеки.

Сандро стоял в растерянности, наблюдая, как она корчится на полу, усеянном осколками склянок.

— Эстасия, — заговорил он опять, пытаясь приблизиться, но соблюдая крайнюю осторожность. — Перестань, Эстасия. Очнись! Ты не в аду, а я не демон.

Все было напрасно. Распростершись на полу, она как безумная продолжала истово причитать:

— Защити меня, Господи, и спаси! Избавь от демонов, закрой крыльями своих ангелов. Излечи своим прикосновением, подари мне благословенный свой взгляд! Позволь мне остаться с тобой, в сени твоего милосердия… О, я верю, я знаю, что ты не оставишь меня!

Эстасия изогнулась и села, уставясь в одну точку. Лицо ее озарила слабая, неуверенная улыбка.

Полагая, что худшее позади, Сандро нагнулся к ней, она обхватила его колени руками и горячо зашептала:

— Я — твоя. Я преклоняюсь перед тобой!

Сандро замер, не зная как быть. Внезапно женщина вздрогнула, ее руки скользнули вверх по его голым ногам.

— Ах! — вскричала она. — Ты мужчина! Ты послан, чтобы меня соблазнить!

Почувствовав, как пальчики, вооруженные острыми ноготками, ощупывают его гениталии, Сандро похолодел. Медленно, крошечными шажками, он стал отступать, соблюдая великую осторожность.

Она была уже на ногах и шипела как разъяренная кошка:

— Искуситель! Исчадие ада! Берегись — я расправлюсь с тобой!

Сандро быстро заскочил за кровать и сорвал остатки многострадального полога. Когда Эстасия подступила к нему, он накинул на нее тяжелую ткань и кое-как затянул узлом оба конца портьеры. Женщина продолжала биться, но вырваться уже не могла. Сандро усадил ее на кровать и застыл в ожидании.

Когда наконец истерические рыдания стихли, он подошел к окну и рванул на себя закрытые створки. Ночная прохлада наполнила комнату, запахи лета смешались с ароматами пролитых косметических средств.

— Господи, защити меня и спаси, — все еще бормотала донна, пытаясь освободиться.

— Послушай, Эстасия, — строго заговорил Сандро, от его мягкости не осталось следа. — Объясни, что с тобой происходит. — Он нервно вздохнул и задал вопрос, мучивший его в последнее время: — Ты ждешь ребенка? В этом причина твоих истерик?

Она зашлась в приступе дикого хохота.

— Ребенка? — Смех просто душил ее. — Я жду ребенка?

Сандро нахмурился, теряя терпение.

— У тебя было по крайней мере два любовника в прошлом году. Ты вполне могла от них понести. Что тут смешного?

Его слова не произвели на Эстасию должного впечатления. Она вновь рассмеялась, на этот раз ее смех походил на сдавленные рыдания.

— Я не хочу ребенка. Я хочу… Я хочу…

Лицо ее исказилось, и она опять бы ударилась в плач, если бы Сандро не отпустил ей пощечину.

— Я не намерен долее терпеть твои штучки! — Он ждал, она продолжала всхлипывать. — Скажи, что тебя мучает? Если не беременность, тогда что же? — Лицо его снова смягчилось. — Не бойся меня, Эстасия. Расскажи мне, что сейчас было с тобой.

Она отвернулась.

— Я побывала в аду. Я была там, и дьяволы забавлялись со мной. Они хлестали меня шелковыми плетями. Они протыкали меня горящими кольями. — Донна судорожно сглотнула, дрожь прошла по ее телу.

— Эстасия, сними грех со своей души, сходи в церковь и исповедуйся. Тогда ночные видения оставят тебя.

Она вновь рассмеялась, уже томно, и повалилась боком на скомканные подушки.

— Я не могу рассказать священнику, что эти демоны творили со мной. Он не поймет, а если поймет… — Ее дыхание сделалось частым — Это был сладкий кошмар. Он измучил меня. Мне показалось, что от меня ничего не осталось! — Она потянулась всем телом и засмеялась.

В дверь постучали, Сандро обернулся.

— Да?

Симоне — строгий, серьезный — стоял на пороге, с ним был молодой монах.

— Я привел помощь.

— Это очень разумно с твоей стороны, Симоне, — ответил Сандро, подавляя желание выбранить брата. Впрочем, возможно, поступок его и вправду разумен. Сами они с ней уже ничего не могут поделать. Он обратился к прислужнику: — Нам удалиться?

Монаху было не больше шестнадцати лет. Он бросил на связанную Эстасию опасливый взгляд.

— Я… Я не… Она одержима?

— Сейчас нет. Припадок уже прошел.

Сандро и в самом деле так думал, но, словно бы издеваясь над ним, Эстасия вновь принялась кричать:

— Священник! О господи! Тут еще и священник!

Юный монах вздрогнул.

— Успокойтесь, почтенная донна, — сказал он, но Эстасия опять закричала. Монах умолк и беспомощно оглянулся на Симоне.

— Грехи терзают ее душу, — торжественно провозгласил тот. Он слегка подтолкнул монаха к кровати. — Как только она исповедуется, адские видения покинут ее.

— Адские видения? — переспросил юноша, недоуменно глядя на Сандро.

— Так она говорит, — Сандро понял, что нужно разрядить обстановку. — Сейчас она успокоится. А ты, Симоне, помолчи.

Эстасия принялась напевать непристойную песенку, усмехаясь и выразительно двигая бедрами. Трое мужчин, словно завороженные, не сводили с нее глаз. Допев куплет до конца, донна заговорила:

— Демоны ада знают, что делать с женщиной. Не то что ты, Симоне. На тебя мало надежды. Но, Сандро, ах, дорогой Сандро! Если бы ты захотел, я ни о ком больше бы не мечтала. Ты умеешь ценить женскую красоту! Твои полотна всегда меня возбуждают! Ты получишь огромное удовольствие, взглянув на меня. Развяжи эту тряпку. Обнажи мои груди! Они благоухают, как плоды в урожайную пору. Прикоснись к ним. Попробуй на вкус…

— Прекрати это, Эстасия, — сказал Сандро, медленно отступая. Он видел все — и румянец стыда на щеках молодого монаха, и ханжеское негодование в глазах Симоне. Художник вздохнул и обратился к иноку: — Если вы все же решитесь попробовать, я отблагодарю вас. Кто знает? Исповедь должна ей помочь.

— Я… Я постараюсь, синьор. Но если она одержима… — Юноша явно смутился. — Демонов изгоняют доминиканцы. Монахи нашего ордена служат молебны во здравие, воздают хвалу праведникам, благословляют на добрые дела.

Сандро задумался, потом махнул рукой.

— Поступайте как знаете. Но если у нее снова начнется истерика, я ее придушу. — С этими словами он повернулся, оттолкнул плечом Симоне и вышел.

— Вы должны усмирить ее, брат. — Симоне сделал большие глаза. — Вы же слышали, что она распевает.

Эстасия рассмеялась.

— Уговори его, Симоне! Сандро от меня отказался. Но монах, возможно, и не откажется. — Она заворочалась на неприбранном ложе, стараясь рассмотреть инока лучше. Ее карие глаза заблестели. — Знаешь ли ты, чего я хочу, мальчик? — Голос донны сделался томным. — Усмири меня, если сможешь. Я буду счастлива следовать твоим наставлениям.

Симоне нахмурился. На лице его появилось свирепое выражение.

— Ты следуешь наставлениям дьявола, Эстасия. Берегись! Я с тобой церемониться не намерен. Искупление даруется через страдание. Посмотрим, что ты сейчас запоешь! — Он шагнул к ложу и сел на его край, осколки стекла захрустели у него под ногами. Устроившись поудобнее, Симоне схватил женщину за волосы и резким рывком запрокинул ей голову. Эстасия захрипела. — Вот видите, — обратился он к иноку. — Куда подевалась вся ее наглость? Плоть страдает, и дьявол молчит. — Мучитель вновь дернул женщину за волосы, и Эстасия взвыла от боли.

— Перестаньте! — вскрикнул монах. Несмотря на молодость, он понял, что означают огоньки, загоревшиеся в глазах Симоне.

— Мы не должны миндальничать с сатаной, — пробормотал Симоне, неохотно разжав руку.

— Но мы не можем карать невиновных. Сначала следует убедиться, что она одержима нечистым. Тот, кто считает, что знает все наперед, повинен в гордыне. — Юноша принял решение и указал Симоне на дверь — Оставьте нас на какое-то время.

Однако тот не хотел уходить.

— Но… она настоящая фурия и может наделать хлопот. Что, если с ней снова случится приступ?

— Она крепко связана, синьор Филипепи, — мягко ответил инок. — Если что-то случится, я вас позову. Вы ведь будете рядом? — Он облегченно вздохнул, когда дверь за рассерженным Симоне плотно закрылась.

— Итак, дорогая сестра, — строго сказал юный монах, становясь на колени. — Я — фра Энцо из монастыря Святейшей Аннунциаты. Вы в беде?

Эстасия провела языком по губам.

— О да! И вы можете помочь мне, фра Энцо.

Он кивнул и сложил руки.

— Сейчас мы вместе прочтем пару псалмов, уверен, что это окажет на вас благостное воздействие.

Донна словно бы невзначай придвинулась ближе.

— Фра Энцо, — прошептала она, — одно ваше присутствие уже благотворно действует на меня. Я чувствую — в вас есть сила.

Юный фра Энцо был явно польщен, но ответил с большим достоинством:

— Смиренная молитва вселит в вашу душу покой! — Он закрыл глаза и завел первый псалом.

— Я знаю способ получше, — пробормотала Эстасия.

Закончив пение, фра Энцо открыл глаза и улыбнулся.

— Слова Святого Писания не ввергли вас в исступление, значит, дьявол, к вам подступающий, слаб. Скажите мне, что мучает вас, освободитесь от наваждений.

Улыбка Эстасии казалась смущенной.

— Хорошо, фра Энцо. Но обещайте, что простите меня…

— Это не в моей воле, сестра, — мягко заметил юноша. — Прощение нам дарует только Господь.

— Но его служители вполне способны утешить заблудших овечек. — Женщина часто и горячо задышала. — Рассказать вам, что делали со мною в аду? Эти демоны были очень изобретательны. — Она засмеялась. — Они насиловали меня! Вот так! — Эстасия бесстыдно дернула телом. — И еще так! — Полные бедра раздвинулись. — Не хотите попробовать, чтобы получше понять, что со мной происходит?

Щеки фра Энцо побагровели.

— Сестра, ваше поведение достаточно красноречиво. И прежде всего оно говорит, что вовсе не дьявол его вам внушает. Дьявол бежит от Святого Писания, вы же льнете ко мне. Вам просто взбрело в голову соблазнить молоденького монаха! — Негодование фра Энцо росло. — Мне уже приходилось сталкиваться с подобным! Многим, очень многим кажется, что зов плоти неодолим. Но я принял монашеский сан по собственной воле! Мне дороги моя бедность, мое целомудрие, я чту обеты, которые дал! Вам не дано совратить меня, донна! Стыдитесь!

Юноша встал, стараясь не смотреть на Эстасию, потом повернулся и бросился прочь. Эстасия расхохоталась.

Симоне, подпиравший дверной косяк, удивленно выпрямился.

— Что случилось, брат?

— Эта женщина не более одержима, чем я. Она просто считает, что людей, подобных вам, можно дурачить.

Когда Симоне, заперев за иноком дверь, возвратился к спальне Эстасии, там его поджидал Сандро.

— Ну, что же дальше? — спросил он.

— Мы должны сводить ее к исповеди. Этот монах слишком молод, чтобы понять, какая опасность ей угрожает. Но он дал хороший совет. Нам следует обратиться к доминиканцам.

Сандро скривился.

— Ты в своем уме, Симоне? Зачем раздувать историю из домашнего дела?

— Дьявол — отец лжи! — торжественно и громко провозгласил Симоне. — Проявляя терпимость, ты рискуешь впустить его в свою душу.

— Защити нас святая Клара! — вздохнул художник — Делай как знаешь. Если утром Эстасия пожелает пойти к исповеди, веди ее куда хочешь, лишь бы в доме сделалось тихо. — Сандро немного поколебался, прежде чем продолжить свой монолог: — Это, кстати, касается и тебя, дорогой братец. Умерь свой пыл и перестань наставлять ее на каждом шагу. У меня много заказов, я выбиваюсь из сил и не в состоянии выносить вашу немолчную ругань. — Он устыдился резкости своего тона и положил на плечо Симоне руку. — Что делать, живописцы капризны и неуживчивы. Я вовсе не исключение. Не сердись на меня.

Костлявое лицо Симоне демонстративно замкнулось.

— Ты — хозяин этого дома. Разумеется, я подчинюсь.

— Симоне, ну зачем ты…

Сандро махнул рукой. Говорить что-то еще было теперь бесполезно. Надо выждать, когда Симоне отойдет, и тогда… Он открыл дверь спальни и крикнул:

— Кузина?

Эстасия тут же отозвалась. Голос ее звучал ровно и буднично:

— Ты можешь развязать меня, Сандро. Кошмар кончился. Я буду благоразумна. Кто знает? Возможно, я даже пойду к исповеди, если это вернет дому покой.

Сандро не знал, верить ей или не верить. Он подошел к кровати. Эстасия лежала, поджав коленки, ее глаза смотрели спокойно.

— Перекатись поближе.

Она молчаливо повиновалась. Сандро ослабил узлы и помог ей распеленаться.

— Завтра я пришлю двух рабов, они все тут уберут и поправят.

— Благодарю. — Голос ее был по-прежнему ровен.

Уже прикрывая дверь, он обернулся.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, вполне. Не беспокойся, это не повторится.

Сегодня не повторится. А завтра? Что будет завтра? Очередная истерика? Или что-то еще?

Он не нашел ответа. Дом обнимала теплая летняя ночь, но не было в ней ни покоя, ни мира.

Письмо Леонардо да Винчи к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

ГЛАВА 2

Гаспаро Туччи был раздражен. Он уже с час околачивался в подвалах да Сан-Джермано, он сам их строил, тут не на что было смотреть. Не утешало его и пение Амадео, месившего тесто для пирогов, ибо неаполитанец немилосердно фальшивил.

Наконец подошел Руджиеро.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось ждать, старина.

— Ладно, чего там. Раз уж другие парни уехали из Флоренции, с оставшимися можно не церемониться, а?

Гаспаро расправил плечи и заложил большие пальцы за широкий кожаный пояс.

— Ну-ну, Гаспаро. Ты же знаешь, что это не так. Просто хозяин никак не мог отделаться от незваного гостя. Доминиканцы — люди настырные и любят поговорить.

— Чтоб их! — Гаспаро выругался. — В последнее время они совсем обнаглели. Во все вмешиваются, всюду суют свой нос. Чего им нужно от добрых людей? Я посещаю мессу, хожу к причастию, знаю «Верую», «Отче наш» и «Аве Мария». Я почитаю святых и не богохульствую. Большего можно требовать только от монаха. Но их проповедник думает по-другому.

Руджиеро втайне одобрил речи Гаспаро, но вслух осторожно сказал:

— Святые братья проводят так много времени в размышлении о жизни на небесах, что им и в жизни земной хочется видеть нечто подобное. — Он направился к черной лестнице. — Пойдем, нам нужно проверить счета.

Гаспаро кивнул, но не оставил доминиканцев в покое.

— Вечная жизнь! Они говорят нам, что в ней награда за все наши страдания! Однако не так-то все просто, — громко заявил он, поднимаясь за Руджиеро на третий этаж. — Я много об этом размышлял. Не думаю, чтобы эта вечная жизнь меня так уж манила.

Руджиеро даже остановился.

— Что-что?

— Ну, если это означает сидеть сиднем и распевать гимны во славу небес, то и от недели такой жизни можно свихнуться. У турок, по крайней мере, в раю женщины и прочие удовольствия, такой рай мне более по душе. Черт побери, Руджиеро, не будь я примерным христианином, я точно подался бы к туркам, надеясь попасть под присмотр пухлого ангелочка с толстеньким задом.

Гаспаро расхохотался, но тут же умолк, заметив на верхней площадке фигуру в черном.

— Eccellenza,[39] — смешавшись, пробормотал он.

— Ах, Гаспаро, — посмеиваясь, воскликнул Ракоци. — Мы во Флоренции. Тут титулы не нужны! — Он приобнял польщенного мастера, затем с улыбкой посмотрел на него. — Так, значит, ты полагаешь, что вечная жизнь особенных наслаждений тебе не сулит?

— Да, полагаю, — буркнул смущенно Гаспаро.

— Вечная жизнь, — задумчиво проговорил Ракоци, вступая в просторный зал. — Возможно, мы и не должны ждать от нее наслаждений?

Гаспаро протестующе вскинул руки.

— Если это так, во имя чего же мы терпим страдания в жизни земной? — Он понимал, что не сможет тягаться с алхимиком в споре, но глаза его воинственно заблестели.

— Открой мою комнату, Руджиеро, — сказал Ракоци и обернулся к Гаспаро. — У меня есть знакомая… — Он помолчал. — Очень хорошая знакомая. Она бы сказала, что у тебя есть философская жилка. Вы бы определенно сошлись.

— Если она во Флоренции, я буду рад побеседовать с ней, — ляпнул Гаспаро. Он представил себя в кругу богатых кавалеров и дам, и ему стало неловко. Но сказанного не воротишь.

— Она, к сожалению, в Риме, — беспечно ответил Ракоци, не замечая смущения собеседника. — Но кто знает? Возможно, ей когда-нибудь захочется приехать сюда.

Руджиеро открыл незаметную дверцу в стене, и они вошли в небольшую комнату, всю площадь которой занимали столы, заставленные разнообразными приборами и механизмами. В глаза первым делом бросались часы разных видов и форм, все они показывали различное время, тут же стояли весы — как пружинные, так и аптекарские; одни были снабжены огромными гирями, другие — точными разновесами, мелкими, как горох… Гаспаро изумленно присвистнул и, увидев обыкновенные конторские счеты, обрадовался им как давним друзьям.

— Садись, — указал Ракоци на резное изящное кресло. Гаспаро, привыкший к грубым табуретам и стульям, осторожно присел, опасаясь, как бы хрупкая вещица не развалилась под ним.

Руджиеро ушел в дальний конец комнаты и тут же вернулся с тремя кожаными кошелями, в которых что-то приятно позванивало. Он передал их Ракоци и отошел к двери.

— В этих кошелях золото, Гаспаро. В каждом та сумма, которую я обещал выплатить твоим сотоварищам — сверх тех денег, что они уже получили. Я хочу, чтобы ты открыл каждый кошель и пересчитал монеты. Затем я опять запечатаю их, а ты поставишь свою метку, как это было оговорено в нашем соглашении. Если пожелаешь, можешь потом пойти со мной, чтобы убедиться, что я отдал деньги посыльным, и увериться, что все они — честные люди.

Гаспаро растерянно замигал.

— В этом нет нужды…

Иноземцу опять удалось его обескуражить. Что ж, и мы покажем свой гонор, мы не станем ничего пересчитывать… Думая так, Гаспаро ухватился за первый кошель.

В голосе Ракоци послышались веселые нотки.

— Ты ведь всегда во всем сомневаешься, поэтому, будь добр, проверь.

— Но, ваше превосходительство… — Гаспаро открыл кошель и заглянул внутрь. — Все правильно, подтверждаю. — Когда мешок был запечатан, он начертил на горячем воске кошачью лапу, потом придвинул к себе вторую укладку и раскрыл ее несколько небрежней, чем первую. Часть монет посыпалась на пол, и Гаспаро встал на колени, чтобы собрать их. — Я очень неловок. Простите меня, ваше превосходительство.

— Скажи мне, — сказал Ракоци, — не придавая значения оплошности мастера, — слышал ли ты что-нибудь о своих товарищах?

Гаспаро собрал монеты и вылез из-под стола. Усевшись в кресло, он перевел дух и ответил:

— Да, весточки их я получил. Джузеппе женился на польской пани, и… в общем, он очень хвалит ее как жену. Ему нравится Краков, там строится новая церковь, Джузеппе отделывает в ней потолки. Орнамент сложный, но он справляется и очень доволен. Карло в Лондоне холодно, а англичане кажутся ему чудаками. Он видел тамошнего короля и считает, что тот по сравнению с Лоренцо просто невзрачен, хотя наш Лоренцо был всего лишь банкир.

— Тюдоры[40] недавно на троне и еще не освоились со своим положением. Попроси Карло их извинить, — шутливо заметил Ракоци. — А что с Лодовико?

Гаспаро принял озабоченный вид.

— Лодовико не очень доволен. Ему не нравится Лиссабон, он хочет перебраться в Испанию. Работа ему не по вкусу, он жалуется, что его мастерство там никто не в состоянии оценить. Возможно, вы это уладите, ваше превосходительство? Нет ли у вас кого-то в Испании, чтобы помочь Лодовико устроиться на первых порах?

— А когда ему надоест Испания, он поедет во Францию, и мы начнем вновь для него что-то искать. — Ракоци вздохнул — Но так или иначе, дело должно быть сделано. Хорошо, я согласен. С деньгами ему будут отправлены необходимые наставления. Поначалу пусть едет в Бургос. А там поглядим.

Гаспаро поставил свою метку на вторую печать и мрачно покосился на последний кошель, потом, тяжело вздохнув, открыл и его.

— Вы очень щедры, ваше превосходительство…

— Я просил тебя, амико, не наделять меня этим титулом.

— Я и не наделяю вас им, — проворчал Гаспаро. — Вы им владеете — вот и все. Он при вас, как нимб при святом. Этого могут не видеть только глупцы. — Он помолчал и заявил с торжественным напряжением в голосе: — Сумма верна. Удостоверяю, что в каждом мешке столько монет, сколько оговорено в соглашении.

Ракоци кивнул и запечатал третий кошель.

— К концу года ты должен получить уведомления о том, что деньги до адресатов дошли. Если этого не случится, разыщешь меня. Если по каким-то причинам меня здесь не будет, пошлешь курьера к одному человеку в Венецию. Его имя Джан-Карло Чиркандо, он проживает в новом палаццо возле площади Сан-Марко. Он все поймет и во всем разберется.

Гаспаро уставился на пергамент, который вручили ему при этих словах.

— Разберется? — спросил он с сомнением. — А можно ли ему доверять?

— Почему нет, если я ему доверяю? Он человек честный и добросовестный. Я его знаю давно.

— Хорошо-хорошо. — Гаспаро виновато помотал головой. — Не сердитесь на меня, ваше превосходительство. Я просто спросил. Раз вы говорите, что кто-то честен, значит, так все и есть, и кончим на этом. — Он встал и сказал, чтобы сгладить неловкость: — Ваш дворец очень красив. Все только о нем и судачат.

— Тысяча благодарностей, — сказал рассеянно Ракоци, передавая мешки Руджиеро. Потом глаза его оживились. — Если это так, то вы продешевили, Гаспаро. Палаццо выглядело бы иначе, если бы тут работал кто-то другой. Возможно, ты хочешь, чтобы я вам выплатил больше. Говори, не стесняйся, я готов это обсудить.

Гаспаро вытаращил глаза. Говоря о красоте палаццо, он вовсе не имел ничего такого в виду. За работу заплачено щедро, тут нечего обсуждать. Хотя, если как следует вдуматься…

Негромкий стук в дверь прервал его размышления.

— Кто там? — спросил Ракоци настороженно, но Руджиеро уже понял кто и поспешил щелкнуть задвижкой.

На пороге стояла Деметриче с двумя тяжелыми манускриптами в кожаных переплетах.

— Простите меня за беспокойство, Сан-Джермано, но у меня к вам есть кое-какие вопросы. Впрочем, если вы заняты…

Лицо Ракоци мгновенно смягчилось.

— Входите-входите, донна. Мы практически все закончили. Это Гаспаро Туччи, весьма искусный строитель, в том, что нас теперь окружает, немало его труда.

— Доброго здоровья, донна, — смущенно пробормотал Гаспаро.

— Благодарю вас, мастер. Доброго здоровья и вам.

— Донна Деметриче приводит в порядок мою библиотеку, а также приглядывает за домашним хозяйством, — счел нужным пояснить Ракоци, хотя Гаспаро был не из тех, кому надо что-либо пояснять. В том, что в доме холостого мужчины живет женщина, которой он оказывает покровительство, нет ничего зазорного, многие так делают, тут даже сплетникам не за что уцепиться.

— Что там у вас, дорогая?

Деметриче указала на книги.

— Не могу разобрать, к какой категории их отнести? Язык этих рукописей мне незнаком, заглавий нет, так что я в большом затруднении.

Ракоци подошел к ней и заглянул в верхнюю книгу.

— Это персидские рукописи, но более старые, нежели те, что известны. Здесь хроники войн, что происходили за пять веков до Рождества Христова. А вторая — религиозный трактат о божествах Египта, Индии и Персии. — Он не стал смотреть второй том. — Персы очень воинственны, их обычаи чрезвычайно жестоки.

Деметриче пристально вгляделась в развернутые страницы, словно надеясь, что они что-то ей скажут, затем, вздохнув, закрыла книгу и ровным тоном произнесла:

— Хорошо, я опишу их с ваших слов. Если бы Лоренцо знал, какими сокровищами вы обладаете… — Она внезапно умолкла. — Увидимся в библиотеке после обеда.

Деметриче низко склонила голову и, справившись с собой, выскочила за дверь. После ее ухода в комнате повисла напряженная тишина. Ракоци недвижно стоял, уставясь в одну точку, Гаспаро принялся возиться с поясной пряжкой. Когда он наконец поднял взгляд, его охватило щемящее чувство жалости к чужеземцу. С губ мастера сорвалось невольное:

— Ваше превосходительство, не терзайте себя.

— Что?! — изумился Ракоци и заглянул Гаспаро в глаза. То, что он в них увидел, глубоко его взволновало. — Я не терзаюсь, друг мой, но… спасибо тебе. — Он задумался, привыкая к новому ощущению. Его пожалели. Ракоци резко повернулся и направился к медным пружинным весам, чашу которых заполняла горка тускло поблескивающих флоринов — Ты тоже должен получить свою долю, Гаспаро. — Он ссыпал монеты в деревянную шкатулку и протянул ее рабочему. — Я взял на себя смелость добавить к этому перстень, который, надеюсь, ты будешь носить.

Гаспаро опешил.

— Ваше превосходительство… Это слишком… Я ничем такой милости не заслужил…

Ракоци прервал его:

— Гаспаро, амико, мне будет приятно, если ты примешь его. Это самое малое, что я могу сейчас сделать, за… за услугу, которую ты мне только что оказал. Прими перстень, друг.

На мгновение Гаспаро застыл. Он беспомощно покосился на Руджиеро, но лицо того было непроницаемо.

— Ваше превосходительство, — глухим голосом произнес Гаспаро, — если бы мне пришлось выбирать себе господина, мой выбор пал бы на вас. — Он стиснул пальцами переносицу, чтобы сдержать рыдание. — Но я и так к вашим услугам, располагайте мной, Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

И Гаспаро Туччи, потомственный строитель и флорентиец, который никогда никому не кланялся, опустился на одно колено, подобно рыцарю, присягающему на верность, и поцеловал руку невысокому человеку в черном.

Письмо Пьеро ди Лоренцо де Медичи, адресованное приору Синьории.

ГЛАВА 3

Сильный ветер нагнал тяжелые тучи. С вершины холма можно было видеть Флоренцию, она походила на огромный игрушечный город. Накрывшая ее тень обесцветила здания, и они казались фантастически нереальными.

Деметриче сдержала свою кобылку и поплотнее закуталась в плащ. Юбка ее была подогнута для езды по-мужски, в посадке угадывалась школа Лоренцо. Высокие ботинки донны больше подошли бы мальчишке, как и расшитая треугольная шапочка, скрывавшая белокурые волосы.

Послышался стук копыт. Ракоци осадил своего серого жеребца возле чалой кобылки. На этот раз его одеяние — от русских сапожек до французских перчаток и мягкой испанской шляпы — было полностью черным. Ничего белого, серебристого или красного. Возможно, именно этим и объяснялась неестественная бледность его лица.

Фиолетовые тучи, тесня друг друга, закрыли весь небосклон. Деметриче поежилась.

— Вам холодно, дорогая? — спросил Ракоци, наклоняясь в седле, чтобы подвернуть полу ее плаща.

— Нет-нет, Франческо, не беспокойтесь. — Она посмотрела вниз, на город. — Какой он маленький!

— Большое расстояние, — произнес он странным тоном. — Оно всегда обманчиво.

Молодая женщина уловила напряжение в голосе спутника и обернулась к нему.

— Что с вами, Франческо?

Он потупился.

— Ничего, дорогая. Все хорошо.

— Это не так, — мягко возразила она. — Но я не буду пытать вас. — Она пришпорила лошадь и пустила ее рысью, даже не оглянувшись, чтобы понять, следуют ли за ней.

Через какое-то время он догнал ее, лицо его сделалось озабоченным.

— Дорогая, не делайте больше так. Это небезопасно.

— Вам не нравится моя манера езды?

Она смотрела вперед, на город, кажущийся теперь унылым и скучным.

— Нет. Вы управляетесь с лошадью превосходно. Просто сейчас не стоит терять друг друга из виду. На дорогах полно разбойников. Их серебряные кокарды в виде поглощающей ребенка змеи указывают, что они сбежали из отряда Висконти. А дезертиры не… не очень… церемонятся с дамами.

— Вы сообщаете такие ужасные вещи — и выезжаете за город без оружия?

Деметриче усмехнулась, надеясь, что усмешка скроет ее тревогу.

— Без оружия? — Ракоци бросил поводья и, перекрестив руки, рывком извлек из рукавов два кинжала. — Я не так уж и беззащитен, — Он поиграл клинками и вновь их убрал.

— Прекрасно, — облегченно вздохнула женщина и вдруг без всякого перехода заметила: — Флоренция стала не та.

Ракоци понял, что она имеет в виду.

— Да. — Он прищурил глаза — Она словно в коме. Урожай был ничтожен, торговля почти замерла: англичане первыми покинули город. Суконщики несут большие убытки. И не происходит ничего нового. Взгляните на восточную часть. Там столько недостроенных зданий! Флоренция подобна потоку, чей бег остановлен затором. Либо она превратится в болото… либо, — прибавил он, вспомнив о религиозных фанатиках, — грядет прорыв, все сметающий на пути.

Деметриче вскинула голову и посмотрела на тучи.

— Начинается дождь. Посмотрите-ка на холмы.

Ракоци кивнул.

— Деметриче, клянусь, вы не должны меня опасаться.

Он что, умеет читать мысли?

— Я не понимаю, о чем вы.

Он вздохнул.

— Я не знаю, что наговорил вам Лоренцо, но что-то определенно наговорил. И потому заявляю: я не опасен. По крайней мере, для вас. Почему бы вам мне не поверить?

Он улыбнулся, заметив, что напряжение отпустило ее, и совсем другим тоном воскликнул:

— Ну, милая донна, или мы пускаемся вскачь, или нам вскоре понадобятся мочалки и мыло!

В глазах Деметриче запрыгали чертики, она ударила каблуками в бока чалой кобылки, и та резво помчалась вниз по дороге, ведущей в Сан-Минато-аль-Монте.

Ливень застиг их у понте Веккио, они промокли и изрядно замерзли.

На заднем дворе палаццо Ракоци спешился и подошел к Деметриче. Она улыбнулась ему, все еще сидя в седле. Ее мокрые, разбросанные по лицу волосы напоминали водоросли.

— Спокойно, — сказал он, обнимая наездницу, потом, подавшись вверх, приподнял ее над седлом и очень осторожно поставил на мокрые камни брусчатки.

«Господи, я одного с ним роста и в мокрой одежде, а он управился со мной так легко!»

Их взгляды на мгновение встретились: в ее глазах был вопрос, а темные глаза Ракоци излучали тепло. Он отвернулся первым и взял ее за руку.

— Идемте, милая, вы совершенно продрогли. Руджиеро приготовит вам ванну. Я не хочу, чтобы вы простудились.

— А как же вы? — спросила она, придерживая дыхание.

— Я выкупаюсь после вас.

— Но вы тоже замерзли.

Он придержал дверь, пропуская ее вперед.

— Это не так уж важно.

Она хотела возразить, но вдруг поняла, что слушать ее вряд ли станут. Ракоци распахнул перед ней еще одну дверь — во внутренний двор.

— Идемте по галерее. — Подковки его сапог мерно постукивали, перебивая звуки дождя. Он двигался в полумраке галереи как тень, лишь голос и этот стук выдавали, что он телесен. — К вечеру мне нужно будет уйти. После ванны Амадео подаст вам обед. Если желаете, я закажу ему суп и пирог. В такую погоду это не скажется на вашей фигуре. После обеда делайте что хотите. В вашем распоряжении все палаццо.

Деметриче молчала. Некоторое время она шла следом за ним, затем прикусила, словно на что-то решившись, губу и тихо окликнула:

— Сан-Джермано!

Необычное волнение в ее голосе остановило его.

— Дорогая, что с вами?

Деметриче с трудом сглотнула подкатившийся к горлу комок.

— Я хочу… стать вашей помощницей и ученицей. Я хочу, чтобы вы посвятили меня.

— Посвятил? Но во что? — Он был озадачен.

— Во все то, чем вы занимаетесь в скрытых комнатах.

Роковые слова были сказаны. Она молча ждала приговора, не смея взглянуть ему в лицо.

— И что же вы знаете об этих комнатах, Деметриче?

— Я… Я следила за вами. — Ей хотелось побыстрей снять камень с души, и она торопилась обо всем рассказать. — Вы — человек необычный, загадочное всегда привлекает, а я допоздна не ложусь. Однажды, услышав в коридоре шаги, я вышла и отправилась вслед за вами. На площадке парадной лестницы вы исчезли. Я искала потом дверь, но не нашла.

Она бросила на Ракоци опасливый взгляд. Его лицо было непроницаемым, но не казалось рассерженным. В глубине темных глазах поблескивали странные огоньки.

— Вы сказали не все?

— Да, — ответила она тихо, теребя завязки пристегнутого к ее поясу кошелька.

Он подошел ближе.

— Я слушаю, дорогая. Не бойтесь, прошу вас. — Он не касался ее, но от его рук исходил леденящий холод.

Полумрак, царивший под сводами галереи, скрывал краску, выступившую на лице Деметриче. Она это знала и все же не осмеливалась взглянуть на него.

— Я видела вас под утро.

— Да?

Ракоци понял, о чем она хочет сказать, он мог ее остановить и вдруг ощутил, что не хочет этого делать. Он просто стоял и ждал, наблюдая за Деметриче. Ему сделалось интересно, как она выйдет из затруднительного для себя положения.

— Это было несколько дней назад. Вы ушли вечером и за час до рассвета вернулись. Я видела, как вы шли по галерее. Свет фонаря… — Тут она взглянула ему прямо в глаза. — Свет упал на вас, Сан-Джермано. На ваших губах была кровь.

Ему стоило больших усилий выдержать ее взгляд, но он понимал, что, отвернувшись, может навсегда потерять доверие этой удивительной женщины. Такой храброй и такой… беззащитной.

— Лоренцо незадолго до смерти рассказал мне о вас… точнее, о своих подозрениях…

— Он был весьма проницательным человеком, — сказал Ракоци, вспоминая праздник Двенадцатой ночи.

— Да? — Глаза Деметриче расширились. — Значит, его догадки были верны?

Ну почему миг откровения всегда сопряжен с такой болью? Каждый раз он задавался этим вопросом и каждый раз перед ним отступал.

— Что Лоренцо сказал вам?

— Он сказал, что вы… что вы бессмертны…

— Я не бессмертен. Точней — не совсем, — Его слова звучали отрывисто, резко.

— Он сказал, что вы… вы… вампир.

Ракоци не ответил, и она отважно продолжила:

— Он говорил, что церковь ошибается, что вампиры не демоны, что они вовсе не прокляты Богом и не созданы по подобию сатаны. Он сказал, что они… просто особенные…

— Лоренцо был прав, — тихо ответил Ракоци, прислушиваясь к немолчному шуму дождя, — Деметриче, — медленно произнес он. — Я говорил это прежде и повторю сейчас. Вам нечего меня опасаться. Как и любому из флорентийцев. Он помолчал. — Я сказал это Лоренцо. И он, кажется, мне поверил. Поверьте и вы.

У нее вырвалось невольно:

— Но кровь…

— Одна особа сама пожелала отдать ее мне.

— Донна Эстасия?

— Нет.

Ревность, вдруг шевельнувшаяся в Деметриче, несказанно удивила ее, и она поспешила выбросить из головы глупые мысли.

— Что происходит? Когда вы… пьете?

Ракоци знал, что разговор может завести далеко, но отступать уже не имело смысла.

— Это бывает нечасто, и обычно мне нужно немного. Для тех, кто ко мне… ммм… благосклонен, все происходит словно бы в полусне и сопровождается довольно приятными ощущениями. Наутро возможна слабость, которая быстро проходит. — Глаза Деметриче недоверчиво дрогнули. Ракоци усмехнулся: — Да нет же, милая, я совсем не чудовище. Осушите рубиновый кубок, и вы получите полное представление о том, как это бывает. Впрочем, одной крови мало. В ней содержится многое… но далеко не все. Нужна еще близость, нужны сильные чувства, привязанность… если хотите, однако такое сопряжено с риском для тех, кто принимает меня. Люди, к которым я… скажем так… неравнодушен, могут стать подобными мне. — Он неловко пожал плечами и отвернулся.

— Сан-Джермано, но… в таком случае вы обладаете свойством передавать бессмертие вашим… партнерам? Так это или не так?

— Так.

Он знал, каким будет следующий вопрос, и ждал его с обреченностью приговоренного к казни.

— Тогда почему же вы не спасли Лоренцо? Почему позволили ему умереть? Он ведь был вашим другом.

— Да, был. — Ракоци сжал кулаки и закрыл глаза, заново переживая горечь утраты. — Я не спас его, потому что не мог. Я не мог ничего для него сделать.

— Но вы даже и не попробовали?

Она вытянулась в струну, в ее светлых янтарных глазах вспыхнули слезы гнева.

— Деметриче, поверьте, если бы имелся хотя бы самый мизерный шанс, я бы на все пошел… я бы вернул ему жизнь… даже против его желания.

— Почему же вы этого не сделали? — Взгляд ее сделался умоляющим, гнев в нем угас.

Он глубоко вздохнул.

— Потому что есть вещи, к которым не подступиться!

Ракоци помолчал, подыскивая убедительные слова.

— Постарайтесь понять это. Я не мог ничего поделать. Он мучился, а я терзался в бесплодных поисках снадобья, способного продлить ему жизнь. Кровь, Деметриче! Больная кровь в его жилах не позволяла ничего изменить. Чтобы переродиться, нужна здоровая кровь. Я был бессилен.

Дождь хлынул с такой силой, что его шум стал походить на грохот марширующих войск. Двор превратился в сплошное кипящее озеро.

Деметриче долго молчала.

— Мне трудно все это осмыслить…

Она вновь умолкла, не зная, что тут можно сказать. Все приходившие на ум фразы казались банальными. Человек в черном тоже молчал, потом осторожно придвинулся и взял ее за руку.

— Деметриче, теперь вы все знаете и вольны уйти, но… останьтесь, прошу вас. Клянусь, что не притронусь к вам, что не буду искать вашей близости даже в мечтах, просто не уходите. Я обещал Лоренцо, что позабочусь о вас, я обеспечу вас всем — деньгами, приданым… вы можете требовать от меня что угодно, ибо…

Он, смешавшись, умолк.

— Деньги, приданое — вещи, конечно, для женщины важные, но… — заявила она с лукавством, решив использовать подходящий момент, — но мне больше хотелось бы обрести в вас не покровителя, а наставника. Вы — человек, искушенный во многих науках, а я хочу знать все на свете. И потому спрашиваю: синьор Сан-Джермано, не нужна ли вам прилежная ученица?

— Я думаю, что нужна. — Ракоци с облегчением рассмеялся. — И спрашиваю в свою очередь: любезная донна, не согласитесь ли вы стать моим другом?

Она молчала, и он вдруг не на шутку встревожился.

— Я… я вас пугаю?

Его охватило отчаяние, он на шаг отступил и замер, ожидая ответа.

— Нет, — покачала она головой, — Я вас не боюсь.

Это было почти правдой.

— Даже теперь, когда вы знаете все?

Деметриче потупилась, чтобы он не прочел в ее взгляде то, в чем она сама пока еще не отдавала себе отчета.

— Вы сказали, что не причините мне вреда, и я верю вам, Сан-Джермано. Даже если бы вы в начале нашего разговора прогнали меня от себя, я и тогда не очень бы испугалась. Но, конечно, разозлилась бы страшно, — прибавила она с улыбкой.

Он рассмеялся — весело, как ребенок, которому вернули игрушку.

— Ах, Деметриче, не делайте этого, иначе я ничему не смогу вас научить!

Она шагнула к нему и порывисто обняла.

Ракоци отступил в сильном смущении.

— Пойдемте-ка в дом, — пробормотал он растерянно. — Здесь очень холодно. Вам нужно немедленно принять ванну, чтобы не схватить лихорадку.

Только тут она ощутила, что сильно промерзла, и поспешила войти в распахнутую перед ней дверь, радуясь теплу и чувству покоя, внезапно охватившему все ее существо.

Письмо графа Джованни Пико делла Мирандола к Марсилио Фичино.

ГЛАВА 4

Большой неф собора Санта-Мария дель Фьоре был переполнен, на скамьях не хватало мест, опоздавшие прихожане садились прямо на каменный пол. День стоял солнечный, но ветер с холмов нес дыхание зимы и основательно выстудил огромное помещение.

С тех пор как Савонарола получил дозволение проповедовать с первой в городе кафедры, число его приверженцев возросло, и, похоже, большая часть собравшихся состояла из фанатиков неистового доминиканца. Остальных привело сюда любопытство. Месса тянулась невыносимо долго и, казалось, не кончится никогда. В церкви стоял гул голосов, люди нетерпеливо перешептывались и ерзали на скамейках, все ждали проповеди, обряд никому не был нужен.

Наконец под высокими сводами установилась напряженная тишина, которую нарушало лишь шарканье сотен подошв. Прихожане приподнимались со своих мест, чтобы взглянуть на угловатого маленького человечка с по-птичьи прыгающей походкой.

Симоне Филипепи обратился к донне Эстасии, неподвижно сидевшей возле него.

— Слушайте повнимательней, дорогая кузина, — прошипел он ей на ухо. — Его слова прольют на вашу душу бальзам.

Эстасия ненавидела все вокруг и никакого бальзама уже не желала. Голова у нее раскалывалась, ей было холодно, она три часа проторчала на жесткой скамейке, ибо Симоне притащил ее в церковь пораньше, чтобы занять места в первом ряду. Она позволила своим мыслям вернуться к прошлой ночи. Этот новый любовник, Этторе, совсем не доставил ей удовольствия. Он был неловок и тороплив, а после поспешил распрощаться, оправдываясь тем, что его ждет трудный день.

Донна вздохнула и в который уж раз мысленно укорила себя за глупый разрыв с Сан-Джермано. Теперь ему подобного ей не сыскать. Она раскапризничалась и поплатилась за свой каприз.

Шеи вытянулись, головы подались вперед — прихожане приготовились слушать настоятеля церкви Сан-Марко.

— С глубокой печалью и смирением в сердце, — чрезвычайно сильным и резким голосом провозгласил он, — молился я, чтобы гнев Господа нашего не обрушился на Флоренцию, утопающую в грехах. Я не выпросил и минуты отсрочки!

Это ужасное заявление было встречено мертвым молчанием, все прихожане замерли и обратились в слух.

— Но мне было сказано, что время для покаяния еще есть. Флорентийцы, покайтесь. Иначе ваш город превратится в бесплодную и выжженную пустыню. Не я возвещаю вам это, Господь глаголет через меня!

Симоне искоса бросил взгляд на Эстасию, та улыбалась презрительно и надменно. Губы ее шевелились, но что они шепчут, Симоне не мог разобрать, а шептала донна только одно:

— Глупо! Как это глупо!

Она сама плохо понимала, к чему относятся эти слова. То ли к речам проповедника, то ли к поведению прихожан, то ли к собственной неустроенной жизни.

Савонарола шагнул вперед, его ярко-зеленые глаза засияли.

— Сорвите с себя все яркое, ввергающее в соблазн, оденьтесь во все белое, зовущее к чистоте и невинности! Разруха и мор придут в этот город, если вы будете медлить. Я вижу меч гнева Господнего, уже нависший над ним, и он падет, сея смерть и опустошение!

Толпа слушала, замирая от ужаса, людей завораживали пророчества маленького доминиканца:

— Первые христиане с радостью шли на смерть, они жили в простоте и смирении среди языческой роскоши Рима. Они знали, что истина заключена лишь в Святом Писании. Их не смущала мощь огромной империи, они отвратили себя от лживых учений, они обратились помыслами к истинной славе…

Эстасия вздохнула и принялась разглядывать публику. Улыбка заиграла на ее чувственных полных губах. Оказывается, тут столько красивых мужчин! Куда она раньше глядела? Донна выделила среди всех одного, судя по одежде — пизанца. Когда торговец посмотрел в ее сторону, она подала ему знак, надеясь, что он найдет ее, после того как все кончится.

— Вам невнятен пример этих праведников. Вы увлечены ересью Платона и Аристотеля, полагая, что их идеи не противоречат учению Христа. Вы заблуждаетесь! Платон и Аристотель горят в аду — Он поднял руку в ответ на возникший в толпе ропот. — Они горят в аду! Я сам видел это благодаря милости Божией. А вы изучаете их труды, вы радуетесь, что постигли их мудрость. То, что вы переняли у них, ставит вас на путь греха и проклятия!

Молодой пизанец вновь посмотрел на Эстасию и осторожно кивнул ей.

— Вы ведь знаете, что позволяли себе друзья Сократа в отношениях между собой, вы ведь знаете, что этот грех осужден церковью особенно строго! В Писании сказано: таковые подлежат сожжению заживо!

Некоторые мужчины содрогнулись при этих словах, Лица других приняли свирепое выражение.

— Вижу, вам это не по вкусу. Вам хотелось бы о таком и вовсе не знать. Вы закоснели в своей развращенности и упиваетесь своей порочностью. Вы хотите убить в себе веру, подобно римлянам, убивавшим увещевающих их христиан. Но где теперь эти римляне? Ворошат угли в аду!

Симоне увидел, как Эстасия подает знаки красавцу пизанцу, и грубо схватил ее за руку.

— Вы ведете себя как девка. Внемлите наставлениям пастыря. Учитесь смирять свою плоть!

— Ах, Симоне, — вздохнула Эстасия с раздражением и притворилась, что слушает проповедь.

— Вы во всем подражаете римлянам и гордитесь собой. Вы бьетесь об заклад, играете в карты, в кости, вами правят алчность, азарт! Вы устраиваете бесовские игрища, превосходя в невоздержанности поганых язычников, прелюбодеяние — имя всем вашим нескончаемым карнавалам. Вы позволяете живописцам изображать Богоматерь в виде жеманницы, пышно разряженной и увешанной драгоценностями. — Проповедник указал на фреску Мадонны: — Видите? В этих глазах нет кротости и чистоты. Лицо бесстыдно, грудь полуоткрыта, и никого не обманет то, что она обнажена для кормления. Такая женщина не могла вскормить нашего Господа, ее назначение — развращать умы прихожан.

Взоры всех обратились к фреске, публика зашепталась, признавая правоту слов проповедника.

— Достойно удивления, что самые почтенные флорентийки раскрашивают свои лица и умащаются притираниями, пренебрегая всеми представлениями о приличиях. А что говорить о блудницах, чьи желания постыдны и отвратительны? Вы все видите их. Вы их касаетесь. Значит, осквернены и вы! Вся Флоренция объята свальным грехом. Я говорю вам: покайтесь!

К сводам собора полетели стоны и причитания. Савонарола стоял с воздетой рукой. Затем он медленно опустил ее и указал на молоденькую горожанку, скромно сидящую в окружении своих родичей.

— Она! Она разыскивала на улицах девок для удовлетворения своей противоестественной страсти!

Женщина вскрикнула, закрыла руками лицо и затрясла головой, словно бы все отрицая, но слезы, хлынувшие ручьем, сказали публике, что проповедник попал в точку.

— Она! — Савонарола указал на сорокалетнюю даму. — Она одевает мужское платье и путешествует в таком обличье за границу.

Но матрона ничуть не смутилась и, подбоченившись, прокричала в ответ:

— А как еще прикажете одеваться в дорогу? Надеть свои юбки — к удовольствию окрестных разбойников, которых ни церковь, ни республика не могут унять?

Но Савонарола уже от нее отвернулся. Его мрачный взгляд упал на Эстасию.

— Она! Развращенная и распутная! Она — источник зла и порока. Мерзкая похоть заполняет все ее мысли. Но час расплаты грядет! Каждое отверстие ее тела будет пронзено демонами, в каждое вольется кипящее семя. Плоть этой женщины лопнет и разорвется, а то, что оттуда вырвется, наполнит своим зловонием ад!

Эстасия, оцепенев от ужаса, заморгала глазами.

— Нет! Нет!

— Взгляните-ка на нее, — не унимался Савонарола. — Она во всем подобна Флоренции. Ярмарка, вечная ярмарка, толчея, суета! Она скрывает свою порочность за красивым фасадом, как дурную болезнь! Но ей не уйти от кары! — Он простер к Эстасии обе руки, та в ужасе заметалась. — Смотрите, как исказилось ее лицо. Как ее корчит, ломает. Дьявол дергает грешницу за волосы. Она сучит ногами и стонет! Но никого теперь не разжалобит ее вид!

Эстасия упала на пол и, вцепившись руками в корсаж своего платья, резким рывком обнажила грудь. Острые ногти вонзились в нежную плоть, оставляя глубокие кровавые борозды.

— О сжальтесь, сжальтесь!

Обеспокоенный таким поворотом событий, Симоне попытался оттащить кузину к скамье, но та, издав пронзительный вопль, проворно от него откатилась.

— Перестаньте, Эстасия, — зашипел Симоне. — Вы позорите наш дом!

Савонарола возвысил голос.

— Доколе, Флоренция? Доколе будет длиться все это, я спрашиваю тебя? Господь терпелив, но его терпение иссякает! Слепцы, идущие по краю пропасти, более благополучны, чем вы!

Эстасия разодрала свой лиф в клочья и теперь царапала ногтями лицо. С уст ее срывались судорожные рыдания. Прихожане, повскакивавшие со своих мест, шарахались от нее как от зачумленной, торопливо крестясь.

— Господь милосерден, но эту грешницу настигла Его карающая рука. На ее месте может оказаться каждый из вас, каждого может постигнуть ее горькая участь! Покайся, Флоренция! Припади к престолу сияющему, раньше, чем мрачная бездна разверзнется под тобой!

Эстасия кое-как поднялась на ноги, лицо донны подергивалось, тело ее сотрясала крупная дрожь. Она побрела к Савонароле, спотыкаясь и жалобно вскрикивая:

— Спасите меня! Спасите! Смилуйтесь надо мной!

— Теперь она просит пощады! Но вызывает лишь омерзение, ибо где нет покаяния, там нет очищения! Кайся, грешница! Кайся, Флоренция! Смири гордыню, преклонись перед величием Господа! Отринь ложных кумиров, встань на спасительную стезю!

Наиболее фанатичные прихожане сбились в толпу, выкрикивая слова покаяния. Эстасия вновь упала, ее задевали ногами, чей-то сапог ободрал ей плечо. Она, встав на колено, зажала ранку рукой, кровь проступала сквозь пальцы.

Симоне попытался пробиться к ней, но безуспешно: молящиеся, гомонящие флорентийцы стояли плотной стеной.

— Кузина! Эстасия! — нервно вскрикивал Симоне. — Прошу вас, дайте мне руку!

Она ничего не слышала. Она смотрела на проповедника и тихо скулила, как истомленное болью животное. Симоне, потрясенный, увидел, как двое молоденьких щеголей, воровато оглядываясь, принялись мять ей груди.

Савонарола пришел в ярость.

— О, блудодеи! Вы даже во храме Божием пытаетесь тешить свою ненасытную похоть! Но око сияющее все прозревает, и мерзость ваша вас же и сокрушит!

Щеголи поспешили замешаться в толпу, Эстасия заулыбалась и стала проталкиваться к алтарю, монахи, стоявшие там, беспокойно переглянулись. Никому не хотелось иметь дело с безумной.

Впрочем, братия волновалась недолго, ибо наперехват свихнувшейся донне двинулась маленькая фигурка в белой сутане сестер-селестинок.

— Мое имя Игната. Успокойтесь, сестра!

Монахиня улыбнулась и обняла Эстасию, продолжая ласково с ней говорить.

Тут произошло неожиданное. Лицо Эстасии, мокрое от крови и слез, исказила гримаса. Мгновение — и на голову селестинки обрушился град грязных ругательств. Публика замерла. Площадная брань, которой осыпала монахиню безумная донна, могла бы смутить и роту наемников, а прихожан, пришедших послушать проповедь, она попросту потрясла. Приверженцы Савонаролы оторопели, но прочие флорентийцы явно воспрянули духом. Рождество обещало быть невероятно унылым, карнавалы и фестивали были отменены, и скандал, затеянный в храме кузиной известного живописца, привел кое-кого в совершенный восторг.

— Смотрите же все, сколь многогрешно это создание! — Савонарола потряс кулаками и возвел глаза к своду храма, — Боже, ответь, доколе нам это терпеть? Почему Ты не поразишь эту грешницу прямо на месте? Я знаю, Твое милосердие бесконечно, но пасть ниже, чем она пала, нельзя!

Монахиня одарила проповедника взглядом, явно не выражающим особой симпатии, потом отвела Эстасию в сторону и встала так, чтобы оградить ее от любопытных глаз.

— Задумайтесь о своих грехах! — кричал Савонарола. — Покайтесь, пока Господь дарует вам свою милость! Завтра может быть уже поздно. Покайтесь сейчас!

В толпе прихожан нарастало волнение. Женщины с криками падали на пол, мужчины плакали, становясь на колени, зазвучали псалмы. Деловитые доминиканцы засновали среди молящихся, благословляя кающихся и успокаивая наиболее истеричных из прихожан.

Глаза Савонаролы лихорадочно заблестели, он сам находился в близком к истерике состоянии, которое многие принимали за нисходящую на него благодать.

Вопли и стоны не прекращались, в соборе стоял такой гвалт, что голоса пастыря уже не было слышно. Флоренция каялась, охваченная порывом религиозного фанатизма.

— Не мучайтесь так, мое дорогое дитя, — тихо увещевала Эстасию селестинка. — О вас позаботятся, мы вам поможем. Сейчас вы поедете с нами в нашу общину и там обретете покой.

Если донна и понимала, что ей говорят, то по ней этого не было видно. Ее голова запрокинулась, глаза остекленели, она что-то нечленораздельно мычала и уже не пыталась бежать.

Симоне стоял на коленях поблизости, но делал вид, что не замечает кузину, он боялся, что ее позор падет на него.

Сестра Игната повела Эстасию по боковому проходу к церковным дверям. Маленькая монахиня держалась очень уверенно, что-что, а с умалишенными в Сакро-Инфанте обращаться умели. На улице селестинка вновь улыбнулась:

— Ну вот, дитя мое, сейчас мы поедем к нашей настоятельнице, сестре Мерседе. Не бойтесь. У нас вам понравится. Садитесь сюда.

Монахиня помогла Эстасии сесть на телегу, запряженную парой волов, села сама и взмахнула кнутом. Еще трое монахинь молча пошли рядом с повозкой, и только когда она выкатилась из города, завели разговор.

— Вот мы увезли ее, но что скажет семья? — спросила селестинка, шагавшая справа.

— Успокойтесь, милая Стелла, — строго сказала сестра Игната. — Семья, скорее всего, так намучилась с ней, что будет рада отдохнуть какое-то время. В остальном же положимся на волю Господа и умение наших сестер.

Негромкий, но настойчивый стук в дверь отвлек Сандро от работы. Он недовольно поморщился. Впустить гостей в дом было некому. Дворецкий ушел навестить свою больную сестру, Симоне уже с час как заперся в своей комнате и молился, а Эстасия еще не вернулась из Санта-Мария дель Фьоре.

Сандро ненавидел, когда его прерывали. Он вытер кисть, бросил взгляд на фигуру Орфея,[44] и сердце его сжалось. Картина почти закончена, но заказчик не увидит ее. Медичи теперь далеко и никогда больше не ворвется в его мастерскую. Теперь это полотно будет висеть в коллекции Сан-Джермано. У Орфея черты Лоренцо, но чужеземец был ему другом и вряд ли будет против того возражать.

Стук сделался громче, и художник, на ходу чертыхаясь, выбежал в коридор. Открыв дверь, он недоуменно уставился на двух одетых в белое женщин и проглотил ругательство, готовое сорваться с его уст.

— Входите, добрые сестры. Чем я могу вам помочь? — Сандро отступил в сторону, пропуская монахинь в дом.

— Я сестра Фидия из монастыря Сакро-Инфанте, — сказала старшая, смотревшая властно и строго; на вид ей было около сорока.

— Ваше присутствие делает честь моему дому, — ответил машинально художник. Его удивление все возрастало, и монахини заметили это.

— Вы разве не говорили со своим братом? — спросила сестра Фидия, оглядываясь по сторонам.

— Мой брат пришел около часа назад и тут же заперся у себя. Он все еще молится, он — добрый католик. Но если это необходимо, я его позову…

Сестра Фидия бросила на свою спутницу многозначительный взгляд.

— А где ваша кузина, синьор Филипепи?

— В Санта-Мария дель Фьоре. Она еще не пришла.

Он подумал, что Эстасия совершила какую-нибудь глупость. Уж и впрямь не беременна ли она? Это вполне вероятно, ведь в последнее время ее ублажали по крайней мере трое любовников. Но зачем в этом случае обращаться за помощью в монастырь? Возможных виновников произошедшего Сандро прекрасно знал, никто из них не отказался бы от отцовства. Все они знатного происхождения, и Эстасия из хорошей семьи, не какая-нибудь распутная девка, подобранная на панели… Течение его мыслей прервалось, монахини вновь обращались к нему.

На этот раз заговорила младшая:

— Я сестра Сигнале, синьор Филипепи. Боюсь, что ваша кузина попала… в беду.

Сандро закрыл глаза. Он всегда боялся, что с ней что-то случится. Он видел блеск ее глаз, он знал, как стремительно она переходит от глубочайшего уныния к эйфории.

— Что с ней?

Сестра Сигнале сочувственно улыбнулась ему.

— С донной Эстасией случился припадок. В соборе, во время проповеди. Слова Савонаролы чересчур глубоко взволновали ее. К сожалению, ваш брат ничем не сумел ей помочь, и наша сестра во Христе Игната доставила вашу кузину в наш монастырь.

— Понятно.

Они из Сакро-Инфанте, там есть особый приют для умалишенных и убогих людей. О господи боже! Он впервые за долгие годы позволил себе задаться вопросом, что же за птица его богобоязненный брат. Если бы Симоне имел хотя бы частицу той веры, которой он так кичится, ему бы и в голову не пришло бросить кузину в беде!

— Синьор Филипепи…

— Прошу прощения, сестры. У меня разбегаются мысли. Скажите мне, что будет с Эстасией?

— С вашего позволения, добрый синьор, мы бы хотели, чтобы она осталась у нас. Мы умеем обращаться с такими больными, и нам будет приятно оказать помощь страдалице, ибо любить своих ближних велит нам Господь.

Сандро чуть было не рассмеялся. Сестра Фидия так ловко все повернула, что возможный отказ выглядел бы чуть ли не богохульством.

— Она вдова, отец ее умер. Я не имею никакой власти над ней. Полагаю, пока она не придет в себя, ей действительно лучше побыть с вами. У меня нет ни времени, ни возможности ухаживать за ней должным образом, боюсь, что и брат мой будет не в состоянии окружить ее той заботой, которая ей нужна.

— Откуда родом ее муж? — спросила сестра Фидия.

Сандро понял намек. Монахиня беспокоится, что семья покойного мужа Эстасии может принять решение, отличное от решения дальнего родственника несчастной.

— Из Пармы. Вряд ли они станут что-то предпринимать. Видите ли, добрые сестры, моя кузина вышла замуж за торговца преклонных лет. Брак был заключен по расчету, завершая объединение двух торговых домов. Теперь всеми делами управляют племянник мужа Эстасии и ее брат. Только в супружестве она что-то для них значила, а во вдовстве стала докучной обузой. Именно это явилось главной причиной того, что кузина попросила прибежища у меня. Детей Господь ей не дал, а пребывание в чужом доме накладывало на нее обязательства, делавшие затруднительной ее и без того не очень-то сладкую жизнь.

Монахини переглянулись еще раз. Сандро умолк, гадая, поняли ли они то, что он хотел сказать.

Сестра Сигнале кивнула.

— Да-да. Такое случается с бездетными одинокими женщинами. Но покой и молитва творят чудеса. С Божией помощью она исцелится.

Сандро сделал неопределенный жест, который мог означать как уверенность, так и сомнение в подобном исходе событий. Впрочем, слова его были безукоризненно вежливы:

— Полагаю, в любом случае, добрые сестры, ей будет лучше у вас.

— Похоже, у нее нет склонности к монашеской жизни? — проронила сестра Фидия, словно бы уточняя для себя кое-что.

— Нет… боюсь, тихая жизнь обители покажется Эстасии… скучноватой. Пожалуй, всю праведность в нашем семействе вобрал в себя мой брат.

Отпустив эту шутку, Сандро тут же о ней пожалел и поспешил добавить:

— Прошу простить меня, сестры. Я все еще несколько не в себе и не понимаю, что говорю.

Молодая монахиня вспыхнула от возмущения, но сестре Фидии в своей жизни приходилось слышать и не такое. Она мягко улыбнулась.

— Если пожелаете видеть ее, приходите через неделю. Мы сможем больше сказать вам о ней. Мужчина, принимающий участие в вашей кузине, тоже может прийти. Любовь и привязанность многое значат для тех, кого мы опекаем.

— Я понял, сестра. Пошлите за мной кого-нибудь, как подойдет время, и я непременно приду.

Сестра Сигнале вдруг вспомнила, кто стоит перед ней.

— Ах, синьор Филипепи, вы так добры! Изобразить Деву Марию во всей ее чистоте и благости мог лишь достойный во всех отношениях человек!

После этих слов повисла неловкая пауза. Разговор был исчерпан, и Сандро, помедлив, сказал:

— Что ж, добрые сестры. Благодарю вас от всей души за заботу о моей несчастной кузине. Надеюсь, что в скором времени Эстасия поблагодарит вас сама.

Ой ли, мелькнуло в его голове.

— Я буду молить о том Господа, — сказала сестра Фидия и повернулась к своей молоденькой спутнице. — Что ж, нам пора. Через пару часов стемнеет, нам надо успеть к вечерней молитве. — Она вновь взглянула на Сандро. — Вы можете быть уверены, что ваша кузина будет окружена вниманием и заботой.

Сандро кивнул, сказал еще несколько приличествующих случаю слов и закрыл за монашками дверь. Направляясь вглубь дома, он подумал, что Симоне таки придется сейчас с ним объясниться.

Письмо Лодовико Сфорца, прозванного иль Моро, к Карлу VIII, королю Франции.

ГЛАВА 5

Иоахим Бранко, высоко вскидывая окровавленные руки, защищался от града ударов. Нарцисо Бочино уже валялся на мостовой, но его продолжали бить. В воздухе мелькали дубинки.

Бьяджо Спинатти радостно ухнул, когда долговязый португалец наконец-то осел, однако тут же нахмурился: капли крови забрызгали полы его плаща. Он обернулся к сообщникам.

— Эй, Уго, Клеменцо, тому уже хватит. Возьмитесь лучше за этого. — Он злобно пнул Бранко ногой. — Посчитайте ему ребра.

Уго с готовностью размахнулся. На плечи сидящего на корточках Бранко обрушился страшный удар.

— Взгляните-ка на него, — крикнул Бьяджо, облизываясь, — сейчас он обгадится!

Иоахим Бранко сидел, обхватив руками колени и прижимая их к животу. Он испытывал странную гордость от того, что его не тошнит.

Клеменцо отошел от недвижного тела и нанес португальцу удар сбоку. Он радостно засмеялся, когда алхимик повалился на мостовую.

— Эх, если бы тут оказался его дружок! — воскликнул Бьяджо, мечтательно щурясь. — Уж я бы с ним поквитался за Марио!

«Бахвал!» — подумал Клеменцо, но все же сочувственно покивал головой.

— Кажется, чужеземец сломал твоему брату ключицу.

— Да покарает его Господь! — Бьяджо еще раз пнул португальца. — Теперь Марио стал монахом, он не может мстить за себя.

— Что ж, мы это сделали за него, — сказал, ухмыляясь, Уго.

— Только отчасти. — Бьяджо уставился на лежащих. — Чтоб они сдохли, — пробурчал он. — Давайте-ка их прикончим. — Тут ему в голову пришла новая мысль. — Нет. Пусть живут. Пусть. Я хочу, чтобы они обо всем рассказали этому Ракоци. Я хочу, чтобы он знал, что его ждет.

На юном порочном лице Клеменцо появилась улыбка.

— Можно дать ему это понять и другими способами. Например, написать что-нибудь на дверях. В его палаццо три огромных двери. Пиши на любой.

— Что-нибудь вроде: «Берегись, чужеземная гнида!» — подхватил Уго. Идея, похоже, пришлась Бьяджо по вкусу. Он что-то прикинул в уме и решительно зашагал по проулку.

— Слишком длинно, — скривился Клеменцо, поспешая за коноводом компании. — Пока будешь писать, тебя могут поймать. Ракоци обратится к властям. Он хотя и чужеземец, но Синьория примет его сторону. Им некуда будет деваться. Закон одинаков для всех.

Но Уго не унимался.

— Вы видели его парадную дверь? Она вся резная, покрыта разными барельефами. Хорошо бы ее обтесать.

Бьяджо опять оживился, потом сказал с неохотой:

— Нет, это тоже морока. Вот забросать камнями — другой разговор. Камни посшибают резьбу, а нас никто не увидит. Пока кто-нибудь выбежит, мы будем уже далеко.

Сумерки все сгущались. Прогуливаться по флорентийским окраинам в такую пору было небезопасно, но троица шла не прячась, возбужденная недавней расправой. Впрочем, пыл компании начинал остывать.

— Как думаешь, что этот старый черт наболтает?

Бьяджо пожал плечами.

— Что-нибудь скажет. Не все ли равно?

Клеменцо нахмурился.

— Он может на нас указать, он ведь нас видел.

— Кто ему поверит? — Бьяджо усмехнулся. — Идемте в Сан-Марко. У нас есть что рассказать Марио, он будет нам рад.

Несколько часов спустя Иоахим Бранко стукнулся в боковую дверь палаццо да Сан-Джермано, однако сделал это так тихо, что сам не услышал стука. В отчаянии он с трудом поднял руку, чтобы возобновить попытку, но тут заскрипели засовы.

— Бранко! — воскликнул потрясенный Франческо Ракоци и громко хлопнул в ладоши. — Руджиеро! Скорее сюда! — Он подставил плечо португальцу. — Кто это сделал?

— Не знаю, — пробормотал алхимик, едва проталкивая сквозь разбитые губы слова. — Они напали внезапно. Нарцисо… мой ученик, я думаю, он уже мертв…

— Где это произошло?

— В переулке. Недалеко от банка Медичи.

Тут появился Руджиеро, и Ракоци, бережно поддерживая товарища, принялся отдавать распоряжения:

— Немедленно разбуди Аральдо с Пасколи и ступай с ними к банку Медичи. Нарцисо Бочино лежит там избитый. Если он жив, доставьте его сюда; если мертв, передайте тело властям.

— Хорошо, хозяин.

— Непременно вооружитесь. Короткие мечи подойдут. — Он с тревогой покосился на Бранко: тот был близок к обмороку. — Запри эту дверь. Я буду в дальней комнате нижнего этажа. Пришли туда кого-нибудь с кухни. Все, можешь идти.

Руджиеро ушел. Ракоци пожалел, что его отослал. Взять в одиночку на руки долговязого Бранко было непросто, и все же через минуту он уже нес раненого по коридору — осторожно, как большого младенца, стараясь не оступаться и огибая углы.

Еще через пару минут тем же путем пробежали Мазуччо с Гвалтьере — младшие повара, помощники Амадео. Виду них был подавленный. Как люди самой мирной на свете профессии, они жутко боялись того, что им предстояло увидеть.

— Силы небесные! — в ужасе выдохнул Гвалтьере. Распростертое на постели тело магистра его потрясло.

Ракоци вскинул голову.

— Некогда охать! Несите воду, чистые тряпки… и поживей!

Он стаскивал с Иоахима Бранко длинное одеяние, но в некоторых местах кровь засохла, и ткань, приставшая к ранам, не поддавалась его осторожным усилиям.

Гвалтьере тотчас ушел, Мазуччо стоял столбом, не в силах пошевелиться.

— У тебя ведь тоже был перелом, — напомнил Ракоци, чтобы как-то его подбодрить.

— Да, но не такой жуткий, — прошептал, бледнея, Мазуччо.

Ракоци рассмеялся бы, будь ситуация менее удручающей.

Теперь же он ограничился тем, что произнес будничным тоном:

— Сходи, принеси какое-нибудь белье. — Мазуччи мог грохнуться в обморок, надо было занять его чем-то.

Послышался звук быстро удаляющихся шагов, их сменили шаги, приближающиеся к спальне. Не оборачиваясь, Сан-Джермано сказал:

— Мы должны потихоньку, поливая одежду водой, отлепить ткань от ран. Начнем с левой руки, она очень плоха.

— Разумеется, мэтр, — откликнулась Деметриче Воландри, ставя на кровать поднос с большой чашей, чистыми тряпками и парой ножниц. Она была в простой блузе, в той самой, которую надевала для работы в лаборатории, косу ее, закрученную в клубок на затылке, стягивала косынка. — Мне показалось, что я вам нужна.

Восхищение, мелькнувшее в темных глазах, сменилось сомнением.

— Да, конечно, нужны, но… раны Иоахима могут вас покоробить.

— Ничего, я как-нибудь это переживу. — Деметриче взглянула на португальца. Лицо ее побледнело и вытянулось, но она тут же овладела собой, — Что я должна делать?

— Для начала сходите в лабораторию. Там, в шкафу со снадобьями, найдите коробочку с надписью «Глаз Гора». Щепотка этого порошка превращает воду в раствор, убивающий в ранах заразу.

Деметриче кивнула.

— Я мигом. Но… скажите, он очень плох?

Ракоци выпрямился и ответил с большой неохотой:

— Больше всего досталось левой руке. Переломы плеча и предплечья.

— Это… когда-нибудь заживет?

— Если вы спрашиваете, срастутся ли кости, то да. Но вряд ли он сможет пользоваться этой рукой, как прежде.

Его слова были резкими, в них прорывался гнев.

— К счастью, Иоахим — правша. С правой его рукой все будет в порядке.

Кивнув в ответ, Деметриче ушла. Ракоци окунул тряпку в воду.

Руджиеро отсутствовал долее часа. Наконец он появился и знаком вызвал хозяина в коридор. Там стояли Аральдо с Пасколи, держа под руки негнущееся тело Нарцисо.

— Что случилось, мой друг?

Руджиеро, белея от ярости, заговорил на латинском:

— Он мертв. Я ходил в казармы наемников, я ходил во дворец Синьории, я был в церкви Санта-Мария дель Фьоре и в монастыре Святейшей Аннунциаты. Никто не пожелал меня выслушать и принять мертвое тело.

Слуг, казалось, больше смущал мрачный вид Сан-Джермано, чем то, что случилось. Аральдо, набравшись храбрости, произнес:

— Хозяин, один из доминиканцев сказал, что Нарцисо сам виноват. Что он вместе с вами занимался запретными опытами и потому Господь его покарал.

Ракоци изогнул тонкие брови.

— Покарал? Переломав ребра и расколов череп? — В его взгляде блеснуло холодное бешенство. — Вы добрые люди, — обратился он к слугам. — Вы сделали все, что могли, и заслужили отдых. Только прежде отнесите тело в зал для приема гостей.

Слуги, кивнув, повлекли мертвеца к парадному входу.

— Через пару часов рассветет, — устало сказал Ракоци. — Я смогу пойти в Синьорию, где, надеюсь, все прояснится.

— Что с Бранко? — спросил Руджиеро.

— Есть сложные переломы. — Ракоци покачал головой. — Ты помнишь, что делал в таких случаях Леонинас? Константинопольский врач, которого позже сожгли за колдовство? — Он нахмурился, сожалея о загубленной человеческой жизни.

— Леонинас? — Руджиеро наморщил лоб. — Кажется, он скреплял кости проволокой. Но подробностей я не помню.

Ракоци печально вздохнул.

— Я тоже. — Он оглядел свой испачканный кровью кафтан. — Боюсь, придется его выбросить. Приготовь мне к рассвету одежду.

Руджиеро кивнул и взглянул на себя.

— Позвольте мне вымыться в вашей ванне.

— Ну разумеется. Но к рассвету наполни ее для меня. Мне надо быть свежим.

— Что вы наденете?

— Я иду в Синьорию. Подбери что-нибудь производящее впечатление.

Около восьми утра Франческо Ракоци да Сан-Джермано в черной мантии и красной шапочке саламанкского университета стоял перед дворцом Синьории.

— Чего хочет синьор? — спросил стражник, преградивший ему путь.

— Я желаю обратить внимание консула на то, что происходит на флорентийских улицах после наступления темноты. Прошлой ночью один мой товарищ был жестоко избит, а его ученика умертвили. Это произошло в нескольких шагах от того места, где вы стоите.

Стражник смутился.

— Ночью на улицах действительно небезопасно, синьор. Вашему другу не стоило выходить на прогулку. Однако у вас нет никаких оснований…

— Любезный, — холодно прервал его Ракоци, — вы намерены читать мне нотацию или все-таки пропустите меня во дворец?

Рассерженный стражник встал в позу.

— Вы — чужеземец и не можете требовать аудиенции у приора. Только у флорентийцев имеются такие права. Подайте прошение, вам будет назначено время…

— Я знаю законы республики. Или позвольте мне войти во дворец, или я объявлю всему городу, что назначаю пятьсот флоринов золотом за поимку тех, кто искалечил магистра Бранко и убил его ученика-флорентийца.

Чужеземец держался уверенно, и стражник заколебался. Задетое самолюбие боролось в нем с благоразумием. Последнее победило. Он поднял пику, преграждавшую Ракоци путь.

— Пройдите в приемную, почтенный синьор.

— Благодарю. — Ракоци одарил охранника самой обворожительной из своих улыбок.

Внутри палаццо, несмотря на раннее время, было уже людно. Он быстро взбежал по лестнице, провожаемый враждебными взглядами и шепотками.

В переполненной приемной приора ему пришлось прождать около часа, прежде чем чиновник для поручений обратил к нему взор. Ракоци встал со скамьи, но его оттер в сторону какой-то торговец.

— Я — флорентиец, и у меня больше прав.

— Но этот синьор пришел раньше, — мягко заметил чиновник.

— Пусть еще подождет! — Торговец покосился на Ракоци. — Чужеземным язычникам следует знать свое место!

Ракоци поклонился в ответ.

— Я действительно чужеземец, но не язычник. Земля и собственность во Флоренции дают мне те же нрава, что и вам, мой друг.

— Я вам не друг! — взорвался торговец, его круглое красное лицо приобрело землистый оттенок. — Вы — алхимик, вы развращаете флорентийцев. Вас надо бы гнать из города поганой метлой!

Ракоци только кивнул и, повернувшись к чиновнику, произнес ровным тоном:

— Договориться с этим синьором, похоже, нельзя. Пусть изложит свою просьбу. Я подойду к вам потом.

Торговец, приготовившийся к скандалу, опешил, потом, задетый пренебрежительным к себе отношением, подбоченился и заявил:

— Я знаю вас, Франческо Ракоци. Вы — сторонник Медичи!

Он явно нарывался на ссору, но нисколько в этом не преуспел. Ракоци рассмеялся.

— Вы абсолютно правы. Лоренцо Медичи был моим другом.

Он умолк, задумавшись о своем.

— Тут нечем гордиться, — не унимался торговец.

— Синьор, — снова заговорил Ракоци, — у вас, кажется, есть к приору какое-то дело. Очевидно, срочное, раз вы рветесь меня обойти. Так займитесь им! Я тоже спешу. — Он отвернулся к окну, не обращая внимания на свирепые взгляды торговца.

Наконец чиновник освободился. Носивший звучное имя Градаццо Онданте, он, похоже, полагал, что может поглядывать на людей свысока.

— У вас жалоба?

— Да. Я рассчитывал переговорить лично с приором, но уже вижу, что тому не бывать. Придется, видимо, изложить суть дела вам в надежде, что в самое ближайшее время сей документ попадет в руки приора.

Градаццо Онданте принял пергамент и приосанился.

— Моя прямая обязанность — доводить все жалобы до главы Синьории.

— Похвально. Я — граф Франческо Ракоци да Сан-Джермано. — Титул произвел впечатление. Чиновник вытаращил глаза и обратился в слух. — У меня палаццо в северной части города, около монастыря Святейшей Аннунциаты. Я провожу там различные опыты…

— Многие из которых противоречат флорентийским законам, — счел нужным вставить Градаццо Онданте.

— Это спорный вопрос, — возразил сухо Ракоци и продолжил: — Я веду переписку со многими именитыми учеными мира, и некоторые из них навещают меня. Такие, например, как португальский алхимик магистр Иоахим Бранко. Он гостит у меня достаточно долгое время и так увлекся научной работой, что даже счел нужным взять себе в помощь ученика. Прошлой ночью на магистра и сопровождавшего его юношу напали трое молодых флорентийцев, хорошо одетых и достаточно образованных, судя по их речам. Магистр Бранко был искалечен, его ученик Нарцисо Бочино — убит. Ему проломили череп.

Лицо чиновника вытянулось.

— Когда это случилось? И где?

— Прошлой ночью. В переулке, примыкающем к виа Порта-Росса. Молодчики действовали не таясь и переговаривались друг с другом. Магистр Бранко отчетливо слышал имя Клеменцо. Других имен он не помнит, ибо потерял отболи сознание и очнулся, когда все ушли.

— А ученик его, стало быть, не очнулся? — Градаццо Онданте вскинул пергамент, словно бы защищаясь от плохих новостей.

— Нет. Он мертв и лежит сейчас у меня. К сожалению, ни одна церковь не захотела принять его тело. Мне кажется, необходимо упомянуть, что Нарцисо Бочино — коренной флорентиец. Его отец — аптекарь с виа делла Примавера. Если власти Флоренции не сочтут нужным предпринять что-либо по факту избиения иноземца, то на убийство гражданина республики они вряд ли закроют глаза.

Пергамент в руках чиновника хрустнул.

— Ну разумеется, граф. Я… я немедленно сообщу об этом приору.

— Надеюсь.

— Череп пробит и ребра сломаны? — Чиновник прятал глаза. — А что с португальцем?

— Он плох. Прошу прислать в мое палаццо врачей, чтобы они составили акт о его состоянии.

— А Бочино, вы говорите, убит?

— Тело юноши лежит в комнате для приемов. Хотя ему больше пристало бы покоиться в церкви.

Онданте рассеянно покивал.

— Да-да, вы, конечно же, правы. Сейчас мы направим посыльных к его отцу…

Ракоци начал терять терпение.

— Я взял это на себя. Мой слуга Аральдо уже известил синьора Бочино о смерти его сына. Лучше направьте туда кого-нибудь из священников.

— Ну разумеется, разумеется! — Казалось, больше всего на свете Онданте хотелось, чтобы докучный проситель ушел. — Мы непременно обо всем позаботимся. Уверяю вас, граф!

— Когда?

Вопрос повис в воздухе и был воспринят с трудом.

— Когда? — переспросил Онданте. — Ах когда?… Скоро. Да. Очень скоро.

— Сейчас? — спросил Ракоци.

— Да… возможно. Скоро…

Градаццо Онданте встал и, отдуваясь, бочком выскользнул из приемной.

Ракоци возвращался в палаццо, обуреваемый мрачными мыслями. Со дня смерти Лоренцо прошло чуть более года, а город было уже не узнать. Он сделался тихим, пустынным, угрюмым. Двое встречных студентов в мантиях пизанского университета — судя по косичкам, юристы — торопливо перебежали улицу и пошли подругой стороне, прижимаясь к домам. У обоих был перепуганный вид. Интересно, чего они так испугались?

Сильный удар в плечо заставил его обернуться. Шагах в десяти от себя он увидел стайку юнцов. Камень, брошенный кем-то из них, покатился по мостовой.

— Антихрист! Антихрист! — завопили подростки. — Чужеземный антихрист!

— Что?… — Ракоци был так поражен, что встал, опустив руки, — Что это значит?

Следующий камень рассек ему бровь. Хлынула кровь.

Подростки принялись забрасывать его чем придется. В ход шли камни, куски отвалившейся от стен штукатурки, птичий помет.

Студенты нырнули в какой-то проулок. Другие прохожие делали вид, что ничего необычного не происходит. В чьих-то глазах мелькало злорадство, в чьих-то светилось сочувствие, но урезонить расходившуюся ораву не пытался никто.

Свист, улюлюканье, крики все нарастали. Со всех концов улицы на подмогу к мучителям спешили другие мальчишки. Ракоци понял, что дело может кончиться плохо, повернулся и побежал. Преследователи не отставали. Что-то загрохотало, послышалась брань — лоток мясника со всем его содержимым опрокинулся в грязь. Ракоци на бегу бросил торговцу флорин, тот тут же смолк и принялся подбирать свое мясо, мысленно благословляя щедрого господина и втайне надеясь, что ему вновь вздумается тут пробежать.

Ракоци повернул за угол, перед ним открылась громада церкви Сан-Лоренцо, служившей усыпальницей для братьев Медичи. Он вбежал под сень колоннады, чуть не сбив с ног старого бенедиктинца, стоящего возле входа в храм.

— Простите, брат, — пробормотал Ракоци. Толпа подростков, обогнувшая церковь, подняла торжествующий вой.

Монах прикоснулся к плечу Ракоци.

— Войдите, сын мой. Они не осмелятся переступить этот порог.

Он прикрыл за беглецом дверь и прислонился к ней, сложив на груди руки.

Через мгновение беснующиеся мальчишки окружили его, но священнослужитель их словно не замечал. Минута-другая — и шайка умчалась прочь, заметив новую жертву.

Франческо Ракоци, напоминая черную скорбную птицу, сидел на краю простого надгробья, глаза его были мрачны.

Письмо Оливии-римлянки к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

ГЛАВА 6

Октябрь стоял жаркий и солнечный, Флоренция изнывала от зноя. В полуденные часы жизнь города замирала, но Сандро Филипепи погнала в дорогу нужда. С утра он успел побывать в Сакро-Инфанте и возвращался оттуда весьма удрученный. Аббатисса Мерседе просила еще на какое-то время оставить Эстасию в монастыре. Это была уже третья отсрочка, и Сандро сильно обеспокоился, ибо ответственность за судьбу приболевшей кузины лежала теперь только на нем. Письмо в Парму не возымело последствий. Родственники Эстасии отписали, что вполне полагаются на волю Божию и житейский опыт прославленного флорентийца, то есть, говоря попросту, повернулись к несчастной спиной.

Пройдя сквозь ворота алья Ланца, Сандро направился к монастырю Святейшей Аннунциаты. Он пребывал в дурном настроении, ибо встречаться с Ракоци ему не хотелось. Однако участь Эстасии надлежало как-то решить.

Пересекая площадь Сан-Марко, он огляделся. Слева от него возвышались доминиканская церковь и монастырь, где некогда тихо трудился фра Анджелико[45] и в каковом теперь властвовал неукротимый аббат. Справа тянулось здание академии, в классах которой вместо Платона и Аристотеля теперь изучали самые одиозные речи Савонаролы. Спасителя, посланного Флоренции Господом, по словам Симоне.

Сандро нахмурился. Возможно, Симоне в чем-то и прав, но, боже, как все-таки скучен этот неистовый доминиканец! Как мало в нем сострадания к ближнему, о котором он так любит распространяться!

Приветливый вид палаццо да Сан-Джермано не улучшил настроения Сандро. Трижды стукнув в дверной косяк молотком, он опустил руку и решил было отправиться восвояси, но тут дверь распахнулась.

— Боттичелли! — воскликнул Ракоци с искренней радостью. — Входите же поскорей. На улице слишком душно.

Делать нечего, Сандро вошел в дом и вздохнул.

— Сегодня и в самом деле очень уж жарко.

Он вытер вспотевшее лицо рукавом и покосился на изящного покроя кафтан, облегавший владельца палаццо. Ракоци перехватил его взгляд.

— Дайте мне свои мерки, и завтра у вас будет такой же. Какой цвет вы предпочтете? Уж конечно, не черный. Может быть, голубой или желтый? Желтое подойдет к волосам.

— Это лишнее, граф, — пробурчал Сандро, смутившись.

— Граф? — переспросил Ракоци — И это говорит флорентиец? Прежде я был для вас просто Франческо. Почему же вдруг — граф?

Сандро потупился.

— Не знаю. Мы ведь не очень близки. А в последнее время… — Он потерянно смолк.

Ракоци улыбнулся.

— А в последнее время пол-Флоренции называет меня не иначе как «этот нездешний граф»?

— Да, это так, — вынужден был признать Сандро, — но, полагаю, за этим ничего не стоит. Это всего лишь прозвище, и не больше.

— Надеюсь. — Ракоци жестом пригласил Сандро в гостиную. — Что я могу вам предложить? Мой Амадео очень искусен. — Он хлопнул в ладоши, но мог бы этого и не делать, так как Руджиеро уже появился в дверях.

— Простите, хозяин, я был на заднем дворе и не успел встретить гостя. — Он поклонился Боттичелли. — Весьма рад вас видеть, синьор.

— Я тоже рад видеть тебя, Руджиеро, — отозвался Сандро рассеянно.

— Руджиеро, принеси нашему гостю все, чем Амадео хотелось бы его угостить.

Лицо слуги осветила улыбка.

— Тогда, хозяин, позвольте накрыть большой обеденный стол. Только на нем сможет поместиться все то, что сочтет нужным подать Амадео. Он прекрасно готовит, но давать ему волю нельзя.

— Мне ничего особенного не нужно. — Сандро уселся в турецкое кресло и снова вздохнул. — Если можно, я бы выпил чего-нибудь освежающего. Сегодня я был в Сакро-Инфанте, и солнце совсем иссушило меня.

После этого заявления в комнате повисла напряженная тишина. Руджиеро поклонился и вышел. Ракоци отвернулся к окну.

— Как здоровье донны Эстасии? — спросил он словно бы невзначай, но фраза прозвучала неловко.

— Мне трудно об этом судить. — Выражение лица Сандро не поддавалось определению, беспокойство мешалось в нем с раздражением. — Бывают дни, когда она ведет себя совершенно нормально и хочет вернуться домой. Но чаще я застаю ее всю в слезах, не выказывающей расположения к разговору. И это лучше, чем слушать то, что она говорит. Бедным сестрам приходится терпеть от нее многое. Кузина осыпает их бранью и признается в ужасных вещах. Монахини делают вид, что таким образом она освобождается от болезни. Я же не знаю, верить им или не верить.

— Сандро, — мягко спросил Ракоци, — зачем вы пришли?

Он отошел от окна и взглянул гостю в глаза.

— Я… я не знаю, Франческо.

— Возможно, ваш визит связан с тем, что я был любовником вашей кузины и вы бы хотели меня к ней вернуть?

Сандро вздохнул с облегчением. Главное было сказано. Ракоци продолжал:

— Что ж, нам и впрямь следует объясниться. Наши отношения с донной Эстасией закончились, и возобновиться им не дано. Но разобраться в том, как они развивались и почему оборвались, я думаю, стоит.

Сандро отвел глаза в сторону.

— Сейчас не принято говорить о подобных вещах.

— Почему же? Уж не потому ли, что местные доминиканцы берут в городе верх? — Ракоци сузил глаза, ему вдруг вспомнилось о временах сравнительно не очень далеких. Именно орден неистовых проповедников возглавил тогда массовые истребления ни в чем не повинных людей.[46] — Я отвечу на любой ваш вопрос. Вряд ли за это нас потянут в Сан-Марко.

Он усмехнулся, усмехнулся и Сандро.

— Вряд ли, конечно. Но полной уверенности все-таки нет.

Взгляд Ракоци потеплел.

— Что именно вам хотелось бы знать?

— Все. Я хочу разобраться, что с ней случилось. Чтобы понять, как дальше быть.

Ракоци сел в кресло и, немного подумав, начал рассказ:

— Я встретился с донной Эстасией вскоре после того, как приехал сюда. Это было воскресным утром в палаццо Медичи. По воскресеньям гам всегда собирались большие компании. — Он смолк, отдавшись власти воспоминаний. — Вы помните эти приемы?

Сандро кивнул.

— Разумеется, помню.

— Вы тогда приехали вместе с кузиной. У вас с молодым Буонарроти еще затеялся спор по поводу приобретенной Лоренцо скульптуры. Что же касается донны Эстасии, ей это все казалось довольно скучным, а я… я был в вашей компании чужаком, неудивительно, что у нас завязалась беседа. Ей льстило мое внимание, меня привлекала ее красота; слово за слово, мы прошли с ней в соседние комнаты. Когда мы остались наедине, она приспустила корсаж и… в общем, мы потянулись друг к другу.

Сандро неловко задвигался в кресле и устремил взгляд в окно.

— Хм… я понимаю.

— Так продолжалось какое-то время, потом она предложила мне ее навестить, и… ночь друг от друга нас не оттолкнула.

Глаза художника недоуменно расширились.

— Мои ласки были несколько… экзотическими, — пояснил Ракоци, — и это могло ей не понравиться. Впрочем, со мной она не рисковала ничем.

Сандро быстро взглянул на Ракоци.

— Что это значит?

— Я доставлял ей удовольствие, но не в манере, принятой у большинства мужчин, — Он помолчал и добавил: — Я просто не способен на это.

Лицо художника побагровело.

— Послушайте, Франческо, вы совсем не должны…

Ракоци усмехнулся.

— Я рассказываю вам все, чтобы вы могли лучше понять, что между нами происходило.

В комнату вошел Руджиеро с подносом, на котором стояли высокий кувшин, стеклянный бокал и вазочка с медом.

— Амадео приготовил для вас шербет. Это изысканный восточный напиток, хорошо утоляющий жажду.

Живописца обрадовала пауза в разговоре, и, пока Руджиеро священнодействовал, наполняя бокал охлажденным фруктовым отваром и добавляя в него мед, он с преувеличенным вниманием следил за движениями слуги.

— Понадоблюсь ли я вам еще, хозяин?

— Думаю, нет. Ты можешь вернуться к своим занятиям.

— Слушаюсь. — Руджиеро склонил голову. — Донна Деметриче работает вместе со мной. Мы скоро закончим. — Он не стал говорить, что они разбирают тележку с алхимическими веществами, доставленными из Модены.

— Прекрасно. Если нам что-то понадобится, я кликну Аральдо.

Руджиеро еще раз кивнул и удалился.

— Я уже давно не видел донну Деметриче, — сказал Сандро, чтобы что-то сказать.

— Позже мы сможем пройти к ней.

Сандро машинально кивнул.

— Хорошо. — Он сделал глоток из бокала и почмокал губами. Шербет освежал и был приятен на вкус. — Значит, вы стали встречаться?

— Да, и встречались долгое время. Все шло хорошо. Эстасия получала свое, я… для меня эти свидания тоже имели значение…

— Но вы же сказали, что не способны… действовать как мужчина.

Ракоци побарабанил пальцами по колену.

— Я давал много больше, но, как выяснилось, не все.

Он резко встал с кресла и вновь подошел к окну.

— Она стала желать того, чего я не мог ей дать.

— Не могли… или не захотели?

— Скорее, не захотел. Она возжаждала боли. Она возбуждалась даже от разговоров о ней. Я счел это опасным. Когда к ее требованиям примешались угрозы, я вынужден был уйти. — Он говорил сурово, отрывисто, не глядя на Боттичелли. — Ваша кузина взяла себе новых любовников, но и они не сумели управиться с ней. — Тон Ракоци внезапно сделался мягким. — Сандро, поймите, нет такого мужчины, какой был бы способен дойти до пределов, к которым она устремилась. Это не грех, не вина, а болезнь, что бы там ни говорил Джироламо Савонарола. Ни один любовник не утолит ее страсть, хотя сама она так не считает и потому сердится на весь белый свет. Пожалуй, мне нечего больше прибавить.

Он снял со стены небольшую пастушью дудку и принялся вертеть ее в пальцах.

Сандро налил себе еще немного шербета.

— Теперь я понимаю, откуда идет ее гнев и почему ей в видениях являются демоны. Ей чудится, что они терзают ее, но, поскольку все эти муки являются источником наслаждения, она их боится и считает себя недостойной прощения.

— Мне жаль. — Ракоци бросил дудку на подоконник. — Боттичелли, вам надо бы остеречься. Ваша родственница одержима. Мне кажется, в минуту отчаяния она вас может оговорить.

Художник, покинув свое кресло, встал рядом с ним.

— Вам тоже следует ее опасаться.

Ракоци пожал плечами.

— Мне что? Я могу в любую минуту уехать. Но вы, — он коснулся руки Сандро, — у вас здесь работа и дом. Она легко лишит вас всего без особых на то причин. Будьте с ней осмотрительны, умоляю.

Сандро поразила теплота, с какой были сказаны эти слова. Поставив бокал, он раздумчиво произнес:

— Тут есть над чем поразмыслить. Я… я весьма вам благодарен, Франческо. Вы сообщили гораздо больше, чем были должны. Будьте уверены, все вами сказанное дальше меня не пойдет.

Ракоци спокойно кивнул.

— Не сомневаюсь. А теперь не хотите ли повидаться с моей ученицей?

Сандро покачал головой. Он понял, что непростой разговор окончен.

— Heт. Как-нибудь в другой раз. Не стоит сейчас ее беспокоить.

Наступила неловкая тишина.

— Что ж, хорошо.

Ракоци кивнул и направился к двери. Сандро придержал его за руку.

— Еще раз благодарю вас, Франческо.

Их плечи соприкоснулись.

Уже стоя в дверях палаццо, Ракоци улыбнулся.

— Почему бы вам не навестить нас на следующей неделе?

Сандро огорченно ответил:

— Боюсь, что не смогу. Симоне сделался подозрителен, мне не хотелось бы ему лгать.

Ракоци все еще улыбался, но глаза его стали печальны.

— Что ж, приезжайте, когда сможете. Мы вам рады всегда.

Он придержал дверь и добавил:

— В явном меньше опасности, чем в сокрытом. Не позволяйте себя обмануть.

— Что вы хотите сказать?

— Лишь то, что наши привязанности способны нанести нам больший урон, чем даже вражда. Помните это, амико.

Дверь палаццо закрылась.

Письмо Джан-Карло Казимира ди Алерико Чиркандо к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

ГЛАВА 7

Пьеро, возвратившийся с загородной прогулки по окрестным холмам, вошел в родовое палаццо. Его загорелое лицо улыбалось, глаза ярко блестели. Шагая через широкий холл к лестнице, он громким голосом повелел подать наверх вина и конфет — он знал, что у Массимилио давно все готово.

— Простите, синьор!

Пьеро приостановился.

— Чего тебе, Серджио? Мне надо переодеться.

Серджио кивнул.

— Я знаю, но вас ждет врач. С утра ждет и не уходит.

— Зачем он тут?

Хорошего настроения как не бывало, но Пьеро старался быть сдержанным. Любого просителя следует выслушать — так делал отец.

— Не знаю, синьор. Он сказал лишь, что дело весьма важное.

Серджио отступил в сторону, открывая дорогу к рабочему кабинету Лоренцо, куда Пьеро заходить не любил.

— Ну хорошо. — Пьеро глубоко вздохнул. — Ты говоришь, он тут?

— Да, хозяин. Его направили из Синьории, — Слуга позволил себе улыбнуться. — Если вы помните, он уже испрашивал вашей аудиенции — дней десять назад.

— Ах вот оно что, — усмехнулся Пьеро. — Есть люди, которые в каждой капле дождя видят заразу. Похоже, наш гость из таких.

Серджио забежал вперед, чтобы открыть дверь кабинета, после чего приосанился и объявил:

— Пьеро ди Лоренцо де Медичи.

Худощавый, опрятно одетый человек средних лет живо поднялся с кресла.

— Доброго дня вам, Медичи, — учтиво сказал он. — Меня зовут Эннио Эрманарико. Я имел счастье встречаться с вашим отцом.

— Похоже, отец мой успел перезнакомиться со всеми на свете, — уронил Пьеро, направляясь к письменному столу. — Кажется, у вас ко мне какое-то дело? И такое, что даже Синьория не способна самостоятельно в нем разобраться? — Он сел на край стола, небрежно покачивая ногой, его сапоги были забрызганы грязью.

— Синьор Медичи, — врач вскинул брови, несколько опешив от такого приема, — позвольте мне быть откровенным. Вы очень молоды, а бремя власти — нелегкое бремя. Ответственность, на вас лежащая, весьма велика. Возможно, вы даже не вполне представляете, насколько она огромна.

— В самом деле? — усмехнулся Пьеро. — Мой отец взвалил на себя эту ответственность в двадцать один год. Его молодость ему ничуть не мешала. То же происходит со мной. И это в духе Медичи. Мы учимся властвовать, пока мы горячи и сильны, мы не ждем, когда наши руки затрясутся от старческой слабости. — Он ослепительно улыбнулся, его светлые волосы ярко сверкали, подобно нимбам ангелов Боттичелли.

— Ну хорошо. — Эрманарико нахмурился. — В таком случае вы, конечно, прочли мою докладную записку.

Улыбка Пьеро чуть потускнела.

— Да… я ее просмотрел, но детали нуждаются в уточнении. Возможно, вы вкратце напомните, о чем там идет речь… пока не пришел мой повар.

Эрманарико заколебался, на лице его отразилось сомнение.

— Я попытаюсь, синьор. Правда, на это уйдет какое-то время.

— У вас оно есть, — кивнул Пьеро, внутренне покривившись. — Начинайте, любезный. Уверен, что вы поразите меня.

Врач пожевал губами.

— В прошлом году во Флоренции три человека умерли от чумы. А в кварталах за воротами Сан-Фредиано таких случаев было гораздо больше. Семнадцать душ отправились в царство Божие. Это внушает тревогу.

— Кто там живет? — спросил Пьеро, придавая лицу заинтересованное выражение.

— По большей части бедняки — чесальщики шерсти. Мы склонны думать, что зараза разносится паразитами, живущими на животных. По крайней мере, ученые падуанского университета утверждают, что это именно так.

Пьеро засмеялся.

— Похоже, нашим медикам нечем заняться, раз они взялись за блох!

Врач пропустил насмешку мимо ушей.

— Медики заняты тем, что спасают людей, и полагают, что блохи опасны, — сухо парировал он. — Нас очень пугает ближайшее лето. Чума любит жару, и, если мы будем сидеть сложа руки, может случиться беда.

— А при чем же тут я? — спросил Пьеро, усаживаясь поудобней. — Вы пришли ко мне именно с этим?

— Мне больше не к кому обратиться, — мягко ответил врач. — В минуты опасности Флоренция всегда прибегала к Медичи. И всегда получала помощь. Вот почему я здесь.

— Какой опасности? — изумился Пьеро. — Объясните мне толком! Вы говорите, что летом может вспыхнуть чума. — Он умолк и глубокомысленно покачал головой. — Но этого заявления мало! Какая чума? Черная? С язвами, с сыпью? Или какая-нибудь иная? А возможно, и вовсе ветрянка?

Сообразив, что его поддразнивают, Эннио Эрманарико нахмурился и мрачно сказал:

— Эта чума чаще встречается у свиней, но людей она тоже косит. Несчастные начинают гнить изнутри.

Пьеро потянулся и соскочил со стола.

— Я почему-то не очень напуган. Но все же скажите, чего вы хотели бы от меня.

Эрманарико понял, что тратит время впустую.

— Следует снести все старые здания, — угрюмо сказал он, — где бедняки живут в тесноте и грязи, и взамен их построить новые. Просторные и с белеными стенами. Кроме того, надо взять на заметку людей, что работают с шерстью. Их всех раз в неделю должен осматривать врач.

Пьеро обомлел.

— Прекрасно! И вы полагаете, что я это все оплачу? — Он перевел дух и продолжил: — Или вы предлагаете мастерам поработать бесплатно? А скажите, ваши коллеги, они что — согласятся проводить даровые осмотры?

Врач одернул свой темный, строгий камзол.

— Полагаю, что да.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Шум, доносящийся со двора, тоже затих. Пьеро раздраженно поморщился и перешел в наступление.

— Довольно, любезный медик. Я вас послушал, теперь вы выслушайте меня! Вы знаете, что сейчас происходит в Неаполе? Вы можете мне сказать, чем отзовется смерть Фердинанда?[47] Сфорца зазывает французов в Италию! Вы слыхали о том? Король Англии наложил арест на наш лондонский банк. Он присвоил все наше золото — восемь тысяч полновесных флоринов, и мы не можем вернуть ни монеты. Каково это? Попытайтесь вообразить! Сиена с Генуей зарятся на Ливорно. Значит ли это хоть что-то для вас? И вы рассчитываете, что я стану волноваться из-за какой-то там шерсти? — В припадке праведного волнения он пошатнулся и ухватился за стол. — Приходите ко мне в июне, любезный Эрманарико. Но только в том случае, если кто-нибудь умрет от чумы. Тогда, возможно, мы с вами поладим и снесем пол-Флоренции, а также вычистим остальные дома.

Лицо Эрманарико замкнулось, достоинство его было задето, но чувство долга одержало верх над обидой.

— Будет слишком поздно. Флорентийцы начнут умирать. Единственный способ остановить чуму — это не допустить ее в город.

— Ступайте к священникам, пусть помолятся об избавлении от заразы. Пусть просят заступничества у Девы Марии или у Козимо с Дамианом.

— Значит, вы не хотите помочь? — медленно произнес врач. — Тогда укажите, кто на это способен. И оставайтесь при своих балах и охоте. Я вижу, они вам более по душе.

Пьеро дернулся как ужаленный. Лицо его пошло крупными пятнами.

— Ваш тон говорит мне о многом! Продолжайте в том же духе, любезный, но не удивляйтесь, если вас никто не услышит. — Он зашагал к выходу, но остановился. — Что до меня, то я более не желаю вас знать. Ступайте к олухам, заседающим в Синьории, возможно, они посочувствуют вам. Но сюда являться не смейте, или вас посадят в тюрьму. — Пьеро хлопнул в ладоши и раздраженно уставился на подбежавшего к нему Серджио. — Ты слышал наш разговор?

Серджио потупил глаза.

— Я спрашиваю, ты слышал наш разговор?

Слуга стиснул зубы.

— Всего несколько слов, синьор. Всего несколько слов.

— Значит, все-таки слышал? — сказал Пьеро, хмурясь. — Тогда изволь прикусить свой болтливый язык. Иначе в два счета окажешься за воротами — и с такими характеристиками, что никто не посмеет тебя подобрать. Конец света наступит для тебя много раньше, чем его предрекают пустословы-доминиканцы. — Хлопнув дверью, Пьеро вышел во двор.

Какое-то время Эннио Эрманарико оставался недвижен, затем потянулся к лежащему на кресле плащу.

— Вы слышали? — обратился он к Серджио.

— Да, — признался дворецкий, — мне жаль. Вам грозят неприятности.

Врач покачал головой.

— Это пустое. Жалеть надо тех, кто будущим летом умрет. — Он сжал кулаки и опустил голову.

Серджио сочувственно глядел на него.

— Послушайте, мэтр, не мое это дело, но, может быть, кузина Великолепного сумеет вам что-нибудь подсказать.

— Вы говорите о Деметриче Воландри? Разве она не покинула город?

— Нет, она во Флоренции. Ей дал приют один чужеземец. Алхимик, вы, возможно, слыхали о нем.

— Ракоци Сан-Джермано?

— Да.

Эрманарико разжал кулаки. Об этом человеке ходили разные слухи. Как плохие, так и хорошие, но слухам доверяться нельзя.

— А что это мне даст?

— Донна Деметриче добра и отзывчива. Она хорошо знает приближенных моего нынешнего хозяина и может найти к ним подход. Кроме того, ее новый патрон так богат…

Серджио смущенно умолк.

— А почему бы и нет? — Врач глубоко вздохнул. — Утопающий хватается за соломинку. Серджио, у вас доброе сердце. Благодарю за совет и сочувствие. Вы благороднее своего господина.

Лицо дворецкого опечалилось.

— Пьеро совсем не похож на отца. — Он широко распахнул дверь, выводящую в холл.

— Да, к сожалению. — Эрманарико взял со стола пергамент, аккуратно свернул его в трубочку и перевязал лентой. — Я обязательно навещу донну Воландри. Правда, не знаю, как отнесется к моему посещению граф…

Серджио редко покидал стены дворца и потому не сразу сообразил, о каком графе идет речь.

— Вы говорите о Сан-Джермано?

Получив в ответ утвердительный кивок, дворецкий осторожно сказал:

— Синьор Ракоци — чужеземец. Но я знаю одно: он был другом Лоренцо.

Врач вновь кивнул.

— Посмотрим. Я не верю в успех, но, если из этого все-таки что-то получится, вас восславит каждая спасенная от смерти душа.

Он прошел мимо дворецкого в холл и, не прощаясь, покинул палаццо Медичи.

Письмо Фебо Джанарио Анастасио ди Бенедетто Воландри к Марсилио Фичино, написанное на классическом греческом языке.

ГЛАВА 8

Сестра Мерседе завела «Отче наш», когда в дальней части собора послышались крики. Монахини-селестинки переглянулись, но молитвы не прекратили. Крики усиливались, отражаясь от стен храма, и сестра Сигнале поспешила на шум.

— Святости нет! Нет!

Это кричала донна Эстасия. Она резко метнулась в сторону, когда монахиня попыталась ее схватить.

— Святости нет! Нет! Ничто в этом мире не свято! Мне никогда не будет прощения!

Селестинка едва увернулась от ногтей, устремившихся к ее лицу, и мягко произнесла:

— Ну-ну, милая, успокойтесь. Возьмите себя в руки и пойдемте со мной.

— Ей становится все хуже, — заметила подошедшая аббатиса.

— Да, — кивнула сестра Сигнале и вновь обратилась к Эстасии: — Не убивайтесь так, дорогая. Обратитесь мыслями к Господу. Он все простит и поймет.

Эстасия, казалось, ее не слышала. Она рухнула на колени, продолжая громко вопить:

— Дьявол соблазняет меня! Полюбуйтесь, что он вытворяет!

Донна опрокинулась на спину, юбка ее задралась.

— Ох, — вздохнула сестра Сигнале, поворачиваясь к аббатисе, — боюсь, это надолго. Она вновь станет изображать, что ее насилуют тысячи демонов. Я устала. Моему терпению приходит конец.

— Вы должны относиться к этому как к испытанию, — ровным тоном произнесла сестра Мерседе. — Я знаю, что вам приходится нелегко. И все же огонь веры не должен в нас гаснуть из-за того, что кто-то не может прозреть ее свет.

Она вернулась к сестрам, творящим молитву. Нестройное пение сделалось громче, Эстасия вздрогнула.

— Замолчите, глупые курицы!

Монахини лишь поежились, но не умолкли. Вдова засучила ногами, срывая с себя одежду.

— Донна Эстасия, — голос сестры Сигнале дрожал от скрытого возмущения, — опомнитесь. Женщине не подобает вести себя так. Просите Господа дать вам силы одолеть терзающий вас недуг.

Эстасия сжалась в комок, ощерившись и отбиваясь руками, вооруженными острыми как бритвы ногтями, в глазах ее вспыхнула ненависть.

— Не прикасайтесь ко мне! Дайте дорогу демонам! Они тут, они рядом! Они ласкают меня! О, как жгучи их ласки! Как горяча их плоть! — Донна бесстыдно выгнулась и раздвинула ноги. — Ни одной из вас и не снилось такое блаженство! — Ее дыхание стало прерывистым. — Глубже, милые, глубже! Ваше семя кипит в моем лоне! Ваши движения сладостны, я вся горю! — Тело Эстасии вдруг напряглось и задергалось в частых конвульсиях, потом внезапно обмякло, покрывшись испариной. Донна раз-другой вскинула руки и затихла.

Сестра Сигнале неприязненно наблюдала за ней. Припадок кончился на удивление быстро, обычно подобные приступы длились час или два. Впрочем, финал был достаточно бурным, и это позволяло надеяться, что Эстасия станет послушной и позволит себя увести.

Подбирая с пола одежду своей подопечной, селестинка заметила, что ту клонит в сон.

— Прикройтесь, синьора. Не подобает находиться в церкви в таком виде.

— Что? — Эстасия, вздрогнув, повернулась к монахине. Ее глаза странно блестели, она недоумевающе оглядела себя — Я снова бредила? — В ее голосе послышалась боль. — Демоны вновь приходили ко мне?

— Сейчас вам уже лучше, — хмуро пробормотала сестра Сигнале, пытаясь взять ее за руку.

— О, милые сестры, — закричала Эстасия. — Почему вы терпите мои выходки? Прогоните меня! Бросьте в холмах на съедение диким зверям! Я не заслуживаю столь доброго к себе отношения. Прогоните меня, прокляните! — Она зарыдала, простирая к монахиням руки.

— Донна Эстасия, — сказала сестра Сигнале, испугавшись, что истерика вновь начнется, — вы ведь взрослая и разумная женщина. Постарайтесь следить за собой. — Она обняла донну за плечи, та вцепилась в ее одеяние, задыхаясь от слез.

— Я не достойна ваших забот! Нет, не достойна! — тихо причитала вдова.

Горло сестры Сигнале сдавило от жалости.

— Ну-ну, синьора, давайте уйдем. Нам незачем долее здесь оставаться. Вам следует успокоиться и отдохнуть. Вы ели сегодня?

Эстасия мотнула растрепанной головой.

— Я не могу есть. Я думаю лишь о своих прегрешениях… когда в состоянии думать. Я много грешила. — Она внезапно умолкла и бросила на монахиню хитрый взгляд. — Вы, часом, мне не завидуете, сестра?

— Нет, — твердо ответила монахиня. — Я не завидую никому.

— Но вы ведь женщина, и молоденькая, а соблазн так велик, — настаивала Эстасия. — У меня было много мужчин: и пожилых, и совсем юных. Первые были богаты, вторые — красивы, и все они боготворили меня. Они пьянели от моего тела, от его запаха, они проводили со мной долгие ночи и уходили, насытившись, и приходили опять. Неужели вы, лежа в своей келье, никогда не мечтали о страстном любовнике? Я просто не могу в это поверить, сестра.

Лицо селестинки порозовело.

— Единственная любовь, которую я лелею в себе, донна Эстасия, — сухо произнесла она, открывая дверь в коридор, — это любовь к Господу нашему Иисусу Христу. Это не плотская страсть, а душевное устремление. Страсть исчезает после кратких объятий, это же чувство горит негасимым огнем. Синьора, вам следует думать о покаянии. Греховные мысли сбивают вас с истинного пути.

Эстасия рассмеялась.

— Бедняжка! В чем же мне каяться, если даже демоны вожделеют меня! — Подбежав к своей келье, она остановилась и выпалила: — Возможно, плотская страсть и грех в глазах Господа, но в аду она — добродетель!

Сестра Сигнале, нахмурившись, преградила ей путь.

— Ох, донна Эстасия, ну что вы говорите? Подумайте, на что обрекают вас ваши слова? Господь милосерден, но и Его терпение не бесконечно! Вы говорите, что демоны вас вожделеют! Что, теша свою похоть, они дарят вам наслаждение! Но задумайтесь, долго ли это продлится? Миг наслаждения краток, ад поразит вас своей ужасающей пустотой! Поймите, донна, там нет ни желаний, ни страсти. Тот, кто возьмет вас для удовольствия, ничего не даст вам взамен. Ничто не сравнится с этой опустошенностью. Подумайте, на что вы надеетесь? К чему устремляетесь, ступая на путь в никуда? Покайтесь! Верните себя в лоно церкви, позвольте душе вашей припасть к живому источнику истинной веры! — Она толкнула дверь и вошла в келью, ошеломленная Эстасия последовала за ней. — Вы хотели знать, помышляла ли я о любовниках? Но ответьте тогда, какие любовники могут наполнить душу мою тем тихим восторгом, который даруется мне любовью к Христу? Какое плотское удовольствие может сравниться с этим непреходящим блаженством?

Сестра Сигнале вдруг смолкла и отвернулась.

— Простите, синьора. Я не хотела отчитывать вас. Я просто забылась.

Эстасия затрясла головой.

— Нет-нет, дорогая сестра! Продолжайте. Вам давно следовало мне все это сказать. Тогда, быть может, я не вела бы себя… так… — она умолкла, подыскивая слова, — так глупо… так безрассудно…

Эстасия порывисто шагнула к монахине и взяла ее за руки.

— Но… скажите, вы и вправду испытываете этот восторг? Неужели любовь к Христу столь прекрасна? — Она нетерпеливо переступила с ноги на ногу, словно большой капризный ребенок.

— О, милая донна!

Глаза монахини заблестели, она обняла Эстасию и притянула к себе.

— Нет ничего в мире прекрасней этого чувства. Никакие утехи и удовольствия не идут в сравнение с ним. Любовники, деньги, достаток, успех — все суетно, все тщетно, никчемно! Вся слава мира — в Христе! В его сиянии! В его силе и сути! У меня не хватает слов, чтобы выразить, какой сладостный трепет наполняет мое сердце при одной только мысли о нем!

Вслушиваясь в слова селестинки, Эстасия рассеянно оглядывала свою келью. Ее убранство всегда казалось ей уродливым и убогим. Беленые стены, низкий сводчатый потолок, каменный — в трещинах — пол. Узкая койка, на ней одеяло и жесткий, набитый соломой матрас, рядом — сундук, служащий одновременно и стулом, и подставкой для свечки.

В этот момент солнечный луч коснулся распятия, висевшего на стене. Темная деревянная фигурка Спасителя вдруг засияла, и унылое помещение волшебно преобразилось. Изумленная Эстасия отпрянула от монахини и, отобрав у нее свое платье, торопливо оделась. Потом, двигаясь словно во сне, она легла на кровать.

— Донна Эстасия? — неуверенно окликнула ее селестинка.

— Все хорошо, сестра, — пробормотала вдова.

— Вам все-таки надо поесть.

Эстасия улыбнулась.

— Хлеб питает плоть, разве не так? — спросила она, закрывая глаза.

И, уже погружаясь в дрему, добавила:

— А что, как не плоть, вводит нас в искушение?

В церкви дочитывали последние молитвы. Сестра Сигнале присоединилась к монахиням, машинально повторяя давно затверженные слова, но помыслы ее были обращены к подопечной.

— Как она там, сестра? — спросила ее аббатиса, когда молебен закончился.

— Не знаю, — честно ответила селестинка. — Она вроде бы успокоилась, и это хороший знак, но я все же тревожусь.

— Как вы думаете, рассудок ее ясен?

— Похоже, да. — Сестра Сигнале нахмурилась.

— Но вы все же чем-то обеспокоены. Скажите мне: чем?

Аббатиса редко проявляла в расспросах дотошность, и монахиня терялась в догадках, чем вызван ее интерес.

— Ей хорошо бы покаяться. Возможно, тогда припадки бы прекратились. Демоны являются к ней не сами.

Девушка замолчала.

— Продолжайте, — кивнула сестра Мерседе. — Если выводы ваши ошибочны, Господь вас поправит, но если вы на верном пути, ваши слова многому могут помочь.

— Как вам будет угодно, сестра Мерседе, — сказала девушка, ощущая сухость во рту. — У донны Эстасии было много любовников после того, как она стала вдовой, они разожгли ее похоть. Она далека от раскаяния, ибо мечтает лишь об одном, во всем потакая своей буйной фантазии. Ей трудно забыть прошлое и изменить свою жизнь. — Сестра Сигнале вздернула подбородок и посмотрела аббатисе в глаза. — Я думаю, демонов она вызывает сама. То, что с ней происходит, скорее не болезнь, а распущенность.

Сестра Мерседе задумчиво покивала.

— Что ж. Мне доводилось встречать таких женщин. Обычно они немолоды и некрасивы. Но бывают и исключения. — Настоятельница вздохнула и устремила в лицо собеседницы пристальный взгляд. — Ее кузен Сандро Филипепи хочет завтра встретиться с ней. Что вы думаете об этом?

— Пусть повидаются.

— Но он собирается забрать кузину домой. Можем ли мы поощрить это решение?

Сестре Сигнале понадобилось время, чтобы ответить.

— Нет, я думаю, до тех пор пока она не покаялась, ей лучше остаться у нас.

Аббатиса пожевала губами.

— Я полагаю, вы правы, сестра, и молю Господа помочь мне убедить в этом синьора художника. Конечно, тем самым мы добавляем себе немало хлопот, но совесть наша будет чиста. Кто знает, что может случиться с бедняжкой без нашего в ней участия?

Сестра Сигнале молча кивнула и соединила молитвенно руки. Она продолжала молиться, когда настоятельница ушла.

Текст двух писем одинакового содержания, написанных в одном случае левой, а в другом правой рукой графа Франческо Ракоци да Сан-Джермано и направленных им чиновнику Синьории Градаццо Онданте и капитану ландскнехтов Ипполито Андреа Чинквекампи.

ГЛАВА 9

День был жарким и душным. Флоренция утопала в запахах спелой сливы и той особенной гнили, которая поражает старые здания, стоящие у воды. Тяжелые низкие облака медленно тащились по небу, с дальних холмов изредка доносились ленивые громовые раскаты.

На пыльных улицах было пустынно, по реке плыл одинокий паром. Многие горожане собрались в четырех главных флорентийских соборах, там шли службы о ниспослании городу и округе дождя. Массивные двери дворца Синьории были закрыты: приор, консул и его приближенные слушали Джироламо Савонаролу. Базарная площадь походила на раскаленную сковородку, правда двое-трое торговцев еще торчали возле прилавков, отгоняя от скукоженных овощей и несвежего мяса полчища мух. В цехах суконщиков остановились станки, и только шелкопрядильная фабрика продолжала работать. Упрямец Бово Фругатти, игнорируя распоряжение маленького аббата, не позволил никому из своих ткачей прервать монотонный труд.

Ракоци, вышедший во внутренний двор палаццо, сменил свой повседневный персидский кафтан на арабский бурнус. Это непривычное для флорентийцев свободное одеяние драпировало все его тело поверх шелковой белой рубашки и обычных холщовых штанов. К широкому поясу, скрытому под египетской тканью, была приторочена дорожная сумка, наполовину забитая медикаментами и снадобьями, на применение каковых новопринятые законы наложили строжайший запрет. Ноги алхимика облегали высокие, закрывающие лодыжки венгерские башмаки.

— Позвольте мне помогать вам, Сан-Джермано, — попросила Деметриче. Она стояла в тени галереи, и Ракоци не сразу заметил ее.

— Пожалуйста, дорогая, но только не покидая стен этого дома.

Он хотел двинуться дальше, но ему заступили дорогу.

— Почему я должна бояться того, чего не боитесь вы?

Ракоци досадливо дернул бровями.

— Потому что вы можете заразиться и умереть. Чума может убить вас, меня же — не может. Я уже однажды был мертв. Теперь мне не страшны никакие болезни. Сломайте мне спину, и я погибну. Проломите мне череп, сожгите меня, и я умру. Но все остальное не в состоянии причинить мне вред. Поэтому я ухожу, а вы остаетесь.

Однако ему не дали уйти.

— Но ведь риск для вас все равно существует. Или вы позабыли, что случилось с португальским магистром?

— Нет, не забыл, — мягко ответил он. — Но подумайте, если вы будете рядом, этот риск возрастет вдвойне. Друзья Лоренцо сейчас в опале, в доме Медичи царит хаос. Вас многие знают как сторонницу и подругу Лоренцо. Вы понимаете, чем вам это грозит?

Она помолчала.

— Да, понимаю. И горжусь своей близостью с ним! — Глаза молодой женщины затуманились, потом в них блеснула решимость. — Мэтр, позвольте мне объясниться. Все было бы много проще, если бы Великолепный был жив. Но он мертв, а город в опасности. Лоренцо не бросил бы флорентийцев в беде. А сын его глуп, капризен, труслив… Кому-то следует поддержать традиции дома Медичи! Я думаю, вы поймете меня.

Ракоци мог легко отстранить ее и уйти, но он задержался.

— Если я правильно понял, вы хотите исполнить свой долг?

Она кивнула в ответ, ее янтарные глаза были серьезны.

— Именно долг.

— А вы уверены, что не существует других способов почтить память Великолепного? На вас ведь лежит работа с его книгами. — Говоря это, он понимал, что все уже решено, но попытался прибегнуть к последнему доводу. — Лоренцо на моем месте никуда бы вас не пустил.

— Лоренцо не допустил бы в город заразу.

— Да, это правда, — Ракоци покачал головой. — Вы понимаете, на что идете? Вы знаете, как протекает эта болезнь? — Он глубоко вздохнул. — Я встречался с ней не однажды. В Риме, в Египте, на родине… Выживают лишь единицы. Остальных ждет ужасная смерть. Отвар из мака снимает боль, но на очень короткое время. В некоторых случаях помогают припарки. Исцелить больного практически невозможно. Можно лишь попытаться облегчить его страдания и попробовать уберечь тех, кто ухаживает за ним.

Деметриче посмотрела на Ракоци.

— Дайте мне пару минут, и я буду готова.

Он понял, что пора выкидывать белый флаг.

— Ну хорошо, дорогая. Ступайте, я вас подожду. Оденьтесь во что-нибудь, что можно будет потом сжечь, чтобы не занести в дом заразу.

— Как прикажете, мэтр. Не беспокойтесь, я буду очень послушной.

Деметриче сморщила носик, словно хотела сказать что-то еще, затем махнула рукой и убежала.

Вернулась она на удивление быстро. Ракоци критически ее осмотрел. Льняная шапочка, свободная блуза, юбочка до колен, высокая обувь.

— Мы можем идти?

Вопрос прозвучал почти весело.

— Где вы взяли эти сапожки?

— Это подарок отца. Они немного изношены, но еще крепкие. — Деметриче пристегнула к поясу кошелек. — Так мы идем, Сан-Джермано?

Он знал, что отговорить ее не удастся, и только пожал плечами.

— Учтите, если там будет слишком опасно, я вас отошлю. И вы не станете спорить.

Деметриче присела, как послушная девочка.

— Хорошо.

Ракоци усмехнулся.

От церкви Сан-Марко донеслись крики и плач, проповедь там, очевидно, вошла в последнюю фазу. Лицо Ракоци окаменело.

— Что с вами?

Деметриче заметила его беспокойство.

— Я кое о чем вспомнил…

Он явно не хотел продолжать.

— О чем? — не отставала она.

— О многом, — неохотно откликнулся он и заговорил лишь тогда, когда они пересекли виа Ларга. — Я многое повидал. Я вспомнил, что сделали доминиканцы с катарами…[50]

— С катарами? — нахмурилась Деметриче.

— С катарами, или с альбигойцами, если хотите.

Они проходили мимо палаццо Медичи, и Ракоци попытался уйти от неприятного разговора:

— Пьеро так и не решился снести бедняцкие хижины. Он очень скоро пожалеет о том.

— Я слышала об альбигойцах, — перебила его Деметриче. — Они были еретиками?

— Нет, — отозвался Ракоци. — Так считали доминиканцы. Но сами катары так не считали. — Он покачал головой. — Сейчас не время обсуждать этот вопрос.

— Но позже мы сможем к нему вернуться?

Дыхание Деметриче было неровным. Она слегка запыхалась от быстрой ходьбы, над ее верхней губой проступили бусинки пота. Ракоци выглядел по-прежнему свежим и, казалось, не замечал одуряющей духоты.

— Возможно.

Они подходили к виа делли Архангели. Узкая улочка со скученными домишками напоминала змеиный зев. К ужасающему зловонию, исходившему от сточных вод и отбросов, примешивался какой-то особенный запах. Неприятный и стойкий, он делался все сильней. Запах болезни, подумала Деметриче и побледнела.

— В помещениях будет хуже, — предупредил Ракоци. — Там придется всем этим дышать. Еще не поздно от всего отказаться. Я провожу вас домой.

Она прикусила губу.

— Нет, я останусь. Я справлюсь.

— Что ж, как вам будет угодно.

Он подошел к третьему от угла дому, двери которого перечеркивала черная полоса. Из неплотно прикрытых окон неслись звуки рыданий. Ракоци постучал раз-другой по растрескавшемуся от жары и ветхости дереву, потом крикнул:

— Куоребрилло, откройте.

В доме никто не отозвался, и Ракоци крикнул еще раз. Рыдания прекратились, к двери кто-то пошел. Наружу выглянул тридцатилетний мужчина, которому, впрочем, можно было дать и все пятьдесят. Грязные волосы его свисали сосульками, в них пробивалась ранняя седина. Он молча взглянул на посетителей красными заплаканными глазами и посторонился, пропуская их в дом.

— Я пришел посмотреть, как ваши дела, Сесто, — наигранно бодро произнес Ракоци, входя в полутемное помещение. — Донна Деметриче была столь добра, что вызвалась меня сопровождать.

Куоребрилло покосился на гостью.

— Я знаю вас, донна. Ваш приход был бы большой радостью еще неделю назад. Но вы опоздали. Анна-Мария умерла этим утром, а Лукреция вот-вот отойдет.

Он вытер лицо грязным фартуком.

— Мне даже некуда вас усадить.

— Что с вашей женой, Сесто? Как ваши дети? — мягко спросил Ракоци, но в его голосе слышались нетерпеливые нотки.

— Феве нехорошо, но она все еще держится. Козимо, Джемму и Эрмо увезли в Сан-Феличе к монахам. Они будут там, пока не минует опасность или пока мы все не умрем. Только Илирио оставили — он слишком мал. Он погибнет без матери, а кормилицу нам не нанять.

— Отправьте их в семейный приют, — посоветовала Деметриче. — И жену, и младенца. Им будет там хорошо.

Сесто усмехнулся.

— Никто не призреет больных из чумного дома, чтобы не подвергать опасности остальных. — Голос его пресекся, он отвернулся. — И вы уходите. Не мучайте нас.

— Куоребрилло, — в воцарившейся тишине голос Ракоци прозвучал неожиданно громко, — отведите нас к вашей жене. Поверьте, мы не причиним ей вреда.

— Уходите, во имя всех ангелов! Дайте нам умереть спокойно! У нас и так много горя! — Сесто поднес руки к лицу и зарыдал.

Деметриче порывисто шагнула вперед и, не выказывая ни малейшей брезгливости, приобняла бедняка за плечи.

— Синьор Куоребрилло, зачем вы гоните нас? Разве мы звери, алчущие добычи? Нет, мы люди, пришедшие вам помочь. Чувство сострадания, внушенное человеку самим Господом, отличает его от зверей. Не сдавайтесь болезни! Мы пришли с помощью, зачем же ее отвергать? Позвольте нам осмотреть вашу супругу. Если наши попытки ничего не изменят, мы хотя бы помолимся вместе с ней.

В тесной прихожей было так душно, что, казалось, сам воздух ее источает зловоние. Сесто медленно поднял голову и убитым тоном сказал:

— Добрая донна, у нас ведь не прибрано.

— Я удивилась бы, если бы это было не так. Вы больны и измучены. Разве Господь отворачивался от прокаженных? — Деметриче возвысила голос. — Разве он трепетал, возлагая на их язвы персты?

Сесто посмотрел на нее как на умалишенную, но ничего не сказал и пошел по узкому коридору. По пути он молча указывал на подгнившие доски в полу, беспокоясь о том, чтобы гости не оступились.

Ракоци, следуя за бедняком, наливался холодным бешенством.

— Вы только взгляните! — Шепот его был отрывист и глух. — Полы провалены, стены в дырах. Эти хижины скоро рухнут! Боже, какой позор! Лоренцо хотел снести эти лачуги и построить для их обитателей другие жилища. Но Пьеро совершенно нет дела до замыслов отца…

Сесто остановился и отвел в сторону рваный полог, закрывавший дверной проем.

— Феве, жена, — сказал он срывающимся от волнения голосом, — чужеземец пришел снова. С ним синьора, ты ее знаешь, она приезжала к нам с Великолепным. Мы вместе ловили рыбу и пили вино.

Феве лежала на старой деревянной кровати, укутанная в грязные одеяла. Ее глаза блестели от жара, волосы, разбросанные по подушке, спутались и сбились в комья. Она, похоже, не слышала ничего.

Деметриче замерла на пороге, охваченная щемящей жалостью, но стараясь ничем не выдать ее.

Едва шевеля сухими, покрытыми волдырями губами, женщина с трудом выговорила:

— Добрая донна… Вы не должны… на это смотреть… Мне уже ничем не помочь. Я умираю.

Ракоци внутренне согласился со словами больной, но ему не хотелось расстраивать Сесто. Он принял озабоченный вид и достал из своей сумки маленький пузырек.

Деметриче уже стояла возле кровати.

— Вы не должны отчаиваться, синьора, — спокойно сказала она и повернулась к Сесто. — Я думаю, нам понадобится вода.

— Только не местная, — бросил Ракоци. — Наберите где-нибудь чистой воды. Хотя бы в ключе Санта-Кроне.

Глаза бедняка удивленно расширились.

— Дорога туда займет уйму времени. Чем плохи наши запасы, синьор?

Ракоци выпрямился.

— Куоребрилло, по городу ходит чума, в стены вашего дома проникла зараза. Она содержится и в вашей воде. Ее уже нельзя пить — ни вам, ни кому-то другому. Ступайте к стражникам, они дадут вам осла. Путь неблизок, но вы привезете чистую воду — для себя и для ваших соседей.

— Но ведь сегодня делать что-либо грех. Савонарола велел всем молиться. О дожде и об избавлении от чумы. Ослушников строго накажут.

Ракоци мысленно усмехнулся. Похоже, беднягу больше пугали доминиканцы, чем пожирающая его семейство чума.

— Подумайте сами, — сказал он рассудительно, — может ли помощь нуждающимся считаться грехом? Разве накормить голодных и напоить жаждущих не первейший долг каждого благочестивого человека?

Сесто скорчил гримасу. Он кивнул, но, подняв палец, предупредил:

— Если охранники прогонят меня, вы пойдете к ним сами.

Когда Сесто ушел, Ракоци встряхнул пузырек.

— Вот, Деметриче. Дайте ей это. Сначала лишь увлажните губы, затем влейте в рот несколько капель.

— Что это? — Деметриче откупорила склянку и, смочив свои пальцы в прозрачной жидкости, коснулась ими воспаленных губ Феве.

Женщина застонала.

— Мне больно… Оставьте меня…

— Мажьте, — приказал Ракоци, зажигая огарки свечей в подсвечнике, стоявшем возле кровати. Фитильки их весело вспыхнули, и в комнате стало светлей.

Деметриче повиновалась, стараясь не обращать внимания на сопротивление и стоны больной.

— А теперь не спешите.

Светлая жидкость капля за каплей вливалась в горло Феве. Бедная женщина кашляла и задыхалась.

— Что это? — переспросила Деметриче, не сводя глаз с несчастной. — Что с ней происходит?

Ракоци покачал головой.

— Сразу не объяснишь. Идут процессы, уничтожающие заразу. Если болезнь не зашла глубоко, эликсир ее остановит. Это медленная работа.

Деметриче быстро спросила:

— А это могло бы помочь Лоренцо?

— Нет.

Лицо Сан-Джермано замкнулось. Вопрос был бестактен, и она это поняла.

— Но вы ведь давали ему что-то?

Деметриче умолкла, поскольку Феве снова закашлялась. Она посмотрела на Ракоци, тот взглядом сказал ей, что прямой опасности нет. Затем очень спокойно он произнес:

— Я дал ему два пузырька: в первом было средство, утоляющее боль, в другом — один состав… он действовал какое-то время. Большего я сделать не мог. Больную кровь нельзя излечить, дорогая. А это снадобье, — добавил он, наклонившись к больной, — позволяет надеяться на исцеление. Но полной уверенности не дает и оно.

— Простите меня, Сан-Джермано, — торопливо произнесла Деметриче; лицо ее выражало сильное замешательство, — я не должна была расспрашивать вас. Но я очень мучилась, видя, как он умирает.

Ракоци молча копался в своей сумке.

— Теперь надо выждать, прежде чем снова дать ей лекарство. Если кожа ее примет естественный цвет, она поправится. Если же…

Он посмотрел на Феве. Взгляд его сделался отстраненным.

Деметриче вздрогнула. Сидящий рядом с ней глубоко опечаленный человек мало напоминал того Ракоци, какого она знала. Через мгновение свечи мигнули, и все стало обычным. Охваченная стыдом и раскаянием, Деметриче произнесла:

— Вы были сейчас далеко и думали о другом.

— Да, но о чем, вы не можете себе и представить.

Вспышка молнии озарила окно. Отдаленный раскат грома слился с грохотом закатываемого в лачугу бочонка.

— Я принес воду, — объявил Сесто, входя в комнату. Его лицо было усталым и потным.

— Прекрасно, — сказал Ракоци и взглянул на Деметриче. — Вы сможете ее выкупать?

Деметриче кивнула.

Ракоци обратился к Сесто.

— Нам понадобится самая большая в доме лохань, а еще чистые простыни и одеяла. Если у вас их нет, сходите в Санта-Мария дель Фьоре. Скажите монахам, что это нужно больной.

Сесто машинально кивнул.

— Вам бы они дали все это охотнее.

— Я чужеземец и в помощи не нуждаюсь.

— Но ведь все знают, что вы возитесь с нами. — Сесто вздохнул и пошел к двери, но вдруг замер, услышав тоненький плач — Иллирио! Он жив, он проснулся!

Бедняк ринулся в соседнюю комнату.

— Что ты собираешься делать? — спросил Ракоци, когда Сесто вернулся. — Ступай за одеялами. Об остальном позаботимся мы.

— Вот, Иллирио, — сказал Сесто, показывая ему красного от натуги и громко плачущего младенца. — Он голоден. Ему нужно дать грудь.

— Нет. — Ракоци встал, преграждая дорогу к кровати.

— Но он хочет есть! — вспылил Сесто и обратился к Деметриче, — Добрая донна, его надо положить рядом с матерью.

Ракоци дернул бровью.

— Этого делать нельзя.

Ребенок зашелся в крике.

— Видите, он умрет, если его не покормят.

— Если Феве его покормит, он и вправду умрет.

Сесто побагровел, Иллирио продолжал громко кричать.

— Савонарола сказал, что кормящая мать чиста, как Мадонна. Почему я не должен верить ему?

Ракоци покачал головой.

— Можете верить кому угодно, но в молоке Феве зараза. — Он посмотрел на больную, понимая, что той не дожить до утра. — Чума беспощадна. За восемь дней умерли пятьдесят человек.

Одна из свечек внезапно погасла. Сесто, взглянув на нее, прошептал:

— Господи, упаси нас!

Деметриче решила вмешаться. Она склонилась к больной и чистой льняной тряпочкой осушила ее лицо.

— У нее горячка, ее следует выкупать, синьор Куоребрилло. Если мэтр говорит, что кормить ребенка нельзя, значит, нечего спорить. Лучше сходите за одеялами и бельем.

К удивлению Ракоци, Сесто вмиг присмирел.

— Как скажете, донна. Но что делать с ребенком?

— Отнести его к привратнице ворот Сан-Николо. Она добрая женщина и присмотрит за ним.

— Но чем я ей заплачу? — сердито выкрикнул Сесто. — Она ведь захочет денег. А у меня в карманах нет ни гроша.

— Вот, возьмите. — Ракоци развязал кошелек. — Дайте ей сколько попросит.

Сесто бросил взгляд на жену и взял деньги. По лицу его заструились слезы. Бережно прижимая Иллирио к себе, он вышел из комнаты. Спустя минуту они услышали, как хлопнула дверь.

Деметриче укрыла лежащую женщину одеялом и глубоко вздохнула.

— Я бы тоже сейчас прилегла. Не тут, конечно, а дома.

Феве вновь закашлялась, обирая одеяло руками. Ракоци наклонился над ней.

— К сожалению, мы не скоро вернемся… домой.

Он с большой осторожностью произнес последнее слово. Деметриче назвала домом палаццо, которое сам он считал лишь пристанищем, и сердце его омылось теплой волной. Возможно, она просто оговорилась, но, чтобы не заострять на этом внимание и не спугнуть волшебное ощущение близости, Ракоци поспешил пояснить:

— Я думаю, нам придется обойти и соседей. Зараза распространяется быстро. Особенно в такую жару.

Вторая свеча стала мерцать, потом, зашипев, погасла.

— Ну вот, мы остались без света.

Ракоци побарабанил пальцами по колену, потом встал и вышел. Четыре свечи, которые он зажег, возвратившись, хорошо осветили комнату, но мрачности из нее не изгнали.

— Где вы их взяли? — спросила Деметриче рассеянно, приглядываясь к больной.

— Одна нашлась под фигуркой Мадонны, остальные были на кухне. Их хватит на пару часов, потом понадобятся другие.

— Мы тут пробудем так долго?

Ракоци вгляделся в Феве, коснулся ее лба, горячих сухих рук и шеи.

— Кажется, нет.

— Она… умирает?

Деметриче прикусила губу. Глаза ее заблестели. Неужели все старания были напрасны? Как все-таки мал и слаб человек!

Ракоци понял, что с ней творится, и осторожно взял ее за руку.

— Не казните себя, дорогая. Мы сделали все, что могли.

Сильный раскат грома на миг оглушил их. Когда все стихло, Деметриче тихо произнесла:

— Ей нужен священник. Сан-Джермано, я вас умоляю, кликните кого-нибудь к ней!

Ракоци покачал головой.

— Нет, дорогая. Ни один священник в этот дом не пойдет. Савонарола объявил, что чуму наслал дьявол и что умирающим от нее причастие ни к чему.

Глаза Деметриче расширились.

— Как? Да возможно ли это?!

Она встала и в сильном волнении заходила по комнате.

— Отказать несчастным в последнем причастии! Боже, какой позор!

— Вы правы, но тут ничего не поделаешь!

Ракоци немного поколебался, затем достал из сумки две небольшие фляжки, оплетенные серебром. Под горлышком каждого из этих изящных сосудов посверкивал крест.

— Вот. Тут — церковное масло, тут — святая вода. Я знаю, вы регулярно посещаете одну из флорентийских общин и два дня назад причащались. Сделайте все, что следует. Но учтите, Сесто об этом лучше не знать.

Деметриче кивнула, осенив себя крестным знамением, и склонилась над умирающей. Сан-Джермано, поставив сосуды в изголовье кровати, выскользнул в коридор.

Ливень, второй месяц обходивший Флоренцию стороной, наконец хлынул как из ведра и принес городу долгожданную свежесть. Когда Сесто Куоребрилло вернулся домой, на нем не было сухой нитки. Одеяла, которые он нес с собой, тоже вымокли, но в них уже не нуждался никто.

Письмо неизвестного к Пьеро ди Лоренцо де Медичи.

ГЛАВА 10

Стояла жара, и народу в собор пришло маловато. Савонарола был раздражен. Впрочем, его проповедь довела-таки до истерики трех богобоязненных прихожанок, и от сердца у него отлегло.

Он задержался в Санта-Мария дель Фьоре, чтобы поговорить с приором и успокоить чиновников, встревоженных победным маршем французов.

— Карл Французский — помазанник Божий, — объявил Джироламо собравшейся подле него группе люден. — Его нечего опасаться, он никому не желает зла.

Его порадовало, что приор в этот раз выглядел скромно и что в одеждах служащих Синьории преобладал темный цвет. Даже башмаки на ногах присутствующих были простыми, добротными, без всяких там замысловатых отворотов и рубчиков — и это особенно умиляло аббата. Пожалуй, подумал Савонарола, их можно и похвалить.

— Мне по душе ваш сегодняшний вид, свидетельствующий о том, что ваши помыслы устремлены к благочестию, а честолюбие и тщеславие забывают дорогу к вашим сердцам.

Услышав такое из уст грозного Савонаролы, кое-кто из чиновников позволил себе улыбнуться, чем тут же навлек на себя его гнев.

— Но некоторые из вас, как видно, лукавят, полагая, что Господа нашего легко провести. Они не подозревают, что им не дано укрыть от ока всевидящего свои плутни. Поберегитесь же, грешники, смирите гордыню и умерьте, пока не поздно, свой нрав.

Градаццо Онданте, несмотря на неудовольствие, вновь засветившееся в глазах неистового аббата, решился задать волновавший его вопрос.

— Преподобный отец, все, что вы говорите, прекрасно, но хотелось бы знать, как флорентийцам следует отнестись к сопровождающим Карла французам? Занять ли нам выжидательную позицию или пригласить их к себе как гостей? Пусть сам Карл — помазанник Божий, но он ведет с собой армию! — Онданте обвел глазами присутствующих. Он видел, что все одуревают от жуткой жары, однако многие, заслышав его слова, встрепенулись.

— Да-да, — произнес кто-то из старых и уважаемых служащих Синьории, — как нам быть с этим, любезный аббат? Над независимостью Флоренции нависла угроза. Если Карл захочет разбить нас, он это сделает без труда. Ни Сиена, ни Модена, ни тот же самый Милан уже не придут к нам на помощь. Что же теперь нам, по-вашему, следует предпринять?

Савонарола поморщился, в его зеленых глазах зажглись недобрые искры.

— Если вас так беспокоит ваша участь в этом суетном мире, то я как ваш проповедник напрасно тратил слова. Все пройдет, все станет прахом. Только царствие Божие — пристанище нам и оплот. Все остальное — бренно. Вы, я вижу, боитесь гибели? Но задумайтесь, страшна ли она тому, кто покаялся в своих прегрешениях и неустанно возносит Всевышнему благодарственные молитвы?

— Но, — не отступался Градаццо, — если город будет разрушен, где же мы будем молиться? Флоренция — моя родина, и я совсем не хочу, чтобы она обратилась в ничто…

— Смирите гордыню, Онданте! И когда пойдете на исповедь, не забудьте включить ее в перечень своих прегрешений!

Градаццо Онданте почувствовал, что в нем закипает злость.

— Нет, отче, сейчас во мне говорит совсем не гордыня…

— Мы часто сами не можем судить, что плохо для нас, что хорошо, и потому возвышаем свой голос против вышнего промысла, впадая тем самым в великий грех. — Савонарола внимательно оглядел присутствующих и заметил, что многие смотрят на него с неприязнью. — Не пытайтесь проникнуть в замыслы Господа, флорентийцы, и забудьте хоть на секунду о собственных выгодах! Помните, лишь смирение сулит нашим душам отраду!

Кто-то закашлялся, кто-то переступил с ноги на ногу, чиновники Синьории мало-помалу сплотились вокруг Онданте, который заговорил вновь.

— Не отрицаю, возможно, я грешен, но все же считаю первейшим долгом своим не допустить раздела республики и последующего ее разграбления. Разве Господь не велит нам беззаветно и терпеливо нести бремя забот своих и трудов? Флоренция — вот главная наша забота. Если мы должны снестись с французами первыми, дайте нам знак! Если существует другая возможность, укажите нам эту возможность. Но если какой-то из наших шагов вовлечет город в войну, пусть каждый из нас будет проклят! — Он не чувствовал, что кричит, пока кто-то не потянул его за рукав.

Савонарола понял, что надо спасать положение. Он принял озабоченный вид, потом увещевающим тоном сказал:

— Мне необходимо все это обдумать. Я пришлю за вами, когда решу, как следует поступить.

Коротко поклонившись, доминиканец отошел от чиновников и уже собирался присоединиться к монахам, как вдруг заметил фигуру в белом, приближающуюся к нему. Он узнал настоятельницу Сакро-Инфанте и, хотя виделся с ней нечасто, ощутил прилив раздражения. Неколебимое спокойствие сестры Мерседе было укором его постоянной взвинченности, а ее рост и стать напоминали ему о собственных физических недостатках.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — произнесла сестра Мерседе, склонясь к руке проповедника. — Господь услышал мои молитвы!

— Что вы хотите этим сказать? — неприязненно буркнул Савонарола. Он понял, что беседа предстоит непростая, и торопливо перекрестился, словно бы ограждая себя от будущих неприятностей.

Сестра Мерседе на мгновение прикрыла глаза. Монастырская жизнь приучила ее терпеливо сносить многое. Она словно бы не заметила намеренной грубости собеседника и спрятала руки в рукава своего облачения.

— Святой отец, прошло больше года, с тех пор как вы посещали Сакро-Инфанте. Фра Мило, конечно, не оставляет нас без своего попечения, но многие наши сестры нуждаются в ваших советах. Кроме того, вас ожидают и те несчастные, которых мы призреваем.

Савонарола поморщился и отступил на пару шагов, чтобы не задирать голову, беседуя с аббатисой. Впрочем, эта уловка мало что изменяла во внутренней иерархии их отношений, ибо сестра Мерседе происходила из родовитой пизанской семьи и маленький аббат волей-неволей ощущал ее превосходство.

— Чем я могу их утешить, сестра, если лучше меня это сделают слова Святого Писания? Безумие отступает перед покаянной молитвой. Каждый труждается на своем поприще и несет свое бремя забот.

— О преподобный отец, кому, как не вам, целить души несчастных? — быстро проговорила сестра Мерседе. — Умоляю вас, выслушайте меня! Не ради моего сана, но ради всех сирых и страждущих, обретших в Сакро-Инфанте пристанище и приют. Изо дня в день наши сестры видят ад в их глазах, изо дня в день они борются со злом, их угнетающим, и радуются, когда им удается сделать для них хоть какую-то малость. Мы торжествуем, когда обделенный разумом человек начинает лепить горшки, а годами молчащий ребенок вдруг отверзает уста и просит поесть. Плоды наших трудов мы приносим к престолу Господнему в знак нашей благоговейной любви. Мы много работаем, но нас мало, неудивительно, что иногда у кого-то опускаются руки. Мы нуждаемся в ободрении, и для нас огромной поддержкой были бы ваши сочувственные и вдохновляющие слова!

Савонарола бросил обеспокоенный взгляд на ожидавшую его братию.

— Это возможно, сестра, но не в ближайшее время.

Явный отказ селестинку ничуть не смутил.

— Есть и другая причина, по которой я вынуждена просить вас о визите.

— Вот как? И какова же она?

Во дворце Синьории ударили в колокол, прозванный флорентийскими шутниками «коровой». Его характерное протяжное дребезжание, напоминающее мычание, возвещало, что приор собирает совет. Савонарола почувствовал удовлетворение — он знал, чье имя там будет упоминаться чаще всего.

— Мы опекаем некую донну Эстасию, с недавних пор проживающую в монастыре. Она одержима демонами и мечтает об исповеди, которая должна избавить ее от грехов. Сейчас эта женщина много молится и постится.

Савонарола рассеянно кивнул.

— Позвольте ей побеседовать со священником.

— Она говорит, — сестра Мерседе заглянула в зеленые глаза проповедника, — что доверяет лишь вам. Ведь именно ваша проповедь открыла бедняжке глаза на всю глубину ее грехопадения. Она заявляет, что отпустить ее прегрешения можете только вы.

— В ней слишком много гордыни и мало смирения. Тот, кто и впрямь стремится встать на путь добродетели, может исповедаться любому священнику.

Савонарола повернулся, чтобы уйти, но сестра Мерседе не унималась.

— Мы убеждали ее в том же, и она согласилась с нами. Однако, когда появился фра Мило, демоны вновь овладели ею. Она порвала свое платье и бросилась на распятие. Фра Мило пришел в ужас и удалился, а несчастная донна, очнувшись, долго рыдала и просила нас замуровать ее в келье живьем…

— Донна Эстасия… донна Эстасия? — Савонарола нахмурился. — Это не она ли однажды прервала мою проповедь, обнажив себе грудь и раздирая ее ногтями?

— Да, это она. Именно в тот день несчастную и отправили в наш монастырь. Ее кузен Сандро Филипепи часто бывает у нас, но она уклоняется от этих визитов. Ей стыдно за свое поведение, а стыд — добрый знак.

Один из монахов приблизился к Савонароле, чтобы узнать, когда тот освободится, но проповедник резким жестом отослал его прочь.

— Вы говорите, ей являются демоны? Что происходит потом?

— Она утверждает, что они совокупляются с ней… и розно, и скопом. Позвольте не говорить вам всего, преподобный отец. Потом ее ужасает то, что с ней происходит, она борется с этими наваждениями, но слишком слаба, чтобы их победить. Ей кажется, что ее единственное спасение в вас.

Сестру Мерседе удивили странные искорки, мелькнувшие в глазах собеседника, славившегося своим аскетизмом. Она упрекнула себя за глупое подозрение и решила снять свое прегрешение недельным постом.

— Значит, ей хочется избавиться от этих видений? — спросил Савонарола, изучая остановившимся взором что-то доступное лишь ему одному.

— Да. Она надеется только на вас. И заявляет, что, если вы не сочтете возможным ее выслушать, она найдет способ покончить со своими мучениями разом и навсегда.

— Если она попытается совершить что-то такое, то будет проклята во веки веков. Надеюсь, вы ей это внушали? — Он говорил очень медленно, растягивая слова.

— Да, преподобный отец, но она полагает, что без вашего очищающего вмешательства ее душа так или иначе будет проклята и прямиком отправится в ад.

Сестра Мерседе втайне считала, что, требуя себе в исповедники самого Джироламо Савонаролу, Эстасия попросту тешит свое своенравие, но так это или не так, а покаяние определенно должно было ей помочь. Добрая аббатиса искренне желала своей подопечной скорого исцеления; впрочем, к этому пожеланию примешивались и другие соображения. Совсем не исключено, что, ступив на путь благочестия, молодая вдова захочет сделать пожертвования уже не чужой ей обители и станет чем-либо помогать Сакро-Инфанте в дальнейшем. Это были крамольные мысли, но ведь их порождала забота о благе общины, и потому сестра Мерседе не видела в них греха.

— Хорошо, — процедил Савонарола сквозь зубы, очевидно что-то решив для себя, — Я согласен ее исповедовать, но настаиваю, чтобы все, что она мне скажет, было записано и обнародовано. Все целиком, без каких-либо недомолвок и упущений. Только на этих условиях я к ней приду. Дайте мне знать, если она согласится. И предупредите, что, если я обнаружу в ее словах хотя бы тень мистификации и лукавства, она будет обвинена в ереси и дорого заплатит за попытку ввести церковь в обман.

Совсем не интересуясь тем, какое впечатление произвели его слова на сестру Мерседе, маленький аббат повернулся и зашагал к ожидающей его братии. Странная усмешка играла на его чувственных, чуть вывернутых наружу губах.

Документ, изданный Синьорией Флоренции и доведенный ею до сведения всех горожан.

ГЛАВА 11

Гаспаро Туччи совсем запыхался к тому времени, как добрался до палаццо да Сан-Джермано. Дернув за шнур колокольчика, он жадно вдохнул воздух и закашлялся, проклиная свою одышку.

Аральдо, вышедшего к воротам, встретил его саркастический возглас:

— Ты не очень-то поспешаешь, малыш!

Аральдо покосился на грубую одежду Гаспаро и пренебрежительно фыркнул.

— У синьора срочное дело?

Но он просчитался. Гаспаро был не из тех, кто может такое спустить.

— У синьора срочное дело? — передразнил мастер слугу. — У синьора такое дело, молодой петушок, что кое-кому сильно не поздоровится, если ворота не будут открыты. Пошевеливайся, господин меня ждет! — Своими огромными ручищами Гаспаро вцепился в кованую решетку, преграждавшую ему путь. — Я клал фундамент этого дома, щенок! И если захочу, вырву это железо с петлями.

Чтобы не уронить своего достоинства, Аральдо повозился какое-то время с замками и пропустил Гаспаро во двор.

— Простите, синьор, — пробормотал он все же на всякий случай, — нам приказано соблюдать осторожность.

— Понимаю. Причины для беспокойства, конечно, имеются. Но где же хозяин?

Гаспаро стоял перед Аральдо как судия: руки на бедрах, седые волосы развеваются по ветру, кустистые брови сведены воедино.

Аральдо принялся что-то ему объяснять, но в это время одна из дверей палаццо открылась и выпустила во двор Руджиеро. Поверх костюма горчичного цвета на нем был длинный рабочий фартук с карманами, в руке он держал связку ключей.

— А, Руджиеро! — Гаспаро повернулся и зашагал по мозаичным плиткам к приятелю. — Мне нужно срочно видеть хозяина. Надеюсь, он где-нибудь тут?

Руджиеро обнял Гаспаро.

— Конечно, дружище. — Казалось, внезапный визит мастера его нисколько не удивил.

— Скажи этому молодому нахалу, — потребовал раздраженно Гаспаро, — что ему следует держаться повежливей и не томить подолгу на улице людей вроде меня!

Руджиеро быстро взглянул на Аральдо.

— Ты был невежлив?

— Я? — Аральдо вспыхнул — Я делал то, что мне велено. И потом, какой-то рабочий может, кажется, минуту и подождать!

Гаспаро тут же откликнулся.

— Да, я рабочий. Я состою в цехе ремесленников и этим горжусь. И отец мой был тоже рабочим. Он строил Санта-Мария дель Фьоре. А ты кто такой? Мальчик на побегушках, и больше никто! Если ты думаешь, — продолжал он, не давая Аральдо опомниться, — что работа у графа делает твою кровь голубой, то ты еще больший глупец, чем кажешься с виду. Мой тебе совет: почаще поглядывай на хозяина. Учись у него умению обращаться с людьми. — Он отвернулся и пошел через двор.

Аральдо, закрывая ворота, недовольно глянул на Руджиеро:

— Почему ты позволил ему так со мной говорить? Я был прав, не пуская его.

— Ты все сделал правильно. Просто ты еще не понимаешь, где чужие, а где друзья. Мы дорожим друзьями, у нас их немного.

Гаспаро с другой стороны двора помахал Руджиеро рукой, показывая, что ему некогда ждать.

— Где господин?

— Он проводит свои опыты, — осторожно ответил дворецкий.

— Прекрасно! Я знаю, где его можно найти.

Мастер толкнул высокую дверь и вступил в большой зал палаццо, главным украшением которого служила парадная лестница. На минуту он замер, чтобы окинуть взглядом просторное помещение. Дух непокорства не позволял ему одобрительно улыбнуться, и все же где-то под ложечкой придирчивого флорентийца проскользнул восторженный холодок. Проект проектом, в нем есть недочеты, но проделанная работа была превосходной. Никто не сказал бы, что такое огромное здание построено в год с небольшим. Обычно подобные стройки не завершаются и в три года. Но Гаспаро не стал задумываться над этим. Гордо кивнув, он стал подниматься вверх по ступенькам и остановился на первой площадке — перед панелями, покрытыми причудливой деревянной резьбой. Ему пришлось не раз почесать в затылке, прежде чем в хитросплетении завитушек обнаружилась ветвь с дракончиком и плодами. Гаспаро еще раз кивнул и надавил на секретный замок.

Первые три комнаты были темны, в дальней из них горела свеча, стоящая на окованной железом укладке.

Гаспаро прищурился и споткнулся, зацепившись ногой за скамью. Он вскрикнул, пытаясь восстановить равновесие, и снова наткнулся на какой-то предмет, который с ужасным грохотом откатился к стене.

В следующий момент дверь четвертой комнаты распахнулась и на пороге ее возник Ракоци со вскинутым над головой фонарем, в правой руке его грозно блеснула обнаженная шпага.

— Ваше превосходительство! — закричал падающий Гаспаро. — Это я, Туччи! Нам надо поговорить!

Напряжение разрядилось. Ракоци отбросил в сторону шпагу и, шагнув в комнату, протянул упавшему руку.

— Гаспаро! — воскликнул он с укоризной. — Как ты неосторожен, мой друг! Попытка войти в лабораторию могла стоить тебе жизни!

— Жизни? — Гаспаро замер, не веря своим ушам. — Вы бы проткнули меня, если бы я попытался войти к вам?

Ракоци опечаленно улыбнулся.

— Я бы сообразил, что передо мной старый друг, но механизм этого не разбирает. После того как на палаццо совершили налет, мне пришлось установить кое-где арбалеты. Один из них спрятан в этой стене. Счастье, что ты споткнулся, благодари Бога, Гаспаро! — Он взял рабочего за плечи и потянул за собой. — Но… раз ты здесь, значит, что-то случилось.

— Так оно и есть. — Гаспаро кивнул.

Они вошли в хорошо освещенное помещение. Всю его площадь занимали странного вида предметы: стеклянные колбы, реторты, змеевики и другие вещи, названий которым мастер не знал. Наибольшее недоумение в нем вызвало загадочное сооружение из кирпича, напоминавшее улей и стоявшее в ящике, наполненном крупным песком. Донна Деметриче, склонившаяся к этому улью, не отрываясь от своего занятия, произнесла:

— Сан-Джермано, закройте, пожалуйста, дверь. Иначе мне не удастся удержать нужную температуру.

Ракоци послушно выполнил повеление.

— Примите мои извинения, дорогая.

Не оборачиваясь, она строго сказала:

— Вы все поддразниваете меня? А что, если мы получим вместо золота шлак?

Ракоци, глянув на мастера, только развел руками. Деметриче выпрямилась, потирая задумчиво лоб, и вздрогнула, увидев Гаспаро.

— У нас гость, — объявил Ракоци, его темные глаза озорно заблестели. — Не беспокойтесь, Гаспаро строил все это и умеет молчать.

Деметриче с усталым вздохом опустилась на рядом стоящий стул.

— Я нисколько не сомневаюсь ни в вашем благоразумии, ни в ваших друзьях, — сказала она спокойно. — Доброго дня вам, мастер! Пройдет какое-то время, прежде чем тигль потребует нашей заботы. Я что-то проголодалась. Который теперь час? — Донна пошевелилась, устраиваясь поудобней, и грациозным движением сняла шапочку, прикрывавшую ее волосы.

— Далеко за полдень. Завтрак вы уже пропустили, на очереди — обед. — Ракоци покачал головой. — Вы слишком много работаете.

Молодая женщина улыбнулась, но улыбка была усталой.

— Я долго бездельничала и теперь наверстываю упущенное. — Она поднялась со стула и кивнула Гаспаро. — Пожалуй, мне и впрямь стоит спуститься на кухню. Вам что-нибудь принести?

Ракоци весело отозвался:

— Принесите все, что может понравиться мастеру Туччи, и вдоволь! — Он посторонился, давая донне пройти, и добавил, когда та подошла к двери: — Благодарю, Деметриче.

— Пустяки. — Донна вздернула носик и удалилась с независимым видом.

— Замечательная женщина! Превосходная! — воскликнул Гаспаро, давая волю своим чувствам. — Ах, ваше превосходительство, вы просто счастливец! А если все еще не добились ее благосклонности, то и глупец!

Ракоци ничего не ответил, и Гаспаро продолжил:

— С тех пор как эти ужасные доминиканцы взяли во Флоренции верх, мы и думать забыли о каких-либо удовольствиях. Нам запретили одеваться нарядно и вкусно есть, из развлечений у нас только церковь и гимны. Женщину можно трогать только тогда, когда хочешь, чтобы она понесла. Боже, что с нами сделали эти ослы! — Он внимательно посмотрел на Ракоци. — Но я не с этим пришел!

— Я так и думал. — Ракоци указал мастеру на кресло с гнутыми ножками, стоявшее возле небольшой этажерки, — Присаживайся, Гаспаро. И расскажи, что тебя к нам привело.

Гаспаро оглядел кресло и осторожно присел на край обтянутого кожей сиденья. Слишком уж хрупко выглядит иноземная мебель, не стоит ей доверять.

— Мне необходимо кое-что сообщить вам, ваше превосходительство.

— Что именно? — Ракоци поставил на этажерку фонарь и придвинул к нему подставку с подсвечниками. Легкий ветерок, проникавший в лабораторию через узкое потайное окно, приносил с полей запах жнивья, пламя свечей колебалось.

— У меня есть приятель во Франции, который мне пишет. Но та весточка, которую он отправил в июне, до меня не дошла. Гонца, как потом я узнал, убили разбойники еще на пути в Геную.

Высказав это, Гаспаро умолк. Он побаивался, что Ракоци будет сердиться.

— Мне очень жаль, Гаспаро. Но мне кажется, ты чего-то недоговариваешь.

Мастер тяжко вздохнул.

— А тут еще французский король движется к нам со всей своей армией. Кто такие солдаты? Это те же бандиты! Что еще они могут, кроме как грабить и убивать? — Он опять замолчал, задумчиво глядя на пламя свечей.

— Продолжай, Гаспаро. Я с тобой совершенно согласен. Дороги становятся все опаснее, от разбойников нет отбою. Говори, что ты хочешь сказать, обещаю, что это останется между нами. — Ракоци взял другое кресло и сел напротив Гаспаро. — Так что же натворил Лодовико?

Гаспаро дернулся.

— Святая Клара! Как вы догадались?

Ракоци покачал головой.

— А о ком же еще может так болеть твоя голова? Я знаю, что Карло с Джузеппе прижились на чужбине и совсем не стремятся вернуться. А Лодовико мечется. Из Португалии он перебрался в Испанию, потом ему захотелось поехать во Францию, что он, похоже, и сделал. А ты через своего приятеля наверняка попытался его разыскать.

Мастер смутился.

— Да, я попросил своего знакомого Алена найти Лодовико и какое-то время за ним последить. — Кулаки старого рабочего сжались. — Мне вдруг подумалось, что он может нарушить обещание, данное вам!

— Гаспаро, я понимаю твои колебания. — Ракоци наклонился вперед. — С одной стороны, ты связан клятвой и держишь ее! С другой — тебя мучает поведение Лодовико. Он ведь твой друг, и ты не хочешь его подводить. Я прав?

Гаспаро кивнул.

— Да, вы правы. Но правда еще ужаснее, и это — моя вина. Сейчас вы поймете. — Он придвинулся к Ракоци. — Ален нашел Лодовико. Несколько ночей они пили вино, потом Лодовико уехал. Он сказал, что возвращается во Флоренцию и что знает кое-что об одном богаче, за что можно получить много денег. Он сказал, что богач этот не флорентиец и даже не итальянец и что таких людей не стоит жалеть. Вот какое известие получил я вчера от своего французского друга. Но пришел только сегодня, потому что хотел придумать какой-нибудь план, но ничего не придумал. Ален пишет, что Лодовико жаждет золота и удовольствий.

Гаспаро встал и затоптался на месте, не зная, что тут еще можно сказать. Поскольку Ракоци все молчал, он сердито добавил:

— Это значит, что он едет сюда. Он хочет ограбить вас, если не задумал чего-то похуже.

— Я понимаю.

Спокойствие Ракоци возмутило Гаспаро.

— Это все, что вы можете сказать в ответ на такое известие?

Ракоци потянулся к свечам и стал обирать с них нагар.

— Поверь, я очень обеспокоен. Но сейчас наступают сложные времена. Собственно, они уже наступили. Честно скажу, я удивлен твоим приходом ко мне. Я бы не осудил тебя, если бы ты поступил по-другому.

Гаспаро оторопел:

— Но я ведь давал клятву.

В подтверждение своих слов он ударил себя кулаком по колену. Ракоци медленно встал.

— Клятвы нарушаются каждый день, тысячи людей отрекаются от своих слов, нисколько тем не смущаясь. Вспомни о Божьих заповедях и убедишься, что сплошь и рядом не соблюдаются и они.

Гаспаро глубоко вздохнул и закашлялся, потом, тяжело покряхтывая, встал на колени.

— Что ж, чему быть, того, видно, не миновать.

Теперь Ракоци изумился по-настоящему.

— Что ты хочешь этим сказать?

Гаспаро расправил плечи:

— Я готов. Приступайте, хозяин. Каким бы ни было наказание, я его терпеливо снесу. Я виновен. Я проглядел Лодовико! Я не должен был допускать его до работ.

Голова старого мастера опустилась. Растроганный Ракоци не знал, плакать ему или смеяться. Но паузу нельзя было затягивать, и потому он строгим тоном сказал:

— Немедленно встань, Гаспаро. Я уже говорил, что ни в чем тебя не виню. Более того, я очень тебе благодарен. Ты сделал все, что мог, и даже с лихвой. Встань сейчас же, иначе я и вправду обижусь.

— Вы не станете меня наказывать? — недоверчиво спросил Гаспаро. — Я знаю, что слуг порют и за меньшие промахи.

— Ты не слуга мне, а друг. — Ракоци наклонился и помог Гаспаро подняться. — Я и в дальнейшем рассчитываю на твою дружескую поддержку. Конечно, нечего ждать, что Лодовико станет искать с тобой встречи, но он вполне может связаться с кем-нибудь из других мастеров. Если ты что-нибудь узнаешь о нем, дай мне, пожалуйста, знать. — Он положил руки на широкие плечи Гаспаро. — Я знаю, ты пришел ко мне не затем, чтобы получить какую-то выгоду, и все же скажи: что я могу для тебя сделать?

Гаспаро мотнул головой, показывая, что ни в чем не нуждается, но в этот момент дверь открылась и в комнату вошла Деметриче. В руках у нее был поднос, ломившийся от еды. Огромный пирог с мясом еще дымился, издавая восхитительный аромат, над ним возвышался кувшин молодого вина.

— Амадео надеется, что это вам придется по вкусу, синьор Туччи, — сказала она, — Сейчас мы освободим в алькове местечко, и вы сможете прекрасно устроиться. Я сама часто там ем.

Деметриче пересекла комнату и подошла к небольшому столу, на котором грудой лежали книги в кожаных переплетах.

— Будьте любезны, синьор Туччи, переложите их куда-нибудь… хотя бы на тот сундук.

— Разумеется, донна.

Гаспаро взмок от усердия, перекладывая увесистые тома. Он страшно боялся что-нибудь уронить, но все обошлось, и мастер радостно улыбнулся.

Деметриче, посмеиваясь, следила за ним.

— Окно, правда, узкое, но из него чудный вид. На Сан-Лoренцо и Санта-Мария Новелла. — Она все стояла рядом, пока Гаспаро не сел. — Мы продолжим работу, а вы себе ешьте и не думайте ни о чем. Приятного вам аппетита.

Гаспаро кивнул в знак благодарности и вынул из-за пояса нож. Убедившись, что все идет хорошо, Деметриче вернулась к тиглю. Ракоци улыбнулся и мягко сказал:

— Вы — чудо, донна. Вы с ним управились гораздо лучше, чем я.

Она усмехнулась в ответ.

— Всем известно, что чужеземцы не очень учтивы. — Голос ее вдруг стал серьезным — Впрочем, со мной вы любезны всегда. И очень ко мне добры… скорее ради Лоренцо, чем из-за каких-то моих достоинств, но знайте, что я вам искренне за то благодарна.

Глаза их встретились. В янтарных светился вопрос, в темных угадывалось смущение.

— Ради Лоренцо? Да. Но лишь поначалу.

Ракоци отвернулся и взял в руки одну из колб.

— Сюда нужно добавить немного мадрасского масла. Достаньте его, пожалуйста, оно в сундуке за камином.

Сердце Деметриче колотилось так бурно, что ей пришлось постоять с минуту около сундука, прежде чем приступить к поискам необходимого ингредиента.

Вечерние сумерки что-то таили в себе, но Гаспаро Туччи не ощущал беспокойства. Он плотно перекусил, выпил вина и сыграл в шахматы с Руджиеро, немилосердно разменивая фигуры.

Низкий туман шел с Арио, придавая городу фантастический вид. Отойдя от палаццо, Гаспаро почувствовал, что становится сыро. Чтобы совсем не озябнуть, он обхватил плечи руками и какое-то время брел в полумгле, вслушиваясь в пение, доносившееся от монастыря Святейшей Аннунциаты. Раз там поют, значит, уже начало десятого… Мастер заторопился.

Возле реки туман сделался гуще, скрывая близлежащие здания. Гаспаро остановился, все было тихо, слышался лишь немолчный плеск волн. Он повернул вправо, уверенный, что выйдет на виа Торнабуони. Она спускалась к мосту Санта-Тринита, а там рукой подать до его ветхой лачуги, прятавшейся в тени церкви Санто-Спирито, где августинцы ночами гнусавят псалмы.

Подходя к мосту, мастер услышал голоса и хихиканье, вдоль реки брела подвыпившая компания — две женщины и трое мужчин. Гуляки во избежание неприятностей старались вести себя тихо — к пьяницам и блудодеям Савонарола был особенно строг. Гаспаро пожалел этих людей, он стоял в темноте, невольно подслушивая их разговор. Они обсуждали, куда бы пойти, чтобы заняться любовью. Скоро неприкаянная компания пропала в тумане, а Гаспаро, вздрогнув, понял, что совершенно закоченел.

Он быстро пошел вперед, ощущая ломоту во всем теле. Наконец в густой белой мгле проступили очертания знакомого ему с детства моста. Гаспаро вздохнул с облегчением, ступив на незримые плиты. Вдали из густой пелены выступали крыши домов. Шум реки сделался громче, казалось, будто за путником шагают тысячи ног. Гаспаро вздрогнул и замер, ему вдруг почудилось, что за ним действительно кто-то идет. Он постарался унять дрожь и прислушался, но в шуме реки ничего разобрать было нельзя, и мастер, несколько успокоившись, двинулся дальше.

Гаспаро уже миновал середину моста, когда вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку. Напуганный, он обернулся, чтобы ударить преследователя, но не успел сделать замах. Что-то вошло ему под ребро, отозвавшись во всем его теле пронзительной болью. Ошеломленный Гаспаро нащупал рукоятку ножа и попробовал его вытащить, однако работа эта была слишком тяжелой. Рядом стоял Лодовико, Гаспаро хотел ему что-то сказать, но не сказал, ибо усталость валила его с ног. Лодовико тут же пришел на помощь: он подхватил ослабевшего товарища на руки и понес к перилам моста. Темная тень полетела вниз, в воду, над которой клубился туман. Раздался всплеск, но Гаспаро Туччи его не услышал. Он был уже мертв.

Исповедь донны Эстасии Катарины ди Арриго Пармской, обнародованная по указу ее духовника — доминиканца Савонаролы — во Флоренции в святой праздник ангелов-хранителей 2 октября 1494 года.

ГЛАВА 12

Пренебрегая доброй половиной флорентийских законов, осуждающих расточительность, Массимилио испек огромный мясной пирог и в память о дружбе Аньоло с Лоренцо украсил его лавровым венком, сделанным из печеночного паштета, а внутри его можжевеловыми ягодами выложил имя почившего. Чтобы придать венку траурный вид, повар присыпал его молотым перцем.

Он вздохнул, понимая, что старался напрасно. Шла последняя ночь сентября, и недавняя смерть Полициано постепенно отодвинулась на второй план. Гостей палаццо Медичи вновь все более занимало продвижение войск французского короля.

Пьеро громогласно требовал, чтобы ему наполнили кубок. Он сидел за главным столом вместе с Фичино и многочисленными Торнабуони. Жена его, возглавлявшая дамский стол, покосилась на мужа, потом отшвырнула салфетку и покинула пиршество, но молодому Медичи все было как с гуся вода. Он повелел положить себе пирога и потянулся к вину.

— По-вашему, это мудро? — спросил менторским тоном Фичино, привыкший одергивать школяров.

— Платон свидетельствует, что даже Сократ напивался. Я это вычитал еще в детстве. Полициано учил меня греческому по «Философским беседам». Ох, как мне от него доставалось! Впрочем, что теперь говорить? Бедняга мертв, а ведь он был моложе отца.

Фичино поморщился и отвернулся.

Между столами прохаживался лютнист, наигрывая на своем инструменте меланхолические мелодии. Он приостановился возле Франческо Ракоци:

— Я вижу, вы ничего не едите.

— Да. Не могу.

Алхимик огладил свое черное одеяние и поправил серебряную цепочку, на которой висел талисман, изображающий солнечное затмение.

— От нас ушел не только большой острослов, но и блестящий ученый. А какие стихи он писал! — Лютнист говорил тихо, продолжая перебирать струны. — Молодому Буонарроти будет его не хватать. Вы знаете, он ведь мог быть и тонким, и нежным?

Ракоци встал.

— Я знаю.

Он кивнул лютнисту и отошел к буфету, где скучал Массимилио. Ракоци посмотрел на него и сказал:

— Прекрасная работа, амико. Каждое блюдо выше всяких похвал.

Глаза повара увлажнились.

— Это что-то вроде прощальных гастролей. Я служу дому Медичи с незапамятных лет. Но недавно мне намекнули, что все может закончиться. Во Флоренции сделалось тесновато для сторонников красных шаров.

— А ведь совсем недавно казалось, что республика и Медичи неразделимы, — сказал Ракоци, чтобы что-то сказать.

Гигант тяжко вздохнул.

— Если бы Лоренцо был жив… — Он махнул рукой и прикоснулся пальцем к усам. — Теперь Синьория смотрит в рот маленькому доминиканцу. И никто уже не глядит на Пьеро.

Ракоци покачал головой.

— Если вы решитесь уехать, я могу дать вам адрес одного человека. Его имя Артуро Пелигрино. Он сумеет устроить вашу судьбу.

Брови повара поползли вверх. С минуту он изучал лицо Ракоци, опасаясь, не шутят ли с ним.

Ракоци усмехнулся.

— Синьор Пелигрино генуэзский купец и живет на виа делла Дева Мария. Он скупает и продает драгоценные камни и пряности. Назовите только мое имя, и он сделает для вас все.

— Почему вы в этом уверены? — вырвалось у Массимилио.

— Потому что я — его торговый партнер. А еще потому, что синьор Пелигрино в отличие от меня любит вкусно покушать. Я же ценю в еде лишь ее запах, да и то далеко не всякий.

Словно в подтверждение своих слов, Ракоци снял с поминального пирога одну из можжевеловых ягод и раздавил ее в пальцах. Кивнув озадаченному великану, он вышел из зала и отправился бродить по дворцу. Ему надоели самодовольные крики Пьеро и болтовня гостей о французах. Этикет этикетом, но иногда человеку хочется покоя и тишины.

Определенной цели у Ракоци не было, но ноги сами принесли его к библиотеке. Он встал возле двери, спрашивая себя, позволительно ли ему войти. Лоренцо нежно любил книги, Ракоци разделял эту любовь. Даже злоязычный, ожесточенный Полициано словно бы становился добрее, вступая в царство фолиантов и манускриптов. А вдруг их призраки сейчас там? По спине Ракоци проскользнул холодок. Он досадливо передернулся и взялся за ручку, но тут чей-то неожиданный оклик заставил его обернуться.

— Сан-Джермано, — повторил Боттичелли. — Я вас ищу.

С плаща тяжело дышащего художника стекала вода, сапоги его были забрызганы грязью.

— Сандро, — произнес Ракоци, поворачиваясь. — Вот неожиданность! Мне сказали, что вас сегодня не будет.

— Я сам не знал, что приду, — ответил тот, снимая плащ и осторожно его встряхивая.

— Что с вами? — Ракоци понял, что живописец чем-то встревожен. — Вам нехорошо?

Сандро вытер лицо рукавом и тяжело облокотился о стену.

— Великий Боже, я даже не знаю, с чего начать.

— Говорите же наконец! Что случилось? — Сердце Ракоци пронизала острая боль. — Что-нибудь с Деметриче? Или нашли пропавшего Туччи? Не молчите же, Сандро. — Он топнул ногой.

Боттичелли досадливо мотнул головой.

— С Деметриче все, должно быть, в порядке. Вы видитесь с ней много чаще, чем я. О Туччи мне тоже ничего не известно. Нет, сударь, речь не о том. — Он глубоко вздохнул. — Я бы очень хотел, чтобы мое дело было связано с чем-нибудь достаточно для меня посторонним, но…

Ракоци догадался.

— Эстасия?

— Да, — кивнул Сандро и стиснул зубы. — Я только что из Сакро-Инфанте. — Он уронил плащ и схватил Ракоци за плечи. — Клянитесь своей бессмертной душой, что говорили мне правду о ваших отношениях с кузиной!

Огромные руки художника напряглись, в глазах его загорелось пламя.

Ракоци был озадачен. Ему не составляло труда вывернуться из недружелюбных объятий, но он ограничился тем, что спокойно сказал:

— Клянусь, что все мной вам открытое — правда. Клянусь своей жизнью, своей кровью и своей бессмертной душой.

— Вы не насиловали ее? Не подвергали пыткам и содомии? — Горящие глаза Боттичелли впились в Ракоци. Тот поначалу опешил, потом, облегченно вздохнув, рассмеялся.

— Ох, Сандро, какой вы все же чудак! Откуда у вас эти глупые подозрения? Ну разумеется, я ничего с ней такого не делал, я никогда не входил в нее по-мужски. Я доставлял ей удовольствие в удобной для нас обоих манере. Я уже говорил вам об этом, у меня нет причин вам лгать. А если сомнения продолжают вас все-таки мучить, то обратитесь к Эстасии, я думаю, что она…

Сильные руки, сжимавшие Ракоци, обмякли и опустились. Взгляд Сандро потух.

— Эстасия исповедалась.

— Вот как? Когда?

— Сегодня. Савонароле. Тот настоял, чтобы покаяние свершалось открыто. Я был там и слышал все. Она вас оболгала, она просто чудовище, Сан-Джермано, она, как я понимаю, задумала вам отомстить. Выходит, все ее благочестие показное, но… так ли уж в таком случае проницателен наш хваленый Савонарола? Он ведь поверил всему, что извергли ее святотатственные уста! Нет-нет, он знал, что она лжет, он просто сделал вид, что поверил. Он сам хотел, чтобы она ему солгала! — Сандро взглянул на Ракоци с отчаянием и болью. — Он решил с ее помощью вас погубить.

Ну вот все и случилось, подумал Ракоци. Это должно было случиться, этого следовало ожидать. Он почувствовал, что пальцы рук его сводит судорогой, ему стоило огромных усилий вновь их расслабить.

— Что же она все-таки говорила? — мягко спросил он.

В глазах Боттичелли вспыхнуло отвращение.

— Это гнусно. Незачем повторять.

— И все же? — Тон Ракоци был ровен.

Сандро вздохнул.

— Она говорила, что вы возлагали ее на церковный алтарь, и там…

Лицо Ракоци дернулось, как от удара.

— Что еще?

— Вам этого недостаточно? — спросил Сандро с неожиданным вызовом.

— Нет. — Этот шепот, казалось, сотряс стены палаццо — Нет, ведь мне следует быть готовым к защите. Обвинения вздорны, я с легкостью смогу их отмести.

— К защите? — ошеломленно переспросил Сандро, запуская пальцы в свои золотистые волосы. — Христос и все святые! — воскликнул он через мгновение. — О какой защите вы говорите, когда вам надо бежать? Она вас заклеймила, Франческо. Вы теперь — сам сатана. Вам нужно немедленно покинуть Флоренцию, иначе вас ждут арест и расправа. Защита? Да кто послушает вас?

— Сатана? — нахмурился Ракоци. — Что же она такое наговорила? Значит, вы полагаете, дела мои плохи?

— Да.

— А эта исповедь? Ее хотят обнародовать?

Сандро удрученно кивнул.

— Через день — в святой праздник всех ангелов. — Художник глянул на потолок, словно привлеченный искусной резьбой, покрывавшей потолочные балки, потом опустил глаза. — Нужна ли вам моя помощь? — спросил он, отводя в сторону взгляд.

Лицо Ракоци дрогнуло. Он понял, что творится в душе живописца.

— Нет. Благодарю вас, мой друг. Я справлюсь сам. Более того, во избежание неприятностей о нашей сегодняшней встрече не следует говорить никому.

Боттичелли побагровел.

— Мне стыдно, Франческо. Я трушу и ничего не могу с этим поделать — Он ударил себя кулаком по бедру. — Позвольте мне хоть чем-нибудь облегчить вашу участь.

— Чем же? — В голосе Ракоци не слышалось ни малейшего осуждения. — Поверьте, я справлюсь, Сандро. У меня есть для того и возможности, и друзья.

— Тогда внесите меня в их число, — быстро сказал Сандро. — Знайте, что бы с вами ни случилось, я целиком и полностью стою лишь за вас.

— Но люди об этом знать не должны, — предупредил его Ракоци. — Когда исповедь обнародуют, вам лучше оставаться в тени.

Его взгляд скользнул по плохо освещенному коридору и остановился на бронзовом изваянии, выступавшем из ниши. Аполлон настиг прекрасную нимфу, но — поздно, ноги Дафны[51] давали побеги, она превращалась в лавровый куст. Лоренцо любил эту статую, но Пьеро собирался ее продать. Ракоци уже вел с ним об этом переговоры.

— Ваша правда, — мрачно кивнул Боттичелли и вдруг встревожился. — Но шила в мешке не утаишь. Серджио знает, что я вас искал. Я справился у него, куда вы девались — Он погрузился в раздумье, затем усмехнулся: — Вам придется ударить меня. По лицу. Так, чтобы осталась отметина. Тогда я смогу сказать, что пытался вас задержать, но вы оказали сопротивление и сбежали. Они поверят, а я их направлю на ложный след. — Глаза художника загорелись. — Пожалуйста, Сан-Джермано! Должен же я вам хоть чем-то помочь!

— Что ж, если хотите…

Ракоци в последний раз взглянул на дверь библиотеки Медичи. Он вспомнил, как Лоренцо, впервые пригласивший его туда, благоговейно взял в руки том Данте и, мечтательно улыбаясь, сказал: «У меня семеро детей от жены и где-то, наверное, есть еще и другие. Но тут — мои самые любимые дети, это дети моей души». Воспоминание причинило ему острую боль.

— Франческо? — воскликнул встревоженно Сандро.

— Ничего, — сказал Ракоци, — ничего. Я просто отвлекся. У нас маловато времени, а?

— Да, — кивнул Боттичелли.

Он внимательно оглядел свои руки, затем совсем буднично произнес:

— Скоро выйдет указ о вашем аресте. Возможно, он уже принят. Его издаст Синьория, но — по воле Савонаролы. Ему нужно с кем-то расправиться, чтобы устрашить остальных. Не с вами, так с кем-то другим, не важно.

— Но для меня важно, чтобы этим другим не сделались вы. — Ракоци посмотрел на художника. — Еще раз благодарю вас, Сандро. За риск, которому вы подвергаетесь ради меня, за доброе ко мне отношение. Поверьте, я никогда этого не забуду.

Боттичелли смущенно кашлянул.

— Когда вы едете?

— Скоро. — Он искоса глянул на Сандро. — Вы уверены, что мне надо ударить вас?

— Да, иначе я не…

В ушах у художника зазвенело. Взор его помутился, он вытянул руки, хватаясь за стену, и чуть не упал — настолько сильной была внезапная оплеуха.

Сандро огляделся, когда получил возможность смотреть, и обнаружил себя в одиночестве. Его одетый в черное собеседник растворился в коридорах дворца.

Приказ об аресте Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

ГЛАВА 13

Переносной фонарь, который Деметриче держала в руках, бросал на ее лицо скудные отсветы. Войдя в потайную дверь, она тихо сказала:

— Они ушли.

Ракоци повернулся к ней, поправляя верховую накидку.

— Они поверили вам?

— Конечно. Почему бы им не поверить? Я позволила осмотреть все комнаты, они всюду сунули нос. — Молодая женщина поставила фонарь на ближайший сундук и села. — Я очень боялась. Они так грубы.

Она стиснула руки, пытаясь унять в них дрожь.

— Деметриче, — сказал Ракоци, играя дорожными крагами, — если вы так боитесь, уезжайте со мной. В Венеции никакой Савонарола нам будет не страшен. Я не хочу оставлять вас здесь.

Она покачала головой.

— Сан-Джермано, поймите, Флоренция — это мой дом. С ней у меня связано очень и очень многое. Я зачахну вдали от нее.

— Я понимаю, — сказал Ракоци тихо. — И много больше, чем вы полагаете.

— У вас за спиной долгая жизнь, — продолжала женщина, не слыша его слов. — Привязанность к какому-то одному месту вам может казаться глупой…

Ракоци, присевший на сундук, чтобы обуться, указал на подошвы своих сапог.

— Не правда ли, они несколько крупноваты? Тому есть причина. Вы знаете, что находится в них?

Его странный тон заинтриговал Деметриче.

— Нет.

Дрожь в руках женщины уже унялась, и глаза ее были полны любопытства.

— Земля, — коротко бросил Ракоци. — Почва моей родины. Без этой защиты я не смог бы перейти даже через ручей. Земля — моя жизнь. Так же, как кровь. А тоска все не гаснет. Вы страшитесь покинуть родные края, я знаю, как это больно.

Глаза Деметриче расширились. Какое-то время она молча смотрела на собеседника, потом сказала:

— Они говорят, что Гаспаро Туччи убили вы. Они думают, что вы принесли его в жертву.

— Конечно, — сказал Ракоци с отвращением. — Они будут распространять подобные слухи еще много дней. Приготовьтесь к этому, дорогая.

Наклонившись вперед, она сочувственно прикоснулась к его руке. Он осторожно поднес ее пальцы к своим губам.

— Вы не должны им перечить. — Ракоци говорил мягко, но тон его был серьезен. — Не пытайтесь меня защищать. Наоборот, соглашайтесь и осуждайте меня вместе со всеми. Напраслина скроет правду, которая для меня опасней, чем ложь.

— Но почему, Сан-Джермано?

— Потому, дорогая, — сказал он, натягивая на ноги сапоги, — что все эти выдумки в чем-то им очень близки, поскольку многие из них порочны и сами. Богохульный насильник — это пугало, щекочущее публике нервы. О нем поговорят и забудут. Иное дело вампир. Это что-то таинственное, что-то неизмеримо более мерзкое и отвратительное, способное настичь каждого в собственном доме. Вампир представляет реальную угрозу для всех. Его станут преследовать всюду, — Он встал, она тоже, он взял ее лицо в свои руки. — Деметриче, вы до сих пор мне доверяли. Будете ли вы и дальше мне доверять?

Она ощутила острую боль и закрыла глаза, чтобы сдержать слезы.

— Вы знаете мой ответ, Сан-Джермано.

Ракоци поцеловал ее в губы. Впервые, очень нежно и осторожно, затем отстранился и потянулся к кожаной сумке, лежащей на сундуке. Привязав ее к поясу, он сказал:

— Я принял меры, чтобы Иоахим Бранко вернулся в Сиену. Там ему будет спокойней, чем здесь. Псы Господни угомонятся не сразу.

Псами Господними называли доминиканцев, и Деметриче вздрогнула при этих словах.

— Я думаю, что меня оставят в покое. Что я для них? Мелкая сошка. У них ничего нет против меня.

Она ощутила предательскую слабость в коленках и втайне порадовалась тому, что руки ее не дрожат.

— Хотелось бы верить, — пробормотал Ракоци, доставая из сундука два длинных кинжала и упрятывая их в рукава. — Но все же соблюдайте предельную осмотрительность. И посылайте мне весточки, я буду их ждать. Руджиеро сейчас составляет бумаги, передающие палаццо в ваше распоряжение. В сундуках комнаты мер и весов имеется достаточно денег, чтобы оплачивать все налоги и держать нескольких слуг. Прежде чем я уеду, мы все подпишем. Задним числом, чтобы никто не мог посягнуть на ваши права…

Ей не хотелось вникать во все эти сложности.

— Подождите! — Она видела, что с ним что-то не так. — Вы и впрямь полагаете, что можете ехать? У вас такой утомленный вид.

— Посмотрел бы я на вас в моем возрасте, — пошутил Ракоци, пытаясь ее подбодрить. — Впрочем, вы заслуживаете прямого ответа. Я… я несколько голоден, но это не срочно. Я вполне смогу выдержать длительный путь. — Он снял с вешалки плащ и пошел к двери.

Деметриче не шелохнулась.

— Если я могу чем-то помочь, — произнесла она, внутренне содрогнувшись, — то… Вам вовсе незачем покидать свой дом голодным.

Ракоци замер, глаза его потеплели.

— О, дорогая!

Он усмехнулся и с нежным укором сказал:

— Посмотрите-ка на себя, вы побледнели от страха. В мраморной статуе больше податливости, чем в вас. — Ему хотелось к ней подойти, но не хотелось пугать, и он остался на месте. — Знайте, я беру кровь лишь у тех, кому это не претит. А вы хотите принести себя в жертву. Я благодарен вам за этот порыв. Я знаю, что он продиктован лучшими побуждениями, но — нет.

— Нет? — Глаза Деметриче расширились, она готова была рассердиться. — Если вы думаете, что я не смогу дать вам то, чего вы желаете…

Он помотал головой.

— Нет, Деметриче. Боюсь, этого не смогу дать вам я.

Он не оставил ей времени осмыслить сказанное и требовательным кивком указал на дверь.

— Время не ждет. Нам нужно подписать договор.

Деметриче покорно последовала за ним. На площадке парадной лестницы Ракоци остановился и тщательно закрыл потайную дверь.

— Я думаю, будет правильно, — сказал он, оглядывая панели, — если вы перекроете все входы в секретные комнаты, кроме того, что ведет в них со стороны кухни. Полагаю, палаццо обыщут еще не раз.

— Но для чего? — Деметриче вскинула брови. — Неужели вы думаете, что приор на это пойдет? Какой ему смысл дергать стражников понапрасну?

— Фактически Флоренцией правит уже не приор. А Джироламо своего не упустит. Ему явно захочется прибрать все это к рукам. По этой причине я и передаю палаццо под вашу опеку, — Он стал подниматься по лестнице.

Деметриче призадумалась, потом возразила:

— Но у женщин права иметь собственность нет. Синьория опротестует сделку, а потом пустит дом с молотка.

Ракоци уже стоял на верхней площадке.

— Поднимайтесь сюда. Мы заключим временное соглашение. Женщинам позволительно выступать в качестве доверенных лиц. Не забывайте только платить налоги, и никто — ни Синьория, ни Савонарола — не сможет претендовать на дворец.

Ее лицо выразило сомнение.

— Что ж, если вы так уверены…

Они вошли в кабинет.

— Налоги и собственность, милая донна, уважал даже Калигула,[52] хотя он далеко не был отмечен печатью небес. Впрочем… если такой печатью отмечен Савонарола, то рай совсем не похож на то, что о нем говорят. — Ракоци улыбнулся, — Деметриче, вам незачем волноваться. Если местные законники вознамерятся-таки лишить меня моей собственности, вас своевременно об этом предупредят.

Руджиеро, вышедший из-за письменного стола, почтительно ожидал, когда хозяин умолкнет. В руках он держат перо и внушительного вида пергамент.

— Все готово, хозяин. Осталось лишь подписать.

Ракоци, не глядя, подмахнул документ и передал его Деметриче.

— Прочтите внимательно, дорогая. — Он обернулся к слуге. — Ты хорошо все помнишь?

Руджиеро кивнул.

— Я уезжаю завтра в полдень. Сначала в Пизу, чтобы сбить со следа наших врагов. Из Пизы я поеду в Модену, затем в Милан и лишь оттуда — в Венецию. Я нигде не стану задерживаться, а в Пизе найму охрану, ибо опасность стать жертвой разбойников весьма велика. — Он говорил все это скучным голосом, словно студент, повторяющий выученный урок.

— Ты успеешь собраться? — спросил Ракоци. — Тебе ведь многое надо упаковать.

— Я все успею, — невозмутимо ответствовал Руджиеро. — Если меня попытаются задержать, я покажу папские грамоты, присланные синьорой Оливией. Даже Савонарола не осмелится встать у меня на пути.

— Надеюсь, — вздохнул Ракоци. — Что ж. В остальном поступай так, как сочтешь нужным. — Он забрал пергамент у Деметриче, свернул его, обвязал лентой и скрепил печатью ее концы.

Руджиеро подул на воск и, когда тот затвердел, вновь обратился к хозяину.

— Ваша лошадь ожидает внизу, — сказал он спокойно. — Турецкий жеребец. Он в хорошей форме и полон сил.

— Турецкий жеребец, — повторил Ракоци, вручая документ Деметриче. — Дорогая, еще не поздно все изменить.

Она покачала головой.

— Я остаюсь. А вам пора отправляться. Скоро совсем рассветет.

Он покорно кивнул.

— Я хочу, чтобы вы писали мне ежемесячно. Через Флоренцию проезжает много народу. Ученые, монахи, паломники. Для разбойников они не пожива, так что письма дойдут. При малейшей опасности дайте мне знать, и я тут же приму надлежащие меры. Если рядом не окажется подходящего человека, обратитесь к Сандро Филипепи, он сделает все возможное, чтобы выручить вас.

Деметриче пожала плечами.

— Хорошо, если это ваше желание, я сделаю, как вы хотите, но, по-моему, вы волнуетесь зря. Что может со мной случиться? Ваши деньги и покровительство дома Медичи гарантируют мне безопасность, поезжайте с легкой душой.

Вовсе не гарантируют, если в дело вступит Савонарола, подумал Ракоци, но ничего не сказал. Он направился к двери и тут же вернулся.

— Вы что-то забыли, Франческо?

— Я не хочу вас оставлять.

В этих словах прозвучала такая мольба, что Деметриче шагнула ему навстречу. В комнате воцарилась напряженная тишина.

Вдали послышался звук колокольчиков. Пастухи выводили овец на холмы.

Это решило дело.

— Нет, — покачала головой Деметриче. — Мешкать нельзя. Вам надо идти.

Темные глаза погрустнели, янтарные были спокойны.

— Благословите меня.

— Доброго вам пути. — Колокольчики продолжали звенеть, и женщина улыбнулась. — Вы верите в добрые знаки?

— Нет, — сказал Ракоци. — Я верю в вас.

Через мгновение его сапоги уже гулко стучали по мраморным плитам, устилавшим пустые коридоры палаццо. Руджиеро поклонился и вышел, Деметриче осталась одна.

Она подошла к окну, наблюдая за переменчивым небом. Из темно-серого оно сделалось серебристым, затем окрасилось в розовый цвет. Где-то захлопали двери, заскрипели колеса, от церкви донеслись колокольные перезвоны, к ним примешались крики утренних птиц. Раз-другой ей показалось, что она слышит удаляющийся цокот копыт, но звуки множились, и выделить из них какой-либо стало уже мудрено.

Письмо к Джироламо Савонароле, составленное Синьорией Флоренции.