Костры Тосканы

Письмо Марсилио Фичино венецианской поэтессе Кассандре Феделе.

ГЛАВА 1

Лунный свет в своем серебряном изобилии проливался на воды Большого канала, растворялся в золоте фасада Ка д'Оро и мягко мерцал на мраморной облицовке старинных домов и дворцов, подчас лишь драпирующей их внутреннее убожество и обветшалость. Зимняя ночь выдалась на удивление ясной, даруя спокойствие празднику Обрезания. Венеция отдыхала, ее не тревожили обычные для сезона шторма.

Внутри хорошо освещенного, но еще не вполне достроенного Дворца дожей звучала музыка, огромная веселящаяся толпа перетекала из зала в зал, всем хотелось отведать заморских вин, перепробовать диковинные закуски и насладиться пением специально сюда приглашенных датских и испанских певцов. Сам Агостино Барбариго бродил среди гостей, золотые пуговицы его живописного одеяния были расстегнуты, открывая взорам простую рубашку черного полотна. Помимо наряда дож выделялся из публики огромными живыми глазами, густой бородой и беретом невероятных размеров.

В одном из салонов со стенами цвета морской волны он увидел Франческо Ракоци, беседующего с Улиссо Вивиано, и остановился послушать их разговор.

— Если открытый в Атлантике Новый Свет и впрямь не является частью известной всем Индии, мы, венецианцы, должны устремиться туда, — быстро говорил молодой человек. — Подумайте, граф. Я молод — и уже капитан. Мне самой судьбой назначено быть в числе первых. Жаль оставлять эту землю на откуп Испании. Для начала будет достаточно всего трех судов. Я знаю людей, которым можно полностью доверять. Они завзятые моряки и жаждут отправиться в поиск. У вас два корабля, я добуду еще одно судно. Две трети прибыли ваши, вы их получите, практически ничем не рискуя.

— В самом деле? — Лицо Ракоци изображало вежливое внимание. Молодой Вивиано подступался к нему в третий раз и успел надоесть.

— Конечно. Подумайте, граф. Драгоценности. Золото. Пряности. Два-три рейса, и мы сделаем состояние.

— Да, если вас не захватят пираты, если суда не утонут и если аборигены встретят вас дружелюбно. — Ракоци покачал головой.

Барбариго решил вмешаться.

— Оставь его, Вивиано. Кого ты хочешь обогатить? Граф и так несметно богат, а потом — он тебя знает. Или ты позабыл, как пару лет назад потерял его судно? Что ты сделал с ним? Продал? Разбил о рифы? — Дож отвернулся от капитана и обратился к Ракоци: — На золото, подаренное вами школе Святейшего Иоанна, можно было бы снарядить полдюжины таких экспедиций. Этот вклад не сулит вам прибыли, но Венеция ценит его.

Лицо Вивиано разочарованно вытянулось. Дож взял Ракоци за руку и потянул за собой.

— Он честен, честолюбив, но деньги давать ему глупо. Впрочем, вы ведь и сами все знаете, тут не о чем говорить.

Они вошли в соседнюю комнату, еще не отделанную. Стены ее были покрыты фресками только наполовину.

— Как вам все это? Мне в общем нравится, но хотелось бы, чтобы остальное дописал Боттичелли.

— Так попросите его.

Тон Ракоци был равнодушен.

— Я просил. Но он отказался, — вздохнул дож. — Что с вами, Франческо? Сегодня вы не походите на себя.

Ракоци покачал головой.

— Просто мысли мои сейчас далеко. Сегодня первое января. Лоренцо, будь он еще жив, исполнилось бы сорок девять. Флоренция могла бы сейчас ликовать, но он умер, и она стонет, раздавленная железной пятой. Савонарола окреп настолько, что борется с Папой, с каждым днем он становится все сильней.

— Вы получили дурные известия? — спросил Барбариго.

Взгляд Ракоци потемнел.

— Нет, хотя иных я не жду. Почта что-то задерживается.

— Это бывает. Зима нынче суровая, да и разбойников всюду полно. В сентябре убили моих двух посыльных, купцы в панике, им не переправить товар. — Дож пожевал губами. — Послушайте, Ракоци, мне нужен совет. Вы ведь родом из Трансильвании?

— Да. Но не бывал там давно. — Он не стал уточнять насколько.

— Вы знали короля Матиаса? — бесцеремонно спросил дож, и Ракоци понял, что за этим вопросом последуют и другие.

— Не очень-то хорошо. Мы редко виделись с ним. Он был человеком умным и храбрым и часто ездил в Неаполь, поскольку того хотела его вторая жена. Рим и Флоренция относились к нему с уважением. А почему он вдруг вызвал ваш интерес?

— Матиас предлагал Венеции объединиться с Венгрией в борьбе против турок. Я склонялся к союзу, ибо выгоды казались мне очевидными. Но теперь Матиас умер, а Ласло,[54] его преемник, молчит. Я точно знаю, что мое послание дошло до него, но до сих пор не получил никакого ответа. И не пойму почему.

— А что вам от него нужно?

— Я пригласил его приехать в Венецию, чтобы мы могли без помех кое-что обсудить.

Ракоци усмехнулся.

— Король Добже? Что с ним обсуждать? Не сомневайтесь, он к вам приедет, но только если его австрийские хозяева разрешат. Добже — прозвище Ласло, и означает оно «соглашатель». Не забывайте об этом.

Барбариго покачал головой.

— Именно этого я и боялся. Хорошо, я попробую отправить второе письмо. Если ответа не будет, постараюсь договориться с Францией. Хотя у французов меньше причин нам помогать. — Он покосился на голую стену. — Доживу ли я до момента, когда тут все будет закончено? Надеюсь, что доживу.

Дож нахмурился и пошел к двери. Внезапно что-то его осенило, он повернулся и громко спросил:

— Вы не знакомы с донной Кассандрой Феделе?[55] Ее стихи просто прелестны. Так вот, на днях она получила письмо. Из Флоренции. — Дож бросил на Ракоци многозначительный взгляд. — Она здесь. Возможно, вам стоит ее разыскать.

— Благодарю вас, синьор. Я постараюсь найти эту донну.

Ракоци сомневался, что станет кого-то искать. О чем ему говорить с пожилой знаменитостью? К его удивлению, она сама отыскала его.

Кассандра Феделе была очень миниатюрна, но держалась с большим достоинством и при всей своей хрупкости обладала удивительно звучным голосом — музыкальным и чрезвычайно густым.

— Сан-Джермано? — спросила она, приближаясь. — Вы — граф Франческо Ракоци да Сан-Джермано, не так ли?

Известность и возраст позволяли ей вести себя независимо. Подойти первой к мужчине — неслыханная в венецианском обществе вольность, но такой знаменитости сходило с рук практически все.

— Весьма польщен, донна Кассандра, — сказал Ракоци, поклонившись. — Я уже много лет восхищаюсь вашим талантом. Полициано еще во Флоренции показывал мне ваши стихи.

— О, Аньоло. Мне очень его не хватает. — Поэтесса вздохнула, но ни тени печали не мелькнуло в ее живых и умных глазах. — Мы можем поговорить? — Прежде чем Ракоци успел что-либо ответить, она сделала новый выпад: — Никогда не думала, что черное может выглядеть так элегантно. Мы по сравнению с вами просто павлины, вы затмеваете всех.

Ракоци внутренне усмехнулся и нанес ответный удар.

— Нетрудно выглядеть элегантно, если в основе костюма черный узорчатый бархат, а его прорези отделаны серебром. Я всего лишь подстраиваюсь под свой талисман, — он прикоснулся к медали, изображающей солнечное затмение, — вот весь секрет.

Она одобрительно улыбнулась.

— Прекрасно, прекрасно. Люблю изящные перепалки. Вы во Флоренции освоили этот стиль?

— Нет, — кратко ответил он, следуя за своей дамой к алькову. — Вы не поверите, если сказать вам где.

Донна Феделе опустилась на узкий диванчик и пригласила Ракоци сесть рядом.

— Меня весьма беспокоит Фичино. Вы ведь его знаете, да?

— Немного. — Это был осторожный ответ, но донна Кассандра не смутилась нимало.

— Недавно я получила письмо. Марсилио в нем не похож на себя, он подавлен, напуган. Вы разбираетесь во флорентийских событиях лучше, чем я. Не хотите ли ознакомиться с этим письмом и высказаться по поводу его содержания?

Ракоци бросил на собеседницу изучающий взгляд, потом учтиво кивнул.

— Я к вашим услугам. Назначьте мне время и место.

— Незачем так затрудняться, — возразила Кассандра. — Письмо у меня с собой, я надеялась, что вы не откажете мне, и рада, что не ошиблась.

Она потянулась к маленькой старомодной укладке, пристегнутой к ее поясу, и вынула из нее скатанный в трубку пергамент. Протянув его Ракоци, женщина выпрямилась и замерла, словно бы превратившись в собственное изваяние.

По мере того как глаза Ракоци пробегали по строчкам письма, лицо его делалось все мрачнее, но он продолжал читать. Раздался хруст, голова Ракоци дернулась, он побледнел и бросил скомканный лист на колени.

— Простите, донна Кассандра. Я не…

Ракоци смолк, пытаясь расправить злополучный пергамент.

В серых строгих глазах мелькнуло сочувствие.

— Тут не за что извиняться. Как я понимаю, кто-то из ваших близких попал в беду?

— Деметриче Воландри, — потерянно произнес он. — Они посадили ее в тюрьму. — Губы его скривились, как у обиженного ребенка.

На смену обиде пришла ярость, но он сумел обратить ее в гнев. Он знал, что ярость — плохой помощник. А гнев побуждал к действию и был подобен дождю во время засухи или огню костра в студеную ночь.

Когда он поднялся, поэтесса кивнула.

— Вы хотите уйти? Дож устраивает банкет. Вы обидите его, если уйдете.

— Он знает, что я на людях не ем. — Ракоци протянул донне письмо. — Я должен поблагодарить вас, синьора. Новости очень плохие, но… ничего. По крайней мере, теперь мне ясно, что делать. — Он дернул цепочку, свисавшую с его шеи, и сжал в руке талисман, полыхнувший рубиновым светом. — Письмо отправлено в ноябре. Нет ли у вас вестей более свежих?

Донна Феделе молча свернула пергамент и убрала его в поясную укладку. Она уже собиралась что-то сказать, но ее отвлекли. Какой-то щеголь с лютней в руках подлетел к ней и почтительно поклонился.

— Я положил два ваших стиха на музыку, уважаемая Кассандра, — затараторил он с сильным французским акцентом. — Если позволите, я их вам напою.

Ракоци нравился этот француз, ему пророчили блестящее будущее, однако сейчас он появился некстати. Впрочем, Кассандра и сама это поняла.

— Вы слишком добры, — сказала она. — Я очень хочу вас послушать. Но здесь чересчур шумно, и это будет мешать. Приезжайте-ка лучше завтра ко мне, мы прекрасно поладим.

Музыкант просиял.

— Вы чудо, мадам, — заявил он и поспешил к своим сотоварищам — сообщить, что выиграл заключенное с ними пари.

— Нет ли у вас других вестей из Флоренции? — повторил Ракоци, когда музыкант ушел.

— Вестей нет. Но есть один человек, — сказала Кассандра. — Он поляк, изучает язык и год пробыл в Риме, а два дня назад прибыл сюда. Он проезжал через Флоренцию, дорогой Сан-Джермано. Вам стоит его дождаться, он обещался быть здесь.

Донна Феделе поджала губы, потом сказала:

— Правда, вам будет трудненько с ним столковаться. Вы в этом убедитесь, как только послушаете его итальянский! Год жизни в Риме не прошел бы бесследно и для барана, но тут… — Она покачала головой. — Я ничего не имею против польских ученых, однако не понимаю, почему Борджа носится с ними.

— Я говорю по-польски, — ответил Ракоци, игнорируя попытку втянуть его в обсуждение гуманитарной политики Папы. — Я непременно его дождусь.

Женщина улыбнулась. Ее словно бы забавляло неловкое положение Ракоци. Ему не терпелось уйти, но он был вынужден поддерживать вежливую беседу.

— Вы, кажется, вознамерились оставить Венецию, да? Если так, постарайтесь вернуться скорей. Я ведь уже в годах, и времени у меня мало. Больше всего на свете я не люблю глупцов. Знакомство с вами доставило мне истинное наслаждение. Почему бы нам не продолжить его? Мне хочется, например, знать, что вы думаете о развалинах, обнаруженных близ Удины прошлой весной.

Он был обязан ей слишком многим и потому спросил:

— Вы говорите о Каза-Соле?

— Да, — ответила она и указала на веселящуюся толпу. — Для большинства из них эта находка мало что значит. Но вы-то знаете, насколько она важна?

— Ну, — осторожно произнес Ракоци, с деланым безразличием пожимая плечами, хотя в его темных глазах замерцали странные огоньки. — Возможно, там некогда находился храм солнца.

— Или, — продолжила донна Кассандра, искоса наблюдая за собеседником, — там помещалось что-то в своем роде единственное, чему сейчас названия нет.

— Возможно, — кивнул рассеянно Ракоци и вдруг встрепенулся: — Вы должны извинить меня, донна Кассандра. Мне неловко прерывать нашу беседу, но я вижу моего управителя и мне просто необходимо переговорить с ним прямо сейчас. — Он вежливо поклонился, дама поклонилась в ответ.

— Что ж, Сан-Джермано, дела есть дела. Не смею вас больше задерживать, однако надеюсь, что мы еще вернемся к этому разговору. И непременно дождитесь поляка, — крикнула она ему вслед, потом села удобнее и устремила свой острый взгляд на влюбленную парочку, проскользнувшую за оконную занавеску. Дурачки надеются уединиться там, где уединиться нельзя.

Джан-Карло заметил Ракоци и принялся проталкиваться к нему сквозь толпу. Он был просто великолепен в бирюзовом венецианском кафтане и белых бриджах с гульфиком, перевязанным яркими, прикрепленными к поясу лентами. Его лицо лоснилось от удовольствия и выпитого вина.

— Сан-Джермано! — развязно воскликнул он. — Я так рад вас видеть!

Ракоци двинул его локтем в бок и прошептал:

— Ступайте за мной.

Джан-Карло от изумления икнул, но беспрекословно последовал за патроном. Они вошли в небольшой зал, где шла карточная игра. Поглощенные своим занятием игроки не обратили никакого внимания на вошедших. Ракоци скорым шагом прошел в дальний угол и встал возле окна.

— Боюсь проявить неучтивость, патрон, — заговорил, понижая голос, Джан-Карло, — но вид у вас просто ужасный. Вы бледны, как известка. Вы не больны?

— Нет.

Он смотрел на Джан-Карло, прикидывая, насколько предан ему этот красивый тридцатитрехлетний мужчина. Ракоци не сомневался в его порядочности, однако люди меняются и легко поступаются принципами под страхом смерти или тюрьмы. Не раз и не два ему приходила в голову мысль открыться венецианцу, но осторожность все-таки побеждала. Вот и сейчас он ограничился лишь тем, что сухо спросил:

— Не знаете ли, где можно пошить одежду на человека вроде меня менее чем за неделю?

Джан-Карло ничем не выдал своего удивления, за время службы у Ракоци он привык ко многим вещам.

— Возможно, Аттилио мог бы. Он всегда шьет для вас и работает очень быстро.

— Нет. Только не Аттилио. Ему это покажется странным. А кто шьет одежду вам?

— Эудженио, но иногда я обращаюсь к Сабине Нимбо. — Он кашлянул. — Патрон, что все это значит?

Ракоци не ответил.

— Спросите, не возьмется ли она за срочный заказ? Весьма срочный и хлопотный. За неделю все должно быть готово. Мне понадобится много одежды, в основном венгерского стиля. И главное — яркой.

— Яркой? — переспросил Джан-Карло. — Вы ведь не носите ничего яркого.

Ракоци отмахнулся.

— Мне надо попасть во Флоренцию. И как можно скорее.

Глаза Джан-Карло расширились. Известие явно ошеломило его.

— Но ведь они вас сразу же арестуют!

Что с ним? Он спятил? Или всего лишь пьян? Нет, он не пьет, значит, все-таки спятил! Джан-Карло нахмурился, не зная, что тут сказать.

— Только в том случае, если поймут, что я — это я, — сказал Ракоци ровно. — Но кто станет арестовывать племянника беглеца, приехавшего заявить права на имущество дяди? Коротко стриженный, плохо говорящий по-итальянски венгр в ярких национальных одеждах вряд ли вызовет у кого-нибудь подозрения. Людей, близко меня знавших, там уже нет. Только Сандро Боттичелли…

Ракоци вдруг замолчал. Почему Сандро не сообщил ему о том, что произошло с Деметриче? Он осознал, что эта заноза его беспокоила с тех самых пор, как донна Кассандра показала ему письмо. Фичино писал о многом, но о Сандро не обмолвился и словечком, это позволяло предположить, что с живописцем все хорошо. А ну как этот вывод ошибочен? Что, если Боттичелли, попавший в немилость, тоже томится в тюрьме?

— Патрон? — нерешительно окликнул Джан-Карло, отвлекая Ракоци от тревожных раздумий.

— Я передам вам свои мерки. Отнесите их завтра Сабине Нимбо и скажите, что восемь дней — крайний срок. Цена не имеет значения. Если необходимо, пусть наймет себе в помощь кого-то еще. Объявите, что каждая швея сверх запрошенного будет получать по пять золотых за каждую рубаху или камзол.

Джан-Карло пожал плечами.

— Конечно же, я договорюсь обо всем, но вы суете голову в пасть крокодила. Кто-нибудь все равно может узнать вас. Например, ваша домоправительница. Как ее зовут? Деметриче?

Лицо Ракоци потемнело.

— Она в тюрьме. Именно потому я и еду.

— В тюрьме? — Джан-Карло поморщился и какое-то время молчал, приводя свои мысли в порядок. — Тогда вам тем более нельзя туда возвращаться. Она, возможно, уже на вас донесла. Вы ведь не знаете, почему ее арестовали?

Как ни горько было Ракоци выслушивать это, он все же нашел в себе силы внутренне усмехнуться. Джан-Карло просто струхнул. Он боится, что хозяин предложит ему отправиться в опасное путешествие вместе, и потому всеми силами пытается отменить этот вояж.

— Оказавшись в тюрьме, вы так бы не рассуждали. Я еду, и кончено. Времени у нас мало.

— Да-да, — пробормотал Джан-Карло, краснея. Он любил этого человека и потому пытался отговорить его от безрассудной затеи. — Тогда возьмите с собой кого-то еще. Меня или Руджиеро. Вам ведь нужен помощник. Они все равно могут посадить вас в тюрьму. Как племянника бежавшего от них человека.

Ракоци помотал головой.

— Сомневаюсь. Им нет в этом выгоды. Единственное, что они могут сделать, это ограничить время моего пребывания там. Что ж, в таком случае придется поторопиться. Как бы там ни было, а Деметриче следует освободить.

— Патрон, — осторожно начал Джан-Карло, испытывая большую неловкость, — а вы не задумывались о… о другом? Что ваша экономка уже… Простите, но ведь это возможно.

— Вы полагаете, что Деметриче мертва? — резко спросил Ракоци. — Да. Я думал об этом. И потому хочу навести справки. Скоро здесь будет один человек, я, правда, с ним не знаком, но мне шепнули, что он только что из Флоренции. Надеюсь, беседа с ним что-нибудь прояснит.

Джан-Карло позволил себе возразить:

— Здесь масса народу. Как вы узнаете, кто вам нужен?

Ракоци усмехнулся.

— Я знаю, что он поляк. Это будет нетрудно.

— Ах вот как.

Венецианец понял, что проиграл, и склонил голову, признавая свое поражение.

— Значит, одежда должна быть яркой?

— Чем ярче, тем лучше. И главное — венгерского кроя. Больше пышности, вышивки, не скупитесь на жемчуга. Я хочу выглядеть как венгерский вельможа.

Они помолчали.

— Вы давно не бывали на родине, да?

— Да. Очень давно. — Взгляд Ракоци погрустнел. — Джан-Карло, позаботьтесь, чтобы все было в порядке. Сообщите Теодоро из Кавардзере, чтобы он ожидал меня в Кьоджа. Пусть выберет самых быстрых и выносливых скакунов. Я хочу в первый день добраться до Понтеллагоско, а во второй — до Болоньи.

Джан-Карло побледнел.

— Святой Филипп! Вы же загоните лошадей!

— Велите Теодоро приготовить подставы. У нас есть лошади в Пьетрамала?

— Да. Они у Диониджи Фано из Боско. Четыре кобылы и два жеребца.

— Хорошо. — Ракоци потер в нетерпении руки, — Какой они масти? Есть там хотя бы одна не серая?

— Да, кажется, одна из них белая как снежок.

— Пусть мне ее подготовят для въезда в город. — Он взглянул на удивленное лицо Джан-Карло. — Мы основательно запутаем их. Вся Флоренция знает, что Сан-Джермано носил только черное и не держал никаких лошадей, кроме серых.

— Гонца к Теодоро я пошлю на рассвете. — Джан-Карло потер лоб. — Итак, яркая одежда в венгерском стиле, подставы на всем пути до Флоренции и белая кобыла от Диониджи Фано. — Он вскинул глаза к потолку, словно ища там защиты. — Вы ничего не забыли?

— Нет, это все, — кивнул Ракоци. — Теперь я поговорю с польским ученым и тут же уйду. Велите Рикардо подогнать к сходням гондолу.

— Все будет сделано. — Джан-Карло облегченно вздохнул.

Пробираясь к выходу из дворца, он широко улыбался. На душе у него было сумрачно, но этого не должен был видеть никто.

Письмо польского ученого Аптека Кожелвы, написанное на его родном языке и адресованное Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

ГЛАВА 2

Чтобы достичь Флоренции, ему потребовалось шесть дней. Скорость, возможная летом и невероятная для зимы, когда на дорогах то снег, то лед, то вода. Он сменил четырнадцать лошадей. Одна расколола копыто — между Кьоджей и Пьетрамала, на старой горной тропе. Ракоци хотел сократить путь, но в результате вынужден был убить покалеченное животное. Потом он часа три брел пешком по замерзающей слякоти к небольшой деревушке, где отогрелся и взял мула. Это был хороший урок.

С болью в душе и ломотой во всем теле он смотрел на крыши Флоренции, красные от закатного солнца. Он знал, что следует поспешить, иначе городские ворота закроются и ему придется искать пристанища в одном из окрестных монастырей. Ракоци тронул повод, белая кобыла, издав тихое ржание, стала спускаться с холма.

— Я знаю, — сказал Ракоци, поглаживая гриву усталой красавицы. — Ты хорошо потрудилась, но надо еще потерпеть. Осталось совсем немного. Скоро ты отдохнешь и поешь. — Он выпрямился в седле и принял горделивую позу.

На его счастье, ворота Санта-Кроче были открыты, их охраняли трое улан, вооруженных швейцарскими пиками. Стражники нетерпеливо переминались с ноги на ногу, ожидая, когда умолкнут церковные колокола.

Всадник на белой кобыле успел подскакать к ним с последним звоном вечернего благовеста, служившего знаком, что ворота можно закрыть. Стражники с немым изумлением оглядели зеленый плащ, отороченный мехом куницы, и высокие сапоги, в каблуках которых поблескивали драгоценные камни. Богатая меховая шапка, золотая серьга. Незнакомец выглядел очень внушительно и держался надменно. Одна рука его крепко сжимала поводья, вторая была упрятана в русскую муфту.

— Ваше имя? — спросил капитан, преграждая всаднику путь.

— Жермен Ракоци. Я еду из Венгрии. — Капитан шевельнул пикой, белая кобыла прянула в сторону, но незнакомец непринужденным движением ее осадил. — Солдат, отойдите назад. Вы пугаете лошадь.

К такому обращению капитан не привык, он невольно попятился. Властность приезжего вызывала зависть и восхищение. Чтобы не потерять лица, страж приосанился и решил задать чужаку еще пару вопросов.

— Ответьте, зачем вы прибыли в этот город, синьор?

— Заявить свои права на имущество. Я — племянник Франческо Ракоци да Сан-Джермано, и все, чем он владел здесь, — мое, — ответил Ракоци, намеренно путая ударения.

— А вам известно, что ваш дядюшка бежал из Флоренции под угрозой ареста? — спросил капитан, и глаза его самодовольно блеснули.

— Где находится палаццо да Сан-Джермано, солдат?

Капитан был озадачен.

— Я сказал, что ваш родич покинул этот город под угрозой ареста.

Ракоци невозмутимо кивнул.

— Вполне возможно. Так где же?

— Поезжайте на север. К монастырю Святейшей Аннунциаты. — Капитан ткнул рукой в купол Санта-Мария дель Фьоре, поскольку тот скрывал остальные ориентиры. — Только учтите, дворец сейчас пуст. Там нет никого. Никто вас не встретит. Там никто не живет. — Он говорил короткими фразами, решив, что так чужаку будет понятней.

— Пуст? — Ракоци вскинул брови. — Почему? За имуществом должен кто-то приглядывать. Я возмущен. Скажите, солдат, — обратился он к капитану, — что случилось? Куда подевалось доверенное лицо моего дядюшки?

— Я не уполномочен отвечать на такие вопросы, — злорадно улыбнулся «солдат» и отошел в сторону, уступая дорогу. Ну вот, подумалось Ракоци, сейчас этот служака помчится докладывать, что в город приехал племянник еретика. Он постоял, пока ворота не заперли, и тронул кобылу. Охранники глядели ему вслед. Когда приезжий скрылся за поворотом, они опустились, покряхтывая, на колени и, склонив головы, стали молиться, как того требовали новые уложения Синьории.

Флорентийские улицы были мрачны, великолепные статуи, некогда их украшавшие, то ли разбили, то ли куда-то убрали. Голые стены, холодные темные окна. Ракоци сделалось не по себе. Над входом в церковь Сан-Марко белело полотнище с красной надписью: «Восславим муки Христовы!» Он подъехал к палаццо. На стене его тоже виднелась надпись. Короткая и выразительная: «Сатанист!»

Да, Флоренция изменилась! Чем же Савонарола сумел ее взять? Уж не тем ли, что странным образом походил на Лоренцо? Тот тоже диктовал Синьории свою волю и бросал вызов Папе, а горожане рукоплескали ему. Для Флоренции отлучение доминиканца от церкви было лишним доказательством его благочестия в противовес чудовищной развращенности Борджа, слухами о которой полнился католический мир.

Ракоци спешился, толкнулся в незапертые ворота и повел свою кобылу к конюшне, не обращая внимания на оскорбительные рисунки, пятнавшие облицовку палаццо. В основном это были фигурки рогатых и хвостатых существ, снабженных воздетыми фаллосами невероятных размеров. Он подумал с иронией, что Эстасия обвинила его не в том, что было, а в том, чего не было, но чего бы ей очень хотелось. Вот парадокс, правду она все-таки утаила, ибо правда могла сокрушить и ее.

Он приоткрыл дверь конюшни и понял, что там побывали. Большая часть упряжи пропала, с одной из повозок сняли даже колеса.

— Входи, Гелата, — сказал Ракоци, потянув за узду.

Кобыла, прядая ушами, неохотно пошла за ним. В ее огромных глазах словно застыл большой знак вопроса. Она явно не понимала, почему тут так холодно и нет других лошадей.

Ракоци накинул поводья на брус и огляделся. В одном из ящиков обнаружилось немного зерна.

— Маловато, милая, но на вечер должно хватить, а завтра посмотрим.

Он взял лопату и нринялся чистить стойло, примыкавшее к стене главного здания и защищенное от сквозняков. Работа его успокоила. Расчистив площадку, Ракоци заглянул на чердак. К счастью, солома там еще оставалась, сухая и без затхлого запаха. Ракоци вилами покидал ее вниз, соорудив для Гелаты основательную подстилку. Покончив с этим, он завел лошадь в стойло, потом насыпал в кормушку зерна и наносил воды из бочки, стоявшей под водостоком.

Убедившись, что с лошадью все будет в порядке, он оставил конюшню и, двигаясь ощупью по узкому переходу, вышел во внутренний двор. В полумраке не было видно, цела ли мозаика, но тратить время на поиски факела ему не хотелось. В конце концов, не важно, цела она или нет, все равно сейчас ничего не поправишь.

Он вошел в главное здание и зябко поежился, гулкие звуки шагов нарушили тишину. Пахло плесенью, мебель была опрокинута, под большинством из окон валялись скомканные портьеры.

Ракоци затопила волна гнева. Быстро взбежав по лестнице на площадку, он ощупал резные панели и успокоился, обнаружив, что с ними все хорошо. Теперь следовало спуститься в подвал и посмотреть, что творится на кухне.

Там, к его удивлению, царили порядок и чистота. Утварь находилась на месте, в огромном камине лежали дрова, словно бы дожидаясь, когда к ним поднесут тлеющий трут. Ракоци невольно задумался, что сталось с его поваром, но тут же выбросил эти мысли из головы. Сейчас куда важнее было развести огонь в очаге, тогда по скрытым в полу и стенах здания трубам пойдет тепло и постепенно обогреет палаццо. Сухая растопка занялась моментально. Ракоци облегченно вздохнул и прислонился к разделочному столу. Когда жадное пламя окрепло, он забил зев камина поленьями, чтобы жар держался подольше, опустил решетку и проверил, открыты ли вьюшки.

Дверь хода, ведущего к потайным комнатам, подалась легко, но Ракоци открывал ее осторожно, прислушиваясь, не заскрипит ли где арбалетная тетива. Все обошлось, и он стал подниматься по лестнице уже почти без опаски, но с чувством брезгливости, ибо ему пришлось заподозрить в предательстве свой собственный дом. Ощущение было не из приятных, и все же в комнату, примыкавшую к алхимической лаборатории, он также проник с некоторой заминкой. Эта комната служила его личным прибежищем, и, затеплив свечу, Ракоци не обнаружил в ней никаких перемен. Узкая койка, стоявшая у дальней стены, была аккуратно прибрана, в сундуке, похоже, никто не рылся, и «Орфей» Боттичелли, являвшийся, в сущности, портретом Лоренцо, по-прежнему висел на стене. Ракоци посмотрел на картину и вновь спросил себя: почему Сандро ничего ему не написал? В голове его тут же зароились тревожные мысли.

Со свечой в руках он обследовал лабораторию и нашел ее в полном порядке. На одном из длинных рабочих столов лежали листы пергамента с заметками, сделанными рукой Деметриче. Перебрав их, Ракоци понял, что его помощница не сидела сложа руки. Слабая улыбка осветила его лицо, но быстро исчезла — беспокойство вновь овладело им.

Деметриче в тюрьме, но что же со слугами? С Аральдо, Пасколи, Гвалтьере, Мазуччо? Где Амадео? Ему надлежало быть тут!

Возможно, кто-то бежал, а кого-то арестовали, но не имелось способа выяснить это прямо сейчас. Утро должно было дать ответы на все вопросы. Ракоци вернулся к себе.

Спустя четверть часа он уже крепко спал на своей жесткой кровати. Днище ее было двойным, его заполняла земля, оберегавшая сон Ракоци на протяжении многих веков.

Обращение настоятеля собора Сан-Марко Джироламо Савонаролы к богобоязненным гражданам Флорентийской республики.

ГЛАВА 3

Он покинул палаццо с рассветом. Мостовые Флоренции блестели от льда, под ногами хрустело, и Ракоци, отягощенный пышной одеждой, передвигался весьма осторожно. Бархатная шляпа, золотая серьга и парчовый камзол, отделанный в обшлагах горностаем, привлекали к нему внимание редких скромно одетых прохожих, но он только вскидывал подбородок и продолжал идти ровным шагом, делая вид, что ничего не замечает вокруг.

На виа Нуова Ракоци счел необходимым потоптаться на месте, словно бы соображая, куда направить шаги. Он свернул к одному дому, потом к другому и только потом постучался в нужную дверь.

Ветер, задувавший с холмов, нес мелкий снег, и Симоне Филипепи скорчил недовольную мину, увидев, что гость ему не знаком.

— Вот что, любезный, — сказал повелительно Ракоци, — извольте ответить, не здесь ли живет живописец, именуемый Боттичелли?

Разглядев незнакомца, Симоне помрачнел совсем. Щеголь, стоявший на пороге, всей повадкой своей и манерами живо напоминал о том, что потеряла Флоренция с приходом Савонаролы.

— Да, это его дом, но он в молельной. — Симоне хотел было закрыть дверь, но мешкал, не находя для этого предлога, а посетитель, похоже, не понимал, что его не желают впустить.

— В молельной? — У Ракоци сжалось сердце. — А когда он освободится? Мое имя Жермен Ракоци. Я должен увидеть его.

Он знал, что за этим последует.

— Ракоци? Значит, вы во Флоренции? И у вас хватило наглости явиться сюда?

Ракоци недовольно поморщился.

— Успокойтесь, любезный. Я и сам знаю, что мой дядюшка что-то у вас натворил. — Он подбоченился и заявил: — Но меня это никак не касается. Я приехал сюда по вопросам наследства, и господин живописец должен мне кое-что пояснить.

Симоне понял, что обознался, и разозлился еще больше.

— Приходите позже, — сказал он, намереваясь захлопнуть дверь.

Та захлопнулась, но гость оказался в прихожей. Как он это проделал, осталось тайной. Симоне вытаращил глаза.

— Ну хорошо, я могу подождать. Впрочем, дело важное и отлагательства не терпит. Сообщите господину художнику, что его ожидают. — Гость нетерпеливо поморщился и притопнул ногой.

— Как будет угодно синьору, — пробормотал подавленно Симоне. — Но… позвольте вам сообщить, что во Флоренции не принято входить в дом без приглашения.

Ракоци вскинул бровь.

— В самом деле? А мне говорили, что благочестию здесь открыты все двери. И что юношам из Господнего воинства приглашения вообще не нужны. Не может быть, чтобы меня обманули!

Симоне только хрюкнул в ответ и поспешил удалиться. Непрошеный гость улыбнулся, заметив, что он свернул не к молельной, а к мастерской. Оставшись один, Ракоци осмотрелся. В просторной прихожей этого дома обычно висели готовые работы Сандро, дожидаясь, когда заказчики их заберут. В прежние времена это была чувственная воздушная живопись на античные темы. Теперь сюжеты переменились и краски их потускнели. Распятый Христос, опечаленная Мадонна, скорбные лики великомучеников… Ракоци невольно поежился. Лицо святого Себастьяна показалось ему странно знакомым. В пронзенном стрелами юноше художник изобразил себя.

— Брат примет вас. — Симоне улыбнулся, заметив, что посетитель вздрогнул. — Я вижу, — добавил он, — что вам нравятся эти картины. Они не могут не восхищать. Сандро теперь много работает во славу Господню.

Ракоци покачал головой. Симоне расценил этот жест, как одобрительный и, одушевившись, продолжил:

— Смотрите, с каким целомудрием Пречистая Дева принимает посланца небесного. В глазах ее кротость, в них нет и намека на святотатственный плотский восторг. Сандро совершенно переменился, отринув свои заблуждения, и перестал потворствовать низким страстям. Он ждет вас, ступайте за мной, сударь.

Симоне повернулся и зашагал в глубину дома. Ракоци в полной растерянности побрел следом за ним.

Сандро стоял у стола, заваленного набросками. Морщин на его лице прибавилось, в рыжевато-коричневых волосах пробилась сильная седина. Пристально взглянув на вошедших, он с неохотой отложил в сторону лист бумаги.

— Вы родственник Франческо да Сан-Джермано?

Ракоци невозмутимо кивнул.

— Вам говорили, что вы на него очень походите?

— Я знаю. — Ракоци покосился на Симоне. — Синьор Филипепи, могу ли я побеседовать с вами наедине?

Шумно вздохнув, Сандро обратился к брату:

— Симоне, я уверен, тебе есть чем заняться. Чуть позже я тебя позову.

Окаменев от возмущения, Симоне какое-то время сверлил брата глазами, потом резко повернулся и, громко хлопнув дверью, ушел.

Повисло молчание, затем Ракоци, указав на эскизы, спросил:

— Можно взглянуть?

— Сделайте одолжение. — Сандро отошел в сторону. Ракоци склонился к столу. — Ваш дядюшка обладал тонким вкусом. Теперь таких знатоков во Флоренции нет.

Взяв в руки пару набросков и повернувшись к окну, Ракоци сдвинул брови.

— Можно узнать, над чем вы работаете?

Сандро нервно взъерошил свою шевелюру.

— Тема библейская. Избиение младенцев. Но у меня ничего не выходит. Вот, посмотрите. О чем говорит вам эта рука? Ни о чем ровным счетом. А она должна пробуждать сочувствие, жалость. Или это лицо? Оно неживое, как маска. — Он забрал у гостя эскизы и швырнул их на стол. — Все много хуже, чем в худших вещах Леонардо. Я молюсь, но молитвы не помогают. В последнее время мне все труднее писать, — Боттичелли раздраженно поморщился и потер руками лицо.

Ракоци промолчал. Сандро говорил правду. Эскизы были бездарны. Художник терял талант.

— Впрочем, все это не важно. Что вас сюда привело? — Сандро потряс головой, пытаясь сосредоточиться. — Надеюсь, не какая-то скорбная весть? Например, о смерти да Сан-Джермано? Это было бы уже чересчур.

Ракоци пристально глянул на живописца.

— Нет. Он жив и здоров. Меня заботит другое.

Сандро облегченно вздохнул.

— Вот и прекрасно. Смертей слишком много. Я рад, что с Франческо все хорошо. Мне очень его не хватает. Я сам убедил его покинуть Флоренцию, а теперь об этом грущу. Мне почему-то кажется, что он сумел бы справиться со всеми напастями и остановить надвигавшуюся на город беду. То, что сейчас происходит, ужасно! — Боттичелли потряс руками и замер, потерянно глядя на них. — Я не хочу во всем этом участвовать! Но у меня нет другого пути. Мне приходится принимать их, я молюсь вместе с ними и пишу то, что они велят. Я предаю сам себя и становлюсь все более одиноким. Флоренция изменилась. Вместе с ней изменился и я.

Ракоци молча слушал, он понимал, что художнику следует выговориться. Хотя выплескивать эти признания первому встречному было не очень-то благоразумно с его стороны. Похоже, Сандро и сам понял это. Он опустил руки и глухо пробормотал:

— Надеюсь, вы никуда не пойдете с доносом? Мое положение и без того достаточно шаткое. — Лицо его отразило сильнейшее замешательство. — Сам не знаю, зачем я все это сказал. Просто вы очень походите на своего родственника, а тот…

Ракоци усмехнулся и сказал на чистейшем итальянском:

— Посмотрите-ка на меня. — Он снял шляпу, бросил ее на стул и согнал с лица остатки высокомерия.

Сандро замер, потом отшатнулся, его золотистые глаза загорелись.

— Франческо?

— Да, это я.

Он видел, что Боттичелли колеблется, и стоял, выжидая. Сандро теперь набожен. Еще неизвестно, как он воспримет внезапное возвращение еретика.

— Боже, вы сумасшедший!

Ракоци только пожал плечами.

Сандро медленно обошел вокруг стола, затем порывисто бросился к гостю и крепко обнял его.

— Сумасброднее человека я еще не встречал! Господи боже, вы хоть себе представляете, что вас ждет, если кто-то узнает, что вы — это вы?

— Да, представляю, — мягко сказал Ракоци, отстраняясь. Он не раз видел воочию, как поступают с вероотступниками, но не стал об этом говорить.

— Так зачем вы вернулись?

— Затем, — слова Ракоци звучали спокойно, — что Деметриче Воландри в тюрьме. И я намерен оттуда ее вызволить.

Сандро смутился. Судорожно сглотнув, он сказал, отводя взгляд:

— Это практически невозможно. Вы лишь добьетесь того, что арестуют и вас.

— Что они собираются с ней сделать? — Дыхание Ракоци пресеклось.

— Пока неизвестно. — Сандро в растерянности рухнул на стул и замер, не сводя с гостя жалких, измученных глаз. — Но… как вы узнали? — Ракоци промолчал. Боттичелли беспокойно дернул бровями и уставился в пол. — Ну да, я сам… я первый должен был вам обо всем сообщить, но… меня так зажали. Постоянная слежка, доносчик-брат, я не имел возможности написать вам ни строчки! — Он замолчал и хватил себя кулаком по колену. — Нет, это ложь! Я мог извернуться, я мог найти какой-нибудь способ, но струсил. Я недостоин вашей дружбы, Франческо. Они запугали меня.

— Сандро, амико, — сказал Ракоци, — успокойтесь. Вам не стоит себя так корить. — Он прошелся по комнате и вновь подошел к Боттичелли. — Я вас ни в чем не виню.

— Зато я себя обвиняю. — Сандро досадливо дернул плечом. — Я ненавижу себя.

Ракоци вздохнул, он не знал, что тут сказать. Людям свойственно каяться задним числом и носиться со своими несчастьями, не замечая бед и горестей близких. Если Деметриче жива, то все, возможно, и обойдется.

Если же нет…

Сандро заговорил снова:

— Не буду ничего обещать, потому что сам себе плохо верю, но я готов вам помочь. Вам же не стоит слишком на меня полагаться. Однако что-нибудь сделать я все же смогу. Итак, теперь вы племянник графа Франческо Ракоци да Сан-Джермано. Как вас зовут?

— Жермен.

— Жермен Ракоци. Что ж, хорошо! Я постараюсь быть вам полезным. — Он посмотрел в окно и нахмурился. — Теперь говорите — в чем?

— Достаточно, если вы будете держать мою тайну в секрете. — Ракоци прислонился к столу. — Впрочем… надо бы срочно узнать, где содержится Деметриче. Если она, конечно, жива.

— Она жива. Но времени у вас мало. Доминиканцам не терпится кого-нибудь сжечь. — Сандро покачал головой. — Аутодафе во Флоренции! Кто мог бы в это поверить?

Ракоци помрачнел.

— Вы шутите, Сандро!

— Нет, не шучу. Эти четыре года отбросили наше просвещенное общество на сто лет назад. Что будет дальше, трудно себе представить.

— Где держат узников? В местной тюрьме?

— Нет. Их увозят из города. Кажется, в окрестные замки. Но конкретно ничего неизвестно. — Он пожал плечами и встал — Я попробую это выяснить. У Эстасии. Возможно, она что-то знает. А возможно, и нет.

— У Эстасии? — переспросил Ракоци. — А откуда ей знать?

— О! — Сандро передернулся. — Она теперь — шишка. После того как приняла монашеский сан, Эстасия стала кумиром толпы и первой фигурой в клике Савонаролы. Люди сбегаются, чтобы послушать ее вдохновенные гимны. Она их на ходу сочиняет и имеет огромную популярность. Такому успеху мог бы позавидовать и Лоренцо, хотя его песенки тоже были у всех на устах.

— Погодите, Сандро. Вы хотите сказать, что сестра Эстасия и ваша кузина — одно и то же лицо? — Ракоци хлопнул ладонью по столу. — Я должен был догадаться! Монахиня, приобщенная к таинствам! Так это она? Ну да, это вполне в ее духе! А я — абсолютный глупец! — Он был не на шутку взволнован. — Вот уж не думал, что Эстасия облачится в сутану. И что же, она ей идет? А как же мужчины? Разве они уже стали ей не нужны? Ни за что не поверю: она слишком чувственна. Ей постоянно надо себя ублажать.

— Сначала она была одержима дьяволом, — хмуро сказал Сандро. — Но это ей вскоре наскучило. Возможно, вскоре ее утомит и Господь. — Он взял со стола какой-то рисунок и тут же резко его отшвырнул.

Ракоци понял, что тронул запретную тему, и на минуту умолк. Потом, прикоснувшись к руке живописца, произнес:

— Узнав, где находится Деметриче, вы очень поможете мне. Но если у вас не получится, ничего страшного не случится. Я сам найду способ ее отыскать. Я ведь зашел не за помощью, а убедиться, что с вами ничего не стряслось.

— Я недостоин подобного отношения, — пробормотал Сандро. — Я сделался слишком пуглив.

— Ну-ну, Боттичелли. — Ракоци начал сердиться. — Перестаньте себя казнить. — Он бросил косой взгляд на неоконченные работы. — Лучше скажите, когда вы почувствовали, что стали хуже писать?

Лицо Сандро вновь сделалось жалким.

— Около года назад. Когда взялся за все это. — Он оглядел свои руки и отвернулся к окну. — Но я не связываю одно с другим. Просто мне уже за пятьдесят, и моя сила уходит.

Яркие лучи солнца заполнили мастерскую, словно бы возражая этим словам. «Сила Сандро уходит, а день ее лишь набирает, — подумал Ракоци. — Надо идти».

— Если я найду вам заказчиков на стороне, вы согласитесь уехать отсюда?

Не поворачиваясь, Сандро спросил:

— Вы говорите о себе?

— Возможно. Но есть и другие.

Сандро вздохнул.

— Нет. Я утратил талант. То, что я рисую сейчас, недостойно внимания. Такое может нравиться только священникам и тем, кто стремится на небеса. — Он неуверенно улыбнулся и вдруг без всякого перехода спросил: — Скажите, у вас еще сохранился «Орфей», заказанный мне Лоренцо?

— Да, он висит в моей спальне. Его не нашли.

— Я хотел бы, чтобы вы мне его возвратили. — Сандро потупился, потом поднял голову и принялся разглядывать потолок.

— Но… зачем?

Боттичелли сложил молитвенно руки и с отчаянием в голосе произнес:

— Четвертого марта я должен сжечь его на костре. Я поклялся предать все свои языческие работы огню.

— Это глупая шутка, — быстро сказал Ракоци.

Глаза Сандро были серьезны.

— Это не шутка, Франческо. Клятву слышали многие, и четвертого марта я сделаю то, что сказал.

— Нет! — Ракоци охватило холодное бешенство. — Что за безумный бред? — Он схватил Боттичелли за плечи. — Вы же художник! И хотите убить свое прошлое? Тогда объясните хотя бы, зачем это вам?

Сандро дернулся, стряхивая с себя руки гостя, и отошел от окна.

— Затем, что тогда меня оставят в покое. Вы знаете, что такое покой? — Он ронял слова безразлично, словно совсем не заботясь, слушают его или нет. — Я был здесь, а вы сбежали, Франческо. Вы жили в Венеции, а они терзали меня.

— Покой? — Ракоци усмехнулся. — Очнитесь, амико, покой — это смерть! — Он сам словно очнулся и посмотрел вокруг невидящим взором, в его голосе появилась мольба. — Послушайте, Сандро. Я понимаю, вы много вынесли, но ваше решение — большая ошибка. Вы будете мучиться, вы не найдете покоя, ибо тому, что вы собираетесь сделать, названия нет. Это хуже, чем убивать детей, ведь те могут хотя бы кричать, звать на помощь. А ваши работы на помощь не позовут. Они безгласны, безропотны, они уязвимы. И невыразимо прекрасны, ибо устремлены к свету, к добру.

Ракоци сделал глубокий вдох и продолжил:

— Там, на столе, лежат ваши эскизы. Избиение младенцев — скорбная тема. Зачем вы мучаетесь над ней? Чтобы пробудить в сердцах сострадание? Тогда почему же его нет у вас? Ваша акция много хуже библейской, ведь детей по приказу жестокосердого Ирода убивали солдаты, а не их собственные матери и отцы. Слышите, даже Ироду не пришло в голову повелеть им такое, а вы по своей воле идете на этот безумный шаг! Опомнитесь, Сандро! Прекрасное так легко уничтожить. Вы стремитесь к покою, к спасению, но спасение не достигается кровью, огнем и мечом.

Он ощутил сильное жжение в груди и остановился, чтобы глотнуть воздуха. Сандро молчал, и Ракоци вновь захлестнула ярость. Голос его обрел твердость металла.

— Я не верю ни в небеса, ни в ад. Но сейчас мне хочется, чтобы преисподняя все же существовала и чтобы люди, подобные Савонароле, вечно мучились там за свои преступления. Откажитесь от своей клятвы, Сандро. Умоляю! Иначе она вас раздавит. Вы сами себе ничего не простите потом.

Поглядев на Сандро, он понял, что говорил впустую. Глаза живописца были мрачны. Голос его прозвучал тихо и ровно:

— Я выслушал вас.

— Но, Сандро!

— Довольно. Я сделал выбор. И свое решение не изменю. — Он открыл дверь и позвал Симоне.

Тот где-то замешкался, и Боттичелли вновь обратился к гостю:

— Думаю, нам незачем больше встречаться. Ради спасения Деметриче я сохраню вашу тайну, но теперь вам лучше уйти.

— Сандро, прошу вас.

— Прощайте.

Живописец холодно поклонился и закрыл дверь мастерской.

Письмо Оливии-римлянки, написанное на обиходной латыни и адресованное Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

ГЛАВА 4

На придорожных полях поблескивал снег. Дыхание Ракоци стало прерывистым. Белая кобыла с трудом взбиралась на холм. Небо над головой темнело, и гораздо скорее, чем того хотелось бы всаднику.

— Ну же, Гелата, осталось немного. Я знаю, ты тоже устала. Будет досадно, если мы и тут ничего не найдем. Давай-давай, дорогая!

Четвертый день он рыскал по этим холмам, каждый раз избирая новое направление. Сандро сказал, что всех обвиняемых увозят из города, но не за сотни же миль. Рассудив, что поездка к узилищу не должна отнимать у конвоя более трех часов, Ракоци принял эту дистанцию за максимально допустимое расстояние и приступил к поискам Деметриче.

Сегодня он двигался зигзагами на восток и уже обнаружил на пути своего следования множество пустующих вилл и несколько брошенных биваков — то ли военных, то ли разбойничьих.

Выехав на вершину холма, он заметил вдали древний замок, обнесенный высокой стеной. Ракоци придержал Гелату и всмотрелся в мрачное каменное строение, пытаясь понять, живет там кто или нет, но разобрать не сумел и спешился, чтобы увести кобылу с дороги. Теперь его радовало, что масть лошади была белой, ибо она сливалась со снегом, лежащим в леске. Ракоци завел Гелату подальше и, привязав ее к дереву, пошел к угрюмой громаде, одиноко чернеющей на фоне хмурых небес.

Продираясь сквозь мелкий кустарник, он напомнил себе, что надежды его могут не оправдаться, ибо так бывало уже несколько раз. Но ему ничего не оставалось, как методично продолжать поиски, осматривая все попадавшиеся навстречу строения, мало-мальски пригодные для содержания в них заключенных. Это был самый окольный путь к цели, но иного у него не имелось. Замысел проследить за выезжающими из города доминиканцами пришлось забраковать. И Гелата, и Ракоци были слишком заметны. Монахи могли заинтересоваться держащимся в отдалении всадником, и ни к чему хорошему это бы не привело.

Подобравшись к замку поближе, он увидел, что из трех его дымоходов выбивается дым, и облегченно вздохнул. Там кто-то есть, а это уже немало. Правда, древняя цитадель могла служить оплотом разбойникам, но эту мысль Ракоци сразу отбросил. Крепостные ворота распахнуты, вокруг не видать ни дозорных, ни караульных. Разбойники, являвшиеся в своей массе беглыми мародерами, так себя не ведут.

Вдали послышалось пение. Ракоци постоял, отдыхая, потом скользнул в тень, отбрасываемую стеной. Двор замка пересекала группа доминиканцев, они направлялись к часовне. Пение становилось все громче, потом смолкло. Ракоци заглянул в ворота, монахи ушли.

Убедившись, что двор опустел, Ракоци прокрался к замку и, стараясь как можно мягче ступать, пошел вокруг него, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Он похвалил себя за то, что надел коричневый плащ, практически незаметный на фоне каменной кладки. Он верил в удачу, но та не спешила ему улыбаться. Дверей с этой стороны замка не было; более того, пространство между крепостной стеной и цокольным этажом здания становилось все уже, пока не превратилось в тупик. Ракоци встал, раздумывая, что предпринять. Идти назад ему не хотелось. В этот миг до него долетел какой-то глухой звук.

Ракоци поднял голову. Звук повторился. Это был кашель. Ракоци присмотрелся, кашель шел из окна.

Узкое и прямоугольное, оно находилось локтях в шести от уровня его глаз, выше и чуть правей виднелись другие окошки. Он примерился и полез вверх по стене, цепляясь за расщелины кладки. Они были недостаточно широки, чтобы служить опорой для обычного человека, но Ракоци обладал известной сноровкой, и, кроме того, ему играл на руку маленький рост. И все-таки дело шло медленно. Прошло какое-то время, прежде чем он добрался до места и заглянул в темный проем.

Человек, сидящий в углу мрачной кельи, вновь закашлялся, звякнули цепи, кашель был надрывный, сухой. Ракоци понял, что жить узнику осталось недолго, и лицо его потемнело. Жаль, на обратном пути несчастного можно было забрать.

В другой келье стояла кровать, и двое мужчин полулежали на разных ее концах, угрюмо косясь друг на друга. Они молчали. Ракоци уловил волну исходящего от них страха и, отшатнувшись, полез выше.

Еще одна келья, но женщина, в ней заключенная, на Деметриче не походила. Это была старуха, закутанная в какую-то рвань. Встав на колени, она творила молитву. Помочь ей было нечем, он снова сдвинулся вправо и обнаружил себя над бездной, ибо здесь стена замка нависала над краем утеса, уходящего вниз.

Выше виднелись еще два окна, под ними имелось что-то вроде уступа, но камень от времени крошился и осыпался. Однако ноги на нем держались, и Ракоци остановился, чтобы передохнуть.

Окно очередной кельи было забито досками, он заглянул в щель. Кровати там не имелось, на полу узилища валялся тюфяк, на нем — спиной к наблюдателю — кто-то лежал. Ракоци присмотрелся. Спящая женщина свернулась клубком, подоткнув под себя рваную юбку. Цвет ее показался ему странно знакомым, Женщина шевельнулась, на тюфяк упала светлая с рыжинкой коса.

— Деметриче, — выдохнул Ракоци и взобрался чуть выше.

Устроившись поудобнее, он принялся разбирать доски. Он старался действовать тихо, чтобы, во-первых, не напугать спящую, а во-вторых — не привлечь шумом монахов. Две доски вынулись довольно легко, третья не поддавалась. Ракоци усмехнулся. О вампирах болтают всякое. Например, существует мнение, что они могут произвольно менять форму своего тела, благодаря чему свободно проскальзывают через любой лаз. Сейчас это свойство ему очень бы пригодилось, но он, вероятно, какой-то ущербный вампир.

Он снял последнюю доску и прихватил две другие, потом, примерившись, отбросил их от себя, чтобы они, падая, не задели за стену. Далеко внизу раздался глухой звук, не громче того, что издает ботало на шее коровы. Ракоци удовлетворенно кивнул, подтянулся и влез в окно.

Теперь перед ним встал вопрос: как разбудить спящую? Деметриче спросонок может и закричать. Ракоци приник к полу и на четвереньках пополз к лежащей. Она шевельнулась, но он был уже рядом. Узкая маленькая ладонь зажала женщине рот.

Деметриче резко дернулась, вцепившись зубами в его руку.

Укус был силен, но Ракоци не ослабил хватки, хотя и не ожидал такого отпора. Деметриче бешено отбивалась, мыча что-то невнятное. Они все же пришли, эти похотливые лжесвятоши, она давно замечала в глазах их недобрые огоньки! Что ж, она лучше умрет, чем уступит их домогательствам!

Ракоци понял, что долго так продолжаться не может, и, откатившись в сторону, встал.

— Деметриче, — сказал он тихо. — О, Деметриче! Успокойтесь, прошу вас. Это всего лишь я.

Она резко села, привалившись к стене, и взглянула на человека, протягивавшего ей руку. Грудь ее бурно вздымалась.

— Это я, Деметриче, — повторил Ракоци, и она узнала его.

— Сан-Джермано?

Ужас не уходил из ее глаз. Она столько о нем думала в последнее время, что боялась поверить в реальность происходящего. Это сон, наваждение, это плод больного воображения! Сан-Джермано сейчас в Венеции! А она сходит с ума!

— Тише, тише, карина, — шепнул он.

— Сан-Джермано? — повторила она и схватила его за руку. Это была живая рука. Она нежно и властно потянула Деметриче к себе, и та, покоряясь ей, встала. Это был Сан-Джермано! Реальный, живой. Она попыталась что-то сказать и пошатнулась. Он осторожно и бережно ее поддержал.

— Дорогая.

— Это вы, — прошептала она. — Вы вернулись. Вы меня разыскали.

— Да, — сказал он и поцеловал ее в губы. — Да, — сказал он еще раз и повторил поцелуй.

Деметриче затрепетала. Голодная, истощенная, она вдруг ожила и потянулась к нему. Так крокус тянется к вешнему солнцу. Неодолимо, восторженно, невзирая на холод и снег. В ней вдруг шевельнулось желание — глубокое, сильное. Такую тягу она испытывала только к Лоренцо, но тот умер, и ей казалось, что ее чувственность умерла вместе с ним. Она смутилась, осознавая, что рада ее возвращению, и замерла, не зная, как дальше быть.

Они еще раз поцеловались, и это ей показалось естественным. Их тени поцеловались тоже — в квадратике света, идущего от окна. Он помолчал, потом уронил обреченно:

— Ах, Деметриче! Чем мне доказать вам, как много вы значите для меня?

Она глядела на него и тряслась, у нее прыгали губы.

— Господи, да вы же замерзли! — встревожился Ракоци. Он снял с себя плащ, подбитый беличьим мехом, и быстрым движением укутал ее.

Ей стало тепло, она благодарно вздохнула и неожиданно для себя рассмеялась.

— Если бы вы сразу сделали это, я, возможно, не стала бы вас кусать.

Он улыбнулся в ответ.

— Я растерялся. Я очень тревожился, Деметриче.

Она кивнула и о чем-то задумалась. В глазах ее промелькнула тень. Его глаза тоже стали серьезны.

— Когда очередное письмо не пришло, я стал сам не свой, я не находил себе места. Мне надо было выехать сразу, а я все на что-то надеялся, все ждал каких-то вестей. Узнать обо всем мне помогла случайность. — Он нахмурился и досадливо дернул щекой. — И вот я здесь, но эти стены, карина… Они чересчур отвесны, вам не спуститься по ним. Вам придется еще потерпеть, но не отчаивайтесь, прошу вас. Пройдет какое-то время — и я вытащу вас!

Она отмахнулась, все это было не важно. Она не знала, как подступиться к вопросу, которой всерьез ее волновал:

— Скажите, то, что вам… присуще, это… ммм… сопряжено с чем-то отталкивающим?

Ракоци понял, что она имеет в виду. Он сглотнул подкатившийся к горлу ком и осторожно ответил:

— Нет. Если только… вам не отвратителен я.

— Но… — Она запнулась, но тут же переборола себя. — После всего, что у нас будет… я стану такой же, как вы?

Он позволил себе улыбнуться.

— Не после первого раза. И даже не после второго. Это может произойти лишь в том случае, если мы… зайдем за черту. Или если вы захотите не только давать, но и брать.

Нахмурившись, она принялась обдумывать эти слова, шевеля беззвучно губами, словно прилежная ученица, повторяющая урок. Она так увлеклась этим процессом, что не сразу почувствовала, что его рядом нет. Он передвинулся, он отступил, чтобы дать ей время принять решение, и жаркая волна благодарности затопила ее.

Она посмотрела ему в глаза, и стены кельи раздвинулись. Потолок сделался небом, пол — океаном, тюфяк, набитый соломой, — обетованной землей. Не говоря больше ни слова, они шагнули друг к другу. Ракоци принялся расплетать ее тяжелую косу, она, не двигаясь, ожидала, прижимаясь к нему.

И все же какая-то неловкость не исчезала. Деметриче вздрогнула, когда его горячие руки коснулись ее груди.

— Нет, — быстро сказала она и села. Так начинал их игры Лоренцо. Было что-то неправильное в том, что и он делает так.

Он, казалось, нисколько не удивился и сел рядом с ней, ожидая, когда она успокоится. Деметриче не смотрела в его сторону — зачем смотреть, если рядом сидит чужой человек? Он ждал, она знала, что он ждет, и сердилась. Его присутствие раздражало ее. Но секунды бежали, и постепенно дыхание женщины сделалось ровным, она шевельнулась, подвинулась, прислонилась к нему спиной. Это было как глоток горячего вина на морозе. Она отстранилась, потом придвинулась ближе и, привыкая к новому ощущению, закрыла глаза.

Его плащ был на ней, он служил ей защитой, он лелеял ее независимость, она доверяла ему. И напрасно, ведь он умел раскрываться. А когда предательство совершилось, оказалось, что у изменника есть союзники. Юбка, блузка, сорочка также предали Деметриче и открыли дорогу завоевателю, но она не стала их в этом корить. Разрешение от долгого воздержания было ошеломляюще бурным и затопило жаркими волнами все ее истосковавшееся существо.

Потом произошло и то, чего она больше всего боялась, однако во всем этом не было ничего неприятного. Наоборот, щемящая нежность, которую она испытала, возродила в ней новую жажду любви.

Ночью она спала — и просыпалась под темными звездами его глаз. Он обнимал ее, и его губы и руки тут же дарили возлюбленной то, чего не смогла подарить ей вся ее прошлая жизнь, кроме двух-трех недель короткого счастья с Лоренцо.

Вечность сменялась вечностью, и все же перед рассветом он вынужден был оставить ее. Он спускался по отвесной стене, объятый холодным туманом, словно бы ниспосланным на округу именно для того, чтобы укрыть его от взоров охранников, лениво перекликающихся где-то внизу.

Деметриче, истомленная и счастливая, осталась лежать на ветхом матрасе, согретом его теплом.

Письмо Руджиеро к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

ГЛАВА 5

Несмотря на базарный день, церковь Сан-Марко была переполнена, а прихожане все прибывали. Они уже стояли в проходах, и невысокому статному чужеземцу пришлось проталкиваться через толпу.

Он далеко не пошел и остановился в дверях, одетый в великолепный камзол темно-золотистого шелка. Его тяжелая бархатная шляпа была отделана жемчугами, с бедра свисала короткая золотая рапира. Темные живые глаза привлекавшего к себе всеобщее внимание щеголя с большим любопытством оглядели собравшихся, среди которых толклись и чиновники Синьории, и именитые уважаемые купцы.

Хриплые звуки органа, вторившие торжественным песнопениям, смолкли, через какое-то время затихли и голоса. Месса кончилась, лица богобоязненных флорентийцев обратились к Савонароле.

Ракоци в полной мере мог оценить, сколь велика власть маленького аббата. Мужчины, вытянув шеи, затаили дыхание, женщины подались, заломив молитвенно руки, вперед, глаза их были полны обожания. У него защемило сердце, он вспомнил, где видел такие глаза. На лицах фанатичных вавилонянок, восторженно наблюдавших, как их детишек бросают в огонь — в угоду жестокосердному богу Ваалу.

— Пришло время, — провозгласил Савонарола, — вспомнить о муках Господних. Рождественские празднества минули, пора задуматься о том, какую ужасную смерть принял Спаситель, чтобы избавить всех нас от погибели. — Он угрожающе глянул на прихожан, словно бы обвиняя каждого из присутствующих в мученической смерти Иисуса Христа. Уверившись, что мысли собравшихся устремились в нужное русло, проповедник кивнул. — Плоть его раздирало железо, раны Господа кровоточили, но он со смирением сносил все страдания! Он умер безропотно, с кроткой улыбкой, не бросив мучителям ни слова упрека, но… ради чего? — Савонарола вновь сделал паузу и посмотрел на слушателей. — Разве кто-то из вас достоин подобной жертвы? Разве ваши деяния праведны? Разве вы проводите жизнь свою в помыслах о спасении ваших бессмертных душ?

Два старика рухнули на колени, их прерывистое дыхание разносилось по всей церкви.

— Вы идете к причастию, надеясь на милость Божию, но что оно значит для вас? Вы полагаете, что кусочек хлеба, положенный в рот, оградит вас от вашей же скверны? О лицемеры! Вы утверждаете, что поклоняетесь Господу, а сами цепляетесь за свои привилегии и кичитесь своим положением, лелея в сердцах своих тщеславие и порок! — В глазах его засветилось презрение. — Вас просят о малом, а вы отказываете и в малом? Так не надейтесь на снисхождение, когда попросите вы!

По рядам прихожан прокатилось волнение, многие женщины зарыдали. Ракоци опустил голову, чтобы никто не мог видеть его глаз.

— Я призываю вас отринуть мирское, но вы упираетесь. Вы прячете от Христова воинства роскошные вещи, ибо не в силах отказаться от них. Когда придет ваш час и вы отправитесь в ад, разве помогут вам эти никчемные безделушки? Разве они спасут вас, разве облегчат ваши страдания? Нет! И вы будете горько о том сожалеть!

Проповедь длилась десять минут, но на процедуру причастия ушло более часа. Прихожане нескончаемой вереницей текли к Джироламо. В хвост этой длинной очереди встал, к удивлению многих, и расфранченый чужак. Руки его были набожно сложены, голова склонена.

Зеленые глазки Савонаролы злобно сверкнули. Жертва сама шла в расставленные силки. Он небрежно приложил крест к губам пожилого торговца и воззрился на Ракоци. В церкви установилась мертвая тишина.

— Вы соблюдаете пост?

Ракоци честно ответил:

— Да, преподобный отец.

Но Савонарола не удовлетворился этим ответом.

— Ваш родственник не ходил к причастию и на мессы.

— Мой дядюшка, — сказал Ракоци на ломаном итальянском, — добрый христианин, но он не принадлежал к вашей церкви. Причастившись у вас, он совершил бы грех.

Савонарола нахмурился.

— Значит, он исповедовал восточное вероучение? Мы жили в союзе с этим течением, пока восточные пастыри не стали нас отрицать. Они ступили на ложный путь и должны признать свои заблуждения, иначе всем им грозит погибель. Свет истинной веры миру несем только мы.

— Возможно, — кивнул Ракоци и добавил: — Мой дядюшка в таких тонкостях не разбирался. Он принял веру своей родины и старался держаться ее.

— Но вы ведь приняли наши догматы, так?

— Да, преподобный отец.

— Тогда вам, прежде чем причаститься, следует попросить Господа о прощении. Грешнику Святые Дары не помогут. К причастию идут с чистой душой.

Ракоци мысленно усмехнулся. Савонарола борется с самим Папой, однако считает возможным освящать хлеб и вино. Кто из них двоих больший грешник, это еще вопрос.

— Просить Господа о прощении? Но в чем?

— Вы одеты неподобающе, сын мой, — заявил елейным тоном аббат. Он считал, что припер спорщика к стенке, и улыбнулся, весьма довольный собой. — Вы вооружены.

— Да, но лишь потому, что это соответствует моему положению, — произнес Ракоци невозмутимо. Он был абсолютно спокоен. Флорентийские законы позволяли титулованным особам носить положенные им по рангу рапиры. Впрочем, Савонарола мог этого и не знать.

По рядам прихожан пробежал шепоток. Авторитет доминиканца был очень высок, но и блестящий, непринужденно держащийся чужеземец также вызывал у многих сочувствие. Он вдруг живо напомнил публике о том, что она потеряла с уходом Медичи, — о конных скачках, турнирах, маскарадах, балах.

— Вы так дорожите своим званием? — нахмурился Савонарола. — Истинное величие не нуждается в вещественных подтверждениях. Слава земная меркнет в лучах славы Господней. Или вам кажется, что это не так?

Ракоци холодно глянул на проповедника.

— Досточтимый отец, не понимаю, с чего вам вздумалось говорить со мной в таком тоне. У меня нелегкая жизнь. Моя родина стонет под владычеством турок, там каждый день льется кровь. Я боролся с врагами во славу Христа и отечества, я делал что мог и сейчас, находясь во Флоренции, живу достойно и честно, соблюдая законы республики и Божьи заветы.

Это был сильный ход. Савонарола опешил. Впервые за долгое время прихожане Сан-Марко осмелились симпатизировать кому-то другому. Он попытался выправить положение и скрипучим голосом заявил:

— Разумеется, это похвально, но многие титулы подчас весьма легко раздаются, особенно в странах, разоренных войной.

В голосе чужеземца звякнула сталь.

— Мои предки правили моей родиной еще до рождения Христа. Эта линия не нарушена и сегодня.

— Ваши предки — возможно, но мы говорим о вас… Кем являетесь вы?

— Принцем по крови. — Ракоци словно бы невзначай прикоснулся к рапире. Даже врать не приходится, подумал с иронией он. Правда, три тысячи лет не проходят бесследно, и народ, каким правили его славные и грозные родичи, давно растворился в других племенах.

— Но на вас нет короны, — заметил Савонарола язвительно.

— Да, ибо здесь — республика, но там, где меня признают, мне воздаются все почести, и Италия знает об этом. Я надену корону, когда дипломаты Рима, Франции и Неаполя договорятся между собой.

Доминиканец проигрывать не любил, и прихожане знали об этом. Тихо подталкивая друг друга локтями, они прятали взгляды и втягивали головы в плечи, ожидая грозы. Однако ничего страшного не случилось.

Ласково улыбнувшись, Савонарола взял хлебец и, осенив его крестным знамением, положил Ракоци в рот.

Ракоци поцеловал крест и, поклонившись, медленным шагом пошел к группе стоявших неподалеку чиновников. Там был человек, с которым ему хотелось поговорить.

Прошло три года, но Градаццо Онданте за это время постарел лет на десять и словно усох. Однако во взгляде чиновника светилось неподдельное любопытство.

— Вы очень походите на своего дядюшку. Тот, правда, был старше и выше. Но сходство все равно поразительно. Хотя отличия есть.

— В самом деле? — вежливо спросил Ракоци, удивляясь, что за отличия мог обнаружить чиновник. — Вы, очевидно, хорошо знали его?

— Я кое в чем пытался быть ему полезен. Накоротке мы не общались, но он внушал уважение. — Онданте еще раз внимательно оглядел подошедшего. — Вы хотите о чем-то поговорить?

Ракоци решил начать с малого.

— Мне бы хотелось вступить во владение собственностью да Сан-Джермано. Но до сих пор никто не сказал мне, какие бумаги я должен представить в доказательство моих прав.

Онданте сухо заметил:

— И с итальянским у графа было получше. — Его глаза сузились. — Я спрошу у приора, что требуется от вас. Но, если не возражаете, через какое-то время. Сейчас ведь Великий пост, и Синьория не может надлежащим образом рассматривать гражданские иски.

Ракоци выругался про себя, но изобразил на лице понимающую улыбку:

— Пост — это важно, синьор Онданте, как же я могу возражать? Но, возможно, другая моя просьба менее затруднит вас. Не сможет ли консул, взвесив все обстоятельства, освободить из-под стражи женщину, приглядывавшую за палаццо да Сан-Джермано, или, по крайней мере, отдать ее под мою опеку?

— О да, понимаю. — Онданте нахмурился. — Я видел ваше ходатайство, оно попало ко мне. Но консул сейчас очень занят, а потом… все не так просто. Я бы даже сказал, достаточно сложно. Речь ведь идет о ереси.

— О возможной ереси, — мягко поправил Ракоци.

— Да. О возможной ереси, а это чревато. Пока нет свидетельств, что узница чистосердечно раскаивается в своих заблуждениях, ее освобождение… гм… нежелательно.

— Но я представлю любые ручательства, — сказал Ракоци веско. Онданте вздрогнул и внимательно посмотрел на него. — Под моей опекой она быстро исправится.

— Не сомневаюсь. И все-таки ситуация необычна. Слишком много крючков. — Чиновник поджал губы и покачал головой — Но я попытаюсь что-нибудь сделать. Не подобает молодой женщине… тем более ее воспитания… тюрьма жестока, я понимаю… да. — Онданте умолк.

— Я умею быть благодарным, — вкрадчиво сказал Ракоци и увидел, что в глазах собеседника вспыхнули искорки интереса. — К тому же, — заявил он чуть громче, заметив, что окружающие прислушиваются к их разговору, — долг каждого состоятельного человека заботиться о людях, оберегающих его состояние. Эта женщина много сделала для моего дядюшки, и честь нашей семьи требует, чтобы я помог ей вернуться на истинный путь.

Прихожане, стоящие рядом, кивнули в знак одобрения. Если богатый человек берет в дом экономку, он должен ей обеспечить достойное будущее. Им было приятно, что чужеземец рассуждает по-флорентийски.

Онданте посмотрел на Ракоци с отеческой грустью.

— Да. Разумеется. Я сделаю все, что смогу.

Он поклонился и отошел к своим сотоварищам, радуясь, что разговор окончен. Дело могло не выгореть, а хлопот обещало хоть отбавляй.

Покидая Сан-Марко, Ракоци ощутил, что за ним наблюдают. Он уронил шляпу и, поднимая ее, оглянулся. Пристальный взгляд маленького доминиканца ничего хорошего ему не сулил.

Письмо Жермена Ракоци к Орландо Риччи, настоятелю францисканской общины при Санта-Кроче.

ГЛАВА 6

Свежепобеленные стены Сакро-Инфанте словно парили над грязной землей; впрочем, камни недавно пристроенного крыльца потемнели от сырости. Черные безлистые дерева раскачивались и хлестали друг друга ветвями. Небо было на удивление чистым, но сильный порывистый ветер сулил ненастную ночь.

Плиты часовни источали холод, однако сестра Эстасия продолжала стоять на коленях. Восковая, нездоровая бледность покрывала ее худое лицо.

Провидица была не одна. За ней пристально наблюдал маленький человечек в сутане доминиканца. Савонарола терял терпение. Он ждал уже более часа, но транс, в который впала Эстасия, все длился и длился, и этому, казалось, не будет конца. Ноги аббата заледенели, он поморщился и ухватил монахиню за плечо.

— Эй, что вы там видите? — спросил он свистящим шепотом, намереваясь крепко встряхнуть осененную благодатью сестру, но тут же одумался и осторожно разжал пальцы.

Эстасия, выронив четки из забинтованных рук, открыла глаза и рассеянно улыбнулась.

— Сестра Эстасия? — Савонарола нагнулся, чтобы она смогла его разглядеть.

Провидица недоуменно прищурилась, затем ахнула и кинулась в ноги аббату. Слезы неудержимыми ручейками хлынули из ее глаз.

— О, преподобный отец, светоч очей моих, мой обожаемый пастырь! — Монахиня принялась лобызать ремешки сандалий доминиканца.

Савонарола позволил себе поощрительно улыбнуться, потом вновь тронул Эстасию за плечо.

— Дитя мое, скажите же, что вам открылось?

Глаза женщины широко распахнулись и засияли.

— О, святой отец, я видела свет!

— Свет видят все, но видения могут быть разными! Господь наш многолик. Вам Он показывает одно, мне — другое. Я должен знать, что вы видели, чтобы верно истолковать поданный знак!

Доминиканец помог Эстасии встать и ощутил привычную неловкость, когда та выпрямилась: она была почти на голову выше его.

Монахиня вновь подхватила четки, чуть вскинула подбородок и забормотала по-латыни молитву.

Савонарола рассвирепел. Он грубо схватил провозвестницу вышней воли за плечи и начал немилосердно трясти.

— Говорите, сестра! Господь посылает вам знаки не для того, чтобы вы их таили! Он через вас что-то нам сообщает. Вы обязаны обо всем рассказать!

Сестра Эстасия смолкла и отстранилась. Лицо ее было спокойным, почти безучастным.

— Я видела вас, — заговорила она монотонно. — Вы парили над площадью Синьории и сияли… сияли так ярко, что на вас было больно смотреть. Чуть ниже стояли братья из всех флорентийских общин, они к вам тянулись и восславляли ваше чудесное возвышение.

Глаза Савонаролы вспыхнули.

— Ну же, сестра, что было дальше… еще?

Она нахмурилась, пытаясь припомнить.

— Меня охватил восторг, я хотела к вам прикоснуться, но вас уже скрыло мерцающее свечение… Вы исчезли, осталось только сияние… а я все тянула руки, я очень хотела, чтобы вы взяли меня с собой. — Она прильнула к нему, словно любовница, истомленная страстью. — Почему вы не взяли меня?

— Силы небесные! Это, несомнено, пророческое видение! — Савонарола так возбудился, что не находил себе места. Он метнулся в одну сторону, потом — в другую, потом упал на колени. — Помолимся вместе, сестра! Вы видели знак, возвещающий, что Господь скоро явит нам свою силу! Чтобы вознести своего избранника над Флоренцией и воссиять!

Монахиня медленно преклонила колена и, перебирая четки, забубнила благодарственную молитву. Когда Савонарола оставил ее, она продолжала молиться, то резко вскидываясь, то простираясь ниц и прижимаясь всей грудью к холодным каменным плитам.

— У сестры Эстасии было пророческое видение, и мешать ей сейчас не стоит, — объявил доминиканец спешащей в часовню сестре Мерседе.

— Бред безумной не стоит принимать за пророчества, — тихо, но твердо ответила та.

Этот ответ, несомненно, был ей продиктован завистью, смешанной с глупостью, и Савонарола вплоть до Страстной пятницы повелел строптивице подвергать себя ежевечернему бичеванию.

Менее чем через час он пересек городскую черту, направляясь к монастырю Санта-Кроче.

Проходя мимо дворца Синьории, доминиканец невольно остановился и посмотрел на площадь, раскинувшуюся перед ним. Здесь в скором времени должно состояться его возвышение. Мысль была сладкой, к ней примкнула вторая. Что будет с Папой, когда он об этом узнает? Савонарола не сомневался, что его святейшество переживет немало скверных минут.

Его приятные размышления были неожиданно прерваны. На площадь вступил отряд молодых людей. Христовы воители жаждали напутственных слов, и Савонароле пришлось вернуться к действительности.

— Мои юные братья, — сказал он польщенным подросткам — Неусыпная бдительность — вот ваш сегодняшний долг. Поступайте согласно учению Господа и не позволяйте жалости поселяться в ваших сердцах. Это ложная жалость, ведущая к непоправимым ошибкам.

Мальчишки зарделись, старший вышел вперед.

— Не сомневайтесь, святой отец, мы это запомним.

— Превосходно. Но второй ваш долг — послушание. Внимайте с почтением вашим наставникам, ибо в дисциплине и подчинении — сила. Церковь наша стоит на неукоснительном подчинении младшего вышестоящему, а все мы исполняем веления Господа нашего ради спасения наших бессмертных душ.

Сила в силе, подумал старший подросток. Он наслаждался самостоятельностью как возможностью действовать безнаказанно и знал, что его отряд во Флоренции самый сильный; впрочем, лицо юноши было почтительно-скромным.

— Спасибо вам, святейший приор. Мы сделаем все возможное, чтобы оправдать ваше доверие, и будем послушны вашей воле везде, куда бы вы нас ни направили.

— Это не я вас направляю, — мягко заметил Савонарола. — Это Господь говорит с вами через меня. Принимайте смиренно все, что вам будет ниспослано, и действуйте не колеблясь во славу Христову.

Юноши дружно кивнули, самый младший из них произнес:

— Как быть, если близкие не понимают тебя? Мой отец не знает, что я здесь, иначе мне бы досталось. Он говорит, что вам верить нельзя. Что вы — человек гордый, тщеславный и боретесь за мирскую власть, а вовсе не за спасение мира. — Молодой человек помолчал. — Я пытался с ним говорить, но напрасно. — Выражение лица его стало по-детски обиженным. — Он даже поколотил меня, узнав, что я ходил слушать мессу в Сан-Марко.

Савонарола побагровел. Глаза его угрожающе вспыхнули.

— Твой отец заблуждается, мой юный брат! Мои слова не расходятся с вышними повелениями. Если бы это было не так, Господь давно меня покарал бы! — Вспомнив о видении сестры Эстасии, он несколько успокоился и присмотрелся к юнцу, — Тебя зовут Бетро Гьюсто, не так ли? Ты сын торговца сукном, связанного с артелью суконщиков, а суконщики всегда мыслили здраво. Возможно, они не захотят иметь дело с еретиком.

Бетро Гьюсто побледнел.

— О нет, добрый приор, мой отец вовсе не еретик. Он соблюдает пост и ходит в Санта-Тринита. Он не в ладу со мной, а не с верой.

— Хорошо, что ты защищаешь его. Сыну следует стоять за отца. — Тон проповедника сделался дружелюбным. — Но тебе надо убедить его встать на истинный путь и покаяться в своих грехах и ошибках. Иначе скверна ереси поразит и тебя.

Молодой человек покачал головой.

— Но он снова меня поколотит.

— Мученики сносили страдания с радостью, ибо они приближали их к Богу. Ты должен, как истинный христианин, безропотно принимать удары и оскорбления, помня, что каждый урон, нанесенный тебе, вознаградится стократ в жизни небесной. — Он взглянул на притихших подростков. — Молите небо послать вам стойкость и твердость духа. Не ждите наград в жизни земной, не взывайте о правосудии, ибо его здесь не будет. Люди несовершенны, им свойственно ошибаться. Выстоит только тот, кто уповает на милосердие Божие!

Христовы воители зашептались, затем преклонили колени. Савонарола благословил их и знаком велел подняться.

— Будьте бдительны. Не позволяйте богатству, пышности или дружеским чувствам ослепить вам глаза. Приглядывайтесь ко всем — и к иноземцам, и к флорентийцам. Не доверяйте внешности: даже за самым добропорядочным обликом может скрываться нечестивец и грешник.

— А что же с моим отцом? — спросил Бетро Гьюсто, не понимавший простых вещей и, очевидно, нуждавшийся в конкретном совете.

— Он должен разобраться в себе. А ты, добрый юноша, должен решить, с кем ты. В твоем возрасте я тоже смотрел в рот своему отцу, мы жили тогда в Ферраре. Он повелел мне жениться. Я осмотрелся, и мне приглянулась одна юная флорентийка. Я заявил, что хочу только ее. Он возразил, сказав, что флорентийцы — тщеславный народ, презирающий остальных итальянцев. Но я был упрям, и отец не стал мне перечить, однако семейство девушки высмеяло меня. Она тоже смеялась. Я провел бессонную ночь, и Господь явился ко мне. — Савонарола мечтательно улыбнулся. — Наутро я покинул родных и не виделся с ними семь лет, примкнув к доминиканцам в Болонье. Господь открыл мне глаза на мирское тщеславие и на ловушки, которые нам расставляет женское естество. — Он благожелательно оглядел своих слушателей. — Флоренция отвергла меня, но я нашел в себе силы вернуться и доказать свою правоту. Докажи и ты свою правоту, сын мой!

Бетро Гьюсто смущенно потупился. Остальные подростки согласно кивнули. Лишь когда их кумир пересек площадь и скрылся в одной из прилегающих к ней улиц, они позволили себе немного расслабиться и высмеять своего твердолобого сотоварища.

Строгие очертания Санта-Кроче ничуть не впечатлили Савонаролу. Он скорым шагом вошел в бедноватую, скудно освещенную церковь и повелел первому попавшемуся францисканцу поискать отца настоятеля.

Орландо Риччи, будучи некогда человеком подтянутым и энергичным, сильно сдал к своим сорока. Его крупное тело обмякло и потеряло форму, больные ноги передвигались с трудом. Узнав Савонаролу, он не сумел скрыть раздражение.

— А, это вы, фра Джироламо! Что за притча привела вас сюда?

— Надежда внушить вам, что мое отлучение не имеет никакой силы. Папа — погрязший в пороке кровосмешения нечестивец и потому не вправе кого-либо судить.

Фра Орландо и сам не был в восторге от того, что Родриго Борджа воцарился в Сан-Пьетро, однако счел нужным сказать:

— Пути Господни неисповедимы. Возможно, Борджа возвышен лишь для того, чтобы, исправившись и ступив на путь добродетели, явить всему миру мощь и славу небес. — Он повернулся к двери, ведущей в одну из примыкавших к церкви часовен. — Быть может, нам стоит поговорить с глазу на глаз?

— Нет. Мне нечего таить от мирян и братьев по вере! — Савонарола хищно прищурился. — Вам не удастся избавиться от меня. Я слышал, вы вновь обратились к Риму с письмом, исчисляющим мои прегрешения. Предупреждаю, я долее этого не потерплю. Извольте направить Папе письмо с заявлением о пересмотре прежних позиций.

Францисканец ласково улыбнулся.

— Я этого сделать никак не могу. Я убежден, что вы встали на ложный путь.

— Что может убедить вас в обратном? — Доминиканец, сложив на груди руки, пристально посмотрел на противника.

— Только глас Божий, фра Джироламо, и никак не меньше того.

Полный пожилой францисканец выглядел очень мирно, однако слова его дышали непримиримостью. Тем не менее Савонарола ухватился за них.

— Вот и прекрасно. А знамения вам будет достаточно? Золотого сияния, вознесения над толпой? Если со мной вдруг такое случится, вы поверите мне?

— Да, — усмехнулся Орландо Риччи. — Если такое случится, я перед вами склонюсь.

— И сообщите о своих заблуждениях Папе?

— В этом случае — да.

Толстые губы Савонаролы расплылись в улыбке.

— Я только из Сакро-Инфанте. У сестры Эстасии было видение, провозвещающее мое возвышение. Что вы на это скажете, а?

Францисканец пожал плечами.

— Скажу, что не все видения истинны. И что люди часто выдают желаемое за действительное. — Он вздохнул и подхватил свисающие с его пояса четки. — У вас есть ко мне еще что-нибудь, преподобный отец?

— Да… кое-что, — медленно отозвался Савонарола. Ожидаемого эффекта не получилось, он был раздражен. — Надеюсь, вы понимаете, что наши мартовские костры должны поддержать все общины Флоренции? И в связи с этим…

Францисканец резко прервал его:

— Нет. Я не вижу необходимости в сжигании изящных вещиц и предметов искусства. Вы и так уже уничтожили очень многое из того, что приносило Флоренции славу. Вы опустошаете город, и я отказываюсь участвовать в этом.

Савонарола возвысил голос.

— На то воля Божия. Господу для размышлений любезна пустыня.

— Но Флоренция не пустыня! — вспылил фра Орландо — По крайней мере, еще недавно она таковой не была. Наш город в своей красоте соперничал с Римом. Вы же за каких-то три года умудрились превратить его в захолустье. Я не стану вам помогать! Я не стану за вас ратовать! Наоборот, я буду отрицать ваши безумства до последнего вздоха! Впрочем, Господь милостив и, возможно, продлит мои дни, чтобы я мог полюбоваться тем, как вы сходите в ад! — Лицо францисканца побледнело от гнева, — Не ждите от меня извинений, любезный приор, ибо я нисколько в своих словах не раскаиваюсь! И чтобы не взять на душу еще один грех, говорю вам: прощайте!

Савонарола был удовлетворен. Вспышка Риччи обрадовала его, а не задела.

— Я буду молиться за вас, — сухо сказал он.

— А я за вас — нет.

Приор Санта-Кроче отвернулся от приора Сан-Марко и растворился в сумраке францисканского храма.

Письмо Лодовико Ронкале в Синьорию Флоренции.

ГЛАВА 7

Под языком сделалось горько. Ракоци рассеянно принял благословение, задаваясь вопросом: как ему быть? Облатка, которой его причастили, была отравлена.

Грехи отпускали мучительно долго — все утро, и, когда началась месса, истомленные флорентийцы словно бы впали в своего рода летаргический сон. Ракоци попытался по вкусовым ощущениям определить, какой яд ему дали и когда он подействует. Во всяком случае, не во время же службы. Это было бы уже чересчур, подумал он с отвращением. День всеобщего покаяния и так унизил Флоренцию, опозорив и заклеймив все, что в ней было прекрасного. Смерть должна подождать. Он перестал о ней думать и полностью сосредоточил внимание на песнопениях.

Служба продолжалась недолго, однако уйти сразу не удалось. На выходе из собора его столкнуло с Сандро Филипепи. Они кивнули друг другу — сухо, как малознакомые люди. Чтобы что-то сказать, Ракоци безразлично заметил:

— Мое прошение дошло до консула и легло под сукно.

Глаза Боттичелли вспыхнули и погасли.

— Ее должны отпустить, ведь обвинения вздорны. Ей зададут пару вопросов, и все.

— А вы знаете, как задаются эти вопросы? — Ракоци покачал головой. — Вас заведут в темную комнату, отберут вашу одежду и дадут взамен мешок с прорезями для головы и рук. Потом палач продемонстрирует вам свои инструменты, в подробностях объясняя, для чего они предназначены, и лишь затем добрые братья-доминиканцы объявят, что оградить себя от пыток можно только одним способом — отвечая правильно на вопросы. Деметриче — женщина храбрая. Она может и заупрямиться. В этом случае ее поначалу вздернут на дыбу — ведь все, что не повреждает кожи, не считается пыткой. Потом они применят колодки или щипцы. В конечном счете она скажет все, что им хочется слышать. Абсолютно все.

Сандро побледнел.

— Возможно, так делается в Испании, но здесь ведь — Флоренция.

— Где от художника требуют предать свои полотна огню! — Ракоци усмехнулся.

— С ней они так не поступят, — Сандро колупнул пальцем какое-то пятнышко на своем рукаве.

— Не поступят? — Ракоци саркастически хмыкнул. — Но почему же, позвольте узнать? Она жила в доме Медичи — это злокозненное семейство. Она любила Лоренцо — он худший в этой семье. Она служила да Сан-Джермано — тот проклят как еретик и преступник. Всего этого им хватит с лихвой.

— Но ваше прошение дошло до консула, он вот-вот рассмотрит его.

— Савонарола ему не позволит. Он боится вмешательства Папы и должен спешить. Консул сам по себе ничего не значит. Он сделает все, что прикажет доминиканец. Или вы сомневаетесь в этом?

Боттичелли тяжело покачал головой.

— Нет. Вы правы. Боже, прости нас! — Жалобно всхлипнув, художник перебежал через улицу и смешался с толпой.

От Санта-Мария дель Фьоре до палаццо да Сан-Джермано было минут десять ходу, но Ракоци не спешил. Он брел восвояси намеренно неуверенно, оступаясь и спотыкаясь, словно внезапно ослабевший или больной человек. Он вошел в свою роль настолько, что какой-то прохожий даже предложил ему помощь. Ракоци поблагодарил его, внутренне восхитившись. Поступок добросердечного флорентийца требовал изрядного мужества. Нынешняя Флоренция старалась иноземцев не замечать.

В дверях палаццо его встретили Уго и Натале — слуги, нанятые им неделю назад. Натале, расторопный малый среднего возраста, прежде служил у Медичи, чем втайне гордился. Любовь к Лоренцо он перенес и на призревшего его иноземца, ибо тот являлся наследником человека, дружившего с Великолепным. Уго был очень серьезен и молод и не выказывал к хозяину особой любви. Ракоци подозревал, что паренек этот приставлен к нему Савонаролой, но выбирать не приходилось, он держался с ним приветливо-ровно, и угрюмость с физиономии юноши постепенно стала сходить.

— Вам плохо, хозяин? — обеспокоенно спросил Натале, закрывая за Ракоци двери.

— Не знаю. Я не чувствую ног. — Ракоци покачнулся, ухватившись за лестничные перила. — Я… У меня кружится голова.

Натале подскочил к Ракоци и бережно его поддержал.

— Обопритесь-ка на меня. Посмелее.

Ракоци повис на плече Натале.

— Меня бросает то в жар, то в холод, — пробормотал он и сказал то же самое по-венгерски — тоном, который мог бы разжалобить камень. — Кажется, я заболел. Мне надо прилечь.

Он попытался встать на ступеньку, но нога его с нее соскользнула.

— Э, нет, хозяин, — заявил решительно Натале, — так у нас дело не сладится. Мы подождем здесь, а Уго пойдет наверх и быстренько там все приготовит.

— Хорошо, — согласился Ракоци — Я подожду. — Он повернулся к Уго, в глазах которого подрагивали огоньки любопытства. — Будь добр, поспеши.

Уго, потупившись, побежал вверх по лестнице. Ракоци взглянул на Натале.

— Комнату надо согреть. Меня трясет при одной мысли о холодной кровати.

— Но я не могу вас оставить, патрон.

— Ничего. Мне вроде бы лучше. Я постою тут — Он привалился к перилам и улыбнулся. — Не беспокойся, я не уйду далеко.

Натале заколебался, потом принял решение.

— Я быстро вернусь. Я принесу с кухни жаровню и добавлю туда лекарственных трав. Воздух комнаты станет целебным и…

Ракоци жестом прервал его болтовню.

— Уверен, ты сделаешь все, что нужно. Ты хороший слуга.

Натале просиял.

— Вы очень добры, хозяин.

Он убедился, что Ракоци держится за перила, и побежал в подвал.

Оставшись один, Ракоци вытолкнул изо рта отравленную облатку. Он брезгливо взглянул на нее и сунул в рукав. Надо бы разобраться, чем ее начинили. Ночью — сейчас в лабораторию ходу нет.

Вскоре он уже лежал в своей постели, заботливо укутанный одеялами. Симулировать болезнь было нетрудно, и Ракоци преуспел в этом настолько, что Натале вызвался возле него ночевать.

— Нет!

Отказ был так резок, что его следовало смягчить, и Ракоци пояснил:

— Я всегда могу вызвать тебя звонком, лучше как следует выспись. К утру мне может сделаться хуже, а потом… — Он прикоснулся к нагрудному, инкрустированному драгоценными камнями распятию, — Я хочу помолиться.

Это было понятно. Молитвы с недавних пор почитались в благочестивой Флоренции за основное лекарство. Натале бросил последний взгляд на больного и, пожелав ему спокойной ночи, ушел.

Ракоци лежал и ждал. Он был уверен, что вскоре к нему заявится Уго. С контрольным визитом, проверить — жив ли патрон.

Его ожидания оправдались. Правда, не сразу, а с наступлением ночи. Дверь приоткрылась, в щель заглянули.

— Кто там? — жалобно простонал Ракоци. Он оперся на локоть, сжимая в руке крест.

— Это я — Уго, — сказал слуга, входя в комнату. Он был в дорожной накидке, но Ракоци сумел разглядеть под ней нарукавный значок Христова воителя. Пылающий меч, воздетый над крошечным городком.

— А, это ты, — сказал Ракоци, откидываясь на подушки. — Я очень плох.

Глаза слуги странно блеснули. Мнимый больной слабым жестом руки поманил Уго к себе.

— Скажи, есть ли в городе сведущий врач? Я уплачу хорошие деньги за помощь.

— Целить надо душу, а не бренное тело, — пробормотал Уго, приближаясь к кровати. Он явно повторял чьи-то слова.

— Я постоянно молюсь, — отозвался Ракоци, приподнимая распятие, — но молитвы не помогают. Возможно, мой одинокий голос плохо слышен на небесах. — Он прибавил к сказанному пару венгерских фраз и отвернулся к стене.

Уго поджал губы и кашлянул.

— Как… как это с вами случилось, хозяин? Может, вас мучит какой-нибудь застарелый недуг?

— Нет, — сказал Ракоци, глядя по-прежнему в степу. — Я никогда ничем не болел и еще утром чувствовал себя просто отменно. Но после мессы меня охватила странная слабость, а теперь все мои внутренности словно в огне. — Он повернулся к слуге. — Не оставляй меня, Уго. Помолись вместе со мной.

— Конечно, хозяин.

Юноша встал на колени и извлек из складок одежды собственное распятие. Цепочка, на которой оно висело, была дорогой.

— Господь милосердный, читающий в наших сердцах и прозревающий все наши нужды, — забубнил он, — я знаю, что не достоин Твоих милостей, но все же прощу услышать мои молитвы и снизойти к участи страждущего иноземца…

Ракоци мысленно усмехнулся. Флорентиец есть флорентиец и даже в молитве не может не подчеркнуть, что просит за чужака.

— Прекрасно, Уго, — прошептал он и присоединил свой голос к монотонной скороговорке слуги.

Они молились около часа. После полуночи Ракоци смолк.

— Благодарю тебя, Уго, — прошептал он чуть слышно. — Боюсь, теперь мне нужен священник.

Слуга перекрестился и встал.

— Зачем, хозяин? Вы ведь не собираетесь умирать?

— Похоже, мой час уже близок. Наши усилия тщетны, жизнь оставляет меня…

— Тогда позвольте мне сбегать за Савонаролой. Он обладает воистину удивительной силой и несомненно сумеет помочь. Позвольте мне пригласить его к вам.

Именно этого Ракоци и хотелось, но он изобразил на лице колебание:

— Савонарола — очень занятой человек. Он вряд ли согласится прийти. Незачем попусту его беспокоить. — Ракоци задохнулся и смолк. Руки его обирали края одеяла.

— Он придет, — пообещал Уго. Глаза юноши вспыхнули. — Я попрошу, он мне не откажет. Без его помощи вы умрете, хозяин. — Слуга побежал к двери. — Я разбужу Натале.

Ракоци кротко вздохнул.

— Ты очень добр ко мне, Уго. Господь вознаградит тебя за твою доброту.

Когда слуга убежал, он сел, чтобы размять затекшие мускулы, и энергично подвигался, прежде чем снова улечься.

Натале принес свечи и молча расставил их вокруг кровати. Он потрогал ледяной лоб хозяина, лицо его стало серьезным.

— Хотите, я почитаю вам из Святого Писания?

— Да, Натале, сделай мне одолжение. Д умаю, это ободрит меня.

Уго отсутствовал час. Громкий топот ботинок выдал его приближение.

— Он дал согласие, он придет! Он скоро здесь будет!

Слуга влетел в комнату и был встречен холодной яростью Натале.

— Тише, приятель, не забывайся. Хозяин наш болен. Ему нужен покой.

Уго чуть присмирел, но глаза его возбужденно блестели.

— Я просто радуюсь за хозяина. Молитвы Савонаролы непременно его исцелят.

У Натале было другое мнение о способностях Савонаролы. Он поджал губы и скептически произнес:

— Савонарола не лекарь. Он делает только то, что Господь позволяет ему, и не больше. Он точно такой же, как ты и как я.

— Но Господь слышит его, — возразил Уго, — Он посылает ему видения. Савонарола предсказал смерть Медичи, он знал, что Флоренцию захватят французы…

— Конечно знал, — Натале усмехнулся. — Возможно, он сам их и пригласил. — Глаза его грозно сверкнули. — Ладно, любезный, сейчас не время болтать. Ступай вниз и, когда твой доминиканец придет, не забудь запереть за ним двери. Я буду с хозяином, я не могу за всем уследить.

Суровая отповедь сотоварища привела Уго в чувство. Он покорно пошел к выходу, Натале шел за ним. Уже в коридоре юноша спохватился и виновато спросил:

— Как он? Ему не сделалось хуже?

Натале призадумался, отвечать ли невеже, потом, понизив голос, сказал:

— Он совсем ослабел и вряд ли доживет до рассвета. Лоб у него совсем ледяной, а испарины нет. Посмотрим, что сможет тут сделать твой хваленый аббат.

Дверь закрылась, Уго побрел вниз по лестнице. Ему сделалось жутковато. Вот он спускается по этим гулким ступеням, а навстречу ему, возможно, поднимается сама смерть. Нет, он нисколько не сомневался в том, что Савонарола сумеет ее отогнать, просто на него наводила тоску царящая в здании тишина. Для одного венгерского дворянина и двух его слуг это палаццо слишком огромно. Прежний владелец держал тут много работников и хорошо им платил. Грех жаловаться, венгр тоже платит неплохо, но прислуги у него маловато. Не то что нарядов: что ни день, то новый костюм. А сейчас этот франт лежит при смерти и ожидает помощи от монаха в скромной сутане.

Сильный стук в дверь прервал его размышления.

На пороге палаццо стоял Джироламо Савонарола — с Библией под мышкой и дарохранительницей в руках. Он вошел в дом и неприязненным взглядом окинул убранство парадного зала.

— Тут все дышит тщеславием. — Голос аббата был сух. — Ты призвал меня к человеку, погрязшему в роскоши? Ответь мне — зачем?

Уго потупил взгляд, но в лице его появилось упрямство.

— Этот дворец строил не он. Вы обещали за него помолиться.

— Я сделаю это. — Доминиканец глянул на Уго. — Успокойся, сын мой. Тебя никто ни в чем не винит. Твои донесения сказали нам больше, чем сказала бы исповедь этого иноземца, тем более что исповедуют его францисканцы! — Во взгляде аббата мелькнули злобные искорки. — Ты доказал, что твой долг для тебя важнее собственной выгоды. Тебе уготовано место на небесах.

Он рассеянно благословил Уго, затем спросил:

— Где чужеземец?

— В своей спальне. Пойдемте, святой отец, я покажу, как пройти.

Густой аромат душистых трав ударил им в ноздри. Завидев вошедших, Натале отошел от жаровни, пропуская Савонаролу к постели. Он окинул маленького аббата скептическим взглядом и тихо шепнул Уго, застывшему возле двери:

— Я все равно думаю, что твоя затея дурацкая.

Уго сделал вид, что ничего не расслышал, но на лице его отразилось самодовольство. Он поступил правильно, он настоял на своем.

Савонарола с опаской склонился к больному. Так охотник склоняется к зверю, сраженному выстрелом, не понимая, убит тот или нет. Он ощупал лоб Ракоци и, ощутив леденящий холод, сказал:

— Вы на пороге вечности, сын мой.

Ракоци еле слышно пробормотал:

— Я тоже чувствую это.

Он попытался поднять распятие, но не сумел и закрыл глаза. Не от слабости, а чтобы Савонарола не прочел в них ничего лишнего.

— Помолитесь за меня, досточтимый приор. Кроме вас, я знаю, никто мне помочь не в силах.

Доминиканец смотрел на измученное лицо, невольно восхищаясь выдержкой этого человека.

— Готовы ли вы принять волю Божию?

— Да.

Чужеземец перекрестился, и рука его вновь упала.

Незнакомое чувство, похожее на угрызение совести, кольнуло Савонаролу. Он встал на колени и, рассеянно осенив себя крестным знамением, заговорил:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Прошу Тебя, Господи, услышь мой смиренный глас. Обрати взор свой на смертного, лежащего пред Тобой, и оцени праведность его прошлых деяний. Если он вел благочестивую жизнь, если его не пожирало тщеславие, если он достоин Твоего милосердия, исцели его от болезни, угрожающей ему смертью.

Уго при этих словах встрепенулся и сложил молитвенно руки, Натале остался стоять как стоял.

Савонарола возвысил голос:

— Господи, на все Твоя воля! Да воссияет над нами, смертными, немеркнущая слава Твоя! Услышь меня, сотвори суд Твой над страждущим, избавь его от недуга, уведи прочь от погибели, если он невиновен пред Тобой. Если же он развращен и порочен, прошу, порази его, чтобы смрад, исходящий от грешника, не осквернял долее землю Твою, изгони преступника от людей, посели с демонами в аду, обреки на страдания вечные. Ты один волен карать или миловать любого из нас, яви же нам свою волю!

Ракоци немного пошевелился и издал горлом странный звук. Его пальцы беспокойно задвигались по одеялу.

— Господь мой, всю жизнь свою я служу Тебе верой и правдой и теперь умоляю; взгляни на этого человека! Если болезнь послана ему в наказание, оставь его в заботах своих! Но если он добродетелен и достоин Твоего милосердия, даруй ему исцеление и долгую жизнь!

Последнюю фразу Савонарола почти прокричал, потом осел мешком на пол и закашлялся: дым от сгоревших корений стал слишком густым.

— Ничего более я не могу для него сделать, — просипел он, пытаясь подняться. — Теперь только Господь решит, жить ему или нет.

Натале громко фыркнул и замахал руками, словно бы разгоняя сгущавшийся чад. Уго неприязненно на него покосился и подскочил к своему кумиру.

— Благодарю вас, святой отец, — возбужденно заговорил он, помогая аббату встать. — Ваши слова все решили. Теперь, если мой хозяин умрет, значит, на то Божий суд. А если выживет, то только благодаря вашим молитвам!

Он подбоченился и с вызовом глянул на Натале, словно бы ожидая, что тот начнет возражать, однако ответом ему было молчание.

Натале не мог ничего возразить, даже если бы и хотел, ибо думал он точно так же, как Уго, правда с брезгливостью, а не с восторгом, не находя ничего замечательного в изворотливости святого отца.

Больной между тем беспокойно зашевелился на своем ложе и попытался сесть. Как ни странно, это ему удалось, и он спустил ноги с кровати. На лице его засветилась неуверенная улыбка. Присутствующие замерли, как пораженные громом.

— О, преподобный отец! — воскликнул больной. Голос его был очень тих и подрагивал, но каждое слово звучало на удивление внятно. — Я полагаю, Господь услышал ваши молитвы.

Уго издал непонятный звук, из глаз Натале хлынули слезы, лицо доминиканца исказила гримаса. Он побледнел и, казалось, ничуть не обрадовался чудесной метаморфозе, свершившейся со страдальцем, еще минуту назад собиравшимся отправиться к праотцам.

Ракоци, словно бы полностью поглощенный собой, продолжал говорить:

— Боль, пожиравшая мои внутренности, утихла, руки становятся теплыми… О, досточтимый приор! Я исцелен — и это ваша заслуга! Где бы я был теперь без ваших молитв? — Ракоци знал, где бы он был, и с молитвами, и без них, если бы его организм отреагировал на яд по-другому. — Я хочу отблагодарить вас, преподобный отец!

На прикроватном столике тускло поблескивали драгоценности. Трясущимися руками Ракоци выбрал перстень с огромным, оправленным в золото изумрудом. Он вывез его когда-то из Бирмы, ему не хотелось с ним расставаться. Однако победа в смертельной игре, затеянной против него жестокосердным доминиканцем, стоила этой цены.

— Вот. Возьмите. Это самое дорогое из того, что у меня сейчас с собой есть, и я знаю, что этого мало. Однако будьте уверены, преподобный отец, что позже я найду способ расчесться с вами по-настоящему.

Савонарола, двигаясь медленно, как во сне, неловко шагнул к кровати и принял кольцо.

— Это суетная вещица, — машинально произнес он, глядя на камень, мгновенно зажегший зеленые отсветы в его угрюмых глазах.

— Тогда продайте его и используйте деньги во славу церкви, — посоветовал Ракоци. «Только не швыряйте в костер!» — добавил он мысленно.

— Я подумаю, как с ним поступить. — Савонарола спрятал кольцо и, не сказав больше ни слова, скорым шагом покинул спальню. Его уход походил на бегство, да, собственно, таковым он и был.

— Проводи его, Уго, — велел Натале и, когда молодой слуга удалился, повернулся к кровати, — Он что, и впрямь исцелил вас своими молитвами? Что-то я в том сомневаюсь!

Ракоци посмотрел на слугу. Можно ли ему доверять? Натале — добрый малый, но все же…

— Трудно сказать, — ответил он осторожно. — Однако я точно знаю, что без него все сложилось бы много хуже. Уж ты мне поверь, Натале.

Это была чистая правда. Савонарола, дав ему яд, намеревался выиграть в любом варианте. Если бы Ракоци умер, цель была бы достигнута. Имущество Сан-Джермано досталось бы городу, а впоследствии — доминиканской общине. Если бы он выжил, Савонарола тут же обвинил бы его в дьяволизме и повелел заточить до расправы в тюрьму. Но Джироламо попался в ловушку, он сам просил небеса о помощи иноземцу и уже не мог этого отрицать.

— Уго теперь раззвонит всюду о чуде, которое совершил этот святоша. — В замечании Натале крылся упрек.

— Пусть. Чем выше тот вознесется, тем больней ему будет падать.

Слова эти прозвучали так жестко, что Натале вздрогнул, но мудро решил промолчать. В конце концов, человек, вырвавшийся из когтей смерти, имеет право на гнев.

Позже, когда восток посветлел, Ракоци покинул постель и отправился в лабораторию, чтобы исследовать отравленную облатку.

Усевшись за стол, он вдруг спросил себя: а что же толкнуло Савонаролу на столь оттаянный шаг? Ответа не находилось, и Ракоци пришло в голову, что в этой схватке, возможно, победа осталась совсем не за ним. Впрочем, он тут же выкинул эти мысли из головы, решив, что признает свое поражение только тогда, когда умрет истинной смертью.

Письмо Алессандро ди Мариано Филипепи к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

ГЛАВА 8

Орландо Риччи в отчаянии развел руками.

— Я делаю все, что могу, синьор Ракоци, но не получил никакого ответа от Папы, а Савонарола не подчиняется мне. Более того, это я нахожусь в зависимом от него положении, ибо он узурпировал власть над отрядами Христова воинства и распоряжается ими как своей личной гвардией. Подумайте, что я значу против него?

Ракоци удрученно кивнул.

— Понимаю. Но тогда нельзя ли хотя бы отсрочить рассмотрение всех этих дел? На неделю? А лучше — на две?

— Вы думаете, это чему-то поможет? — спросил францисканец. — Вряд ли, а Савонаролу лишь разозлит. И толкнет на шаги, которых мы все опасаемся. Я говорю об аутодафе. Почуяв сопротивление, он может решить, что город погряз в ереси окончательно и что спасти его могут только жертвенные костры. — Он повернулся к окнам, едва пропускавшим уличный свет, отчего помещение церкви казалось безжизненно-мрачным. — Зачем вам нужна эта отсрочка?

Немного поколебавшись, Ракоци произнес:

— Я получил известие… от своего знакомого в Риме, что Папа намеревается обвинить Савонаролу в ереси. Но эти сведения неофициальные, — добавил он быстро. — Я не могу сказать точно, когда будет обнародован этот указ. Но… мой знакомый — человек очень надежный.

— В ереси? — Францисканец облегченно вздохнул. — Обвинение в ереси. Ну наконец-то!

Ракоци покашлял в кулак.

— Так… отсрочка возможна?

Приор Санта-Кроче внимательно оглядел стоящего перед ним иноземца, одетого в темно-красный дамасский камзол.

— Почему это так важно для вас?

— Во-первых, как человек, получивший определенное воспитание, я не могу спокойно на все это смотреть. А во-вторых, меня волнует судьба домоправительницы моего родственника.

Орландо Риччи вздохнул.

— От меня вы можете не таиться. Ваша выдумка хороша, и Флоренция в нее верит. Однако я точно знаю, что вы — не Жермен, а Франческо… и довольно давно.

Лицо Ракоци не изменилось, но словно бы отвердело.

— Как вы догадались? — глухо спросил он.

— По голосу. У вас особенный тембр. В прежние времена я слышал, как вы пели с Лоренцо. — Он рассмеялся. — А на днях вы подпели монахам. Все очень просто, мой дорогой.

Ракоци досадливо подвигал бровями.

— И что же теперь? — Помолчав, он добавил: — Что вы собираетесь делать? На мне лежит обвинение в дьяволизме. Вы ведь не можете с ним не считаться?

— Могу.

Заметив изумление в глазах собеседника, приор пояснил:

— Мой дорогой Ракоци, вы заходите к нам частенько, и я что-то не заметил, чтобы вы сторонились меня, или алтаря, или какой-то святыни. Мы стоим сейчас возле мощей, но вы почему-то не кричите от боли. Вы осеняете себя крестным знамением, и это тоже никак вам не вредит. Почему же я должен не доверять очевидному и считаться с напраслиной, какую на вас возвели?

Францисканец покосился на тускнеющее окно и прибавил другим тоном:

— Подходит время вечерни. Я должен уйти. Приходите ко мне снова, как только получите более твердые вести из Рима. Будьте уверены, в день, когда Савонаролу низвергнут, я буду свидетельствовать за вас.

Ракоци поклонился:

— Благодарю вас, святой отец.

Приор торопливо благословил его и поспешно ушел.

Ракоци тоже не стал задерживаться в Санта-Кроче. Утром он собирался нанести очередной визит консулу, и к нему следовало подготовиться, да и в палаццо дел хватало, правда, вернувшийся Руджиеро взял львиную часть этих забот на себя. Дворецкий вполне оправился от ранений, хотя все же прихрамывал. Впрочем, хромота была ему на руку. Вкупе с пороховым пятном на лице она сделала его совершенно неузнаваемым, а новое имя Ферруджио окончательно путало все следы.

В тот момент, когда Ракоци шел по виа делла Примавера, Руджиеро-Ферруджио пытался сдержать натиск Христовых воителей, вторгшихся во дворец Сан-Джермано. Севшим от возмущения голосом он кричал на юнцов, срывавших со стен главного зала картины. С «Триумфом Париса» им пришлось повозиться, но в конце концов тяжелая рама треснула и грохнулась на мраморный пол. Двое подростков, вынув ножи, принялись кромсать полотно.

Кучка погромщиков столпилась возле резных панелей, пытаясь найти дверь, ведущую в секретные комнаты. Руджиеро порадовался, что догадался запереть ее изнутри.

Еще двое юнцов поднимались по лестнице, но вход на второй этаж охранял Натале.

— Дальше никто из вас не пройдет. — Он взмахнул тяжелым жезлом. Погромщики рассвирепели.

— Отойдите, синьор. Вы не должны нам мешать. Нам велено уничтожить роскошные вещи.

— Интересно, кто вам это позволит? — Натале поднял жезл. Подростки переглянулись и приняли вызов.

Завидев распахнутые ворота палаццо, Ракоци понял, что там творится что-то серьезное, и побежал. Полы длинного красного плаща его развевались как крылья.

Треск мебели, грохот посуды, вопли погромщиков — все эти звуки вызвали в нем волну отвращения. Он встал на пороге, лицо его побелело от гнева. Погром был в разгаре. Уго с искаженным отчаянием лицом оттаскивал от Натале осатаневших воителей. Тот лежал на ступенях, лоб его был разбит. Руджиеро загнали в угол и прижали громоздким шкафом к стене.

На мраморном полу зала валялись искореженные картины, в той же груде поблескивали весы и мелкие гирьки. Сломанные альт и скрипка старинной работы сиротливо прижались к китайским нефритовым львам. Разрозненную кучу пергаментов с нотами покрывали турецкие пояса, всюду катались драгоценные кубки, под ногами погромщиков похрустывали черепки. В дверях музыкальной гостиной появились четверо покряхтывающих от натуги юнцов. Они волокли огромную ширму красного дерева, инкрустированную слоновой костью. Кто-то пнул ее, дерево затрещало — эта капля переполнила чашу терпения Ракоци.

— Прекратите! Сейчас же! — Этот окрик заполнил весь зал.

Погромщики замерли, обернувшись к застывшей в дверях фигуре. Ширма упала, ее удар о мраморный пол был зловещим и громким, как громовый раскат.

Ракоци в полной тишине прошествовал в центр зала и, стиснув зубы, оглядел Христовых воителей.

Позже никто из них так и не смог объяснить, чего они так испугались. Владелец палаццо не был вооружен и ни ростом, ни статью не превосходил даже самого щуплого из подростков. Однако в темных бездонных глазах иноземца таилось нечто такое, что вызывало предательскую слабость в коленках у каждого, на кого падал его пылающий взгляд.

Облизнув губы, старший подросток попробовал пояснить:

— Мы не причиняем вреда. Мы просто боремся с проявлениями человеческого тщеславия.

— Молчите.

Приказ прозвучал как удар хлыста.

Вожак Христовых воителей вызывающе выпятил подбородок.

— Меня зовут Иезекиль Аурелиано. Мы действуем по указанию Савонаролы.

— Я приказал вам молчать.

Ракоци взглянул на юнцов, удерживавших Руджиеро.

— Отпустите дворецкого. Ну же. Я жду.

Смутившись, подростки оттащили шкаф от стены.

— Ферруджио, — велел Ракоци, — посмотри, что с Натале.

Руджиеро кивнул и молча пошел к лестнице.

Молчали все. Ракоци прошелся по залу. Он присел у альта и прикоснулся к струнам. Их жалобное дребезжание, отозвалось в нем болью. Он поднял одного из нефритовых львов. Передняя правая лапа прекрасного изваяния раскололась, полголовы было отбито. Ракоци все смотрел и смотрел на него, пораженный произошедшим.

— Убирайтесь из моего дома. Немедленно. Все, — сказал он наконец. — Иначе я за себя не ручаюсь.

Подростки засуетились и потянулись к дверям. Многие облегченно вздыхали.

Но Иезекиль Аурелиано не двинулся с места.

— Вы не имеете права нас гнать.

— Я? Не имею?

Ракоци задохнулся от ярости. Он встал, подхватив с пола осколок нефрита, и пошел к наглецу. Дикарь рассуждает о праве?

Иезекиль Аурелиано вдруг понял, что может произойти. Он попятился, зацепился за перевернутый стул и чуть не упал, потом повернулся и побежал к двери.

— Вы еще горько пожалеете обо всем!

Этот крик донесся уже с улицы. Ракоци глубоко вздохнул, потом осторожно положил осколок нефрита на пол и посмотрел на Уго.

— Они добрые христиане, — заговорил было тот и умолк.

— Они варвары. — Ракоци нахмурился. — И ты варвар, Уго.

— Но наш приор говорит, что людям не надо излишеств. Люди должны владеть только необходимым.

Ракоци не ответил. Он обратился к Руджиеро, склонившемуся над Натале:

— Как он, Ферруджио?

— Не думаю, что череп его поврежден, но удар был сильный. — Руджиеро выпрямился. — Ему нужно отлежаться, а позже посмотрим.

— Я отнесу его. Ступай к нему в комнату и приготовь кровать.

Поднимаясь по лестнице, Ракоци обошел Уго. Брезгливо, словно боясь испачкаться.

— А что делать мне? — спросил тот обиженно.

Ракоци повернулся.

— Ты впустил их сюда. Как бы ты поступил на моем месте?

— Я поблагодарил бы слугу, попытавшегося спасти мою душу от ада! — вскричал Уго в отчаянии, понимая, что его не простят.

— В самом деле? Тогда, возможно, ты будешь мне благодарен за то, что я позабочусь о твоей благочестивой душе и не позволю тебе оставаться в гнездовье порока? К завтрашнему утру ты должен покинуть мой дом. — Ракоци посмотрел на Руджиеро. — Мне стыдно. Я взял его в услужение.

Руджиеро, казалось, не слышал его слов.

— Натале аккуратен. В его комнате ничего не надо готовить. Я бы помог вам, хозяин, но я еще не окреп.

Дворецкий смотрел в сторону, стесняясь собственной слабости.

— Не беспокойся. — Ракоци нагнулся и подхватил Натале на руки. Уго, стоявший ниже, был изумлен. Хозяин легко, как с младенцем, управился с человеком гораздо крупнее себя.

Молодой слуга в нерешительности сделал шаг вверх и замер. В его помощи там не нуждались. Он вдруг понял, какой опасности избежали его сотоварищи. Хозяин мог всех их перекалечить, но проявил снисходительность. Уго потряс головой. До сих пор он думал, что нет во Флоренции человека сильнее и опаснее Савонаролы. Оказалось, что есть.

Сходя вниз по лестнице, Уго старался не смотреть на то, что творится в зале. Он торопливо спустился в подвал, чтобы набить дровами очаг. На душе его скребли кошки. Юноша чувствовал себя обманутым и виноватым, но не знал, чем своему горю помочь.

Уложив Натале, Ракоци с Руджиеро вернулись в парадный зал. Они долго стояли там и молчали, потом Ракоци произнес:

— Составь список того, что испорчено, Руджиеро. Мне это нужно к утру.

Руджиеро кивнул, сочувственно глядя на своего патрона. Он знал, что творится у него на душе.

Ракоци поднял с пола византийскую миниатюру, больше похожую на икону, чем на светский портрет. Он долго смотрел на нее, гладя большим пальцем лицо базилевса, умершего много веков назад.

— Хорошо, что «Орфей» цел. Мне надо было спрятать и остальное.

— Не корите себя, патрон. Что было, то сплыло, а впредь нам будет наука.

— Ну-ну, — усмехнулся Ракоци — Ты полагаешь, нас можно чему-нибудь научить?

Он помолчал.

— Составь список, мой друг, и поскорее. Я схожу за врачом.

Натале уже спал, и во враче не было большой надобности.

Руджиеро понял, что хозяину просто не хочется находиться в стенах оскверненного погромщиками палаццо. Что ж, к его возвращению он постарается все прибрать.

Письмо венгерского дворянина Жермена Ракоци, адресованное флорентийским властям.

ГЛАВА 9

Моросящий дождь делал камни скользкими, к пальцам липла всякая дрянь. Ракоци дрожал от напряжения, прикладывая все свои силы, чтобы удержаться на гладкой стене. Когда под его левой ногой обрушился выступ, он опасно накренился. От неминуемого падения его спасла глубокая выемка в камне, подвернувшаяся под свободную руку.

С момента начала подъема, казалось, прошла целая вечность, хотя на деле он полз к окну кельи не долее получаса. Ракоци ухватился за подоконный уступ и замер, прислушиваясь. В узилище было тихо. Он сдвинул брови. В душе его шевельнулась тревога. Неудивительно, ведь эти стены веками впитывали человеческий страх. Хмурясь, Ракоци осторожно пролез сквозь окно, спрыгнул на пол и тут же присел, готовый к отпору.

Никто не набросился на него, он выпрямился и кинул взгляд в угол, где на полу лежал одинокий тюфяк.

— Деметриче? — тихо позвал он, и стены прошептали в ответ ее имя. Келья была пуста.

Он тронул цепи, висевшие над ее ложем, холодное железо не сказало ему ничего. Его тревога все возрастала, он присел и зачем-то пошарил под тюфяком, но ничего там не обнаружил.

Ракоци побежал к двери, та, к его удивлению, не была заперта и открылась с протяжным скрипом. Сдерживая волнение, он вступил в маленький зал с низким сводчатым потолком, освещенный двумя тусклыми фонарями. В стенах его зияли ходы, но куда увели Деметриче, понять было невозможно. Он стоял возле кельи, не зная, на что решиться.

Вдруг в отдалении послышался металлический лязг, ему вторили невнятные голоса, они приближались. Ракоци попятился, заскочил в келью и затаился в самом темном ее углу. Он порадовался, что надел черный плащ, тот делал его практически незаметным. Потянулись минуты тоскливого ожидания.

За стеной зазвучали шаги, потом они стихли, дверь заскрипела. Дрожащий свет факела упал на стену, два монаха втолкнули узницу в келью.

— Поднимите руки, — приказал один из них.

— Не могу.

Ее голос был тихим и очень усталым. Первый тюремщик просипел что-то второму, тот покорно кивнул, потом, шаркая ногами, подошел к Деметриче и, вздохнув, закрепил на ее запястьях оковы с помощью отвратительного вида клещей. Грузно шагая, монахи вышли из кельи. Дверь закрылась, щелкнул наружный засов. Келья погрузилась во тьму.

Только когда звуки их тяжелых шагов окончательно замерли в отдалении, Деметриче позволила себе разрыдаться.

Ракоци медленно поднялся. Мокрая ткань одежды, пробитой дождем, липла к его телу, он не обращал на это внимания:

— Деметриче. — Шепот его походил на шелест дождя за окном. — О, Деметриче.

Она подавила рыдания.

— Сан-Джермано?

— Да.

Он подошел ближе, ожидая, когда ее глаза приспособятся к темноте, — он знал, что сейчас она ничего не видит.

— Они причинили вам боль?

Деметриче вздрогнула:

— Нет. — Ее голос дрожал, но она старалась держаться. — Я боюсь. Я умираю от страха.

Он взял ее за руки и нежно привлек к себе. Он поцеловал ее — в лоб, в глаза, потом в губы. Так они стояли какое-то время, пока ее дыхание не сделалось ровным. Ракоци отступил, втайне обрадованный, что Деметриче потянулась за ним.

— Радость моя, подождите немного. — Он указал на оковы — Сначала освободимся от них.

Но она спрятала руки за спину.

— Нет. В прошлый раз они увидели, что железо разогнуто, и решили, что это работа дьявола. А еще их перепугало окно. Я сказала, что доски вырвало ветром, но они не поверили мне… — Она опустила голову, глаза ее были полны слез, — Нет, нет.

Ракоци выругал себя за оплошность. После его ухода монахи не должны были найти в положении узницы перемен.

— Но… я вижу, тут все осталось как было. Вы что, дали им обещание вести себя смирно?

Деметриче улыбнулась сквозь слезы.

— О нет. Они посовещались и все тут освятили. И сказали, что, если я опять… опять выкину что-то такое, они окончательно уверятся, что мне помогает сам сатана. — Она внезапно умолкла, охваченная новым приступом страха.

— О, Деметриче. — Сердце Ракоци сжалось. — Обещаю, что утром эти цепи вновь будут на вас. Они ничего не узнают. Дайте мне ваши руки.

— Я не могу их поднять.

Ужасная мысль мелькнула в его голове.

— Пытка? Они вас все же пытали?

Она затрясла головой.

— Нет. Пока еще нет. Сегодня они лишь связали мне руки и вздернули их к перекладине. Мне пришлось стоять на носках. Через какое-то время боль притупилась, и мне все сделалось безразлично, а они… они искали на моей коже сатанинские метки и рассказывали, что меня ждет. — В глазах ее вспыхнуло отвращение — Я думаю, это вовсе и не монахи. Они получали огромное удовольствие, унижая меня.

Ракоци промолчал. Он знал, и не понаслышке, о мерзостях, которые творили доминиканцы, издеваясь над беззащитными жертвами, но сейчас не стоило развивать эту тему. Сейчас надо было дать Деметриче выговориться, чтобы ужас, в ней накопившийся, выплеснулся наружу и не отравлял ей впоследствии жизнь.

— Они задавали вопросы. Одни и те же, нелогичные и бессмысленные, но они задавали их снова и снова. Потом палачи привели другую женщину, пожилую и полубезумную. Они раздели ее и стали пытать. На моих глазах. Им нужно было, чтобы я на это смотрела. Она кричала, а они всячески ее мучили, а потом раскалили железо. Этот крик, этот запах… — Деметриче умолкла и, пошатнувшись, привалилась к стене. — Когда несчастная потеряла сознание, они сказали, что проделают то же со мной, если я стану упорствовать и отрицать свою ересь. Они сказали, что заклеймят меня, а затем… — Ее ноги ослабли; содрогаясь всем телом, она опустилась на тюремное ложе. Ракоци сел рядом.

— Деметриче, карина. — Осторожно и нежно он обнял ее, — Вы столько выносите, потерпите еще чуть-чуть. Клянусь своей кровью, я не позволю им расправиться с вами. Вы верите мне? — На сей раз его поцелуй был настойчив, ее губы ответили, но без пылкости и словно сопротивляясь.

Все же порыв холодного ветра заставил ее прижаться к нему.

— Не оставляйте меня, Сан-Джермано, — шепнула она.

— О, никогда.

Он убрал с лица ее прядь волос и спросил:

— Чем мы займемся сейчас? Хотите, я вам спою колыбельную или…

— Могли бы вы просто побыть рядом со мной?

— Конечно. Я люблю вас, донна. Ложитесь, я стану оберегать ваш покой.

Его голос звучал низко и мягко. Деметриче посмотрела на кандалы, на цепи, прикрепленные к вбитой в стену скобе.

— Как я ненавижу все это, — сказала она с отвращением. — Снимите их, Сан-Джермано. Но обязательно верните на место… потом.

— Да, дорогая, — сказал он, без видимых затруднений разгибая железо. — Видите, как все просто? А сжать их еще легче. — Он притянул израненные запястья к губам и осторожно поцеловал каждую ссадину. — Улыбнитесь, карина. И подумайте, что я еще могу для вас сделать? Впрочем, пожалуй, я знаю это и сам.

Ракоци повозился с завязками и накинул на Деметриче свой плащ. Женщина вздрогнула и отшатнулась.

— Он мокрый!

— Да, мокрый, — сказал он печально. — На улице дождь. Вам неприятно? — В словах его крылся подтекст.

— О нет!

Деметриче потупилась и смущенно пробормотала:

— Просто… вы промокли до нитки и… можете заболеть.

— Это, — сухо сказал он, — невозможно.

— Правда? В таком случае… — Деметриче помедлила, потом, словно на что-то решившись, приникла к нему. — Мне все равно, мокрый вы или не мокрый. Мне нисколько не помешает, даже если вода хлынет на нас с потолка. Обнимите меня, Сан-Джермано! Крепко, как вы это умеете, обнимите меня! — Она прижалась к Ракоци и затихла, ощущая, как напряглась его грудь.

Он снова поцеловал ее — долгим, затяжным поцелуем, потом отстранился и со вздохом сказал:

— Деметриче, радость моя, вы должны меня выслушать.

Она непослушными пальцами погладила его по щеке.

— О, Сан-Джермано, одежда скоро просохнет. Не беспокойтесь, прошу вас, мне действительно хорошо.

Взгляд его сказал ей, что дело совсем не в одежде.

— Что с вами? — Деметриче выпрямилась. Она уже знала что.

— Дорогая, не надо лукавить. Вам ведь известно, кто я таков. И в вас все еще живет неприятие этого факта. — Он отмел ее возражения нетерпеливым взмахом руки. — Вы боитесь меня. Вы и раньше боялись.

— Я была не права.

Она покраснела, осознавая справедливость упрека. Он подарил ей ночь наслаждения, он стал ей близок, но зазор между ними все-таки оставался, и поделать с этим она ничего не могла.

— Будьте честны со мной, Деметриче. Вы очень мне дороги, и потому я хочу лишний раз все прояснить. Ваши страхи оправданны… если вас ко мне тянет, если вы чувствуете ко мне то же, что к вам чувствую я. Такова природа любви, освященная чудом взаимопроникновения. С каждым новым свиданием я буду входить в вас все больше и больше, вы начнете ощущать в себе перемены, пока наконец не случится окончательный переход.

— Вы хотите сказать, что я тоже могу стать вампиром?

Произнося эти слова, Деметриче, к своему удивлению, не ощутила в себе прежнего страха. Легкое отвращение оставалось, однако перенесенные испытания показали ей, чего в этом мире следует опасаться на деле. Итак, она станет такой же, как Сан-Джермано. И прекрасно. И пусть.

— Да. Но не сегодня, и даже не завтра. Какие-то перемены могут начаться лишь через пять, а может быть, шесть встреч. Проведенных в любви, а не в поисках физических удовольствий. — Ракоци взял ее за руки. — О, Деметриче! Я был бы счастлив, если бы вы захотели разделить мою участь со мной. Но вы чураетесь этой мысли. Вы, подарив мне ночь близости, корите себя за нее, и я это вижу. Чувства говорят вам одно, разум — другое. Выход один: вы должны от меня отказаться. Я останусь самым преданным вашим другом и даю слово никогда более не искать ваших ласк.

— Отказаться от вас? — Она рассмеялась. — Вы шутите?

Смех перешел в рыдание. Деметриче поморщилась и смахнула слезы ладонью. Когда она вновь заговорила, слова ее были тверды, словно сталь отточенного клинка.

— Этого от меня не можете требовать даже вы. Я любила только однажды, но любовь моя была краткой, и человек, пробудивший во мне это чувство, ушел. Я впала в отчаяние, я думала, что никто в целом свете не сможет мне его заменить. Вы это сделали, вы оживили меня. Воспоминания о Лауро будут жить в моем сердце, но вы подарили мне другую любовь, пьянящую, как вино. Настоящей любовью Лоренцо всегда оставалась Флоренция, вы же готовы отдать за меня свою жизнь. Вы подвергаете себя страшной опасности, возвратившись в места, где вас ищут, вы бросаете вызов жестокому Савонароле, вы пробираетесь в это узилище, невзирая на то что вас могут схватить! И после этого вы хотите, чтобы я от вас отказалась? О нет! Это произойдет только в том случае, если вы сами оттолкнете меня!

— О, Деметриче, не зарекайтесь, возможно, в вас говорит лишь порыв.

— Сан-Джермано, если дни моей жизни уже сочтены, я хочу умереть в любви. Лучшее, что у меня есть, это ваша любовь. И мне ничего другого не надо.

— А если вам суждено жить? — Он положил ей руки на плечи.

— Я буду жить ради вас.

Сказав это, она ощутила, что на душе ее стало спокойно, и отодвинулась от него лишь затем, чтобы сбросить одежду.

Уже под утро, усталая и бесконечно счастливая, она задремала в его руках, прошептав:

— Не забудьте же об оковах.

— Не забуду, — пообещал он и долго лежал не двигаясь, оберегая ее сон.

Письмо Джан-Карло Казимира ди Алерико Чиркандо к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

ГЛАВА 10

На площади Синьории шли последние приготовления к аутодафе, которое должно было состояться вскоре, после завершения мессы в Санта-Мария дель Фьоре. Два отряда Христовых воителей наблюдали за укладкой хвороста и за установкой щитов заграждения, призванного не подпускать к кострам горожан. Утро в этот мартовский день выдалось солнечным, но не обещало тепла.

На северной стороне площади толпились художники. Какой-то молодой человек, чьи огромные руки выдавали в нем скульптора, одиноко прохаживался вдоль картин, кое-как приставленных к стене ближайшего здания, и сокрушенно покачивал головой.

Время от времени на эту своеобразную выставку косился и седовласый Фичино, хотя глаза его давно уже потеряли и зоркость, и цвет.

— Боттичелли, — сказал он тихо, дергая за рукав Сандро Филипепи, — не делайте этого, я вас прошу.

Сандро досадливо выдернул руку.

— Я дал клятву. Выбора у меня теперь нет.

Старый философ покачал головой.

— Выбор всегда есть. Клятва, принесенная отлученному от церкви монаху, не может связывать вас. — Он вновь посмотрел на картины. — По крайней мере, спасите хотя бы «Соломона[56] и Шебу». Это ведь религиозная живопись, Сандро. На библейский сюжет.

— В самом деле? — высокомерно спросил Сандро. — И много ли там благочестия? Царь Соломон мнет бедра красавицы, груди ее бесстыдно открыты… Это все непристойность, соблазн.

— Но Соломон любил Шебу высокой любовью. Разве Евангелие осуждает такую любовь? — Фичино заметил, что Сандро его не слушает, и в бешенстве от своей беспомощности повернулся к живописцу спиной.

Спустя какое-то время месса закончилась, об этом возвестил колокольный звон, зовущий флорентийцев на площадь. Часть Христовых воителей собрались возле двух куч хвороста в ожидании появления процессии.

Заунывное пение, выхлестнувшееся из собора, словно бы пригасило яркость весеннего дня, в звонах колоколов слышались погребальные ноты. Монахи, показавшиеся на паперти, приплясывали — медленно, будто бы опоенные сонным настоем.

Площадь заполнялась людьми, Христовы воители цепью рассыпались вдоль заграждения, ибо горожане стали перелезать через щиты, чтобы подобраться поближе к кострам. Зрелище обещало быть редкостным: книги, картины и дорогостоящие безделушки жгли тут не каждый день.

Выйдя на площадь, монахи возвысили голоса. Наиболее набожные флорентийцы попадали на колени, громкими криками призывая к себе милость небес. Доминиканцы в своих черных накидках поверх белых сутан смешались с толпой, собравшиеся начали ритмично хлопать в ладоши. Над площадью прокатился шум, подобный грохоту листового железа.

Внезапно все смолкло. Савонарола, появившийся на ступенях Санта-Мария дель Фьоре, выждал с минуту и обратился к пастве:

— Радуйтесь, флорентийцы! Сегодня Господь дает вам возможность искоренить главный ваш грех!

Он воздел над толпой обе руки, чтобы унять бурю восторженных возгласов и рукоплесканий. Восклицания, сорвавшиеся с уст многих тысяч объединенных восторженным порывом людей, стихли: Флоренция обратилась в слух.

— Здесь! Сегодня! Сейчас! Буквально через мгновение мы с вами выкажем нашу готовность следовать Господним велениям. Мы навсегда избавимся от вещей, тешащих наше тщеславие и ввергающих город в пучину порока! — Доминиканец показал на Христовых воителей. — Эти молодые бойцы, верные Господу, уже наготове. В их ясных глазах пылает огонь истинной веры, им и доверяется честь воспламенить эти костры, назначенные уничтожить всю скверну во имя нашего очищения!

Монахи продолжали приплясывать, люди, стоящие у заграждений, начинали им подражать.

Над кучами хвороста появился дымок. Христовы воители, ободренные словами вождя, заторопились. Первый огромный костер, разложенный на южной стороне площади, занялся быстро. Второй, поменьше, не хотел разгораться, хотя внимание публики привлекал к себе в большей степени именно он. Именно в его пламени знаменитый Сандро Боттичелли собирался уничтожить свои полотна, и молодой Иезекиль Аурелиано со своими приспешниками уже хлопотал возле него.

— Сандро, позвольте мне взять одну или две картины. — В тихом, спокойном голосе говорящего явственно слышался чужеземный акцент.

Боттичелли стремительно обернулся.

— Франческо?

— Жермен, — с улыбкой поправил Ракоци. — Всего два холста. У вас их тут более двадцати. Уверяю, недостачу никто не заметит.

Глаза живописца сделались жесткими.

— Я не могу.

— Господи, почему? Сандро, отдайте мне «Персефону».[57] Эта легенда всегда привлекала меня. Живопись не греховна. Думать иначе могут только безумцы. — Ракоци говорил очень тихо, но Боттичелли казалось, что его собеседник кричит.

— Нет. Я дал клятву.

— Так нарушьте ее. Ради своих картин. Это ведь не куски ткани, покрытые красками, это частицы вашей души. — Внезапно он взял Боттичелли за плечи и посмотрел ему прямо в глаза. — Сандро, да понимаете ли вы, что творите?

На другом конце площади Савонарола возносил хвалу Христовым воителям, раскрасневшиеся юнцы сияли от гордости.

Боттичелли пытался вырваться, но не сумел. Сила удерживавшего его человека была воистину фантастической. Дернувшись раз-другой, Сандро промямлил:

— Мне больно. Оставьте меня.

Ракоци опустил руки. Краем глаза он видел, что юнцы из Христова воинства приближаются к ним.

— Одумайтесь, Сандро. В сравнении с ними, — Ракоци указал на картины, — ни вы, ни я ничего не значим, равно и как затеявший весь этот ужас бесноватый монах. В этих полотнах больше жизни и человечности, чем во всех тех, кто пришел поглазеть на их гибель. Пожалуйста, Сандро. Еще не поздно. Я вас прошу.

— Я полагаю, синьор Ракоци, вам лучше уйти.

Боттичелли отвернулся от собеседника и обратился к Иезекилю Аурелиано.

— Я готов. Помогите мне поднести картины к костру.

Тот ухмыльнулся.

— Нет, синьор Филипепи. Вы должны это сделать сами. Иначе жертва будет неполной.

Глаза Сандро вспыхнули и погасли. Он пристально поглядел на юнца и, пожав плечами, сказал:

— Хорошо. Тогда скажите, каков порядок этого ритуала? — Живописец боком прошел к картинам, опасаясь, что Ракоци преградит ему путь. Но тот, как видно, уже ушел, и дорога была свободной.

— Вначале следует сжечь все небольшое, — ответил Аурелиано, получивший соответствующие инструкции еще накануне. — Самое большое и непристойное пойдет на закуску. — Ухмылка на лице юноши сделалась шире. — Оставьте здесь «Диану и Актеона»,[58] — снисходительно посоветовал он, — а «Юпитер и Ио»[59] отправится к Савонароле.

— К Савонароле? — переспросил Сандро в недоумении.

— Ну да!

Взгляд вожака Христовых воителей сделался ласковым, даже елейным.

— Наш добрый приор покажет ее всей пастве и обличит в ней все человеческие заблуждения, навлекающие на смертных гнев Божий.

Боттичелли зажал рот ладонью, пытаясь справиться с приступом тошноты. Он приказал себе успокоиться, затем опустил руки:

— Мне кажется, это уже чересчур.

— Вы ошибаетесь, — нагло усмехнулся Аурелиано. — Раскаяние должно быть глубоким и искренним. Если вы его не проявите, чего же ждать от других? Двусмысленность, свойственную языческой живописи, следует заклеймить. — Он явно повторял чужие слова. Мальчишка заткнул руки за пояс и принялся раскачиваться на каблуках.

Сандро, ища сочувствия, огляделся по сторонам, но обнаружил вокруг лишь глумливые физиономии Христовых воителей. Двое-трое монахов деловито перебирали картины. Он сделал к ним шаг, но юнцы встали теснее. На миг Боттичелли овладело безумное желание броситься на глазах у всех флорентийцев в костер. О, как переполошились бы эти святоши! Монахи продолжали копаться в полотнах. Один из них, отличавшийся властной осанкой, вдруг сунул под накидку «Семелу»,[60] потом — «Персефону». Художник открыл было рот, чтобы изобличить вора, и тут же его закрыл. Из-под сутаны доминиканца выглядывали носки синих венгерских сапожек. Боттичелли подавил истерический смех, поражаясь смелости Ракоци, и сердце его омыла волна восторга.

— Пора начинать, — заметил Аурелиано. — Добрый приор Сан-Марко дает нам знак.

Сандро еще раз покосился на мнимого доминиканца и кивнул:

— Прекрасно. Пусть будет «Юпитер». — Он сдвинул брови. — Чего же вы ждете? Несите эту картину ему.

— Вы должны отнести ее сами. — Углы губ подростка презрительно искривились.

Похоже, его хотят растоптать окончательно. Художник мысленно досчитал до десяти и усмехнулся.

— Что ж, почему бы и нет?

Полотно, приговоренное к сожжению первым, стояло чуть в стороне от других. Боттичелли критически осмотрел его — как чужую, представленную на суд мэтра работу — и невольно залюбовался увиденным. Прекрасная золотоволосая Ио, вобравшая в себя все краски рассвета, нежилась, лежа на облаке, имевшем очертания мужской головы. Линия шеи Ио вдруг показалась ему удивительно трогательной. Никому такое не удавалось, подумал он с гордостью.

— Синьор Филипепи, — резко окликнул Аурелиано.

— Да-да, я иду.

Сандро взялся за тяжелую раму. Юнцы из Христова воинства, раздвинув толпу в стороны, проложили ему путь. Шагая к палаццо делла Синьория, он чувствовал, что все взгляды собравшихся устремлены на него. Он шел опустив голову, охваченный отвращением к себе и к тому, что происходит вокруг.

— Внемли, Флоренция, — выкрикнул Савонарола, указывая на художника пальцем. — Вот человек, осознавший свои заблуждения и отрекающийся от собственных нечестивых деяний. Лукавой кистью своей, вместо того чтобы возвеличивать Господа, он живописал похоть и блуд.

Доминиканец знаком повелел двум подросткам принять у Боттичелли картину.

— Поднимите ее повыше, дети мои! Пусть все увидят, сколь мерзостно это творение, прославляющее греховное вожделение во всей его отвратительной неприглядности. Взгляните на эту распутную женщину, бесстыдно обнажившую свое тело. Она изнывает от похоти, она сучит оголенными бедрами, поощряя ненасытность Юпитера и пробуждая в грешных душах соблазн!

Толпа подалась вперед, горя нетерпением увидеть все это воочию и проникнуться отвращением к оголенной язычнице. Сандро хотел крикнуть во весь голос, что его холст прославляет не мерзость, не похоть, а человеческую красоту. Впрочем, до красоты никому здесь не было дела. Публика бесновалась. Малый костер за спиной художника разгорелся и весело затрещал.

— Но Сандро Филипепи раскаялся, — провозгласил Савонарола. — И сейчас он своими руками бросит в огонь сие нечестивое полотно!

Сандро шел к костру словно во сне, прижимая к груди свое обреченное детище. Ненависть, в нем бушевавшая, слепила ему глаза. Он швырнул картину в огонь, и жадное пламя, взметнувшись, в одно мгновение превратило ее в прах.

Толпа ахнула. Сквозь завесу смрадного дыма Сандро увидел своего брата, тот торжествующе улыбался. Зловонное облако окутало кучку доминиканцев, стоящих за спиной Симоне. Когда дым рассеялся, под одним из монашеских капюшонов проступило застывшее, словно маска, лицо — лицо Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Поддерживая одной рукой спрятанные под накидкой холсты и выставив перед собой локоть другой, Ракоци принялся прокладывать себе путь через людскую массу, объясняя выражавшим неудовольствие горожанам, что ему необходимо вернуться в Сан-Марко.

Он уже огибал Санта-Мария дель Фьоре, когда новый вздох толпы за спиной подсказал ему, что в огонь бросили очередную картину.

Описание видения блаженной Эстасии — сестры, приобщенной к тайнам Господним.

ГЛАВА 11

— И что это все означает? — вопросил Ракоци, когда его ввели в часовню Санта-Мария Новелла. Он держался спокойно, с высокомерным достоинством, несмотря на присутствие двух дюжих охранников, следивших за каждым движением подопечного, чей темно-зеленый камзол, расшитая жемчугом шляпа и синие венгерские сапоги хорошо гармонировали с красками фресок, покрывавших дальнюю стену святилища.

Двое доминиканцев, сидевших за длинным столом, настороженно переглянулись, третий, совсем еще юноша, посмотрел на задержанного крайне недружелюбно.

— Вы можете сесть. Вам придется ответить на кое-какие вопросы.

— Я постою, — коротко ответил Ракоци, взглянув на молодого доминиканца. Было в нем что-то неприятно знакомое… Но что? «Двенадцатая ночь!» — мелькнуло в мозгу, и Ракоци вспомнил. Палаццо, гости, банда погромщиков, Лоренцо, побелевший от гнева. Этот молодчик возглавлял тогда шайку приверженцев Савонаролы.

Положение осложнялось.

— Вы — Жермен Ракоци, так? Наследник богоотступника Франческо да Сан-Джермано?

Ракоци покачал головой.

— Я бы не стал этого утверждать. Франческо да Сан-Джермано — мой дядюшка, это факт. Богоотступник он или нет — я не знаю. Что до наследства, то Синьория не подтвердила пока что мои права.

Пожилые монахи вновь озабоченно переглянулись.

— Ваши ответы на наши вопросы покажут, насколько ваши притязания основательны, — нахмурился молодой монах.

— И каким же образом? — Ракоци вскинул брови. — Вы ведь — не Синьория, а Синьория — не вы.

— Меня зовут фра Марио, я из рода Спинатти. — Молодой доминиканец впился в задержанного изучающим взглядом.

Ракоци, выпятив подбородок, спросил:

— Вы хотите представиться? Вы много о себе полагаете, молодой человек.

Подобной реакции юноша явно не ожидал. Он подскочил на месте, задыхаясь от ярости, потом взял себя в руки и выпалил обвиняющим тоном:

— На вас сапоги синей кожи! С высокими каблуками!

Ракоци с нарочитым испугом вскинул правую ногу и воззрился на свой сапог.

— Да, и что же с того?

Фра Марио хищно осклабился.

— И вы были в них в день очищения, когда на площади горели костры!

— Вполне возможно, — согласился Ракоци, ставя ногу на место.

— Я знаю, что вы были в них. Вас там видели.

Ракоци пожал плечами.

— Но я и не пытался скрываться.

— Зачем вы пришли туда? — вопросил фра Марио, едва сдерживая торжество. Он полагал, что припер иноземца к стенке.

— Боюсь, по той же причине, что и многие горожане. Мне хотелось в последний раз полюбоваться картинами Боттичелли. — Ракоци знал, что играет с огнем, но надеялся, что эта игра отвлечет их от тем, представляющих для него прямую угрозу.

— Флорентийцы пришли туда, чтобы распроститься с тщеславием, — заявил фра Марио.

— В самом деле? Тогда почему же многие плакали, глядя, как пылают творения великого мастера?

Он надменно воззрился на Марио, ожидая ответа.

— Они плакали потому… потому что сердца их исполнились радости, освободившись от бремени скверны… Людям свойственно плакать в значительные моменты…

Марио замолчал. Он злился. Чужеземец вновь выиграл в споре, заставив его обороняться. Следовало перейти в наступление, и молодой доминиканец наклонился вперед.

— Значит, вы признаете, что похитили эти картины?

— Какие картины?

— «Семелу» и «Персефону». — Глаза фра Марио заблестели. Противник ушел в оборону. Еще секунда, и он будет смят.

— Разве их похитили? — спросил Ракоци невозмутимо.

— Да. И вы прекрасно об этом знаете!

— Разумеется… с ваших же слов. — Ракоци заметил замешательство на лицах старших монахов и почувствовал облегчение. Но торжествовать победу было еще рано. — Я рад, — добавил он, — что у кого-то хватило храбрости их украсть!

Признание ошеломило доминиканцев, на что, собственно, Ракоци и рассчитывал. Фра Марио нервно забегал возле стола, потом резко остановился.

— Вы сами это сказали! — вскричал растерянно он.

— Да, — согласился Ракоци. — Сказал. Потому что именно так я и думаю. И еще скажу вот что. Придет время, и мир будет благодарить этого человека.

— Значит, вы тоже могли бы украсть эти картины?

Вопрос был дурацким, ибо открывал карты противника. Незадачливый фра Марио недвусмысленно сообщал, что не уверен в виновности стоящего перед ним человека. Ракоци внутренне возликовал, но ответил не сразу.

— Да, — сказал он наконец. — Если бы мне представилась такая возможность, я обязательно попытался бы. Но я бы унес «Юпитера», а не «Семелу».

Иноземец смотрел Марио прямо в глаза. Его искренность не вызывала сомнений.

Один из сидящих молча монахов кашлянул.

— Синьор Ракоци. — Его голос был удивительно звучным. — Меня зовут фра Станислао. Позвольте и мне задать вам вопрос-другой.

— Я к вашим услугам. — Ракоци понял, что в схватку вступает сильный противник. — Я постараюсь быть с вами откровенным, ибо ваш вид внушает мне уважение. — Он не смотрел на Марио, но знал, что тот уязвлен.

Фра Станислао кивнул.

— Вы говорите, что являетесь наследником Франческо да Сан-Джермано?

— Да, это так.

— У вас есть тому доказательства?

— У меня имеется гербовая печать, которая должна быть вам известна: затемненный солнечный диск на серебряном поле. Кроме того, у меня есть несколько писем от дядюшки и письменные свидетельства двух португальских монахов о его смерти. Я уверен, вы знаете, что он нашел приют в Португалии — у своего знакомца, алхимика Бранко.

Фра Станислао снова кивнул.

— Вы можете предъявить нам все это?

Ракоци тяжело вздохнул.

— Я с момента приезда пытаюсь все это кому-нибудь предъявить, но складывается впечатление, что никому во Флоренции нет до меня дела. Если вы возьметесь за меня ходатайствовать, я с огромной охотой готов довериться вам.

Фра Станислао сморгнул и побарабанил пальцами по столу.

— Хорошо, мы вернемся к этому позже. — Он заглянул в пергамент, лежащий у него под рукой. — Поговорим теперь о донне Деметриче Воландри. Вы ведь хлопочете о ее освобождении, так?

— Да, — согласился Ракоци, ощутив укол в области сердца — Мой дядюшка передоверил мне заботы о ней. Он хотел, чтобы донна Деметриче ни в чем не знала нужды, и положил ей за службу приличное содержание.

— Но она обвиняется в ереси, — тихо заметил фра Станислао.

— Она не признала себя виновной. Обвинение можно и отозвать. Возможно, ее оболгали, запутали, неправильно поняли, — Он горделиво выпрямился и словно бы от волнения заговорил с сильным акцентом, — Я не знаю, как принято здесь, во Флоренции, но в Трансильвании воля покойного — это закон. Освободить бедную женщину, если хотите, — мой долг.

Фра Станислао переменил тон, в его голосе появилась угроза.

— Долг — понятие христианское, а не светское. Вы ведь христианин? И кажется, даже католик?

Ракоци оскорбленно кивнул.

— Мне странны ваши сомнения. Вам ведь известно, что я ежедневно хожу к мессе. Или меня тоже кто-нибудь оболгал? — Он решил вновь рискнуть и грубым ходом сбить допросчиков с толку. — Фра Марио полагает, что я ворую картины. Вы тоже считаете так?

Фра Станислао нахмурился. Чужеземец опередил его, ему ничего не осталось, как пробурчать:

— Я пока что воздерживаюсь от суждений.

— Что ж, обыщите палаццо. Христовы воители уже шарили там, но они были больше заняты порчей вещей и, возможно, что-нибудь пропустили, — Ракоци сдвинул брови, голос его гневно возвысился: — Только прошу, отправьте с этими варварами какого-нибудь достаточно взрослого и разумного человека, чтобы за ними был хоть какой-то пригляд.

— Вы довольно дерзко ведете себя, синьор Ракоци, — сухо заметил фра Станислао.

— Это неудивительно, я возмущен, — Ракоци склонился к столу. — Осмотрите палаццо!

Фра Станислао пренебрежительно отмахнулся:

— Раз вы настаиваете на этом, значит, картин там уже нет.

— Что? — воскликнул Ракоци и осекся, как человек, осененный ужасной догадкой. — Так-так… я понимаю. Если бы мне вздумалось уклониться от обыска, это укрепило бы вашу уверенность в том, что картины украл я. А поскольку я сам прошу осмотреть мое обиталище, вы заявляете, что умыкнутое попросту перепрятано. Чудно, чудно. В любом случае я остаюсь на крючке. А у вас пропадает необходимость опрашивать флорентийцев. Иноземцы всегда во всем виноваты, это очень удобно, не правда ли? — Он в негодовании фыркнул и сжал кулаки.

— Дело вовсе не в том, что вы иноземец! — запальчиво выкрикнул Марио, несмотря на предостерегающие жесты старших доминиканцев. — Просто факты указывают на вас. Вас видели возле картин. Вы разговаривали с Боттичелли.

— Я этого и не отрицаю, — быстро ответил Ракоци. — Он попросил меня вернуть ему картину, купленную у него моим дядюшкой несколько лет назад. Я обыскал все палаццо, но ее не нашел. Об этом мы с ним и говорили. Я даже сказал ему, что очень рад, что она не сгорит. — Он удивленно покрутил головой и продолжил: — Мне хотелось в последний раз взглянуть на холсты, но Христовы воители очень ревностно их охраняли. Туда допускали только монахов. Спросите тех, кто стоял в оцеплении, они подтвердят.

Еще бы не подтвердить, если Ракоци специально там терся. А вот как он прятал холсты под накидку, не видел никто.

Фра Станислао пришлось признать истинность его слов.

— Мы знаем — охрана работала хорошо. Однако один из охранников утверждает, что видел монаха в таких же синих, как у вас, сапогах.

Ракоци неожиданно расхохотался. Фра Станислао осенил себя крестным знамением и озадаченно на него посмотрел.

— Прошу прощения, — сказал Ракоци, задыхаясь — Доминиканец в модных сапожках! — Он вновь засмеялся. — Это слишком нелепо! Я стоял рядом с монахами, там было тесно. Возможно, охранник ваш не разобрал, где чьи ноги… там яблоку было негде упасть. Во всяком случае, обувью я ни с кем не менялся. — Ракоци вновь весело улыбнулся и смолк.

Фра Станислао поморщился.

— Что ж, возможно, наш молодой человек и ошибся.

Он потянулся к пергаменту и сказал со скучающим видом:

— Аутодафе назначено на десятое марта. Сегодня — шестое. Завтра или днем позже дознаватели нашего ордена допросят обвиняемую Воландри, чтобы определить, еретичка она или нет. Первый допрос ее не привел к ожидаемым результатам.

Ракоци похолодел.

— Что это значит?

— Это означает, — осторожно пояснил доминиканец, — что с ней пока ничего не делали, а лишь попросили признаться в содеянном. Она отказалась нам отвечать. Поэтому завтра ее подвергнут допросу с пристрастием.

Ракоци хорошо знал, что за этим стоит. Но слова его прозвучали почти безразлично:

— Разве в таких случаях не достаточно клятвы?

Фра Станислао с сожалением покачал головой.

— Вы человек светский, вам этого не понять. Дьявол хитер и упорен. Словесных внушений тут мало. Ради спасения души тело должно пострадать.

Молодой доминиканец также счел нужным дать пояснения. Повернувшись к Ракоци, он сказал:

— Либо она признается в ереси, либо докажет свою невиновность. В этом случае мы вам ее отдадим.

— Но чем она может доказать свою невиновность? — спросил Ракоци, уже зная ответ.

— Смертью своей, чужеземец. Лишь смертью. Отрицая свою вину до конца.

Фра Станислао поморщился. Ответ молодого священника показался ему жестоким. Он ласково улыбнулся.

— Будет достаточно лишь подвести ее к этой грани, а дальше останется только ждать. Смертью своей она будет прославлена в царстве небесном, а если выживет — мы отпустим ее. Ежели же она признает свою вину, десятого марта ее сожгут. На костре, вместе с другими еретиками.

Ракоци пристально посмотрел на доминиканцев.

— Скажите мне, добрые пастыри, а многие ли выживают? Из тех, что… доходят до грани?

Фра Марио с особенным удовольствием ответил на этот вопрос:

— Пока таких не было. Впрочем, нам следует допросить еще одиннадцать человек.

— Я понимаю. Это удобно. — Ракоци отошел от стола. — Хорошо, добрые братья, и что же дальше? Вы намерены обвинить меня в ереси? Или в краже картин? Или хотите послать за моими бумагами, чтобы выяснить, не самозванец ли я?

Фра Станислао поджал губы, словно слова эти причинили ему боль.

— Все это вскорости прояснится. Мы еще побеседуем с вами. Когда у нас будет достаточно времени — после аутодафе. Вы должны понять, чего мы хотим, вы должны убедиться, что нами движет лишь забота о вашей душе. Пока же мы к вам приставим охрану, которая постоянно будет находиться при вас. Если вы попытаетесь ускользнуть, вас арестуют, а мы сочтем это доказательством вашей вины.

Темные глаза Ракоци загорелись.

— Понимаю. Противясь обыску своего дома, я навлекаю на себя подозрения; соглашаясь на обыск, я их усугубляю. Приглядывая за мной, ваш человек будет собирать факты против меня; попытавшись уйти от надзора, я буду обвинен и обесчещен. Очень ловко, добрые братья!

Казалось, монахов ничуть не затронул сарказм его слов. Фра Станислао, перекладывая бумаги, невозмутимо сказал:

— Мы займемся вашим делом через несколько дней, синьор Ракоци. Пока же, я думаю, вам придется со всем согласиться. Фра Сансоне, — он сделал знак доминиканцу, сидевшему молча, — будет вас охранять.

Фра Сансоне встал из-за стола и поклонился. Это был мускулистый, высокий и широкий в кости человек.

— Доброго дня вам, фра Сансоне, — вежливо поклонился в ответ Ракоци. — Будьте уверены, я сделаю все, чтобы вам в моем скромном обиталище было удобно. Если церковь, конечно, не сочтет это грехом, — добавил он, обращаясь к фра Станислао.

Монах улыбнулся.

— Такой уважительностью вы окажете и себе, и донне Деметриче большую услугу. Фра Сансоне исполняет приговоры церковных судов. У него много возможностей влиять на развитие ситуации. Я полагаю, вам это понятно?

— Да, — мрачно кивнул Ракоци. Что тут непонятного? К нему приставили палача.

— В таком случае мы вас не задерживаем. Встретимся после аутодафе. — Фра Станислао встал и повернулся к своим сотоварищам.

— Но… я не могу ведь оставаться все это время в неведении? Дадут ли мне знать, что сталось с донной Воландри? И сообщат ли, какие обвинения будут направлены против меня?

— После аутодафе. — В голосе фра Марио звучала издевка. — Ваш дядюшка был крепким орешком. Посмотрим, таков ли племянник!

Ракоци ничего не ответил, он смотрел на фра Станислао.

— Я полагаю, что до одиннадцатого мне нельзя посещать мессу и причащаться?

— Да, это так.

— А если я нарушу запрет? — Он привалился к столу и, опираясь на руки, наклонился вперед. — Ответьте мне, добрые братья. Что в этом случае будет со мной?

Фра Станислао спокойно встретил его взгляд.

— Вас обвинят в ереси. И вы разделите судьбу всех еретиков. Вас сожгут на площади, возле столба, а ваш пепел развеют по ветру. До встречи, синьор Ракоци. У нас еще много дел.

Письмо Папы Алессандро VI к Джироламо Савонароле.

ГЛАВА 12

Гелата вскинула морду, готовая пуститься галопом. Ракоци натянул поводья. Мрак конюшни освещала всего лишь одна свеча, и лица Руджиеро практически не было видно.

— Как долго фра Сансоне проспит? — спросил слуга, готовясь открыть боковые ворота.

— До утра. Я вернусь много раньше. Если он начнет просыпаться, брось в жаровню еще несколько корешков. Этого вполне хватит, чтобы его успокоить. — Ракоци поплотней завернулся в плащ — Я выеду через ворота Корса дель Прато, как мусорщик. Там открыто всю ночь, — Он сунул руку в сапог и проверил, на месте ли нож. — Я готов. Не мешкай же, Руджиеро.

Тот колебался.

— Что мне сказать, если явятся доминиканцы? Вдруг они захотят видеть вас?

— Скажи, что хозяин молится и не велел себя беспокоить. Будь уверен, они отнесутся к этому с уважением.

— Ладно, — кивнул Руджиеро с сомнением.

— Положись на меня, старый друг.

Ракоци наклонился вперед и, когда ворота открылись, дал волю Гелате. Та исчезла во мраке ночи, прежде чем Руджиеро успел что-либо возразить.

Флоренция спала и в сиянии звезд казалась городом-призраком. Ракоци молча скакал по пустым улицам и придержал кобылу только возле Санта-Мария Новелла. Грохот копыт смолк, но в нескольких кельях зажегся свет, там забубнили молитвы. Всадник помедлил, затем пустил лошадь шагом и через десяток минут проехал через ворота Корса дель Прато — в соседстве с парой повозок, нагруженных всяческим хламом.

Он гнал Гелату, пока мог хоть что-то перед собой различать, а когда тьма сгустилась, перешел на рысь, потом на трусцу, потом и вовсе остановился. Скачка во мраке сулила множество неприятностей. Ракоци постоял с минуту, изучая дорогу. Вдруг Гелата прянула в сторону, из-за холма послышался лай. Что там — застава, засада? Ему показалось, что в темноте что-то движется, приближаясь к нему, он дернул поводья. Кобыла легко рванулась вперед и унесла его от опасного места.

Где-то в полумиле от конечной цели своего путешествия Ракоци спешился и, потянув за узду, свел Гелату с дороги. Близился день аутодафе, и подступы к древнему замку могли усиленно охраняться. Он привязал кобылу к толстому корню дерева, вросшего в холм, и продолжил свой путь.

Камни стены были сухими, и на подъему него ушло менее четверти часа. Ракоци тенью проник в келью и, присев под окном, позвал Деметриче. Голос его был не громче шелеста тростника.

Она не ответила, Ракоци скользнул к ее ложу и, встав на одно колено, тронул спящую за плечо.

Жалобно всхлипнув, Деметриче с трудом разлепила опухшие веки. Губы и щеки ее покрывали струйки засохшей крови.

— Нет, — шепнула она и вновь погрузилась в забытье.

Ракоци, задыхаясь от ярости, принялся ощупывать Деметриче, пытаясь определить, как тяжелы нанесенные ей увечья. Он действовал с большой осторожностью, всякий раз обмирая, когда бедняжка начинала стонать. К счастью, серьезных повреждений не обнаружилось, и он еще раз попытался ее разбудить.

Узница вздрогнула и вскинула руку к лицу, словно бы защищая себя от удара. Глаза ее лихорадочно заблестели.

— Не надо. Пожалуйста. Я все вам сказала.

Захлебнувшись слезами, женщина съежилась и откатилась к стене.

— Деметриче, прошу вас, это я, успокойтесь…

Остановленный ее ужасом, Ракоци смолк.

— Я снова скажу вам все, что вы хотите, — повторяла она как в бреду. — Я скажу. Все, что угодно. Только не мучьте меня. — Голос ее прерывался рыданиями, надрывавшими ему сердце. — Не надо. Уберите эти ужасные вещи. Нет, нет…

— Деметриче, — заговорил Ракоци снова, чувствуя, что его усилия тщетны. — Это я, Сан-Джермано, успокойтесь, карина. Я вернулся, я здесь. Я пришел к вам, как обещал.

Он уже не надеялся, что она услышит его, когда стены узилища огласил бурный, безудержный плач. Ракоци замер, он понял, что это плач облегчения.

— Сан-Джермано, — пробормотала потерянно Деметриче. — О, Сан-Джермано, я во всем им призналась! Я сказала, что оскверняла крест и подбрасывала в святилища экскременты, — Глаза ее внезапно расширились, она покачала головой, словно не понимая, как ее губы могут такое произносить. — Я должна была это сказать. Иначе они не остановились бы.

Он осторожно взял ее за руку — чуть выше запястья, чтобы не потревожить подсохшую ссадину. Он порадовался, что оковы валялись под стенкой. Получив свое, монахи, как видно, не сочли нужным использовать их.

— Это не имеет значения, дорогая.

Это и впрямь не имело значения. До аутодафе оставалось два дня. Савонарола, бросивший вызов Папе и Риму, не выказывал никакого желания отступиться от своего ужасного замысла. Деметриче, как и многим несчастным, томившимся в этих стенах, грозила страшная смерть.

— Я знаю, что пойду на костер, — спокойно произнесла узница. — Они сказали мне это. Я буду гореть и в этом мире, и в том.

Ее глаза закрылись, но лишь на мгновение. Справившись с приступом слабости, Деметриче храбро продолжила:

— Я знаю, что ваше ходатайство не помогло. Они все заранее предрешили, не так ли? Любые хлопоты были обречены на провал.

— Пожалуй, — сказал он, вспоминая часовню Санта-Мария Новелла и стараясь не глядеть ей в глаза.

— Что ж, зато я успела узнать вашу любовь.

Она помолчала какое-то время, затем сказала:

— Ох, как я боялась вас поначалу! А теперь о том сожалею! Столько времени потеряно зря!

Глаза Ракоци наполнились нежностью.

— Но… дорогая, оно ведь у нас еще есть.

— Да, и я этому рада, — Она прислонилась к стене, но скривилась от боли и вновь села прямо. — Я боюсь пламени, Сан-Джермано. Я жалею, что не погибла под пытками, но плоть моя слишком слаба. У меня не хватило духу идти до конца… Я хочу умереть, но… как-нибудь безболезненно. Я не гожусь в мученицы, Франческо.

Он вздрогнул, и вовсе не потому, что его впервые назвали по имени. И не потому, что Деметриче заговорила о самоубийстве. Нет — на ум ему вдруг пришла странная мысль.

— Что?

Он обдумывал эту мысль, он пытался ее отбросить, но она властно стучалась в сознание, утверждаясь в правах.

— Я боюсь мучительной смерти.

На мгновение Ракоци усомнился, стоит ли говорить ей о том, что он надумал, но тут же отбросил сомнения прочь. Ситуация торопила и заставляла идти на риск. Он придвинулся к Деметриче. Лицо его, попав в квадрат бледного света, идущего от окна, словно бы засияло.

— Деметриче, выслушайте меня. Я не могу уберечь вас от гибели. Но в моих силах помочь вам ее пережить. Если, конечно, вы этого захотите.

Она изумленно взглянула на него.

— Пережить? Что это значит?

Он снова взял ее за руки.

— Вы помните наши прежние разговоры? О том, что для вас существует опасность стать такой же, как я? Если мы будем какое-то время встречаться. Это долгое дело, но имеется и короткая тропка. Вкусите моей крови. Сегодня, сейчас.

— Но… для чего? Меня ведь сожгут, — мягко возразила она, не принимая всерьез этих слов, но взглядом благодаря его за лучик надежды.

— Они не станут делать это с мертвой. Им придется похоронить вас на каком-нибудь пустыре, и в первую же ночь вы проснетесь. Вы обретете новую жизнь, через мою кровь. — Ракоци говорил быстро, опасаясь вопросов.

— Но… для этого надо ведь умереть! Как? На новом допросе? — Лицо Деметриче болезненно побледнело. Воспоминание о недавно перенесенных страданиях заставило ее задрожать.

— Нет. Совсем нет. — Ракоци достал из сапога нож. Узкое лезвие его тускло блеснуло. — Вы уйдете легко. Всего два надреза, две небольшие царапины, и вы ускользнете от палачей. — Он нежно погладил ее по плечу. — Решайтесь же, Деметриче. Примите новую жизнь. Спасите себя. Пожалуйста, я прошу вас.

Слова его были ласковы, но их смысл… Деметриче внутренне напряглась, прислушиваясь к своим ощущениям. Каждое движение причиняло ей острую боль, а утро обещало новые муки. Они сказали, что доведут следствие до конца, перебирая свои ужасные инструменты… Узница содрогнулась и поднесла руки к лицу.

— Нет, Деметриче.

Ракоци испугался. Он принял ее жест за отказ и замер в отчаянии, не зная, на что решиться. Насильно заставить ее принять свой дар он не мог и понимал, что уговоры будут напрасны. Если она чувствует отвращение, перерождение невозможно. Душу его охватила тоска.

Она вытерла слезы и тихо спросила:

— Что мы должны делать?

Ракоци облегченно вздохнул.

— Ничего страшного, дорогая. Просто на этот раз вам придется взять у меня то, что беру у вас я. Немного, всего несколько капель. А потом, — он бережно обнял ее, — мы сделаем остальное. Возможно, вам будет больно, но боль быстро пройдет…

— Это не имеет значения, — спокойно сказала она и быстро поцеловала его в губы.

Его руки были уверенно-нежными, а поцелуи грели и врачевали. Он тихо приговаривал что-то, она замерла, вслушиваясь в размеренный речитатив и ощущая, как в глубине ее существа возникает желание.

— О женщина, ты подобна Венере, разгорающейся на утреннем небосклоне. Деревья склоняются пред тобой, как трава, земля ковром расстилается под твоими ногами. Близость твоя волнует мне кровь, подобно тому как приближение луны волнует морские пучины. Губы твои источают дыхание вечности, я растворяюсь в нем, очарованный твоей красотой…

Голос его пробуждал в ней жажду и нетерпение. Деметриче порывистыми движениями сорвала с Ракоци плаш и принялась расстегивать пуговицы рубашки. Пальцы не слушались, он ей помог, потом сверкнул нож, и на смуглой коже мужчины появился разрез, через мгновение оросившийся кровью.

Он снова поцеловал ее и отстранился.

— Ну же, карина. Возьмите мою жизнь.

Она передвинулась и припала губами к солоноватой ранке, обмирая от щемящего чувства восторга и ощущения невероятной свободы. Он обхватил рукой ее голову и замер, покорный, ожидая, когда ее упоение разрешится экстазом, он знал, что теперь она всего достигнет сама.

Миг-другой, и она застонала, содрогаясь, плача, слабея — освобождая дорогу его нарастающей страсти. Он взял ее нежно, но властно и успел насладиться последними всплесками ее содроганий. Он хотел большего, но понимал, что медлить нельзя.

— Деметриче, готовы ли вы?

Она все еще дрожала, однако сумела с собой справиться и протянула ему обе руки.

— Великие римляне в свое время делали это в термах, услаждая свой слух торжественной музыкой, но тут нет ни музыкантов, ни ванн с благовонной водой. И все же, карина, не огорчайтесь, я что-нибудь вам спою.

Шуткой Ракоци пытался ее ободрить, она поняла это, но промолчала. Он вгляделся в нее и кивнул.

— Потерпите чуть-чуть.

Лезвие ножа было холодным. Ракоци подержал его между ладонями, чтобы согреть сталь, затем сделал два неуловимо быстрых движения. Запястья Деметриче окрасились кровью. Уверившись, что артерии перерезаны, Ракоци привалился к стене и притянул возлюбленную к себе.

— Теперь остается лишь ждать. Ни о чем не тревожьтесь. Упритесь ладонями в пол, чтобы раны не затянулись.

Руки его напряглись, взгляд сделался отстраненным. Спустя какое-то время он стал напевать. Мотив песенки был вовсе не элегическим, ее сочинил когда-то Медичи, восславляя юность как лучшую пору человеческой жизни.

Деметриче узнала слова, в душе ее ворохнулось нежное чувство. Лоренцо словно бы сам вошел в эту келью и присел с ней рядышком на старый тюфяк, чтобы облегчить ей минуты прощания с жизнью. Она с благодарностью посмотрела на человека, подарившего ей не только себя, но и встречу с прежней любовью. Ей захотелось улыбнуться ему, но улыбка не получилась. Умирающая с глубоким вздохом приникла к груди Ракоци и закрыла глаза.

Письмо Фебо Джанарио Анастасио ди Бенедетто Воландри к Марсилио Фичино, отправленное 19 декабря 1497 года и врученное адресату 19 апреля 1498 года.

ГЛАВА 13

Огромный монах смотрел на Ракоци с подозрением, ибо проспал почти до полудня и не понимал, как могло такое произойти. Он уходил куда-то, но скоро вернулся и теперь угрюмо топтался за спиной своего подопечного в комнате мер и весов.

— У нас новости.

— Какие? — Лениво спросил Ракоци. Он знал, о чем пойдет речь.

— Еретичка, о какой вы хлопочете, выдала себя с головой.

Ракоци привел в равновесие медные чаши и поднялся из-за стола.

— Что это значит?

Фра Сансоне улыбнулся.

— Это значит, чужеземец, что женщина, которую вы так защищали, этой ночью лишила себя жизни, чтобы избежать очищающего костра.

Ракоци вскинул брови.

— Чушь, — заявил он высокомерно. — Вы сами убили ее. Замучили пытками, а теперь обвиняете в самоубийстве. — Он ссыпал порцию перца в маленький ящичек и занялся новой порцией ароматного порошка. — Кто сообщил вам об этом?

Фра Сансоне раздраженно откашлялся.

— Фра Станислао… около часа назад. Двое охранников пришли за ней утром и нашли ее тело холодным. Она взрезала себе вены, сомнений тут нет.

— В самом деле? — спросил скептически Ракоци.

— Да. Никаких. Вчера умерли еще трое, но они доказали свою невиновность. Их похоронят по-христиански, — фра Сансоне сложил молитвенно руки, — а вашу донну зароют на каком-нибудь перепутье.

— Она не моя. Впрочем, так или иначе, честь нашего семейства задета. — Ракоци покачал головой. — Возможно, мне будет позволено позаботиться о ее погребении? Чтобы придать всей этой истории благопристойный вид.

— Но она еретичка, — напомнил фра Сансоне.

— Для меня она прежде всего домоправительница моего дядюшки, — возразил Ракоци твердо и повернулся к монаху. — Где находится ее тело, достойный отец?

Вопрос этот явно не пришелся доминиканцу по вкусу. Фра Сансоне поморщился и неохотно сказал:

— Ее должны привезти в Сан-Марко. Наведайтесь, если хотите, туда. Возможно, вам и удастся с кем-нибудь столковаться. — Монах презрительно оглядел окружавшие его вещи. — Все тщеславие, все суета.

— Отчего же? — спросил язвительно Ракоци. — Эти приборы весьма полезны, их изящные формы отнюдь им не вредят. А хорошо сработанные укладки очень практичны. Специи, например, нуждаются в тщательной укупорке.

— Это просто куски дерева, — усмехнулся фра Сансоне. — Как их ни складывай — это только куски.

— Крест, как я полагаю, тоже сложен из двух кусков дерева, — надменно сказал Ракоци и повернулся к озадаченному монаху спиной.

Осторожно наполнив медную чашу корицей, он установил ее на весы, потом произнес безразличным тоном:

— Если у вас имеется ко мне еще что-нибудь, выкладывайте это сейчас, если же нет, я вас не задерживаю. Только поплотнее прикройте дверь за собой, чтобы сквозняк не сдувал порошки. Специи нынче в цене и стоят дороже золота.

— Я буду осторожен, — угрюмо пообещал фра Сансоне.

— Вот и прекрасно. Если Ферруджио околачивается поблизости, пришлите его ко мне, хорошо?

В ответ на снисходительный кивок чужеземца доминиканец что-то пробормотал и ушел. Ракоци усмехнулся. Монах явно озлился, однако дверь прикрыл тщательно и даже пристукнул ее кулаком.

Через какое-то время пришел Руджиеро. Его встревоженное лицо сказало Ракоци, что он уже все знает.

— Неужели вы опоздали? — тихо спросил слуга по-венгерски.

— Нет, опоздали доминиканцы, — ответил Ракоци на том же наречии. Он сел на краешек стола, небрежно покачивая ногой.

Закатный луч красным кантиком очертил его высокий сапог, — Оказывается, они доставляют мертвых в Сан-Марко. Сейчас я отправлюсь туда. Надеюсь, ты мне поможешь присыпать тело землей?

Руджиеро кивнул.

— Не сомневайтесь, хозяин.

— Говори лучше по-итальянски. В венгерском ты не очень-то тверд.

Слуга покосился на дверь, и Ракоци понял.

— Что ж, хорошо. Ты получил землю? Сколько ее у нас?

— Мешка два-три. Они хранятся в конюшне. — Слуга повел плечами и кашлянул. — Скажите, а вы уверены, что она… преобразится? Вы… хм… встречались с ней только три раза. Этого может быть недостаточно. — Руджиеро совсем смутился и хриплым голосом пояснил: — Я… я очень о ней беспокоюсь. Мне не хотелось бы ее потерять.

— Мне тоже, — коротко бросил Ракоци. — Мы обменялись с ней кровью, — добавил он примирительным тоном, сожалея, что обидел слугу.

Руджиеро не обратил внимания на невольную грубость хозяина, он был озабочен другим.

— Как это вышло? Ведь вы говорили, что она к этому не готова.

— Так и было. До вчерашнего дня. Но эти мерзавцы подвергли ее пыткам. К счастью, лишь устрашающим, отложив основной допрос на сегодня. Выхода не оставалось. — В голосе Ракоци прозвучало отчаяние. — Потом… она позволила мне вскрыть ей вены. Я думаю, она была несколько не в себе.

Руджиеро кивнул, но продолжил расспросы:

— Значит, очнувшись, она может… не принять свою новую участь?

— Возможно. Не знаю. Да.

Ракоци опустил голову и надолго умолк.

— Поверь, у меня не было выбора. А она очень боялась пыток. — Он вскинул голову и невесело усмехнулся. — Не очень-то обнадеживает, не так ли? Что ж, будь что будет, сейчас самое главное — ее увезти.

— Когда она начнет приходить в себя, я попытаюсь ее успокоить. — Руджиеро двинулся к выходу. — Боковые ворота будут открыты, хозяин, — сказал он уже по-итальянски. — Подвозите тело туда. — Слуга резко толкнул дверь, чуть не сбив с ног припавшего к ней фра Сансоне.

— Мне вменено в обязанность слушать, — пробурчал смущенно монах.

— Я знаю, — кивнул Ракоци. — Каждый из нас верен долгу. Правда? Поэтому я сейчас поеду в Сан-Марко, а вам надлежит обо всем кому следует доложить, — Он снисходительно улыбнулся, потом хлопнул в ладоши. — Ферруджио, время уходит! Ступай, приготовь мне коня!

Собор Сан-Марко сиял в сумраке, все окна его были освещены.

Припозднившийся прихожанин, решительно шагнувший внутрь храма, тоже переливался, сиял и сверкал. Его белый парчовый наряд с черным высоким воротом осыпали сотни крошечных бриллиантов, короткую белую накидку, небрежно наброшенную на плечи вошедшего, удерживали от падения черные шелковые шнуры.

Суетившийся в центре огромного помещения доминиканец прервал свои хлопоты и спросил:

— Вы — наш сосед-чужеземец, не так ли?

— Да. Не подскажете ли, к кому я могу обратиться по поводу выдачи тела.

— Какого тела? — Монах вытаращил глаза.

— Фра Сансоне сообщил мне, что тела еретиков, не вынесших допроса с пристрастием, направлены к вам. Среди них должно находиться и тело бывшей домоправительницы моего покойного дядюшки. Я хотел бы устроить ей приличное погребение, но, разумеется, не в освященной земле. — Он наклонился к монаху и шепнул доверительно: — Я знаю, что просьба моя необычна, однако волю покойных родственников следует уважать.

— Конечно-конечно, — согласился монах, нервно сжимая в руках какой-то пергамент. — Скорее всего, вам нужен фра Каталине. Пройдите в южную часть храма. Его конторка находится там.

— Спасибо вам, добрый брат, — поклонился Ракоци, поворачиваясь к алтарю и осеняя себя крестным знамением.

Возле конторки толпились монахи. Ракоци самым почтительным образом поприветствовал их. Ответом ему было молчание. Добрые братья-доминиканцы явно не собирались его замечать.

Ракоци вскинул голову и выпятил грудь.

— Эй, уважаемые, кто из вас фра Каталине? Дело мое срочное и отлагательства не терпит. Ну же, любезные братья, я жду! — Голос его, усиленный эхом, раскатился по всей церкви и возымел нужное действие: из конторки выскочил плотный востроглазый монах.

— Не шумите, я занят, — напустился он на ожидавшую братию, — и, пока не заполню свидетельства, никого не приму.

— Тысяча извинений, фра Каталине. Это я осмелился вас позвать, — Ракоци бесцеремонно растолкал ожидающих и приблизился к рассерженному доминиканцу.

Фра Каталине с любопытством воззрился на расфранченного чужеземца.

— Кто вы, сын мой?

— Жермен Ракоци, — представился незнакомец. — Я пришел забрать у вас тело Деметриче Воландри. Она умерла прошлой ночью в какой-то тюрьме.

— Забрать тело? — недовольно переспросил фра Каталине. — Пожалуйста, но… после сожжения.

— Что? — Ракоци побледнел. — А почему не сейчас? Какой смысл в этой задержке?

Доминиканец вздохнул.

— Никакого, но тел здесь уже нет. Их увезли час назад. Вы опоздали.

— И куда же? — Голос чужеземца был тих, но у фра Каталине от страха похолодела спина, а остальные монахи, крестясь, отшатнулись.

— На… на площадь Синьории, — пробормотал фра Каталине, опуская глаза. — Наш настоятель, благословенный Савонарола, распорядился сжечь тела всех умерших грешников вместе с живыми еретиками.

Ракоци закрыл глаза. Гнев, боль и отчаяние помутили его сознание. В нем вспыхнуло бешеное желание убивать.

Жизнь каждого из поджавшихся в кучку монахов повисла на волоске. Он знал, что сумеет справиться с ними, но… секунда-другая — и вспышка прошла. Долг перед Деметриче призывал его оставаться спокойным.

— Синьор чужеземец, — в дрожащем тенорке фра Каталине послышались нотки сочувствия, — вы потом сможете забрать ее пепел. Вряд ли наш настоятель наложит на это запрет.

Ракоци резко развернулся на каблуках, монахи шарахнулись в стороны. Не глядя на них, он поспешно двинулся к выходу. Мысли его путались, однако в них брезжило нечто, на подъезде к палаццо да Сан-Джермано оформившееся в подобие туманного плана — достаточно авантюрного, но имевшего шансы увенчаться успехом.

— Как быть, если опять что-то не сложится? — спросил Руджиеро.

Ракоци покачал головой.

— Тогда, мой друг, ты немедленно покинешь Флоренцию, прихватив с собой холсты Боттичелли. Возьмешь Гелату, она вынослива и надежна.

— А вы? — Слуга знал ответ, но не спросить не мог.

— Лошадь мне не понадобится. Если Деметриче сожгут, я умру.

Письмо сестры Мерседе к Джироламо Савонароле.

ГЛАВА 14

Первый рассветный луч выбился из-за восточных холмов. Улицы Флоренции все еще были темны, но красные крыши ее уже засверкали. Над гладью реки стелился низкий туман, в прибрежных кустах начинали тенькать первые птицы.

И все-таки, несмотря на столь ранний час, город не спал. Самые любопытные его обитатели понемногу подтягивались к площади Синьории. Сегодня им было обещано редкое зрелище — сожжение еретиков, и некоторые флорентийцы неодобрительно хмурились. Флоренция самым недвусмысленным образом ставила себя на одну доску с Испанией, и ничего хорошего это сулить не могло. Однако большая часть толпы находила предстоящую акцию весьма полезной и в какой-то мере даже более поучительной, чем недавнее уничтожение роскошных вещей.

Юнцы из Христова воинства деловито сновали по площади, подсовывая вязанки под помосты, сооруженные вокруг высоких столбов. Их назначением было поддерживать грешников над кострами, пока жадное пламя окончательно не пожрет древесину настилов и еретики, потерявшие точку опоры, не провалятся в огненную пучину, символизируя тем самым схождение в ад. Таких платформ было девять. Десятый помост — очень широкий и уже без столба — возвели перед дворцом Синьории, с него Савонарола намеревался лишний раз вразумить свою паству и дать знак к началу аутодафе. Платформы выглядели внушительно, но плотники то и дело проверяли их прочность, постукивая деревянными молотками по брусьям опор.

Когда зазвонили колокола, к месту сожжения прибыла процессия доминиканцев, монахи прикатили с собой просторную клетку с осужденными. Глаза семерых еретиков, в ней стоящих, были красны от страданий и слез. Они непонимающе озирались вокруг, стыдливо запахивая лохмотья, покрытые кровью и грязью. На днище клетки валялись два голых тела. Ноги мужчины свисали с телеги и представляли собой месиво из мяса и обломков костей. Женщина, неестественно бледная и словно бы выточенная из единого куска алебастра, лежала ничком.

Нетерпеливый ропот прошел по толпе, которая против ожидания устроителей жуткого действа не выглядела особенно многолюдной. Полюбоваться мучениями своих ближних пришли всего две-три тысячи горожан, зато в глазах почти каждого из пришедших горел огонек нездорового любопытства. Зеваки вставали на цыпочки и напирали на щиты ограждения, чтобы получше видеть, как еретиков выводят из клетки и привязывают цепями к столбам. Процедура тянулась медленно, и, когда все было закончено, рассветное солнце уже заливало золотыми лучами Флоренцию и холмы. Туман над водами Арно начинал понемногу рассеиваться.

С западной стороны к площади подтянулись доминиканцы из Санта-Мария Новелла, они неспешно передвигались от платформы к платформе, и фра Станислао громко и обстоятельно зачитывал вину несчастных, томящихся возле столбов.

Толпа забурлила. Христовы воители кинулись к заграждению, не позволяя зевакам перелезать через щиты. Добрые флорентийцы ответили на утеснение криками возмущения, но быстро угомонились, завидев, что Савонарола, обменявшись несколькими словами с фра Станислао и Иезекилем Аурелиано, ступил на широкий помост.

Приор Сан-Марко глядел на толпу, чувствуя, как в нем растет волна горделивого упоения. Несмотря на огромные трудности, он все-таки подчинил Флоренцию своей воле и вырвал ее из пучины порока. Теперь ничто — ни жалкое сопротивление приверженцев Медичи, ни вся мощь католической гвардии Папы — не в силах остановить его крестовый поход против ереси. Лицо маленького доминиканца пылало, когда он шагнул к краю помоста и вскинул обе руки к небесам.

Толпа мгновенно утихла, наиболее благочестивые горожане рухнули на колени. Солнце, выглянув из-за облачка, осветило главную площадь Флоренции, согревая своими лучами как приговоренных к сожжению, так и тех, кто пришел поглазеть на их муки.

— Флорентийцы! — воскликнул Савонарола. — Зрите же свой триумф! Сегодня безбожники, вас растлевавшие, отправятся в ад! — Его резкий голос эхом отдался от стен городских зданий и рухнул на головы притихших людей. Он выждал какое-то время, наслаждаясь своей безграничной властью над раболепно внимающей ему паствой, и вновь возопил: — Ликуйте же, благочестивые флорентийцы! Ликуйте, но помните, что случается с теми, кто, отрицая Господа нашего, погрязает в пучинах мерзости и греха! — Приор приосанился и широким движением указал на несчастных, привязанных к скорбным столбам.

Ракоци, хмурясь, проталкивался через толпу, она была плотной, но белое нарядное одеяние ему помогало. Чужеземцу давали дорогу даже там, где не пропустили бы земляков. Однако он не стал пробиваться к первым рядам, не желая до времени себя обнаруживать, и принялся изучать обстановку. Мертвую Деметриче привязали к столбу, окруженному группой других эшафотов, и это значительно осложняло задачу. Пробежать между разгорающимися кострами не составляло труда, но хворост занимается быстро. Удастся ли ему совершить обратный маневр, да еще с ношей и задыхаясь от дыма? Глаза Ракоци сузились, он лихорадочно размышлял. Получалось, что самым безопасным путем был проход, ведущий к помосту Савонаролы. Главное — проскочить мимо этой преграды. Дальше — легче: забирая к востоку, можно скрыться среди домов и кружным путем выбраться к Санта-Кроче.

Пока он раздумывал, на намеченном им пути отступления возникло дополнительное препятствие. Повозка, влекомая парой волов, потеснила толпу и встала возле помоста. Пятеро женщин, закутанных в белое, сошли с нее, одна из них пребывала в глубокой задумчивости. Толпа зашепталась, узнав в ней сестру Эстасию — монахиню монастыря Сакро-Инфанте, приобщенную к тайнам Господним.

Сестра Мерседе взяла ее за руку и тихо сказала:

— Повторяю еще раз, вам вовсе не обязательно здесь находиться, моя дорогая. Одно ваше слово, и я отвезу вас обратно.

На исхудавшем лице сестры Эстасии засветилась улыбка.

— Со мной все в порядке, любезная матушка. Не беспокойтесь, прошу вас. Я чувствую, что душа моя просто поет в ожидании желанного озарения. — Она подняла четки и поцеловала распятие. — Сегодня прекрасный день, сестра Мерседе.

Савонарола, завидев монахинь из Сакро-Инфанте, торжествующе усмехнулся и жестом велел сестре Эстасии подняться к нему. Затем он вновь обратился к толпе:

— В этот день, добрые флорентийцы, много веков назад сорок благочестивых каппадокийцев пострадали за веру. Восславим же их! Укрепимся духом, вспомнив об этих отважных солдатах, не отрекшихся от Господа нашего и замерзавших на заснеженном льду, в то время как их языческий вождь грелся возле огня, обещая жизнь и тепло каждому, кто откажется от заветов Христовых. Думайте об их обнаженных телах, охваченных лютой стужей, о метели, беснующейся в ночи, и об охранниках, взиравших на мужественных своих сотоварищей с недоумением, неприязнью и страхом. Они терпели страшные муки, но Господь, превратив лед в купель, облегчил их страдания, а позже, ликуя и радуясь, принял мучеников в царстве своем!

Сестра Эстасия тихо ахнула, потом рухнула на колени и, завладев ступней проповедника, принялась ее целовать.

— Я пришла, дорогой отче. Вы позвали меня, и я здесь. — Она вскинула голову и перекрестилась с таким радостным исступлением, словно в этот миг сам Спаситель явил ей свой лик.

Савонарола принял все это как должное и милостиво перекрестил свою обожательницу, потом, словно вспомнив о чем-то, покосился на сестру Мерседе. Их взгляды встретились. Проповедник нахмурился и повернулся к притихшей пастве.

— А теперь поглядите на этих людей! — Он показал, на каких. — Жалкие и ничтожные, они изнывают от страха! Еще минута, и их пожрет тот огонь, которым вводили в соблазн замерзавших на льду христиан и который сейчас превратит искусителей в пепел!

Ракоци уже стоял подле помоста, но старался держаться в тени, дыша в затылок худосочному флорентийцу. Прикрытие не очень надежное, зато легко устранимое. Оставалось дождаться момента. Один из еретиков, совсем еще молодой человек с изуродованным лицом и переломанными ключицами, выпрямился на дрожащих ногах и, набрав воздуха в легкие, крикнул:

— Это ты — искуситель! Ты — еретик! Тебя отлучили от церкви! Ты не имеешь права судить нас!

Он умолк, кашляя кровью, и обвис на цепях.

Какой-то юнец из Христова воинства вскочил на помост и короткой дубинкой ударил его по лицу. Толпа закричала, приветствуя эту выходку; молодчик, посмеиваясь, спрыгнул на мостовую.

Иезекиль Аурелиано прошагал в дальний конец площади и заговорил с двумя бойцами из своего отряда. Перед ними на специальной подставке лежали короткие факелы, толстые концы которых были погружены в чашу со скипидаром. Аурелиано взял один факел и сунул его в стоящую рядом жаровню. Тряпки вспыхнули, и Аурелиано вскинул пылающий факел над головой, словно бы проверяя, может ли он соперничать с сиянием солнца.

Сестра Эстасия, не поднимаясь с колен, начала ритмично покачиваться из стороны в сторону, издавая горлом странные низкие звуки. Глаза ее, полуприкрытые веками, закатились под лоб. Толпа всполошилась и стала повторять движения отмеченной Богом монахини, теперь все собравшиеся следили только за ней. Внезапно она вскочила с колен — так резко, что едва не упала. С раскинутыми руками и запрокинутой головой провидица походила на большую белую птицу — подраненную и не могущую взлететь. Горестно искривив изнуренное личико, Эстасия закричала:

— О боже! Боже! Я вся предаюсь Тебе! Почему Ты не хочешь со мной говорить?

Савонарола и сестра Мерседе обменялись короткими взглядами. Доминиканец казался растерянным. Он двинулся было к Эстасии, но та закричала вновь:

— О, я понимаю Тебя! Понимаю! Здесь столько греха, что Ты отвращаешь свой лик! Ты покидаешь нас, Ты скрываешься в облаке! Ты сияешь, но слава Твоя не для нас!

Толпа застонала, напуганная выкриками провидицы. Через мгновение этот стон перешел во всеобщий истерический плач.

— Не покидай нас, милосердный Господь! Неужто Тебе неугодна жертва, приносимая нами? Мы любим Тебя! Мы отдаем Тебе этих еретиков! Мы молим об очищении, почему же Ты нас презираешь? — Сестра Эстасия рухнула на колени и зарыдала.

Савонарола воспользовался моментом и крикнул Иезекилю Аурелиано:

— Пора!

Аурелиано со злобной усмешкой бросил горящий факел стоящему рядом юнцу.

— Начинайте с подветренной стороны. Иначе вы задохнетесь от дыма.

Толпа зашумела. Со всех концов площади понеслись возбужденные вопли. Вязанки хвороста весело затрещали, охваченные огнем.

Ракоци понял, что мешкать больше нельзя, и побежал через площадь. Отблески пламени, отразившись в крошечных бриллиантах отделки камзола, на какой-то миг окровавили его безупречно белый наряд. Осмотревшись, он ринулся к центральному эшафоту.

Охранники закричали, но вопли толпы заглушили их крики. На них обратил внимание только один человек. Это был плотник, проверявший крепость помостов. Пользуясь своим положением, он задержался возле костров, и теперь ему вздумалось оказать страже поддержку.

Ракоци был уже близок к цели, когда за плечо его уцепилась чья-то рука. Он повернулся и сильным толчком сбил противника с ног. Тот, выронив молоток, откатился к костру и завизжал — рукав его загорелся. Сильные руки выдернули рабочего из огня, темные пронзительные глаза заглянули, казалось, прямо в его душу.

— Вы — Франческо да Сан-Джермано, — потрясенно выдохнул Лодовико Ронкале и потерял сознание, грянувшись оземь.

Схватка была короткой, но эта заминка позволила изготовиться к бою двум поджигавшим хворост юнцам. Один из них размахивал факелом, другой выхватил маленький меч. Оба разом атаковали, намереваясь опрокинуть чужеземца в огонь.

Ракоци отступил, но лишь для того, чтобы получить свободу маневра. Примерившись, он подпрыгнул и резко выбросил ногу вперед. Сильный удар в челюсть оглушил малого с факелом, тот зашатался и, споткнувшись о тело Ронкале, упал в кучу хвороста, которая тут же вспыхнула и затрещала. Ракоци перевернулся в воздухе и присел, поворачиваясь к другому юнцу.

Тот наступал, угрожая мечом, но Ракоци, уклонившись от лезвия, перехватил руку противника и резким движением завел ее ему за спину. Раздался отвратительный хруст, юнец завопил и, корчась, закрутился юлой, ничего не видя от боли.

Толпа выла, костры разгорались. Большое облако темного дыма накрыло всю площадь. Рев пламени заглушал крики жертв.

Ракоци разбежался, вскочил на центральный помост и кинулся к Деметриче. Соседний костер выстрелил, ей на голову упала горящая ветка. Он выхватил нож и, забрав в кулак ее волосы, отсек их решительным взмахом руки. Звенья цепей были спутаны и раскалились немилосердно. Обжигаясь и дуя на пальцы, Ракоци принялся раздергивать их, стремясь поскорей со всем этим покончить, ибо помост под его ногами угрожающе закряхтел.

Сильный порыв ветра принес прохладу и отвел в сторону дымовую завесу. Сбоку послышались тревожные крики — зеваки увидели чужеземца, отвязывавшего мертвую еретичку от загоравшегося столба.

Дикие вопли, свист и улюлюканье донеслись до слуха Савонаролы. Там что-то творилось — неприятное, непредвиденное, но что именно — он не мог разобрать. Едкий дым застилал всю площадь, выжимая слезы из глаз. Доминиканец засуетился и побежал к краю помоста — туда, где стояла сестра Мерседе. Он злобно глянул на селестинку.

— Что там? Вы видели? Отвечайте скорей!

— Я ничего не видела, любезный приор. Разбирайтесь со всем, что вы затеяли, сами. — Лицо настоятельницы под белым чепцом было враждебным и неприступным.

Пробормотав сквозь зубы проклятие, Савонарола приставил ладонь ко лбу, напряженно вглядываясь во мглу, но ничего не увидел и попробовал обратиться к юнцу из охраны. Тот, возбужденный зрелищем и нарастающим гвалтом, не услыхал слов пастыря и остался стоять как стоял.

Взвалить на плечо непослушное женское тело оказалось делом нелегким, но Ракоци справился с ним. Соседние эшафоты уже обвалились, в ноздри бил одуряющий запах пылающей плоти. От толпы беснующихся зевак исходили почти ощутимые волны животной злобы. Ступням его сделалось горячо. Он надел обычные сапоги, чтобы было легче бежать, и теперь сожалел об этом. С землей в подошвах никакой ад под ногами не доставил бы ему особых хлопот.

Ракоци выпрямился, осторожным движением переместив тело возлюбленной в удобное положение, и спрыгнул с накренившегося настила на мостовую. Там, к его удивлению, было чуть попрохладнее, чем наверху. Сквозняк, питавший огонь, нес благословенную свежесть, он же указывал дорогу к спасению, прокладывая в дыму своеобразный тоннель, в конце которого стояла на коленях Эстасия с простертыми в благословляющем жесте руками. Времени на раздумья не оставалось, и Ракоци кинулся к ней.

Савонарола все еще находился на дальнем конце помоста. Он не мог разобрать, кто возник перед монахиней — многорукий демон или полощущий крыльями ангел, зато Эстасия прекрасно узнала человека, вынырнувшего из пылающей мглы.

Ракоци видел, что она узнала его, и на какое-то время замер, не в силах пошевелиться.

— Эстасия, — произнес он тихо, глядя в ее измученные глаза.

— Франческо. — Она протянула свои забинтованные руки к нему, принимая его за видение. — Ты уносишь меня?

Ракоци вздохнул и огляделся вокруг в поисках выхода. Между повозкой и стенкой помоста обнаружилась щель. Губы Эстасии были полуоткрыты, он прикоснулся к ним пальцем.

— Не выдавай меня, дорогая. Прошу тебя. Хорошо?

Она любовалась им, его бриллиантами, его белой одеждой, не замечая ни пятен копоти, ни многочисленных дыр, проделанных в ткани угольками.

— Нет, — прошептала она, зажимая себе ладонями рот. — Я не выдам тебя. Ни за что. Будь спокоен.

Он кивнул и повернулся к повозке. Эстасия проводила его ласковым взглядом, в глазах ее появился лихорадочный блеск.

— Нет, — повторила она. — Я не выдам тебя. — Сделав гримаску, монахиня принялась разоблачаться. Сначала она стащила с себя чепец, потом размотала бинты, скрывавшие руки. Ее каштановые короткие волосы полыхнули огнем. — Никогда. Никому. — Эстасия встала, переступив через соскользнувшее с нее одеяние, и медленно, как сомнамбула, двинулась к онемевшему от ужаса Савонароле, но потом передумала и повернулась к кострам. Наступившую вдруг тишину разорвали мучительные всхлипывания сестры Мерседе.

Жар костров поднял дым к небесам, гул пламени сделался однообразным и ровным. Толпа получила возможность видеть, и то, что она увидела, поразило ее. Сестра Эстасия, абсолютно голая, стояла на фоне здания Синьории карикатурным подобием прекрасных скульптур, уничтоженных режимом Савонаролы. Недоуменно оглядев свое исхудавшее и покрытое уродливыми шрамами тело, монахиня вскинула подбородок.

— О милосердный Господь, — заговорила она, — я знаю, Ты послал мне его в знак великой Твоей благосклонности к своей недостойной рабе. Я была слепа и теперь молю Тебя о прощении! — Эстасия подняла руками свои плоские груди и смяла их в страстном пожатии. — Взгляни же, как плоть моя стремится к Тебе. О Боже, возьми меня, я изнываю от сладостной муки!

Маленький доминиканец уже стоял возле нее, она, не глядя, обвила рукой его шею. Настоятель Сан-Марко оторопел, Эстасия затрепетала. Извернувшись, как кошка, она прильнула к нему и в нетерпеливом порыве бесстыдно ощупала пах своего духовного пастыря, сминая сутану. Савонарола взвыл, пытаясь ее оттолкнуть, но достиг лишь того, что сам отлетел к сестре Мерседе с лицом, перекошенным от возмущения.

Порыв ветра взметнул над площадью тучу искр, пламя бешено заревело. Сестра Эстасия улыбнулась, осторожно спустилась с помоста и принялась пританцовывать перед огнем, бросая на притихшую от изумления и страха толпу лукавые взгляды.

Ее действия были на руку Ракоци. Он, прячась за повозкой, так удачно поставленной сестрами-селестинками, проскользнул к зданию Синьории и на секунду остановился, чтобы перевести дух. Остановка эта, как выяснилось, оказалась вовсе не лишней. Она позволила беглецу заметить, что трое доминиканцев проталкиваются к нему сквозь людское столпотворение. Осторожно поправив плечом свою ношу, Ракоци выхватил из-за пояса крошечную рапиру. Она выглядела игрушкой, но клинок ее был закаленным и гибким.

С первым доминиканцем, который к нему подобрался, он справился довольно легко. Это был старый монах, тщедушный и очень неловкий. Ракоци с силой двинул его эфесом в живот, и старец, сложившись вдвое, рухнул на мостовую. Остальные преследователи предпочли отступить. В конце концов, аутодафе состоялось, и мертвая еретичка вовсе не стоила того, чтобы из-за нее рисковать.

Сестра Эстасия подошла к ревущему пламени, ее глаза сияли, как майские звезды.

— Смотри, о Господи, как я жажду Тебя! — Она положила руку на свое лоно и вся передернулась, ощутив первый спазм — Любовь Твоя опаляет меня, мой Боже! Она здесь, она рядом — Твоя всепоглощающая любовь! — Эстасия протянула свободную руку к огню и рассмеялась, когда та потемнела и пошла волдырями. Позволь же мне стать частью Твоей! Мой возлюбленный, мой супруг, мой спаситель и избавитель! Никто во всем мире не сравнится с Тобой! Я иду к Тебе и надеюсь, что Ты меня не отвергнешь!

Толпа глухо ахнула и вновь замерла в напряженном молчании, наблюдая, как селестинка Эстасия, монахиня, приобщенная к тайнам Господним, легким танцующим шагом уходит в толщу бушующего огня и стена беспощадного пламени смыкается за ее худенькими, покрытыми уродливыми рубцами плечами.

Отчет о мартовских флорентийских событиях, составленный для его святейшества Папы Алессандро VI францисканцем Орландо Риччи и впоследствии фигурировавший в процессе против вероотступника Джироламо Савонаролы.

ГЛАВА 15

Руджиеро держал под уздцы гнедого, пока Ракоци приторочивал драгоценную поклажу к седлу.

— Вы уверены, что с ней все будет в порядке? А если это случится в пути?

— Мы справимся, — сказал Ракоци, осторожно затягивая ремни, — Где намечено в первый раз сменить лошадей?

— На одном хуторке. Там держат порядочных рысаков. Я уплатил им вперед.

— Хорошо. — Ракоци глянул через плечо на облако дыма, висевшее над флорентийскими крышами. — Нам надо поторопиться. Худшее позади, однако один мой знакомый доминиканец наверняка захочет еще раз меня повидать. — Он щелчком сбил порошинку копоти с рукава. — А что с фра Сансоне?

Руджиеро позволил себе улыбнуться.

— К несчастью, он сам себя запер в одном из подвалов. Это так на него не похоже. Я удивлен.

Ракоци поднял бровь.

— Как-нибудь ты расскажешь мне об этой истории поподробней. — Он огладил гнедого. — Картины?

— Они под вьюками.

— Превосходно. — Ракоци подошел к Гелате, но приостановился и вновь посмотрел на продолговатый вьюк, в котором покоилась Деметриче. — Надеюсь, там хватит земли. Она должна прийти в себя вечером. Хорошо бы к тому времени оказаться в Болонье. — (Руджиеро кивнул.) — Но это от нас не зависит, — спокойно добавил Ракоци. Минутой позже он уже находился в седле. — Не знаю, как все сложится дальше, но по этому дому я буду определенно скучать. Как, впрочем, и по Флоренции.

Не сказав больше ни слова, Ракоци пришпорил Гелату и покинул пределы своего обиталища. Руджиеро, поспешно вскарабкавшись на своего низкорослого жеребца, двинулся следом за ним, ведя двух вьючных лошадей в поводу. Ворота, ведущие во внутренний двор палаццо да Сан-Джермано, остались открытыми.

Флорентийские улицы были пустынны. Ракоци в последний раз оглянулся на строгую башню дворца Синьории и направил кобылу к воротам Санта-Кроче, охраняемым парой наемных солдат.

Охранники больше интересовались тем, что творилось на главной площади, чем двумя проезжавшими путниками, и не сделали никакой попытки их задержать. Эта беспечность, впрочем, не прошла для них даром. Через час ротозеев схватили и потащили в пыточную. Савонарола, узнав, что его провали, впал в бешенство, и ему требовалось сорвать на ком-нибудь злость.

В холмах пахло весной, и, хотя в низинах лежал ледок, на залитых солнцем пригорках пестрели цветы. Их аромат был столь силен, что окончательно перебил застоявшийся в ноздрях Ракоци смрад пылающей плоти.

На вершине одного из холмов они сделали остановку, чтобы еще раз взглянуть на Флоренцию. Дым, висевший над площадью Синьории, рассеялся, костры рассыпались в прах. С этого расстояния город казался игрушкой, рассеченной полоскою серебра. Белые стены зданий и их красные крыши напомнили Ракоци о древних селениях Греции. Вдруг он заметил, что из ворот Санта-Кроче выезжает небольшой конный отряд. Крошечные доспехи всадников ярко блестели.

— Наемники, — сказал Ракоци.

— Как скоро они нас нагонят? — щурясь, спросил Руджиеро.

— Не знаю. Возможно, часа через три. Без навьюченных лошадей мы бы легко от них ускакали. А так…

— Может, нам стоит где-нибудь спрятаться? — неуверенно предложил Руджиеро.

— И угодить в ловушку? — нахмурился Ракоци. — Все было бы проще, если бы к Болонье вели и какие-нибудь другие дороги. — Он повернулся в седле. — Но этого нет. Далеко ли до первой подставы?

Руджиеро поморщился.

— Час езды… с небольшим. Хуторок прячется в узкой лощине, в холмах.

— Что ж, постараемся двигаться порезвей. — В голосе Ракоци не было озабоченности, в нем слышалась лишь усталость. — Правда, галопа наши лошадки не выдержат. Придется пустить их рысью.

До хуторка они добрались после полудня. Никто их не встретил, хотя над трубой курился слабый дымок. Ракоци бросил на Руджиеро вопросительный взгляд.

— Хозяева, наверное, в деревне. В церкви или на рынке. Я думаю, это и к лучшему.

— А ты уверен, что лошади здесь? — резко спросил Ракоци. — Нам может не поздоровиться. Гелата уже устала, она не протянет и часа.

— Они взяли деньги. И поклялись, что не подведут.

Ракоци знал, чего стоят такие клятвы, но промолчал. Он спешился и повел Гелату к воротам загона. Конюшня представляла собой низенькое строение с покосившимися воротами и местами провалившейся крышей. Пересекая загон, Ракоци наклонился и достал из сапога нож. С неприятным ощущением, что за ним наблюдают, он приоткрыл створку ворот и вгляделся во тьму. Там виднелись какие-то лошади. Ракоци аккуратно вернул створку на место и, оставив Гелату на попечение Руджиеро, обошел конюшню кругом.

Нож он держал наготове, но все было спокойно. Теперь следовало осмотреть лошадей. Ракоци ощупал им ноги — никаких повреждений не обнаружилось. Он проверил копыта — одна кобылка была не подкована. Значит, вьюк с Деметриче, как самую легкую часть груза, придется положить на нее. Удовлетворенно кивнув, Ракоци пошел к двери и кликнул слугу.

Они быстро переседлали лошадей и занялись поклажей, стараясь при этом не очень шуметь. Ощущение, что за ними следят, не проходило, однако все обошлось. Через четверть часа всадники вновь были в пути, но Ракоци досадливо хмурился. Он сожалел, что оставил Гелату в такой развалюхе. Выносливая и спокойная лошадка хорошо служила ему.

Дорога сделалась круче, солнце ушло в облака, которые нагонял западный ветер. Конники ехали молча, погрузившись в свои думы. Говорить было не о чем, оба они знали, что группа вооруженных преследователей неуклонно приближается к ним. Далеко за полдень серо-коричневый мерин, несущий основные вьюки, взмок и стал задыхаться.

— Что его беспокоит? — спросил Ракоци, оборачиваясь.

Глаза мерина закатились, он щерился, тяжело всхрапывая и высовывая язык. Лицо Ракоци исказила гримаса. Он спешился, поймал несчастное животное за узду и подтянул его морду к себе. Раздутые бока и пена, идущая изо рта, сказали ему многое. Ракоци похлопал беднягу по шее, затем разнуздал его и мрачно глянул на Руджиеро.

— Клясться не стану, но готов спорить, что прошлой ночью его накормили чем-то соленым, а утром подпустили к воде. С океаном в желудке далеко не уедешь. Удивительно, что он вообще тронулся с места.

Руджиеро озадаченно крякнул и переступил с ноги на ногу.

— Но… зачем они так поступили?

— Кто знает. Но это сделано неспроста — Ракоци принялся отвязывать вьюки от седла. — Нам придется переложить их на верховых лошадей. — Он быстро кивнул в ответ на протестующее движение Руджиеро — Да-да, я знаю. Мы облегчаем страже задачу. Но что нам еще остается? Нас двое, оружия у нас нет. К тому же надвигается буря. Уходить от дороги нельзя. — Он снял с широкой спины мерина первый вьюк. — Вот, держи. Привяжи его к своему седлу.

Руджиеро машинально повиновался. Затянув ремни, он нарочито безразличным тоном спросил:

— Разбойники?

— Я тоже об этом подумал. — Ракоци переложил второй вьюк на круп своей лошади и принялся сосредоточенно возиться с ремнями. — Надеюсь, мы ошибаемся.

Руджиеро вздохнул, вскарабкался на присевшую от его веса гнедую, потом покосился на тюк, в котором покоилась Деметриче.

— Как скоро это случится?

Ракоци пожал плечами.

— Не знаю. Думаю, на закате. — Он покончил с поклажей и сел в седло. — Не стоит сейчас торопиться. Это изнурит лошадей. Возможно, их силы еще нам понадобятся.

Руджиеро вздохнул вновь и толкнул свою кобылу коленями. Животное перегружено, и — поторапливай его или не поторапливай — быстрее оно не пойдет.

Облака на западе все сгущались, вскоре задул сильный ветер. Ракоци остановился и повернулся в седле.

— Они уже где-то рядом, — сказал он. — Нам следует забраться повыше и поискать валуны, которые можно будет обрушить на них.

Руджиеро молча кивнул. Он слишком устал, чтобы что-нибудь говорить. Следующая деревня, где им надлежало сменить лошадей, должна была вот-вот показаться, но не показывалась, и сколько до нее оставалось, сказать было нельзя. Слуга посмотрел на большой вьюк.

— Нам надо о ней позаботиться.

— Да, — согласился Ракоци, — Раз уж драки не избежать, нужно увериться, что она ее не коснется. Мы спрячем ее под деревьями или в каком-нибудь придорожном амбаре, если, конечно, отыщется таковой. Главное, место должно быть приметным. Чтобы не долго плутать, когда придется к нему возвращаться.

Слуга, так же как и хозяин, прекрасно знал, что последнее маловероятно. Дернув поводья, он пустил свою лошадь вперед.

Уже темнело, когда за их спинами послышался отдаленный топот копыт. Дальнейшее бегство теряло смысл. Спешиваясь, Ракоци вдруг ощутил огромное облегчение. Напряжение последнего часа перестало его томить. Беглецы находились на небольшом возвышении, что давало им преимущество. Но — лишь теоретическое, ибо они не были вооружены. Руджиеро взял лошадей под уздцы и, продравшись сквозь мелкий кустарник, свел их с дороги к ручью, убегавшему вниз по склону. Ракоци крикнул:

— За ручей не ходи! Очнувшись, она не сможет пересечь бегущую воду.

— Сколько у нас времени до заката? — спросил Руджиеро, привязывая лошадей.

— Точно не знаю. Облачность слишком плотная, трудно что-либо сказать. Наверное, около часа. — Ракоци попробовал покачать огромный придорожный валун и убедился, что с места его сдвинуть нельзя. — Ладно, зато укрытие из него неплохое.

Даже отличное, если иметь стрелы и лук. Однако при нем не было ни того ни другого. Сборы в дорогу проходили достаточно спешно, и ему не хотелось перегружать лошадей. Боевое оружие весит прилично… Он вспомнил о своем тяжелом двуручном мече, сработанном оружейниками Толедо. Тот прорубал любые доспехи, но, к сожалению, не годился для уличных стычек. Впрочем, в его арсенале имелся и меч полегче, дамасский, прекрасно отбалансированный, — с ним можно было драться не только один на один. Но самым странным и удивительно разворотливым являлся третий клинок — он выиграл его в честном бою у японского самурая, правда, это случилось довольно давно…

Воспоминания толку не принесли, но странным образом подбодрили. Ракоци спустился к ручью и посмотрел, хорошо ли устроена Деметриче.

— Мне нужна веревка, — сказал он.

Руджиеро задумался.

— Какой длины?

— Чтобы хватило перебросить через дорогу.

Руджиеро кивнул и стал шарить в седельных мешках. Наконец веревка нашлась. Прочная, длинная — в четыре человеческих роста.

Они поднялись к дороге и разошлись по разным ее сторонам.

— Помни, — сказал Ракоци, заводя свой конец веревки за камень, — дергать надо только тогда, когда лошади доскачут до нас.

— Хорошо, — ответил Руджиеро, примеряясь к дереву, возле которого он залег.

— Если кто-то из стражников упадет, выхватывай у него любое оружие, до какого дотянешься. Иначе он ухватится за ногу лошади, и та его унесет. Это старый прием, он калечит животное, но спасает солдата.

На щеку Ракоци упала тяжелая капля. Другая, третья — потом хлынул дождь. Ракоци усмехнулся:

— Грязь тоже нам на руку.

Руджиеро попытался улыбнуться в ответ, но улыбка не получилась.

— Хозяин…

— Что случилось, мой друг?

Руджиеро долго молчал, потом произнес:

— Ничего. Все в порядке.

Он отвернулся и накинул конец веревки на сук, потом легонечко потянул за него и замер в недвижности.

Ожидание было мучительным, но недолгим. Размеренный стук копыт стал стремительно приближаться, странным образом совпадая с ритмом дождя.

— Готов? — прошептал Ракоци, когда стук превратился в грохот.

Руджиеро кивнул. Ракоци крикнул:

— Давай!

Резко натянутая веревка хлестнула головных лошадей по ногам. Те, испугавшись, вздыбились, на них налетели другие. Всадники, потеряв равновесие, скатились на землю. Одна из кобыл завалилась на бок, придавив седока, на нее, дико скалясь, упала вторая. Образовалась свалка, и полотно дороги в один миг перегородила странная баррикада, части которой отчаянно дергались, стремясь расцепиться, но эти панические попытки лишь усугубляли плачевное положение каждой из них.

Следовало воспользоваться моментом неразберихи, и Ракоци с Руджиеро побежали к упавшим. Пока наемники не опомнились, можно было попробовать вывести кого-то из строя и закрепить свой успех.

Ракоци подбежал к свалке первым и ухватился за рукоять офицерского палаша. Капитан наемников, придавленный лошадью и оглушенный падением, не оказал похитителю сопротивления, однако клинок застрял в ножнах, и Ракоци высвобождал его мучительно долго, помогая себе левой рукой.

Руджиеро, боевого опыта не имевший, подобрал отлетевшее к обочине дороги копье. Оно было тяжелым, громоздким. Впрочем, природная сметка подсказала дворецкому, как управиться с ним. Он взял наперевес мокрое древко, упер его тыльный конец в подножие валуна и замер в позиции, наиболее выгодной для отражения конной атаки. Он видел, что шестеро всадников, оставшиеся в седлах, приходят в себя.

Тучи сошлись плотнее, дождь хлынул как из ведра, дорога сделалась скользкой. На Ракоци набежал латник, выбравшийся из свалки, и попытался достать его коротким мечом. Ракоци увернулся и шипом, вделанным в рукоять капитанского палаша, распорол противнику подбородок, однако ноги его разъехались в жидкой грязи. Чтобы не потерять равновесие, ему пришлось соскочить с дороги. Там почва была потверже, но он стал заметен. Щеголеватый костюм Ракоци белым пятном выделялся на фоне темных кустов.

Он стал мишенью и понимал это. Шестеро всадников разворачивали коней. Наемники строились полукругом, изготавливая свои копья для боя. Секунда-другая, и еретик, устроивший всю эту кутерьму, будет наказан. Острия пик намертво пригвоздят его к склону холма.

Ракоци, пятясь к деревьям, остро осознавал безнадежность своего положения. Противостоять атакующим он не мог. Палаш хорош в пешей схватке, но в сражении с конницей бесполезен: древки копий длиннее любого клинка.

Руджиеро окликнул его, но Ракоци не посмел оглянуться. Он боялся удара в спину — гибельного, если чья-нибудь пика заденет хребет. Встретив атаку грудью, он мог надеяться на спасение, но разрушение позвоночника сулило ему истинную и скорую смерть.

Сбоку — стой стороны, где находилась Болонья, — внезапно послышались жуткие вопли и нарастающий топот копыт. Всадники замерли и повернули на шум головы. Забывший об осторожности Ракоци тоже глянул туда.

Около двадцати конников со свистом, криками и улюлюканьем неслись по дороге, размахивая рогатинами, дубинами и булавами. У некоторых имелись мечи. Столь разномастное вооружение и разношерстные одеяния нападающих позволили латникам предположить, что к ним приближается разбойничья шайка. Засуетившись, они принялись перестраиваться, чтобы отразить нападение. Еретик был забыт.

Ракоци не стал ждать, чем кончится дело, и проворно нырнул в заросли, махнув Руджиеро рукой. Только сейчас он ощутил, что его одежда промокла до нитки, и встал под деревом, ожидая, когда слуга догонит его. Стоны, крики, звуки ударов, лязг оружия, брань сказали ему, что противники сшиблись.

— Сколько это продлится? — спросил появившийся из кустов Руджиеро.

— Не знаю. Но думаю, что не очень долго. — Ракоци покосился на затянутое тучами небо. Дождь уже прекратился, и алая полоска на западе, заставила его встрепенуться, — Солнце садится, — сказал он и зашагал к ручью.

Лошади стояли на том же месте, где их и оставили. Возле них, забросанная ветками, срезанными с кустов, лежала Деметриче. Ложем ей служил пустой раскатанный вьюк. Лицо молодой женщины было по-прежнему бледным, однако мертвенной сизоватости в нем больше не наблюдалось. Деметриче спала.

Ракоци опустился рядом с ней на колени и покачал головой. Старое домотканое платье, в которое он успел обрядить ее перед отъездом, совершенно промокло.

Шум сражения сделался громче и неожиданно стих. Затем тишина нарушилась грубыми голосами чем-то занятых и переговаривающихся между собою людей. Так продолжалось какое-то время, потом прозвучал властный окрик, ответом которому были радостный гомон и топот множества лошадей.

— Похоже, наемников смяли, — прошептал Ракоци. — Победители обобрали убитых и отправились пировать. Нам тоже пора отправляться. Теперь нас не будут искать.

— Она очнется? — спросил Руджиеро. — Или мы снова завернем ее в мешковину?

Ракоци прикоснулся к лицу Деметриче. Влажные губы дрогнули, ресницы затрепетали.

— Она уже здесь, Руджиеро. — Он взял женщину за руку — Деметриче! — Оклик его был тих, как шелест ветра в ветвях. — Деметриче, проснитесь.

Она открыла глаза.

— Фран… ческо? — Рука ее вскинулась и безвольно упала. — Вы еще не ушли? — Она вдруг встревожилась. — Вам пора. Уходите.

— Не беспокойтесь. Все хорошо.

— Почему здесь так сыро? Они придумали новую пытку? Отвечайте же, не молчите! Меня пытали водой? — Деметриче приподнялась на локтях. В глазах ее вспыхнуло недоумение. — Но… мы не в тюрьме?

— Нет, — сказал Ракоци и умолк.

— Где мы? — Она замолчала. Недоумение в ее взгляде сменилось испугом. — Что это за место?

— Мы едем в Болонью.

Он молча ждал, когда к ней вернется память. Деметриче вздрогнула, потом села и поднесла руки к глазам. На запястьях виднелись два четких пореза — уже затянувшихся и словно бы давних. Ее зрачки изумленно расширились.

— Значит, это не было сном? Вы действительно вскрыли мне вены!

— Да. — Ему очень хотелось обнять ее, но он понимал, что этого лучше не делать. Потрясение чересчур велико. Ей надо привыкнуть к своему новому состоянию, и тогда… Что будет тогда, он не знал — Деметриче, вы были мертвы… Еще утром ваше мертвое тело висело в цепях на площади Синьории, и юнцы из Христова воинства разводили под ним огонь.

— В это трудно поверить. — Деметриче попробовала усмехнуться. — Что мы делаем здесь?

Ракоци улыбнулся в ответ.

— Мы прячемся. От стражников, от разбойников… Опасность вроде бы миновала, и все-таки нам следует поспешить. Обопритесь на меня, дорогая.

Она приняла помощь и крепко сжимала его руку, когда он вел ее к лошадям. Она старалась держаться, и он это понимал.

Уже сидя в седле, Деметриче спросила:

— Надеюсь, у вас есть сухая одежда?

— К сожалению, нет, — нахмурился Ракоци.

— Тогда что же в этих мешках?

После продолжительной паузы он ответил:

— Там грунт… из Римини. Земля вашей родины, Деметриче.

Тело ее внезапно ослабло, а сердце наполнилось леденящим ужасом первого понимания.

— Земля моей родины? — прошептала она.

— Потом вы поймете, как это важно. Чуть позже, когда начнете новую жизнь.

Не дожидаясь ответа, Ракоци толкнул свою лошадь коленями, и та потрусила к дороге, уже совершенно неразличимой в сгустившейся темноте.

Письмо флорентийского философа Марсилио Фичино к венецианской поэтессе Кассандре Феделе.