Кот

Глава 2

Проснулся он, как всегда, в шесть и без будильника: за свою жизнь Эмиль не пользовался им ни разу. Его отец тоже вставал спозаранку. Отец был каменщиком еще в те времена, когда при строительстве не применяли кранов и здания возводили, укладывая кирпич за кирпичом и постепенно наращивая леса.

Жили они в Шарантоне в небольшом доме, так называемом флигеле, сразу за шлюзом на канале Марна — Сена. Весь квартал был убежден, что волосы у отца седые; они вечно были припорошены известкой или цементом. Ванной в их флигеле не было. Зимой и летом они умывались во дворе у колонки, раздевшись до пояса, а раз в неделю, по субботам, ходили в общественную баню.

Эмиль тоже был каменщиком. Работал он с четырнадцати лет, сперва учеником, и поначалу его обязанности заключались в том, что он бегал за разливным вином для всей бригады. Он посещал вечернюю школу. Спал мало. Уже женившись, он сдал экзамен на мастера, а еще через несколько лет — на инспектора дорожных работ.

Его первую жену звали Анжела, Анжела Делиж. Она была деревенская, из-под Гавра; в шестнадцать лет родители отправили ее, как и остальных четырех сестер, на заработки в Париж. Сперва она служила нянькой, потом продавщицей в колбасной. Да, действительно, когда-то она доила коров, и руки у нее были большие, красные. Жилье они снимали на Шарантонской набережной, неподалеку от шлюза, и в ту пору Буэн каждое утро перед работой заходил к родителям поздороваться. На Шарантонской набережной у них тоже не было ванной. Они все так же ходили в баню, где стены коридоров были пропитаны испарениями человеческих тел.

— Ну прими ты ванну!

Они с Маргаритой с трудом перешли на “ты”. Когда они поженились, ему было шестьдесят пять, ей шестьдесят три. Поначалу они чувствовали себя наедине страшно неловко, робели, прямо как юные влюбленные.

А может, они и впрямь были влюбленными?

— Нет, я люблю душ…

Эмиля пугало лежание в горячей воде. Он чувствовал, как его охватывает какая-то противоестественная вялость. Поэтому он предпочитал намылиться под душем, а потом долго стоял и чувствовал, как по голому телу стекают холодные струи.

— Зачем ты встаешь в такую рань? Все равно ведь целый день тебе нечего делать.

Но постель вызывала в нем примерно такое же ощущение, что и ванна. Нет, вечером ему в ней было хорошо, и он быстро проваливался в сон. Тем не менее в шесть утра, а летом даже раньше, он испытывал потребность вернуться к жизни. Несколько раз, чтобы доставить жене удовольствие, он пробовал, проснувшись, остаться лежать под одеялом, однако от этого у него возникало неприятное стеснение в груди.

Эмиль бесшумно встал, проскользнул в ванную и закрылся в ней, заперев дверь на задвижку. Принял душ, побрился, натянул широченные старые вельветовые брюки, фланелевую рубашку и в войлочных тапках, чтобы не шуметь, спустился вниз. Он был уверен, что жена проснулась и только притворяется спящей, а на самом деле следит за ним, внимательно прислушиваясь к каждому шороху.

Внизу он приготовил себе большую кружку кофе. Потом, убедившись, что ключ в кармане, отворил входную дверь и вышел в тупик.

В это время года в седьмом часу было еще темно, и лишь газовый рожок освещал желтоватым светом дома и стройплощадку.

В течение нескольких лет Буэна сопровождал кот, выступавший прямо-таки торжественным шагом, словно эта прогулка по пустынным улицам была чем-то вроде заутрени, к которой они безмолвно отправлялись вдвоем с хозяином.

На Шарантонской набережной кота у него не было. Последние два года жизни жены, после того как она попала под автобус и превратилась в калеку, у Буэна не было времени для прогулок. Приходилось заниматься хозяйством, стирать, убирать, готовить Анжеле завтрак.

А до несчастья он по крайней мере с полчаса прогуливался по набережным, разглядывая пришвартованные суда, бочки, привезенные для оптового виноторговца, буксиры, которые тащили караваны барж с песком, добытым выше Корбейля.

И теперь он ежедневно совершал прогулку по одному и тому же маршруту. Тупик выходил на улицу Санте, как раз посредине между тюрьмой и больницей Кошена. Дальше находился сумасшедший дом, и Буэн, прежде чем подняться на улицу Фобур-Сен-Жак, проходил мимо него. На углу улицы Томб-Иссуар и площади Сен-Жак он бросал взгляд на церковь св. Доминика, куда по воскресеньям ходила к мессе Маргарита. Летом она иногда заглядывала туда и в будни.

Прежде она причащалась каждое утро. Она тогда была дружна с кюре, помогала ему украшать алтари и раскладывала цветы перед статуей Пресвятой Девы.

Что, интересно, произошло между ними? Из-за чего они поссорились? Теперь Маргарита не виделась с кюре, перестала заниматься приходскими делами и уже не занимала персональное место на скамье, а довольствовалась плетеным стулом где-нибудь в глубине церкви.

Если не считать дней венчания, Буэн лишь однажды зашел сюда, да и то из чистого любопытства. Он был крещен. Принял первое причастие. Но у них в семье к мессе не ходили, что, впрочем, не помешало отцу и матери быть похороненными по церковному обряду.

У него была единственная сестра, которая с ранних лет пошла по дурной дорожке. Долгие годы от нее не было никаких известий. Буэн не знал даже, жива ли она. Но вот в один прекрасный день он получил письмо, разыскивавшее его по многим адресам и испещренное пометками почтальонов. Сестра сообщала, что она замужем за мельником в окрестностях Тура, у нее двое детей, большой дом на берегу Луары и американская машина. Он так и не повидался с нею, написал только, что овдовел и вот-вот выйдет на пенсию.

Эмиль повернул направо, на бульвар Пор-Рояль, потом опять направо — на улицу Санте, такую же пустую, как в тот момент, когда он на нее вышел. В течение этой пятнадцатиминутной прогулки он прошел мимо больницы, тюрьмы, сумасшедшего дома, школы медсестер, пожарной части, церкви. Прямо-таки вся жизнь человека. Не хватает только кладбища, впрочем, до него тут рукой подать.

Когда он вернулся, один из его соседей, Виктор Макри, у которого страшно важная походка, вышел из дома № 3 и заводил машину. Они поздоровались. Машина сперва чихала, но мало-помалу мотор заработал ровно, и Макри отправился на Правый берег в отель, где служил швейцаром.

Маргарита и Эмиль знали всех, кто живет в тупике. Маргарита была владелицей домов на их стороне тупика; дома напротив ее отец потерял за несколько лет до смерти, и теперь там строят большое многоквартирное здание.

Буэн вынул из кармана ключ. Хотя прошло уже три года, ему все так же недоставало кота, и почти каждое утро он на миг застывал перед открытой дверью, словно, по укоренившейся привычке, впуская животное в дом. На втором этаже слышались шаги, в ванной журчала вода. Значит, можно открывать ставни. Вскоре темнота па улице поредела, свет фонаря стал бледнее, послышалось хлопанье дверей и звуки шагов, удаляющихся в сторону улицы Санте.

Утреннее одиночество и пустота не тяготили Эмиля. За свою жизнь он привык совершать одни и те же действия в одни и те же часы. Конечно, и часы у и действия менялись. У него бывали разные периоды, но каждый отличался определенным ритмом, и Буэн старался не нарушать его.

Сейчас было время — и теперь, и когда он работал на стройке — красного вина, краюхи хлеба и колбасы. Ею отец перед уходом на работу съедал большую миску супа, кусок жареного мяса или порцию рагу и брал с собою еще что-нибудь, чтобы днем заморить червячка.

Мать у Эмиля была низенькая, толстенькая. Он привык видеть ее за стиркой белья, которое она потом развешивала во дворе. Стиральных машин тогда еще не было. А впрочем, даже если бы они и существовали, стиральная машина оказалась бы им не по карману. Да мама и не доверяла бы ей, как не доверяла любым электрическим приборам. Белье она кипятила в огромном оцинкованном баке, и поскольку нуждалась в помощи мужа или сына, чтобы снять его с плиты, кипячение приходилось начинать задолго до того, как они уходили на работу. А еще бывали дни глаженья, вечера, посвященные штопке носков и чистке медной посуды, так что вся неделя складывалась из сменяющих друг друга картин и запахов.

Забавно, но с возрастом Эмиль почти перестал ощущать запахи. Да и улицу он теперь воспринимает иначе, не так, как раньше, когда все происходящее на ней казалось ему непрерывным, вечно меняющимся спектаклем. Тогда он плыл в толпе, и у него было чувство, что он является частицей общности, участвует в некоей симфонии, и каждая нота, каждое цветовое пятно, каждое дуновение, жаркое ли, холодное ли, восхищали его.

Эмиль не смог бы сказать, когда все переменилось. Наверно, происходило это постепенно и незаметно, по мере того как он старел. Он ведь не замечал, что стареет. И не чувствовал себя стариком. Более того, подумав как-то о своем возрасте, удивился. Нет, он не стал ни мудрее, ни безразличнее. В нем сохранилось еще много ребяческого — мысли, жесты, пристрастия мальчишки, каким он некогда был.

На площади Сен-Жак Эмиль купил утреннюю газету и за завтраком быстро проглядел ее. Маргарита подолгу сидела наверху за туалетом. Четыре года назад, когда они еще разговаривали, Эмиль заметил, что, принимая ванну, опасно закрываться на задвижку: если ей вдруг станет плохо, никто об этом не узнает. И даже теперь, хотя они находились в состоянии войны, у него осталась привычка прислушиваться, как там дела в ванной. Это было несложно, потому что ванная находилась прямо над кухней. Канализационный стояк проходил за буфетом, так что было слышно, когда ванна опорожнялась.

Эмиль выпил два стакана вина; пил он из толстенного стакана, какие в ходу в деревне. Третий он выпьет попозже, когда сходит за съестным.

На часах было четверть восьмого. Эмилю казалось, что по утрам они тикают громче, чем днем. Кроме того, он давно обратил внимание, что тиканье у них более частое, чем у часов в гостиной, и это странно: и те, и другие показывают одинаковое время.

Спустившись в подвал, освещенный свисающей с потолка тусклой лампочкой, Буэн выкурил первую за день дешевую итальянскую сигару. Потом с четверть часа колол дрова: он покупал кругляки, они обходились гораздо дешевле колотых.

Наложив корзину поленьев, он отнес ее в гостиную и занялся требующим кропотливого терпения делом — стал растапливать камин, а заодно слушал по портативному приемнику последние известия. В сущности, они его ничуть не интересовали. Это была просто привычка, что-то вроде камешка, каким отмечают дни. Эмиль услышал, как наверху Маргарита прошла в столовую, затем в кухню. На улице висел белесый туман, моросило.

Эмилю не было необходимости следовать за женой: его продукты были закрыты на ключ в шкафу. Сейчас Маргарита варит кофе. Она пьет кофе без кофеина, так как убеждена, что у нее больное сердце. А может, для нее это своеобразное алиби, повод жаловаться и делать страдальческую физиономию?

Обычно она выпивает чашечку кофе с молоком и съедает несколько сухариков с маслом, так что после завтрака ей, как правило, не приходится мыть тарелку.

Огонь в камине понемножку разгорался. Хотя по-настоящему еще не развиднелось и на улице было сумрачно, Эмиль погасил в гостиной свет, после чего поднялся на второй этаж застелить постель. Делал он это старательно, тщательно разглаживая все складки на простынях, одеяле и пододеяльнике.

У Маргариты было время пройти по лестнице. Встречаясь, они не здоровались, даже не смотрели друг на друга. Каждый шел своей дорогой и даже искоса, даже украдкой не глядел на другого, кроме, пожалуй, случаев, когда был уверен, что его не поймают на этом.

Маргарита старела. Разумеется, когда они познакомились, она была уже не молоденькой, а дамой в годах, излишне, может быть, хрупкой, хотя, возможно, такое впечатление возникало из-за ее манер. У нее была свежая розовая кожа, и свежесть эта еще более подчеркивалась шелковистыми седыми волосами и постоянно ласковым, благожелательным выражением лица.

Лавочники с улицы Сен-Жак восхищались ею и уважали. Она не принадлежала к их среде. В этом квартале, где ее отец некогда застроил домами тупик, носящий его имя, Маргариту считали аристократкой. Более тридцати лет она прожила с человеком такой же породы. Ее муж был музыкантом, артистом, первой скрипкой в оркестре Оперы, и каждый вечер соседи видели, как он выходит из дома во фраке и черной накидке; очень долго он не мог расстаться с привычкой носить цилиндр. У него была точно такая же неопределенная добрая улыбка, вежливость — такая же застенчивая, но в то же время чуть-чуть снисходительная.

— О это прекрасный преподаватель! Один из его учеников в этом году получил первую премию в консерватории…

В ту пору тупик по многу часов подряд оглашали одни и те же музыкальные фразы, разучиваемые на скрипке, а прекрасный преподаватель аккомпанировал им на фортепьяно.

Фортепьяно все так же продолжало стоять в углу гостиной, заставленное фотографиями и безделушками. Маргарита играла на нем, пока не умер первый муж, но, возвратясь с похорон, решила никогда, больше не прикасаться к инструменту. Поначалу Буэн настаивал, просил ее поиграть. Но она отвечала с ласковой непреклонностью:

— Нет, Эмиль. Это его рояль. Это часть его жизни. Как-то раз Буэн поднял крышку и стал тыкать пальцем в клавиши из слоновой кости; Маргарита тут же ворвалась в гостиную, возмущенная, не понимающая, как он осмелился на такое святотатство. Для нее рояль был частицей первого мужа. Он был такой же священной реликвией, как запертая в шкафу скрипка. Да, конечно, теперь другой мужчина спит в комнате, которую Фредерик Шармуа делил с нею более тридцати лет. И этот мужчина моется в той же ванне. Первое время Маргарита и Эмиль пытались даже вступить в интимные супружеские отношения.

Ничего у них не вышло. Оба они были робки, обоих не отпускало ощущение, что в их возрасте все то, что они так неловко пытались проделать, выглядит нелепо, превращается в пародию. А может быть, Маргарита воспринимала это как кощунство? Буэн и сейчас видит ее закрытые глаза, плотно сжатые губы. Она была покорна. Она ведь вышла замуж, и ее новый муж имеет право на ее тело. Но оно оставалось напряженным, сопротивлялось.

— Ну почему ты?.. Тебе же хочется.

— А тебе?

— Не знаю…

Возможно, она тоже испытывала желание. И может быть, иной раз ночью ей снились радости, которые она некогда знала. Но в момент, когда нужно было отдаться, все ее существо восставало против этого.

— Привыкнем…

Они пытались много раз.

— Я думал, ты меня любишь.

— Я тебя правда люблю. Прости меня.

— Что тебе мешает?

Но она только повторяла:

— Прости меня. Я не виновата.

И на ресницах у нее дрожали слезы.

Ничего так и не уладилось, напротив, пошло еще хуже. Буэн видел: стоит ему приблизиться к ореховой кровати, как Маргарита вся сжимается, взгляд ее становится жестким, почти ненавидящим.

Он был самец, животное, думающее только о своих удовольствиях. Маргарита страдала даже от того, как он расхаживает тяжелой походкой по дому, где когда-то царили сдержанность и тонкость. Она не переносила запаха его сигар, и с самого начала он выходил курить за дверь.

А кот внушал ей прямо-таки суеверный ужас. С первых же дней он неотступно смотрел на нее, словно пытаясь постичь, какое место она занимает в их жизни — его и хозяина. Порой он ходил по пятам за нею по всему дому, вверх и вниз по лестнице, и его золотистые загадочные глаза, казалось, все время задавали ей этот вопрос. Спал кот в ногах у Буэна, но не засыпал до тех пор, пока непонятное существо, лежащее на соседней кровати, окончательно не затихало.

Хозяйством в ту пору занималась Маргарита.

— Ты не пойдешь прогуляться?

Она не любила, когда Буэн торчал дома во время уборки. Он надевал кепку и отправлялся бродить по улицам, заходя иной раз очень далеко; размеренно и неторопливо шагая, он порой добирался по набережным до квартала, где когда-то жил.

Буэн не чувствовал себя ни счастливым, ни несчастным. Он заглядывал в бистро, выпивал стаканчик красного, как некогда на стройке во время перерыва. Разница заключалась лишь в том, что тогда он был среди людей, похожих на него, покрытых так же, как он, пылью или грязью. Они говорили громкими голосами, смеялись, чокались.

— Алиса, моя очередь ставить. Налей-ка всем! Буэн долго работал в самом центре города, когда соединяли бульвар Осман с Большими бульварами. Потом участвовал в реконструкции внешних бульваров, сносил старинные оборонительные валы. И всюду отыскивался небольшой симпатичный бар, где люди встречались по несколько раз в день. Нередко они там и перекусывали принесенными из дому припасами. Анжела, его первая жена, считала такую жизнь совершенно нормальной. Детей у них не было, но они не пытались выяснить, кто виноват — он или она.

Анжела не была изысканной. Она была веселая, шумно веселая. Обожала кино. Днем смотрела фильмы одна, вечером нередко просила Буэна сводить ее еще на одну картину. По субботам они ходили на танцы. Летом в воскресенье садились в поезд и отправлялись куда-нибудь за город, там завтракали, знакомились с какой-нибудь симпатичной парой, распивали с ними бутылочку-другую вина. Было жарко. Они обливались потом. Купались в реке. Анжела плавать не умела и барахталась у берега.

На обратном пути во рту был странный привкус — жаркого, которое они ели, вялых листьев, речной тины. Голова чуть-чуть кружилась — наверно, от выпитого. Анжела держала Эмиля под руку, и чем ближе они подходили к дому, тем тяжелей она повисала у него на руке:

— Я так устала, прямо помираю. Ее забавляло, что она под хмельком.

— Слушай, ноги у тебя не отваливаются?

— Нет.

— Спорим, что захочешь меня…

— Может быть.

— Я тоже хочу, только вот не знаю, не засну ли. Ну, если засну, тем хуже для тебя.

Все было просто. Все шло легко, без трагедий. Случалось, что и ужин был не готов, и кровать не застелена.

— Представляешь, я почти весь день проспала. Но это ты виноват. Если бы ты меня не промучил до двух часов…

Маргарита сочла бы ее вульгарной. Да, Анжеле была присуща вульгарность, та славная, здоровая вульгарность, какой отличался и сам Эмиль.

— Скажи-ка, ты мне уже изменял?

— Бывало.

— И теперь бывает?

— Время от времени, если подворачивается случай. На стройке вечно крутятся разные девчонки.

— А тебе не стыдно пользоваться этим?

— Ни капли.

— И тебе с ними так же приятно, как со мной?

— Вовсе нет.

— А почему?

— Потому что тебя я люблю. А с другой это все равно как распить бутылочку.

— Знали бы они, что ты о них думаешь!

— Не бойся, не огорчились бы. Бывает, мы передаем их друг другу.

Кто знает, может, Анжела тоже изменяла ему. Буэн не исключал такой возможности, хотя и предпочитал не думать об этом. Дни она проводит одна. Ездит в центр, ходит по магазинам, но не ради покупок — на них у нее нет денег, а просто для удовольствия. Любая афиша кинофильма может ее соблазнить, и Анжела усядется в темном зале. А какой мужчина не попытается воспользоваться подвернувшимся случаем? Причем не только старички — у них это вроде болезни, но и молодые люди, у которых выдался свободный день.

— А ты мне никогда не изменяла?

— С чего это ты интересуешься?

— С того, что ты задала мне такой же вопрос.

— И ты воображаешь, что я отвечу так же, как ты? Ты не ревнив?

— Может, да, а может, нет.

— Да на кой мне это? Разве мне недостаточно тебя? Разумеется, это не ответ. И бывало, Буэн, насупив брови, размышлял на этот счет, хотя нельзя сказать, что подобная перспектива ужасала его. Может, да, а может, нет. Но в любом случае Анжела была хорошей женой и делала все, что в ее силах, чтобы он был счастлив.

И он действительно был счастлив. Не испытывал желания что-либо менять. Жизнь, которую он вел, вполне устраивала его. Впоследствии, наверно, он купил бы автомобиль и по воскресеньям ездил бы с Анжелой за город на машине, а не на поезде. Разве мог он предвидеть, что однажды осенью автобус собьет его жену на бульваре Сен-Мишель, а уж тем более, что к выходу на пенсию, в шестьдесят пять лет, он вторично женится на женщине почти того же возраста, что он сам.

В десять Буэн завершал свою часть уборки. Нет, Маргарита не требовала этого от него. На следующий день после того, как они перестали разговаривать, он решил, что ничем не должен быть ей обязан. В ту пору их злость друг на друга еще не остыла. Иногда они, правда, разговаривали нормальным голосом, но каждый считал себя жертвой, а другого извергом.

Сейчас Буэн почти с раздражением принялся за уборку гостиной, столовой и даже кухни, где, ползая на коленях, как когда-то делала его мать, вымыл каждую плитку пола мыльной водой. Дело в том, что пылесос у них был всего один, и приходилось ждать, пока он перестанет гудеть в спальне, владениях Маргариты; и лишь после этого можно было идти за ним. По справедливости, она должна была бы спускать пылесос до середины лестницы.

Раз в неделю Буэн натирал паркет в гостиной, но не для того, чтобы доставить удовольствие жене, а потому что ему нравился запах мастики.

После этого начиналась комедия. Вот и сейчас настало ее время. Буэн не любил слова “комедия”. Маргарита, должно быть, тоже. Но, интересно, как мысленно называла она то, что они разыгрывали каждое утро? Слово “комедия” подразумевает веселье, и они — порознь — иногда испытывали его, но тщательно скрывали это друг от друга. Со стороны их действия и поведение выглядели скорей уж трагическими или карикатурными, чем комическими.

Маргарита не забыла и про вчерашнюю комедию с градусником. Когда Буэн поднялся за пылесосом, она опять держала его во рту. Как всегда по утрам, волосы у жены были повязаны светло-синей косынкой. У нее и вправду нездоровый цвет лица. А может, это только кажется из-за серого, туманного, дождливого утра? У тумана на улице тоже какой-то желтоватый оттенок… Что, если она и впрямь сляжет? До сих пор, несмотря на постоянные жалобы, она ни разу серьезно не болела. Буэн тоже. Похоже было, что они доживут до глубокой старости.

Сейчас они ждали — Маргарита на втором этаже, он внизу, — кто не выдержит и выйдет первым. Буэн уже надел свой макинтош грязно-серого цвета и галоши. Кепка лежала рядом. Маргарита, видимо, тоже была готова. Вчера он первый потерял терпение и вышел, пожав плечами.

Сегодня она, надо полагать, полностью одетая, с зонтиком в руках, прождала в комнате минут десять, но наконец спустилась в кухню и взяла продуктовую сетку. У Буэна была своя, почти в точности такая же, как у Маргариты. Когда дверь за женою захлопнулась, он тоже направился к выходу.

Он видел, как, маленькая и хрупкая, она семенит по тротуару, неуклюже переступает опухшими ногами через лужи, и над головой у нее колышется лиловый зонт.

Маргарита знала, что он идет следом. В иные дни сзади шла она, но расстояние между ними никогда не бывало слишком большим; Буэн предусмотрительно старался шагать помедленней.

Она повернула направо к бульвару Пор-Рояль и перешла улицу напротив больницы Кошена, где во дворе стояли санитарные машины и с деловым видом пробегали врачи в белых халатах.

Чуть погодя они, держа дистанцию метров в тридцать, свернули на улицу Сен-Жак. В лавках было полно покупателей.

“Интересно, в бакалею она зайдет?” — подумал Буэн.

В длинном сумрачном бакалейном магазине итальянца Росси продавались самые разные продукты, в том числе кулинарные изделия вроде маленьких артишоков в масле, жареной рыбы под пикантным соусом и крохотных, с большой палец, маринованных осьминогов, до которых Буэн был великий охотник.

Ему нужно было купить сахар и кофе. Когда он вошел, Маргарита, водя глазами по полкам, попросила дать ей спагетти и еще три банки сардин в масле. Она сделала вид, будто не знает, что муж здесь. И дома, и на людях они не замечали друг друга, и торговцы привыкли, что приходят они вместе, но при этом не то что не разговаривают, но даже взглядом не обмениваются. Каждый покупает на себя. Тем не менее они следили друг за другом, и если один брал что-нибудь более дорогое или редкое, второй тут же старался перещеголять его.

— Мясные палочки есть?

— Есть, свеженькие, утренние.

— Будьте добры, четыре штуки. Палочки были длинные и хорошо набитые фаршем. Надо полагать, Маргарита вздрогнула.

— Пожалуйста, мне три ломтика пармской ветчины, — вступила она. — Только не очень толстые. Совершенно нет аппетита!

Под пальто Маргарита надела шаль, словно плохо чувствовала себя и боялась простыть. Да и выглядела она постаревшей, разбитой.

— Прихворнули, госпожа Буэн?

Обращаясь к Маргарите по фамилии, люди, как правило, слегка запинались. Старики знали ее когда-то как мадмуазель Дуаз. В их глазах это была весьма почтенная фамилия: ведь они продавали бисквиты Дуаза, галеты Дуаза и французское деликатесное печенье с такой же маркой. Еще дед Маргариты построил кондитерскую фабрику, труба которой, украшенная белой буквой “Д”, до сих пор высится над улицей Пгасьер.

Да и здесь на многих металлических коробках со стеклянными крышками, в которых хранятся кондитерские изделия, было написано имя “Дуаз”, снабженное, правда, дополнением: “В. Салленав, преемник”.

В продолжение тридцати лет Маргарита звалась г-жой Шармуа, и люди никак не могли привыкнуть, что теперь ее фамилия Буэн.

Жена Росси завернула ветчину:

— Что еще, госпожа Буэн?

— Погодите, сверюсь со списком. У вас еще остались шоколадные конфеты, что я брала в прошлый раз?

— С ореховой начинкой?

— Да. Взвесьте полфунта. Время от времени я съедаю по конфетке. Их мне надолго хватит.

Буэн взял сахар, кофе. Добавил к этим покупкам по четверть фунта салями и болонской колбасы. В отличие от жены он не испытывал потребности объяснять, почему покупает то или другое.

Маргарита вытащила из кошелька деньги:

— Сколько с меня?

Буэн застрял у полок и подошел к кассе только после того, как жена вышла из магазина.

Мясная находилась неподалеку. Там стояла очередь. Рауль Пру, перешучиваясь с покупательницами, рубил мясо.

Буэн выждал, покуда за Маргаритой не встали две женщины, и вошел в лавку. Интересно, что будут говорить, когда они уйдут. Быть того не может, чтобы Пру удержался от комментариев.

— Видели этих двух чокнутых? Это муж и жена. Каждое утро приходят следом друг за другом, делают вид, будто незнакомы, и покупают каждый для себя. Интересно, что они делают целыми днями дома… Она-то сама не из простых. Ее первый муж играл на скрипке в Опере и давал уроки.

— Ваша очередь, госпожа Буэн. Простудились?

— Кажется, у меня начинается бронхит.

— Это серьезно. В вашем возрасте с такими вещами шутить нельзя. Что вам предложить сегодня?

— Сделайте мне маленький эскалоп, только потоньше. Знаете…

Мясник знал. Словно для того, чтобы ее не обвинили в скупости, Маргарита всем сообщала, что ест, как птичка — Вы не обрежете жир?

— Тогда же мало что останется!

— Мне этого вполне хватит.

Ее, должно быть, жалели и во всем винили Буэна. Когда он женился на ней, он выглядел здоровенным мужланом, у него только-только начали появляться морщины на лице. Он курил маленькие, бесформенные и страшно крепкие итальянские сигары. Случалось, сплевывал на землю желтую слюну и частенько заглядывал в бистро пропустить рюмочку. Да, он был не то что первый муж Маргариты — тот вел себя совершенно иначе.

Может быть, кое-кто считает, что он окрутил ее, женился ради денег? Нет, это не так. Он ничуть не бедней ее. Конечно, полностью быть уверенным невозможно, поскольку в этих вопросах Маргарита крайне скрытна. Брак они заключили на условии раздельного владения имуществом, хотя, кажется, наследников, ни прямых, ни непрямых, у нее нет. У Буэна, кроме сбережений, имеется пенсия, и Маргарита, если он умрет раньше, до конца дней будет получать половину ее. Кто же из них двоих имел корыстный интерес? Оба? Никто?

— У вас найдется приличная телячья почка? Маргарита вышла, раскрыла на пороге лиловый зонт и направилась в молочную. Буэн вошел туда, когда она уже расплачивалась. Он не видел, что она купила, услышал только сумму: два франка сорок пять.

— Четверть фунта мюнстера. Маргарита не выносила этот вонючий сыр. А еще Буэн собирался купить четверть фунта шампиньонов: вечером, прежде чем взяться за сыр, он сделает себе большую яичницу, недожаренную, “с соплями”, как он любит. Маргарита скорчит брезгливую физиономию. Может быть, даже выйдет из-за стола, как это иногда бывает, особенно когда он разворачивает мюнстер.

Маргарита стояла у лотка зеленщика и покупала картошку. Картошку она любила и ела — и горячей и холодной — чуть не по три раза на дню.

— Взвесьте-ка мне сто двадцать пять граммов шампиньонов. — Он не добавил, как сделала бы Маргарита:

“Это мне для яичницы”.

— Что еще, господин Буэн?

Картошка ему тоже нужна, ее он положит на дно сетки, чтобы не помять остальное.

— Несколько луковиц. Выберите красные.

— Взвесить вам полфунта? Лук хорошо сохраняется.

— Да, знаю… Петрушки. Килограмм картошки… Нет, не эту. Лучше вон ту, что сбоку, чуть вялую.

Да, вполне можно сказать: аппетита он не потерял, ест за обе щеки, тогда как бедная его жена едва прикасается к пище, живет, что называется, святым духом и тает на глазах.

Итак, все, что нужно, он купил. Жена скрылась за зеленой дверью аптеки, и Буэн через окно видел, как аптекарь демонстрирует ей всевозможные упаковки и тюбики с таблетками — очевидно, от простуды. Маргарита задавала вопросы, колебалась, наконец выбрала пастилки. Но это не все. Еще она купила пакетик, и Буэн издали по виду угадал, что в нем горчичники. Значит, вечером перед сном она смочит их, поставит один на грудь, а потом будет долго мучиться, пытаясь налепить второй на спину. Трудная задача. Всякий раз Буэну становилось жаль ее, и он сдерживал себя, чтобы не протянуть руку и не помочь, поскольку знал, что она воспримет этот жест чуть ли не как оскорбление.

Через некоторое время, когда горчичники начнут действовать, она примется нервно сновать между ванной и спальней, до тех пор пока жжение не станет нестерпимым. Маргарита способна держать их безумно долго. Кажется, будто она назначила себе наказание: когда она снимала горчичники, кожа у нее была красная, как от ожога.

Ну что, со всеми делами она покончила? Нет, еще зашла обменять книжку в платную библиотеку, где за каждый взятый на прочтение томик надо платить пятьдесят сантимов. Маргарита неизменно берет романы начала века, где описываются разные грустные истории, соответствующие ее меланхолическому настроению. Буэн ухитрялся, когда она отсутствовала в гостиной, пробежать несколько строчек. Там всегда действовал гордый и мужественный герой, жертва обстоятельств, на которого градом сыпались несчастья, но он все равно не вешал носа.

“Бедная женщина…”

Мысленно он часто называл ее так. Порой даже сам начинал считать себя скотиной, но тут же принимался перебирать воспоминания последних трех лет, и кончалось тем, что он писал на клочке бумаги: “Кот”.

Вне всяких сомнений, это она подсыпала зверьку крысиный яд. Воспользовалась тем, что Буэн слег в постель с гриппом. Вечером Буэн, удивленный, что кот до сих пор не вспрыгнул к нему на кровать, спросил:

— Ты кота не видела?

— С самого полдня — нет.

— Выпускала его?

— Да, когда он попросился, часов в пять.

— И не вышла с ним на улицу?

Было это в разгар зимы. Каменная мостовая в тупике была покрыта снежной коркой. Дома напротив еще не снесли, и они стояли, как во времена Себастьена Дуаза, который их построил.

— А он потом не скребся в дверь?

— Не слышала…

Эмиль уже спустил с кровати ноги.

— Хочешь, я схожу поищу его?

— Нет, лучше я сам.

— Ты собираешься выйти на улицу? У тебя же температура!

Буэну почудилась в голосе жены какая-то фальшивая нота. До сих пор он считал, что Маргарита многое усложняет, что у нее масса навязчивых идей, порой глупых, но ему и в голову не приходило, что она может быть злой.

Злоба жены была направлена на кота, только на кота. Стоило ему коснуться ее, и она с криком отскакивала в сторону. Буэн был убежден, что она ломает комедию. С первых же дней их супружеской жизни она внушала, что он должен избавиться от кота — отдать, скажем, кому-нибудь из приятелей.

— Я всю жизнь боялась кошек. Может быть, я смогла бы привыкнуть к собаке. Папа, когда я была маленькая, держал собаку, так она всюду ходила за мной, всегда готова была защитить. А кошки — предатели. Никогда не знаешь, что у них на уме.

— Ну, Жозеф не такой.

Кота, которого Буэн подобрал на улице, он назвал Жозефом.

Маргарита возмущалась:

— Не понимаю, как можно называть животное именем святого!

— Крестить его заново уже поздно.

— Как ты мог произнести это слово! Разве животных крестят?

— А почему бы нет?

Это была их первая ссора. Потом были и другие, и все из-за Жозефа, который слушал так, словно понимал, что является причиной перепалки.

— Он же беспородный…

— Я тоже.

Ну, Буэн сказал так, чтобы “завести” ее. Это было в его характере и привычках. На стройке, например, все поддразнивали друг друга и переругивались, что не мешало им после гудка идти вместе в бистро. С Анжелой он тоже не стеснялся в выражениях, а порой так и перехватывал:

— Иди-ка сюда, ослиная башка!

— Чего это ты зовешь меня ослиной башкой?

— Потому что ты как все женщины. Глядя на тебя, можно подумать, что ты в лепешку расшибешься, лишь бы мне угодить, что для тебя главное — я. На самом-то деле ты, как осел, делаешь все по-своему.

— Вот уж не правда. Я всегда тебя слушаюсь.

— В определенном смысле — да. Когда тебе чего-нибудь хочется, ты убеждаешь меня, что этого хочу я. Да-да, милая моя. Я же тебя знаю как облупленную. Ты такая же потаскуха, как все.

— И тебе не стыдно?

— Ни капельки.

Кончалось это тем, что они начинали смеяться или, чаще всего, падали на кровать.

С Маргаритой все было по-другому. Не могло быть и речи насчет того, чтобы упасть с нею на кровать или сказать ей грубое слово. Услышав ругань, она вздрагивала и замыкалась в осуждающем молчании. Тогда еще она каждое утро ходила причащаться, а бывало, и в конце дня на миг преклоняла колени в полутемной церкви рядом с исповедальней.

— Что, помолиться зашла?

— Я молилась за тебя, Эмиль.

Нет, он не сердился на нее. Это она была вправе сердиться, оттого что вышла за него замуж, а он отнюдь не тот человек, который может сделать ее счастливой.

Как вообще эта мысль могла прийти ему в голову? Впоследствии он часто задумывался над этим. Кто, собственно, сделал первый шаг — он или она? Буэн жил тогда в доме напротив, на месте которого сейчас возвышается подъемный кран. Снимал комнату на втором этаже у молодой пары, для которой дом был чересчур велик, а квартирная плата чересчур высока.

По той же, пожалуй, причине он переехал с Шарантонской набережной. В квартире, которую он делил с женой, Буэн чувствовал себя потерянным. Ел он, по большей части, в ресторанах. Ему вполне хватало большой комнаты и ванной. Кресло свое он поставил у окна, где было слышно, как журчит вода в фонтане. Вечером, если оставался дома, смотрел телевизор.

Он завел приятелей в кафе на площади Данфер-Рошро и ходил туда играть в карты. Что же касается женщин, то у него была Нелли, хотя это и представляло определенные неудобства. Он, в общем-то не придавал сексу большого значения. Достаточно того, что Нелли избавляет его от мысли о таких вещах.

Утром Буэн видел, как из дома напротив выходит за покупками дама невысокого роста. Она казалась ему очень изящной, похожей на тех женщин, чьи портреты печатались в старинных календарях, и улыбка у нее была такая же добрая и отрешенная, как у них. Ему было известно только, что она — владелица домов на другой стороне тупика. Но даже если бы он знал ее фамилию, то все равно не связал бы ее с галетами Дуаза, которые ел в детстве.

И вот теперь они возвращались: она — под зонтиком и с сеткой, которой иногда задевала прохожих, он — не выпуская изо рта сигары, и лицо у него было все в капельках измороси. Сейчас они придут и окажутся в четырех стенах, каждый со своими мыслями, каждый со своими свертками, и будут дожидаться, когда настанет время готовить обед.

На площади Сен-Жак Буэн остановился, пропустил Маргариту вперед и зашел в бар выпить стаканчик красного. За стойкой стояла хозяйка, такая же старая, как Маргарита, с неряшливой накладкой на затылке и с большой дряблой грудью, свисающей на толстый живот.

— Похоже, снег собирается, — приглядываясь к туману, заметила она.