Кот

Глава 7

Это продлилось чуть больше недели, точнее, десять дней, на которые пришлось два воскресенья — то, когда ездили в Сен-Клу, и второе, с грозой, когда они бродили то по первому этажу, то по второму, а напоследок вяло и хмуро уселись перед телевизором.

Потом он, конечно, с трудом согласился бы признать, что прожил с Нелли так недолго: в его сознании Нелли присоединилась к тем женщинам, с которыми он сосуществовал подолгу, — к матери, Анжеле, Маргарите. Она стала постепенно сливаться с ними. Это трудно объяснить. Он помнил слова, позы, целые фразы, больше всего — взгляды и действие, оказываемое на него этими взглядами, но не мог определить, к которой из прожитых им эпох относится то или иное воспоминание.

Однажды утром, часов в десять, Буэн читал газету у полукруглого окна антресолей. Он читал теперь больше газет, чем прежде: не хватало духу приняться за длинный роман. Начиная новую книгу, надо пробежать не один десяток страниц, пока освоишься с героями, разберешься, кого как зовут; зачастую ему приходилось возвращаться назад.

У него появилось больше свободного времени, чем в тупике Себастьена Дуаза: он ведь взял за правило не мешать Нелли в те часы, когда могут зайти клиенты. Он много ходил пешком, но и это не помогало заполнить день. Эмиль по-прежнему присаживался на скамью в парке Монсури, завтракал и обедал вне дома, если не считать двух раз, когда ему было предложено остаться на обед.

В это утро он поднял глаза и увидел на противоположном тротуаре жену. Да, это была Маргарита — она застыла с продуктовой сумкой в руке и смотрела на него с таким страданием, какого Буэн никогда не видел у нее на лице. Он так поразился, что чуть не заговорил с ней, хотя их разделяла улица и высота второго этажа. Окно было открыто. Если крикнуть, она услышит.

Он никогда не представлял себе ее такой. Ее суровая осанка, ее высокомерие исчезли. Его взгляда искала не бывшая м-ль Дуаз, а просто славная женщина, осунувшаяся, усталая, невеселая, возможно, больная. Маргарита еще больше постарела; в спешке она вырядилась в старое платье, которое совсем ей не шло.

Показалось ему или впрямь губы Маргариты шевелились, словно творя молитву?

Смущенный, обескураженный, Эмиль собрал все силы, чтобы не встать, не шевельнуться, отвести от нее взгляд. По узкому тротуару шли люди, задевали ее” толкали на ходу. Она не двигалась, словно загипнотизированная. Потом медленно, нехотя, надломленной походкой пошла в сторону улицы Сен-Жак. Он еще с четверть часа провел за газетой, но уже не читал. Сошел вниз, Нелли за стойкой наливала вино слесарю, жившему на углу.

— Стакан белого…

Она глянула на него с любопытством, машинальным движением налила ему, продолжила разговор:

— Беда одна не ходит! Испортилась погода — так теперь уж несколько дней не наладится.

Эмиль не сразу понял, что Нелли говорит о грозах. Прошлой ночью была третья гроза за четыре дня.

— Мне чего хочется? — бубнил слесарь. — Чтобы воскресенье было ясное. Обещал ребятишкам, что повезу их в лес, а тут…

Он ушел, утирая рот. Нелли и Буэн обменялись взглядом.

— Ну? — спросила она.

— Что — ну?

— Думаешь, я поверю, что ты ее не видел?

— Конечно, видел.

— Ну и как тебе это понравилось?

— Да никак. А в чем дело?

Она тоже вздумала читать у него в мыслях. Он на нее сердился. Ему было неприятно, что она такая же, как все. Он не для того спустился, чтобы исповедаться. Сам не знал, зачем спустился. Уж, наверно, не для того, чтобы спрятаться в мамочкиных юбках.

Он еле удержался, чтобы не прошептать: “Она ужасно постарела”, но вовремя прикусил язык. Нелли сделала бы из этого вывод, что он жалеет жену. Впервые ему стало с Нелли не по себе, он почувствовал, что перестает ей доверять.

— Ты куда?

— Пойду пройдусь.

Он не собирался догонять Маргариту. Пошел в противоположную сторону, отгоняя от себя мысль о жене.

День не задался. Эмиль больше обычного проторчал у окна. Все же прошелся до парка Монсури, немного — всего несколько минут — посидел на скамейке.

Так он и знал. Назавтра, в тот же час, он увидел ее на том же месте, почти в той же позе, с возведенными к небу глазами. В этой старухе, маленькой, хрупкой, напоминающей святош, что в церкви пожирают глазами статую Богоматери, было нечто трагическое.

На этот раз Нелли не сказала ему о жене ни слова, но между ними появилась натянутость, которой в предыдущие дни не было. Казалось, Нелли думает: “Плохо твое дело, дружище!”

На душе у него и впрямь было тяжело. Он думал, что вырвался на свободу, но это оказалось только иллюзией.

Маргарита приходила и в третий раз, и в четвертый, все более жалкая — того и жди, упадет в изнеможении на тротуар.

Однажды под вечер он машинально обернулся, идя по улице, и заметил, что она идет следом за ним на расстоянии метров тридцати. В эти часы он ходил в парк Монсури. Он не изменил ни привычке, ни маршруту. Шагал быстро, как всегда. За спиной слышал мелкие, торопливые шажки жены и в конце концов пошел помедленнее, подумав, что она, вероятно, запыхалась.

Маргарита страдала, это было очевидно. Ей его недоставало. Она не находила себе места в пустом доме, и в том, как она маячила у него за спиной, угадывались признание и мольба. Эмиль сделал над собой усилие, чтобы не растрогаться. Он сел на ту же скамью, что всегда; жена остановилась на повороте аллеи.

— Ты туда ходил? — спросила Нелли, когда он вернулся на улицу Фейантинок. Откуда ей знать, что Маргарита сопровождала его, и он чуть было не…

— Нет.

— Знаешь, Эмиль, меня стесняться не нужно. Я пойму.

Он разозлился. Всю жизнь он терпеть не мог, чтобы его судили, тем более что окружающие вечно воображали, будто предвидят его поступки, а ведь он сам не знает, чего от себя ожидать.

Он не хотел возвращаться в тупик Себастьена Дуаза. Здесь ему было хорошо. У него сложились свои привычки, свои причуды. Но того чувства освобождения, что охватило его в первые дни, он уже больше не испытывал. Ему почти удалось забыть Маргариту. И вот она навязывается сама — робко, униженно. Он и не подозревал, что она может быть такой. Уж не г-жа ли Мартен посоветовала ей избрать эту линию поведения? Продолжают ли обе женщины видеться каждый день, говорят ли о нем?

Он ломал голову над этими и прочими вопросами, и с прежней безмятежностью было покончено.

— Уходишь?

— Надо глотнуть воздуху. День уж больно душный. Вечером, когда стемнело, он чуть не прямиком отправился на улицу Санте. Сделал лишь небольшой крюк, который должен был свидетельствовать о его колебаниях; прошел мимо тупика, видел фонарь, слышал шум фонтана. Издалека нельзя было разглядеть, горит ли свет в окне последнего дома.

Нелли ни о чем не спросила. Когда он вернулся, она уже легла. Он прикрыл дверь своей комнаты и шепнул совсем тихо, на случай, если она уже спит:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Ночь Буэн провел плохо. Просыпался раз пять, если не больше, в оправдание ходил в уборную, а после каждый раз засыпал с трудом, погружаясь в запутанные сновидения, которых не мог вспомнить, просыпаясь. Он знал только одно: он сопротивлялся. Не хочет. Он не в состоянии был бы уточнить, от чего именно так ожесточенно отказывается, но чувствовал, что все объединились против него одного, и это его угнетало.

В шесть утра он встал разбитый, подмел опилки, вымыл кухню, не жалея воды, вынес мусорные бачки. Выпил красного прямо из бутылки, а когда спустилась Нелли — в шлепанцах и черном платье на голое тело, — не знал, о чем с ней говорить.

Как он и думал, Маргарита пришла, встала на том же месте, в той же позе, и в глазах, устремленных на него, читался тот же вопрос; избавиться от этих глаз он так и не смог. Глаза у нее были голубые, но, когда она волновалась, голубизна переходила в грязно-серый цвет, а лицо утрачивало все краски и становилось желтым, как слоновая кость. Она словно потухла, перестала бороться.

Эмиль еще пытался не поддаваться жалости, но это было ему уже не по силам. В полдень кусок не лез в горло, половина еды осталась на тарелке. А ведь он пошел в свой любимый ресторан, заказал рагу из говядины под белым соусом по старинному рецепту.

— Невкусно? — всполошился хозяин.

— Да нет, просто я не голоден.

— Все из-за жары. Вы, наверно, плохо переносите жару.

Вот и хозяин ресторана всматривается в него, словно ищет у него в лице признаки бог весть какой хвори. Ну почему бы не оставить его в покое? Он ни перед кем не обязан отчитываться, а они все точно сговорились шпионить за ним и судить его.

Разве он судит Нелли? Судил ли он когда-нибудь Анжелу, мать, Маргариту?

В конце концов он рассердился, решил, что все они одна шайка, все враги. Еще не хватает, чтобы в дело вмешались мужчины!

Вместо того чтобы вернуться домой, Буэн вскочил в проходящий автобус, на котором доехал до бульвара Сен-Мишель, откуда пошел в сторону набережных. Шел он долго, миновал склады Берси, не поглазев, как когда-то, на разгрузку барж.

Он едва удостоил взглядом дом, где жил в былые времена. А дом родителей, дом его детства за Шарантонским шлюзом давным-давно снесен, на его месте построили дом с дешевыми квартирами.

Он слишком устал, чтобы возвращаться на улицу Фейантинок пешком. Угрюмый, измученный, дождался автобуса. Его преследовал запах пыли, ботинки натерли ноги. Таких долгих прогулок он не предпринимал уже много лет.

Буэн собрался пройти в коридор, но все-таки толкнул дверь кафе. Нелли за стойкой не было. За занавеской, что на дверях кухни, он заметил движущуюся тень. Он не ощутил ревности. Нелли вышла к нему, одергивая подол юбки, а немного погодя на улицу, старательно отворачиваясь, вышел какой-то мужчина.

— Она приходила.

Он осекся. Ему нечего было сказать.

— Вид у нее был растерянный. Ну да, он ведь не пошел, как обычно, в парк Монсури. Может, она думала, что он заболел?

— На этот раз она перешла через улицу.

— И вошла сюда?

— Нет. Чуть было не решилась. Уже взялась за дверную ручку… Посмотрела на меня, как сфотографировала, и рассудила, что лучше уйти.

Буэн не спросил: “Как она выглядела?” Он хорошо представлял себе, какое усилие сделала над собой Маргарита, чтобы пересечь мостовую и подойти к дому. Чуть было не вошла… Но ей пришлось бы заговорить с Нелли. Что она сказала бы хозяйке кафе? Взмолилась бы. Чтобы та вернула ей мужа?

— Наберись-ка ты духу… т — Для чего?

Она пожала плечами, словно он ребенок, задающий глупые вопросы.

— Вы с ней играете в кошки-мышки.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Прекрасно понимаешь и знаешь, чем все кончится.

— Ну чем?

Она еще раз пожала плечами:

— На, пей.

Сидя перед телевизором, они почти не разговаривали. Потом поднялись, на площадке пожелали друг другу доброй ночи. Спал он лучше, сон был по-прежнему тяжелый, но уже не такой беспокойный, как прошлой ночью. Теперь Эмиль сердился на Нелли. Машинально он переделал мелкие утренние дела по дому; когда Нелли спустилась, они постарались не встречаться глазами.

В десять пришла на свидание Маргарита. На нее он тоже избегал смотреть. Взгляд у него блуждал, словно он хранил какой-то секрет, который окружающие пытались у него вырвать. В конце концов она ушла. И только тогда он проводил ее взглядом.

Внизу были клиенты. Слышались веселые голоса рабочих: кто объявлял, что пропускает один круг, кто ставил всем присутствующим. Когда-то и он пропускал круг: это было в те времена, когда он распоряжался на стройках и вместе со старшим мастером или подрядчиком заглядывал в бар промочить горло.

Он остановился перед кроватью Нелли, медной кроватью, какие были во времена его молодости. Вернулся к себе в комнату, открыл шкаф, где у него хранилась бутылка красного бордо, которое он собственноручно нацедил из бочки в погребе.

Как Тео… Как покойный Тео. Умер он внезапно, скоропостижно, так же как мать Эмиля. С ним это тоже может случиться. С минуты на минуту это может произойти и с Маргаритой. Кто обнаружит ее тело? И через сколько часов?

Буэн сопротивлялся, боролся, не желая уступить. Нелли права. В глубине души он знает, чем все кончится. Так почему не покончить с этим сразу же?

Нелли внизу покатывалась над грубоватой шуточкой кого-то из клиентов, но Эмиль знал: она все время прислушивается к шагам на втором этаже.

Чемодан лежал на платяном шкафу. Чтобы его достать, Эмиль привстал на цыпочки; снял с вешалок одежду, вперемешку покидал белье, обувь. Плевать на то, что она скажет, как глянет. Надоело ему служить мишенью для других. У него есть право жить по собственному разумению, следовать своим порывам.

Он посмотрелся в зеркало и заметил, что постарел. Что толку во всем этом копаться? Он уже столько раз пытался все понять в последние дни, что голова трещит.

Буэн тихо спустился по лестнице с чемоданом в руках. Можно уйти незаметно — выйти прямо на улицу и повернуть налево. Но он ей должен. Не заплачено ни за комнату, ни за спиртное.

Рабочие ушли. Перед стойкой остался один штукатур с лицом Пьеро. Он превратился в завсегдатая. Заходил ли он уже на кухню?

Нелли смотрела на Эмиля, не обнаруживая удивления:

— Хочешь попросить счет, правда? Она не сердилась. Говорила с ним, как обычно. Поискала в блокноте отведенную ему страничку:

— За комнату я с тебя не возьму.

— Нет, я настаиваю.

— Да я не знаю, ни сколько это может стоить, ни сколько ты дней прожил.

— Одиннадцать.

Казалось, она удивилась, что он сосчитал.

— Как хочешь. Пускай будет три франка в день.

— Слишком дешево. Самое меньшее пять.

— Не будем спорить. Напитков на сорок франков.

— Два обеда.

— Прикажешь еще вычесть завтрак в Сен-Клу? Это ведь я тебя приглашала.

Рыжий штукатур ждал, не очень понимая, что происходит. Буэн достал из бумажника купюру:

— Сдача найдется?

— Не хватает.

В кассе тоже не было таких денег.

— Пойду одолжу.

Она вышла, перебежала через залитый солнцем кусок улицы и распахнула дверь в кондитерскую, отчего сам собой зазвонил колокольчик.

— Вот! По-моему, квиты. Стаканчик санеерского? Отказаться он не мог. Она налила себе тоже.

— Хозяйка угощает! — иронически заметил он. Потом выпил залпом, неуклюже поблагодарил.

Вышел, не обернувшись, спиной чувствуя взгляд Нелли и ее посетителя. Через минуту они займутся любовью — при этой мысли сердце у него сжалось.

Буэн пошел привычной дорогой, какой ходил годами. Во дворе больницы Пеана у дверей диспансера стояли в очереди женщины, старики, дети. Перед тюрьмой торчал полицейский фургон. Эмиль свернул налево, в переулок. Дома с одной стороны стояли пустые, ставни в первых этажах опущены, окна вторых этажей не занавешены. Граница света и тени пролегла точно по середине мостовой.

Буэн не воспользовался ключом, который без всякого умысла оставил у себя. Опустил чемодан на тротуар, позвонил, прислушался, удивляясь, почему так тихо внутри, и вздрогнул, когда дверь приоткрылась и в узкой щелке показался краешек лица.

Он заранее приготовил листок, но не метнул его привычным движением большого пальца и мизинца. Когда дверь открылась до конца, он молча протянул записку. Маргарита приняла ее тоже молча, но кинула на него тревожный взгляд. Вынула из кармана очки. Прочла и, оставив дверь настежь, ушла в гостиную.

Он переступил порог, узнал запах и какой-то плотный, тяжелый воздух. В гостиной увидел клетку с застывшим попугаем. Наклонившись над роялем, Маргарита писала.

Его записка содержала вопрос: “Г-жа Мартен?”

Это было условие его капитуляции. Он вернулся, не поджав хвост. Он не клянчит позволения остаться.

Его подмывало сразу пройти наверх и распаковать чемодан, но он предпочел подождать. Написав записку, Маргарита не отдала ее Эмилю. Она положила листок на рояль. Уселась в кресло и схватилась за свое вязанье, словно хотела дать ему понять, что ничего не изменилось. Он неуверенно подошел, протянул руку.

Маргарита довольно долго выждала, прежде чем поднять на него глаза и убедиться, что он удовлетворен; потом, словно в эти две недели и впрямь ничего не произошло, снова принялась вязать, шевеля губами.

Работы начались только весной. Сперва несколько дней перед пустыми домами стояли машины и сновали взад-вперед посторонние люди. Иногда среди них попадались рабочие. Маргарита вся извелась и каждые полчаса подходила к окну посмотреть.

Однажды утром, когда они друг за другом отправились по магазинам, оказалось, что улица Санте оцеплена полицией. Буэну сперва пришло в голову, что сбежал какой-нибудь заключенный, но, когда он следом за женой подошел поближе, так, что их с Маргаритой разделяло метров десять, не больше, он все понял. В переулок пытались загнать громадный подъемный кран, толпа набежала поглазеть на это зрелище. Гусеничный трактор двигался вперед, останавливался, давал задний ход, снова осторожно трогался с места и так же осторожно отползал, а вокруг хлопотала целая бригада.

Маргарита проследовала мимо, не удостоив все это взглядом. Ее покупки Буэн обнаружил брошенными в кухне на столе. Поднявшись по лестнице, он заметил, что она заперлась в спальне; оттуда слышался плач.

Целый день прошел, пока подъемный кран дополз до их дома, чуть не опрокинув бронзового амура.

Начались мучительные дни. Назавтра грузовик привез к месту работ колоссальный чугунный шар.

Этот цирк затянулся на два месяца. Первый удар был нанесен в понедельник. В следующие дни рабочие, сущие акробаты, балансируя на крышах, а потом на перекрытиях и балках, швыряли в тупик охапки черепицы, которая с громыханием разбивалась.

Буэну хотелось сказать: “Не подходи к окну!”

От каждого грохота она вздрагивала и по двадцать раз на дню прижимала руку к груди, словно сердечница. Когда шар поднялся в воздух, оба они смотрели из окон спальни. Внизу стоял мужчина в кожаной куртке, со свистком во рту. Вход в переулок был перекрыт красно-белым ограждением. Шар начал раскачиваться в пустоте, наподобие маятника, описывая с каждым разом все более длинную дугу. На взлете он уже почти доставал до стен. Размах нарастал медленно. Наконец шар ударил в первый раз, и дом, носивший номер восемь, сверху донизу прочертила трещина.

Эмиль был почти уверен, что Маргарита вскрикнула, но стоял такой шум, что он мог и ослышаться.

Шар возвращался и снова бил, наконец стена обвалилась, окруженная облаком пыли; в пустоте торчала труба, она держалась на уцелевшем куске комнаты, оклеенной желтыми в полоску обоями.

Потом день за днем вывозили строительный мусор. Одни грузовики сменялись другими. Возвращаясь с покупками, Маргарита и Буэн вынуждены были по очереди объяснять, кто они такие: пропускали только обитателей тупика. К счастью, в пять часов все затихало; работы возобновлялись в семь утра. Два-три дня в воздухе еще висели полы. Лестницы вели в никуда.

А люди по-прежнему занимались эквилибристикой, их фигурки вырисовывались на фоне неба. Дома рушились один за другим, на их месте оставались провалы, похожие на гнилые зубы; от этого зрелища по спине у Маргариты пробегал озноб.

Несколько раз за эти дни Буэн порывался с ней заговорить, сказать что-нибудь успокаивающее. Но он знал: поздно, возврата к прошлому нет.

Бывало, она не спала ночью, и тогда с утра в ней пробуждалась враждебность. Однажды он торопился не пропустить начало работ в доме напротив — мало-помалу он увлекся наблюдениями — и не принял душ. Позже, уже днем, он нашел на рояле записку: “Советую тебе помыться, от тебя плохо пахнет”.

Нет, им нельзя разоружаться. Это вошло в их жизнь. Писать друг другу язвительные записки стало для них так же естественно и необходимо, как для других обмениваться любезностями или поцелуями. Буэн был уверен, что ненавидит ее — даже когда испытывал к ней жалость. Но он не сердился на нее за то, что она хитростью, разыграв под окнами дома на улице Фейантинок безутешную скорбь, заманила его обратно.

Несколько раз с тех пор он замечал, как по ее лицу проскальзывала мгновенная усмешка — наверняка при мысли о победе, которую она одержала. Она одолела женщину, которая была моложе, с которой он наверняка занимался любовью. Значит, она не утратила своей власти, а ведь она старуха, скорее всего, так они и называли ее между собой.

Подъемный кран уехал с тем же трудом, с каким пробирался в тупик, и после него остались груды битого кирпича, штукатурки, железного лома и всякой дряни; потом около месяца никто не появлялся, было тихо и ничто не нарушало спокойствия, разве что крысы, которые теперь бродили ночами и штурмовали бачки с мусором. Правда, в уцелевших домах тоже никого не осталось. Все разъехались, кто в деревню, кто к морю.

Не одной Маргарите, которая родилась в этом тупике и прожила здесь всю жизнь, но и кому угодно зрелище это показалось бы угнетающим, не говоря уж о запахе, тяжелом неопределенном запахе, напоминающем кладбищенский: так пахнет от свежевырытых могил.

В сентябре грузовики вернулись, и кран снова заработал: грузили строительный мусор. Когда и с этим было покончено, взгляду открылись подвалы; там валялись этажерки, какая-то бочка с вышибленным дном. Менялись бригады, менялись жесты и выговор рабочих. Теперь пришел черед экскаваторов, отбойных молотков, и, оглушенный их тарахтением, Буэн опять пристрастился к послеобеденным прогулкам в парк Монсури. Он прихватывал с собой книгу, садился на ту же, что при Нелли, скамью. Два дня спустя Маргарита, которая, должно быть, ходила следом за ним, присела на скамью почти напротив него и достала свое вечное вязанье.

Приходили квартиросъемщики, звонили у дверей, и из гостиной доносились их негодующие жалобы. Она ничем не могла им помочь. Не могла даже сказать, когда кончатся работы, и через две недели семья, жившая в пятом номере, съехала; дом пустовал, несмотря на объявления в газетах.

Судя по всему, подрядчики не поспевали. Работа продолжалась не до положенных пяти часов, а до семи; когда стало раньше темнеть, установили электрические прожекторы. Может быть, дело было в плохой организации? То все кипело — сущий муравейник, то неделями не видно было ни одной живой души. В кафе, куда Буэн ходил выпить красного, поговаривали, будто строительной компании не хватает средств и работы продолжит другая компания, которую поддерживает крупный банк.

Кому верить? Ходили самые разные слухи. Зима прошла в чередовании грохота и тишины.

Маргарита еле волочила ноги, словно ей был нанесен смертельный удар. Она становилась все более вялой и, когда ходила за покупками, то и дело останавливалась, прижав руку к груди и улыбаясь для отвода глаз. Она не хотела, чтобы ей сочувствовали, расспрашивали о здоровье. Во время своих остановок притворялась, что разглядывает витрину, а потом шла дальше мелкими шажками, в которых уже не было прежней легкости. Может быть, это все комедия, рассчитанная на Эмиля? Он знал, что с Маргариты станет, и поэтому не позволял себе надолго растрогаться.

Жена мясника спросила ее:

— Что с вами, госпожа Буэн? У вас усталый вид.

— Я чувствую себя как нельзя лучше. Дайте эскалоп граммов на сто, — ответила она.

Жена мясника была с юга: “усталый вид” в ее устах значило “краше в гроб кладут”.

Буэн тоже сдавал, походка у него стала почти такая же, как у жены, он так же вздыхал, вздрагивал, когда включались моторы. Улицу Фейантинок он обходил стороной и старался ни о чем не вспоминать. Этот кусок жизни представлялся ему теперь почти не правдоподобным.

Он с трудом убеждал себя, что это с ним в самом деле было, что он жил на свободе и разыгрывал из себя хозяина бистро, а вечером при нем, не стесняясь, раздевалась пухлая бабенка с еще крепким телом.

Они завтракали воскресным утром в Сен-Клу, в ресторанчике, словно влюбленные или молодожены…

В отместку он доставал блокнот с отрывными страничками и писал угловатыми буквами: “Кот”.