Коулун Тонг

7

Едва согласившись продать «Империал стичинг» мистеру Хуну, Чеп раскаялся в своем решении. На душе у него кошки скребли. Конечно, тут пахло огромными деньгами, но разве деньги в жизни главное? Чепа не утешало даже слово «миллион». При мысли о костистом лице мистера Хуна и его кривой усмешке у Чепа все внутри обрывалось; Хун мерещился Чепу таким, каким предстал перед ним в кабинке бара: глаза, скрытые зловещей тенью, мстительный прищур китайского идола. Но этого идола не улестишь зрелым апельсином или связкой тлеющих благовонных палочек. «Делай, как я велю, или тебе конец» — вот каков был девиз мистера Хуна. Всё решили не деньги, а угрозы.

«У меня не было выбора», — вновь и вновь твердил себе Чеп.

Казалось, еще до начала каких бы то ни было переговоров Хун считал себя владельцем фабрики и не признавал иных вариантов, а Чепу оставалось лишь смириться и отдать фабрику. Но мысль, что мистер Хун вынудил его на этот шаг, бередила Чепу душу.

Зато Бетти радовалась — но от этого, как ни странно, Чепу становилось лишь тоскливее. Радовалась она не только деньгам — «миллиону гиней», но и тому, что, продав фабрику, наконец-то сумела расквитаться с мужем — с постылым мужем, как наконец-то понял Чеп. Ее слова «А я, наоборот, в вину ему ставлю» не шли у Чепа из головы.

Ее недоверие к Чепу, ее докучливая опека — все это объяснялось тем, что он очень походил на отца. Теперь Чеп понял, как жилось его отцу, какую обиду затаила на отца мать. Она не могла простить Джорджу ни его интрижек со швеями-китаянками с фабрики, ни предосудительных связей с филиппинками-официантками, ни тайных визитов в «курятники» и «гнезда фениксов», массажные салоны и «синие отели», ни состряпанных на ходу отговорок. Интересно, а насчет мамы-сан она тоже знает?

— Он меня за дуру держал, — твердила Бетти.

Возможность получить крупную сумму наличными вселила в нее отвагу, разожгла мстительность. Кредит, процентные выплаты, «бумажная прибыль»[13], даже строчки цифр, отпечатанные на страницах банковской книжки, — все эти премудрости так и остались выше ее понимания, но образ лежащего в сумочке кирпичика — оклеенной коричневой липкой лентой пачки розовых банкнот Гонконгско-Шанхайского банка, пахнущего свежей типографской краской денежного брикета трехдюймовой толщины — вселял в нее ощущение силы и даже словно бы возвращал здоровье. «Вот что мне нужно, Чеп, — маленький знак внимания от сэра Гоншанбанка».

— Да, он ни одной юбки не пропускал, дорогой мой муженек, — говорила она. — Гулял напропалую.

Чеп молчал, а сердце у него болезненно сжималось. Говоря об отце, она имела в виду и самого Чепа.

На сделку с мистером Хуном Бетти согласилась охотно. Ее-то убедили безо всяких угроз, она даже благодарна китайцу за приятный сюрприз. Возможно, она права. Но Чепа все равно нервировал этот скользкий, бойко лопочущий по-английски тип с континента — с какого боку ни взгляни, все равно монстром кажется. Нельзя, кстати, забывать, что мать пошла на сделку прежде всего из мести мужу — правда, сама бы она в этом никогда не призналась, стала бы возражать, что мужа любила, — а также ради денег, хотя никогда не знала, что с деньгами делать.

Самые фантастические представления о деньгах — у последних бедняков. Девушки из баров имели обыкновение требовать — если уж дело доходило до требований — чуть ли не луну с неба. «Мне надо десять тысяч», — как-то объявила Чепу Бэби. Он только рассмеялся. Бэби возомнила, что имеет над ним власть, что заворожила его своей сексуальной виртуозностью. Все пошло от «Давай-давай делать сенят». Всякий раз, когда он просил ее об этом, Бэби начинала ломаться и говорить: «Я тебе позволю это мне делать все-все время, когда мы приедем в Англию». Однажды, словно вздумав раздразнить его аппетит, Бэби заявилась в «Киску» в кожаном собачьем ошейнике. Вот какой награды она требовала за свои трюки ученой собачки: в благодарность за ее милостиво подставленный зад он должен до гробовой доски обеспечивать саму Бэби и ее мать с сестрой, а возможно, и еще целую ораву родственников. Но Чеп не был рабом секса. Сам акт надолго не затягивался, а потом ему вообще ничего не хотелось — разве что уединиться с пинтой пива и закуской: тарелкой маслянистой жареной картошки или сандвичем с беконом.

Цены, которые назначают люди с пустыми карманами, всегда нелепы; порой речь идет о жалких грошах, но чаще — об астрономических величинах. Такую же чушь они несут, толкуя о домах или машинах. «Почему у тебя нет „мерседес-бенца“?» — спросила Лус как-то дождливым вечером (Чеп ее подвозил), презрительно оглядев его престарелый «ровер». Лус была из Манилы, города маршрутных такси, переделанных из армейских джипов, и древних легковушек. У этих доверчивых нищих только одно на уме, и сколько им ни дай — все будет мало; короче, слово «миллион» не значит, по сути, ничего. Пустой звук, а не реальная сумма.

Чеп подозревал, что все это относится и к мистеру Хуну, который вряд ли хоть когда-нибудь в жизни видал нормальные деньги. Вплоть до позавчерашнего дня китайцев можно было исчерпывающе описать одной фразой: «Все они одинаково нищие и несчастные». Чеп терпеть не мог иметь дело с нуворишами, но, разумеется, теперь они все там нувориши; каждый встречный — гениальный финансист, а Китай — страна будущего, как будто она и не простояла сорок пять лет на своих костлявых коленях, распевая дурным голосом социалистические гимны и лобызая гипсовые статуи Председателя Мао.

Мистер Хун в своих мешковатых брюках чем-то напоминал Председателя Мао. Возможно, это тоже сыграло свою роль в том, что Бетти согласилась на сделку. Китай она презирала, пожалуй, даже сильнее, чем Гонконг. Продать фирму вместе с землей и тут же упорхнуть в Англию значило для нее отомстить одновременно рабочим (которых она считала неблагодарными) и мистеру Хуну (которого, как мнила Бетти, она обвела вокруг пальца). И все же Чеп подозревал: если припереть ее к стенке и спросить о причинах, она ограничится оправданиями типа: «Так ведь Джордж был кобель, согласись?» Или: «Мой муж, черт его задери, ни одной юбки не пропускал».

Но всего неприятнее было растущее чувство уверенности: мать знает, что Чепа припугнули, и этим упивается. Угрозы самой Бетти на него никогда не действовали — а вот у Хуна получилось. Откуда только она узнала — наверно, сам мистер Хун сказал. Решение, на которое Бетти пошла охотно, Чеп принял поневоле; она обогатилась, его же втоптали в грязь. Чеп никак не мог внутренне смириться с тем, что его беда вызывает у матери только злорадство.

Но дело, считай, сделано. Почти что сделано — только формальности остались.

Тем временем мистер Хун без устали повторял, что сделку следует обмыть. По-видимому, китайский бизнесмен — впрочем, бизнесмен ли? — твердо настроился закатить пир, но как все это было преждевременно, как неуместно. И что тут праздновать? Чеп все острее чувствовал: Хун поступил с ним подло. И отвечал отказом на настойчивые приглашения Хуна.

Как же быстро все произошло. Только-только он познакомился с мистером Хуном в Крикет-клубе и дал ему от ворот поворот: «Даже думать забудьте. Не тешьте себя надеждами», но не прошло и месяца, как Чеп уже согласился продать свою фирму и предпринял все практические шаги, разве только договор еще подписью не скрепил — дело стало лишь за регистрацией холдинга на Каймановых островах. «Империал стичинг» — его наследство, все его состояние в единственном городе, который Чеп считал родным. Одним махом он вот-вот потеряет и фирму, и родину, и мать, поскольку лишь после скоропостижной кончины мистера Чака и появления мистера Хуна он осознал, какую обиду она затаила на своего мужа — его отца.

Мысли о сделке вселяли в него скорбь — какие уж там праздники, о которых мечтал Хун. Чеп страдал, сцепив зубы. Быть может, попозже, когда деньги окажутся на его банковском счету, он поднимет бокал и произнесет невеселый тост, но пока речь могла идти только о траурных мероприятиях.

И все-таки каждый день он являлся на работу, и то, что раньше казалось монотонной обязанностью, превратилось в обряд прощания, который с каждым днем все больше преисполнялся печали; Чеп сознавал, что покидает уютные стены «Империал», что впереди — только неведомое будущее на другом конце света. Чеп, никогда не живший нигде, кроме Гонконга, уезжает из Гонконга насовсем. Бросает своих рабочих — «наша семья», называл их обычно мистер Чак — на произвол судьбы, отдает этих людей в чужие руки вместе с оборудованием, вместе с запасами рулонов материи и мешков ваты.

Почему же тогда идея отъезда так воодушевляет его мать? Этого Чеп не знал. Впрочем, удивляться нечего: она выросла в Болхэме, работала в Магазине армии и флота, ей есть что вспомнить. Лондон реален для нее так, как никогда не был реален Гонконг. Да, наверно, дело именно в этом: она едет домой, а Чепа скидывают за борт. Об Англии — о «Британии» — гонконгские англичане говорили часто, но в каком-то неискренне-ностальгическом духе, в той же манере, в какой вспоминали о детстве или о войне. Англия стояла с детством и войной в одном ряду; она была смутным воспоминанием, которое ни проверить, ни пережить вновь.

Конечно, англичане были рады, что Англия существует, — иначе и поговорить было бы не о чем; конечно, они были слишком преданы родине, чтобы вслух говорить о ее постыдном упадке, но на деле никто из них не хотел возвращаться назад. Гонконг превратил их в свободных людей — у них были деньги, они наслаждались экзотикой и ощущали себя высшей расой. Возвращение домой было равносильно капитуляции — там им пришлось бы считать каждый шиллинг, превратиться в граждан среднего класса, сносить насмешки снобов. Возвышенный образ Англии тем легче лелеять в сердце, чем дальше ты от нее отъехал, — в том-то и вся беда.

Теперь Чеп, чувствуя себя отбывающим срок заключенным, избегал своих обычных убежищ. Слишком уж грустно ему было. Его не тянуло в «Киску» с тамошней громкой музыкой, залихватским весельем и назойливыми расспросами. Если сказать Бэби или любой другой филиппинке, что он уезжает в Лондон, они попытаются увязаться за ним вместе с семьями: с отцами и матерями, сестрами и братьями.

Однажды утром, выйдя из метро на Джордан, Чеп столкнулся с мамой-сан. Увидеть ее при дневном свете было все равно что узреть сгусток эктоплазмы, вынырнувший из параллельного мира, — бледная, пучеглазая, неуверенно ступающая, руки похожи на клешни.

— Почему не идете в клуб?

Чеп не знал, как отговориться, — не скажешь же, что боишься.

— Я болею, — сказал он.

Более неудачного ответа нельзя было и нарочно придумать. Мама-сан поглядела на него косо, точно на разносчика опасной инфекции, и разговор на том закончился. Маме-сан, как и китайцам вообще, была свойственна суеверная, почти паническая боязнь всего связанного с хворями.

В тот же день в кабинет Чепа тайком проскользнула Мэйпин. В рабочем комбинезоне, с волосами, закрытыми сеткой, она выглядела невинной дурнушкой, но он знал, как хороши ее стройное, тонкое в кости тело, красивая шея, поджарые, как у мальчика, ягодицы.

— Да? — насторожился Чеп, поскольку она могла явиться с новой весточкой от мистера Хуна.

— Вам меня? — спросила Мэйпин.

Чеп был вынужден ответить отрицательно. Слишком уж грустно было на нее смотреть; и слышать, как она предлагает себя таким манером, просто невыносимо.

Мэйпин замялась, но из кабинета не ушла.

— Мы можем сходить в кино? — спросила она.

Как-то они вместе посмотрели фильм. «Смертельное оружие». Сцены насилия ее напугали.

— Или на музыку?

Возможно, она вспомнила, как он водил ее в «Киску», как они сидели и смотрели на гологрудых танцовщиц; возможно, она знала, что это зрелище его возбуждает. Но чтобы она раньше позволяла себе такие беспардонные намеки?

— Я себя не очень хорошо чувствую, — сказал Чеп.

— Может быть, я помогу вам чувствовать лучше, — она улыбнулась и, не меняя выражения лица, подмигнула.

Чепа шокировала ее прямота.

— Нет проблем, — произнесла она.

Так могла бы сказать девушка из «Киски», зазывая его в кабинку дальнего зала, или скабрезно усмехающаяся женщина из караоке-бара. Может быть, в том, что Мэйпин приучилась так себя вести, есть и его вина? Из бесхитростной девушки он сделал шлюху.

Мэйпин отошла к двери — но не для того, чтобы уйти, а просто чтобы ее прикрыть, затем, упав перед ним на колени, умоляюще взглянула снизу вверх, стащила с головы сетку, разметав черные волосы по плечам. Ее лицо покорно запрокинулось.

Усилием воли Чеп сдвинул ноги. Близость Мэйпин так одурманивала его, что он, бестолково всплеснув руками, только спросил:

— Что-нибудь еще?

Коленопреклоненная женщина по-прежнему смотрела на него голодными глазами.

— Мне нужен паспорт, мистер, — произнесла она и схватила его за ноги — так, садясь в трамвай, берутся за ручки у дверей.

Чеп окаменел. Колени у него онемели, ступни начало покалывать. Он не имел никакой возможности ни добыть ей паспорт, ни протащить ее без очереди в «Иммиграционную башню».

— Я для вас что-нибудь устрою, — пробормотал он.

— Вы можете помочь мне, мистер.

Она прикоснулась рукой к его паху — прикоснулась ласково, шутливо, не более того, но Чепа охватил ужас, словно к нему потянулась, угрожая кастрировать, когтистая лапа.

— Ради бога, — выдохнул он и больше не мог произнести ни слова.

— Просто говорю «привет» моему другу, — сказала она.

Огонь желания у Чепа гас по самым разным причинам — но быстрее всего его затаптывал, надолго отбивая охоту к сексу, именно юмор, в особенности плоские шуточки вроде этой. К тому же было заметно: Мэйпин шутит как из-под палки.

Она одинока, она в отчаянии, она ведет грубую и неумную игру — и все из-за него. Когда она наконец-то покинула кабинет, зажав в руке сетку для волос, Чеп чуть не расплакался от разочарования. И тут же, едва она скрылась из виду, взмолился, чтобы она вернулась, недоумевающе задумался, почему вдруг ее отверг. Чеп поспешил вниз, выскочил на улицу. Увидел Мэйпин на автобусной остановке с А Фу — ее подругой из закройного цеха. Интересно, что Мэйпин о нем рассказала А Фу. Две молодые женщины, ужасно милые, всеми покинутые; это мистер Хун разлучил его с ними.

Чеп сказал:

— Мэйпин, вы не позволите кое о чем с вами поговорить?

— Не сегодня, — ответила она. — Мне нужно ехать домой.

Поделом ему — мало она от него вытерпела!

По дороге домой он заехал в район Ваньчай. «Просто ради прогулки», — сказал он себе. Увидев свободное место, где можно было припарковаться, он остановил машину, говоря себе, что просто хочет полюбопытствовать. Оказался у дверей какого-то клуба под названием «Ла бамба», прочел на доске, что вход бесплатный, а на напитки — скидка пятьдесят процентов… и, говоря себе, что никаких денег не теряет, поднялся наверх. В темном зале звучала громкая музыка. К Чепу подходили женщины и здоровались. Когда его глаза привыкли к темноте, он увидел на танцполе с десяток филиппинок: танцуя друг с дружкой, они манили его руками. Чеп сказал себе, что в Коулун Тонге такого никогда не бывает — ну что за беспардонность; подобные вещи Чеп про себя именовал «посулы Гонконга»: все эти черные глазки, вихляние задницами…

— Чего пожелаете?

Чеп шарахнулся от танцпола; толпа оттеснила его к бару. Он заказал бутылку пива, которая стоила вдвое дороже, чем в «Киске».

— А-а, опять вы, — протянул кто-то рядом. — Добро пожаловать в Ваньч!

Сосед, мужчина в черной рубахе и темных очках-консервах, стоял, положив локти на стойку. К танцующим он был обращен спиной, но, возможно, наблюдал за ними в зеркало над батареей бутылок с виски.

— Я вас знаю? — спросил Чеп.

— Вы — друг Монти, — заявил мужчина и, пытаясь поймать руку Чепа и насильно пожать, чуть не заехал ему ладонью по бедру. — Хойт Мэйбри.

— Я уже ухожу, — сообщил Чеп.

— Пивка выпейте, — сказал Хойт. Точнее, проорал, перекрикивая музыку.

— Спасибо. Я уже взял.

Вновь во всю глотку — с каким-то фальшивым надрывом — Хойт объявил:

— У нас в Сингапуре ничего такого и близко нет. Нашего главного начальника знаете? Ли Кван Ю? Я его называю «Широкой души Гитлер».

Чеп молча потягивал пиво. Он терпеть не мог пить из горлышка, но в таких районах, как Ваньчай, просить кружку считалось дурным тоном. Хойт продолжал:

— Послушайте вашего друга Монти. Сделайте себе новый паспорт. Кабо-Верде очень рекомендую.

— Спасибо за совет, но я пока не планирую отказываться от британского гражданства. — Едва произнеся фразу, Чеп осознал, как напыщенно выразился. Впрочем, с таким-то наглецом…

— Я это сделал, — не унимался Хойт. — А я американец.

— Полагаю, американцу выбросить свой паспорт на помойку намного труднее.

— Уж поверьте на слово.

Теперь Чеп, окончательно разозлившись, стал потихоньку отступать. В этих потемках раствориться несложно. Глаз американца Чеп за черными очками не видел, но зато видел его улыбку. Чепу вдруг стало стыдно, и он задумался, что бы такого сказать, как заполнить неловкую паузу.

— А чем вы вообще здесь занимаетесь? — спросил он.

— Клюю мертвечину, — не задумываясь ответил Хойт.

— Простите? — В момент, когда прозвучала эта загадочная фраза, Чеп как раз наткнулся взглядом на танцовщиц, которые по капризу прожектора на миг мертвенно побледнели.

— Здесь все переменится, — говорил Хойт, размахивая руками во тьме. Вначале Чеп подумал, что он имеет в виду «Ла бамбу», но Хойт мыслил шире. — Сами подумайте: Гонконг в руках китайцев, а? Всем переменам перемена.

Невежественные американцы, пытавшиеся читать каждому встречному лекции о Гонконге, попадались Чепу часто и были лишь чуточку менее нелепы, чем бесчисленные американцы, рассуждающие о Китае. Мать просто говорила «Янки!» и хохотала, но Чеп постепенно пришел к мысли, что это страшные люди — пираты, опасные прежде всего своим нудным педантизмом.

— Но ведь это не так уж важно, а? — произнес Чеп, мысленно уже собравший чемоданы.

— Еще бы не важно! Дело пахнет преступностью и коррупцией, взятками на каждом шагу, откатом для полиции, детским трудом, работой за гроши. И, наверно, бардаками вдоль всей Сентрал. — Отхлебнув пива, Хойт заключил: — И все за бесценок. Прелесть.

Несколько дней подряд мистер Хун регулярно звонил Чепу и информировал о том, как продвигается дело. Чеки скоро будут выписаны, новая фирма уже зарегистрирована под названием «Полная луна» на Каймановых островах. «А где эти самые Каймановы острова находятся?» — спросил Чеп у Монти, а тот ответил: «По-моему, на тропике Рака»… А еще мистер Хун вновь и вновь предлагал обмыть сделку.

«Обмыть» — то есть собрать свидетелей, пощелкать фотоаппаратами, обменяться никчемными подарками, съесть, неискренне хихикая, отвратительный ужин, завершить сделку, подписать бумаги.

— Я занят, — отрезал Чеп.

Болен, занят, беспомощен — вот шаткие отговорки, за которыми он прятался от печальной истины: его душа сохнет, он теряет свое дело и дом, теряет мать, ополчившуюся против него самого и против Гонконга.

— Почему бы вам не пригласить мою мать? Она обожает вечеринки.

— Это между нами, мужчинами, — возразил мистер Хун.

Следовательно, ее подписью он уже заручился.

Также это значило, что вместо сближения с его матерью, которая была благодарна Хуну и охотно воспользовалась бы возможностью порассказать ему всякие байки, Хун присосался к Чепу, который его терпеть не мог. Казалось, удостоверившись в слабости Чепа, Хун захотел еще прочнее втереться в его жизнь, содрать с Чепа три шкуры, поиграть с ним в кошки-мышки, смакуя унижение иноземного дьявола, кичась своею властью.

Не называя вещей своими именами — впрочем, он мог и не знать этих имен, — Хун, по-видимому, хотел принудить Чепа к участию в пирушке. «Надо отпраздновать как следует», — лаконично выразился он, но Чеп отлично понимал, что за этим стоит: попойка, кутеж, загул и кое-что почище. Очень английский обычай в определенном смысле, рассудил Чеп, но и очень китайский тоже.

Когда люди пируют, за спинами у них каким-то загадочным образом маячит их нищее, голодное прошлое, где никогда ничего не бывало вдосталь, где попойки были редкостным, нетерпеливо предвкушаемым событием; эти приукрашенные фантазией услады сродни маниакальной алчности: так пьяницы на каждое Рождество до хрипоты орут песни и набираются под завязку, чтобы потом облевать себе все ботинки. Типичное времяпрепровождение для очень многих англичан, живущих в Гонконге. Чеп втайне подозревал, что его мать тоже имеет слабость к подобным пирушкам, пока она не объявила их пошлыми; тут-то у него отпали все сомнения, поскольку Бетти ругмя ругала именно то, что ей было всего желаннее.

«Как же эти местные о деньгах талдычат — фу, пошляки они и свиньи», — обожала твердить Бетти до того, как появился мистер Хун со своими девятью миллионами гонконгских долларов в банкнотах Гонконгско-Шанхайского банка, на которых изображен длиннолицый английский лев. Тут и дурак догадается: настойчивые уговоры отпраздновать сделку — «затянуть петлю», как понимал это Чеп, — доказывают, что мистер Хун происходит из крестьянской семьи, искони не знавшей хороших урожаев. Мистер Хун приехал из Китая. Китай сидит на голодном пайке. Все они такие — бойкие на язык, но оборванные, учтивые, но беспощадные. Цивилизованные каннибалы — пользуются салфетками, благопристойно ведут себя за столом и все равно мечтают лишь о том, как бы вонзить в тебя клыки. Впрочем, веди себя Хун по-иному, Чеп насторожился бы еще больше — но отличный английский мистера Хуна скрывал под собой все что угодно, кроме утонченности. Просто этот китаец лучше образован, чем его незадачливые гонконгские братья, а их превзойти несложно: местные школы в плачевном состоянии.

Мистер Хун не отступался, названивал Чепу на работу.

И вскоре припер его к стенке — что было неизбежно, учитывая податливость Чепа, особенно при настойчивом напоре; Чеп понял, что от пирушки не отвертеться. Измором Чепа можно было вынудить совершить то, на что бы он не пошел даже под давлением самых разумных аргументов; таким его сделала мать. Оставалось лишь договориться, как, собственно, праздновать.

— Если вы имеете в виду банкет, — произнес Чеп, привычный к гонконгским банкетам: скука, неразличимые по вкусу блюда, напрасные траты, едва замаскированные субпродукты: рыбьи головы, свиные ножки, губчатый рубец, сухожилия, и таких помоев запросто могут подать хоть пятнадцать перемен, — любой банкет, вы зря теряете время. От китайской кухни у меня дикая мигрень.

— Не банкет, просто мы вдвоем, — сообщил мистер Хун.

Радость-то какая — ничем не лучше банкета. Чувствуя свое бессилие, Чеп опасался общества человека, который его сломил. Энтузиазм Хуна тоже как-то настораживал.

— Тогда просто пропустим по рюмочке, — заключил Чеп.

— Но не по одной! — вскричал мистер Хун.

Загул, другими словами. Стоит китайцу — любому китайцу — выпить две рюмки, он становится красным, как вареный рак, беспомощно разевает рот, часто дыша, — полное впечатление, что его удар хватил; опухшие глаза наливаются кровью, лицо страдальчески искажается. Вместо опьянения у китайцев начинается токсическая реакция: их печень не умеет перерабатывать алкоголь; не очень-то приятно смотреть, как они валятся под стол, точно отравленные, задыхаясь и держась за животы.

— Думаю, мы можем с вами встретиться и немного выпить, — сказал Чеп, воодушевленный памятными ему картинами гонконгского пьянства.

Если выпить чего-нибудь крепкого, пирушка надолго не затянется; когда мистер Хун согласился, Чеп со злорадством вообразил его валяющимся на боку под барной стойкой: красное распухшее лицо, на губах пенится блевотина, язык синий, из ушей бьет пар.

— Кстати, — заметил Чеп, — мама уже начинает нервничать из-за сделки.

— Когда пересечемся, я вас введу в курс дела. Если в Гонконге на твоем пути попадается человек, правильно употребляющий жаргонные словечки вроде «пересечемся», — знай: с ним надо держать ухо востро.