Ковчег детей, или Невероятная одиссея

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ

Попадая в Москву, поневоле теряешься. Людской поток несет тебя по руслам улиц. Иногда втягивает под землю. Снова выталкивает наружу. Ты безволен и беспомощен. Сопротивляться бессмысленно. Не покоришься, не отдашься движению, ритму гонки, и от тебя останется мокрое пятно — еще более безымянная капля в вихре водоворота.

Почему иначе в Ленинграде?

Здесь я обхожу далеко стороной автобусы и такси. Не бросаюсь очертя голову в метро. Колесам предпочитаю ноги. И как лошадь, пущенная сама по себе, неожиданно оказываюсь в полузабытом месте, куда меня водили лет десять назад. Чудо, да и только!

Вот и сейчас не заметил, как ноги вынесли меня на одну из линий Васильевского острова. Да, я перед той самой школой. Это возле нее мы сидели на скамейке с Ксенией Семеновной Амелиной.

— Здесь я училась, — сказала она тогда. — Теперь школа, а раньше была гимназия. Видите, вход неприметный. Зато название у нашего учебного заведения было высокопарным — Казенная гимназия императрицы Марии Федоровны. Но должна сказать, дух высочайшей особы не витал в этих стенах. Мы называли гимназию проще — Мариинской. Так больше нравилось. Ведь в Петрограде находился одноименный Мариинской театр, известный всей Европе.

— А подальше, вон в той стороне, — Ксения Семеновна повернулась назад, — был наш дом, где я жила с мамой, папой, сестрой и братиком. Ах, как же давно это было….

Голос ее задрожал, и она опустила голову.

…Обыкновенный каменный дом на Васильевском острове. У одного окна плотная штора уже отдернута, и солнце беспрепятственно заливает комнату. Освещает оно и девочку-подростка, стоящую перед зеркалом. Это Ксюша Амелина.

Никто еще не проснулся. В том числе и Катя, старшая ее сестра, спящая здесь же. Тихо и за дверью. И хорошо, что спят. Ей не хочется, чтобы кто-то, пусть и самый близкий, потревожил ее.

Две Ксюши. И одна внимательно вглядывается в другую.

— Очень обыкновенное лицо, — приходит уже не в первый раз к заключению девочка, вздыхая при этом. Она не красавица, но и не дурнушка. Вот только нос… Слегка курносый и обидно короткий. Совсем не как у древних римлян, о которых вчера им рассказывала Анна Александровна.

Ксюша берет с кровати простыню и набрасывает наискосок, через плечо. Похоже или нет на тунику? Напоминает ли она гордую патрицианку? Девочка поворачивается боком к зеркалу. Нет, у нее совсем не римский профиль! Противный нос! И веснушки в придачу. Если бы на носу только… А то разбежались во все стороны.

Из соседней комнаты раздается мелодичный бой часов, а вслед за ним и голос мамы:

— Доченьки, вы слышите меня? Пора вставать!

— Мы не спим, мама, — отвечает Ксюша и за сестру. Девочка оборачивается на скрип двери. В маминых руках гребень, она причесывается на ходу. Ксюша прижимается к ее груди. В такие минуты ей вовсе не хочется быть взрослой.

Теперь мама перед зеркалом. Вот она — совсем другое дело. Лицо правильное и тонкое. Длинные шелковистые волосы падают на складки ночной сорочки. А какая у нее улыбка! И ни единой веснушки!

— Вставай, соня! — теребит мама Катино плечо. — Скорей поднимайся, а я пошла ставить чай.

Завтрак — самая беззаботная часть дня. Он проходит в шалостях и веселых разговорах. Одно плохо — к чаю ничего нет. На блюдце перед сестрами по два маленьких сухарика.

Катя чуть задержалась, и Ксюша выходит из дому одна. На улице пустынно. Только дворник Пахом в длинном белом переднике наводит чистоту у подъезда. Он первый, кого она встречает каждое утро по дороге в гимназию. Борода у Пахома — от глаз до пояса. Он только с виду страшный. А глаза добрые и лучистые, как у Деда Мороза. Ксюше нравится, что здоровается он с ней уважительно, как со взрослой, и называет барышней.

Гимназическое утро начинается привычно. Классы выстраиваются в ожидании начальницы. Младшие девочки — в коричневых платьях и черных передничках. А на старших — тех, кто уже готовится к выпускным экзаменам, — белая пелерина с воланами. Разрешают им носить и прически с голубым бантом.

Но вот появляется начальница гимназии Валентина Петровна Черская, и разговоры мигом смолкают. На ней темное платье с высоким воротником. У Черской не только строгая одежда, но и суровое лицо. Не все выдерживают ее проницательный взгляд и опускают глаза. Останавливается она почти всегда у того места, где стоит Амелина. И вот Ксюша придумала себе забаву. Начальница никогда не расстается с серебряным ожерельем. Оно представляет собой толстую цепь, на которую нанизаны стрелы. Девочке ужасно хочется сосчитать — сколько же их? Но каждый раз получается новая цифра.

В это утро Черская, как всегда, приветствовала гимназисток. Но прежде чем ее сменил батюшка, начальница сказала, что после молитвы будет важное сообщение. Пусть девочки не расходятся.

Между рядами пронесся шумок. В однообразной череде дней любое отступление от учебной рутины подобно свежему ветерку. Что же такое им предстоит узнать?

Молитву прослушали вполуха. И вот начальница вновь заняла привычное место. Призывать к тишине и порядку не пришлось. Амелина даже забыла о серебряных стрелах.

— Девочки, — сказала Черская в несвойственной ей манере, заметно сдерживая волнение, которое передалось и ее воспитанницам. — Девочки, поступило распоряжение закончить учебный год ранее обычного. Точнее говоря, к концу недели. Это, понятно, не касается восьмиклассников, кому предстоят выпускные экзамены. Вас, конечно, интересует причина такого решения. Отвечу. Наш город голодает. Кому же, как не вам, об этом знать. С каждым днем и даже часом подвоз хлеба сокращается. Власти и благотворительные организации делают, что возможно. Но питания недостает. Поставлено под угрозу не только ваше здоровье, но и жизнь. Отправить как можно больше детей, тысячи детей на время летних каникул в такие места, где вдоволь хлеба и всего прочего, — вот единственный выход. С этой целью на юге страны, а также на Урале и в Сибири, организуются детские питательные колонии. Туда вас и отправят. Разумеется, тех, кто захочет, чьи родители дадут согласие. С вами поедут учителя и воспитатели.

Черская замолчала, чтобы перевести дыхание, а потом продолжила:

— Для поездки потребуется внести некоторую сумму денег. В Петрограде на деньги купишь немногое. В хлебородных же губерниях они все еще имеют цену. Обо всех подробностях поездки вы узнаете в классах от учителей. Прошу вас сообщить обо всем услышанном родителям и завтра-послезавтра дать ответ.

Батюшка благословил детей. Они разошлись по своим классам и готовы были к тому, что сейчас им подробно расскажут, куда и когда они поедут. Но в пятом классе, где училась Амелина, первым уроком шла математика. И учитель, как ни в чем не бывало, взял в руки мелок. До цифр ли сейчас? Девочки были рассеянны и возбуждены одновременно.

Вечером у Амелиных шел семейный совет. Они всегда любили собираться вечерами на кухне. За круглым столом, под розовым абажуром. Здесь Катенька и Ксюша слушали сказки, когда были маленькими. Здесь зачитывались книжками, когда стали старше. И всегда рядом, всегда вместе с родителями. А сейчас предстоит разлука… Девочкам все виделось в розовом свете — таком же, как абажур. Впереди интересное путешествие. Все будет замечательно!

— Папа и мама, не бойтесь за нас! Ведь мы не одни поедем, — успокаивала старшая из сестер. — С нами учителя.

— И много других девочек, — поддержала Катю младшая Амелина.

— Ладно, ложимся спать, — сказал папа.

Долго не могли уснуть родители. Да и сестрам не спалось.

Через два дня, как и обещала Черская, занятия в гимназии закончились. Но мама все равно разбудила Ксюшу и Катю рано:

— Работы у нас ой как много! Надо все перестирать, пересушить, перегладить… Дай Бог поспеть!

ГЛАВА ВТОРАЯ
У РАСКРЫТОГО ЧЕМОДАНА

В тот самый день, когда в доме Амелиных шли приготовления к отъезду, в другом доме, расположенном также на Васильевском острове, сидел у раскрытого чемодана мальчик лет пятнадцати.

Задача, которую решал Виталий Запольский, была простой, но требовала некоторой решительности — брать с собой в дорогу микроскоп или не брать?

— Хорошо помню свои переживания, — говорит мне Запольский семьдесят лет спустя. Мы находимся в его домашнем кабинете. Хозяин стоит, опершись на фортепиано. Я же листаю семейный фотоальбом.

— Да, микроскоп, — вздыхает Виталий Васильевич. — В то время расстаться с ним, да еще на целое лето, было для меня равно разлуке с отцом и матерью. Именно так. Не думайте, что я преувеличиваю. Ведь приобретение микроскопа далось с таким трудом! Впервые я услышал об этом оптическом приборе от учителя. Мне еще и десяти не было. Вот он и овладел моим воображением. Не шел из головы ни днем, ни ночью. Но где достать денег столько? Ведь двадцать рублей — целое состояние… Я начал копить деньги, экономя от завтраков. Став постарше, начал зарабатывать продажей газет. В прорезь копилки опускались всё новые монеты и монетки. И представьте, так длилось три года. Конечно, мне бы не набрать необходимую сумму. Помог отец. Копилка становилась все тяжелее. В свои пятнадцать лет я не мог вспомнить более счастливых минут, чем те, когда, прильнув к окуляру и наведя резкость, увидел собственный волос, увеличенный в полтораста раз. Волос напоминал искривленную ветку дерева. Срезы растений, радужное крыло бабочки, жизнь капли воды, кровяные шарики, лягушечья кожа — все это без устали я начал рассматривать и изучать. Мои гербарии и коллекции бабочек занимали лучшие места на городских выставках. «Быть тебе, Запольский, биологом», — говорили учителя. Так думали и друзья. Но было у меня еще одно увлечение, доставшееся в наследство от дедушки Платона.

Виталий Васильевич подсел ко мне и помог найти в альбоме нужную фотографию.

— Деда моего, судебного следователя, в Петербурге знали многие. Был он приверженцем известного русского юриста и демократа Анатолия Кони. О хлебосольстве дедушки, его доброте и радушии ходило много рассказов. Вот один из них.

Запольский обедает. Ему докладывают:

— Ваше благородие, городовой доставил преступника.

— Хорошо, поглядим, что за субъект. Но сперва покормите его. Не беседовать же нам на голодный желудок. Ну а потом ко мне.

После обеда в комнату входит задержанный. Голова опущена. На хмуром лице и во всей фигуре видна покорность судьбе, обреченность человека, готового к неизбежному наказанию. Но следователь на вошедшего смотрит не строго, а скорее с любопытством. И спрашивает, не как судья спрашивает, а участливо:

— Ну что, любезный? Небось набедокурил?

Доброта располагает к доверительности:

— Так уж получилось. Куренка я украл. Не хотел, да сам он в руки шел. Прости, Господи…

— Как же ты, братец?

— Все из-за голодухи. Терпеть, Ваше благородие, больше мочи нет. Все равно, конец один, — отчаянно машет рукой задержанный.

Следователь некоторое время молча смотрит на него. Потом встает из-за стола, берет из его рук шапку и обходит сослуживцев. Пускает шапку по кругу:

— Не судить же его, в самом деле, господа. Это нам себя надобно судить, что люди ложатся спать голодными. Подайте, кто сколько может…

Он возвращает шапку ее владельцу, потерявшему от изумления дар речи и хоть какую-то способность выразить благодарность.

— Ну-ну, иди. Не воруй…

Отец говорил мне, что дед справедливостью своей напоминал оруженосца Санчо Пансо. Ведь тот, будучи губернатором, решал судные дела, пользуясь не законом, а здравым смыслом.

И все же если свой ум дедушка отдал юриспруденции, то сердце его принадлежало музыке.

Днем дед находился в присутствии. Вечерами же, а бывало и ночью, музицировал, сочинял. Его угнетала мысль, что никто из детей не принял главного его увлечения.

— Как же случилось? — спрашивал он себя. — Нет дня, чтобы в моем доме не звучала музыка, а дети к ней безразличны.

Вот и Василий, отец мой, не пожелал учиться музыкальной грамоте. Чужды ему были гаммы, гармония и контрапункт. Вместо этого он выбрал, к величайшему разочарованию деда Платона, место чиновника в крестьянском поземельном банке. Занимался он делом, увы, весьма далеким от искусства, выдачей ссуд. И пальцы его перебирали не клавиши, а костяшки счётов.

Дед Платон махнул рукой на сына и обратил свой взор и надежды на меня. Так что в доме нашем рояль появился значительно раньше микроскопа.

— Выходит, Виталий Васильевич, вам досталась одинаковая судьба с дедом… Разница лишь в том, что он разрывался между судебным присутствием и музыкой, а вы — между музыкой и микроскопом.

— Да, увлеченность мне явно досталась по наследству. Но с раннего детства я заразился еще одной страстью — чтением. Был в ту пору такой журнал — «Задушевное слово». Он не отличался своими художественными достоинствами. Зато печатал много иллюстраций и выходил еженедельно. Издатели знали, чем завлечь детей — занимательным сюжетом, который продолжался из номера в номер. Вот почему нам, детям, и неделя казалась нескончаемо долгой. Не в силах больше ждать очередного номера, я и моя младшая сестра Ирина бежали в издательство «Вольф», которое находилось здесь же, на Васильевском острове. В руках мы держали подписную карточку. У нас отрывали талон, а взамен выдавали журнал. Получали мы его вечером. И не надо дожидаться почтальона, который придет только утром. Ах, какая же это была радость — бежать по вечерним улицам домой, прижимая к груди новенький журнал! Он хранил в себе такую же жгучую тайну, как коробка с подарком, которую еще только предстоит развязать. Даже сегодня, будучи уже стариком, я помню тот дразнящий запах типографской краски. Как запах еды. Это было тоже чувство голода. Не могли дотерпеть. Забирались с ногами в глубокое кресло и, добавив огня керосиновой лампе, позабыв обо всем на свете, проглатывали страницу за страницей.

— Что вы еще читали?

— «Задушевное слово» сменили Майн Рид, Луи Буссенар, Фенимор Купер… Мы твердо верили: сначала нас ждут приключения в книжках, а потом — в жизни. Вот почему я и сестра так обрадовались путешествию, которое нам предстояло в летние каникулы.

Подросток все еще сидел над открытым чемоданом. Что же с собой взять? Рояль в чемодан не войдет. С микроскопом в дороге несподручно. И, чуть подумав, Виталий положил в чемодан стопку книг.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ДЕТСТВО

Александров запаздывал. Был конец февраля. А весной и не пахло. Со стороны Балтийского моря дул ветер. Мое демисезонное пальто он пронизывал насквозь.

С Александровым мы условились встретиться на углу Садовой и Невского проспекта. А вот на какой стороне Невского, не договорились. То и дело я бросал взгляд на противоположную сторону. Но машины шли сплошной вереницей, почти без просветов, заслоняя обзор. Взгляду было не пробиться. Да и вечерело к тому же.

Я уже собрался перейти улицу, когда увидел, что Александров сам идет навстречу.

— Вы не против, если мы заглянем в какой-нибудь ресторанчик? — спросил я.

Официант предложил хорошее место. В углу, но вместе с тем и у окна. Там, за стеклом, люди шли сгорбившись и подняв воротники. В зале же тепло и тихо. Ничто не мешало нашей беседе.

Прежде чем начать говорить, Александров пригубил вина.

— Вы просили рассказать о моем детстве. Но ведь детство не одинаково. Есть в нем пора, когда весь мир как сказка. Когда ребенок ждет чудес. Но и детство знает свою зрелость. Для меня невинная пора закончилась в 1914 году, с началом Первой мировой войны. Мне исполнилось только восемь лет. Жили мы в Гатчине. Городок небольшой. Всего в сорока пяти верстах от столицы. Считай, пригород. Случись что в Петрограде, мы тут же знаем. Без всякого телеграфа.

Так вот о войне. Мы, дети, воспринимали ее как праздник.

Прекрасный августовский день. Бравурная музыка духового оркестра. На фронт провожают два императорских гвардейских полка. Яркая, красивая форма. В руках у женщин цветы. На лицах ни единой слезинки. Наоборот, улыбки и поцелуи. Всеобщее ликование. Парад, да и только. Что же говорить о нас, мальчишках! Домой я прибежал вприпрыжку. Как вдруг слышу плач матери. Оказалось, Шуру, брата моего, не дав доучиться в медицинском училище, тоже посылают на войну.

Попал Шура на миноносец. Часто присылал письма, красочно описывал сражения на Балтике. Это вселяло страх в сердце матери. Ее тревога, постоянное ожидание дурных вестей невольно передавались и мне. Ночью снились страшные сны. Я вскакивал и бежал к родителям в спальню.

Начался наплыв беженцев. Целыми семьями. Из-под Варшавы и Лодзи. С подробными рассказами о зверствах. То, что я слышал, никак не вязалось с лубочными картинками и плакатами о русских победах. На плакатах изображался лихой казак Крючков, ловко сажающий по два-три немца на пику.

Брата моего перевели с флотской службы в кавалерию. Шура приехал на короткую побывку домой. Приехал не только с рассказами, но и трофеями — касками немецких кирасир и уланов. Он уверял, что каски эти сняты с отрубленных голов.

Наши мальчишеские разговоры, как на улице, так и в школе, были тоже на военные темы. Мы пересказывали письма, полученные с фронта. Такими же были и игры. С деревянными саблями и винтовками наперевес мы сражались с утра до вечера. Зимой строили изо льда и снега крепости. Домой возвращались с синяками и шишками.

Детские впечатления той поры можно сравнить с калейдоскопом. Пестрота и неожиданность. Одно событие перекрывало собой другое. Новости сыпались как из рога изобилия. Отец часто бывал в Петрограде. Однажды, приехав домой, сказал прямо с порога:

— Царя смахнули с трона!

С этого дня вся жизнь еще больше переместилась на улицу. Улица стала театром под открытым небом, который не требовал ни костюмов, ни декораций. И комедия, и героическая драма… Но чаще — трагедия. Старый мир рушился. И это было неотвратимо. Старый корабль тонул, погружался в пучину. Тысячи людей метались на его палубе, ища спасения.

Моя детская память сохранила эти фигуры: жандармов, попов, царских офицеров… Ими владели ненависть и безысходность, страх и отчаяние. Они готовы были на все. Помню, как несколько офицеров, взобравшись на колокольню гатчинского собора, стреляли по демонстрации и были оттуда сброшены. Помню генерала и полковника. Они переоделись в поповские шубы, чтобы незаметно пробраться на вокзал. Их схватили на наших глазах. Раздели до нижнего белья и погнали назад. Чем закончилось это происшествие, не видел.

Нам, мальцам, разобраться в том, кто прав, а кто не прав, было нелегко. Душевные травмы, нанесенные в детстве, особенно чувствительны и остаются на всю жизнь. Мне потом приходилось видеть много жестокостей и несправедливостей. Но то, детское, — памятнее, больнее всего.

Мы днями пропадали на вокзале. Самое людное, а значит, и самое интересное место. Нравились нам матросы-балтийцы. В черных бушлатах. Строгие и немногословные. Но нередко оружие и власть оказывались в руках людей плохих. Прибыл как-то к нам на станцию небольшой отряд из полутора десятка солдат. Все изрядно выпившие. Размахивают винтовками и револьверами. Горланят, перебивая друг друга. Здесь же затеяли скандал с комендантом. Мы, как всегда, рядом. Глазеем на новоприбывших. А они к нам обращаются:

— А ну, ребята, показывайте, где тут живут офицеры?!

Городок Гатчина в то время небольшой был, и мы знали наперечет все дома. Не думая, что может произойти в дальнейшем, с готовностью пошли показывать квартиры. По тротуару Лютцевской улицы, ничего не подозревая, идет навстречу пожилой капитан. На черном его кителе висит кортик. Такой красивый! На солнце блестит. Да и у капитана самого, видно, настроение хорошее, по случаю доброй погоды.

— Сдать оружие! — заорали солдаты.

Капитан от неожиданности вздрогнул:

— Какое же это оружие? Оно у меня именное. Дареное…

— Снять немедленно! — подступил к нему один из солдат и для острастки выстрелил вверх из револьвера.

Капитан снял кортик, сломал его о колено и бросил в канаву. На глазах его появились слезы. Он махнул рукой и, сгорбившись, пошел в сторону станции.

Это было только началом. Нетрезвые солдаты врывались в дома офицеров. Крики, избиения, слезы домочадцев… Все это до сих пор в моей памяти.

За окнами ресторана стало темнеть. Зал наполнился посетителями и шумом. Александров подвинул стул ближе ко мне. Лицо его побледнело. Глаза блестели. То ли от выпитого вина, то ли от нахлынувших воспоминаний. Я воспользовался паузой, чтобы перезарядить кассету в диктофоне.

— Еще помню корниловский мятеж. Я стоял в очереди за хлебом. Длинной и долгой. Неподалеку, на куполе вокзала, солдаты устанавливали пулеметы. В сторону Суйды медленно катились вагоны с красногвардейцами. Среди них мог быть и мой брат. Он тоже записался в Красную гвардию.

Домой я вернулся уставшим. А утром проснулся от крика матери:

— Шура, сыночек мой! Как они тебя изуродовали! Дети! Вставайте скорей, помогите!

Оказалось, брат и в самом деле был в тех вагонах и участвовал в бою с корниловцами. Всего в шести верстах от нашего дома. Раненый, с марлевой повязкой на голове, он еле добрался домой. У него еще хватило сил, чтобы постучаться в окно, после чего он рухнул наземь. Втроем мы едва смогли втащить его в комнату. Почти бездыханного.

Осенью в Петрограде произошло вооруженное восстание. Поначалу это событие не показалось моему отцу серьезным и значительным. Просто очередной переворот. В газетах, которые я покупал отцу, замелькали новые слова — Ленин, Троцкий, Совдеп… Еще не закончилась мировая война, а уже началась Гражданская. Пришел голод. В нашу семью тоже.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В ДАЛЬНЮЮ ДОРОГУ

«Красная газета»

1 марта 1918 г.

Помощь детям бедноты.

При Наркомпросе образовалась комиссия по устройству детских клубов и колоний в общегосударственном и всероссийском масштабах.

8 марта

Запись детей в колонии производится в 1-м гор. районе на Литейном пр., 2, 35.

28 марта

Отправка детей рабочих.

Вчера, 27/3, в 6 час. комиссия по организации детских колоний при Наркомпросе отправила в Уфу группу детей от 5 до 15 лет в количестве 700 человек. Дети выехали с Варшавского вокзала в санитарных поездах. С ними едут 7 врачей и на каждых 40 детей — один руководитель-учитель. Намечается 4-я группа, которая будет отправлена в Вятку.

31 марта

Правила отправки детей.

Дети, отправляющиеся в колонии, должны иметь: удостоверение с печатью районного Совета рабочих и крестьянских депутатов и с печатью общей больничной кассы. Возраст детей должен быть не менее 4 и не старше 15 лет.

2 апреля

Запись детей в колонии продолжается.

В тот февральский вечер мы не договорили с Петром Александровым. Он спешил домой. Новая наша встреча состоялась через три дня, перед моим отъездом из Ленинграда, в гостинице.

Заурядный одноместный номер. Только одна приметная деталь — чудная гравюра с мостиком через канал Грибоедова.

Войдя, Александров так и застыл перед ней. Он не сказал ни слова, а только покачал головой.

Я стоял позади и через его голову тоже смотрел на гравюру. На ней не было примет времени. Непонятно, какой город изображен — нынешний Ленинград или Санкт-Петербург. Вечный город.

Я догадался, почему Александров не может оторваться от гравюры. Наверное, ему казалось: шагни на этот мостик — и попадешь в свое детство. Это помогло нашему разговору.

— Весной восемнадцатого я закончил трехклассное училище имени императора Павла Первого. Мне исполнилось двенадцать лет. Семья наша жила скромно, и нехватка хлеба ударила по нам особенно больно. Запасов никаких. Родители едва сводили концы с концами. Куда-то ездили. Что-то меняли. И не особенно посвящали нас в свои дела. Но, как говорится, все трудности были видны на столе.

На одном из последних уроков наш преподаватель Георгий Иванович Симонов сказал:

— Сегодня я отпускаю вас домой пораньше. Но с одним условием — вы должны вручить вот эти записки родителям.

Такие извещения мы приносили домой каждый месяц. В них было напоминание об уплате денег за обучение либо приглашение на собрание. Иногда мы теряли эти бумажки, а то и забывали передать. Но на сей раз в голосе Георгия Ивановича звучала особая настойчивость. Это подогрело наше любопытство. Но в записке я не нашел ничего особенного. Правда, на собрание почему-то приглашался не только отец, но и мать. Что-то затевалось. Но что же? Оставалось ждать. Могли ли мы тогда думать, что простая бумажка так много предопределит в нашей жизни. А кому-то будет стоить и самой жизни.

С собрания родители вернулись поздно, когда мы с младшей сестренкой Леной улеглись спать. Но сквозь сон я слышал, как отец и мама о чем-то долго говорили в гостиной.

Наутро все разъяснилось. За завтраком отец сказал:

— Петя и Леночка, вы поедете на Урал. На все лето. Чтобы подкормиться и отдохнуть…

Меня эта весть обрадовала. С этой минуты наша поездка на Урал стала главной темой всех разговоров в доме. Старший брат Шура уговаривал не отпускать нас из дому. Навоевавшись и настрадавшись, он понимал, как неустойчиво положение в стране. Родители колебались и уже готовы были с ним согласиться. Но внезапно в наш дом пришла беда. В конце апреля в одночасье умерла мама, и мы с Леной остались на попечении отца. В то время он работал в Петрограде. Это и решило нашу участь. Мы стали собираться в дальнюю дорогу.

ГЛАВА ПЯТАЯ
ФИНЛЯНДСКИЙ ВОКЗАЛ

1. Перед отправкой мальчикам обязательно остричься машинкой.

2. Для девочек стрижка обязательна только по требованию врача.

3. Перед отправлением верхнее платье, включая пальто, обязательно проутюжить.

4. С собой надо взять следующие вещи: пальто теплое, запасную смену верхнего платья, для мальчиков — две верхние рубашки и одну пару брюк, две наволочки, две простыни, несколько носовых платков, три смены белья, гребенку, зубную щетку и зубной порошок, мочалку, мыло для себя, небольшую кружку, ложку, вилку и тарелку, пуговицы, иголки, нитки, карандаш, ручку, перья, пять тетрадей, щетку платяную или сапожную.

Желательно:

а) Одну книгу для чтения (не учебную).

б) Одну игру (шашки, шахматы, лото, гусек…).

в) Куклу, солдатиков, цветные карандаши, цветную бумагу.

г) Мешок спинной, походный.

Примечание:

1. Вещи брать такого размера и веса, чтобы не занимали много места и можно было нести самому.

2. Учебники брать только по тем предметам, по которым даны обязательные работы или переэкзаменовка.

К этому длинному списку сердобольные папы и мамы добавили и свой. Так что к вокзалу все тащились тяжело нагруженные.

В то время Финляндский вокзал отличался от нынешнего. Небольшое деревянное здание не могло вместить в себя сотни детей. Но никто и не стремился под крышу. Солнечный день располагал к общению и шуткам. Подростки весело возились, куда-то пропадали, чтобы через десять минут объявиться вновь, ведя за руку очередного приятеля. Казалось, им предстоит воскресный пикник, а не дальний путь.

Лица родителей, наоборот, были хмуры и озабоченны. Они тоже ловили за руку, но не друзей, а воспитателей, стараясь выведать хоть что-нибудь новое.

Народу между тем прибывало. Уже вся площадь была запружена. Толпа мешала трамвайному движению. Отъезжающих было куда меньше, чем тех, кто провожал. Собирались группами, по районам. Так они потом и называли себя: нарвские, коломенские, выборгские, василеостровские…

Особняком стояли ребята из Гатчины. Вроде и недалеко от Петрограда, а город, что ни говори, другой.

Всего же отправлялись в летнее путешествие четыреста мальчишек и девчонок. Старшим — шестнадцать. Но есть и пяти-семилетние крохи. И едут с ними вместе не только воспитатели и учителя, но и родители, вызвавшиеся работать прачками, поварами, подсобными рабочими, нянечками.

Это уже не первая группа, которую провожают. К маю восемнадцатого года Наркомпрос вывез в хлебородные губернии — на Урал, в Поволжье, на Украину и Дон — более одиннадцати тысяч детей. И не только из Петрограда.

За каждого ребенка родители внесли по двести — триста рублей. Сумма по тем временам немалая. Приходилось одалживать деньги, продавать кое-что из утвари. Но внесенные деньги покрыли лишь часть расходов. Неожиданно на выручку пришел «Союз городов» — благотворительная организация, созданная в начале Мировой войны. Советская власть прекратила ее деятельность. Но «Союз городов» все еще имел средства. И председатель правительства Яков Свердлов разрешил принять так своевременно предложенную помощь.

В густой толпе совсем нелегко увидеть знакомые лица. И все же, постаравшись, мы бы встретили сестер Амелиных с родителями, Петю и Леночку Александровых рядом с отцом. Но не увидели бы Виталия Запольского. Следующая группа юных петроградцев — еще четыреста человек — должна отправиться на Урал позже, неделю спустя.

Наконец подали состав. Это был санитарный поезд, укомплектованный не только классными вагонами, но и теплушками. Сразу за паровозом стояли два пульмановских вагона. Вероятно, для администрации. Посреди состава находилась кухня и еще два вагона с надписью «Цейхгауз вещевой». Сюда и следовало сдать чемоданы, узлы, корзины, взяв с собой только самое необходимое.

К своему удивлению, Ксюша Амелина увидела на вагоне надпись, которую, хотя и замазанную белой краской, легко было прочесть — «Кадры фронтового Е. И. В. (т. е. Ее Императорского Величества) государыни-императрицы Марии Федоровны военного госпиталя».

Вот так раз! Госпиталь был назван точно так же, как и их гимназия.

Могли ли подумать юные петроградцы, что вскоре, остановившись в Екатеринбурге, они увидят небольшой дом, где живут в заточении царь с императрицей и детьми, и что им покажут в газете фотографию, на которой Николай Романов с кем-то на пару пилит дрова.

…Поезд не отправился сразу. Весь день прошел в хлопотах и ожидании. И только к вечеру все разместились и были готовы к далекому путешествию. Уже днем маленьких пассажиров взяли на довольствие. На обед дали по тарелке супа и жидкой гречневой каши с ломтем хлеба. Для многих это было лакомство.

И вот последние поцелуи, объятия, наставления, слезы расставания.

Лена Александрова до последней минуты была спокойна. Отец ласкал свою любимицу, не отпускавшую его рук, гладил по голове. После недавней смерти жены дочь стала ему еще ближе. Мог ли он думать, что видит ее в последний раз…

Когда было сказано садиться в вагоны, Леночка вдруг вцепилась обеими руками в одежду отца и закричала:

— Не поеду! Не хочу! Не хо-о-ч-у!

Все бросились ее уговаривать, успокаивать и сделали это с большим трудом. Она наконец согласилась ехать. Но только вместе с Петей.

Дело в том, что девочек и мальчиков разместили в разных теплушках. Брата с сестрой разъединили. Но пришлось уступить, сделать исключение.

Впервые дети уезжали так далеко от дому. Впереди их ждало целое лето отдыха и приволья. Голод и другие тяготы жизни, переживаемые только вчера, вдруг куда-то отодвинулись, пропали. И даже родные и близкие лица расплылись в тумане. Это уже потом будут и слезы, и тоска по дому.

Будут сниться и мамам сны. Что дети их замерзают в дороге, что поезд грабят бандиты, что тонет пароход…

Сумеречной весенней ночью поезд окружными путями, переехав по мосту через Неву, вышел на Николаевскую (теперь Московскую) железную дорогу. И устремился в неизведанное путешествие.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
НА ПУТИ В МИАСС

Утро застало путешественников уже на основной магистрали Северной железной дороги, в направлении Череповца. Солнце, как и ребята, поднималось не спеша. Не торопился и поезд, делая долгие остановки для заправки топливом. Угля в стране не хватало. Топливом для паровоза служили дрова. К тому же сырые. Это еще больше замедляло скорость. Приходилось подолгу пережидать и встречные составы.

А куда было торопиться? Юные петроградцы перезнакомились и передружились. Братья Трофимовские, Петя Александров, Леша Карпей и другие мальчики решили во что бы то ни стало держаться вместе.

Санитарные теплушки были оборудованы для нужд войны. Койками служили обыкновенные носилки. Иные поставлены в два этажа. Всего же в вагоне шестнадцать мест. И только четыре из них — верхние. Чтобы уменьшить дорожную тряску, под носилками установлены пружины-амортизаторы.

Саша Трофимовский, его брат Ваня и Петя Александров устроились на верхнем ярусе. Четвертое место решил занять Леша Карпей. Но не тут-то было! Леночка и здесь проявила свой характер:

— Хочу рядом с Петей!..

Елизавета Аристидовна, жена воспитателя гатчинской группы Симонова, опекавшая девочку, попыталась ее уговорить:

— Леночка, тебе трудно будет залезать наверх. А ночью можешь упасть. Смотри, как здесь внизу удобно!

Но девочка не уступила места. Она победно смотрела сверху, из своего гнездышка. Ее глаза сияли восторгом.

Небольшая теплушка помогала общаться, мечтать и строить планы. Какой он, Урал? Как выглядит город Миасс, в который их обещали привезти? Говорят, он невелик. Даже меньше Гатчины.

Помогала общению и небольшая чугунная печка, стоявшая посреди вагона. Ребята с удовольствием подбрасывали в нее щепки.

Воспитатель старался занять детей рассказами о тех местах, которые они проезжали. Мимо плыли по-весеннему изумрудные леса, только изредка прерываемые возделанным полем. Станций встречалось куда меньше, чем этого хотелось мальчишкам. На одной из них в вагон поднялся усатый дядя в полувоенной форме.

— Я ваш санитар, — представился он. — Со всеми проблемами обращайтесь ко мне. А прибираться будете сами.

Он достал из кармана лист бумаги:

— Сейчас назначим дежурных. По два человека на день. А это вам веник.

— Как вас зовут, дяденька? — спросил Борис Печерица.

— Зовут меня Григорий Евстафович. А фамилия — Лисицын. Но вы называйте проще — дядя Гриша. Я смотрю, у вас тут и девочка есть. У меня в деревне такая же растет.

Он сунул руку в карман, извлек оттуда кусочек сахару и сдунул с него крошки табака:

— На, держи!

— Спасибо, дяденька, — смутилась Леночка.

— Ничего, расти большой… Скоро будет станция Званка. Кто со мной пойдет за обедом? — спросил он, доставая из-под нар ведро с крышкой. — Ну что, нашлись охотники?

— А можно мне? — отозвался быстрее всех Леша Карпей. Поезд замедлил скорость. Леша выпрыгнул из вагона вслед за санитаром.

Вскоре они вернулись. Санитар нес ведро со щами, а мальчик — несколько буханок хлеба. И еще сливочное масло в пергаментной бумаге.

Хлеб был пшеничный, из муки так называемого военного помола. Это, отрезав каждому по большому ломтю, объяснил дядя Гриша. Он и сам присел рядом, присоединившись к трапезе. Стал рассказывать о своей прежней службе. Оказывается, ему приходилось бывать в Гатчине. А в августе четырнадцатого года даже грузился на станции с лейб-гвардейским полком, когда тот отправлялся на фронт.

Картина проводов солдат на войну сразу ожила в памяти Пети Александрова. Да, он хорошо все запомнил, хотя и был совсем маленьким.

Санитар неожиданно для всех стал напевать какую-то грустную солдатскую песню, и все сразу умолкли. Но потом дядя Гриша махнул рукой и сказал, обращаясь к Леше Карпею:

— Ну ладно, хватит навевать тоску. Лучше пойдем за чаем.

Ведро было единственным, и чай получился с запахом капусты. Но не беда. Зато сахара вдоволь. Даже по кусочку удалось отложить.

Давно ребята не ели так сытно и вкусно.

Лена, пообедав, снова поднялась на свое место и занялась куклой. Казалось, ей и дела нет до происходящего внизу. Но когда Коля Иванов, паренек лет тринадцати, предложил называть санитара Дядя Самовар, она горячо возразила:

— Не смей так обзывать дядю Гришу. Он хороший. Он не похож на самовар. А вот ты — Курнопай.

Так и укрепилось за Колей это прозвище. На долгие годы. До самой старости. И десятилетия спустя друзья, ткнув в бок профессора Николая Иванова, говорили:

— Привет, Курнопай! Как дела, Курнопай?

И никто со стороны не мог понять, почему они при этих словах так весело смотрят в глаза друг другу, так заразительно хохочут… Вслед за Ивановым стали придумывать прозвища и другим. Самое смешное досталось Борису Печерице — Телячий Хвост. Это за то, что у него постоянно вылезала сзади из штанов рубашка.

А потом пошло-поехало. Некоторым мальчикам присвоили даже по три прозвища. На все случаи жизни. Обошли только девочку. Однако Лена и здесь не захотела быть исключением. Тогда кто-то предложил:

— Давайте ее дразнить Ленка-Пенка.

Решение было принято единогласно, включая и саму Лену.

На четвертые сутки поезд прибыл в Вятку. Это была первая большая остановка. Воспитатели решили: пусть ребята посмотрят город, пусть разомнут ноги. Но Вятка разочаровала. Улицы немощеные. Непролазная грязь. Домики маленькие, с подслеповатыми окнами. Саша Трофимовский читал книгу Герцена, который был сюда сослан. Похоже, за несколько десятилетий в этом городе ничего не переменилось.

Запомнился только собор с голубым куполом да гостиный двор.

И вновь нескончаемые лесные просторы. Похожие друг на друга полустанки и разъезды. Унылые и однообразные поселки и деревни. Бесконечный и уже становящийся надоедливым стук колес. Да еще в придачу зарядил мелкий унылый дождь.

Ребята приумолкли, заскучали. Кажется, впервые за дорогу задумались о родном доме. До ночи еще далеко, а все уже забрались на свои койки.

В Петиной голове вдруг стала звучать невеселая солдатская песня, которую им пел сегодня дядя Гриша. И вдруг он решил: надо сочинить свою песню. И непременно веселую. Чтоб она бодрила ребят, поднимала настроение. Ведь до возвращения в Петроград еще так далеко.

Петя достал из кармана огрызок карандаша и стал записывать слова. И уже на следующий день ребята разучили песню. Она стала перелетать из вагона в вагон. А потом долетела и до Гатчины с первым же письмом, которое Петя отправил с дороги.

И я держу в руках листок, то самое письмо, извлеченное из домашнего архива Александровых. Вот они, строки, написанные двенадцатилетним мальчиком на перегоне Вятка — Вологда.

Веселые и даже бодрые слова в ритме дорожной песни. И только в самом ее конце крик отчаяния и даже пророчества детской души. Но об этом после…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПИСЬМА

Были дети, которые писали ежедневно. И даже два раза в день. Настеньке и Тане Альбрехт родители не дали в дорогу денег. Они едва-едва собрали шестьсот рублей, необходимых для поездки двух девочек на Урал. Зато дали много почтовых открыток с уже написанным адресом: Петроград, Инженерная ул., д. 4, кв. 12. Валерию Львовичу Альбрехту.

Эти письма я тоже держу сегодня в руках.

Буквы вкривь и вкось. Сразу видно, писались на ходу, во время движения поезда. Угловатый детский почерк. Едва различимые, стертые временем слова. Приходится даже прибегать к увеличительному стеклу и к помощи самой младшей из сестер — Елены Альбрехт. Когда писались эти письма-открытки, она еще не родилась.

— Наш папа работал в этнографическом отделе Русского музея. Он принадлежал к семье потомственных интеллигентов. Его отец, то есть мой дедушка, Лев Карлович, был виолончелистом и дружил с Чайковским. Петр Ильич его любил и называл ласково Карлушей. Конечно, Мировая война многое изменила. Принято считать, что люди искусства переносят бытовые неурядицы труднее остальных. Но мой отец был сильным и предприимчивым человеком. Когда в Петрограде начался голод, он предложил своим друзьям по работе посадить на месте цветника перед музеем картошку и овощи. Это многих шокировало. Подумать только, вместо роз, которыми все приходили любоваться, — картошка. На что папа отвечал:

— Лучшие и самые красивые цветы — это дети. Они на наших глазах вянут. Но мы им не дадим погибнуть.

Открытка 1

Станция Званка. 19 мая. 1 час дня.

Станция Тихвин. 19 мая. 6 час. вечера.

Станция Бабаево. 20 мая. 12 час. дня.

Милые папа и мама, как вы поживаете? Не скучаете ли? У нас очень весело и скучать некогда. У нас в вагоне одна девочка заболела скарлатиной, и ее отправили обратно. А нам осмотрели горло. Христина Федоровна Вознесенская сказала, что мы на какой-то станции пойдем в баню. Пишу во время хода поезда, а где опущу открытку, — не знаю. В следующем письме напишу, как кормят. До свидания.

Станция Уйта. 20 мая. Без четверти два. Таня.

Открытка 2

Письмо с дороги. 20 мая.

Дорогой папочка, дорогая мамочка!

Мы проехали от Петрограда 440 верст. Мне не скучно. Мамочка, пришли нам денег. Хоть два рубля. Тут у нас одно яйцо по 90 копеек. Масло по 10 рублей. Папа, пришли нам наши карточки.

Поклон всем. Ваша Настенька.

Папочка и мамочка!

Еще два часа дня, а мы голодны как волки. Встали в шесть с половиной часов. Съели по восьмушке хлеба. Выпили по чашке чая. А обеда ждать еще семь часов, ничего не евши. Господи, как я раскаиваюсь, что поехала. Это случилось в первый и последний раз. Я понимаю, что вам без нас легче, но не могу не написать вам этого. Вера говорит, чтоб я ничего не писала. Но ведь я обещала говорить всю правду. Скорей бы проходило лето. Сейчас принесли хлеб, и все мы, как голодные собаки, бросились выбирать большие куски. Я сейчас пообедала, но совсем не сыта. Съели по тарелке супа с мясом, картошкой и кореньями. Там и мяса, и картошки маленькие кусочки.

Мамочка и папочка, пришлите денег. Письмо идет один месяц. Так что мы получим их через два месяца.

Целуем вас крепко-крепко. Поклон всем. Таня.

Открытка 3

Станция Суда. 20 мая. 4 часа дня.

Станция Череповец. 20 мая. 5 часов дня.

Милые папочка и мамочка!

…Вчера утром нам дали одну кружку чая, полгалеты и один кусочек сахару. В 1 час дня на обед дали суп с кореньями и ветчиной.Я съела две тарелки. На второе — гречневая каша. В 4 часа опять чай с галетами ив 6 часов — ужин. Затем в 9 часов — спать.

Сегодня мы встали в 7 часов. Опять получили чай. В 12 часов — обед. Я опять съела две тарелки. На второе коренья. Я их съела. Настя тоже. Настя очень мало ест. Хлеба нам не дают. Мы только и делаем, что лежим, едим да спим. Я себе отлежала весь правый бок, и он очень болит.

19-го всех очень мутило и кружилась голова. Христина Федоровна хотела даже отправить Настю в санитарный вагон, но не отправила.

Таня. Всем поклон.

Открытка 4

Станция Вологда. 21 мая. Проехали ночью.

Станция Бушуиха. 21 мая. Не заметила час.

Станция Лежа. 21 мая. 2,5 часа дня.

Милые папа и мама! Мы сейчас пили чай. Сегодня у нас был обед — уха с макаронами… Мы уже проехали 681-ю версту. В Миасс приедем через 9 дней. Тут все дешево. Масло 5руб. 50 коп. Сыр 5руб. 50 коп. Топленое молоко 1 рубль 30 коп. бутылка, а хлеб 85 коп. фунт. Как жаль, что вы не дали нам денег. У меня нет даже на марки, а Христина Федоровна не дает. Я хочу вам написать большое письмо и пошлю его без марки. Вам придется заплатить вдвойне.

Целую вас крепко. Таня.

Открытка 5

Станция Шария. 22 мая. 10,5 часа дня.

Милые папочка и мамочка!

Как поживаете? Не скучаете ли? Сейчас все идут гулять, и я очень тороплюсь написать. У нас очень холодно, а сегодня ночью так даже шел дождь. Каждый день топится печка. Нашей группы все до сих пор сторонятся. Как вы знаете, у нас в вагоне была скарлатина. И мы гуляем одни. Из окна смотреть очень неинтересно. Только и видно, что деревья и дрова.

Поклон всем. Таня.

Открытка 6

Станция Вятка. 23 мая. 2 часа ночи.

Милые папочка и мамочка! Мы уже приехали в Вятку. Мы здесь стояли всю ночь. Мы все ходили смотреть город. Мне онне понравился. Весь в каких-то ямах. Грязный. От станции до города 4 версты. Значит, мы прошли 8 верст и очень устали. Я жалею, что пошла в Вятку. В Вятке все есть. Полкаравая ситного стоит 4 рубля. Жаль, что у нас нет денег. Все покупают молоко, белые булки и блины. Хлеб нам дают кислый и невкусный. Поклон Марине Антоновне и Давиду Моисеевичу. Поклон крестной.

Целую вас крепко-крепко. Таня.

Открытка 7

Станция Пермь. 24 мая. 3,5 часа дня.

Милые папа и мама! Как я соскучилась по вас! Я уже начинаю раскаиваться, что поехала. Папа, у нас очень скучно. Очень надоело ехать. Многие девочки плачут. Я вчера тоже разревелась. Мне показалось почему-то, что папа убит. Сейчас я пишу и не могу удержать слез. Мне хочется вас увидеть. Едем по Уралу. Местность очень красивая, гористая. Теперь стало теплее. А вчера еще был виден снег. У нас в вагоне три раза в день топилась печь. Хлеба дают по три четверти фунта. Но еще лучше получать по одной четверти фунта дома.

Целую вас 20 миллионов раз. Таня.

В этой же открытке есть приписка и от Насти:

Золотенькой мамочке от Насти, от дочки! Дорогая, золотая мамочка! Как ты поживаешь? Я очень хорошо живу, но только мне очень скучно. Мама, я хочу к тебе. Мама, мама, мама, я хочу очень, очень, очень к тебе.

Твоя дочка Настя.

— Эти открытки мы перечитывали много лет подряд. Вот почему они такие потертые, — говорит Елена Валерьяновна Альбрехт. — Я и сегодня не могу сдержать слез. Сердце сжимается от жалости. Для вас это история, а для меня они живые… И теперь живые, хотя родителей и старших сестер давно нет на свете.

Я не соглашаюсь. Да, история. И семейная, и наша общая. Но тоска ранит и меня, когда я читаю письма Тани и Настеньки. Когда смотрю на их фотографии. К счастью, мы плохо защищены от чужой боли. Она проникает в нас сильнее радиации. Это и делает нас людьми.

— Елена Валерьяновна, я читал письма, дневники и других детей. Но никакие не оставили в моей душе столько грусти.

— Поезд был длинный. Десятки вагонов. И в каждом — воспитатель. От него зависело очень многое, если не все. И настроение детей, и то, как они питались. Вот почему жизнь групп была разной. Девочкам вагона, где ехали сестры, не повезло. Их воспитательница Христина Федоровна Вознесенская не заменила детям мать. И даже не стала их старшим другом. Была она женщиной не только суровой, но и жестокой, вероломной, мстительной. Вы и сами в этом убедитесь, если продолжите изучать историю Петроградской детской колонии. Именно такое название получила группа этих детей. Сами же ребята стали называть себя колонистами.

— И все же, Елена Валерьяновна, я не получил ответа. Отчего так невыразимо грустны письма Настеньки и Тани?

— Вы верите в предчувствие?

— Да, верю.

— Так вот, было оно и у моих сестер. Настенька не вернулась домой. Она умерла в колонии. Горе моих родителей было непередаваемо. Вот почему я появилась на свет. Меня хотели тоже назвать Настей. Потом передумали. Настенька должна быть одна.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ДРУГАЯ ЧАСТЬ СВЕТА

Ребята уже стали привыкать к размеренному стуку колес и легко под него засыпали. Елизавета Аристидовна была довольна своими воспитанниками. Они слушались, и ей не приходилось прибегать к помощи своего мужа? Георгия Ивановича Симонова, который ехал в соседнем вагоне. Наверно, немало этому способствовал санитар. Дядя Гриша пользовался авторитетом у мальчишек. А Леночка продолжала оставаться его любимицей.

Вчера дядя Гриша принес им подарок — полмешка подсолнечных семечек. Ребята стали их жарить на чугунной печке. Семечки, жарко горевшая печурка и рассказы Григория Евстафовича о деревенской жизни и о войне заставили детей лечь спать позже обычного.

Отправившись в путешествие, подростки уже с первых минут ожидали приключений. Но ничего особенного не происходило. И в свои дневники они заносили самые обычные события. Лишь ночами им снились погони да выстрелы.

И когда утром Петя Александров был разбужен ружейной пальбой, то решил, что это продолжение сна, и повернулся на другой бок. Но нет, выстрелы звучали настоящие и где-то совсем рядом.

Петя открыл окно, возле которого спал. Выглянув, он увидел нескольких конников, стрелявших вверх.

Вагоны шли на подъем, и догнать их было нетрудно. Впереди, на гребне холма, гарцевали другие всадники. Машинист дал несколько протяжных гудков и остановил поезд.

Одни верховые направились к первым вагонам, где находилась администрация колонии. Другие поскакали вдоль состава.

Вслед за Петей проснулись и остальные мальчишки. Сгорая от любопытства и не обращая внимания на окрики воспитательницы, они выскочили из вагона.

Был ранний час. Солнце только поднималось. Ребята протирали заспанные глаза, и все происходящее казалось им нереальным. Между тем к ним подошли, спрыгнув с лошадей, два бородача и, ни слова не сказав, заглянули в теплушку.

— Да здесь ребятишки! — воскликнул один из них.

На их головах торчали черные папахи. Вместо кокард приколоты бело-зеленые ленточки. Брюки с ярко-желтыми лампасами заправлены в сапоги. Одежда в пыли. Лица потные.

Рядом появился дядя Гриша и стал объясняться с незнакомцами.

Подошел их старшой и скомандовал густым басом:

— Айда, станичники, обратно!

Отряд поскакал и вскоре скрылся за холмом.

Санитар объяснил, что люди эти — оренбургские казаки. И будь здесь не дети, а взрослые петроградцы, разговор был бы коротким.

Недолго постояв, поезд снова тронулся в путь. Но спать уже не хотелось. Мальчики смотрели в полуоткрытую дверь. Смотрели во все глаза. Накануне вечером Симонов предупредил, что утром они проедут границу Европы и Азии. И вот промелькнул памятный столб. Но все оставалось прежним. Такое же, красного кирпича, станционное здание. А за ним, до самого горизонта, хвойный лес.

Впрочем, нет. Местность все больше стала холмиться. Это начинался Урал.

На следующем переезде в вагон ловко вскочил мужчина. Высокий, с фигурой спортсмена. Елизавета Аристидовна вздрогнула, испугавшись.

Незнакомец поклонился женщине и с легким акцентом сказал:

— Прошу прощения. Разрешите представиться. Зовут меня Вячеслав Вячеславович Вихра. Я тоже воспитатель. Сопровождаю одну из групп Васильевского острова. Замешкался вот, а поезд пошел. До своего вагона бежать далеко. Отставать, знаете ли, не хочется. Вот и стал непрошеным гостем. Если не возражаете, доеду с вами до ближайшей станции.

— Ну что вы, — улыбнулась воспитательница. — Милости просим, садитесь, — и уступила место рядом с собой.

Все с интересом рассматривали неожиданного гостя. Был он красив и строен. И даже следы оспы на лице не портили впечатления.

Вихра окинул взглядом ребят и сказал:

— О, у вас в вагоне одни мальчики. Это хорошо.

Леночка немедленно решила обратить на себя внимание и свесилась вниз:

— А я девочка. Разве плохо?

— Это тоже хорошо.

Вдруг поезд резко затормозил. Гость сильным движением откатил дверь теплушки. Ребята выглянули вслед за ним.

У железнодорожного полотна лежала цепь солдат. Трое из них, отстранив в сторону Вихру, залезли в вагон. Форма была незнакомой. На головных уборах бело-красные ленточки. И штыки с плоскими лезвиями, а не граненые, как у русских.

— Ну и денек сегодня! — покачал головой Вихра.

Елизавета Аристидовна, только недавно пришедшая в себя, снова побледнела:

— Что вам здесь нужно? Разве не видите? В вагоне дети.

Солдаты оставили без внимания ее слова и начали тыкать штыками под нижние койки. Но вдруг произошло неожиданное. Вихра сделал шаг вперед и что-то сказал на незнакомом языке. Сказал повелительно. Солдаты отдали честь и покинули вагон.

На лицах женщины и детей было такое изумление и одновременно восхищение, что Вихра, несмотря на нешуточную ситуацию, не удержался от улыбки:

— Это чешские солдаты. Я тоже чех. Три года назад меня отправили на русский фронт. Ваш генерал Брусилов стал наступать, и мы сдались в плен. Не захотели воевать против братьев-славян.

— А почему они вас послушались? — спросил Леша Карпей.

— А как не послушаться? Ведь я офицер. Пойду узнаю, в чем дело. — Он легко спрыгнул на землю.

Вместе с начальницей колонии Верой Ивановной Кучинской Вихра пошел к чешскому командиру.

Все разъяснилось, и уже через несколько часов состав с Петроградской детской колонией стоял у перрона Екатеринбурга.

Здесь все было спокойно. Ни одного солдата.

Гоша Орлов пошел в разведку. Вернувшись, сказал, что стоять будут долго. Уедут не раньше полуночи.

Гатчинцы решили немного побродить. Их внимание привлек ларек, стоявший здесь же, у перрона. За стеклом лежали изделия из уральских самоцветов: фигурки зверей, шкатулки, письменные приборы, друзы горного хрусталя, дымчатые топазы и просто куски полированной яшмы и малахита.

Торговала этими редкостями молоденькая девушка, чуть старше ребят. Конечно же, они не знали названий диковинок, лежавших на витрине, так как видели их впервые. И девушка им охотно рассказала об уральских самоцветах. Тем более что покупателей у нее не было.

— Вы и в самом деле из Петрограда?

— Только-только оттуда.

— Там очень голодно? — спросила она, посмотрев с жалостью на худые лица мальчиков.

Ребятам уже были знакомы такие жалостливые взгляды. И вместо ответа Саша Трофимовский смешно втянул щеки.

В это время к ларьку подошел крепкий старик с окладистой бородой.

— Дедушка, эти мальчики из Петрограда, — сказала ему девушка. — Они едут в Миасс.

— Это зачем же в Миасс? Неужто там интереснее, чем в Питере?

Мальчики наперебой стали рассказывать, зачем их привезли на Урал.

— Ну, ладно. Давайте знакомиться. Я — Степан Тимофеевич. По фамилии буду Бардин. Здешний минералог и натуралист. И еще охотой балуюсь. И чучелятник к тому же.

— А у вас чучела есть? Вот бы посмотреть…

— Хотите? Тогда приглашаю к себе. Тут недалече. Только не хватятся ли вас? Не уйдет поезд?

Дорога к усадьбе заняла не более десяти минут. Жил Бардин в добротном доме. Вокруг различные службы, обнесенные оградой из плитчатого камня. Двор чисто выметен. В любой мелочи видна рука доброго хозяина.

Завидев Степана Тимофеевича, навстречу бросились две сибирские лайки. Хозяин стал их гладить:

— Познакомьтесь с моими друзьями. Это Нахал. А вот его сын Топаз. Все понимают. Вот только говорить еще не научились.

В подтверждение этих слов собаки начали прыгать, радостно повизгивая.

Мальчики вошли в дом, где их встретила женщина лет сорока, дочь хозяина.

— Дуняша, вот гости к нам. Издалека, из самого Питера. Пока мы тут кое-что посмотрим, ты кваску холодного спроворь. Может, кто простокваши отведает. Думаю, и шаньги найдутся. По запаху слышу.

Одна из комнат напоминала музей. В витринах вдоль стен хранились уральские камни. На стене висело свидетельство, выданное императорской Академией наук «натуралисту-минералогу Бардину С.Т.». Но более всего внимание ребят привлекли чучела животных и птиц.

Под потолком распластал крылья громадный орел. На ветке сидел глухарь. Обхватив передними лапами бревно, стоял медведь. А возле дивана находилось чучело неизвестного зверя. Лапы кривые, на ушах кисточки, а шкурка в темных пятнах.

— Что, хороша? — спросил, подойдя к ним, Бардин. — Шел я по следу сохатого, а рысь притаилась на дереве. Я бы и не заметил, но почуял Нахал.

— А она могла бы на вас прыгнуть с дерева?

— Рысь на людей не нападает. Она дожидалась зверя.

— А лось у вас есть?

— Как не быть! Но разве такую громадину в горнице поставишь? Он у меня во дворе, под навесом стоит.

Ребята даже потеряли дар речи, когда увидели чучело быка-лося, до того оно было искусно выполнено. Казалось, пугни его, и сохатый сорвется с места и перемахнет через ограду.

— Каков красавец! А? — не удержался от восхищения и сам хозяин. — Нипочем бы не стал стрелять. Это его браконьер тяжело ранил. Я подошел, а сохатый уж не дышит.

…Еще много интересного увидели и услышали ребята. Отведали домашней пищи. Попили холодного кваску и не заметили, как прошло три часа. Пора было прощаться с гостеприимным хозяином и его приветливой дочерью.

Они поспешили к станции. Елизавета Аристидовна беспокойно ходила вдоль вагона. Но не отсутствие ребят ее тревожило. Даже не стала их попрекать. Она сообщила мальчикам, что восстали чешские войска. Железная дорога перекрыта. И теперь неизвестно, смогут ли они добраться до Миасса.

Так в неопределенности прошло еще два часа, пока не вернулся Георгий Иванович. Он принес новость — чехи разрешили проследовать «детскому поезду» до Челябинска. А там надо вновь просить разрешения.

Как видно, и здесь не обошлось без помощи Вихры.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
МИАСС

Тридцать шесть стран участвовало в Первой мировой войне. И Австро-Венгрия в том числе. Многие ее солдаты попали в русский плен. Некоторые, подобно капитану Вихре, добровольно перешли на сторону России. Советское правительство после заключения Брестского мира разрешило пленным эвакуироваться в Европу, но через Владивосток. Одни (среди них и чешский писатель Ярослав Гашек, автор «Похождений бравого солдата Швейка») порвали с чешскими легионами. Большая же часть оказалась по другую сторону баррикады.

Конечно, корпус в шестьдесят тысяч штыков — это не так много для войны, в которую втянуты миллионы. Однако бывшие военнопленные отличались высокой дисциплиной, прекрасной выучкой, были хорошо вооружены. К тому же бело-чешские эшелоны вытянулись по всей транссибирской магистрали, занимая ключевые позиции, где решалась судьба Гражданской войны за Уралом.

Мятеж начался 25 мая 1918 года — ровно неделю спустя после того, как первый поезд с детьми покинул перрон Финляндского вокзала. Он охватил не только Урал, куда прибыли колонисты, но и всю Среднюю Волгу, а также многие города вдоль сибирского пути, включая Владивосток. Огромная территория России отошла в руки бывшего царского адмирала Колчака.

Итак, Петроградская детская колония попала в самый центр восстания. Но, ни сами дети, ни их воспитатели пока что не понимали сути происходивших вокруг событий.

Вагон дернулся и в который уже раз остановился. Наступила тишина, очень неожиданная после громыхания колес. Стало даже слышно дыхание спящих детей. Не спали только старшие, тихонько переговариваясь. Не могли же они пропустить Челябинск!

Симонов приоткрыл дверь. Стала видна полоска звездного неба. Пахнуло паровозным дымом. Он вышел из вагона и поежился. Весенний предутренний воздух был холодным после тепла чугунной печки, рядом с которой он только что лежал.

— Георгий Иванович, а можно нам?

— Давайте. Только тихо.

Ребята вместе с воспитателем стали всматриваться вперед — в ту сторону, где находился Челябинск. Там мигало множество огоньков, слышались паровозные гудки.

— Входной семафор закрыт, — сказал авторитетно Саша Трофимовский.

— Думаю, это надолго, — со знанием дела заявил Петя Александров.

— И вовсе нет, — решительно возразил Гоша Орлов.

— Поживем — увидим, — рассудительно заметил Леша Карпей, оставив за собой последнее слово.

Из вагона показались головы Коли Иванова и Бориса Печерицы. Не дожидаясь, пока и эти двое включатся в спор, воспитатель твердо сказал:

— Давайте лучше спать…

Утром поезд продолжал стоять, но уже не в чистом поле, а в окружении других эшелонов. Это мешало увидеть вокзал, да и пробраться к нему.

Рядом метались люди. Они брали в кольцо железнодорожников. Просили, умоляли, доказывали и грозились… На каждом лице — отчаяние. И так продолжалось бы долго, не появись на перроне чешский офицер в сопровождении солдат. Он спокойно смотрел на происходящее. А затем, даже не повернув головы, что-то сказал своим подчиненным. Два солдата, козырнув, нырнули под вагон.

На соседних путях раздались выстрелы. Всех как ветром сдуло. Остался один офицер. Такой же невозмутимый.

Он прошелся вдоль вагонов с детьми, заглянул в некоторые. И отдал новое распоряжение. На станции назревали какие-то события. Сотни детей могли стать помехой, не говоря уже об опасности для них самих.

Часом раньше мальчишкам все же удалось тайком прошмыгнуть вдоль составов и кое-что увидеть. Рядом со станцией разоружали какую-то часть. Солдаты медленно шли строем по четыре человека в ряд. Одна пара бросала винтовки налево, другая — направо. По бокам этого шествия стояли другие солдаты. Их штыки были направлены в сторону разоружаемых.

Вагоны покидали станцию при закрытых дверях. Их открыли, когда за окнами промелькнули окраины так и не увиденного Челябинска.

До Миасса оставался один перегон.

…Дорога от Челябинска до Миасса очень живописна. Колея идет среди леса, между озерами Чебаркуль и Кисегач. Медные стволы сосен совсем близко подступали к железнодорожному полотну. Клубы паровозного дыма цеплялись за их вершины. В голубом зеркале озера отражались и деревья, и холмы, и тень поезда.

Пете и его друзьям легко было ориентироваться. Они держали в руках карту, нарисованную специально для них Степаном Тимофеевичем Бардиным.

— Ну вот, ребятки, наконец-то наше сидение в вагонах закончено, — сказала Елизавета Аристидовна, когда поезд прибыл в Миасс. — Собираем вещи…

Детвора высыпала из вагонов, как горох из стручков. Группы смешались. Десять дней дороги показались детям очень долгими. Вздохнули с облегчением и воспитатели. Груз ответственности, давивший на их плечи, стал чуть легче. И теперь они шутили и смеялись не меньше ребят. Это были те короткие и беспечные минуты, когда прежние заботы позади, а новые еще только ожидают.

Колонисты стали озираться. Насколько хорошо место, где они проведут каникулы? Привольно ли и красиво здесь?

То, что они увидели, обрадовало. Невдалеке возвышались покрытые лесом горы. Снег на их вершинах еще не успел растаять. Левее простиралось Ильменское озеро. А еще левее, закругляя панораму, бежала река Миасс. Берега ее утопали в зелени. И было понятно нетерпение мальчишек, готовых тотчас бежать к воде. Пришлось им напомнить, что в двух вагонах находится гора вещей, которую следует разобрать.

Ребята с увлечением взялись за дело.

Наконец вещи были рассортированы и погружены на телеги. Колонна выглядела внушительно. Путь до города оказался неблизким. А дорога — скверная. Пыльная и вся в рытвинах. Вот почему, пройдя половину расстояния, решили сделать привал.

Только расположились у обочины, как мимо, четко держа равнение и печатая шаг, прошла группа василеостровцев, ведомая Вячеславом Вихрой. Пели они песню про соколов, которые «в черный час постоят за край родной!».

— Это когда же они научились так красиво шагать? — удивился Георгий Иванович.

— Вихра проводил занятия на всех станциях, во всякую свободную минуту, — ответила мужу не без укоризны Елизавета Аристидовна.

Тем временем внимание мальчишек привлек крест, стоящий на пригорке и сколоченный из бревен. На дощечке выжжена надпись: «На этом месте 3 мая 1918 года злодеями убит 14-летний Федор Васильевич Кырдаев».

Они стали гадать, кто такой Федор Кырдаев и за что его погубили. Но спросить было не у кого.

Только колонисты отошли от могилы, чтобы присоединиться к своей группе, как из леса показалось несколько вооруженных людей. За плечами винтовки и ружья. А за поясом у каждого тесак. Бело-зеленые ленточки на их фуражках уже были знакомы ребятам. Казаки, значит. Спрашивать их о могиле почему-то не хотелось.

Казаки присели рядом и сняли сапоги. Наконец один из них, видно старший, давно не бритый, удостоил мальчиков вниманием:

— Куда вас гонят?

— Мы не овцы, чтобы нас гнать, — ответил с обидой Петя Александров.

Обычно ребята с охотой рассказывали, кто они, откуда и куда путь держат. Эти же незнакомцы не располагали к беседе, а тем более к доверию. И только Карпей дерзко ответил вопросом на вопрос:

— А вы кто будете? И почему ленточки у вас бело-зеленые?

— Ты что же, другие встречал?

— Встречал. У чехов — бело-красные. А в Екатеринбурге мы видели на фуражках у солдат красные звездочки.

— Ишь, глазастый… Так вот, забудь о красных звездочках. Больше не увидишь. Так откуда вы?

— Издалека, — загадочно ответил Коля Иванов.

— Мы из Питера, — с гордостью сказал Александров.

— Вон откуда! Тогда ясно. Отцы, значит, в большевиках ходят. Приехали наш уральский хлеб жрать! Ничего, скоро узнаете, какой он, наш уральский хлебушек.

Перемотав портянки, лесные незнакомцы встали и растворились среди деревьев. Но ненависть, прозвучавшая в их последних словах, не ушла вместе с ними. Доброго настроения ребят как ни бывало. Еще полчаса назад они смотрели на новые для них места с радостью и надеждой. Здесь они будут жить все лето… Собирать грибы… Путешествовать… Строить шалаши… Теперь же за каждой сосной чудился человек с винтовкой и тесаком.

— Наверно, дезертиры. Не хотят служить. Вот и прячутся по лесам, — предположил Ваня Трофимовский.

— Это те злодеи, что убили Федора Кырдаева, — сказал Борис Печерица.

Отдохнув, дети двинулись дальше, на все лады обсуждая слова человека из леса. Что он имел в виду, когда сказал: «Скоро узнаете, какой он, уральский хлебушек!»

Слова эти звучали как угроза. Но ребята решили не говорить своим воспитателям об услышанном.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

День был ясный. Майская зелень по обочинам дороги радовала глаз. Солнце по-весеннему щедро заливало равнину, по которой двигалась колонна детей. Она растянулась больше чем на версту. Перелески прятали ее начало. Но вот дорога пошла вверх и стала видна голова колонны.

Если бы не телеги впереди, на которых везли вещи и которые задавали скорость движению, то старшие ребята давно бы уже были в городе. Приходилось то и дело напоминать им о малышах.

Ксюша Амелина шла с рюкзачком за плечами. С лица ее не сходила улыбка. Глаза щурились от яркого света, а еще от пыли, взбиваемой сотнями ног. Очарование весны, красивая церквушка, видневшаяся на холме, песня, звучащая впереди, наполняли ее существо радостью и ожиданием чего-то необыкновенного.

Она шла, не видя и не выбирая дороги, в общем потоке, зная, что он выведет куда надо. В ней жила еще покорность пассажира, доверившего себя железной колее.

Чуть впереди шагала сестра Катя и руководительница их группы Анна Александровна Зыкова.

Анна Александровна то и дело озиралась. Их группе не хватило телеги, чтобы положить пожитки, и она была вынуждена оставить на вокзале трех старших девочек. А с ними и чемодан, в котором деньги и документы. Как бы чего не случилось! С другой стороны, она не могла оставить без своего попечения младших детей. Кто-то потеряется, заблудится. Вот Анна Александровна и металась.

— Не волнуйтесь, — снова и снова утешала ее Катя. — Все обойдется.

Зыкова и сама знала, девочек она оставила толковых: Нину Рункевич, Аню Сужан, Женю Лихтенштейн… Что бы она делала все эти дни в дороге, не будь их рядом! И все же. Место чужое, и люди чужие. Кто знает… А в чемодане — все деньги группы, собранные родителями.

Наконец вошли в город. Жители Миасса, стоявшие на тротуарах, с изумлением смотрели на столь необычный отряд. За последние месяцы они привыкли к совсем другим колоннам.

— Беженцы, наверное, — покачала головой одна из женщин.

— Сиротки, — поддержала ее старушка и перекрестила детей.

Колонисты дошли до центра и, миновав его, снова зашагали к окраине. Они остановились перед двумя белыми зданиями. Это были казармы, где им предстояло поселиться.

Заведующая колонией Вера Ивановна Кучинская подняла руку, призывая к тишине:

— Ребята, поздравляю вас с прибытием. Условия здесь не те, к которым вы привыкли дома. Но жить можно. Заботьтесь о меньшеньких. Помогайте воспитателям. Помните, с сегодняшнего дня все мы — одна большая семья. А сейчас за дело. Устраивайтесь основательно.

Девочки пошли в отведенную им комнату и были разочарованы. Грязная и пустая. Только в углу стояло несколько тумбочек, покрытых толстым слоем пыли.

— А на чем спать будем? — спросила Оля Каменская.

— А кушать где?

Оказалось, кровати находятся на чердаке, а деревянные топчаны — в сарае. Предстояло позаботиться и о соломе, чтобы набить матрасики, захваченные из дому. На помощь пришли мальчики, которых возглавил Юра Заводчиков. Он был чуть старше и чуть выше других мальчишек. Сестры Амелины быстро нашли с ним общий язык.

Мальчики принесли и расставили мебель. Девочки убрали пыль и помыли полы. Работа закипела. Вскоре комнату было не узнать.

Катя Амелина достала из чемодана фотографию папы и мамы. Ее примеру последовали и другие. Подумать только, всего десять дней из Петрограда, а кажется, так давно.

— Молодцы, ребята, — похвалила Анна Александровна. — А теперь всем во двор. Там рукомойники.

На обед подали щи и гречневую кашу. Пеший поход и работа утроили и без того немалый аппетит. Дети облизывали ложки.

— Можно добавки? — не слишком уверенно просили они. Кучинская предвидела это. Несколько местных жителей, предупрежденных заранее, напекли вдоволь хлеба, разожгли две полевые кухни.

До вечера времени оставалось довольно много.

— Пойдем гулять, — предложила Ксюша.

— Лучше с мальчишками. Они нас охранять будут.

Девочки принарядились и веселой стайкой в сопровождении Юры Заводчикова и его друзей выпорхнули из казармы.

В то время Миасс представлял собой маленький заштатный городок. Его полусонный провинциальный быт устоялся за многие годы. Даже центральная площадь была пустынной, без каких-либо признаков того, что называют кипением жизни. Ее окружали лишь несколько двухэтажных каменных домов. Остальная застройка была деревянной и одноэтажной.

В последнее время Миасс несколько ожил благодаря появлению военных. И не только русских, но и чехов, поляков и даже французов. За неимением других развлечений офицеры собирались в кондитерской Факерода. Предприимчивый грек угощал своих посетителей различными яствами и напитками, ставшими уже довольно редкими.

Сюда заглянули и колонисты. У них еще оставались деньги, и, сложившись, они заказали по чашечке кофе и пирожному.

Здесь же, в кондитерской, они купили местную газету. Этот маленький листок издавался на грубой и темной оберточной бумаге. Печатались в нем городские новости. Как ни искали подростки хоть несколько строк, хотя бы небольшое упоминание о Петрограде — все напрасно. Наверное, жители Миасса узнавали о том, что делается на белом свете, больше по слухам.

Полакомившись пирожными, ребята пошли на мельницу и плотину, на старинный железоделательный завод. Не прошло и двух часов, как обошли весь город. И сразу стало ясно, что местом прогулок и развлечений станут не улицы, а окрестные леса и горы.

Первое любопытство было удовлетворено, и они вернулись на Златоустовскую улицу, где находилась казарма. Многие дети уже улеглись в постель, не дожидаясь ужина. Так устали.

Анна Александровна все еще находилась в тревоге. Ни телеги с вещами, ни девочек с чемоданом пока не было. Она пошла просить совета у руководительницы колонии. Но в это время заскрипели колеса.

— Анна Александровна, дорогая, — сказала Аня Сужан, — скорей покормите нас, а то помрем с голоду.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
СТРАШНЫЙ ДЕНЬ

Говорят, на новом месте плохо спится. Но сон сморил даже шалунов. Крепко спали и воспитатели. Первый день, когда колония покинула Петроград, и день прибытия в Миасс оказались самыми трудными за все время путешествия.

Наступили те предутренние часы, когда человека можно разбудить разве что выстрелом. Выстрел и раздался. Несколько мальчишек, в том числе и Петя, приникли к окнам. Прибежавший снизу Георгий Иванович запретил зажигать свет и приказал немедленно лечь в постель.

Но разве можно мальчишеское любопытство унять приказом!

При свете луны ребята увидели всадников. При каждом выстреле их кони ржали и становились на дыбы. Видимо, это был передовой разъезд белых.

Назревали новые события.

Но какие? Мальчики пришли к выводу, что под окнами стреляли не случайно. Белые могли подумать, что в казармах находятся военные.

Но к утру все стихло.

Сразу после обеда вновь послышалась стрельба. Сначала отдаленная, а затем все ближе. Несколько шальных пуль попали в стены комнат, где расположились девочки. Началась паника. Воспитатели приказали детям лечь на пол и ползком вывели во внутренний двор, под защиту толстых каменных стен.

С мальчишками было куда труднее. Ворота заперли. Тогда дети перемахнули через забор. Некоторые вылезли в окна. Конечно, среди сорванцов оказались и гатчинцы. Они прокрались вдоль стены. Потом обогнули угол казармы и побежали в сторону леса. Отсюда картина боя была видна как на ладони.

Справа, на склоне холма, залегла цепь чехословацких солдат и стреляла вниз по кустам. Оттуда виднелись вспышки встречных выстрелов.

Ребята были настолько поглощены происходящим, что не замечали ничего вокруг. В ту самую минуту, когда чехословацкая цепь поднялась в атаку, Петя Александров почувствовал ожог на правой лопатке. Он упал, решив, что ранен. Но в следующее мгновение через него перескочила лошадь, а сверху прозвучал грозный окрик:

— Вон по домам!

На мальчишек наскочил казачий разъезд. Возможно, тот самый, что ночью стрелял под окнами. Вот и решил один из всадников для острастки угостить нагайкой. Свинцовая головка, вплетенная в конец казачьей нагайки, надолго оставила рубец на Петиной спине. И в памяти тоже.

Часом позже колонисты увидели страшные результаты сражения. Мимо проезжали подводы с убитыми и ранеными. Кровь капала на пыльную дорогу. Солдат увозили с поля боя без повязок, без всякой медицинской помощи.

Выстрелы звучали все реже, теперь — уже где-то в лесу.

Поле боя опустело, и гатчинцы, осмелев, решили повторить вылазку. То, что они увидели, было ужасным. В нескольких метрах от них лежала лошадь, впряженная в санитарную двуколку. Брюхо ее было распорото взрывом гранаты. От вывалившихся кишок шел пар.

Рядом с лошадью уткнулся головой в землю санитар. На самой повозке, опрокинувшись навзничь, лежала с распростертыми руками сестра милосердия. Белая повязка и косынка с красным крестом без единого пятнышка. Зато пониже креста на лбу виднелась рана с запекшейся кровью.

Страшная эта повозка, трупы лошади, мужчины и женщины заставили детей оцепенеть, застыть на месте. Никогда их уже не покидало жуткое это видение.

Петя, схватившись за голову, кинулся в обратную сторону, но его догнал окрик Виктора Петкеля:

— Петро! Куда же ты?

И он, преодолев страх и ужас, вернулся.

Второпях, сам не зная зачем, он стал собирать вслед за друзьями патроны и гильзы. Подобрал и штык. Карман оказался дырявым, и он переложил патроны за пазуху.

— Казаки! — закричал Карпей.

Мальчики бросились врассыпную. Пете не хотелось получить нового «угощения» от казаков, и бежал он так быстро, что рубашка выскочила из штанов, и трофеи высыпались. Вернувшись в казарму, он с завистью смотрел на ребят, которым все же удалось кое-что донести.

Но радость и зависть были недолгими. Старшие колонисты все отобрали, пообещав в следующий раз задать порку.

Как стало потом известно, со стороны Красной Армии в бою участвовало чуть больше ста бойцов, кое-как вооруженных. Неравенство сил решило исход сражения в пользу белых, поддержанных казаками и чехословацкими мятежниками.

Начались казни и расправы.

…На обочине дороги, ведущей на Златоуст, стояла толпа горожан, согнанных казаками. Все замерли в предчувствии чего-то страшного.

— Зачем вы нас сюда привели? — кричали женщины.

— Зачем время зря отнимать? — вторили им мужчины.

— А вот погодите. Скоро увидите.

Показалось пыльное облако, а с ним — группа красноармейцев в окружении конвоиров. Пленные шли босиком, в изорванной одежде. На лицах кровоподтеки. Они остановились, понурив голову, и, кажется, были безучастны к своей судьбе. И только веснушчатый парнишка, увидев женщин, поднял голову. Возможно, кто-нибудь из них ему напомнил мать. Он нашел даже силы улыбнуться, надеясь на помощь или хотя бы сочувствие.

— Парнишку пощадите! Ведь он в сыновья вам годится, — закричали из толпы.

— Как бы не так! Он-то не щадил наших. Посмотрели бы, скольких из пулемета покосил.

Пленников отвели в сторону, и они потеряли последнюю надежду на помилование. Один из них, сжав пальцы в кулак, крикнул:

— Солдаты! Остановитесь! Вас заставляют убивать своих братьев…

Стоявший рядом есаул подскочил к нему, ударил шашкой по голове. Пленный упал, обливаясь кровью.

— Изверги! Душегубы! Кровопийцы! — кричали женщины.

Чувствуя, что еще минута — и толпу не сдержать, есаул махнул рукой. Раздался залп. Затем другой. Казаки вскочили на лошадей и ускакали.

Несколько колонистов стояли в толпе и видели все происшедшее. Один из них, Роберт Виллерт, не выдержал и упал в обморок. Мальчики побежали за водой, чтобы привести своего товарища в чувство.

Далеко увезли детей от родительского дома. Везли на восток, навстречу солнцу. Но черный день все еще продолжался.

Детская любознательность направлена решительно на все. На дурное и страшное в том числе. Зачем только послушался Петя Александров товарищей, когда они крикнули в окно:

— Петька, пойдем смотреть! Человека повезли вешать.

На этот раз ворота были открыты. Никто их не задержал.

Они побежали по лесной дороге, а затем спрятались за кустами акации. Отсюда было удобно наблюдать за происходящим, будучи самому незамеченным.

На широкой поляне возле дерева стояла группа людей. Среди них выделялись двое — офицер и человек в кожаной тужурке со связанными за спиной руками.

Эти двое о чем-то говорили. Но большое расстояние не позволяло мальчикам расслышать слова.

Между тем один из казаков, поддерживаемый товарищами, полез на дерево. Снизу ему бросили веревку с петлей на конце. Он ловко привязал ее к толстой ветке.

Хотя мальчики и знали, на что бежали смотреть, но в дальнейшее никак не могли поверить.

А люди там, под деревом, действовали быстро и неотвратимо, буднично и привычно. Они подвели к дереву двух лошадей и поставили рядом. А на спины их положили широкую доску.

Приговоренный к смерти молча наблюдал за приготовлениями, словно все это не имело к нему никакого отношения. Он не сопротивлялся, когда его сообща приподняли и поставили на доску. Стоял спокойно, будто ему предстоит всего лишь произнести речь.

Человек в кожанке и в самом деле начал говорить, кажется, не замечая, что казак, оседлавший ветку, надевает на его шею петлю.

Офицер расправил плеть и ударил одну из лошадей. Лошади рванули — и тело казненного закачалось на веревке.

Не разбирая дороги, через кусты и канавы дети побежали из страшного леса.

А ночью колонисты были разбужены набатом. Зарево большого пожара освещало стены комнаты. Занавесок на окнах не было, и отсветы мешали спать.

Наутро после завтрака Петя и Леночка пошли смотреть на пылавший посреди города завод. Он был подожжен кем-то очень умело, одновременно со всех сторон. В Гатчине им не раз приходилось видеть пожары. Деревянные дома горели довольно часто. Но набатный призыв собирал всегда много народу. Бежали кто с чем. Каждый включался в работу. Стихия объединяла. Здесь же, кроме зевак и детей, никого не было. Только и делали, что гадали о причинах пожара. А браться за тушение словно боялись. И пламя свободно делало свое дело.

Казалось, большой этот завод горит с согласия всех жителей города.

Белые заняли Миасс…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ДОБРОТА ИЛИ СТРОГОСТЬ?

Драматические события, пережитые детьми, не прошли для них бесследно. Родительский кров не мог уберечь от трудностей жизни, но старался оградить от жестокости. А здесь увидели смерть. Всего в двух шагах от стен казармы, где жили.

Ночью дети метались на своих соломенных матрасах. Плакали и кричали во сне. Некоторые решили тайком бежать в Петроград.

Кучинская пригласила в свой кабинет воспитателей. Они условились встретиться после того, как дети улягутся спать.

До встречи оставалось четверть часа, и Вера Ивановна вышла на улицу. Окна в казармах гасли одно за другим, и ночь становилась глуше и чернее. Ей подумалось, что все они, и взрослые и дети, окунулись в такую же черноту. Где выход?

Ее уже ждали. Заведующая колонией села за стол, подвинула к себе ближе лампу, и все увидели, как она изменилась за последние два дня. Лицо бледное, а глаза воспаленные.

— Друзья, — сказала она, чуть помолчав. — Я собрала вас на совет. Как быть? Что делать дальше? Как нам, учителям, объяснить детям то, что они видят, все то, что происходит рядом? Мне ясно одно: мы обязаны спасти детей и их души. Они не должны видеть в наших глазах, слышать в наших словах растерянности и паники. Второй день я пытаюсь связаться с Петроградом. Но бесполезно. Мы отрезаны. Мы оказались на линии фронта. Помощь колонии — в нас самих. Я прошу помнить: сегодня каждый из нас не только воспитатель, но и родитель. Для этих мальчиков и девочек — мы папы и мамы. Больше ласки, внимания, терпения, любви… Будьте с ними добры!

Последние слова Кучинская почти выкрикнула. В глазах появились слезы.

Руководительница группы василеостровских девочек Христина Федоровна Вознесенская, женщина суровая и властная, возразила:

— Доброта добротой, а строгость строгостью. Я бы на вашем месте, Вера Ивановна, сказала по-другому — больше дисциплины, требовательности и, еще раз повторяю, строгости. В моей группе это станет непреложным правилом.

— Как же так, — не стерпела Елизавета Аристидовна, — девочки плачут, тоскуют, а вы кричать? Так проще, чем стать им родной…

Затем слово взял ее муж Георгий Иванович Симонов. Говорил он, скрестив по своей привычке руки на груди.

— Я думаю, — сказал он, — нам не стоит, по крайней мере, беспокоиться об одном. Беспокоиться, что младшие дети, а подростки тем более, не поймут сути происходящего. Ведь это дети Петрограда. Поверьте, когда им исполнится столько же, как нам, они будут рассказывать детям и внукам обо всем увиденном, чему были свидетелями. И о нас будут рассказывать.

— Могу я сделать предложение? — спросил Вихра.

— Разумеется, Вячеслав Вячеславович. Прошу вас.

— Для чего мы привезли сюда ребят? — спросил Вихра Кучинскую, а потом обернулся и ко всем другим. — Зачем десять дней везли в поезде? Накормить. Это главное. Но здесь, на Урале, не только хлеб. Еще есть горы, скалы, озера и леса. Они детям ой как нужны! Не меньше, чем хлеб. Красота очень нужна. И доброта.

Вихра выразительно посмотрел на Христину Федоровну, и она под его взглядом опустила голову.

— Я берусь провести несколько пеших походов, — предложил учитель биологии Френкель.

— Давайте объединим наши усилия, Илья Соломонович. — Френкель и Вихра подали друг другу руки.

Когда преподаватели разошлись, Кучинская снова вышла на крыльцо. Ночь уже не казалась такой темной и чужой.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ОЗЕРО КИСЕГАЧ

Вихра вернулся в свою комнату. Лег, не раздеваясь. Старая солдатская привычка. Долго не мог уснуть, думая о детях. Не только о тех, что за стеной. В последнее время он все чаще возвращался мыслью к дому, к двум сыновьям, оставленным в Праге. От жены давно нет писем. У него же самого нет постоянного адреса. Жизнь швыряет и крутит подобно вихрю. Видно, не случайно у него такая фамилия.

В России происходит необыкновенное. Многие земляки, однополчане уже сделали выбор, примкнув к той или иной стороне. Он же не хочет брать в руки оружие. «Я пацифист, — говорил он себе не однажды. — Я верю в Бога, и я должен помочь этой стране. Но не стреляя. Выстрелов и без меня довольно». Вот почему он с детьми. Заботясь о детях, он помогает России.

Утром после завтрака Вихра сказал старшим ребятам:

— Сегодня футбол отменяется. Есть разговор…

Он помолчал, покачиваясь на носках крепких солдатских ботинок, и спросил:

— Слышал кто-нибудь из вас о скаутах?

— Конечно слышали, — ответил Коля Егоров. — У меня даже правила есть, по которым они живут…

— Очень хорошо. Ну, а состоял кто в скаутском отряде?

— Мне приходилось, — отозвался Юра Заводчиков.

— Может, расскажешь, чем занимались?

Юра вспомнил, как прошлым летом они выезжали на Украину. Жили на берегу Днепра, в палатках. Помогали крестьянам в полевых работах. Тяжело приходилось. Работали под палящим солнцем. Жесткая, почти военная дисциплина. И полное самообслуживание. Юра был поваром.

— Ты что же, готовить умеешь? — спросил Сережа Михайлов.

— Немного научился.

— Посмотрим, как научился, — сказал Вихра. — А понравилось скаутом быть?

— Интересно, конечно. Игры всякие. А не понравилось чинопочитание. Противно это.

— И мне противно, — согласился Вихра. — Вот я офицер, а не люблю, когда таращат на тебя глаза и стоят навытяжку. Когда в рот заглядывают. Хотя дисциплина — дело нужное. Но без страха и унижения.

— А почему, Вячеслав Вячеславович, вы спросили о скаутах? Наверно, отряд создать хотите? — спросил Володя Лебедев.

— Думаю, в скаутских правилах многое вам не подойдет. Можно сказать, устарело. Первый закон русского скаута велит исполнять свой долг перед государем. Но вы проезжали Екатеринбург и видели дом, где Николай Романов сидит в заключении. Царь уже не правит Россией. Я подданный другого государства и не хочу вмешиваться в политику. Как относиться к царю — ваше внутреннее дело. Кроме того, скаутизм в своих правилах говорит, что нельзя втягивать подростков в политику.

Вихра помолчал, будто задумавшись над собственными словами, покачал головой:

— Может, оно и верно. Но сама жизнь, не спрашивая правил, втянула вас в свой водоворот. И будет еще долго нести и крутить. А каждый пловец, чтобы достичь берега, должен выбрать верное направление. И быть сильным. Обязательно.

— Выходит, в скаутизме мало хорошего?

— Напротив, много полезного. Вот ты, Егоров, принесешь правила, мы их почитаем. А вспомнил я о скаутах потому, что они себя называют разведчиками. Для этого и собрал вас.

— А что нам разведывать?

— Не для того колония прибыла на Урал, чтобы отсиживаться в комнатах. Впереди у нас прогулки и походы. Вот вам, как самым старшим, и надо разведать окрестности Миасса. Потом остальные пойдут за нами. Утром будьте готовы.

Целую неделю они поднимались раньше всех, а возвращались поздно вечером. Их встречали завистливые взгляды младших мальчиков.

Первая вылазка была к Ильменским горам. На их склонах виднелись старые, давно заброшенные выработки, вход в которые зарос травой и кустарником. Но, копаясь в них, подростки находили, к своему восторгу, кристаллы прозрачных и дымчатых топазов, фиолетовые аметисты, кроваво-красные гранаты. Собирали они в свои сумки и другие камни-самоцветы.

Затем они пошли вниз по реке и попали к озеру Тургояк. Оно лежало в котловине, посреди гор. Вода в нем была прозрачная, так что можно увидеть песчаное дно, усеянное мелкими камешками и водорослями. Среди них мелькали стайки рыб. Отплыв от берега и склонившись с борта лодки, было интересно и жутко разглядывать это подводное царство.

Вдали, на фоне синеющей дымки противоположного берега, виднелся одинокий, холмистый и поросший густым хвойным лесом остров Веры.

Изредка в далеких горах мелькал дымок — шел поезд на Златоуст, медленно огибая лесистые склоны.

А люди встречались редко. Но сегодня в лесу они увидели большое каменное здание. Это была Поликарповская паровая мельница. Ее окружало множество телег, на которых крестьяне привезли зерно. Другие готовились в обратный путь, увозя мешки с мукой.

Мирные эти картины никак не напоминали увиденного и пережитого недавно детьми.

Когда они набродились вдоволь, Вихра сказал:

— Мы были разведчиками. Теперь станем проводниками.

Для первого похода выбрали озеро Кисегач. Уж очень его хвалили местные жители.

В поход отправились рано утром. Через полчаса они вошли в лес.

Сначала подростки вели себя скованно, словно боясь потревожить лесную тишину. Но радость и беззаботность так переполняли их сердца, что невольно вырвались наружу. Лесную дорогу огласили смех и песни.

Воздух был напоен смолистым запахом. Впереди шел Вихра. Шел легко и бодро, задавая ритм. Илья Френкель держался середины колонны и вносил явный разлад в движение. Нередко случалось, он оказывался на почтительном расстоянии от остальных.

Будучи преподавателем географии и биологии, Илья Соломонович не мог пройти мимо цветка или дерева, чтобы не рассказать о них детям. Особенно обращал внимание на лекарственные растения. Останавливался он и услышав голос какой-нибудь птицы. И здесь же объяснял, чем полезна эта птица лесу и человеку.

Самым внимательным его слушателем и учеником был Николай Иванов, который решил привезти в Петроград гербарий — коллекцию всех растений, какие ему встретятся во время путешествия.

Такие задержки не входили в расчеты Вихры. Но как истинный солдат, он, испытывая досаду, не показывал ее.

Наконец оба воспитателя пришли к следующему соглашению — растениями заниматься, но делать это во время привалов…

Хотя июнь только начинался, погода стояла жаркая. Ребят спасали от зноя густые заросли и прохлада, идущая от земли. Однако высокие деревья мешали увидеть окружающую местность и узнать, как много еще осталось до цели путешествия.

Но вот деревья расступились, и солнце обдало их жаром и светом. Дети словно вышли из полутемной комнаты в большой и ярко освещенный зал. Они увидели большую вырубку, окруженную частоколом, за которым паслись коровы и овцы.

Множество холмов возвышалось впереди. За ними и было озеро Кисегач. Колонисты прибавили шагу, и вскоре между стволами блеснула полоска воды.

Озеро было небольшим, округлой формы и лежало в зеленых своих берегах как драгоценный камень. Правее виднелась рыбачья деревушка с серыми избами, лодками на берегу и растянутыми для просушки сетями. Только два-три дома под железными крышами выглядели побогаче. От одного из них тянулись в озеро мостки с резными перилами. Обратили колонисты внимание и на оседланных лошадей, стоявших на привязи у ворот. С некоторого времени лошади под седлом стали вызывать у них чувство тревоги.

Легкий ветерок доносил со стороны деревни запах рыбы. Никто не выглянул из домов, не заметил или не обратил внимания на появление столь многочисленной компании.

Путешественники разбили свой лагерь на большой поляне. Рядом стояла недостроенная дача. Она была похожа на музыкальную раковину, обращенную открытой стороной к озеру.

— Боже! Какая красота! — воскликнула Нина Рункевич, раскинув в стороны руки и словно обнимая озеро.

Решили вначале искупаться, смыть с себя пыль. И только потом принялись за приготовление пищи.

Освежившись, мальчишки начали собирать валежник. Девочки стали думать, что приготовить на обед. Решили: на первое — похлебку, на второе — печеную картошку. Хлеб принесли с собой. Кто-то побежал в деревню: вдруг удастся раздобыть и рыбу.

Вскоре запылал костер. Один из мальчиков срубил молодое деревце. Илья Соломонович увидел, как его бросают в костер, и рассвирепел.

— Какой осел погубил эту осинку? — спросил он, надев очки и окинув всех строгим взглядом.

«Осел» встал, понуря голову. Щеки его, и без того красные от костра, еще больше побагровели. Увидев смущение воспитанника, Френкель сразу смягчился. Он сказал, что Костя так поступил, потому что родился в городе. Что, конечно же, деревенскому мальчишке такое бы в голову не пришло. Что из тонкой осинки, которая сейчас в костре, могло бы вырасти большое дерево. Уже не говоря о том, что и как топливо она никуда не годится.

Девочки согласно кивали, с укоризной глядя на зардевшегося Костю. Но досталось от учителя и им.

— Разве можно рвать цветы целыми охапками? Губить такую красоту? Во всем хороша мера. Природа способна дать бесконечно много. Но тот, кто бережлив и разумен, берет только самое необходимое…

Дети привыкли ко всяким выволочкам. Но только не за такие проступки. А потому слушали своего наставника с некоторым удивлением. Сейчас люди гибнут. Что по сравнению с этим дерево?! Их здесь тысячи…

Пока говорил Френкель, Вихра молчал. И непонятно было, что он думает об услышанном. Но вот и он взял слово:

— Очень верно сейчас сказал Илья Соломонович. Помню, нас обстреливала артиллерия. Часто снаряды ранили и убивали не солдат, а деревья. Они нас прикрывали собой и падали сраженные. А бывало, снаряд летел в пшеничное поле. И оно выгорало до последнего колоска. Русское поле и русский лес… А рядом со мной в окопе сидели чехи, немцы, австрийцы… И все равно их сердце страдало. Ведь многие из них были крестьянами.

— Вы хорошо сказали! — не удержался Илья Соломонович. — Деревья, птицы, озеро, цветы и даже букашки — все они наши друзья. Каждому надо протянуть руку. Топор, занесенный над деревом, — тоже преступление. К тому же дерево, в отличие от человека, бессловесно. Или мы его не слышим… Оно не может отвести топор. Не может себя защитить…

Пока шел разговор, закипела пшенная похлебка.

Это удивительно — вместе ужинать у костра. Обжигать губы пахнущей дымком пищей. Разламывать горячую картофелину и посыпать ее щепоткой соли. Все в тысячу раз вкуснее, чем дома.

Костер еще больше сблизил ребят. Сполохи освещали их лица, столь разные и вместе с тем такие схожие. Френкель радовался: дети счастливы. Но он не мог не понимать, что их счастливый мир очерчен в эту минуту светлым кругом огня. А за пределами костра — чернота и безвестность.

Но мрачные мысли владели Ильей Соломоновичем недолго. Незаметно для себя он включился в ребячий говор и смех.

Одна из девочек запела «Вечерний звон». И сразу же остальные голоса замолкли. А этот, чистый и звонкий, улетал высоко вместе с искрами. Песня ширилась, ее поддержали другие.

Услышали песню в деревне. И все ее жители, от мала до велика, повалили к костру.

Потом все уснули, и наступила тишина. Только и слышались — легкий плеск волны да слитный шум листьев. Иногда раздавался далекий крик ночной птицы.

Сестры Амелины вместе с другими детьми решили устроиться на ночлег у костра. Прямо на теплой земле, так приятно пахнущей дымом.

Под утро стало прохладно. Девочки съежились, еще теснее прижимаясь к земле. Внезапно они почувствовали, что над ними кто-то склонился. Ксюша приоткрыла глаза и увидела двух рыбаков. Она узнала в них тех, что вечером сидели рядом у костра и слушали песню.

Рыбаки, заметив двух девочек, спавших в тонких ситцевых платьишках, сняли плащи и укрыли их.

Брезентовые плащи были жесткие и пахли рыбой. Но под этим укрытием спалось так сладко…

Сестрам снился родной дом. Снилось, что это мать заботливо поправляет одеяло…

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ДЕТСТВО

В тот мой первый приезд в Ленинград я встретился не только с Александровым, Запольским и Амелиной, но и с другими колонистами. Пожилые и очень пожилые люди, с разными профессиями и судьбами, они преображались, как только речь заходила об их детстве. Говорили и говорили, да так быстро, что я едва успевал записывать. Или замолкали. И я не решался нарушить это молчание, чтобы напомнить о себе.

Они уходили в прошлое и возвращались оттуда с новыми подробностями, забытыми или полузабытыми, а потому заставлявшими их глаза сиять или, напротив, увлажняться.

Из ящиков и папок извлекались дневники и письма, пожелтевшие газеты и фотографии, которых оказалось неожиданно много.

К этим людям приходилось стучаться по два и три раза, так как это был рассказ с продолжением.

Когда я переступал порог дома, где жил Виталий Васильевич Запольский, и слышал: «Здр-р-р-ра-а-вствуйте!», то знал, что это голос не хозяина, а попугая Кузи, всеобщего любимца. Знал и то, что, пока не выслушаю обо всех очередных проказах и причудах Кузи, разговор на другие темы не состоится.

— Мы долго искали попугая. И вот жене дают адрес. Кузя сразу приметил блеснувший золотой зуб и очень заинтересовался им. Он перелетел с клетки на плечо жены. Сначала потрогал зуб, потом осторожно сжал клювом нос. Словом, они понравились друг другу. Любовь с первого взгляда. А вот с его хозяевами мы не сговорились о цене. Они запросили сто рублей. У нас же на руках — только семьдесят. Сами понимаете, пенсия. И вдруг звонок жене. «Только вы ушли, — говорят, — как он захохотал вашим голосом. И уже два дня хохочет. Мы принимаем ваши условия. Приходите за Кузей».

Запольский открывает клетку.

— Вы слышите, как гремит засов? Словно тюремный. Но мы уже купили новую клетку. Скоро будет новоселье.

— А Кузя не мешает вашим занятиям музыкой?

— Наоборот, это я ему мешаю. Когда вечером сажусь за фортепиано, он кричит: «Витя, спать пор-р-ра!» Но если все же продолжаю играть, то и Кузя нарушает предписанный ему режим и начинает плясать.

Запольский раскалывает грецкий орех.

— Орехи очень полезны. В них витамины и все микроэлементы. Вот почему наш Кузя такой холеный. Меня он меньше любит. А жену — как собака хозяина. Мы еще спим и вдруг слышим: «Здр-р-равствуй, моя радость! Здр-р-равствуй, моя прелесть! Здр-р-равствуй, лапочка!» Какой женщине это не понравится? Но попугай для нас не только забава. Врачи говорят, что отрицательные эмоции непременно должны сменяться положительными. Иначе — инфаркт. Так вот, Кузя — наше средство от инфаркта.

— Виталий Васильевич, колонисты мне говорили, что вы до сих пор ездите на мотоцикле. Неужто верно? Ведь вам за восемьдесят.

— Мотоцикл — давнее мое увлечение. Расстаться с ним — значит, признать, что стал дряхлым старцем' Вообще я человек увлекающийся. Помните, я рассказывал вам о микроскопе? Он был первым моим серьезным увлечением. Но, к счастью, я был терпеливым и настойчивым. Согласитесь, собрать мальчишке двадцать рублей, когда вокруг столько соблазнов, — дело нелегкое. А собирал я буквально по копеечке. Каждый день чистил папин жилет. И он мне давал копейку. Сегодняшний педагог укоризненно покачал бы головой. Но отец был прав. Кроме денег, я приобретал навыки трудолюбия и аккуратности. Конечно, те копейки были только частью собранных рублей. Но самой дорогой.

— Вы мечтали стать биологом, но не стали им…

— Не стал. Как и не стал шарманщиком. А ведь как мне хотелось крутить ручку шарманки и слушать музыку!.. Потом я решил, что буду извозчиком. Уж очень любил кататься… Часто меня посылали в магазин. Там вкусно пахло черносливом. На полках стояли красивые коробочки с инжиром. И я очень завидовал тем, кто стоит по другую сторону прилавка. Иногда поводом для детской мечты может стать самая неожиданная причина. Когда мне сверлили зубы, я подумал — хорошо быть зубным врачом. Лучше я буду сверлить, чем мне.

— А стали композитором…

— Дед смотрел далеко вперед, когда подарил мне фортепиано. Первую музыку я сочинил двенадцати лет.

— Это была песня?

— Не совсем. Скорее реквием.

— Кто-то умер?

— К счастью, нет. Я рос без всяких отклонений. Не был угрюмым и мрачным. А напротив, живым и шаловливым мальчиком. Учитель называл меня стрекозой. Но вместе с тем я был очень впечатлительным.

Запольский положил перед попугаем еще несколько кусочков ореха и продолжал:

— Шла мировая война. Нам жилось все труднее. Помню, отец для приработка стал расклеивать афиши. Семья наша была среднего достатка. Родители держали прислугу. Как говорили тогда — «прислуга за все». То есть в одном лице — и няня, и кухарка, и горничная. Ее мы знали с раннего детства и любили как родную. Она вросла в нашу семью. И стала совсем своей. Но вот наступили тяжелые времена, пришел голод, и надо было отказаться от прислуги. Помню, какой это был для папы и мамы мучительный вопрос. Добрые, интеллигентные люди, они никак не решались сказать, что более содержать ее не в силах. Но другого выхода не было. И вот мама сказала: «Теперь я сама буду стряпать и убираться».

Куда ушла наша нянечка, как сложилась ее судьба, мы так и не узнали. А потом родители решили сдать комнату, где она жила. В ней поселилась слушательница Бестужевских курсов, которые находились невдалеке от нашего дома. Это была совсем молодая девушка, белокурая и голубоглазая. Мне и младшей моей сестре Ирине она сразу полюбилась. При всякой возможности мы заходили к ней. По субботам и воскресеньям у нашей жилички собирались студенты. Тихонько пели революционные песни, читали прокламации. Наверно, и сочиняли их сами. Хорошо помню одну фразу такой прокламации: «Нет! Взойдет над нашей родиной солнце свободы!»

И я представлял себе, как это солнце поднимается все выше и выше. А на следующий день я взял скакалку, сделал петлю и сказал сестре: «Я буду городовым, а ты революционеркой. Я тебе надену петлю на шею, а ты кричи: нет! Взойдет солнце свободы!» Вот такие у нас были игры. И я помню свои тогдашние мысли — вот вырасту, буду бороться с самодержавием и сидеть в тюрьмах.

Запольский на минуту задумался.

— Это было время виселиц и расстрелов. В двадцати километрах от Петрограда было такое место — Лисий Нос. Там произошло событие, наделавшее много шума. Были казнены семь революционеров. Вы, наверное, помните, у Леонида Андреева есть «Рассказ о семи повешенных». Об этом же написал стихи и поэт Дмитрий Цензор. Я выпросил их у курсистки. Моя сестра становилась на стул и читала эти стихи с пафосом. Я же садился за фортепиано. Так появилось мое первое сочинение — «Реквием».

— Виталий Васильевич, вы помните революцию?

— Очень хорошо помню то время. Когда произошла Февральская революция, мы надели красные банты, ходили по улице, читали расклеенные на стенах газеты.

Наш учитель латинского языка, человек умный и нами любимый, сказал, что хотел бы иметь от своих учеников, как он выразился, «человеческий документ». Все мы, сорок его воспитанников, должны ответить на единственный вопрос: какую форму правления мы бы хотели видеть в России — конституционную монархию, как в Англии, или республику, как в Соединенных Штатах Америки? Наши голоса разделились. Я был среди тех, кто избрал американскую форму правления.

Потом были Керенский, Корнилов, разгон Учредительного собрания. О Владимире Ленине я тогда еще ничего не знал. Но и сейчас перед глазами объявление, напечатанное на коричневой оберточной бумаге. В нем говорилось о приезде вождя пролетариата. Его встречали на Финляндском вокзале.

Мог ли я тогда думать, что год спустя приду на этот же вокзал, чтобы отправиться в дальний и долгий путь.

ГЛАВА ВТОРАЯ
САНАТОРИЙ КУРЬИ

Читатель, наверное, помнит, что первая партия колонистов покинула Петроград 18 мая 1918 года. Четыреста детей в возрасте от пяти до пятнадцати лет благополучно прибыли в Миасс.

Виталия Запольского записали во второй эшелон, который отправлялся неделей позже — 25 мая.

И вновь проводы колонистов были долгими. Никто не знал точного времени отправления поезда. И только поздно вечером вконец утомленные родители простились с детьми. А паровоз все еще не подавали.

Так и легли спать ребята. А проснувшись, очень удивились — поезд все еще находился в Петрограде и шел по железнодорожному мосту через Неву. Кто-то даже рассмотрел свой дом, стоящий на берегу реки.

С Финляндского они переехали на Николаевский вокзал. Только и всего! Родители думали, что они укатили далеко, а их дети были рядом.

Наконец замелькали дачные поселки. Путешествие началось.

Для второй детской колонии было отведено место не в Миассе, а в городе Петропавловске, что в Западной Сибири.

Сначала поезд шел резво. Но вскоре его остановили на станции Кушелёвка. Здесь простояли целые сутки. Скорость продвижения все больше замедлялась. Однако зависело это не от состояния железнодорожного пути. Главным препятствием стали политические и военные события.

Первая детская колония десять дней тому назад была свидетелем восстания чехословацкого корпуса. Теперь белочехи уже заняли Челябинск, сместив там Советы.

Только на пятый день дети очутились в Вологде. На несколько суток эшелон задержался в Котельничах. Два дня простояли в Вятке. А до Екатеринбурга доехали лишь 11 июня, то есть спустя две недели.

Город понравился. Он сиял чистотой улиц. И по-прежнему в том же небольшом каменном доме находился в заточении российский император и его семья.

Ребята увидели этот дом издалека. Никому не разрешали подходить к нему ближе, чем на пятьдесят шагов.

Дорога не ожидалась продолжительной. Вот почему запасы продовольствия подошли к концу. Питание стало скудным. На завтрак давали немного сахарину с кипятком и кусок лепешки из жмыхов. Она была такой твердой, что ее приходилось долго размачивать.

Возглавил вторую детскую колонию преподаватель истории Петр Васильевич Дежорж. Ему не оставалось ничего другого, как обратиться за помощью к филантропам Екатеринбурга. Те не только помогли продуктами, но и устроили «пир на весь мир», угостив мальчиков и девочек даже белым пирогом.

Только к середине июня поезд дополз до Тюмени. Железнодорожное полотно впереди было разобрано. Пока воспитатели гадали, как быть, дети знакомились с очередным городом. Больше всего их привлек сад, где по вечерам играл духовой оркестр.

Из рассказа Марии Сорокиной:

— В Тюмени наш поезд простоял семь дней. Нам очень надоела жизнь в вагонах и захотелось погулять в городском саду. Находился он совсем недалеко от вокзала. Но воспитательница нашей группы Вера Ивановна Тотубалина не разрешила прогулку. Тогда мы, пять девочек, потихоньку удрали.

Весь сад утопал в сирени. Мы нарвали по букетику, хотя и не разрешалось. Стали гулять, разговаривать, весело смеяться. Потом вышли на главную аллею, где играл оркестр, и вдруг увидели Веру Ивановну. А она как закричит на весь сад: «Без сахару!» А это было большим наказанием для нас. Ведь мы получали только по полкусочка сахару в день.

Мы пустились бежать обратно с веселым хохотом, а Вера Ивановна за нами, не успевая и браня нас вдогонку. Мы перебегали под вагонами стоящих поездов, а воспитательница наша — следом. И это нам было очень смешно. А когда мы сели в вагон, то забрались на свои полки. И сидели тихо и смирно, как неповинные. А Вера Ивановна нас больше не ругала. И сахару по полкусочка мы все равно выпросили.

…Итак, путь на Петропавловск закрыт — с востока наступала армия Колчака.

Дежорж стал искать новое место для четырехсот юных петроградцев. И нашел довольно быстро. На восточном отроге уральского хребта в живописном месте расположился санаторий Курьи, больше известный под названием «Курьинские минеральные воды». Это было любимое место отдыха жителей Екатеринбурга. Но сейчас, в связи с военными действиями, санаторий пустовал. Верно говорят — нет худа без добра.

Если первая детская колония разместилась в казармах, да к тому же в черте города, то второй жилось куда вольготнее.

Санаторий Курьи находился в сосновом лесу, на крутом берегу реки Пышмы. В лесу прятались, как грибы от чужого глаза, два десятка деревянных домиков. В них и поселили ребят.

Золотистая кора деревьев, сомкнувшиеся в небе кроны, бесчисленные тропинки, устланные опавшей хвоей, напоенный запахом смолы воздух и, наконец, простор реки были им наградой за долгий путь. После грохота колес и мелькания за вагонными окнами, что поначалу было ново и интересно, а потом утомило, они теперь наслаждались тишиной.

Дети быстро изучили ближние и дальние окрестности. Перебежав через мостик, а затем спустившись по крутой лестнице, они оказывались перед избушкой, где бил родник — источник минеральной железистой воды.

Ниже по реке была плотина, а на ней — мельница. А выше находились писчебумажная фабрика и деревня. С присущей им непосредственностью колонисты уже на второй день знакомились с ее жителями.

Санаторий был окружен забором. Видно, с целью, чтобы сюда не забегали свиньи, которых вокруг бродило множество. Но хрюшки, каким-то образом узнав, что в лесу поселились люди, сумели найти дыру в заборе и пришли посмотреть — нельзя ли чем поживиться?

Пауль, пленный австриец, который работал на кухне, был не против и сам поживиться. Он доказывал, что свиньи бесхозные, ничьи, и никто не заметит, если одна из них окажется в котле. Но Дежорж строго-настрого запретил даже думать об этом.

— Нам здесь жить три месяца. И ссориться с крестьянами ни к чему. Лучше попросить. Вдруг расщедрятся…

Посовещавшись, воспитатели решили дать ребятам относительную свободу, не досаждая надзором. И все же, чтобы ответственности было больше, прикрепили к младшим девочкам и мальчикам старших. Они вместе бродили в лесу, вместе купались.

Были в колонии и целые семьи, или, как говорили сами ребята, «семейки». Зоя Яковлева хвасталась, что самая большая «семейка» у нее — семь братьев и сестер. Она не была среди них старшей. Ей исполнилось только двенадцать. Но почему-то все ее слушались.

Самым большим зданием санатория был двухэтажный дом. На верхнем этаже жили воспитатели, а на первом находился курзал. От этого дома вела к реке липовая аллея — любимое место прогулок, встреч и свиданий.

Зоя Яковлева, которую все знали задирой и непоседой, останавливалась как вкопанная, краснела и замирала, когда по аллее спускался Леня Якобсон. Он получил прозвище Красавчик, на что очень сердился.

Через семьдесят лет Зоя Васильевна, ставшая бухгалтером, призналась мне, что Ленечка был ее первой любовью. Она и сегодня, спустя десятилетия, когда столько событий прошумело, столько лиц промелькнуло, помнит отчетливо и ярко, во что он был одет, спускаясь по той аллее старых лип. Были на нем синие брючки, коричневая курточка и такого же цвета панамка. И был он чистеньким и аккуратным, будто рядом находилась мама, а не чужой лес.

— Мы ведь были детьми, всего лишь детьми, а я видела и уже знала, что он гений и что ждет его необыкновенное будущее. Леонид Якобсон стал великим хореографом, балетмейстером мирового масштаба. Вы ведь слышали это имя? Сама Майя Плисецкая, великая балерина, называет его своим учителем.

— Он догадывался о ваших чувствах?

— Ну что вы! Когда я видела Леню, то язык проглатывала. Ни тогда не сказала, ни полвека спустя, когда пришла в Кировский театр смотреть знаменитый «Спартак» в его постановке. Я точно знала, он тогда находился в театре. Могла зайти за кулисы, представиться как колонистка. Уверена, он бы рад был. А вот не хватило духу. Для меня он оставался божеством.

По аллее прогуливался и Виталий Запольский вместе с рыжеволосым парнем. С Леней Дейбнером он познакомился еще в поезде. Дейбнеру исполнилось семнадцать — больше, чем всем другим колонистам. Два года разницы между ним и Виталием. Но это не помешало им подружиться. И они благодарили случай, который свел их в одном вагоне.

Самопознание невозможно без общения с себе подобными, и они спешили выговориться, каждый раз удивляясь совпадению чувств и взглядов.

Тем для разговоров было предостаточно. И юные философы решили организовать дискуссионный клуб, состоявший всего из двух членов. Каждый вечер после ужина они обсуждали какую-нибудь проблему.

…Накануне Запольский рассказал о микроскопе, оставленном дома.

— Не беда. У меня тоже есть оптический прибор, — неожиданно сказал Дейбнер.

— И у тебя микроскоп?

— Нет, бинокль.

— А зачем он тебе?

— Чтобы наблюдать за светилами…

— Без телескопа? Разве это возможно?

— Вот, возьми и обо всем узнаешь. — Леня протянул товарищу книгу.

«Глазенап. „Астрономия с биноклем”», — прочел Запольский на обложке.

Вскоре он держал бинокль в руках.

— Днем им нельзя пользоваться, — сказал Дейбнер. — Казаки увидят — заберут.

После ужина юноши спустились к реке. Условия для наблюдения были как нельзя лучше. Небо чистое, а воздух неподвижен. Запольский сразу же направил бинокль на луну и уже не мог оторваться от увиденного. Огромный серебристый шар неодолимо к себе притягивал. Он сразу вспомнил рассказы о лунатиках и даже подумал, что лунатиком легко стать, держа каждый вечер бинокль в руках. Налюбовавшись луной, спросил:

— А где находится созвездие Ориона?

— Его лучше смотреть на зимнем небе. А почему оно тебя интересует?

Запольский вспомнил рассказ, услышанный от учителя географии.

…Была прекрасная женщина Плеона. И было у нее семь дочерей, каждая из которых также цвела красою. Увидел молодых плеяд могучий богатырь Орион и погнался за ними. Тогда взмолилась прекрасная Плеона Зевсу, заклиная спасти дочерей от преследования. Так горько плакала мать, так обнимала колена Зевсовы, что владыка неба и земли сжалился над скорбью ее. Молодые плеяды взлетели на небо и стали звездами. Сестры сбились поближе друг к другу, чтобы не страшно было там, в высоте. Но Орион все еще мчался, потрясая своим мечом. Тогда Зевс двинул бровями, и богатырь остановился, обратившись в созвездие. Пояс его трехзвездный и меч его сверкающий доныне горят в небе. Последовал за охотником и воином его Большой Пес с ярким Сириусом на лбу. Нет на небе прекрасней чуда, как зрелище Ориона, его Большого Пса и сбившихся в кучу сестер Плеяд.

— Интересный миф, — сказал Леня Дейбнер, — но наука несколько иного мнения о происхождении звезд.

И далее, пока они бродили вдоль реки, он прочел настоящую лекцию по астрономии. Рассказал о звездных картах, отклонении земной оси, затмениях и их предсказании, рассказал о Каплере, Галилее и истории телескопа, объяснил, почему звезды подмигивают друг другу. Словом, как всегда, показал необыкновенные знания.

Запольский вдруг остановился. Взял товарища за руку и сказал:

— Смотри, Леня, как сверкает. Наверно, молния. И гром… Слышишь? Пойдем… А то попадем под дождь.

За спиной они услышали шаги и узнали сторожа.

— Что сынки, смотрите? Небось, думаете, зарница полыхает? Нет, то идет большой бой под Камышловом. Попомните мое слово, завтра или послезавтра и здесь полыхать будет. Не место тут для детишек. Совсем не место!..

Прав оказался старик. Утром колонисты услышали сильный взрыв. Это красные взорвали мост неподалеку от Кунара. А на следующий день уже гремели винтовочные выстрелы.

И этим детям пришлось увидеть и пережить многое из того, чему была свидетелем первая колония в Миассе.

Из рассказа Зои Яковлевой-Трофименко:

— Наша колония попала в центр военных событий. Жители деревни ушли в лес, а нас воспитатели прятали где придется. Мы, девочки, лежали на полу в курзале. В окна влетали разрывные пули. Неожиданно вскрикнула Валя Венерт. Оказалось, ее ранило осколком. К нам приползла медсестра и перевязала Вале ногу.

Когда же наступило небольшое затишье, мы выглянули в окно и увидели совсем рядом с нашим домом мертвых и раненых. После боя к нам зашли красноармейцы и стали искать белых. Особенно мне запомнился один из них — высокий и черноволосый. На нем была шинель и шлем с пятиконечной звездой. Когда он приподнял штыком матрас, мы, как испуганные зверьки, со страхом и любопытством выглянули из-под топчана.

Затем появились белые солдаты. Они к нам ввалились целой толпой и тоже стали везде тыкать штыками. Одного тяжело раненного красноармейца наши мальчики перенесли в лазарет, где врач оказал ему помощь. Как вдруг пришел прапорщик. Никого не найдя, он собрался уже уходить, но заметил неприметную дорожку вглубь парка. Там находился наш лазарет. Молодого солдата вытащили, сорвали бинты и стали избивать, нисколько не думая, что рядом дети. Его забили насмерть, и девочки очень плакали.

И вот так повторялось несколько раз. Прибегут чехи: «Куда ушли красные?» Потом вдруг красноармейцы: «Не знаете, где белые? А вы никого не прячете?» Вопросы эти нам задавали постоянно с обеих сторон.

Из рассказа Веры Шмидт-Линник:

— Когда к нам с обыском приходили солдаты, всем велено было лежать на полу. В нашем домике я была самая старшая и ответственная, хотя мне только-только исполнилось пятнадцать лет. Я объясняла солдатам, что здесь живут голодные дети. Но напрасно… Они все равно разрывали штыками соломенные матрасы.

Раз в день к нам из гостиницы пробиралась какая-нибудь воспитательница с ведром супа или каши. Иногда бывал и черный хлеб. И я делила его. Даже крошки делила среди маленьких обитательниц нашего двухкомнатного домика.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НА ЧУЖОМ БЕРЕГУ

Военный вал прокатился над головами детей. Прокатился с востока на запад. Они себя чувствовали как мореплаватели, выброшенные на далекий чужой берег. Но не показывался на горизонте корабль, который подобрал бы колонистов и вернул в родной Петроград.

Отпущенные на дорогу деньги иссякли. Питание становилось все скуднее. Зачастую дети были предоставлены сами себе. Наставники колонистов были явно растеряны. Каждый день головоломка: где добыть хлеб и крупу, жир и картошку? Соли — и той нет. Хоть как-то младших прокормить… Ну а старшие что-то сами придумают.

Пока лето и осень — дети жили на подножном корме. Лес их одаривал грибами и ягодами. Ходили в соседние деревни. Обменивали свои вещи на продукты. Добытую муку смешивали с водой и пекли пресные лепешки.

Голод толкал детей на попрошайничество и даже воровство. Это вызывало неприязнь крестьян.

Голодала и «семейка» Зои Яковлевой. И они вместе с сестрой Валей решили отправиться в Сухой Лог, ближнюю деревню, попытать удачи: вдруг удастся разжиться мукой и картошкой.

Сначала девочки шли по проселочной дороге, достаточно хорошо знакомой. Рядом шумела река. Идти по дороге скучно, и Валя предложила:

— Пойдем берегом.

Они подошли к обрыву, готовясь спуститься к реке. Над обрывом стояла большая отара овец. Пастуха рядом не было, а животным хотелось пить. И вот, присев на задние ноги, овцы друг за дружкой скатились с песчаного откоса.

Сестрам понравился такой способ, и они вслед за овцами съехали как на салазках.

Заботы у Зои и Вали были взрослые. Но сами-то они были детьми. Вот почему, позабыв, куда и зачем идут, несколько раз поднимались на косогор, чтобы снова и снова скатиться оттуда.

Так, смеясь и шутя, сестры добрались до окраины деревни. Но прежде чем в нее войти, завязали, как их учили, особым образом платки и сделали скорбные лица.

Девочки пошли от дома к дому и жалобными голосами начали рассказывать свою историю. Если и была в этом рассказе выдумка, то совсем небольшая. Многих своих слушательниц они довели до слез. И вскоре разжились целым ведром простокваши. А заплечный мешок наполнился хлебом, шаньгами и даже вареными яйцами.

Одна молодая хозяйка, пригласив их к себе, накормила и обласкала. А так как уже было поздно, а девчонки притомились, предложила остаться на ночлег. Подумав, они согласились и пошли на сеновал. А ночью проснулись от собачьего лая и чьих-то криков. Им стало страшно. Да и сон пропал. Посовещавшись шепотом, решили немедля уйти.

Мешок был рядом, а вот простокваша, к их досаде, осталась в хозяйских сенях. Но, махнув рукой, они осторожно вышли за ограду. Шли через спящую деревню, натыкаясь в потемках на овец и телят, которые улеглись ночевать прямо на дороге в теплой пыли.

За окраиной девочки потеряли направление и заблудились. Со всех сторон их окружала темень. Но кричать и звать на помощь было еще страшнее. Да и услышит ли кто?

Сестры остановились и взялись за руки.

— Знаешь, Валя… Давай не будем бояться.

— Давай.

— Постоим и подумаем, как учила нас бабушка.

— Хорошо, подумаем…

Бабушка Анисья была для них высшим авторитетом. Перед отъездом она дала внучкам разные наставления: как быть в дороге, как вести себя с мальчиками и что делать в минуты опасности. И, кажется, такая минута пришла.

Постояв-подумав, сестры решили — надо выйти к реке. Они стали прислушиваться. И услышали речной поток.

Лишь к утру они подошли к санаторию. Усталые, но счастливые. Мешок с едой был наградой за все ночные страхи.

Через два дня Зоя и Валя вновь направились в Сухой Лог. На этот раз не унижаться и попрошайничать, так как им предложили дергать лён.

Старшим мальчикам и девочкам поневоле пришлось стать добытчиками. Помогали крестьянам. Работали в мастерских. Нянчили младенцев. И даже нанимались репетиторами. Заработанное шло в общий котел.

Была война. Рабочих рук на селе не хватало. Так что на колонистов был спрос.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ОБЛАКО-ЛЕБЕДЬ

В один из августовских дней к казарме в Миассе, где располагалась Первая колония, подъехало несколько телег. К крестьянам вышел Вячеслав Вячеславович Вихра.

— Дадите работников? — спросил бородатый казак.

— А что делать будут?

— Косари нам нужны.

— Сумеют ли?

— Ничего, научим…

…Юрию Заводчикову доводилось держать в руках косу, когда он летом гостил у своих родственников на реке Волхове. И он вызвался поехать с казаком.

Еще до того, как сесть в телегу, Юра заметил на себе оценивающий взгляд будущего хозяина. Не очень понравился ему этот взгляд, но все же улыбнулся казаку, решив про себя: «Наверно, думает — раз городской, значит, толку с него будет мало».

Наступили последние дни лета, но погода стояла жаркая. О близости осени напоминали лишь кое-где пожелтевшие листья.

Дорога то шла под гору, то круто поднималась. Так, что лошади переходили на шаг. Казак не понукал их, жалея. Он долго молчал, а затем стал расспрашивать про житье-бытье:

— Говорят, вас из самой столицы привезли?

— Да, мы питерские.

— Как думаешь, на чьей стороне сила? Кто верх одержит — красные или белые?

— Те, кто революцию сделал.

— Мал еще, не смыслишь, — назидательно сказал хозяин. — Россия — страна крестьянская, а не рабочая. Да и заграница не позволит большевикам власть свою укрепить.

Юра пожал плечами и не стал вступать в спор, понимая его бесполезность.

В станицу приехали к вечеру. Хозяйка уложила подростка в одной из комнат, бросив на пол кошму, подушку в ярко-красной наволочке и старый кафтан, чтобы накрыться.

Подняли очень рано. Колонистов не будили в такой час. И пришлось сделать над собой усилие, чтобы встать и одеться.

Быстро позавтракали. За порогом дома их ждал туман — густой, как молоко. Хозяин вывел из конюшни лошадь и стал запрягать в телегу.

— Смотри внимательно. Завтра сам запрягать будешь.

Взяли косы, грабли, но почему-то поехали в сторону леса.

— Будем выкашивать траву на полянах, — сказал казак, заметив недоумение юного работника.

Трава под лесной сенью росла густо и высоко. Они поправили оселками косы и принялись за дело. Юре очень хотелось показать себя с хорошей стороны, и он старался изо всех сил. Однако видел, насколько далеко его умение от того, как работает крестьянин. За ним не угонишься. Но на втором часу косьбы дело пошло куда лучше. Так что мальчик даже удостоился похвалы.

В усадьбу они вернулись только с закатом солнца.

После ужина Заводчиков прошел на отведенное ему место и даже не заметил, как уснул. А утром старая казачка долго трясла его за плечо, прежде чем смогла разбудить.

Сегодня подростку предстоял экзамен. И он задержался у входа в конюшню, чувствуя себя как неопытный пловец перед прыжком в воду.

Лошадь стояла головой к кормушке, а к нему задом и жевала свое сено, всем видом выражая полное безразличие к незнакомцу, почему-то приблизившемуся к ее стойлу.

Он проговорил про себя весь порядок действий. Надо зайти сбоку, снять со стены узду и надеть на голову. Потом раскрыть лошади рот и взнуздать.

Да вот беда! Лошадь мотает головой, скалит большие желтые зубы, а рта не раскрывает. Наверняка она чувствует неумение и несолидность нового хозяина. С опаской мальчик нажимает уздой на лошадиные зубы. И вот она, как видно из милости, раскрывает рот — и узда на месте.

Это победа! Вернее, ее начало. Теперь надо вывести лошадь из стойла во двор. Больше по привычке, чем по необходимости, она пятится и входит задом между лежащими на земле оглоблями телеги.

Юру не покидает ощущение, что казак тайком смотрит из окна, и поэтому он волнуется вдвойне. Тем более что теперь начинается самое главное.

Подросток выносит из конюшни тяжелый, пахнущий лошадиным потом хомут и пытается надеть лошади на шею. Она мотает головой и косит на него огромным голубым глазом. «Почему ты молчишь? — как будто спрашивает она. — Ну, скажи мне что-нибудь ласковое. Я так редко это слышу». — «Помоги мне, очень прошу, — отвечает он. — Я знаю, ты добрая. Мы весь день проведем вместе, и я буду тебя жалеть и ласкать…»

Хомут надет. Надо его засупонить, то есть стянуть створки сыромятным ремнем. Это дело взрослого и сильного мужчины, а не мальчишки, впервые подошедшего к лошади вплотную. Но не зря он вчера так старательно проходил урок.

Осталось надеть шлею и дугу. Но и дуга — задача не из легких. Она не держится на положенном ей месте, а валится на сторону и выскакивает из ременных гужей, перекинутых через оглоблю.

Но вот дело сделано. Лошадь запряжена и помахивает длинным своим хвостом.

Вышел хозяин и внимательно со всех сторон осматривает упряжь.

— Для первого раза сойдет, — говорит он, чуть помедлив. — Гляди в оба. Не упусти лошадь. Народ тут всякий шастает.

Хозяйка вынесла узелок с едой. Юра, как заправский возница, чмокнул и выехал на еще пустынную улицу станицы. Он весь мокрый, вспотел от пережитого напряжения, но утренняя прохлада и движение охлаждают его тело. День еще только начался, а уже так много пережито.

Сегодня работается лучше. Хорошо, когда рядом нет придирчивого глаза. Коса идет легко и равномерно. Поработав до полудня, поев хлеба с молоком, он ложится на траву и смотрит в бездну неба. От бегущих облаков кружится голова, и мальчик думает, что вот это облако, очень похожее на лебедя, непременно долетит до Петрограда.

А еще он думает об Оле Колосовой — девочке, с которой катался на лодке.

ГЛАВА ПЯТАЯ
ТЯЖКИЙ ЖРЕБИЙ

Из рассказа Марии Виноградовой:

— Вспоминаю нашу воспитательницу Марию Ивановну Постнову, которой родители передали нас на вокзале из рук в руки. Она нам казалась красивее всех. В меру полна, доброе лицо. Когда улыбалась — обнажался ряд ровных белых зубов. Вот цвет глаз не помню, но взгляд был очень ласковый и проницательный.

Мария Ивановна знала обо всех все. Но мы ее не боялись, уважали и старались не огорчать. Для нас, двадцати пяти девочек, она была матерью большой семьи. Среди детей всякие были: и хвастунишки, и лжецы, были случаи присвоения вещей, сплетничали… А наставница наша пыталась всячески нас исправить. Прививала любовь к чтению. Учила рукоделию. Раздобыв где-то машинку, шила одежду.

Мы же поначалу жили беззаботно. Ходили на озеро, прихватив ведерки. Ловили рыбешек, букашек, несли домой, захламляя спальни. Мария Ивановна делала обход, выбрасывала все это.

Потом появилось новое увлечение — стали промывать золото. Но воспитательница нас убедила, что песок не золотой, а блестящие песчинки — не что иное, как слюда и кусочки медного колчедана.

Однажды мы узнали, что неподалеку от Миасса есть бойня. Захотелось посмотреть, как забивают скот. Присели в кустах и стали вглядываться. Только мы опоздали и ничего не увидели, кроме ворон, слетевшихся к месту убоя.

Ушли мы, конечно, не спросясь. Марии Ивановне кто-то передал. И она нас журила: нельзя детям смотреть, как убивают животных.

Нельзя смотреть, как убивают животных… А как расстреливают пленных? Вешают людей?

Педагоги делают все возможное, только бы уберечь своих воспитанников от происходящего. Но все равно детским глазам открывается жестокий, не знающий компромиссов мир взрослых. Бывает, и дети дерутся и ссорятся. Но уже через полчаса, ну в крайнем случае на следующее утро снова играют вместе. Их же отцы — непримиримы.

Могли ли думать несколько десятков воспитателей, покидая Финляндский вокзал, что им выпадет такой жребий? Оттуда, с берегов Невы, многое представлялось иным. Да, они знали, им придется сражаться с голодом и болезнями. Но сегодня речь уже идет о самой жизни детей.

Из рассказа медсестры Клавдии Троицкой:

— Один из мальчиков, Роберт Виллерт (это он упал в обморок во время расстрела красноармейцев), перенес много болезней. Он начал болеть еще в поезде. Перенес гнойный отит, коклюш, двустороннюю пневмонию и дизентерию. Робушка — так я звала его. Вспоминается ночь, когда я ждала кризиса с горячим кофе и чистым бельем. И вот, наконец первые капли пота на лбу. У Робушки кризис. Какая радость!..

…На Финляндском вокзале врач Еропкина подвела ко мне двух девочек и мальчика. Отец — рабочий. Фамилия — Ореховы. Дети были ослабленные, истощенные. Особенно поразила меня одна из сестренок. Жизнь в ней едва теплилась. Мы решили во что бы то ни стало выходить детей. И это удалось. Девочка превратилась в толстушку…

…Помню первую утрату — смерть мальчика. Забыла его имя. Заболел он уже по приезде на Урал. Его положили в лазарет с диагнозом «острый лейкоз». Болезнь быстро прогрессировала. Состояние безнадежное. Мальчик был еще в сознании, когда принесли доски, чтобы сделать загородку у его койки. Ведь комната была одна. Малыш приподнялся и спросил: «Сестрица, зачем эти доски? Из них мне будут делать гроб?» Я едва сдержала слезы и, как могла, успокоила мальчика. Ночью он бредил, вскакивал. Потом уснул. Пульс падал… Ничто уже не помогало. На рассвете мальчик умер. А я все сидела рядом и держала его руку.

Тихо-тихо в палате. Скоро настанет утро. Проснутся колонисты. Зазвучат их звонкие голоса. А здесь лежит умерший мальчик, такой одинокий, еще не успевший ни с кем подружиться…

Наступила осень. Последние надежды на возвращение в Петроград растаяли. Об этом не приходилось даже мечтать.

Обе колонии голодали. Дети рыскали в окрестностях Миасса и Курьи в поисках пищи. А случалось, делали набеги на огороды. Где только не искали они пропитание! Даже на кладбище, где собирали с могил то, что крестьяне оставляли для птиц.

Но вместе с осенью пришли и новые тревоги. Теперь заботой был не только хлеб, но и одежда.

Вечера становились все прохладнее, и дети ежились от холода. Они отправились из дому в летних платьицах. Те же, чей гардероб был богаче, давно поменяли одежду на продукты.

Стало ясно: содержать сотни детей в одном месте более невозможно. Лучше разделить обе колонии на несколько групп. Но вот где поселить? Воспитатели отправились в разные города Урала и Сибири. И вскоре детям объявили: собираемся в дорогу!

Колонисты склонились над картой. Теперь им предстояло жить в далеко отстоящих друг от друга пунктах: Троицке, Кургане, Петропавловске, Тюмени, Ирбите, Омске, Томске и даже в казачьих станицах.

Как-то сложится там жизнь?..

ГЛАВА ШЕСТАЯ
КУРГАН

Петроградцы прибыли в Миасс в конце весны 1918 года. Прошло четыре месяца, как они на уральской земле, к которой, уже привыкли, свыклись с ее природой и жителями.

И вот снова веселая кутерьма. Прощай, Миасс! Только жаль, что поезд повезет их не на запад, а совсем в противоположную сторону. Колонисты отправляются на зимние квартиры. Младшие высадятся в Кургане, а старшие поедут дальше.

Провожать поезд, как это было в Петрограде, некому. Никто не помашет рукой, не пожелает счастливого пути. И ты никому не улыбнешься на прощание. Грустно видеть пустой перрон, по которому ветер перекатывает сухие листья. Уже от одного этого становится зябко и тоскливо.

Все кругом напоминает о близкой зиме.

В Курган поезд прибыл утром. Настало время прощаться.

Разлука ждала не только друзей, но также братьев и сестер. Зачем так решили — разводить их за сотни километров друг от друга, никто не понимал. Разве не лучше в трудный час быть рядом и хоть как-то заменить младшим отсутствие родителей?!

Нина Рункевич как могла утешала свою сестренку Мусю. А потом и сама заплакала.

Стоявшая рядом Ксюша Амелина обняла их за плечи:

— Ну не надо так переживать. Зима пройдет быстро, и мы снова встретимся… Все будет замечательно. Вот увидите!

Поезд со старшими колонистами ушел в Петропавловск по расписанию, а сто двадцать детей, большинству из которых не было и десяти лет, стали ждать, сидя на своих чемоданах.

Детям выделили трех воспитательниц: Елену Георгиевну Рудольф и сестер Постновых — Марию Ивановну и Надежду Ивановну, а также врача, двух нянечек и повара.

Оказалось, что жить придется не в городе, а в трех десятках километров от Кургана, в имении бывшего помещика маслобойщика Смолина.

Позади осталась ночь в тряском вагоне. Впереди ждала разбитая проселочная дорога. Смертельно устали взрослые. Что уж говорить о детях… Они сразу же уснули под скрип тележных колес.

Имение, куда их доставил обоз, оказалось довольно обширным. За оградой, кроме барского дома, находились производственные помещения, всяческие службы и конюшни. А чуть дальше, в глубине, — старый запущенный сад, спускавшийся к пруду.

Усталость была сильней любопытства. Кое-как устроившись и подкрепившись, все погрузились в сон.

Утром детей разбудил голод. Но завтрак только готовился, и они разбежались, как муравьи, по всей усадьбе. И каждый увидел свое.

В стойле две могучие лошади, в отличие от детей, уже завтракали. И были так увлечены жеванием сена, что не удостоили вниманием, не повернули голов в сторону мальчишек.

На чердаке обнаружилась лаборатория. На полках стояли медные и стеклянные приборы, соединенные змеевидными трубками. На всем лежал толстый слой пыли. Хотелось узнать, зачем все это. Но спросить было не у кого.

На другой половине чердака находилась сушильня с бесчисленными пучками трав, из которых выпорхнуло несколько птичек с белыми грудками.

— Наверно, ласточки, — предположил Илья Сужай.

Девочки предпочли пойти в сад. И оказались удачливей мальчишек, найдя под соломенными циновками яблоки, приготовленные, как видно, к продаже. А чуть позже обнаружили склад с кукурузными початками.

Тем временем воспитатели осматривали помещения. Самого дома, даже включая мансарду, было недостаточно для более чем ста человек. Не оставалось ничего другого, как выбрать для жилья и один из цехов. Глядя на его тонкие стены, Мария Ивановна невольно подумала: «Нет, не спасут они от жестоких сибирских морозов».

Вечером к сестрам Постновым постучалась дородная старуха:

— Я из деревни Заимки. Мы тут рядом живем, соседи ваши. Вот узнала: ребятишек голодных привезли. Пришла посмотреть, может, помочь чем надо.

— Спасибо вам за доброту. Конечно, не откажемся от помощи. Теперь главное — помыть детишек, сменить бельишко, — сказала Надежда Ивановна.

— Завтра же бани затопим. А как с хлебом у вас?

Вместо ответа воспитательница покачала головой.

— Вы не стесняйтесь. Все говорите как есть. Там, во дворе, мой дед. Привез кое-что. Принимайте. Свет не без добрых людей…

И в самом деле, добрых, сердобольных людей оказалось немало. Крестьяне привезли маленьким колонистам муку, мясо, молоко и яйца.

Франц, пленный австриец, которого прислали в помощь, оказался превосходным пекарем. Он запряг лошадь и поехал в расположение чешской воинской части. И не только муку привез, но и крупу манную, и даже печенье.

Словом, жизнь налаживалась. Но подношения были непостоянными, разовыми, и не могли решить проблемы питания. Вот почему Елена Георгиевна Рудольф отправилась в Курган. Там она обратилась за помощью к Женскому благотворительному обществу и вернулась с добрыми вестями. Горожане предложили взять в свои семьи нескольких детей. Остальным же станут помогать, чем смогут.

Оказавшись на новом месте, дети становятся теми же первооткрывателями земель.

На этот раз колонистам удалось подружиться с аборигенами, завоевав доверие деревенских детей. Им было интересно вместе. Было что рассказать и чему научить друг друга.

Никакой учитель не сможет рассказать сибирскому мальчишке о столице так, как это сделает его петроградский сверстник. Да и не знает многого деревенский учитель: какие у городских игры, какие прозвища и словечки в ходу…

А многие колонисты раньше не собирали грибов и ягод, не удили рыбу.

Мальчики и девочки проводили на улице все свободное время. Играли в камешки, лапту, горелки. Пинали тряпичный мяч. Воспитатели радовались такому приволью. Это отвлекало малышей хоть на время от тоски по дому.

Старших девочек, которым исполнилось двенадцать-тринадцать лет, было всего несколько. Надежда Ивановна поручила каждой из них присмотр за младшими, которые не могут как следует одеться и помыться, не говоря уже о том, чтобы заштопать верхнюю одежду и белье.

Марусе Виноградовой доверили опекать Мусю Рункевич, Клаву Калинину и двух мальчиков — Алика и Шурика. Она взялась за дело охотно и серьезно. И даже переселилась к своим подопечным. Марусю они называли мамой. Ей это льстило. Заниматься с малышами и отвечать за них стало для Виноградовой не только серьезным делом, но вместе с тем и игрой.

Она возилась одновременно не только со своими четырьмя «детками», но и с куклами, которые взяла из Петрограда. Забавно было наблюдать, как Маруся идет к речке полоскать белье, а за ней гуськом — Муся и Клава, Шурик и Алик.

Задули осенние ветры, оголив деревья в саду. Зарядили холодные дожди, загнав детей под крышу. Стало раньше темнеть.

К счастью, из Кургана прислали много свечей и целую бочку с керосином. Так что воспитатели могли по вечерам занимать ребят чтением книг, которые также прибыли из города. Девочки занимались рукоделием и вязанием. А то коротали время у печки.

Пришло начало учебного года, а школы поблизости не было. Сестры Постновы, как могли, старались заменить учителей. Младших учили письму и счету. Старшим давали темы для сочинений. Но вскоре стало ясно: полностью школу не заменить.

Так и пропал для детей год учебы. Но дети взрослели. К ним приходили мысли и опыт, которые не почерпнешь из книг.

Однажды, проснувшись, колонисты увидели, что окна занесены снегом. Мир вокруг изменился, стал новым и незнакомым. Поленница дров у изгороди превратилась в большой сугроб, а склон к пруду — в прекрасную горку для катания на санках.

Детей зима обрадовала. Воспитателей — огорчила. Права была в свое время Мария Ивановна: стужа, легко пройдя сквозь дощатые стены, покрыла все углы изморозью. Хоть и жарко пылали обе печки, а дети дрожали и кутались во все теплое.

И вновь пришлось ехать в Курган за подмогой. Оттуда прислали китайские ватники и калмыцкие шапки. Теперь зима с ее ненастьем, метелями и заносами была не так страшна.

Не было для малышей большей радости, чем зимние развлечения. Бросались снежками, лепили снеговиков, строили вместе с деревенскими ребятишками снежные крепости… На скотном дворе они нашли много развалившихся бочек и стали мастерить из клепок лыжи и санки.

Приближалось Рождество. Взрослые знали, что праздник этот соединен с печалью и грустью, если встречаешь его вдалеке от дома.

Что же тогда сказать о детях?

— Я буду привезти красивый елка, — сказал Франц. — Я тоже имей дети. Я сделай много-много пирогов.

Женщины с благодарностью посмотрели на австрийца. Сам Бог послал им этого доброго человека. Еще более далекого от родного дома, чем они. Как бы тяжело им ни было, но они в России. А он — в чужой стране. Да еще в плену.

Взрослые решили: все должно быть как у папы с мамой — и вкусный ужин, и подарки.

Елочные украшения и игрушки начали делать еще задолго до праздника сами ребята. Освободили от кроватей самую большую спальню. Устроили сцену с занавесом. Каждая группа готовила свой номер.

Рождество и в самом деле выдалось светлым. Снег падал крупно и медленно. Дети выбежали на улицу с непокрытыми головами. И никакими силами не заманить бы их в дом, если бы не запах пирогов.

Праздник есть праздник. В тот день все удалось — и обед, и концерт.

Самой юной актрисой была шестилетняя Ната Калина. Она везде ищет своего плюшевого медвежонка:

Девочка должна была найти щетку, чтобы почистить своего медвежонка. Но как ни старалась Ната, как ни ползала на коленках по всей сцене на виду у зрителей, — все напрасно. Щетки не было. Ее забыли положить. А маленькая актриса так сжилась со своей ролью, что не выдержала и расплакалась. Да так горько, что ее долго не могли утешить. Пришлось опустить занавес.

В концерт вошла и пьеса. Настоящая пьеса с хором и многими действующими лицами, главным из которых была Бабушка Зима. Увы, не нашлось, кому сыграть Деда Мороза. И подарки вручала сама Бабушка.

Наступил 1919 год. Зима тянулась долго. Колонисты с нетерпением ждали весны, надеясь на перемены, на добрые вести.

Снег сошел быстро, обнажив землю. Сменились краски. Пошла в рост трава. В саду набухли почки, выстреливая зеленые и липкие кончики листьев.

Весна звала в дорогу. Но воспитателям нечего было сказать детям. Неужели им придется провести в помещичьем имении еще и лето?..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ТРОИЦК

Этой группе повезло больше, чем другим. И городок попался хороший, и руководитель толковый и заботливый. Возглавила группу Вера Ивановна Кучинская…

Революция не миновала и этих мест. Но заметных перемен в жизнь Троицка не принесла. Казалось, никакие бури не способны нарушить его провинциальной дремоты. Самыми влиятельными горожанами по-прежнему оставались купцы. Общественной жизнью заправляло земство. Упразднили только царские деньги, заменив их на новые.

Деньги получили название свое от фамилии казачьего атамана. Полковник Дутов возглавил контрреволюционное войсковое правительство оренбургского казачества. Обосновался он в Оренбурге, но вскоре был изгнан оттуда отрядами Красной гвардии. И вот решил разместить свою резиденцию в Троицке и даже выпустил собственные денежные знаки, которые сегодня ценятся коллекционерами и известны как «дутовки».

Вооруженных казаков колонисты видели часто. А самого атамана — только однажды, когда вместе с эскортом он проехал мимо их дома.

Детей поселили в женском монастыре. Девочкам предоставили двухэтажный кирпичный дом. Стоял он против главного собора. Мальчикам отвели второй этаж монастырской гостиницы, окна которой выходили прямо в степь.

Воспитательницей девочек была Дарья Филипповна Летунова. У самой — четверо детей. А теперь прибавилось еще три десятка.

Женя, старшая из дочерей Дарьи Филипповны, еще в Миассе подружилась со своей тезкой — Женей Мендельсон. И теперь две Жени были неразлучны. Кроме возраста, подружек объединяла любознательность. Каждый день должен приносить новые впечатления и знакомства. Такая уж у них потребность. И вот удача! Они поселились в женском монастыре.

Сегодня им встретилась игуменья, строгая и важная. К матушке-игуменье лучше не подходить. А вот молодые послушницы — совсем другое дело. В их глазах тоже любопытство.

— Хочешь, познакомимся? — предложила Летунова.

— А ты думаешь, они будут с нами разговаривать? Им, наверно, запрещено, — сказала Мендельсон.

— Почему запрещено? Они точно такие же, как мы. Разве только больше в Бога веруют.

Вскоре случай представился. Проходя мимо открытого окна, подружки увидели послушницу, склонившуюся над шитьем. Они остановились и стали наблюдать за ее работой. Девушка подняла голову и улыбнулась.

— А как вас зовут? — набралась храбрости Летунова.

— Аня, — ответила послушница.

— А почему вы здесь? Где ваши папа и мама?

Подружки услышали грустную историю. Оказалось, что Аня круглая сирота. Ее родители умерли совсем недавно от холеры. Тяжело болела и она сама. Но в холерный барак пришла монахиня и выходила девушку. Вот так Аня оказалась в монастыре. Ведь нет у нее никого на свете.

— А знаешь что, переходи к нам жить! А потом поедем вместе в Петроград.

— Нет-нет! Что вы! Ведь я Богу клятву дала.

Девочки в свою очередь рассказали о своих мытарствах, о том, что привело их на Урал.

Разница в возрасте была не столь уж значительной, и они подружились, стали даже заходить в келью.

Колонисток очень интересовали кустарные изделия монастыря и, с разрешения игуменьи, они посетили мастерские. Какими же ловкими и умелыми были руки у этих женщин! Девочки восхищались тем, как красиво они вышивают гладью тонкое белье, как искусно вяжут большие, почти невесомые оренбургские платки, которые затем свободно проскальзывают сквозь обручальное кольцо. Как делают свечи, пишут иконы…

Жизнь монахинь была полна труда и забот, но вместе с тем казалась монотонной и однообразной, лишенной каких бы то ни было развлечений. Даже не разрешалось читать светскую литературу.

Узнав об этом, обе Жени решили как-то скрасить жизнь Ани и предложили интересную книгу. Они принесли популярный роман Бебутовой — одну из тех бульварных книг, которую им не рекомендовали для чтения учителя и которой именно по этой причине зачитывались гимназистки.

— Не надо, девочки, — пыталась отказаться Аня.

— Ничего страшного. Никто и не узнает. А то все над Библией сидишь. Скучно ведь…

Знали бы колонистки, какую медвежью услугу оказали своей новой подруге!

Дозналась каким-то образом наставница, что за книга находится в келье, что читает тайком одна из послушниц. На нее наложили очень строгое наказание. Аня должна целую ночь отмаливать свой грех, стоя на коленях под открытым небом на ступенях главного собора.

Не спали в эту ночь и колонистки. То и дело подходили к окну, чтобы еще и еще раз взглянуть на склонившуюся в молитве черную и таинственную фигуру. «Как же Ане должно быть страшно», — думали они. Но выйти не решались, опасаясь навлечь на девушку еще большие неприятности.

А Дарья Филипповна, узнав, кто настоящий виновник, сказала, покачав головой:

— Верно говорят: «подвести под монастырь».

Колонисты прибыли в Троицк ранней осенью. Самое время для зимних заготовок, засолки овощей. Монахини, пополняя монастырские кладовые, трудились как пчелы. Петроградцы решили им помочь. Мальчики чистили погреба, выкатывали из них пустые бочки. В некоторых еще оставались огурцы, помидоры и даже соленые арбузы, которые им особенно пришлись по вкусу.

Девочкам тоже нашлась работа. Они рубили капусту, резали морковку.

Запасы колонии пополнялись за счет подношений. Один купец пришлет мешок муки, другой — барашка, а кто — бидон молока, которое иногда отдавало полынью.

Кое-что перепадало детям и с монастырского стола.

Неожиданно у колонисток появился неплохой заработок. Их пригласили петь в монастырском хоре, положив каждой хористке по сорок дутовских рублей в месяц.

Устраивались благотворительные концерты, которые пользовались огромным успехом у жителей Троицка. Ведь в городе, кроме крохотного кинотеатра, других развлечений не было.

Девочки не только пели, но и плясали. А однажды даже решились поставить комическую оперу. В ней участвовала и Женя Летунова, у которой был красивый голос. Играла она девку-чернавку.

Опера начиналась словами:

Объевшегося Ахромея ночью мучили кошмары. Дети, одетые блинами, пирогами, соусниками, тесно окружили его в безумном танце.

Но неожиданно в спектакле произошла заминка. Женя ни за что не соглашалась нацепить безобразный нос. Так и вышла на сцену девка-чернавка красивее лебедушки-жены.

В перерыве между действиями зрителей ждал сюрприз. На занавесе были нарисованы подсолнухи с вырезом посредине. Стоя за занавесом, дети просунули в эти цветы головы и запели:

Песенка имела большой успех.

Общественность города и земство доброжелательно отнеслись к судьбе колонистов.

Начался учебный год. Гимназия находилась невдалеке от монастыря. Страна напоминала кипящий котел, а в классе шла речь о пустыне Сахаре, Кае Юлии Цезаре, равнобедренном треугольнике…

Дети шли в гимназию, не всегда позавтракав. Но случалось, их ждал праздник. К большой перемене приносили горячие котлеты. А в придачу — свежую булочку. Доставляли все это в плетеных корзинах татары, которых в Троицке жило много. Ароматные котлеты готовились из молодой конины.

— Нет лучше и чище мяса, чем это, — говорили татары.

За завтраки колонисты расплачивались дутовками, заработанными пением в церковном хоре. А еще — благотворительными деньгами.

Шла зима. Жизнь в Троицке не была безмятежной. Однако была сносной.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПЕТРОПАВЛОВСК

Гор. Петроград.

Васильевский остров.

Тучков переулок, дом 1, квартира 2.

Семену Алексеевичу Амелину.

Дорогие папочка и мамочка! Шурочка и Андрюшечка!

Как я рада возможности написать вам письмо. Ведь уже седьмой месяц, как от вас никаких вестей… Я очень поправилась и окрепла. Я так растолстела… Представьте двух Ксений и соедините вместе. Тогда у вас получится настоящая Ксения.

В Миассе я хворала аппендицитом, пролежала месяц в лазарете. А потом ничего, поправилась. У нас летом умерли два мальчика. Так жалко!

Когда умер Чеботарев, все провожали его до кладбища. Всю ночь старшие девочки, и мы с Катей, читали псалтырь. Похоронили его очень хорошо. Вся покойницкая была убрана гирляндами из черемухи.

Четырнадцатого сентября мы приехали в Петропавловск и теперь живем в гимназии. Сначала у нас не было кухни, и мы ходили обедать в чешскую столовую. А теперь кухня готова, и мы обедаем дома.

Меня определили в пятый класс, а Катю — в шестой. Здесь морозы очень суровые, до сорока градусов. Нам дали тулупы и шапки. Шапки очень теплые, так как внутри тоже мех. Еще мы получили халаты и к Рождеству получили платья. У меня белье все разорвалось. В особенности панталоны. Из простыни я сшила одну рубашку и две пары панталон.

В Миассе я обрезала волосы до ушей. Так глупо сделала. Но я утешаю себя тем, что у меня волосы стали гуще.

Господи, скорее бы Петроград! У нас ходят слухи, будто в Петрограде такой голод, что все умирают. Как вы живете при таком голоде? Как ваше здоровье? Дорогие мои, скорей бы очутиться всем вместе и уже больше не разъезжаться.

Как поживают Шура и Андрюша? Андрюша, наверно, очень вырос… Как же! Ему исполнилось семь лет. Большой, большой… Пусть занимается как следует.

Милые, как хочется вас расцеловать! Мы так давно не виделись. Подумать только, семь месяцев. Может быть, придется еще столько же прожить без вас. Но не беспокойтесь. Мы тепло одеты и сыты. Год учебный у нас также не пропадет.

Я позабыла написать еще о том, что получила сапоги с голенищами. У нас часто бывают бураны, такие, что ничего не видишь. Говорят, в такие бураны часто заносит людей.

Мы будем далеко от вас во время Рождества. И поэтому поздравляю вас всех с наступающим праздником Рождества Христова!

Целую вас крепко-крепко. Тысячу раз! Скорее бы вас увидеть и расцеловать. Скорей бы! Мы все надеемся, что скороприедем в Петроград. Может быть, к Пасхе. Вдруг случай неожиданный поможет.

Остался маленький кусочек бумаги и приходится волей-неволей заканчивать письмо.

Милые и дорогие мамочка и папочка! До скорого свидания. Целую вас крепко, несчетные тысячи раз… Скорей бы увидеться!

Горячо любящая ваша дочь Ксюша.

Гор. Петропавловск. Группа Анны Александровны Зыковой.

2 января 1919 года.

Мы помним, что младшие из колонистов, покинувших Миасс, высадились в Кургане. Старшие же отправились дальше на восток — в Петропавловск.

После уральской красоты — зеленых гор и прозрачных озер, после воздуха, который можно пить как родниковую воду, Петропавловск, окруженный безлесной и плоской равниной, вызвал разочарование.

Деревьев в городе почти не было. Да и те, немногие, — не зеленого, а серого цвета. Стоило сделать несколько шагов, как за тобой неотступно, как тень, начинало следовать облачко пыли. Что уж тогда говорить о колесах и копытах… Они вздымали целые тучи. Пыль скрипела на зубах, забиралась сквозь оконные щели в комнаты.

Ребята увидели на улицах не только впряженных в экипажи и телеги лошадей, но также верблюдов и волов, перевозивших тяжести.

Город был преимущественно одноэтажным. Оттого собор на центральной площади выглядел еще более высоким и величественным.

Петропавловск как-то обходился без водопровода. Воду развозили в бочках. Зато были театр и цирк. По вечерам вспыхивали уличные фонари. Они-то и напоминали, что в этом далеком и забытом Богом месте тоже двадцатый век.

Колонистов разместили в разных концах города. Для мальчиков во главе с Вячеславом Вячеславовичем Вихрой определили здание начальной школы.

Средних девочек возглавила Христина Федоровна Вознесенская. Этой группе отвели дом мусульманского комитета, рядом с мечетью.

Старшие девочки, в числе которых были Катя и Ксюша Амелины, устроились лучше всего — в женской гимназии. Здесь жили, здесь же и занимались.

Комнаты у них были большие. Потолки высокие. Удобная кухня. В их распоряжение отдали вестибюль — лучшего места для приготовления уроков и досуга не придумаешь.

Анна Александровна Зыкова стала их воспитательницей. Ее муж погиб на войне. Всю жизнь она посвятила детям. Дочь училась в Смольном институте, а сын — в кадетском корпусе. Пора бы и внуков воспитывать. А вместо них — эти девочки-подростки. Их возраст, их любопытство, неугомонный нрав требовали постоянных хлопот и неусыпного бдения. Между тем Анна Александровна не отличалась здоровьем: ревматизм. Походка медленная. Любое движение дается нелегко. Даже руки, чтобы расчесать волосы, она поднимает с трудом.

Девочки любили свою воспитательницу и жили дружной семьей. Но и любя ее, нередко доводили до слез. Потом извинялись и каялись. А Анна Александровна, поплакав втихомолку в своей комнатке-клетушке и высушив носовым платком слезы, снова открывала дверь в спальню, где ее воспитанницы еще несколько минут назад гудели с закрытыми ртами в ответ на ее распоряжение засыпать.

Очень редко Зыкова наказывала девочек. Да и наказания были сравнительно мягкие — лишение прогулки, запрещение пойти на вечер или в другую группу.

Кроме парт, в гимназии не нашлось другой мебели. И в первую ночь дети спали на полу. На другой день Анна Александровна сказала девочкам:

— Наверняка в любом из окрестных домов найдется лишняя мебель. Попросите на время.

— А что просить?

— Нам все пригодится.

Колонистки с удовольствием взялись выполнять необычное поручение. Они разделились по два-три человека и отправились в разных направлениях.

Сестры Амелины и сестры Колосовы пошли вместе, читая по пути названия близлежащих улиц.

— Давайте пойдем по улице Почтамтской. Там дома богаче, — сказала Евгения.

— А я думаю, по Караванной, — предложила Оля. — В богатых домах и мебель дорогая. Кто же нам ее даст?

— Не все ли равно? — вмешалась в их спор Ксюша. — Главное, чтобы хозяин щедрый попался.

Так они и шли, споря и не зная, в какие ворота постучать, пока не встретилась пожилая женщина. Она к ним обратилась первая:

— Здравствуйте, барышни. Что-то я вас раньше не встречала. Небось откуда-то издалека к нам?

Девочки представились.

— А меня зовут Евдокия Федоровна Шапкина.

Хозяйка им предложила на выбор два стола. Понравился круглый.

— Мы вам потом его вернем.

— Ничего, пользуйтесь. Он все равно без дела, — сказала Евдокия Федоровна. — Загляните к нам еще раз. Я вас познакомлю с детьми. Их у меня пятеро.

Стол очень пригодился. За ним и ели, и уроки готовили. И даже использовали как театральный реквизит.

Постепенно быт девочек налаживался. Они стали находить своеобразную красоту в городе, который вначале не понравился. Пусть дома одноэтажные, зато добротные и теплые. Пусть окружают их высокие заборы с массивными воротами, зато живут люди не обособленно.

Убедившись, что в городе спокойно, Анна Александровна разрешила девочкам дальние прогулки. Особый интерес вызвала окраина города, где стояли юрты казахов-скотоводов. Раскосые глаза, блестящие черные волосы, расшитые разноцветной кожей меховые одежды…

Гостеприимные кочевники заметили любопытство девочек и пригласили к себе в юрту. Угостили чаем, дали отведать верблюжьего молока. Потом предложили прокатиться на лошади.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
МЕТЕЛЬ

Наступила сибирская зима. Снег шел несколько дней кряду. Потом задул ветер и намел сугробы, доходившие до середины окон.

Зима оказалась к лицу Петропавловску. На смену телеге пришли сани. А вот верблюды не исчезли с улиц. Оказалось, этим животным нипочем и тридцатиградусный мороз. Они шли мерным и плавным шагом, неся на спинах огромные тюки.

— Неужели верблюдам не холодно? — спрашивала, кутаясь в одеяло, Лиля Петрова. Эта худенькая девочка никак не могла согреться, и подружки ей всегда уступали место у печурки.

Дров недоставало. Ценилось каждое полено. Сухие дрова шли в большую общую печь. Сами же дети в своей комнате топили маленькую железную печурку. Но им доставались одни сырые полешки. И приходилось терпеливо ждать, пока не стечет с них вода. Тепла такие дрова давали мало. На ночь из тулупов и одеял сооружали спальные мешки. Только так удавалось согреться и уснуть. А утром заливали в рукомойники горячую воду, которая, стекая в корыто, уже вскоре затягивалась ледяной коркой.

…И в Петропавловске колонисты ждали Рождества с нетерпением. Накануне праздника несколько девочек, в том числе и Ксюша, отправились в собор ко всенощной. Девочки не отличались особой религиозностью, но каждый вечер перед сном читали молитву. Строго соблюдались и все церковные праздники.

Собор находился в нескольких кварталах от гимназии. Был крепкий мороз, но девочки шли, весело переговариваясь. Снег искрился и громко хрустел под ногами. Но неожиданно погода стала портиться. Задул, все более усиливаясь, ветер. Повалил снег.

Уже шла служба, когда они вошли в собор. Но прихожан, к их удивлению, было немного. Потом девочки узнали, что горожане, зная о приближении пурги, предпочли остаться дома.

Голоса священника и дьякона гулко звучали под сводами пустого собора, а за его толстыми стенами выл и стонал ветер. Стекла в больших окнах дребезжали. Детям стало страшно. Никогда они себя не чувствовали так одиноко и отрешенно. Они опустились на колени и начали жарко, истово молиться.

Когда девочки вышли из собора, ветер чуть не сорвал их с паперти.

— Давайте возьмемся за руки, так легче будет идти, — предложила Лида Демлер.

Снег слепил глаза, ветер сбивал с ног. Но девочки держались стойко. И только Лиля Петрова несколько раз падала, а потом и вовсе отказалась идти дальше. Пришлось ее поднимать и насильно тащить.

Центральные улицы были освещены электрическими фонарями, но снег падал и кружил так густо, что свет просматривался лишь в виде белесых пятен. Прочесть названия улиц, а тем более разобрать номера домов было невозможно. Кажется, они заблудились, и не к кому было обратиться за помощью, спросить, верно ли идут.

Но судьба оберегала детей. Они наткнулись на человека, который их довел до гимназии.

…Трудно передать радость колонисток, когда они перешагнули порог дома. В вестибюле сразу же попали в объятия Анны Александровны. Она уже надела шубу, собираясь отправиться на поиски.

Лиля Петрова, кажется, была без чувств. Ее перенесли на кровать и стали согревать. Кто-то принес спирт, а повариха Лиза — гусиный жир, чтобы смазать обмороженные щеки.

Вдруг дети услышали плач. Они обернулись и увидели свою воспитательницу, уткнувшую лицо в воротник шубы. Девочки окружили Анну Александровну и тоже заплакали. Их сердца переполнились любовью и жалостью к этой маленькой женщине, которая, несмотря на свою немощь и слабость, решилась идти в злую пургу, чтобы искать их, непутевых. И ни слова укора. Никаких нотаций.

На следующий день стало известно о гибели нескольких человек. Они заблудились, обессилели и замерзли.

Судьба и в самом деле была милостива к колонистам.

Накануне Рождества произошло еще одно событие.

Во главе всех групп, поселившихся в Петропавловске, была поставлена уже известная нам Христина Федоровна Вознесенская. Теперь ее распоряжения стали обязательными не только для младших девочек, которыми она непосредственно руководила, но и для всех остальных.

Колония переживала трудное время. Детей кормили все хуже, все однообразнее и скуднее. Воспитатели обратились к Вознесенской за советом: что делать? Она не нашла ничего лучшего, как разослать по группам жестяные кружки. Пусть мальчики и девочки отправятся по близлежащим улицам просить милостыню.

Анна Александровна Зыкова возражала против такого решения. Одно дело, просить у горожан мебель на время. А милостыня — непоправимая травма для детской души. А как отразится это на учебе?

Но Зыкова в конце концов была вынуждена подчиниться. И вот однажды вечером, собрав воспитанниц и опустив глаза, она сказала, что им предстоит. К ее удивлению, девочки все восприняли как приключение, как игру. Они разобрали кружки, привязали к ним веревочки и повесили на шею. Затем устроили репетицию, на разные голоса повторяя:

— Подайте, Христа ради!..

Кто-то даже запел песенку. Получилось очень трогательно.

На следующий день было воскресенье. Самый удобный день, чтобы отправиться за подаянием.

Катя и Ксюша, Оля и Женя вновь заспорили, как и в прежний раз, в какую сторону идти.

— Давайте на окраину. Там нас никто не знает.

— А там бедные живут. Сами ничего не имеют.

— Тогда станем возле церкви.

— Это что же? Рядом с нищими?

— А мы нищие и есть…

Эти последние слова заставили их остановиться и посмотреть друг на друга. Веселого, шаловливого настроения как ни бывало. Захотелось вернуться назад, а кружки выкинуть в сугроб. Но было воскресенье. Их отпустили на целых четыре часа. Как же не воспользоваться представившейся свободой?!

…Почти никто не принес своей воспитательнице деньги. Но это не огорчило Анну Александровну. Совсем наоборот. Весь день она укоряла себя за слабость, за то, что уступила Вознесенской.

А вечером дети собрались и каждый рассказывал одну и ту же историю. Как, постучав в окно или ворота, сразу же убегал.

— Неужто нет другого способа достать деньги? — спросили сестры Спандиковы сестер Амелиных.

— Есть, — неожиданно ответила Ксюша. — Давайте устроим благотворительный концерт. А еще лучше — поставим пьесу.

— Прекрасная идея, — обрадовалась Анна Александровна. — Но ведь понадобятся костюмы, реквизит. Да и режиссер нужен.

— В таком случае, почему бы нам ни обратиться в театр? — сказали в один голос Спандикова Женя и Спандикова Люся. Такую уж особенность имели эти две сестры: и думать, и говорить одновременно.

— Давайте условимся, — предложила Анна Александровна. — Вы идете в театр, а я свяжусь с общественностью города. Нужно подумать и о распространении билетов.

У колонистов уже был кое-какой театральный опыт. Они поставили несколько домашних спектаклей, которые называли «скороспелками», так как созревали эти спектакли необыкновенно быстро. Принцип был простой: задумано — сделано. Сюжет составлялся доморощенными драматургами с бессовестными заимствованиями из Чехова и Тургенева. Из диванов и стульев в считаные минуты сооружалось нечто вроде эстрады. Изобретательность режиссера и художника не знала границ. В дело шла любая вещь. Занавес и костюмы изготовлялись из одеял и простыней. За реквизитом бегали к мальчикам.

Устраивались и концерты с разнообразной программой — комические дуэты, народные песни, романсы, пляски.

Примеру девочек последовали и мальчики. И это хорошо, так как мальчишки одичали: начали курить, а кое-кто уже попробовал и вкус вина.

Анна Александровна понимала — искусство для детей не менее важно, чем хлеб. Тем более что теперь оно поможет и заработать на хлеб.

В театре колонисток приняли благожелательно. Режиссер беседовал с ними как с равными. И уже назавтра назначили первую репетицию.

Спектакль прошел успешно. После него горожане устроили лотерею в пользу колонии. Девочки потратили заработанные деньги на ситец, на покупку дров и, конечно, на муку.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ПЯТНАДЦАТИЛЕТНЯЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

Ксюше Амелиной передали, что ее просит к себе Анна Александровна. В кабинете воспитательницы сидела какая-то женщина.

— Девочка, ты меня помнишь?

— Да. Кажется, я вас видела.

— Как же, ты приходила ко мне вместе с подружками. Помнишь круглый стол?

— Теперь вспомнила. Вы живете на Караванной, а фамилия ваша — Шапкина.

— Все верно. А теперь и я пришла просить.

— Меня? — изумилась Ксюша.

— Евдокия Федоровна просит, чтобы ты подготовила к экзаменам в первый класс ее дочь, — вмешалась в разговор Анна Александровна.

— Почему же я?

— А потому, что приглянулась ты мне.

— Ну, так как? — спросила Анна Александровна.

Девочка пожала плечами, не зная, что ответить.

— Завтра я тебя жду, — сказала женщина, поднимаясь. Вечером Ксюша поделилась новостью с сестрой.

— Но ведь это так интересно! — обрадовалась Катя.

— У меня не получится…

— Еще как получится! А можно я с тобой пойду?

Девочек встретили приветливо. Хозяин, Алексей Иванович, усадил их в кресло, а затем представил своих детей: Петю, Полю, Зою, Лиду и Кланю.

— Ну что, начнем? — смущенно спросила Ксюша.

— Зачем же так сразу? — возразил Алексей Иванович. — Сегодня у нас день знакомства. Кроме того, мы еще не обедали.

Чего только не было на столе! Домашняя колбаса, глазунья, сметана, маринованные грибы, моченая брусника… Но больше всего им понравились сибирские пельмени. Перед сестрами поставили по большой миске.

Катю и Ксюшу даже испугало такое обилие пищи. Они не знали, что и сказать. А может, это сон?

После обеда отец приказал Пете:

— Запрягай лошадей! Хочу, чтоб вы прокатились по городу с ветерком, — сказал он сестрам.

Петя Шапкин лихо управлял лошадьми. Сани мчались как вихрь, поднимая снежную пыль. У девочек дух захватывало.

В гимназию они приехали уже к вечеру, отказавшись, к удивлению подружек, от ужина.

Амелина стала бывать у новых знакомых почти ежедневно. Занималась она с Лидой, готовя девочку к поступлению в школу. Но вскоре Евдокия Федоровна попросила позаниматься и с другими дочерьми — Кланю обучить азбуке, а Зое помочь по алгебре.

Прежней робости как ни бывало. Ксюша убедилась, насколько подготовка в петроградской гимназии выше, чем в провинции. А еще она обнаружила у себя способности и даже стала подумывать, не быть ли ей учительницей.

Вскоре Амелина стала в семье Шапкиных своей. Она отказалась от платы. Достаточно уже того, что не только она, но и Катя, а случалось и подруги, столовались у этих добрых людей.

Постепенно Ксюша привыкла, что за ней заезжали, а затем отвозили домой. Но однажды был сильный мороз. И девочку оставили ночевать. Как же хорошо ей спалось в эту ночь! Настоящая мягкая постель… Совсем не обязательно быть принцессой на горошине, чтобы заметить разницу между периной и жестким, со слежавшейся соломой матрасом.

Девочка спала так сладко, что хозяйке было жалко ее будить.

А когда утром сели пить чай, раздался стук в ворота. Это пришла Анна Александровна. Ксюша услышала в соседней комнате громкий разговор. Воспитательница была так рассержена, что даже отказалась раздеться. И только Алексею Ивановичу удалось ее успокоить.

— Мы никого не отпускаем без чая, — сказал он, — тем более на улице морозно. А с вашей Ксюшей… Нет! С нашей Ксюшей, как видите, ничего не случилось.

Чуть отдышавшись и успокоившись, Зыкова все объяснила. Вечером, перед молитвой, девочки от нее скрыли отсутствие Ксении Амелиной, будучи уверенными — ее вскоре привезут. А утром и сами подняли тревогу. Никто ведь не предупредил, что она останется ночевать.

Как бы то ни было, все уладилось. Кланя и Зоя, к радости родителей и к гордости юной учительницы, преуспели в учебе, а Лида поступила в школу.

В крещенский вечер девочки решили погадать. Начали думать: как это сделать? Обычно в воду льют расплавленный воск или олово. Затем рассматривают тень от расплава на стене. Но ни олова, ни воска не было.

— Я придумала, — сказала Женя Сток. — Будем жечь бумагу.

Смятая в комок и подожженная бумага давала на стене причудливые тени, а значит, и много возможностей для толкования.

После этого побежали на перекресток спрашивать у прохожих имена. Поверье говорит, что имя первого встречного окажется и именем твоего суженого. Но девочкам не повезло. Их было много, а прохожие не попадались.

И все равно весело. Хоть и крепкий крещенский мороз. Хоть и сильный ветер.

Из рассказа Ксении Амелиной:

— Самые счастливые — так мы говорили о сестрах Спандиковых, Жене и Люсе. Неожиданно в Петропавловске появился их отец. Как это ему удалось добраться из Петрограда в казахские степи, одному Богу известно. Ведь шла война. И перейти линию фронта было очень и очень опасно. Но любовь к дочерям помогла ему преодолеть все опасности. Как мы радовались за Женю и Люсю, когда они покидали колонию! Радовались и завидовали… Как же! Скоро они увидят маму и родной Петроград.

К несчастью, судьба их сложилась иначе. В вагоне, в котором они ехали домой, вспыхнул пожар. И сестры сгорели в мчавшемся поезде. Уж лучше бы остались в колонии…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ИРБИТ

Из всех дорог, какие нас связывают и разделяют, железным, наверное, выпало быть самыми значимыми в судьбах и памяти. О них слагали поэмы и песни, горькие и торжественные. Ставили на постаменты теплушки и паровозы. Кусками чугунных рельс, поднятых на дыбы, преграждали путь вражеским танкам… Петроградских детей железная дорога уводила все дальше на восток.

Ирбит. Еще один сибирский город, где оказались колонисты.

Всем хватило места в двухэтажном красного кирпича доме, стоящем на знаменитой, как им объяснили, площади. А знаменита она тем, что здесь проходили великие сибирские ярмарки — центр восточной торговли мехами, рыбой, верблюжьей шерстью и прочими многочисленными товарами.

Сейчас площадь пустует. Неторговое нынче время. И лишь остается дать волю воображению и представить, какой гомон стоял здесь когда-то, какие кипели страсти!..

Утро начинается где-то за собором. На противоположной стороне площади тянутся к заутрене прихожане, народ тихий и благочинный.

У окна стоит девочка. Это Ирина Венерт. Она не спала почти всю ночь. Тревожное, почти мистическое чувство владеет ею со вчерашнего дня, с тех пор как наслушалась на вокзале всяких историй об особенностях ирбитской жизни.

…Живут здесь староверы. Народ замкнутый. Они не признают медицины. И вот поселились вместе со староверами разные страшные болезни: быстротечный туберкулез, какая-то лихорадка, а еще — беспробудный сон. Последнее — страшнее всего.

Ирина вспомнила рассказы Эдгара По. Человек крепко, очень крепко уснул, а его приняли за умершего и похоронили. И вот жуткое пробуждение там, под землей. Говорят, в Ирбите тоже были случаи летаргического сна, когда откапывали похороненных заживо.

Ирина передернула плечами, то ли от утренней прохлады, или от разыгравшегося воображения. А вдруг и она заболеет и крепко уснет? Нет, уж лучше, как сегодня, бодрствовать.

Она еще не знала, что в ближайшую и последующие ночи придется бодрствовать совсем по иной причине.

В доме, где поселились колонисты, раньше находилась богадельня. В ней жили старушки. Куда они девались — никто не знал. Но если бы девочкам сказали, что старушек съели клопы, то поверили бы.

Неисчислимые легионы насекомых обитали в каменных стенах. Черными полчищами ползли они к своим жертвам. Колонисты объявили клопам непримиримую войну. Вытаскивали топчаны на улицу. Обливали их керосином и кипятком. Зимой вымораживали. Все напрасно! Через два-три дня по стенам вновь двигались знакомые процессии.

Некоторые девочки привыкли или смирились с неизбежным. И только Ирина Венерт перебралась на широкий подоконник и просиживала там целую ночь, прикрывшись одеялом.

В отличие от Кургана, ирбитские печи топились жарко. Дров достаточно. В доме было тепло, а за порогом — стужа. Дети за лето обносились. Порвались чулочки. Прохудились башмаки. Легкие пальто не могли защитить от мороза. Так что на занятия не шли, а бежали.

В гимназии Ирина Венерт сошлась с несколькими девочками. Одна из них, Таня Шеломенцева, жила рядом с колонистами. Однажды она пригласила Ирину в гости.

Как раз в это время дети изучали пьесы Островского. И Ирине показалось, что, переступив порог дома Шеломенцевых, она попала в девятнадцатый век. Попала в давний, навсегда ушедший в прошлое купеческий быт.

В темных сенях стояли огромные, привинченные к полу сундуки с полупудовыми замками. Сам хозяин занимал весь первый этаж. Жена умерла от туберкулеза, оставив его заботам четверых детей. Кабинет купца был увешан фотографиями жены, в том числе и лежащей в гробу.

Дети находились под присмотром старой родственницы и жили наверху, куда вела узкая и крутая лестница. Зайти к отцу по собственному желанию они не имели права. Когда же сам он являлся в верхние комнаты, испуганно вскакивали и кланялись своему батюшке. Выглядели они бледными и покорными.

Ирине было искренне жаль сестер Шеломенцевых, хотя и жили купеческие дети с отцом, а не вдалеке от родного дома, как она.

Подружилась Венерт и с Шурочкой Загурской. Эта семья была совсем другая.

Ирина приходила к Загурским обычно по воскресеньям. Они устраивались в гостиной. Шурочка сидела с шитьем или вышивкой. А старшие ее два брата, сменяя друг друга, что-нибудь читали вслух.

Загурские тоже были купцами. Но здесь отсутствовал семейный гнет. Дети не боялись родителей. Не трепетали при появлении отца. Что не мешало, впрочем, уважению и послушанию.

Но и в этом доме часы остановились, показывая все тот же девятнадцатый век. Братья Загурские читали Герцена и Чернышевского, рассуждали о Лермонтове и Тургеневе, восхищались «Демоном». Но ничего не слышали об Александре Блоке и Владимире Короленко. Ирине, увлекавшейся литературой и пытавшейся самой писать стихи, это было странно.

Но наибольший интерес Ирина испытывала к двум другим девочкам-одноклассницам — Лошмановой и Леоновой. Тоже гимназистки и тоже Шурочки, как и Загурская. И самое удивительное — из Петрограда.

Да, неожиданно обнаружилось, что в Ирбите находятся пятьдесят земляков, точнее, землячек. Живут на Александровской площади. Приехали на целый год раньше — в сентябре семнадцатого. Еще до революции.

Это была группа девочек-подростков петроградского приюта, в основном сироты. И они прибыли в Сибирь, чтобы подкормиться. Средства на жизнь им посылало Императорское человеколюбивое общество. Было до революции такое благотворительное общество, куда вносили пожертвования крупные торговые фирмы, предприятия и всякие состоятельные люди. Членство в нем считалось почетным, а деньги шли на содержание приютов, богаделен, школ и пансионатов. Но как только прекратилась связь со столицей, прекратилась и помощь. Одним словом, положение девочек-приюток было нисколько не лучше, чем колонистов.

— Пойдем к нам, — предложили Леонова и Лошманова. — Посмотришь, как живем.

— А кто у вас главный? — спросила Венерт.

— Нашим приютом заведует Ирина Викторовна Чичигова, — ответила Шура Лошманова. — Если бы не она, мы пропали бы.

Первым, кто им попался навстречу, когда они вошли, была девушка редкой красоты. «Таких рисуют художники», — сказала себе Ирина.

— Кто это? — чуть слышно спросила она.

— Моя сестра, — ответила Шура Леонова, явно гордясь произведенным впечатлением.

Но удивляться было некогда. Девушка уже подошла и протянула руку:

— Мария.

— Вы тоже учитесь в гимназии?

— Нет, уже закончила… Я воспитательница группы.

— Воспитательница? — еще больше удивилась Ирина.

— Да. Мне скоро девятнадцать. А вы, наверное, одна из колонисток? Мне Шура рассказывала. Я все собиралась прийти познакомиться. Хорошо, что вы меня опередили. Нашу заведующую очень и очень интересует ваша колония. Она говорит, что вместе легче выстоять. Легче вернуться в Петроград.

Почти весь день провела Венерт в гостях у приюток. Все увиденное было интересным и весьма отличалось от жизни колонистов. У них в колонии народ разный: и дошколята, и старшеклассники. Мальчики и девочки… А здесь никого, кто был бы моложе пятнадцати лет. Колонисты — из разных семей, с разными вкусами, привычками. А эти девочки — как сестры. Живут вместе уже не первый год.

Возможно, Ирина находилась под впечатлением красоты Марии Леоновой, но и остальные девочки ей показались очень хорошенькими. Ни одной дурнушки. И руки золотые. Какое у них шитье и вышивка! Этим они себе зарабатывают на жизнь. А какие чудные голоса!

Чичигова в честь гостьи разрешила вынести в гостиную граммофон и пластинки с Карузо и Шаляпиным. Уже давно, очень давно, может быть, с тех пор, как она рассталась с мамой, не чувствовала себя Ирина так хорошо.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ЕЩЕ ОДНА СМЕРТЬ

Из рассказа Любы Золотинкиной:

— Наша ирбитская зима тянулась долго. Казалось, никогда не наступят теплые деньки. Но пришла весна, сошел снег, и мы, как вся природа вокруг, тоже ожили. Стали больше гулять. Ходили по заданию кухни в лес собирать щавель. Все нас радовало. Мы ждали скорых перемен в своей жизни.

В конце весны наша воспитательница Лидия Николаевна Соколова ненадолго уехала, оставив с нами медсестру. Воспользовавшись этим, мы стали убегать на речку.

Ирбит расположен в сырой низине и окружен реками, которые переплелись между собой, как пряди волос. Здесь опасные течения, водовороты, коварные ямы. Но какое нам до этого было дело…

На всю жизнь запомню тот день — 4 июня 1919 года. Самое начало лета, а день жаркий. Вера Струкова, Маруся Сорокина, Нина Федотова, Женя Трифилова и Настя Александрова, не умея плавать, плескались недалеко от берега. И с визгом выскакивали из воды, еще довольно холодной.

Мы же с Лелей Бабушкиной плавали хорошо. Я первой вошла в реку и поплыла по течению. А Леля вслед за мной. И даже обогнала. И вдруг слышу крик: «Спасите!»

Лелечка попала в водоворот! Что делать? Я поплыла ей на помощь. Но и меня завертело. Девочки на берегу визжали отчаянно, не зная, чем помочь. Прибежал какой-то человек. Стал нам бросать шесты. Но их относило в сторону. А моя подруга все кричала, теряя последние силы. И вот она вынырнула последний раз… Только пузырьки на поверхности… А я почти потеряла сознание от страха. Хорошо, что на спину легла, и меня отнесло к противоположному берегу. Там был мальчик с удочкой. Он бросил шест. И очень удачно. Я схватилась за шест. И мальчик меня вытащил на берег.

Я сразу потеряла сознание и плохо помню, что было дальше. Потом девочки рассказывали, что побежали в город, сообщили о случившемся. Прислали лодку с двумя рабочими. Меня пытались посадить в лодку, чтобы переправить на другой берег, но я сопротивлялась и кричала: «Не поеду, не поеду! Я тону!»

Кое-как меня усадили в лодку. Мне рассказывали, что я была мертвенно бледна, плакала и не переставала кричать: «А Леля? Где Леля?..»

С большим трудом меня довели домой и уложили в постель. А я бредила, повторяя все тот же вопрос.

Нельзя сказать, чтобы мы, девочки, были уж слишком суеверны. Хотя и церковь посещали, и гадать любили. Но незадолго до рокового купания произошло вот что. Судите сами.

Мне и Леле Бабушкиной пришла в голову мысль — поиграть в покойников. Всем эта идея понравилась и даже увлекла. Нас, «мертвецов», уложили на топчаны, укрыли простынями, украсили ветками черемухи и даже лица разрисовали углем и мелом.

Перед тем как начать коллективное оплакивание, девочки критически осмотрели свою работу и нашли, что Леля Бабушкина «покойница на пять с плюсом». А вот я, Люба Золотинкина, не очень то похожа… «Ах, так! — обиделась я. — Тогда не желаю умирать!» Сбросив с себя похоронное украшение, я выскочила из «гроба» и стала вслед за другими причитать: «Ох, ты моя хорошая да любимая… Да на кого же ты нас покинула?»

Хор плакальщиц звучал так громко и столь отчаянно, что прибежали воспитательницы и всплеснули руками:

— Да вы что, спятили!? Разве можно играть в такие игры! Немедленно прекратите!

Спектакль с «покойниками» пришлось прекратить, чем все были очень недовольны, в том числе и Леля Бабушкина.

…Тело моей подруги не могли найти несколько дней. Но однажды вечером, когда мы сидели у ворот дома, привезли на телеге под рогожей то страшное, что было Лелей Бабушкиной. И теперь мы рыдали, оплакивая ее по-настоящему.

Похоронили мы Лелечку на хорошем месте, под березками. Сплели из цветов венок и гирлянды, украсили ими могилку. А на крест прикрепили стихотворение, которое написала наша колонистка поэтесса Ирина Венерт:

Долго мы не могли забыть Лелечку. Долго о ней плакали…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ТОМСК

Елизавета Андреевна Цорн преподавала в Мариинской женской гимназии французский язык. Она себя считала скорее учителем, чем воспитателем. И вот судьба ей уготовила испытание — опекать целую группу девочек, иные из которых выше ее ростом.

Нет, уж лучше отвечать за малышей. Те и шагу не сделают, чтобы не спросить разрешения. Самое худшее — подерутся или набьют себе шишку. За большими же девочками и присмотр нужен большой.

И мать не всегда уследит за единственной дочерью. А если их тридцать пять?

Елизавета Андреевна знает свое прозвище — Наседка. Но не обижается. Наступит день, когда ей придется взглянуть в глаза родителям. Пусть этот взгляд будет честным.

Сегодня Цорн уложила девочек спать пораньше и, пожелав спокойной ночи, вернулась в свою комнату. Она села за стол и пододвинула канделябр, чтобы еще раз перечесть письмо, полученное утром. Это было долгожданное письмо, присланное добрым ее знакомым Николаем Викторовичем Такжининым.

Будучи инспектором Мариинской гимназии, он провожал их группу на Финляндском вокзале. А затем и сам выехал из Петрограда. Но не на Урал, а в Томск, к своим дальним родственникам. Прощаясь на вокзале, Такжинин просил дать ему знать, как все образуется на новом месте. То же самое он повторяет и в этом письме, которое полно заботой о судьбе ее и детей.

После того как положение колонистов стало бедственным, Елизавета Андреевна искала помощи и совета. И вот появилась надежда на такую помощь. Такжинин предлагает группе мариинских гимназисток переехать к нему в Томск. Он уже связался с полезными людьми.

В поезде Цорн сказала:

— Давайте повторим хором: Томск, улица Новокарповская, десять. Дом Тютюкова…

— А зачем это?

— На случай, если отстанете или потеряетесь. По этому адресу живет Николай Викторович Такжинин.

К счастью, никто не потерялся. Приехали поздним вечером. На станции их встретили и проводили к женскому Епархиальному училищу, где предстояло жить.

В нижних окнах горел свет, но жилые комнаты были приготовлены наверху. Единственное, чего хотелось сейчас девочкам, — лечь спать. И они отложили знакомство с новым местом до утра.

Дети оказались в старинном русском городе, основанном в 1604 году и получившим свое имя от реки Томь, притока Оби.

Советская власть была установлена в Томске в декабре 1917 года, но не продержалась и нескольких месяцев. Теперь город находился в руках белой армии.

Еще Николай Викторович Такжинин, который пришел утром проведать колонисток и узнать, как им спалось, сказал, что Томск — крупнейший торговый и культурный центр Западной Сибири. Есть здесь университет, театр, музей и, конечно, несколько гимназий, в одной из которых они будут учиться.

Девочки были благодарны этому доброму человеку и за помощь, и за те сведения, что он сообщил. Но если вчера очень хотелось спать, то теперь они умирали с голоду.

— Потерпите немного. Через десяток минут завтрак будет готов, — сказала Елизавета Андреевна.

— Вот и хорошо, — обрадовался вместе с девочками Николай Викторович. — А мы пока осмотримся.

Дортуар, где дети провели ночь, был прекрасным помещением с высоким потолком и огромными окнами, через которые щедро лился поток утреннего света. В четыре ряда стояли тридцать пять коек с тумбочкой возле каждой. Еще им предоставили две комнаты для приготовления уроков, столовую и умывальную.

Как это отличалось от того, что они имели в Курьях.

Зима в Сибирь приходит рано. Дни стали короче, а вечера длиннее. Даже солнце съежилось и двигалось по краю неба, кутаясь в белесые облака.

У девочек не было теплой одежды. Цорн стоило большого труда сшить несколько длинных ватников с верхом из хлопчатобумажной ткани серо-зеленого цвета. Сумели достать валенки. На них надевались огромные калоши, которым дали меткое название — «корабли».

Но все равно одежды и обуви не хватало. Так что гимназию пришлось посещать по очереди. Забавно выглядели уже большие девочки, когда шли попарно в своих одеяниях в сопровождении воспитательницы.

Однако нашлись и ленивицы, готовые уступить одежду, только бы не ходить на занятия. И вот что придумала Елизавета Андреевна. В виде поощрения она стала давать самым прилежным ученицам на завтрак дополнительный кусок хлеба с маслом.

Но о таком поощрении скоро пришлось забыть. Голод докатился до Томска вместе с тысячами бежавших на восток людей. Армия Колчака, терпевшая неудачу за неудачей, была отброшена за Урал.

Главной, почти единственной пищей к середине зимы стала капуста — свежая и кислая. Ее посоветовал как можно больше закупить мудрый Николай Викторович.

Капусты разрешалось есть сколько угодно. Это спасало детей не только от голода, но и от цинги. Каждая девочка всегда имела в запасе листья и кочерыжки. По вечерам в классе не только шелестели страницы учебников, но и раздавалось похрустывание. Николай Викторович в шутку называл девочек кроликами.

У некоторых подростков еще оставалось кое-что из одежды, взятой из дому, и они стали тайком бегать на толкучку. Иногда удавалось что-нибудь обменять, а то и продать. И тогда вырученные деньги шли на покупку лакомств, которых им так хотелось: семечек, морошки, пирожков с черемухой, молока или варенца.

В гимназии их называли петроградками. И они этим гордились. Они были столичными девочками и испытывали еще и другой голод. Им очень не хватало театра. И если удавалось выручить на толкучке деньги, то тратили не все. Хоть сколько-нибудь оставляли на театр.

Но это было полдела. Даже четверть дела. Во-первых, надо было обмануть бдительность Елизаветы Андреевны, которая всегда перед тем, как ее воспитанницам уснуть, заглядывала в спальню. Уходящие в театр делали на кровати «куклу», и плохо видящая Цорн не замечала подмены. К тому же оставшиеся девчонки перед самым обходом старались притушить свет керосиновой лампы.

Другое препятствие — высокая кирпичная стена, которой обнесено Епархиальное училище. Перелезть ее было невозможно и приходилось вступать в сговор со сторожем, сочувственно относившимся к колонисткам. Хорошо, если возвращались из театра к началу его обхода. Если же нет, то приходилось ждать полчаса, а то и больше, на морозе, пока он не выйдет из сторожки.

Но вскоре обман раскрылся. К удивлению девочек, Елизавета Андреевна не стала их слишком ругать. Всю вину она перенесла на себя и стала покупать на каждый спектакль по нескольку билетов.

Иногда билеты раздавались по очереди, иногда — разыгрывались. Те, кому повезло, шли, провожаемые добрыми напутствиями и чуть-чуть завистливыми взглядами.

Не было в зале зрителей счастливее и благодарнее их. И чем становилось голоднее, тем больше уделяла внимания Елизавета Андреевна досугу детей. Записала их в городскую библиотеку. По вечерам собирала в своей комнате и читала им, что-то рассказывала.

Так прочли от корки до корки много книг, в том числе роман Веселковой-Кильштедт «Колычевская вотчина», «Приваловские миллионы» Мамина-Сибиряка.

Случалось, некоторые слушательницы засыпали на койке Елизаветы Андреевны, а она продолжала сидеть рядом, не решаясь их потревожить.

Иногда, устав слушать книгу, дети бежали вниз, к кухарке. Она охотно принимала их, а желающим гадала на картах, рассказывала небылицы. Но ребята верили. Хотелось верить.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ИСПЫТАНИЕ

Поток беженцев, как река в половодье, все прибывал. Помещали их и на этажах Епархиального училища, рядом с колонистами. Сразу стало шумно и грязно. Оправдывались наихудшие опасения Цорн. Беженцы принесли тиф.

Первой заразилась Таня Корди.

Как всегда в трудную минуту, был вызван Такжинин.

— Я в отчаянии, Николай Викторович! Что делать? — не находила себе места Елизавета Андреевна.

— Выход единственный. Заболевшую — в лазарет. А остальных девочек в изоляционный пункт.

В изоляторе всех помыли. Облачили в балахоны и, что было совсем неожиданно, хорошо покормили.

Подняв над головой большую кружку с компотом, Вера Малышева воскликнула:

— Пир во время чумы!

Девочки в диком танце стали прыгать в своих белых одеждах вокруг стола.

— Вы с ума сошли, — прибежала на шум воспитательница. — Что о нас подумают? Перестаньте озорничать!

Обернувшись на голос, колонистки не смогли удержаться от еще более громкого хохота. И было чему смеяться. Цорн предстала перед ними в мужской пижаме и розовых туфлях.

Елизавете Андреевне принесли зеркало, и ей не оставалось ничего другого, как включиться в общее веселье.

Через две недели они вернулись в училище. В комнатах пахло хлоркой. Встретили их неприветливо.

С епархиалками у колонисток почти не было отношений. Этому препятствовала начальница, которую девочки наградили прозвищем Зеленая Лягушка.

Цорн, будучи лютеранкой и свободомыслящим человеком, не вмешивалась в убеждения своих воспитанниц. Начальница же училища к девочкам, поселившимся на третьем этаже, относилась недоверчиво, считая их отчаянными и непослушными безбожницами. Она не раз жалела, что открыла перед ними дверь, дала себя уговорить Такжинину. Она опасалась дурного влияния на епархиалок, видя, как петроградки редко ходят в церковь, недостаточно прилежно учат закон Божий, плохо соблюдают ритуалы.

И вдруг случилось невероятное. Группа колонисток приглашена на вечер, посвященный Тургеневу.

— Елизавета Андреевна, а танцы будут?

Цорн пожала плечами:

— Знаю лишь одно: на вечер, кроме вас, приглашены и семинаристы.

— Ура! — закричала Нина Строганова. — Значит, будут у нас кавалеры.

— Прошу вести себя скромно. Не ставьте меня в неловкое положение, — попыталась как можно строже сказать Цорн.

— Не волнуйтесь, Елизавета Андреевна. Мы вас не подведем. Вот увидите!

Пока шла литературная часть вечера, девочки вели себя тихо и скромно. Но только запела скрипка, глаза разгорелись. Помня, однако, обещание, они продолжали сидеть, хотя и ерзали на стульях. По оговоренным правилам, дамам запрещалось танцевать с кавалерами. Но один из семинаристов не счел себя связанным этими правилами и пригласил Дору Плетневу на вальс.

Вот уж этого Зеленая Лягушка стерпеть не могла. Ее узкое лицо исказил гнев. Она прыгнула в сторону танцующих и, схватив ослушника за фалду, вытащила из круга.

Могли ли девочки стерпеть такое? Они все, как одна, поднялись со стульев и дали выход темпераменту, включившись в танец.

Кончилась зима. Небо стало густеть, набирать синеву. Прежде пустое и безутешное, теперь оно огласилось криками пролетающих птиц.

Дети за зиму исхудали. Цорн было больно смотреть на бледные лица, видеть грустные глаза. Приближалась Пасха, и Елизавете Андреевне захотелось порадовать своих воспитанниц. Каждой девочке она приготовила подарок — по чашке и блюдечку.

Вместе с Николаем Викторовичем они избегались, только бы достать все нужное для праздничного стола.

— Елизавета Андреевна, — сказал Такжинин, — давайте все поручим детям. Пусть сами готовят куличи.

— Прекрасная мысль.

Страстная неделя выдалась необыкновенно теплой. Девочки гуляли в легких платьицах, радуясь весне, радуясь запахам и солнцу, которое слепило глаза. Окружающий мир был таким же юным, как и они сами. Но к радости и очарованию примешивалась грусть, щемящая и необъяснимая.

Вчера их день был занят до отказа. Сначала они наводили чистоту, убирались в своих комнатах. Потом вместе с кухаркой Нюшей пекли куличи. Потом красили яйца. Опускали их в отвар луковой кожуры, серебрили и золотили, наносили затейливые рисунки.

— Что на нем написать? — спросила Вера Плетнева, взяв в руки одно из яиц.

— Я знаю что, — ответила Нина Строганова. — Дай мне его. — И написала: «Питер».

Сегодня Великая суббота. Их головы кружит не только весна, но и голод. А там, в доме, лежат под холстиной пахнущие ванилью куличи.

— Верочка, я больше не могу, — прижав руки к груди, сказала дрожащим голосом Лара Штибер. — Давай съедим хотя бы по кусочку.

— Ларочка, ведь это грех. Мы еще и заутреню не стояли, — почти с испугом ответила ей Вера Татаринова.

— А иначе я до утра не доживу. Пойдем быстрее. — Штибер решительно взяла за руку подругу.

Но та оказала ей легкое сопротивление:

— А что девочки скажут?

— И они пойдут. Вон уж сколько мы постимся и говеем. Больше года. Это грех, если человек сытый. А голодному Бог простит.

Татаринова вспомнила прошлую Пасху, когда гостила в деревне у бабушки. Все ушли в церковь. А она не могла отвести глаз от лукошка с крашеными яйцами, стоявшего на столе. «Их так много, — подумала она. — Я возьму всего два. Красное и желтое. Никто и не заметит».

Вера так и сделала. Села на лавку. Очистила яйцо. А поднеся ко рту, ощутила чей-то взгляд. В углу висела большая икона Спасителя. Она пересела на другое место. Но и там ее встречал печальный и, как ей показалось, укоризненный взгляд. Но ведь яйцо уже очищено. Не пропадать же ему. Вера залезла на русскую печь и, укрывшись платком, стала есть. Но что-то заставило ее остановиться. Она пыталась, но не могла проглотить. Комок застрял в горле. Вера приподняла платок, и первое, что увидела, глаза Иисуса Христа. Ее как ветром сдуло с печки. Она побежала в огород с набитым ртом и все выплюнула. А оставшееся яйцо закопала.

И вот спустя год новое искушение.

Как ни уговаривала Татаринову Лара Штибер, как ни тянула подругу за руку, та отрицательно мотала головой. Тогда сама Штибер побежала на кухню, а за ней — и другие девочки. Там сидела кухарка Нюша, женщина богомольная. Но она не стала попрекать детей, а отрезала каждому по кусочку кулича, обливаясь при этом слезами и причитая:

— Нет, не грех это, милые мои доченьки. Вовсе не грех.

Тоска по дому стала невыносимой.

У девочек появились странные фантазии и даже галлюцинации. Кто-то сказал, что если совершить какой-либо отчаянный поступок, то Господь не оставит это без внимания и вернет их в Петроград, вернет к родителям.

Колонистки начали думать. Может быть, остановить на всем скаку лошадь? Или спасти утопающего?

— Я придумала, — сказала Лена Соколова.

— Что придумала? — обернулась к ней ее сестра Анастасия.

— Я вылезу из окна и пройдусь по карнизу до водосточной трубы, а потом спущусь по ней.

— Не смей!

— Ты с ума сошла!

— Ведь до земли больше десяти метров!

— Ты разобьешься!

Но никакие убеждения и уговоры не помогали. Все знали твердый характер Лены и не сомневались, что это не просто слова.

Как на беду, Елизавета Андреевна отлучилась. Несколько девочек побежали на улицу, а другие, открыв окна, начали сбрасывать тюфяки. Те, что находились внизу, раскладывали тюфяки вдоль дома, надеясь таким способом спасти Лену, если она сорвется с узкого карниза третьего этажа.

К счастью, приготовления эти увидела начальница Епархиального училища и помешала свершиться беде.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ТЮМЕНЬ

В то время когда большинство колонистов уже разъехались по городам Сибири, часть из них во главе с Петром Васильевичем Дежоржем все еще находилась в курортном поселке Курьи.

Двести пятьдесят детей дрожали от холода в дощатых домиках, нисколько не приспособленных к осеннему ненастью. Однако найти для них приют на зиму все не удавалось. И только в октябре, уже совершенно отчаявшись, Петр Васильевич смог назвать своим воспитанникам место, куда они должны перебраться. Это была Тюмень.

Колонисты без всякого сожаления покидали Курьи, где в их жизнь ворвалась Гражданская война, лишившая надежды на скорую встречу с родными.

До станции Богдановичи, а это верст двадцать, добирались пешком. Дорога была не только утомительной и скучной, но и голодной. К счастью, в пути встретилось несколько деревень, и сердобольные крестьянки выносили детям хлеб и кринки с молоком.

Лишь поздно вечером добрались до станции и переночевали в вагонах, которые стояли в тупике.

Тюмень встретила детей криком грачей. Казалось, эти шумные птицы слетелись со всех окрестных земель, чтобы посоревноваться с не менее шумными мальчиками и девочками.

Раньше Тюмень была для колонистов не более чем точкой на географической карте. Теперь же они могли познакомиться с городом, сыгравшим столь значительную роль в освоении и развитии сибирского края. Связанный водными путями с другими районами, он приобрел еще большее значение после прокладки железной дороги.

На Тюмень, как и на другие сибирские города, распространилась власть эсеро-кадетской директории, находившейся в Уфе. 4 ноября 1918 года ее военно-морским министром стал Александр Колчак. А всего две недели спустя адмирал Колчак взял в свои руки полную власть, установив военную диктатуру.

Детей поселили на окраине города, на берегу реки Туры, в большом двухэтажном доме, построенном, как им сказали, еще во времена царя Ивана Грозного. Перед домом находился пустырь, а дальше начинался городской парк с вековыми деревьями, которые облюбовали для своих гнезд все те же грачи.

Среди тюменских воспитателей была единственная женщина, но она стоила десятка мужчин.

Серафима Викторовна — дочь известного петербургского художника академика Боброва. И сама тоже художница.

Никакие самые трудные обстоятельства не могли ее сломить. Она лишь мужала и крепла, оставаясь при этом тонкой, очаровательной, блистающей умом. Одним словом и улыбкой Боброва достигала того, чего не могли добиться наказаниями и бранью другие.

…В число воспитанников Бобровой попали Виталий Запольский и Леонид Дейбнер. Очень способны, если не сказать, талантливы. Находись они сегодня в Петрограде, она бы отдала этих юношей в хорошие руки.

Но неожиданно оказалось, что и в Тюмени есть неплохое учебное заведение — Коммерческое училище. Было оно частным и принадлежало Колокольниковым, брату и сестре. Плата за обучение высокая. Но это не остановило Серафиму Викторовну. Она решила отдавать свое жалованье, только бы два ее лучших воспитанника не потеряли время и стали людьми образованными.

Сибирские купцы разные. Одни, как мы видели, принадлежат девятнадцатому веку и напоминают оживших героев драматурга Островского. Колокольниковы тоже купцы. Но они дети своего времени. Не только богаты, но и европейски образованны. Не только владельцы училища, но и его преподаватели. Брат и сестра побывали в Америке и привезли оттуда самое современное оборудование. А вместе с ним — и передовой опыт обучения.

Запольский и Дейбнер в восторге. Большие аудитории, кинозал для показа научных фильмов, физико-химические лаборатории… Преподаватели высшей квалификации. Есть даже профессора. Сам Колокольников ведет биологию и ботанику.

В своей убогой одежде оба колониста выглядели среди хорошо одетых купеческих детей белыми воронами. Но вскоре обратили на себя внимание успехами в учебе. Особенно Дейбнер, ставший звездой училища.

Белые вороны были одеты очень легко. Их донимал холодный ветер, продувал насквозь демисезонные пальто. Зима взяла круто, и уже первые морозы достигли двадцати градусов. Дорога от дома до училища неблизкая — шесть километров в один конец. Чтобы сократить путь, ребята шли по замерзшей реке. Но низовой ветер был еще сильнее, швыряя пригоршнями снега в лицо, забираясь под одежду. Подростки хлопали себя руками по бедрам, но не могли согреться.

Хорошо, что по Туре был проложен зимник — санный путь. Прямо на льду стоял временный дом для отдыха, где возница мог передохнуть и выпить чая. Там находили приют и ребята. А если везло, то добирались до своей цели на попутных санях.

Боброва, доверив своих мальчиков учителям, не переставала и сама направлять их развитие. Они мечтают и спорят, их волнуют политика, поэзия, тайны любви и мироздания… Вопросов больше, чем ответов.

Очень важно, что они читают. Выбор книг не столь велик, как хотелось бы. И все же в местной библиотеке удалось кое-что найти. Ей доставляло радость видеть, как в долгие зимние вечера дети сидели, склонившись над книгой.

Никто не читал больше Виталия Запольского. Сегодня она ему вручила очередную порцию книг. Здесь были «Портрет Дориана Грея» и «Баллада о Рэдингской тюрьме» Оскара Уайльда, «Воспитание воли» Жюля Пэйо, «Братья Карамазовы» Федора Достоевского и том Кнута Гамсуна.

— А мне? — спросил Дейбнер.

— И для тебя, Леня, есть, — ответила Серафима Викторовна. — Очень советую прочесть рассказ Леонида Андреева «Мысль». А вот еще книга немецкого философа Макса Нордау «Вырождение».

Боброва предсказала Виталию Запольскому будущность пианиста и композитора. Что сбылось. А Леониду Дейбнеру — ученого. Что также сбылось.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
БЕГЛЕЦЫ

Тысяча или две тысячи километров — большое расстояние для воспитателя, имеющего на руках сотню детей. Но не для мальчишки, жаждущего попасть домой. Было бы странно, если бы хоть кто-нибудь из колонистов не предпринял попытку бежать в Петроград.

Шестьдесят лет спустя я встретился с одним из беглецов — Виктором Преображенским. Предоставим ему слово. Точнее, его дневнику, чудом сохранившемуся.

Вторник. 29 октября 1918 года.

Что будет дальше с нашей колонией, неизвестно. Сегодня у нас очень холодно. Много снегу. А у большинства нет теплой одежды. Мне тоже холодно. Теперь особенно хочется домой. Я часто вспоминаю папу, маму и Асю. Как хочется их увидеть, поговорить обо всем.

Когда мы выезжали из Петрограда, все были хорошими. А теперь ругаются и дерутся. Вчера выломали доску из моей кровати. Теперь нельзя спать.

Боже, чего бы я ни отдал, только бы снова быть дома…

Среда. 30 октября.

…Я и Лукас удираем в Петроград. Продал все вещи, кроме двух смен белья, которые беру с собой. Бог знает, доберемся ли, но едем. Это решено!

Воскресенье. 17 ноября.

Не удался наш побег в Петроград. Сделали только круг: Тюмень — Омск — Петропавловск — Курган — Челябинск — Екатеринбург — и снова Тюмень.

Вот наша одиссея. Вышли мы из дому 2 ноября. Продали на толкучке последнее, что имели, — подушки и одеяла. Па вокзалекупили билеты до Омска. Это вскочило нам по 950 копеек на брата. В Омск приехали благополучно. Но вдруг проверка документов. Их не было, и нас отвели в железнодорожную милицию.

Посадили в каталажку. Начался допрос. Думали отделаться враньем, но пришлось сознаться. Меня и Рудика Лукаса отпустили, но приказали вернуться в Тюмень.

4 дня ждали поезда. За это время нас обокрали. Вытащили не только деньги, но и билеты. Пришлось ехать «зайцем».

Недалеко от Кургана в вагон вошел солдат. Снова проверка документов, и опять арест. Отвели к коменданту. Ему было не до нас…

Пешком дошли до станции Чернявская. Здесь снова арестовали. Уже в третий раз. Как бездокументных. Отправили в Челябинск, приняв за красноармейских шпионов. Передали в чехословацкую контрразведку. Отобрали все вещи, устроили допрос, а потом заперли в арестантский вагон.

Первую ночь мы спали плохо. А потом ничего, устроились. Кормили хорошо. На первое — вкусный мясной суп. На второе — кнедлики. А еще масленая пшенная каша с изюмом.

На пятый день меня с Лукасом под конвоем отправили в Тюмень. Приехали поздно вечером. Сразу пошли к Петру Васильевичу Дежоржу. Он нас пожурил и отпустил с миром.

Пока нас не было, колонистам выдали теплые шапки…

Итак, попытка Виктора Преображенского и Рудольфа Лукаса бежать домой оказалась безуспешной. Мальчишки горячо спорили о причинах неудачи. Нужно действовать по-иному. Но как?

Везде, по ту и другую стороны фронта, многочисленные патрули, милиция, контрразведка… В каждом не имеющем документов видят шпиона или мародера. Прочесываются, тщательно досматриваются вокзалы, вагоны, улицы, кинотеатры и магазины, проселочные дороги… Везде расставлена густая сеть, в которую попадается даже такая мелкая добыча, как подростки.

И все же выход есть. Должен быть.

Гражданская война требовала все новых и новых солдат. В начале 1919 года Колчак объявил очередную мобилизацию. В Тюмени формировалась ученическая дружина, и два вербовщика пришли к старшим колонистам. Но юноши наотрез отказались служить.

И только один из них увидел ситуацию в другом свете. Вот он, тот самый шанс. Можно будет дезертировать. И таким образом попасть в Петроград. Ведь Колчак обещал в самом скором времени быть в столице.

Я так и не узнал имени этого колониста, хотя рукописные странички его дневника передо мной. 10 марта 1919 года он пишет прошение военному коменданту Тюмени. Прошение удовлетворили и выдали проходное свидетельство, а также «кормовые» деньги (по три рубля в сутки). Колонист должен был самостоятельно прибыть в расположение воинской части. Мытарства его оказались не меньшими, чем у Преображенского и Лукаса. Достаточно было одного взгляда, чтобы отказать юноше в приеме на службу. Не вышел ни фигурой, ни ростом.

Тогда он обращается уже не в боевую, а в инженерную часть. Но и там отказ.

«…Наконец я нашел штаб. Но меня даже в дверь не пустили. Сел на скамейку и стал ждать. Идет офицер. Я к нему. Он провел меня к адъютанту. И снова неудача. И тут ничего не вышло».

Читая эти дневниковые записи, невольно приходишь к мысли: разве мальчишка этот может быть солдатом? Нет в нем гнева, праведного или неправедного, столь необходимого для добровольно записавшегося в армию.

Но посмотрим, что же дальше…

«…В расположении Бийской инженерной роты я познакомился с солдатом и все ему рассказал. Он мне посоветовал ехать до Омска.

На следующую ночь я сел в паровоз, едущий в Омск. На паровозе пришлось изрядно поработать, скидывая дрова и уголь с тендера. Благополучно доехал до Петропавловска… Пробыл там четверо суток. Этот Петропавловск я запомню на всю жизнь.

У меня кончились деньги. За эти четыре дня во рту ничего, кроме ледяной воды из водокачки. К тому же сильный мороз до 35 градусов. Самочувствие ужасное. К счастью, надо мной сжалился машинист. Он попросил помощи у проходившего мимо кондуктора. Тот сунул меня в какой-то вагон. В этом вагоне я несколько раз падал в обморок от истощения. Но все же доехал до Омска.

В Омске отъелся у чехов. И чуть у них не остался. Но решил добраться до Екатеринбурга, надеясь там найти знакомых. Оказалось, они уехали.

В Екатеринбурге ночевал на вокзале… Меня и здесь преследовали неудачи. В ночь с 24 на 25 марта была проверка документов. А я их потерял. Меня сцапали.

Ночь провел в вокзальной каталажке. Наутро отправили в уголовный розыск. Там просидел около двух недель. Милиции надоело со мной возиться, и они меня отпустили с сопроводительным письмом.

Я вернулся в Тюмень, в колонию, и зажил по-старому.

Приехал я за четыре дня до Пасхи».

19 апреля, за день до Пасхи, колонисты отправились в лес — за сосновыми ветками для гирлянд. На реке еще стоял лед. А из земли пробивалась нежная зелень.

Весна несла с собой радость и надежду.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В КАЗАЧЬЕЙ СТАНИЦЕ

Читатель, наверное, уже забыл о Пете Александрове и его сестре Леночке. И ничего удивительного. Ведь мы с ними не встретились ни в одной из последних глав. И тому простое объяснение. Брат и сестра Александровы не попали ни в Петропавловск, ни в Ирбит, ни в Тюмень и ни в один другой город Сибири, где расположилась на зиму детская колония.

Гатчинская группа была единственной, которой определили местом жительства не город, а большое казачье село.

Группа состояла из пятидесяти человек. Почти все мальчики. И самым старшим, в том числе и Пете, всего по двенадцать лет.

Заведующей назначили Надежду Гавриловну Секачеву-Минкер. В колонии эта женщина оказалась случайно. Весной, как и многие жители столицы, выехала из Петрограда, а вернуться не смогла. Узнав о бедственном положении детей, Надежда Гавриловна предложила свои услуги.

Воспитателями оставались уже знакомые нам супруги Симоновы — Георгий Иванович и Елизавета Аристидовна.

Но больше всего дети были привязаны к медицинской сестре Капитолине Алексеевне Зарубинкой.

…В назначенный день мальчиков и девочек вместе с их скарбом посадили на телеги. На каждой из них, устланной тонким слоем соломы, сидели по восемь человек. Сидели, свесив ноги, опершись спинами на сундучки и корзины.

Неудобства переезда действовали угнетающе. Слышавшиеся вначале смех и веселый говор смолкли.

Тряска, жара и дорожная пыль вынуждали ребят то и дело соскакивать с телег и идти рядом, обочиной дороги. Младшие хныкали.

— Потерпите… Ну еще немного потерпите, — приговаривала медсестра, одной рукой гладя малыша по головке, а другой — протягивая кружку с холодным компотом.

Для старших у Симонова были свои уговоры.

— В места мы едем хлебные, — говорил он, широко улыбаясь. — Это самые богатые места на Урале. Мужики здесь зажиточные. Так что есть будем вволю.

— Вашими бы устами да мед пить, — отозвалась Надежда Гавриловна. — Разве не слышали пословицу: «Мужик богатый, да бык рогатый».

— Бог милостив, — не нашелся чем другим ответить Георгий Иванович.

Проселочной дороге, казалось, не будет конца. Только к середине дня им встретилась харчевня. Возле нее решили сделать привал.

Дети довольствовались сухим пайком и чаем, принесенным в кастрюлях. Вокруг толпились удивленные крестьяне. Тараща глаза, они спрашивали возниц:

— Что за мамаева орда?

Но те только молча разводили руками.

До станицы Уйской добрались только в сумерки. Под жилье выделили поповский дом. Места было мало, и спать пришлось на нарах, укрывшись чем попало. Вечером в поповском доме из-за отсутствия свечей и керосина не светилось ни одно окно. Но и днем каждая комната напоминала темную келью.

Не оправдались надежды и обещания Симонова.

Вскоре воспитателям стало ясно, что выбор казачьей станицы, лежащей в ста километрах от железной дороги, оказался неудачным. Казаки не хотели помогать детям Красного Петрограда. Благотворительных организаций в сельской местности и подавно не было. Так что началось уже знакомое — дети стали ходить по станичным домам, выпрашивая милостыню.

Но подавали неохотно и мало, иной раз выпроваживая ребенка грубым словом. Даже отказывались продать молоко больным детям.

Но нужнее всего была мука.

Посланная на мельницу медсестра вернулась ни с чем.

— Требуют денег, в долг не дают, — оправдывалась она перед заведующей.

— Пойдемте вместе.

— Пустое дело, Надежда Гавриловна. У этого мельника зимой и снега не выпросишь.

— Ничего, я знаю, чем его заинтересовать.

— Лука Ермилович, дети ведь голодные, — постаралась усовестить хозяина мельницы Секачева-Минкер. — Войдите в наше положение.

— Не взывайте к моей совести. Вы у меня не в первый раз. Я уже давал в долг. А где обещанные деньги? Где ваша гарантия?

— Вот моя гарантия, — ответила Надежда Гавриловна, снимая с руки золотой браслет.

Взятой муки хватило ненадолго. И вновь заведующая пошла к мельнику, на этот раз отдав золотые часы.

— Как же вы без часов будете? — сказал он, несколько смутившись.

— А как дети будут без еды?

В станице вспыхнула эпидемия скарлатины и кори. Как ни берегли детей, но болезнь не обошла и колонистов. Они были очень ослаблены недоеданием.

Среди детей, заболевших скарлатиной, самым тяжелым оказался Коля Корнеев. Мальчику становилось все хуже. У медицинской сестры опустились руки. Ее знаний и опыта уже недоставало. Она отправилась в станичную больницу, хотя и слышала, что врач, практикующий там, человек недобрый.

Так все и получилось.

— А деньги есть у вас, чтобы оплатить визит? — спросил он, склонившись над рукомойником и даже не повернув головы.

Зарубицкая задохнулась от возмущения и не нашлась чем ответить. Слезы брызнули из глаз, и она выбежала из больницы.

Все, происшедшее только что, так напомнило разговор с мельником. Но тот — хозяин, купец, имеющий дело с зерном и не стесняющийся получать из рук женщины принадлежащий ей браслет. Если мельник и давал кому клятву, то золотому тельцу. А ведь врач, который произнес эти холодные слова, давал клятву Гиппократа.

Хотелось вернуться и выговориться, сказать все, что она о нем думает. Но Зарубицкая сдержала себя, зная: не поможет она этим Коле Корнееву.

Прибежав на другой конец станицы и найдя Надежду Гавриловну, медсестра ей все рассказала.

Лицо Секачевой-Минкер потемнело, как туча, а в глазах сверкнула молния. Она тотчас направилась к больнице, и хорошо, что врач ей не встретился в начале пути.

По мере того как Надежда Гавриловна шла, звучавшие в ней слова готовы были вырваться раскатами грома. Но прежде чем подняться на больничное крыльцо, она сделала глубокий вздох. А открыв дверь, вспомнила, что она как-никак многоопытная преподавательница лучшей петроградской гимназии.

— Кто вы? Чем могу быть полезен? — спросил он так же холодно, на этот раз держа в руке чашку кофе.

— В пятистах метрах от вас умирает десятилетний мальчик. Я не стану взывать ни к совести вашей, ни к вашей жалости. Не стану напоминать и о профессиональном долге. Скажу лишь одно. Если вы сейчас же не поднимитесь, не пойдете со мной и не предпочтете своему спокойствию и чашке кофе жизнь ребенка, то я сегодня же, используя все мои связи и знакомства, свяжусь с газетами Екатеринбурга, Челябинска, Омска и даже Москвы и Петрограда. От вас с одинаковым омерзением отвернутся и красные, и белые. Я уже не говорю о ваших многочисленных коллегах.

Последние слова врач слушал, вытянувшись по стойке «смирно». Видимо, сказались годы службы в армии. Кроме того, эта маленькая женщина, ее необыкновенная сила внушили ему не только почтение, но и страх.

Увы, помощь пришла поздно. Осмотрев больного, врач сказал, что у него сильная интоксикация сердца, он слишком слаб, и с таким серьезным заболеванием мальчику не справиться.

Коля Корнеев умер на руках у Капитолины Алексеевны Зарубицкой. Она его перенесла в чулан, а детям, лежавшим в лазарете, сказала, что Коля отправлен в больницу.

Какой-то сердобольный старичок плотник в ту же ночь сколотил гробик. Симонов вместе с Зарубицкой его вынесли. Вынесли тихо, тайком. Не дай Бог, чтоб кто-нибудь из детей увидел и услышал.

Подъехали к церкви. Георгий Иванович Симонов остановился у церковной двери. Опустил руки. Стоял молча, сутулясь, никак не решаясь постучать.

Вышел сонный сторож. Оглушающе заскрипели ржавые петли.

Сторож подал Зарубицкой тонкую трехкопеечную свечу, и она держала ее, пока мужчины несли гроб в темный угол церкви, где стояла широкая скамейка.

И снова со скрипом закрылась дверь, оставив за собой навек десятилетнего колониста Колю Корнеева.

Наступил день, когда детей кормить стало нечем. Симонов, опекавший старших мальчиков, собрал их в своей комнате и, опустив глаза, сказал:

— Не знаю с чего начать. Положение безвыходное. Остается одно — пойти в ближайшие деревни и устраиваться там на зиму. Девочек мы как-нибудь прокормим. Но надеемся и на вашу помощь.

Насколько верным было решение воспитателя? Об этом я говорил много лет спустя с Петром Александровичем Александровым.

— Я думаю, — сказал он, — это было решение вконец растерявшегося человека. Что значит: «Идите в ближайшие деревни?» Это ставило нас в положение беспризорников. К тому же и лишало возможности продолжать учебу. Мы потеряли целый год. Кроме того, некоторых из нас на долгое время разлучили с младшими сестрами. Так случилось и со мной.

Хотя мы и рано повзрослели, но согласитесь, двенадцать лет — это очень мало, если ты предоставлен сам себе. Линия фронта находилась недалеко. И двое мальчишек решили самостоятельно вернуться в Петроград. Они ушли на запад, но домой не вернулись. Судьба их осталась неизвестной. Хотел последовать их примеру и я. Но подумал о Леночке, оставшейся в станице.

Что могли сказать мы, еще дети, на предложение Симонова? До нашего ума не доходила вся опасность и даже возможная трагичность положения, в которое мы попадали. А если нас в ближайшей деревне не возьмут? Значит, надо идти все дальше и дальше, то есть превратиться в бродяг.

Однако мы без всякого возражения, захватив обтрепавшуюся одежонку, вышли из поповского дома. Объединились по три-четыре человека и зашагали в разные стороны, совсем как в русской сказке, искать удачи. Отправились, как говорится, на все четыре стороны.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ПЕТЯ ПИТЕРСКИЙ

Когда мальчики добрались до леса, солнце поднялось уже высоко. Прошло два часа, как они покинули поповский дом, но дорога была пустынной. Никто не попадался навстречу.

Петя Александров выбрал себе в попутчики Витю Петкеля и братьев Трофимовских — Ваню и Сашу. А может, наоборот — они его выбрали? Мальчики не горевали, веря, что им повезет и что дорога выведет куда надо. Одно плохо, в их котомках не осталось ни кусочка хлеба.

— А не поискать ли грибов? — предложил Петя.

Им повезло. Меньше чем за полчаса набрали целый картуз опят. Котелок при них был. А вот спичек не оказалось.

Петкель вызвался выйти на дорогу, но вернулся без спичек. Зато с хорошей вестью. Ему встретился мужик-старовер. Староверы, как известно, не курят. Значит, и спичек с собой не носят. Но мужик сказал, что сразу за лесом находится деревня Косогорки.

Товарищи не стали терять времени. Выйдя из леса, они поднялись на холм. Сверху деревня виднелась как на ладони. Косогорки не были похожи на обычные русские селения. Каждый дом стоял под железной крышей и имел каменный фундамент. Это говорило о том, что жители деревни — люди самостоятельные, и вселяло надежду, что найдутся здесь и приют, и работа.

С этой мыслью колонисты спустились с холма.

Внимание детей привлек необычный шум. Справа, совсем рядом с лесной опушкой, несколько мужчин и женщин суетились возле какой-то машины.

Подойдя к изгороди, окружавшей рабочее место, мальчики поняли, что это молотилка. Восьмерка лошадей покорно вращала круглую площадку. На ней стоял одетый в косоворотку парень, изредка помахивая плеткой. От площадки шел вал на барабан. А уже от него ускоренное вращение передавалось на молотилку с помощью кожаного ремня.

Дородный мужик с черной бородой подбрасывал снопы в барабан, предварительно разрезая и откидывая в сторону шпагат. Были заняты своим делом и все другие.

Колонисты завороженно смотрели на ладную работу крестьян. Ни одного лишнего движения. Казалось, между работающими тоже находятся передаточные ремни, только невидимые. Так согласованы были их действия.

Бородатый мужик, как видно, был хозяином. Изредка он подавал короткие команды, а иногда обходился и без лишнего слова, лишь делая, как дирижер, короткий взмах рукой.

Казаки были так увлечены работой, что не заметили подошедших мальчишек. А увидев, сразу остановились и с удивлением стали рассматривать маленьких пришельцев.

Пете и его товарищам в который уже раз стало неловко за свой затрапезный вид, за потертые рубахи и дырявые башмаки.

— Вы откуда такие? — спросил хозяин, не слезая с помоста.

— Мы из Петрограда, — ответил за всех Ваня Трофимовский.

Казаки удивились:

— Как из Петрограда? Пехом, что ли?

Дети поняли, что в этой деревне ничего не знают об их колонии, хотя станица Уйская находится не так уж далеко. Они рассказали окружившим им казакам о своем положении.

— И чего же вы хотите?

— Возьмите нас работать, дяденька…

— Какие из вас работники! Да и ваши отцы, наверное, большевики. К нам эту заразу занесете.

Женщины стали стыдить своих мужей за такое обращение с детьми.

После недолгой перебранки хозяин сказал: «Ну, ладно. Один оставайся», — и указал на Петю Александрова.

— А как же остальные? — спросил Петя.

— Идите в деревню. Там возьмут.

Они решили не расставаться, пока каждый не найдет себе места.

После того как братья Трофимовские и Петкель были устроены, Александров вернулся на гумно. И вновь его стали расспрашивать о доме, о родителях.

Когда мальчик рассказал о смерти матери накануне отъезда из Петрограда, к нему подошла широколицая казачка с добрыми глазами и, обняв, сказала:

— Не горюй, Петро. Будешь нашим сыном.

— Спасибо, тетя…

— Маруся, — подсказала казачка.

Так Петя познакомился с первым членом семьи, в которой ему предстояло поселиться.

Молотьба продолжалась до позднего вечера, пока не стемнело. Петю не заставляли работать. И он ко всему приглядывался. Для него, городского паренька, многое было новым и непривычным.

Мальчик даже забыл о голоде, который с утра терзал его желудок. А потом в глазах потемнело, и он упал в обморок. Сказалось все вместе: и голод, и жара, и усталость. Очнувшись, он увидел, как склонилась над ним названная мать, как налила ему из кринки топленого молока.

Поднявшись в смущении, Петя в порыве благодарности протянул ей картуз с грибами.

Казачка, улыбнувшись, похвалила его:

— Молодец, парень, не пропадешь!

Вечером Александров узнал, что друзьям его не повезло. Хозяева им отказали. И они подались в соседнюю деревню Масловку. Значит, он остается в Косогорках совсем-совсем один… Ни на чью помощь, ни на чье сочувствие теперь нечего рассчитывать. И совсем неизвестно, как его примут в чужой семье. Утром он расстался с сестрой, а сейчас — и с близкими друзьями.

Так и не решившись переступить вслед за хозяйкой порог незнакомого ему дома, Петя заплакал. Это было с ним впервые за последние месяцы.

Тетя Маруся вернулась во двор и, кажется, заметила, поняла состояние мальчика:

— Петро, пошто расстраиваешься?

Он невольно улыбнулся сквозь слезы, услышав незнакомое и очень смешное слово «пошто». И сказал:

— Ничего страшного. Просто засорил мякиной глаз на гумне.

На следующий день Александров уже трудился у молотилки, перепробовав разные работы. Больше всего ему нравилось отвозить зерно на лошади с гумна на домашний двор и высыпать из овального плетеного короба, стоявшего на телеге, прямо на брезент. Операция эта требовала некоторой сноровки, и Петя гордился, что выполняет ее наравне со взрослыми. А значит, не даром ест хлеб.

С окончанием молотьбы у одного хозяина молотилка была перевезена на гумно соседа. И там началась такая же работа с участием еще двух семей, живущих справа и слева.

В свои двенадцать лет Петя Александров уже мог оценить, как здорово поставлено дело у крестьян-казаков, как дружно они трудятся. Каждая улица имела комплект нужных машин, купленных в складчину, и все работы, от вспашки до сбора урожая, производились по очереди — от одного до другого края улицы. Если не хватало работников, то нанимали местных башкир.

…У Артамона Дмитриевича и Марии Алексеевны Приданниковых (так звали хозяев Александрова) было пятеро детей — от пяти до шестнадцати лет: Александр, Григорий, Агафья, Мария и Евстафий. Но в семье детей называли проще: Санька, Гринька, Грунька, Марунька и Станька.

Петя стал шестым ребенком в семье. А вот ел из отдельной посуды.

— Уж не обессудь, — сказал ему Артамон Дмитриевич. — Хоть ты и христианин, а другой, никонианской веры. Мы же — староверы.

Ел Петя из отдельной чашки, зато за одним столом с Приданниковыми. А вот башкирам это не дозволялось.

Такое разделение для гатчинского мальчишки было странным. Вон сколько разных ребят в их колонии: русские, татары, евреи, эстонцы, украинцы, поляки, финны… Есть даже один француз. А различия нет. Живут все дружно и едят все вместе. А если нечего кушать — то тоже вместе.

Но он не стал переубеждать ни хозяев, ни их детей. Тем более что не видел особой чести в том, чтобы есть сообща из одной посуды.

Обмолоченное зерно свезли во двор, так что ни пройти ни проехать. Весь же скот и днем и ночью пасся на гумне.

Пете и старшей дочери хозяина, Марии, его ровеснице, поручили провеивание зерна. Он вертел ручку барабана, а она пересыпала пшеницу лопатой. При этом пела частушки. Некоторые сочиняла сама, стараясь расшевелить застенчивого мальчишку:

Все наоборот — у задорной певуньи щеки были пунцовыми, а у Пети — бледные и впалые из-за постоянного недоедания и малокровия.

Но вскоре хорошая пища и крестьянская работа сделали свое дело. Мальчик окреп, загорел и мало уже чем отличался от своих деревенских сверстников. Казачата стали его величать Петя Питерский и включили на равных во все свои игры. Это равноправие очень льстило его самолюбию.

Между тем осенние работы подходили к концу. Урожай выдался добрым, так что зерно едва поместилось в амбаре, состоявшем из восьми больших засек. Но ведь оставалась пшеница и прошлого года. Хозяин загрузил ее в мешки и отправился вместе со старшим сыном Евстафием в Челябинск для продажи.

Двор освободился от зерна, но работы хватало.

— Петро, пойдем яйца собирать, — сказала хозяйка, держа в руках плетеную корзину.

Тетя Маруся не знала курам счета. Они ютились в сене и соломе, наваленных под навесом и над стойлом, где находилась скотина. Петя поднимался по приставной лестнице с проворством обезьяны, забирался в самые скрытные места, где извлекал из гнезд хохлаток недельный запас яиц. Счет яйцам шел на сотни.

— А как же весной? — спрашивал Петя. — У вас, наверное, очень много цыплят?

— Ой, много! — отвечала хозяйка. — Не знаем, что и делать. Наседок приходится резать, а на лишние малые головы выпускать кошек.

Странно и дико было слышать такое. И это в то время, когда в Питере и других городах тысячи детей пухнут от голода.

Находилась работа и вечерами. У казаков не пропадала в хозяйстве ни одна мелочь. Петя вязал и наматывал в клубки шпагат, оставшийся после снопов. Никто из хозяйских детей не хотел этим заниматься. Слишком однообразно, нудно…

Неожиданно появилось еще одно занятие. Петя любил залезать на русскую печь, теплую после дневной топки. И всегда рядом с ним пристраивался пятилетний Саня. Малыш оказался смышленым и прилежным. Он довольно быстро запомнил все буквы, научился читать по слогам. Хоть и медленно, но чисто.

Тетя Маруся была в восторге и даже пригласила соседей прийти и послушать, как читает ее Саня-грамотей. А уж как она благодарила Петю за столь великие труды! А над мужем подтрунивала, напоминая слова, сказанные им на гумне:

— Вот тебе, Артамоша, и большевики! А сыны-то их, оказывается, задарма хлеб не кушают.

А кусок хлеба не лез порой в горло… Это было, когда вспоминал он о своей сестре Леночке, о друзьях-колонистах, оставшихся в станице Уйской. Скорее всего они ложатся спать голодными. Может ли это быть сравнимым с теми религиозными постами, которые строго соблюдают жители Косогорок…

Зато когда наступил мясоед, на столе ежедневно появлялся то курник, то пирог с куриным мясом, а то пельмени — с ним же. Пельмени подавались и в постные дни. Тогда начинкой для них служила капуста, которая готовилась в особом отваре. Казаки ели пельмени в огромных количествах. И за их лепку садилась вся женская половина семьи.

…Спустя два месяца Петя попросил хозяина доверить ему уход за коровами и лошадьми.

— Пошто берешься, Петро, за скотину? Ведь тяжело будет.

— Ничего, дядя Артамон, я справлюсь, — самоуверенно ответил он.

На следующее утро мальчик выгнал лошадей за ворота, а затем, одев недоуздок на сивого мерина, стал сопровождать табун до гумна.

Все здесь привычно и знакомо. Скирды сена и соломы. Стог обмолоченного гороха. Петя уже знает, что солому следует разбросать на подстилку, а сено идет на кормежку. Днем — выгон скота на водопой. К вечеру — возврат домой под навес.

…Все шло как надо. Но однажды, в один из холодных дней, намерзшись на открытом воздухе, лошади после полуденного водопоя потянулись к дому. Мальчик пытался их догнать, но они пускались вскачь. И угнаться за ними было невозможно.

Со слезами на глазах Петя носился на своем мерине взад и вперед по полю, пытаясь поворотить лошадей. Но кнут не доставал до них, а щелканье нисколько не пугало животных.

Ездить галопом и в карьер Петя не мог, так как боялся упасть с неоседланной лошади. Зная об этом, Евстафий подговорил соседних мальчишек применить практиковавшийся у казаков способ преодоления страха.

Однажды у поворота дороги ребята устроили засаду. Выскочив с хворостинами в руках, они что было силы огрели мерина по крупу. Конь поднялся на дыбы. Петя едва успел выпустить из рук недоуздок и вцепился двумя пятернями в гриву мерина, который понес его в открытое поле.

С тех пор страх как рукой сняло, и он мог ездить любым способом.

Косогорки были глухим местом. Мало кто из жителей деревни видел кино. Редко сюда попадали и газеты. Весь свой досуг молодые казаки проводили в играх. И ни одна из этих игр не обходилась без лошадей.

Зимой, когда полевые работы уже позади, развлечений было особенно много. В них участвовали не только взрослые, но и ребята, начиная с десятилетнего возраста.

Очень нравилась мальчишкам игра «взятие города». Всадник должен сорвать с шеста шапку. Но сделать это очень нелегко, так как со всех сторон на него летит лавина снега. Снежки бросают сотни людей. Не только сорвать шапку, но и просто удержаться в седле — трудно.

А вот другая игра — «скачки через костер».

Вначале через небольшой костер прыгает сам всадник. Затем он садится на лошадь, разгоняет ее, заставляя перепрыгнуть через пламя. Высота костра постепенно увеличивается. Приз получает тот участник соревнования, чья лошадь преодолеет наибольшую высоту пламени.

Но самыми опасными были скачки на льду.

По голому льду едут на неподкованной лошади. Кто проедет дальше, тот и победитель. Но лошади довольно часто падают. И вот седок должен вовремя соскочить, чтобы не поломать ноги. Ну а синяки и ушибы — так это не в счет.

У взрослых были еще игры с применением холодного оружия. Проводились они не только ради развлечения, но и для подготовки молодых казаков и лошадей к военной службе.

Каждый казак имеет боевого коня, породистого и холеного. Артамон Дмитриевич держит вороного жеребца по кличке Ветер. Отзывается на эту кличку конь лишь по голосу своего повелителя. Жеребец находится в стойле, построенном из бревен, отдельно от других лошадей. Кормит его хозяин чистым овсом. Кормит сам, не доверяя даже своему старшему сыну. Каждый день вычесывает особым гребнем, а дважды в неделю объезжает вокруг деревни.

На большом ковре в горнице висит черная казацкая пика, а накрест с ней — шашка. Пика очень длинная, так что помещается она на стене лишь в наклонном положении — от потолка к полу.

Когда приходило время военных сборов, Артамон Дмитриевич седлал своего вороного коня, сбоку подвешивал шашку, а пику брал на спину. И так ехал на сборный пункт в Уйскую станицу, где получал карабин.

За ту зиму, что Петя Александров прожил в Косогорках, проводилась только одна мобилизация. На деревню пришла разверстка на сорок человек. Жеребьевку устроили в горнице хорунжего. Дворы, на которые пал жребий, выставляли бойца по своему усмотрению — либо хозяина, либо сына, не моложе двадцати лет.

Очень волновался в этот день Петя. Волновался вместе с тетей Марусей. Но, к счастью, жребий миновал двор Приданниковых. А вот соседу — достался.

В феврале после молебна отряд из сорока казаков отправился на фронт, который находился невдалеке. А в марте соседа привезли убитым. Хоронила его вся деревня.

Артамон Дмитриевич заболел.

Зима выдалась лютая. Печи пожирали много дров, и к концу февраля топливо почти закончилось.

— Хочешь, Петро, поехать со мной завтра в лес за дровами? — спросил Евстафий.

— Не откажусь, если возьмешь.

— Добро. Тогда собирайся.

Евстафий разбудил его рано. А сам встал еще раньше. Шесть лошадей уже были запряжены в сани. «Когда Евстафий успел?» — удивился Петя.

Прежде чем тронуться в путь, они выпили целую кринку молока с белым калачом.

Хозяйский сын поехал во главе обоза. Остальные лошади, будучи обученными и не нуждаясь в понукании, пошли самостоятельно друг за другом.

Петя сел в последние дровни.

Когда приехали к своему лесному наделу, уже совсем рассвело. Тут рос березняк. Довольно еще молодой. Так что можно было обойтись и без пилы. Сняв тулуп и вооружившись топорами, они пошли выбирать и засекать деревья на сруб.

Погода стояла ясная, без ветра. Снега в лесу было много, и был он рыхлый, так что ноги утопали по колено. Снег приходилось разгребать у каждого дерева, тратя на это время и силы.

— Давай, Петро, я буду подрубать березу под корень, а валить будем вместе.

Еще Евстафий поручил ему обрубку веток и сучьев. Пока хозяйский сын подрубал комель очередного дерева, Петя изо всех сил старался не отстать от него, выполняя свою часть работы. Затем сообща они тащили стволы по глубокому снегу к дороге и грузили на сани.

Мальчик очень устал, но виду не подавал, стараясь работать на равных. Но вот пришло время обеда.

— Ешь, ешь, — приговаривал Евстафий. — Накапливай силы. Видишь, еще только трое саней загружены.

Мороза Петя не чувствовал. Между лопатками бежала струйка пота, щекоча спину, но он знал, что останавливаться нельзя. Даже ненадолго. Иначе простудишься. И лишь изредка разворачивал шубу, лежавшую прямо на снегу, чтобы сделать несколько глотков молока. Оно было все еще теплым. Шуба оберегала молоко от мороза.

Работу закончили лишь к вечеру. Лес уложили в сани и перевязали веревками.

Обоз тронулся в обратный путь. В морозном воздухе слышался лишь скрип полозьев да голос Евстафия, изредка понукавшего переднюю лошадь. Светлая полоска горизонта все более меркла, пока не слилась с землей. А потом взошла луна. И простиравшаяся впереди равнина тускло засветилась отраженным светом.

Петя надел полушубок, а сверху прикрылся огромным овчинным тулупом. Но покрепчавший к ночи мороз сумел найти лазейку, и вскоре мальчик стал дрожать от холода. Он знал: чтобы согреться, надо слезть с саней и, сколько хватит сил, пробежать рядом. Но сил-то и не было. Усталость сковала тело ничуть не меньше мороза. Евстафий же находился на головных санях. Расстояние порядочное. Да и звать, заявляя о своем бессилии, не хотелось. Нет, уж лучше потерпеть.

Мальчик не заметил, как вздремнул. Его разбудило веселое ржание лошади. Открыв глаза, он увидел приближавшиеся огни деревни.

Было уже далеко заполночь, когда их встретила тетя Маруся.

— Ах ты мой бедненький! — приговаривала она, освобождая негнущееся Петино тело от одежды. — Вот погоди малость. Сейчас горячего молока налью. Мигом отойдешь.

А за утренним столом Петя получил похвалу от хозяйского сына.

— Настоящим казаком вырастешь, если останешься у нас в Косогорках, — сказал и Артамон Дмитриевич, уже поднявшийся с постели.

Но события неожиданно приняли новый оборот.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ХОРОШИЕ ВЕСТИ

Зима затянулась. Пришел март, а морозы не утихали. Сосед — старик, зашедший к Приданниковым побалагурить, — пообещал скорое тепло. Так оно и случилось. На другой день выпал большой снег, и холод сразу же поубавил свою силу.

Петя взялся убирать снег со двора. Делал он это не лопатой, а с помощью лошади, к которой привязал широкую доску. Когда доска двигалась ребром по земле, то на улицу выгребалась сразу целая полоса снега.

Петя так увлекся работой, что не сразу заметил, как у ворот остановились сани.

Возница остался на своем месте, а человек в высокой военной папахе, но без кокарды, сидевший сзади, быстро сошел с саней и сказал:

— Александров, собирайся! Через два дня ты должен быть в станице.

Петя не сразу узнал в высоком человеке своего воспитателя Георгия Ивановича Симонова, а потому обомлел, услышав вдруг от незнакомца свою фамилию. Симонов же, ни слова не сказав больше, запрыгнул в сани и укатил. Видно, в сторону Масловки.

Мальчик продолжал уборку двора, обдумывая услышанное. Он уже отправил два письма в Уйскую, но ответа не дождался. А потому был уверен, что проживет в Косогорках до самого лета. И вот такая неожиданность.

Ему захотелось тотчас побежать в дом, чтобы поделиться новостью. Но, как и подобает настоящему мужчине, он сдержал себя. Вначале распряг лошадь, отвел ее в стойло и только затем не вошел, а вбежал в избу.

— Тетя Маруся, мы едем домой! Домой!

Хозяйка всплеснула руками:

— Вот видишь… Господь услышал наши молитвы.

Она засуетилась. Стала месить тесто.

Петя же стоял, опустив руки. Первая радость сменилась совсем другим чувством. Полгода живет он у этих добрых людей, стал им почти сыном, они же ему — родителями. Особенно полюбилась тетя Маруся, заменившая Пете Александрову умершую мать. Как ни странно, эти шесть месяцев, зима эта, прошли быстро.

И вот разлука…

Он и в самом деле не чувствовал себя чужим в казачьем доме, пусть и со своими устоями, но с близкими ему, привитыми родным отцом, законами взаимопонимания и трудолюбия. Когда-то он переступил этот порог с робостью и даже страхом и представлял себя лишь в роли маленького батрака. А вот теперь покидал со слезами и надеждой когда-нибудь сюда вернуться.

…Складывать было нечего. Старая одежда и обувь, в которых он пришел в деревню осенью, были выброшены. Тетя Маруся достала из сундука целый ворох портков и рубах:

— Евстафий их носил. Но они справные.

Все у него было в этом доме: и хлеб, и одежда, и доброта… Что еще нужно? Значит, нужно, раз щемит сердце и снятся разные сны. Даже сытая жизнь, когда вокруг голод, не заставит променять Косогорки на Петроград. Здесь хорошо, а там интересно. Здесь месяц — как день. А там день не похож на другой.

Рано утром хозяин с хозяйкой куда-то уехали, а вернулись только к вечеру. Они привезли для Пети новый белый полушубок, валенки — пимы, расшитые узорами, шапку с меховой оторочкой и белье.

Все это положили на стол и сказали сразу же примерить.

— Среди колонистов я буду как белая ворона.

— Пусть. Белая ворона красивше, чем черная, — ответила хозяйка.

Артамон Дмитриевич и Мария Алексеевна решили тоже ехать в станицу, чтобы проводить так полюбившегося им паренька. Хозяин даже вывел ради такого случая из конюшни своего боевого коня. Петя ехал рядом на мерине. А хозяйка с детьми села в сани.

— Не забывай про нас, Петро. Пиши. Знай, ты нам как сын родной…

— А вы мне как вторые папа и мама. Спасибо за все!

— Разве не хочешь нам показать свою сестру? И для нее у нас гостинцы.

Но Леночку не пришлось звать. Она уже бежала навстречу, раскинув в стороны руки.

Не один Александров приехал в станицу. Чуть раньше вернулись Витя Петкель и братья Трофимовские. Друзья смеялись, хлопали друг друга по плечу, рассказывали, как у каждого прошла зима, и, конечно, обменивались предположениями — зачем так срочно вызвали? Все были уверены — их отправляют домой. Вот только как скоро?

И вдруг ошеломившая их новость. Петроградскую детскую колонию берет под свое покровительство Американский Красный Крест.

— Вот это да! — сказал Петкель. — А как американцы о нас узнали?

— Наверно, в газете прочли.

— Какой интерес им с нами возиться? Деньги тратить…

— Тогда ты ничего не понимаешь. Они благотворительная организация. И деньжищ у них миллионы.

— И не рубли, а доллары.

— То-то и оно!

Так переговариваясь, мальчишки подошли к дому, где всех колонистов построили, чтобы проверить по списку.

Симонов подтвердил новость. Да, американцы решили взять над колонией опеку. А всего через несколько минут дети получили тому и вещественное подтверждение. Их пригласили на веранду дома и начали выдавать одежду и обувь.

Мальчики получили по американскому костюму, почему-то полувоенного образца. А также китайскую зимнюю одежду на вате. Еще выдали обувь. Но если от крепких, на толстой подошве армейских ботинок они пришли в восторг, то китайская обувь с загнутыми носками их только позабавила.

И другие колонисты приехали из дальних деревень с обновами, щедро одетые хозяевами, у которых работали. И вот теперь им сказали оставить подаренную одежду и облачиться в ту, которую прислали американцы. Все должны выглядеть одинаково. Пришлось подчиниться и оставить овчинные полушубки прямо на веранде поповского дома.

Пора было выезжать. Гатчинскую группу торопили. Ей выделили пятнадцать саней. Так что мальчики и девочки разместились очень удобно. Теперь они готовы были ехать хоть на чем — быстрее только!..

Станица скрылась за холмом. Лошади бежали резво. Улыбка на лице каждого отражала надежду, радость скорого возвращения домой.

К концу дня открылись окраины Миасса. Все загалдели, захлопали в ладоши. Невольно вспомнилось, как почти год назад они сюда приехали, как весело шли от станции к городу. Тогда думали, что проведут на Урале три месяца, только летние каникулы. А вот уже и зима позади. Может, оно и лучше. В Петрограде по-прежнему голод. А зимние месяцы — они самые трудные.

Но что это? Обоз, оставив город справа, движется совсем в другом направлении.

— Георгий Иванович, куда же мы?

— Почему не в Миасс?

— Успокойтесь, ребята. Все будет хорошо. Американский Красный Крест решил собрать все наши группы возле озера Тургояк. Это совсем близко. Всего в пятнадцати километрах от Ильменского заповедника. А уже потом — домой.

Слова воспитателя успокоили детей и вновь вернули хорошее настроение.

ГЛАВА ПЕРВАЯ
СОВЕСТЬ

В книге Альберта Риса Вильямса «Путешествие в революцию» есть глава «Русские американцы». Писатель рассказывает о русских революционерах, которые эмигрировали в Соединенные Штаты Америки, а в семнадцатом году вернулись на родину. Михаил Янышев, Моисей Володарский, Якоб Петерс, Александр Краснощеков, Арнольд Найбут…

Есть в этом списке и Семен Восков. Это его глава Американской миссии Красного Креста в России назвал своим «личным другом».

Альберт Рис Вильямс пишет, что «эти и другие профессиональные революционеры прошли свои университеты в тюрьмах и ссылке, а практику получили среди рабочих разных городов мира, от Баку до Сингапура, среди нефтяников Оклахомы и сталелитейщиков Огайо. Всех их объединяло выраженное в действии чувство общественной совести».

Сказано несколько сложно, но верно. Чуть дальше мы вернемся к этим словам.

Глава эта в книге Вильямса небольшая. Всего два десятка страниц. Читал я ее давно, а вот запомнил надолго. Собственно, в память врезалось несколько предложений, две-три фразы, которыми обменялись мальчик и девочка — дети Семена Воскова.

Но прежде — о самом Воскове, с которым Вильямс был близко знаком. Ко времени их знакомства Воскову было двадцать восемь лет, десять из которых он провел в Америке.

В 1905 году Воскову исполнилось только шестнадцать, а он уже участвовал в первой русской революции.

А в промежутке между двумя революциями Восков находился за границей, где ему было нисколько не слаще, чем в России. И там он сидел в тюрьмах. И там мучили.

Например, в Константинополе его били так, что он в кровь искусал губы. Вильямс, потрясенный услышанным, спросил Воскова, как перенес он все это. Тот ответил будничным тоном:

— Понимаешь, первый удар обычно парализует нервы, и на последующие они уже не реагируют.

Восков, как и многие его товарищи, прошел такую жизненную школу, которая оставляет немного места для иллюзий. Но от него всегда веяло спокойствием. Трудно было найти собеседника более живого и общительного. Он жил по самому строгому моральному кодексу, распространяя его на жену и детей. В жены, к счастью, ему досталась хорошая женщина — простая, мужественная и работящая.

В памяти Вильямса ярко запечатлелось прощание супругов весной 1918 года. Восков уезжал из Петрограда. Был он одет в новенькую форму командира Красной Армии. Жена, ее звали Станислава, не плакала. Только напоследок теснее прижалась к мужу. А он ей тихо сказал:

— Если погибну, скажи детям, что отец им завещал продолжать борьбу.

Может быть, Семен и Станислава еще и виделись, а возможно, это были и последние слова, сказанные ими на вокзале друг другу. В двадцатом году, будучи комиссаром 7-й армии, он умер от тифа.

Эта удивительная жизнь мало исследована, но хочется верить, что когда-нибудь о Семене Воскове будет написана книга. И наверное, в ней найдет место тот короткий период, когда сразу после Октября он работал одним из комиссаров по продовольствию.

В дневнике Вильямса сохранилась следующая запись: «Занимая эту должность, Восков никогда не принес домой ни одного лишнего куска хлеба, хотя знал, что дома его встретят голодные глаза детей. Дети получат по восьмушке хлеба, испеченного из муки пополам со жмыхом. Животы их урчат от голода, но им еще хватает энергии бросать друг другу обвинения:

— Ты съел белые цветы, ты съел белые цветы! — кричит девочка.

— И вовсе я их не ел, — отвечает мальчик и, помолчав немного, добавляет: — Они, во-первых, желтые… А ты зато ела дохлых мух с подоконника, а мама не велела. Они грязные».

Вот они, те самые слова, которые я не мог забыть, хотя и прочел за эти годы сотни других книг.

Хотелось бы знать, как сложилась судьба детей Семена Воскова. Как относились они к поступку отца? Ведь были в распоряжении его вагоны с хлебом. Ведь как-никак комиссар по продовольствию. А собственных детей вынуждал есть цветы и глотать дохлых мух.

Думаю, ответили бы повзрослевшие сын и дочь комиссара, что было у отца не двое детей, а тысячи — все дети Петрограда. Что положи он сыну и дочери лишнюю пайку, то не досчитается своей восьмушки другой мальчик или девочка.

Вот почему американский писатель Альберт Рис Вильямс и написал, что Восков жил по самому строгому моральному кодексу, который распространялся и на его семью.

Поэтому, говоря не только о Воскове, но и о товарищах и единомышленниках его, Вильямс пишет и другие знакомые нам слова: «Всех их объединяло выраженное в действии чувство общественной совести».

Относиться ко всем детям города, страны, даже планеты как к собственным — так чувствовал, думал и поступал романтик и идеалист Семен Восков.

А что было бы дальше, не умри он от тифа, останься жив?

Вопрос этот задавал себе и Альберт Рис Вильямс:

«Все эти качества были необходимы в период революционного подъема масс и перехода власти в руки Советов. Но какую они сыграли роль в судьбе моих друзей в период укрепления Советской власти, после победы революции? И будут ли нужны эти качества, когда революция вступит в стадию созидания и мои друзья будут призваны организовать производство и решать массу сложных (подчас весьма прозаических) задач, связанных со строительством жизнеспособного социалистического общества?

Как справятся с этими задачами Янышев, Восков, Володарский, Найбут? Ведь их способности и революционные заслуги, безусловно, обеспечат им высокие посты в новом государстве… Сохранят ли они свой идеализм? Не испортит ли их власть? Не зазнаются ли они? Не станут ли бесчувственными бюрократами?»

Вот вопросы, на которые жизнь дала, а точнее, не раз давала ответ. Но которые и сегодня стоят на повестке дня.

ГЛАВА ВТОРАЯ
НА ВЫРУЧКУ

Американский Красный Крест.

Москва. 20 сентября 1918 года.

Герберту Вильямсу,

американскому вице-консулу в Самаре.

Мой дорогой сэр!

Это письмо представит Вам мистера Валерия Львовича Альбрехта, который действует от имени родителей колонии детей, присланных из Петрограда к пунктам чехословацкого фронта. Его намерение — удовлетворить естественные требования родителей, их заботу о собственных детях, которые, к несчастью, оказались отрезанными от дома из-за военных операций. Я надеюсь, Вы дадите ему такую помощь, чтобы сделать возможным удовлетворение его целей и намерений…

Очень преданный Вам Аллен Ведсвелл,

главнокомандующий Ам. Кр. Крестом в России.

Провожая своих детей весной в дальний путь, родители не сомневались, что через три месяца, еще до наступления осени, будут встречать их. А если бы сомневались, то разве отпустили бы?

Но уже через две недели события приняли другой оборот, и связь с колонией прервалась.

Вначале родители находились в ожидании, потом в тревоге и смятении, а затем и в панике. Невольная надежда, что все само собой образуется, сменилась вскоре пониманием — помощи ждать неоткуда. Только они сами могут спасти своих детей. Для этого надо собраться вместе. Собраться и объединиться. Объединиться и принять решение. Единственное и спасительное.

Восемьсот мальчиков и девочек. Значит, столько же пап и мам. Притом мало между собой знакомых, а то и попросту не знающих друг друга. Кто самый инициативный, смелый, настойчивый и решительный? Попробуй определи… Тем не менее уже на первом собрании избрали комитет.

Решили послать делегацию. Послать через два фронта, чтобы вызволить, вывезти колонистов.

Выбор пал на Ивана Разумова, Ивана Пржевоцкого и Валерия Альбрехта.

Разумов преподавал в Александровской женской гимназии биологию. На Урал отправились три его дочери: Вера, Софья и Наталья.

Пржевоцкий — профессиональный революционер-подпольщик, по профессии слесарь. В дальнее летнее путешествие он проводил Брониславу и Веру.

Ну а с Валерием Львовичем Альбрехтом, служащим Русского музея в Петрограде, и двумя его девочками — Таней и Настенькой мы отчасти знакомы. Это они посылали с дороги письма папе и маме на Инженерную улицу. Альбрехт был избран руководителем поездки.

Российская республика.

Рабоче-крестьянское правительство.

Народный комиссариат

по заведыванию дворцами, музеями республики.

Комиссариат при Русском музее.

14 сентября 1918 года.

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано сие председателем домового комитета дома № 14 по Инженерной улице в Петрограде делопроизводителю этнографического отдела Русского музея Валерию Львовичу Альбрехту на предмет представления куда следует для получения разрешения на поездку в качестве делегата родительской организации Первой детской питательной колонии Петроградского областного Всероссийского Союза городов, находящейся в г. Миасс Оренбургской губернии, и Второй детской колонии, находящейся в курорте Курьи Камышловского уезда Пермской губернии, с целью обратной доставки обеих колоний в Петроград.

Вместе с тем я, нижеподписавшийся комиссар рабоче-крестьянского правительства при Русском музее, ручаюсь, что тов. Альбрехт является деятельным и ревностным советским работником и никакого отношения к белогвардейским и контрреволюционным организациям не имеет.

Комиссар при Русском музее Н. Пунин.

…Вот так писали тогда удостоверения и прочие деловые письма — длинно, витиевато, очень казенно и идеологически выдержанно.

Хлопот делегации предстояло много. Первым делом — добиться выезда из Петрограда в Москву, что являлось в ту пору делом непростым. Альбрехт обратился со своими заботами к писателю Алексею Горькому. Писатель связался с Лениным. И вопрос был решен.

В судьбе колонии приняли участие председатель Советского правительства Яков Свердлов и народный комиссар иностранных дел Георгий Чичерин.

Переход делегатов через фронт был связан с немалыми трудностями и опасностями. Вот почему решили включить в делегацию представителя Международного Красного Креста. По договоренности со Шведским Красным Крестом для поездки в Сибирь прибыл пастор Сарве. Его принял Ленин и пожелал пастору — человеку, уже обремененному годами, — успеха в благородном порыве.

Близилась зима. Родители начали сбор теплых вещей. Собрали целую гору, едва поместившуюся в товарный вагон. А в Москве еще ждали погрузки ватники, валенки, теплые платки…

Собирались деньги… Писались письма…

Я уже упомянул о Союзе земств и городов, о той помощи, которую он оказал петроградским детям весной, когда они отправлялись на Урал. Союз организовали либеральные помещики и городская буржуазия. Война всегда требует не только пушек и снарядов, но и милосердия. И вот эта патриотическая организация помогала больным и раненым солдатам, помогала беженцам, оборудовала санитарные поезда, госпитали, питательные пункты, заготовляла белье и документы.

Союз городов враждебно принял Октябрьскую революцию и в январе 1918 года декретом советской власти был упразднен. Но некоторые его комитеты продолжали действовать как по ту, так и по эту линию фронта. Похоже, что помощь Петроградской детской колонии явилась одним из последних крупных благотворительных дел этой организации.

Но помощь Союза городов была только частью того, что требовалось.

17 сентября 1918 года Пржевоцкий и Альбрехт выехали в Москву, а уже два дня спустя беседовали с Чичериным, который обещал полное содействие. Назавтра их принимал Свердлов.

Делегаты поселились в общежитии на Малой Дмитровке. Но там лишь ночевали.

День же забит делами. Утром — посещение Центроколлегии, где уточняется маршрут. Сразу оттуда — в детский отдел Комиссариата народного просвещения. После обеда — получение удостоверений. И снова кабинет Свердлова. Только он может подписать документ на выдачу ста тысяч рублей и дать разрешение на проезд в делегатском вагоне до станции Кузнецкая. Такие большие деньги требовались, чтобы вернуть детскую колонию.

В конце октября Пржевоцкий и Альбрехт, а вместе с ними и пастор Сарве отправились в Сибирь. Они торопились, зная, как дорог каждый день, как ноют детские сердца от тоски по родному дому.

Самым ценным грузом, который везла с собой делегация, были письма. Несколько сот писем. Целый мешок.

Иван Разумов остался в Москве. Ждал из Петрограда вагон с вещами. Сначала все складывалось удачно. Он доставил зимнюю одежду в Нижний Новгород. Оттуда на пароходе добрался до Уфы. Но через фронт перейти не сумел. Осталось единственное — передать теплые вещи другой детской колонии, тоже оказавшейся в бедственном положении.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ЧУЖИЕ ПИСЬМА

Иван Петрович и Валерий Львович покидали Петроград тусклым дождливым вечером. Вначале они почти оглохли от вокзального гомона. Затем попали в перронную толчею. Казалось, им не пробраться в вагон на свои места. Но рослому Пржевоцкому удалось ухватиться за поручень, одним сильным движением подняться на площадку и уже оттуда подать руку Альбрехту.

Им повезло — досталась нижняя полка. А это значило, что можно свободно расположиться и не стоять в проходе или тесниться в тамбуре.

Перед отъездом было много хлопот и суеты. Альбрехт устал, даже говорить не хотелось. Но пассажира, сидевшего напротив, тянуло к беседе. Поправив волосы и водрузив очки на кончик носа, он приступил к делу.

— Извините, господа… Судя по вашим рюкзакам, вы тоже едете менять вещи на продукты.

— Может быть, — ответил Пржевоцкий, уклоняясь от дальнейших расспросов.

— Как вы думаете, где это лучше всего сделать?

— Мы этого не знаем.

— Мне посоветовали сойти в Вятке.

— Да, там цены, кажется, подходящие.

— Вы думаете? — сказал с радостью пассажир. — Вот жена дала мне столовое серебро. Есть у меня и несколько ювелирных вещичек.

— Не будьте столь откровенны, — решил вмешаться в разговор Альбрехт. — Иначе вернетесь домой ни с чем. Но и это не самое худшее. Можно потерять не только серебро, но и саму жизнь.

— Жена меня тоже предупреждала. Вам хорошо. Вы вдвоем. Если что, можете постоять друг за друга. Как вы думаете, не объединиться ли нам?

— Мы едем далеко, до самой Сибири. Вряд ли вас это устроит.

— Да, да! Я понимаю. Ведь дальше линия фронта, а у меня нет пропуска.

По выходу из Петрограда поезд был переполнен, как бочка с сельдью. Но по мере приближения к линии фронта пассажиров становилось все меньше. Сошел и их спутник. Он не нашел, что сказать на прощание. Только широко развел руками — мол, все в руках Божьих.

На одной из остановок Пржевоцкий решил пойти за кипятком для чая, но был возвращен назад в вагон офицером, которого сопровождали два вооруженных солдата.

— Всем оставаться на местах! Предъявить документы!

Причин беспокоиться не было. Они запаслись справками и рекомендациями на все случаи. Но главным козырем был седобородый пастор Сарве. Правда, он находился в вагоне первого класса. А это — противоположный конец поезда.

Офицер неторопливо и бесстрастно рассматривал документы.

— Вещи есть?

Они достали из-под полки, на которой сидели, свои котомки.

— Что там?

— Письма.

— Что еще за письма! Почему так много?

— Эти письма детям от родителей.

— Проверим. Пройдемте.

Их поместили в камеру. Недавно было движение, стук колес и надежда на скорую встречу с дочерьми. А теперь тишина, полумрак и тревожная неопределенность.

— Только этого нам не хватало! — сказал Альбрехт и зло стукнул кулаком о стену.

— Не зря у моей Лизаветы глаза были на мокром месте, когда провожала, — покачал головой Пржевоцкий. — У меня и сейчас в ушах ее слова: «Вот, дети уехали… И ты меня покидаешь!»

— Самое скверное, что пастор не подозревает о нашем аресте и, как ни в чем не бывало, едет дальше.

— Да, положение серьезное. Думаю, мы оказались в руках белой контрразведки. Одного не понимаю, почему офицер пренебрег удостоверением Красного Креста!

— Вы же сами видели, — ответил Альбрехт. — Его насторожили письма.

— Даю руку на отсечение, они их сейчас читают.

— Им надолго хватит работы.

Утром они были разбужены лязгом тяжелой двери. Неожиданно им принесли завтрак. Он был незамысловатым, зато обильным: картофель в мундире, овсяная каша и не чай, как им хотелось, а большая кружка квасу. Потом о них, кажется, забыли. Ночь они провели на полу, прижавшись друг к другу. И только на следующий день конвоир привел их в комнату, где за столом сидел офицер. Но не тот, который задержал их вчера в вагоне.

— Присаживайтесь, — сказал он. — Ваши фамилии Альбрехт и Пржевоцкий, не так ли?

— Да, верно, — ответил за обоих Пржевоцкий.

— Едете из Петрограда?

— Да, мы оттуда.

— Как думаете, зачем я пригласил вас?

— Понятно для чего, — сказал Пржевоцкий, сжимая в руках кепку. — Чтобы допросить. Чтобы душу вытрясти.

— Да. В этой комнате допрашивают. И бывает, с пристрастием. Но вы приглашены по другому поводу. Я вам приношу извинения.

Лицо офицера, невозмутимое до этой минуты, расплылось в улыбке, когда он увидел застывших от удивления Альбрехта и Пржевоцкого.

Офицер разложил на столе груду писем.

— Вчера я отложил все дела и до полуночи читал письма, которые достал из ваших рюкзаков.

— Нехорошо читать чужие письма, — сказал, насупившись, Пржевоцкий.

— Да. Знаю. Но такая у меня работа. И такое нынче время. Сколько всего писем с собой везете?

— Больше тысячи.

— Я прочел не менее пятидесяти. В них картина сегодняшней жизни нашей северной столицы. Это и мой город. Я закончил в Санкт-Петербурге университет.

— И что вы думаете после их прочтения? — решился спросить Альбрехт.

— О том же, о чем не перестаю думать два последних года, — о России. О бедной России, поставленной на колени и раздираемой на части не чужеземцами, а нами самими, ее сыновьями. Ведь дети, к которым вы добираетесь, находятся не на чужбине, не в другой стране. Они на родине. Почему же между ними и вами, их родителями, воздвигнуты неодолимые препятствия?

— В том числе и вами, вашей службой, — добавил Альбрехт.

— Да. Согласен, в том числе и мной.

— Никогда бы не подумал, что когда-нибудь услышу такое из уст офицера контрразведки, — заметил Пржевоцкий.

— Вы что же полагаете, что я бесчувственная машина, слепо карающий меч?

— Какую же цель вы ставите перед собой?

— Мною движет единственная цель — помочь, насколько в моих силах, России, в ее трудный час, — высокопарно ответил офицер.

— Окажись мы не у вас, а в руках красных, то наверняка услышали бы точно такие же слова — Родина, патриотизм, Россия!..

— Вы правы. И в этом наша национальная трагедия. Но хватит об этом. Скажите лучше, чем я могу вам помочь?

— Мы потеряли нашего спутника. Вернее, он потерял нас.

— Вы говорите о пасторе Сарве?

— Вы уже знаете?

— Да, он вас ждет. Что еще?

— Помогите нам попасть в Омск. Там находится отделение Красного Креста. Мы рассчитываем на посредничество американцев.

— Я вам помогу.

— А сейчас мы свободны?

— Да. Насколько это возможно в наше время.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ВСТРЕЧА

Из рассказа Татьяны Альбрехт:

— В середине августа 1919 года Христина Федоровна Вознесенская, воспитательница нашей группы, женщина властная, объявила нам, что в Петроград мы вернемся не раньше Нового года.

Прошло лето. Мы ужасно скучали, но надеялись. И вдруг такие слова.

Девочки наши не были религиозными. Редко кто молился. Но детская тоска и отчаяние искали выхода, и я помню, как мы нашей группой собирались в баньке и там плакали, просили Бога о чуде возвращения домой. Эти моления переходили в коллективную истерику.

…Нашей обязанностью было ухаживать за самыми маленькими девочками. И занимать их. Однажды я сидела в комнате и читала малышам. Приходит кто-то и говорит: «На твое имя пришло письмо». От кого бы это? — стала думать я. И не придумала. Мы тогда и мечтать не могли о письмах из дому.

Вижу, письмо из Петрограда. Мне вдруг стало страшно. Долго не решалась распечатать. Потом открыла и первым делом посмотрела подпись. Когда увидела слово «папа», то не могла читать. Бросила письмо и заплакала. Девочки спрашивают, что со мной?.. А я сказать ничего не могу. Чуть успокоившись, стала читать вслух.

Из письма мы узнали, что папа едет к нам делегатом от родителей и через несколько дней будет в Петропавловске.

Боже! Что тут началось! Все тридцать девочек принялись реветь… Именно реветь, а не плакать.

Христины Федоровны в это время не было дома. А когда пришла, объяснили, в чем дело. Ей бы порадоваться и поплакать вместе с девочками, а она стала нас ругать за истерику, приказала замолчать. А еще сказала, что папа приедет не скоро.

Эта Христина и в самом деле была недоброй. Взяла себе большую власть. Все ее боялись как огня. Она часто наказывала тем, что лишала сахара. Даже маленьких.

С этого дня мы начали наводить порядок и вообще готовиться к папиному приезду.

Спустя три дня после получения письма я сидела в своей комнате, рисовала. Вдруг заходит Маня Эйзенберг и говорит: «Знаешь, Таня, пришел какой-то солдат. Он очень похож на твоего папу». Дело в том, что Маня видела его на карточке. Я пошла посмотреть и вижу — это и есть на самом деле папа. И закричала…

Тут опять у нас поднялся плач. Мария Михайловна, наша заведующая хозяйственной частью, тоже плакала. А папа сказал, что если все не перестанут плакать, то он ничего не сможет рассказать.

Решили, надо собрать все группы. И тогда он будет рассказывать. Пока папа обедал, мы готовились к приходу мальчиков и девочек. Очистили от кроватей комнату, поставили вместо них скамейки.

Папа говорил о Петрограде, что там делается, как люди живут.

Первую ночь папа ночевал у нас, а на следующий день нашел себе комнату и жил там. Если было свободное время, то сидел до позднего вечера. Учил маленьких танцевать, а нам, старшим, рассказывал разные истории.

Потом приехали Пржевоцкий и пастор Сарве. Время летело быстро. И вот уже надо прощаться, было грустно, но мы с Настенькой и радовались. Мама за нас беспокоится. А теперь узнает, что мы живы и здоровы.

Но сразу после отъезда папы мне стало очень плохо. Я даже бредила. Поднялась температура. Пригласили доктора. Он признал возвратный тиф.

Христина Федоровна, зная, что папа уехал в Омск, написала письмо и послала Настеньку опустить его. Но сестра по дороге, чуть подумав, решила не отправлять письмо и разорвала его. Ей не хотелось, чтобы папа задержался с возвращением к маме.

Не дождавшись ответа, Вознесенская послала в Омск телеграмму. Дело в том, что доктор распорядился меня изолировать. И меня перевели на окраину города в маленький домик.

Находился он рядом с кладбищем. То и дело там звучал похоронный звон. Было очень грустно и одиноко.

Папа приехал, когда со мной случился уже третий приступ. И вот он стал за мной ухаживать. Быть может, это были самые счастливые дни во всей моей жизни.

Обед нам приносили мальчики, которые жили в Коровинском приюте. Помню, приходили Юра Заводчиков и Котя Иванов. А ужин и завтрак папа готовил сам, в печке. Все, что он варил и жарил, казалось необыкновенно вкусным. И уха, и каша, и глазунья…

Здоровье мое пошло на поправку. Мы стали больше читать и беседовать. До сего дня помню эти разговоры.

Однажды папа сказал, что после тифа надо остричься наголо. И он остриг меня ножницами. В эти минуты я видела на его глазах слезы.

Моя младшая сестра Настенька все время вела себя спокойно. А тут стала умолять взять ее с собой. Как же она плакала! Как уговаривала, что не станет папе мешать! Будет все делать, что только ей велят. И это Настенька, которая казалась куда спокойней и терпеливей, хоть и была моложе. Неужто в ней жило предчувствие, что ей уже не суждено больше увидеть маму?..

Папа очень расстроился, утешал, говорил, что поехал в Сибирь не от себя, а от всех родителей и не имеет права привезти в Петроград одну лишь свою дочь.

Вместе с Настенькой плакала и я, понимая, что отец прав и не может поступить иначе.

Жизнь нам редко предоставляет возможность заглянуть в свои тайны и узнать, что же будет завтра. Опытный рассказчик руководствуется теми же правилами. Скорее всего это и позволяет ему держать читателя в напряжении. Увы, я себя не причисляю к опытным рассказчикам и часто забегаю вперед. Но, кажется, на этот раз и жизнь вела себя подобным же образом. Откуда у десятилетней девочки это тоскливое предчувствие?..

А что чувствует отец, когда, садясь в вагон, смотрит на залитое слезами лицо своей маленькой и очень любимой дочери, остающейся на перроне? Он не может знать, что видит ее в последний раз. Почему же так щемит сердце?..

Потом, много лет подряд, вплоть до своей смерти, Валерий Львович Альбрехт страдал от мысли, что не взял с собой Настеньку. Перед его мысленным взором всегда будет стоять заплаканное личико дочери, а в ушах звучать ее умоляющий голос.

Но мог ли он поступить иначе?

Вот вам пример не из античной трагедии и не из литературы времен классицизма. Там долг всегда побеждает чувство. Но перед таким же высоким и мучительным выбором не фантазия и не воля автора, а сама жизнь поставила любящего отца.

Голодные глаза собственных детей тысячекратно множились перед мысленным взором комиссара по продовольствию Семена Воскова. Это были глаза голодающего Петрограда. Точно так же чувствовал себя отцом восьмисот детей Петроградской колонии и отец Тани и Настеньки.

Обратимся снова к воспоминаниям Татьяны Валерьяновны Альбрехт.

— Во время пребывания в колонии отец старался ничем не выделять нас с сестрой. Ко всем девочкам относился одинаково ровно. Все дети сразу же стали называть его «папа». Его отъезд все переживали с печалью, но радовались, что родители через него смогут получить письма. Каждому разрешалось занять одну страничку в тетради.

Перед отъездом папа сказал мне, что скоро нам будет жить легче. Не объяснил почему, но мне кажется, он уже знал, что нас берет на свое попечение Американский Красный Крест. Может быть, рекомендательное письмо Аллена Ведсвелла к американскому вице-консулу в Самаре Герберту Вильямсу и послужило толчком к тому, что Красный Крест заинтересовался нашей судьбой. Я не видела подлинника этого письма, да и не могла видеть. А вот копию нашла в бумагах папы… Уже после его смерти…

Приехав в Омск, Альбрехт не застал Пржевоцкого и Сарве. И ему пришлось добираться до Петрограда в одиночку, что было неизмеримо труднее. Ведь рядом не было представителя Международного Красного Креста, уже само присутствие которого открывало любые двери.

Впоследствии отец рассказывал Тане о некоторых эпизодах своего обратного пути.

Однажды белые его чуть не расстреляли, отказываясь даже взглянуть на документы. В другой раз, сойдясь с каким-то случайным человеком, он решил переночевать в пустом вагоне. Утром попутчики с ужасом увидели на дверях вагона надпись: «для тифозных больных».

Наконец повезло. Нашелся возчик, согласившийся за некоторую плату перевезти через линию фронта. Казалось, дорога, идущая через лес, безопасна. Но неожиданно разгорелся бой. Мужчины залезли под телегу и там переждали, пока сражение не переместилось куда-то в сторону.

Петроград с нетерпением ждал Альбрехта и Пржевоцкого.

Новости, привезенные ими, одновременно обрадовали и огорчили родителей. Огорчили потому, что в ближайшее время нечего было и думать о возвращении детей. С другой стороны, колония перестала быть беспризорной. Теперь ее брал под свою опеку Красный Крест. Вступило в силу решение родительской делегации в Омске.

ГЛАВА ПЯТАЯ
УПРЯМЕЦ РАЙЛИ

Пришла пора знакомства с Райли Алленом, который сыграл наиболее выдающуюся роль в судьбе Петроградской детской колонии. Позже на страницах книги появятся имена и других американских миссионеров. Появятся и исчезнут. Имя же Райли будет и дальше следовать вместе и рядом с описываемыми событиями.

Интерес к революции в России, к ее Гражданской войне был столь же огромен, как и пространство этой загадочной и не вполне объяснимой для европейского и американского ума страны. Каждый думающий человек, будь то политик, генерал или банкир, понимал: от развития российских событий во многом зависят судьба двадцатого века.

Вот почему в Россию устремились журналисты. Одних командировали газеты, другие предприняли поездку по собственной воле.

Прибыли в Москву из Соединенных Штатов Америки Альберт Рис Вильямс и Джон Рид — автор известной книги «Десять дней, которые потрясли мир». Впоследствии похороненный у Кремлевской стены.

Тридцатичетырехлетний Райли Аллен также был журналистом, редактором ежедневной газеты «Гонолулу Стар-Бюллетень». Решение отправиться в Россию удивило многих, близко знавших Райли. Ведь его карьера складывалась весьма успешно.

Сегодня, много лет спустя, когда Райли Аллена давно нет на свете, я мысленно задаю ему те же вопросы, которые ставили перед ним его друзья, надеясь отговорить от столь скоропалительно принятого, на их взгляд, решения.

И вот о чем я его спрашиваю:

— Позади мировая война. В Америке безработица. Сотни журналистов не могут найти себе применения. Почему же ты решил сорваться с места, оставить работу в газете? Почему задумал ехать именно в Россию, да еще в преддверии суровой и непривычной зимы? Стоимость хлеба там многократно возросла. Зато цена человеческой жизни упала, как курс акций во время жестокого кризиса. И, наконец, какое тебе дело до междоусобицы в чужой стране, которая находится на краю света, в другом полушарии?

Вопросы повисают в воздухе, так как на них некому ответить.

И все же ответы я получил.

И помог в этом американский журналист Флойд Миллер. Он успел встретиться с нашим героем и расспросил его. И воспроизвел беседу, которая состоялась между Райли и его шефом Р. Фаррингтоном, генеральным директором «Стар-Бюллетеня», вскоре назначенным на пост губернатора Гавайев.

Я, в свою очередь, привожу эту беседу в сокращенном виде.

Итак:

— Скажите откровенно, Райли! Вы хотите ехать в Сибирь, помогать Красному Кресту. Но почему?

— Считаю это главной и настоящей работой, сэр.

— Конечно, конечно. Но почему вы должны ее делать? Вам здесь плохо? Зачем вам нужна эта катавасия?

— Мне кажется, мир свихнулся. И я хочу помочь ему прийти в себя.

— Вам тридцать четыре года, — воскликнул Фаррингтон. — Это возраст, когда вы должны укреплять свою карьеру, а не швыряться ею. Райли, вы получили одно из лучших мест в газетной индустрии. Многие бы хотели иметь работу на Гавайях…

Аллен в ответ только улыбнулся.

— Вы газетчик, — продолжал шеф. — А знаете ли вы, что Красный Крест может сделать для вас в лучшем случае? Предоставить возможность стать «представителем печати». Вы будете барабанить на печатной машинке. Только уже в Сибири вместо Гонолулу.

— Я надеюсь заниматься более важным делом, чем издательское, — возразил молодой журналист.

— Райли, в Сибири сейчас кромешный ад… В конце концов, вы проклянете все это, когда вас поведут на расстрел. Вы понимаете это?

— Да, сэр.

— И по-прежнему хотите ехать?

— Да, сэр.

— Вы упрямец, — сказал Фаррингтон, тяжело опустив руки в знак поражения. — Может, все-таки вернетесь на работу после Сибири? Я придержу для вас место.

— Я не могу этого обещать, сэр.

— Тогда что ж!.. — с досадой закончил свои увещевания Фаррингтон.

Миллер очень скупо, всего несколькими фразами описывает внешность молодого Райли: «изящное телосложение», «округлое мальчишеское лицо», «выглядел как херувим», «привлекал внимание своей улыбкой».

Этот словесный портрет помогает нам увидеть Райли таким, каким позднее его увидят дети, и понять, почему одинаково тянулись к нему и малыши, и подростки. И считали своим.

Но одно внешнее описание может легко ввести в заблуждение. У «херувима» была стальная воля, неукротимая энергия и хватка бульдога, если этого требовали обстоятельства и интересы дела. Редкое сочетание доброго сердца и качеств супермена. Добро Аллена было деятельным, с кулаками.

Вот такому человеку предстояло возглавить детскую колонию и решить ее судьбу.

Но об этом рассказ впереди…

ГЛАВА ШЕСТАЯ
«АЛОХА»

В один и тот же день, 18 ноября 1918 года, произошли два события. В Омске провозгласил себя Верховным правителем России адмирал Александр Колчак. И в это же время готовился покинуть гавайский причал пароход «Шиньо Мару», одним из пассажиров которого был Райли Аллен.

Два события, далеко отстоящие друг от друга. Журналист, надолго покидающий свой тропический остров, и адмирал, дающий в сибирском городе в ненастный осенний день клятву верности России.

Вскоре даст клятву и Райли. Не всей России, а лишь нескольким сотням ее граждан и самому себе — клятву вернуть в Петроград, под родительский кров, затерявшуюся группу детей.

Он это сделает, так и не увидев никогда благодарных родительских глаз. Но чувство исполненного долга будет согревать его душу всю жизнь.

Однако Райли, стоявший ранним утром на палубе «Шиньо Мару», всего этого пока не знал.

Иной была судьба Александра Колчака.

Командующий Черноморским флотом, известный полярный исследователь и гидролог, он решил помочь своей стране в трудный для нее час, сплотив под белым флагом все антибольшевистские силы. Но первый в науке — не обязательно первый в политике. Морские и ледовые маршруты оказались более предсказуемы, чем политические. Адмирал Колчак был уверен, что знает, как спасти корабль под именем «Россия» от красного циклона. Он ошибочно полагал, что, приняв в свои руки государственный штурвал, сумеет проложить единственно верный путь по трудному фарватеру.

Судьба распорядилась по-другому. В 1920 году по постановлению Иркутского военно-революционного комитета адмирала расстреляли на берегу студеной Ангары.

Но до казни оставалось еще целых два года. И сегодня, 18 ноября 1918 года, взяв себе титул Верховного правителя, Александр Васильевич Колчак пребывал в добром настроении и здравии и был уверен в успехе своей миссии.

«Шиньо Мару» принадлежал одной из японских пароходных компаний. Недавно построенный, он не успел еще потускнеть внутри и покрыться ржавчиной снаружи, хотя и оставил за кормой не одну тысячу миль. Палуба и внутренние помещения сияли чистотой.

«Нет и намека на угольную пыль», — удовлетворенно подумал Райли, зная, что накануне судно приняло топливо. Вот почему без боязни запачкать свой новый френч, он облокотился на планшир фальшборта.

Он любил порядок во всем и с уважением подумал о японском капитане, с которым пока не успел познакомиться. Команда хорошо потрудилась ночью, смыв забортной водой всю грязь. Наверняка они постарались сделать это как можно тщательнее, прослышав, что большую часть пассажиров составят женщины. К тому же молодые и хорошенькие.

Так оно и есть. Красный Крест посылает в Россию медицинских сестер, в которых остро нуждаются госпитали, едва успевающие принимать раненых.

Со своей дотошной привычкой во все вникать Райли узнал у вахтенного матроса, сколько угля в бункере. Топлива оказалось достаточно, чтобы не пополнять его в пути. Значит, им не надо заходить в какой-либо порт. И до Владивостока судно доберется на день-два раньше намеченного срока.

Казалось, не так много значит этот лишний день. Но Райли привык ценить время куда больше, чем деньги, экономя его где только придется, в том числе отбирая у собственного сна и отдыха. Вот и сегодня он пришел много раньше других.

Вскоре появился оркестр. Он занял свое место на причале и придал этому утру праздничность и торжественность. Музыканты расчехлили инструменты, стали их пробовать и настраивать. И тотчас, будто повинуясь призыву, из недр судна поднялись люди с раскосыми глазами — кочегары, матросы, офицеры.

Затем появились пассажиры. Не в обыкновенных цивильных костюмах, а одетые по-особенному. На женщинах длинные юбки до лодыжек. Черные ботинки, предназначенные отнюдь не для паркета. Широкие ремни плотно обтягивали талию, придавая фигуре стройность и соблазнительность. Туалет дополняла широкополая шляпка с эмалированным красным крестиком.

У мужчин эмблема Красного Креста красовалась на петлицах. Одежда цвета хаки была пошита по военному образцу. Краги и ремни с портупеей делали волонтеров похожими на армейских офицеров.

Девушки, одной рукой придерживая юбку, другую протягивали японскому матросу, помогавшему им преодолеть последние ступени трапа.

Райли с удовольствием наблюдал за их изящными движениями, отвечая улыбкой на улыбку. Он не мог не думать об испытаниях, которые ждут этих девушек на новом месте. От мамы, от ее любви и заботы — прямиком в Сибирь. Притом добровольно. Хватит ли сил и мужества? Сегодня, на этом берегу, улыбка, а завтра могут быть и слезы.

Но слезы потекли по девичьим щекам уже час спустя, когда оркестр заиграл «Алоху» — веселую и одновременно грустную мелодию, так любимую жителями Гавайского архипелага, а родные и друзья стали махать на прощание все более и более удаляющемуся судну.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЗОЛОТОЙ РОГ

Капитан дал слово, что «Шиньо Мару» прибудет во Владивосток еще до окончания ноября. И оказался прав.

В этот обычно бурный осенний месяц океан смирил свой нрав и не препятствовал движению судна. Понадобилось всего двенадцать дней, чтобы преодолеть четыре тысячи миль.

Спокойной была и бухта Золотой Рог — одна из самых удобных и красивых гаваней в мире, где пароход бросил свой якорь.

Город начинался сразу за береговой линией. А позади, у входа в бухту, высился остров Русский, угрюмый и лесистый. Мог ли думать Райли Аллен, что с этим островом, совсем небольшим клочком суши, будет связано в скором времени самое важное дело всей его жизни.

«Шиньо Мару» затерялся среди десятков других судов, усеявших бухту, — военных и транспортных, промысловых и пассажирских. Казалось, их мачты несут флаги всех стран, какие только есть на свете. Но как ни странно, реже всего здесь можно было встретить русский флаг.

Глядя на этот огромный, разношерстный и почти неподвижный флот, скорее напоминавший город на воде, каждый, впервые попавший сюда, невольно восклицал: «Какого дьявола они сюда сбежались? Каким ветром их занесло?»

Райли знал ответ. Так бывает, если в прихожей сошлись десятки людей, а там, за дверью, умирающий. Собравшиеся ждут не дождутся, когда же он отдаст Богу душу. С его кончиной каждый связывает немало надежд — авось что-нибудь перепадет. Но никто из собравшихся не выказывает истинных своих ожиданий, стараясь скрыть их за печальной миной, а то и за внешне добрым словом, ханжески сожалея о близкой и неотвратимой смерти.

Владивосток — такая же дверь из прихожей в опочивальню к умирающему. А многочисленные суда на якорных стоянках, удобно расположившиеся в бухте, напоминают людей, что томятся в прихожей.

Россия пребывает в агонии. В этом уверены и соседние, и дальние страны. Их правительства боятся прозевать решающую минуту, опоздать со стартовым прыжком. Иначе упустишь свой кусок. Тебя опередят другие. Вот и ждут.

Но мало кого из пассажиров только что прибывшего «Шиньо Мару» занимала эта сторона дела. Сейчас им было не до политики и дипломатии.

Мужчины провожали глазами снующие по водной глади катера. Читали названия стоящих неподалеку пароходов, обращая особое внимание на порт приписки. Америка была представлена Сиэтлом, Портлендом, Сан-Франциско… Но больше всего было судов с иероглифами на борту.

Медицинские сестры, уставшие от моря, спешили расстаться с каютами. Им не терпелось как можно скорее ступить на твердую почву. В ожидании катера они уже приготовили свою поклажу и с. интересом рассматривали строения Владивостока, поднимавшиеся по крутым, слегка заснеженным холмам. И гадали при этом, в каком из домов уготован для них приют.

К полудню гавайцы высадились на причал. Их удивило, как многочисленна здесь, на чужом берегу, американская колония. Встречавших было едва ли не больше, чем прибывших. Все с нетерпением ожидали писем.

Райли легко выделил в толпе высокого худощавого человека с тонкими усами и бородкой. По описаниям и фотографиям, полученным в Гонолулу, он без труда понял, что перед ним Рудольф Боллинг Тойслер, представляющий во Владивостоке Сибирскую комиссию Американского Красного Креста.

Врач по профессии, он был помимо того и главным интендантом лечебницы Святого Луки в Токио. Эта последняя должность позволяла легче понимать намерения и действия японцев, которые пребывали в большинстве не только в гавани Владивостока, но и на берегу. Их гарнизон был самым многочисленным.

Они сердечно поздоровались, пристально всматриваясь друг в друга.

«Слишком молод», — подумал Тойслер.

«Очень сух и педантичен», — решил Аллен.

— Не возражаете, чтобы мы встретились уже сегодня? Но только после того, как вы пообедаете, отдохнете и немного осмотритесь, — сказал Тойслер.

— Да, конечно.

— А пока, мистер Аллен, только один вопрос. Несколько слов о грузе, который вы доставили.

— Могу вас обрадовать. Мы прибыли не с пустыми руками.

Особенно Тойслера обрадовала теплая одежда. В трюмах много белья, меховых курток, свитеров, шапок, носков из шерсти, стеганых жилетов, зимней обуви… И даже рукавиц. Можно одеть и обуть несколько тысяч человек.

— Превосходно. Скоро декабрь. А это начало календарной зимы. Но, как видите, она уже пришла. Во Владивостоке выпал первый снег. А в Сибири даже покрылись льдом реки.

— Вы знакомы с сибирской зимой, мистер Тойслер?

— Нет. В России я недавно. И пока самое суровое испытание для меня — Хоккайдо. Но морозы там куда слабее…

Вместе с медицинскими сестрами и врачами на «Шиньо Мару» прибыли во Владивосток и железнодорожники. Транссибирская магистраль на всем своем протяжении требовала все больше и больше паровозных и ремонтных бригад.

Но работа — завтра и послезавтра. А сегодня — обустройство на новом месте.

Всем прибывшим, и мужчинам, и женщинам, предложили разместиться в большом, темно-красного кирпича, четырехэтажном доме. Его не успели подготовить к прибытию людей, и внутри все еще продолжался ремонт. Настилались полы, ставились перегородки.

Узкие окна пропускали мало солнца. Передвигаться приходилось медленно и осторожно из опасения споткнуться либо что-нибудь задеть.

Райли подумал, что в этом мрачном здании могла раньше находиться военная казарма. Пустые и не слишком чистые стены, запах извести, плесени и мышей действовали удручающе на тех, кто сменил корабельные каюты на заброшенный дом. Самого же Райли это нисколько не задело. С раннего детства он был привычен к простому и даже суровому образу жизни. Не случайно друзья называли его спартанцем. К тому же бытовые неудобства нового жилья вполне искупались тем, что дом стоял всего в сотне метров от морского берега. И даже сквозь толстые стены был явственно слышен шум прибоя.

Опустив сумку рядом с неприбранной койкой, он почувствовал себя наконец-то свободным. Путешествие закончилось. Единственное, в чем он сейчас нуждался — так это в чашке крепкого кофе.

Райли спустился в столовую. По пути заглянул в небольшую библиотеку и обрадовался, найдя там не только книги, но и газеты. В том числе и местные. Он вздохнул с грустью при мысли, что еще очень нескоро сможет полистать свою родную «Стар-Бюллетень».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
РУДОЛЬФ ТОЙСЛЕР

Офис, принадлежавший Рудольфу Тойслеру, был столь же аскетичен, как и все остальное, что встретил Райли в своей недолгой прогулке по этажам здания, предоставленного местными властями в распоряжение Американского Красного Креста.

И только вместительное кресло, обтянутое тисненой кожей, обращало на себя внимание. Настоящий мебельный шедевр. Как могло попасть оно в эту лишенную всякого уюта пыльную комнату? Привезено ли самим Тойслером из Японии или перекочевало сюда из особняка одного из местных богачей, бежавшего от российской смуты в Харбин?

В широком и добротном кресле худощавый Тойслер выглядел еще более субтильным.

Райли обратил внимание и на две карты.

Первая, административная, позволяла обозреть Российскую империю, все ее губернии — от западных сухопутных границ вплоть до Тихоокеанского побережья.

Вторая висела на противоположной стене. На ней были изображены Сибирь и русский Дальний Восток.

Райли сделал несколько шагов и остановился возле сибирской карты, забыв на минуту, ради чего пришел сюда.

— Извините, — сказал он. — Карты — моя слабость. На судне, по пути сюда, я провел много часов в штурманской рубке, изучал земли, мимо которых мы плыли.

— Вот и хорошо. Карта поможет нашему разговору. Вы работали в газете и не хуже меня знаете о происходящем в России.

— Не скажите. Это преувеличение. Новости пересекают океан с опозданием. Прошу вас, постарайтесь забыть, что перед вами журналист. С этой минуты мы в одной команде.

…Сообщение Рудольфа Тойслера было сухим и немногословным, лишенным каких бы то ни было красок, что вполне отражало характер рассказчика.

Вместо указки он взял карандаш, и его костлявая рука стала метаться по карте, оказываясь то за Уральским хребтом, то взлетая над синей гладью Тихого океана.

Тойслер прибыл во Владивосток пять месяцев назад и на новом месте освоился на удивление быстро. Райли Аллена поразило, с какой легкостью и быстротой произносил он прежде незнакомые названия городов и станционных поселков, горных вершин и перевалов, островов и рек, портов и золотых приисков… Как свободно разбирался в политическом противоборстве, вникая в самую суть явления.

Позже Райли узнал, что доктор Тойслер состоит в родстве с госпожой Вильсон, женой президента США. Возможно, это отчасти объясняло его политическую осведомленность.

Когда острие карандаша стало двигаться вдоль нитки Транссибирской магистрали, сопровождаемое довольно подробным комментарием, Райли невольно представил, что перед ним военачальник, докладывающий оперативную обстановку накануне сражения.

Впрочем, то, что поручила Тойслеру штаб-квартира Красного Креста в Вашингтоне, иначе, чем сражением и нельзя было назвать. Сражением с голодом, болезнями, эпидемиями и самой смертью — страшными последствиями войны, длящейся уже более четырех лет.

— Я надеюсь, вы не откажетесь от стаканчика саке, мистер Аллен? — неожиданно прервал свой рассказ Тойслер. — Мне только вчера его прислали из Токио.

— Я не любитель крепких напитков. Разве только по случаю нашего знакомства и холодной погоды…

Из закуски нашлись только селедочная икра и хлеб.

Саке способствовало перемене разговора. Тойслер стал рассказывать о своем недавнем японском житье-бытье. О том, как интересно, хотя и нелегко, привыкать к новой среде, о синтоизме, но более всего — о духовном облике сыновей Страны восходящего солнца. Из точных деталей возникал осязаемый колорит островной страны.

Райли Аллен попросил рассказать, как в Японии встречают Новый год. И Тойслер попытался удовлетворить его любопытство.

…У каждого дома подвешивают ветки сливы, сосны, бамбука. И еще подвешивают пучки соломы, а рядом — длинные бумажные лоскутки. Сосна — это символ долгой жизни. Бамбук — постоянство. На бумажных лоскутках пишут пожелания к празднику. А если зажечь солому, то дым отгоняет злых духов.

«Не такой уж он сухарь», — подумал Райли. И еще он подумал, что изгонять злых духов следует не только в новогодние праздники.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ВЛАДИВОСТОК

Назавтра Райли Аллен знакомился с городом. В считанные минуты он дошел до главной улицы Владивостока — Светлановской. А затем уже не торопился, с одинаковым интересом изучая фасады зданий и всматриваясь в прохожих.

То и дело навстречу попадались моряки военных и невоенных экипажей. Держались они вместе, небольшими группами. И с какого бы ни сошли судна, в голове крутилась единственная мысль — на что потратить несколько часов увольнения и те доллары, марки, франки, иены, фунты, которые накануне им выдал судовой кассир и которые жгли карман.

Владивосток органично сочетал в себе приметы как европейского, так и азиатского города. Об этом свидетельствовали и архитектура, и лица из толпы, и даже реклама. Сказывалось соседство Китая и Кореи.

Райли с его опытом репортера хорошо знал особенности портовых городов. Моряк, много месяцев не видевший берег, вряд ли посетит театр или картинную галерею. Он откроет дверь меняльной лавки, игорного дома, но скорее всего — притона. Конечно, эти злачные места находятся в особом районе и живут своей замкнутой жизнью. Но неизбежно накладывают отпечаток на характер целого города.

Сегодняшний Владивосток совсем не походил на довоенный. Кроме чехословацких легионеров, кроме союзнических гарнизонов, сюда, к самому дальнему рубежу России, устремились многочисленные беженцы. Не только из Сибири, но также и с западных районов страны. Одни решили переждать трудное время. Другие, уже ни во что не веря, ни на что не надеясь, перешли границу с Китаем и в несколько раз увеличили русскую колонию Харбина.

Во Владивостоке голодно. Город не в силах прокормить своих жителей — и старожилов, и вновь прибывших. Процветает черный рынок. За два часа прогулки Райли Аллен опустошил свои карманы, подавая милостыню направо и налево. Нищие тянули к нему руки на каждом шагу.

Вечером вновь предстояла встреча с Тойслером. На этот раз он скажет, чем предстоит заняться его новому помощнику.

По правде говоря, после увиденного на улицах Владивостока Райли был готов на любую работу и должность, пусть и самую незначительную. Этим людям нужна немедленная помощь. И не только в виде подаяния.

Тойслер не спешил с предложением. Он вновь начал издалека:

— Скажите, мистер Аллен, кем вы себя чувствуете на этой земле? Гостем или оккупантом?

Вопрос был неожиданным. Но не удивил.

— Я бы поставил вопрос по-другому, — ответил Райли, подумав. — Воспринимают ли нас как оккупантов местные жители? Ставят ли русские знак равенства между армией и Красным Крестом, между солдатом и нами, теми, кто носит форму самой гуманной и самой милосердной организации в мире?

Тойслер посмотрел на Аллена с одобрением. Не зря его рекомендовали как человека проницательного ума.

— Вы попали в точку. Но к нам относится с предубеждением не только гражданское население, но и русская армия. И красные, и белые одинаково обвиняют нас в помощи противной стороне. Наши объяснения, что мы организация неправительственная, мало помогают. Нас подозревают в коварстве и тайных замыслах. Любая ошибка или упущение возводится в степень. В бескорыстной помощи голодающим, раненым и больным видят некий расчет, надежду на получение политических дивидендов. Но мы, вопреки всему, продолжаем расширять сеть наших лечебных пунктов и госпиталей. Увы, их все еще мало.

— Наверно, бывают случаи, когда в госпитале рядом, на соседних койках, оказываются вчерашние противники? — спросил Райли.

— Конечно, сколько угодно. Вот вам еще одно свидетельство того, что Красный Крест не только спасает человеческие жизни, но и способствует примирению в этой гражданской войне.

Тойслер замолчал, а затем, выдержав паузу и глядя Аллену прямо в глаза, сказал слова, которые хотел сказать еще вчера:

— Мы нуждаемся в таком человеке, как вы. Важно, очень важно, чтобы в России и во всем мире знали о наших истинных идеалах, знали о том, что делают на этой многострадальной земле американские волонтеры. Нам должны верить.

«Сказано верно. Хотя и несколько высокопарно», — подумал Райли. Итак, ему поступило предложение и, кажется, начало осуществляться предсказание его шефа Фаррингтона, который предрекал ему по прибытии в Россию должность «представителя печати».

Тогда, две недели назад, такая перспектива казалась неприемлемой. Да и недопустимой. Но сейчас у него не было ответа. Надо еще раз все взвесить.

— Позвольте, я подумаю до утра, — сказал он.

— Хорошо, — ответил Тойслер и протянул папку. — Посмотрите эти материалы. Они вам помогут лучше понять расстановку и соотношение союзнических сил в Сибири.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Высадив свои дивизии во Владивостоке, Япония, не теряя времени, стала занимать основные позиции — не только военные, но и политические. Генерал Отани объявил себя командующим всеми оккупационными войсками, и вскоре в его руках оказались важные стратегические центры русского Дальнего Востока.

8 августа 1918 года четыре японских миноносца вошли в устье Амура, один крейсер — в бухту Де-Кастри, еще один крейсер и два миноносца бросили якоря в портах северного Сахалина.

Столь же быстро и решительно продвинулись сухопутные силы. 12-я дивизия заняла Никольск-Уссурийский и Хабаровск. Бригада генерала Ямады вошла в Благовещенск. А 5-я дивизия — в Читу. Под ее контролем оказалась Забайкальская железная дорога.

Уже в начале оккупации численность японцев достигла 73 тысяч солдат и офицеров, что в несколько раз превышало лимит войск, оговоренный совместной декларацией, и продолжала расти. Однако США смолчали и сами довели свой десант до 19 тысяч.

В середине сентября во Владивосток прибыл командующий американским экспедиционным корпусом в Сибири генерал Гревс. Высадившаяся ранее дивизия под командованием Штейера уже рассредоточила свои силы, часть из них была направлена в Забайкалье.

Генерал Гревс, ознакомившись с расположением японцев и не желая оставлять их вне контроля, передислоцировал свой корпус. Он оккупировал Сучанские каменноугольные копи и занял участок между Никольск-Уссурийском и станцией Уссури. Американский гарнизон Хабаровска был подкреплен полком пехоты.

Вторая группа под командованием полковника Марроу заняла железную дорогу между Яблоневым хребтом и Байкалом.

Расставляя таким образом силы, Гревс создавал чересполосицу между японскими войсками, стесняя свободу их передвижения.

Генерал Отани пытался оказать давление на Гревса, указывая, что он, генерал Отани, является командующим всеми силами интервентов. Но Гревс заявил, что подчиняется только американскому президенту и будет распоряжаться своими людьми, как сочтет нужным.

Американцы видели в Японии потенциального противника на Тихом океане и Дальнем Востоке. В Токио были озабочены тем же.

Имея противоположные интересы, обе стороны тем не менее вели себя сдержанно, не вступая в открытое противоборство. Куда пристальнее внимание их было приковано к смертельной схватке красных и белых. Чаша весов здесь колебалась, пока не давая резких перевесов ни той, ни другой стороне. Сегодня важно было понять, какая реальная сила стоит за спиной адмирала Колчака, провозгласившего себя две недели назад Верховным правителем Российского государства? Как скоро сумеет он сменить свою временную резиденцию в Омске и въехать на белом коне, как он не раз обещал, в Кремль?

Генерал Гревс в это верил с трудом, наблюдая, с каким неутомимым упорством красные атакуют Транссибирскую магистраль, парализуя движение и не давая Колчаку возможности закрепиться на стратегических рубежах.

Небольшие партизанские отряды отличались большой подвижностью. И потому были неуловимы. Они взрывали железнодорожное полотно, разрушали мосты, наносили неожиданные удары по станциям и разъездам.

На запасных путях и в тупиках скопились тысячи вагонов. Не хватало локомотивных и кондукторских бригад. Бастовали железнодорожники. Работа их становилась небезопасной, и многие дезертировали. Повсеместно царил хаос. Сотни и сотни паровозов были повреждены. И вдоль всей магистрали эти металлические монстры составляли многочисленные кладбища. Не было похоже, чтобы кто-либо в ближайшее время смог вдохнуть в них жизнь, зажечь оледеневшие топки.

Острой проблемой стали чешские легионеры. Совсем недавно они были подданными Австро-Венгерской империи, которая, все еще значась на карте, на самом деле перестала существовать, распалась на глазах. Десятки тысяч чехов и словаков, прекрасно обученных и организованных солдат, оказались никому не нужными, но одновременно и необходимыми всем. Использовать эту бесхозную силу в своих интересах, привлечь ее на свою сторону — кто только не ставил перед собой такую задачу!

Цель же самих легионеров сводилась к скорейшему возвращению домой, где Томаш Масарик провозгласил Чехословацкую республику. И это их желание совпадало с решением Международной конференции, постановившей отправить чехословацкий корпус на запад кружным путем. Сначала по железной дороге во Владивосток, а уже оттуда в Европу морским транспортом.

Теперь понятно, почему бывшие военнопленные стали стекаться как поодиночке, так и целыми отрядами к Транссибирской магистрали, видя в ней единственное свое спасение, а потому пытаясь овладеть ею. В короткое время чехословаки захватили расположенные вдоль железной дороги города — Челябинск, Омск, Ново-Николаевск, Томск, а затем повели наступление на Иркутск, откуда почти беспрепятственно был открыт путь к Владивостоку.

Первые эшелоны с чехословаками прибыли во Владивосток за полгода до появления здесь Райли Аллена. Уже в мае 1918 года их было 16 тысяч. Бывшие подданные Австро-Венгрии надеялись, что незамедлительно, прямо с колес, пересядут на суда, идущие в Европу.

Надежды оказались напрасными. Никакие пароходы их не ждали. Вместо этого им предложили казармы в так называемом Гнилом Углу. Не слишком-то приятное место, получившее свое название потому, что здесь вечно сыро и клубится туман.

«Даже у птицы есть гнездо, — подумал Райли, — а эти бедолаги который месяц не найдут себе пристанища».

Чтобы отправить их в Европу, понадобились бы десятки и десятки судов. А где они? Значит, им еще долго находиться во Владивостоке.

Среди бывших военнопленных много раненых, больных. Есть и инвалиды. Американский Красный Крест — их главная, а может быть единственная, надежда.

Райли Аллен уделил папке весь остаток дня. Больше всего в ней было отчетов, которые Рудольф Тойслер еженедельно посылает в Вашингтон. Но были и местные донесения к самому Тойслеру. Там находился дневник, обнаруженный в сумке трагически погибшего врача. Были письма, ждавшие ответа, газетные вырезки и фотографии. Было и множество радиограмм, сухих, без единого яркого слова.

В конце папки он нашел листок, которому вначале не придал внимания. Сообщалось о большой группе детей, оказавшихся вдалеке от дома. Они уехали из Петрограда, чтобы провести каникулы в предгорьях Урала, но к зиме не смогли вернуться к родителям.

Без хлеба и теплой одежды!

У Аллена кольнуло сердце. Он почувствовал и зримо представил трагедию, которая назревает далеко отсюда.

— Я хочу заняться детьми. — Это были первые слова, которые он произнес утром при встрече с Рудольфом Тойслером.

— Хорошая мысль. Я знал, вы не пропустите эту страничку, — ответил Тойслер, хитро прищурив глаза.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Человек, взявшийся написать документальную книгу, невольно становится исследователем. В его руки попадают материалы, вышедшие из-под пера многих людей, а потому представляющие разные и даже полярные точки зрения.

Первым из американских источников, с которым мне пришлось познакомиться, была небольшая статья — всего дюжина страничек, вошедшая в одну из серий «Делаверских записок» (Университет штата Нью-Йорк) за 1949 год.

«Эпизод из времен Великой русской революции. Детские колонии в Сибири» — таковы заголовок и подзаголовок статьи. Ее авторы Джейн Сван и Вальтер Кирхнер помогли мне узнать, что американцы проявили интерес к детям и желание им помочь еще до приезда Валерия Альбрехта и его спутников в Сибирь, а Райли Аллена — во Владивосток.

В 1918 году в Самаре находилась штаб-квартира Американского союза христианской молодежи, которую возглавлял Байард Кристи. До этой организации дошли слухи о бедственном положении юных петроградцев. Но прежде чем спасать детей, надо было провести обследование: где и как живут колонисты, много ли их…

Это нелегкое задание поручили Альфреду Свану.

Сван, будучи англичанином, родился в России. Он и его жена Екатерина покинули Петроград, гонимые голодом. Супруги Сван добрались до Нижнего Новгорода. Затем спустились по Волге до Самары. Здесь Альфред Альфредович и познакомился с Байардом Кристи и сразу принял его предложение включиться в благотворительную работу.

Масштаб предстоящей операции был таков, что Союзу христианских молодежи в одиночку не справиться. Вот почему к делу помощи детям подключился Американский Красный Крест.

В Самаре находилась и другая благотворительная организация — Миссия друзей, о которой сейчас, десятилетия спустя, я мало что могу сказать. Знаю лишь одно: в нее входили настоящие люди, готовые к самопожертвованию, к какой угодно работе, самой грязной и неблагодарной. Альтруизм был в крови этих людей.

Так в одной упряжке с Альфредом Сваном оказались Грегори Уэлч и Чарльз Коллис. Тоже англичане, а возможно, ирландцы.

Будучи по убеждению пацифистами, Коллис и Уэлч отказались стать солдатами и участвовать в кровавой войне. Но захотели приносить пользу несчастным и нуждающимся. Пусть их пошлют в страну, где труднее всего. Вот и оказались в России.

Движимая чувством милосердия, эта троица (так и хочется сказать — святая троица) отправилась навстречу опасности и неизвестности.

Обследование колонии, группы которой разъехались по разным городам Сибири, показало печальную картину. Примерно тысяча детей в возрасте от пяти до шестнадцати лет нуждалась в хлебе, деньгах, теплой одежде, жилье, дровах, мыле и медикаментах, а главное — в участии, в немедленной помощи.

Картина, нарисованная авторами «Делаверских записок», в целом соответствует тому, что мне рассказывали бывшие колонисты. Но некоторые описания вызывают тем не менее возражения. Не столько мои, сколько самих участников тех далеких событий.

Положение детей было и без того трудным и драматичным. Так стоит ли еще более сгущать краски?! Судите сами.

Из «Деловых записок»

В Тюмени колония помещалась в большом бревенчатом доме, бывшей крепости, построенной родом Строгановых во времена Иоанна Грозного. Когда туда прибыли представители Красного Креста и вошли в обширный двор с его конюшнями и сараями, перед ними предстала плачевная картина.

По темным коридорам взад и вперед сновали полураздетые фигуры. Мальчики с всклокоченной шевелюрой играли в карты, почти не обратив внимания на вновь пришедших… Между игроками происходили драки… Иные валялись на своих кроватях… И вся эта картина венчалась лестницей, превращенной в уборную.

Нет, не следовало изображать мальчишек как стадо необузданных бродяг и диких волчат, лишенных какого бы то ни было внимания и опеки со стороны русских воспитателей.

К слову говоря, другой американский автор, Флойд Миллер, так и назвал свою книгу — «Дикие дети Урала», что вызвало резкие возражения и даже неприятие книги бывшими колонистами. Видимо, и Миллер держал в своих руках «Делаверские записки». Потому и получил одностороннюю информацию.

Но я все же с интересом прочел написанное им. Для меня куда важнее ошибок и неточностей были доброта и человеколюбие, которыми пронизаны многие миллеровские страницы. Очень жаль, что ему не довелось встретиться с петроградцами.

Посмотрим, как они сами вспоминают о своей первой встрече с американцами.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
«ХОЧУ К МАМЕ!»

Георгий Финогенов:

— Нас распределили по школам Тюмени. Я попал в Коммерческое училище. Находилось оно очень далеко, в нескольких километрах от дома, где мы жили. Учился я плохо из-за своей глухоты и отсутствия учебников. У меня была лишь одна тетрадь, в которую я и записывал все предметы.

Когда наступила зима, стало еще хуже. В училище пришлось идти уже не по улице, а прямо по ледяной Туре. Одеты мы были плохо: полушубок без воротника, шапка на вате, рваные рукавицы… А на ногах — дырявые валенки.

Однажды погода так ухудшилась, что идти было и вовсе невозможно. Поднялась метель. Усилился мороз. Я шел по замерзшей реке, закрыв лицо рукавицей, и чувствовал, что замерзаю. Навстречу мне попался мужик на дровнях. Он остановился, схватил меня в охапку, повалил в снег и начал растирать лицо. Когда я отошел, он сказал: «Скажи спасибо, хлопец, что меня встретил, а то было бы худо».

Я отморозил себе нос, щеки и уши. Крестьянин посадил меня на дровни и повез обратно.

Через несколько дней я снова пошел в училище, но уже вместе с товарищем. Нам встретились два человека в полувоенной форме. На ломаном русском языке они стали спрашивать, кто мы и откуда. А узнав, кто мы, незнакомцы сказали, что сегодня на учебу идти не надо, и повернули нас домой.

На собрании объявили, что колонию берет под свое покровительство Американский Красный Крест. Нас будут кормить, одевать, а потом повезут в Петроград. Мы очень обрадовались.

Вскоре приехали грузовые машины с продовольствием и одеждой… Жизнь в колонии стала другой. Нас стали хорошо кормить и одевать. Американцы к нам относились как к собственным детям. И даже не наказывали за проделки.

Валентина Скроботова:

— Среди колонистов ходили слухи, что нас хотят раздать по семьям, так как содержать не на что. Наша администрация дала объявление в газете с просьбой о помощи. Но вот вскоре появились два иностранца из Красного Креста. Жизнь наша сразу изменилась в лучшую сторону — одели, обули и стали хорошо кормить.

На Рождество устроили хороший, даже шикарный обед. Каждому дали чуть ли не по целому кролику и всякие сладости, от которых мы уже отвыкли.

Девочек одели в длинные салопы на заячьем меху. На них было хорошо кататься с ледяной горки.

Но, несмотря на такую веселую жизнь, мы часто вспоминали свой дом и своих родителей. Стоило сказать одной из нас: «Хочу к маме!» — и заплакать, как к ней присоединялись остальные. Поднимался такой рев, что сбегались встревоженные воспитатели и начинали утешать. Ничего не помогало. И только наплакавшись вволю, мы шли танцевать…

Юрий Заводчиков:

— По воскресеньям мы толкались на петропавловском базаре среди людей и верблюдов. Там мы продавали или меняли остатки своего скудного имущества, стараясь приобрести хоть какую-то зимнюю одежду. И очень радовались, если удавалось раздобыть старый полушубок или шапку.

Очень многие, особенно старшие ребята, уже курили. Почувствовав явное безразличие к этому делу Христины Федоровны Вознесенской и ее мужа Павла Ивановича (а он был нашим воспитателем), мы обзавелись кисетами, которые нам сшили девочки. И стали крутить цигарки из старых газет, заправляя их местным самосадом. Тогда в Петропавловске некоторые узнали и вкус вина.

Нашей колонии грозил постепенный развал.

Но вот о нас, почти беспризорных, полуголодных и никому не нужных петроградских детях, узнали американцы. Они нас взяли под свою опеку. И с этого времени жизнь колонистов изменилась. Нас всем обеспечили.

А еще мы были рады, что Американский Красный Крест освободил от работы Христину Федоровну Вознесенскую и ее мужа. Появились новые воспитатели.

Нина Рункевич:

— К нам в Петропавловск неожиданно приехали мистер Сван и его жена миссис Сван Екатерина Владимировна. Приехали как предвестники весны и больших перемен в нашей жизни. Он — англичанин. Настоящий джентльмен. А она — русская, уралочка… Очень красивая женщина с длинными белокурыми косами ниже колен. Скромные, культурные люди, желающие добра всему живому.

Евгения Иткина:

— Американцы собрали совет, в который вошли воспитатели и дети от каждой группы. Нам объявили, что колония переходит на самообслуживание. Выделяются дежурные, на обязанности которых — убирать комнаты, следить за порядком, приносить пищу и раздавать ее, мыть посуду. Несколько человек ежедневно работают и на кухне.

В назначенный день было приказано убрать территорию колонии от мусора и вычистить уличную уборную: мальчики — свою половину, а девочки — свою. Пока эта работа не будет сделана, питания никто не получит.

Этот жесткий приказ возымел свое действие. С тех пор соблюдалась чистота. А я благодаря такой психологической ломке на всю жизнь утеряла боязнь «черной работы».

Что говорить, жизнь наша переменилась. И благодаря нашим покровителям-американцам появилась надежда скорого возвращения в Петроград.

Когда мы ложились спать, то начинались вечерние беседы. Каждый по очереди говорил о своем доме, о том дне и часе, когда приедет, как встретится с родителями и о чем будет рассказывать.

Иван Семенов:

— С первой же встречи Альфред Альфредович Сван произвел на нас очень хорошее впечатление: и обликом своим, и манерой обращения с нами, колонистами. А для меня самого знакомство с ним стало знаменательным, так как отразилось на всей дальнейшей жизни, помогло мне стать музыкантом.

Однажды, гуляя со мной, Сван спросил, увлекаюсь ли я музыкой. Я ответил, что очень. И могу играть по слуху на мандолине, гитаре и балалайке.

Вдруг, неожиданно для меня, Сван стал напевать русскую песню. Тогда я невольно начал ему подпевать вторым голосом с различными украшающими подголосками, имитируя и бас, и аккомпанемент. Альфреду Альфредовичу это понравилось. И он посоветовал мне заняться музыкой.

В дальнейшем, при каждой новой встрече, мы возвращались к нашей любимой теме. Я получил много полезных сведений о музыкальном искусстве.

И вот у меня появилась мысль, а не является ли Сван профессиональным музыкантом. «Да, — ответил он, — я композитор»…

Виталий Запольский:

— Когда было подписано соглашение с американцами, прямо сказка началась! В тот же день к нам пришли два повара из местного населения. Были наняты два десятка портных. Они принесли свои машинки, и весь наш дом превратился в швейное предприятие.

Американцы доставили целые рулоны ситца, бязи и полотна. Нам стали шить платья, юбки, рубашки, кальсоны… Доставили и сукно. Мы, мальчики, были под влиянием моды моряков и требовали, чтобы женщины нам шили брюки клеш.

Обеспечили колонистов и теплой зимней одеждой.

О питании и говорить нечего. Нам сразу же дали суп с жирным мясом, котлеты с гречневой кашей. А на третье — ананасные консервы. На следующий день — какао, потом сгущенное молоко. И все время на третье что-нибудь вкусненькое.

Нам очень полюбились два представителя Красного Креста. Мистер Уэлч — спортивного сложения блондин, тип английского юноши. Второй — мистер Коллис, худощавый, высокий брюнет, похожий на южноамериканца. У него был физический недостаток — одна нога короче другой. И он волочил ее немножко. Вот почему мы его очень жалели.

Они нам сказали, в первый же день сказали:

— Мы вас будем учить английскому языку, а вы нас — русскому.

Мы очень быстро подружились. В наших спальнях были широкие постели на двоих — два тюфячка и две подушки. И лежали на них соответственно двое мальчишек. И вот подходит кто-нибудь из американцев, бухается между нами посередине, обнимает за шею… И начинается задушевная беседа. Такие они простые парни были!

А еще помню, как они влюбились в одну и ту же женщину, нашу воспитательницу. Все колонисты разделились на две группы. Одни болели за Уэлча, другие — за Коллиса. Мы говорили: «Ой, она пошла с Уэлчем. Бедный, бедный Коллис…» Если же было наоборот, то точно так же переживала другая партия.

Зоя и Валентина Яковлевы:

— Американцы нам подарили струнный оркестр. В свободное от учебы время мы танцевали. Танцы были старинные — вальс, краковяк, мазурка, полька… Любили также танго, падеспань и падепатинер. Танцевали все — и колонисты, и воспитатели, и американцы… Да и местные жители.

На танцах действовала летучая почта. У каждого была уже первая любовь. Все это заполняло жизнь. И хоть как-то уменьшало чувство тоски по дому.

Дав слово доставить петроградских детей домой и передать их из рук в руки родителям, миссионеры Американского Красного Креста взяли на себя сверхтрудную задачу.

Волею судьбы они оказались в огромной, почти необъятной стране с суровым климатом и суровыми нравами.

Россия напоминала гигантское красно-белое лоскутное покрывало, где линия фронта менялась день ото дня и нередко проходила по соседней улице, а то и внутри семьи.

Стояла глубокая зима. Холодное сибирское солнце медленно и лениво катилось по небосклону, словно снежный шар. Бездорожье и стужа, тиф и недостаток еды, а главное, отсутствие какой бы то ни было связи с Петроградом заставляли воспитателей (а в основном это были женщины) находиться на грани отчаяния.

Волонтеры поняли сразу — от них требуются не слова, а горячая пища и теплая одежда.

Сам Господь послал их в наиболее трудное для колонии время.

Первые волонтеры, которых увидели колонисты — Грегори Уэлч, Чарльз Коллис и Альфред Сван, — не были гражданами Соединенных Штатов. Но они явились детям под знаком Американского Красного Креста. И уже одного этого было достаточно.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
СОН

Ночью Райли Аллену приснился странный сон.

…Большое снежное поле. Небо и земля неразличимо слиты в серый цвет. Метель намела сугробы, и Райли стоит на одном из них, возвышаясь над толпой.

Толпа — это дети. Всего лишь дети. Их лица обращены к нему и к факелу, который Райли держит в протянутой руке. Пламя факела повторяется в широко открытых детских глазах. Их сотни. И сотни отраженных искорок мечутся со всех сторон, быстро перемещаясь, но и, вместе с тем, все плотнее окружая сугроб.

Стоит тишина. Ни единого голоса, ни единого слова. И это удивительно. Среди детей наверняка много сорванцов. Но они молчат, принадлежа сейчас чему-то более важному, чем очередная шалость. Единственный звук — потрескивание наста под переминающимися ногами.

Молчит и Райли. Но он и дети отлично понимают друг друга, знают, зачем собрались вместе.

Вдруг какая-то сила разворачивает Райли на месте, спиной к толпе, дав нужное направление ему и факелу. Он спускается с сугроба и уверенно идет вперед, не оглядываясь. Он знает, что-то ему подсказывает — дети идут следом, не отставая ни на шаг. Как и знает, что не собьется с пути. Та же сила придает ему уверенность.

Сначала они движутся по равнине, по стылой, спящей земле — туда, где видна темная полоса леса. И вот их уже окружают многорукие ели. Заснеженные деревья смыкаются и сужают им путь. Так что идти приходится растянувшейся колонной.

Пламя факела на мгновение выхватывает из темноты ствол дерева, а то задерживается на провисших под тяжестью снега ветках, окрашивая их в розовый цвет.

Розовое с серебром. В другой раз это заставило бы остановиться и поднять голову. Но детям не до красоты. Они сосредоточены на движении. И единственное, что они видят, — дрожащий огненный язычок, задающий, как маяк, направление.

Райли Аллен первым замечает открывшуюся просеку. Посреди нее тускло блестит железная колея. Он делает факелом круговое движение, тем самым показывая, что колонне следует повернуть направо.

И вот дети уже стоят вдоль насыпи, следя за действиями своего вожака. Райли же, воткнув факел в снег, приседает на корточки, приблизив ухо к холодному металлу. И вскоре различает легкую вибрацию рельса, дрожащего едва уловимо, как струна. Его радует и увлекает эта мелодия движения, которая все усиливается и нарастает.

Райли встает во весь рост и, снова взяв в руки факел, поднимает его как можно выше. На этот раз он предназначен машинисту локомотива.

Райли испытывает странное чувство. Факел стал продолжением его руки, и кажется, что одним усилием воли возможно добавить или ослабить пламя. Но это не только его воля. Кто-то присутствует рядом, и весь сценарий задуман и написан этим незримым существом.

Наверное, что-то подобное чувствуют и дети, которые неотрывно следят за человеком с факелом. И Райли передается их сердцебиение, их ожидание чуда.

Но вот внимание всех привлекает неожиданный звук. Какой-то зверь, пыхтя, выбирается из леса. Судя по дыханию, он огромен. Его пока не видно, а клубы пара, которые вырываются из ноздрей, опережают его, цепляясь за верхушки сосен.

И все же локомотив возникает из-за поворота неожиданно. И, кажется, его пронесет мимо, так мощно и неодолимо он нарастает, ведя за собой нескончаемую вереницу зеленых вагонов, длинную и гибкую, как хвост дракона.

Дети замирают, вдруг поняв, что Райли и не помышляет покинуть железнодорожное полотно. Он стоит невозмутимо, будучи уверен в своей неуязвимости. И лишь выше, как можно выше поднимает факел.

И вот оно, чудо… Укрощенный зверь, выдохнув в морозный воздух остатки пара, застывает.

Открываются двери вагонов — все одновременно. Вот уже дети внутри.

Сам же Райли снова вонзает факел в пористый снег — на этот раз горящим концом. И поднимается в будку машиниста. Там его ждет высокий молчаливый человек. Райли собирается его о чем-то спросить. И просыпается…

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПОЖАР

В начале лета я вновь прилетел в Ленинград. На этот раз мы назначили встречу с Петром Александровым на Финляндском вокзале, рядом с музейным паровозом, доставившим Владимира Ленина в 1917 году из Финляндии в Петроград.

Еще недавно я находился на борту рыболовного траулера. Мои ноги, отвыкшие от земли, плохо слушались, были чужими, выписывали восьмерки, и нетрудно представить, как странно и смешно выглядел я со стороны. Совсем как загулявший моряк, только что закрывший за собой дверь таверны.

— Завидую вам, — сказал Александров. — Вот я всю жизнь прожил в портовом городе, а в море побывал лишь однажды. Да и то в далекой юности. А если точнее, то даже в детстве.

— И обещали об этом рассказать.

— Да, обязательно расскажу. Но давайте по порядку. О чем мы говорили в прошлый раз?

— О вашей жизни в казачьей семье. А затем колонистов взял под опеку Красный Крест…

— Да, мы попали в хорошие руки. Колония была разбросана на большом пространстве. Все группы отделены друг от друга десятками, а то и сотнями километров. Такие расстояния для России — обычное дело и не кажутся чрезмерными. Но в условиях войны и сто метров могут стать непреодолимыми. Вот почему американцы решили собрать всех детей в одно место. И таким местом стало озеро Тургояк. Это на юге Урала. После трудной зимы снова появилась надежда. Все ходили с радостными лицами. Отъезд в Петроград совсем близко. Речь идет о днях. Ну, может быть, неделях. Еще до окончания лета мы увидим родителей. Думаю, вы знаете — ожидание и предвкушение порой приносят куда больше счастья, чем само событие, которого так ждешь.

— Моряки говорят, что встреча с берегом разбивает не только корабли, но и надежды.

— Вот и мы, колонисты, забыли на время о голоде и нужде в Петрограде, о том, что нас там ждет. Ведь мы были детьми. И каждому больше всего на свете хотелось прижаться к маме. Правда, у нас с Леной уже не было мамы. Но родной дом, все равно, самое лучшее место на свете. Только там ты не чувствуешь себя гостем. А в казачьей станице это чувство меня не покидало ни на минуту. Тетя Маруся и дядя Артамон Приданниковы назвали меня своим сыном и относились ко мне замечательно. Но мама бывает только одна. Даже если ее уже нет на свете.

Однако день шел за днем, а мы продолжали оставаться на месте. Чего только не придумывали воспитатели, чтобы занять наш досуг, — нам читали книги, учили английскому языку, лепке, музыке, рисованию, игре в шахматы… Но лето есть лето. Нас манила природа. И нашим проводником, как и в прошлом году, оставался любимый нами преподаватель ботаники Илья Френкель.

О таких учителях помнят всю жизнь. Нас удивляло, откуда у этого городского жителя, типичного петербуржца, кроме книжных знаний, еще и искусство следопыта, умение обнаружить звериную тропу. Не было дерева и травинки, которых не мог бы распознать Френкель. Он очень любил лес. И эту любовь привил нам.

— Да, лес, — повторил почему-то Александров. А затем замолчал, что-то припоминая.

Поправив шляпу, он сказал тихо, почти шепотом:

— Но произошло ужасное…

— Что-то случилось с Ильей Френкелем?

— Нет, с ним, слава Богу, ничего не произошло. Он еще долго находился с нами.

В это время к ленинскому паровозу, столь же неподвижному и молчаливому, каким давно стал и его знаменитый пассажир (ему также нашлось место в музее, правда, в другом городе), подошла группа школьников, предводимая молодой учительницей.

Не теряя ни минуты, она стала рассказывать детям особо поставленным голосом, каким говорят только учителя, о том, что было давным-давно, во времена их бабушек и дедушек. Но дети слушали без должного внимания, а некоторые даже повернулись к своей наставнице спиной. Им очень хотелось потрогать паровозное колесо, покрашенное в ярко-красный цвет. Но мешали толстые стекла, отделявшие локомотив от зрителей.

Мы слушали урок куда внимательнее школьников. А они вместе со своей учительницей и не предполагали, что живая и куда более интересная история рядом. Совсем рядом. Стоит лишь повернуть голову и посмотреть на пожилого человека в шляпе.

— Вот такими и мы были, — сказал Александров.

Мы обогнули мемориал и оказались с его противоположной стороны. Здесь нам никто не мешал, и Александров продолжил свой рассказ:

— Однажды, во время завтрака, кто-то, выглянув в окно, крикнул: «Пожар!» Все выскочили наружу и увидели, что над деревьями стелется густой дым. Спотыкаясь о корни и сучья, мы побежали в сторону леса и поднялись на холм. Сверху открылась страшная картина. Наверно, так будет выглядеть конец света, если только, не приведи Господь, этому суждено сбыться.

Огонь вырывался будто из преисподней. Большие деревья пылали как спички. Кругом шипело и трещало. Впереди огня бежали объятые ужасом обитатели леса. Бежали в сторону озера, ища там спасение. Туда же общей большой стаей летели птицы. Пытались уползти от огня и змеи. Никак не думал, что они могут ползти так быстро. Но шансы на спасение были невелики. Извиваясь, змеи гибли на наших глазах.

— Разве вы сами не испугались пожара?

— Мы находились далеко. И все же раскаленный воздух обдавал нас таким жаром, что приходилось то и дело отбегать в сторону. Иначе начнут дымиться наши рубахи. Но мы были отчаянными мальчишками, и любопытство преодолевало страх. Меня всегда привлекала стихия огня. Я вам уже рассказывал, что в Гатчине, где прошло мое детство, часто случались пожары. Мы бегали их смотреть не только днем, но и ночью. Рискуя жизнью, горожане спасали дома, иначе выгорит полгорода. Здесь же лес горел беспрепятственно. Тушить этот исполинский пожар было некому.

Но вот из ближней деревни появилось несколько мужиков. Кто с топором, кто с лопатой. Неожиданно мы увидели среди них Френкеля. Тоже с лопатой в руках. Он забыл снять очки, и огонь отражался в их стеклах, придавая нашему учителю странный, почти демонический вид. Френкель, и это было очень похоже на него, не только присоединился к мужикам, но и взял на себя руководство тушением пожара. Но все напрасно. Силы были очень неравны.

Огненное зрелище настолько поглотило наше внимание, что мы забыли и про завтрак, и про обед. И проторчали на холме до самого вечера, пока огонь не докатился до озера. Там он и захлебнулся.

Мы стали спускаться вниз и у подножия холма встретились с Ильей Соломоновичем. Френкель шел медленно, шатаясь и опустив голову. Он остановился и заплакал. Голова учителя была усыпана пеплом. Лицо черно от копоти. Одежда и башмаки обгорели. Френкель плакал, не стесняясь нас, своих учеников.

Пожар этот стал наваждением. Он мне снится и мерещится всю жизнь. Никак не уходит из памяти. И конечно, лицо Ильи Френкеля. Слезы, бегущие по его черному от копоти и горя лицу.

— В вашей жизни было так много разного. Почему же так запомнился тот день?

— Я тоже об этом думал. Вся Россия была объята пламенем. А мечущимися и пытающимися спасти свою жизнь оленями, кабанами и лисицами были мы сами. Но в детстве не дано долго грустить. Оно и хорошо, что ты беспечен, когда тебе двенадцать лет.

Лес выгорел с одной стороны, зато его много с противоположной. Все свободное время мы бродили, собирая грибы и ягоды. Если это нам надоедало, выходили на берег озера и помогали рыбакам.

Они трудились целой артелью. И нередко вытаскивали до шестидесяти пудов за один улов. Распяленные затем на кольях невода были густо забиты застрявшей в ячейках рыбой. За очистку невода артельщики щедро расплачивались. Заработанную рыбу мы несли на кухню. В общий котел. А бывало, и сами варили уху на костре. И ели без хлеба и соли.

…Шло лето 1919 года. Близилась осень, а с ней и начало учебного года. Я думал о форменной шинели реалиста, которая ожидала меня дома в шкафу. Скоро я ее одену. Одену в первый раз. Надвину на лоб фуражку с эмблемой и отправлюсь в училище…

Но все сложилось иначе. Красная Армия неожиданно начала наступление на участке Златоуст — Туроташ, прорвала фронт белых, и они стали стремительно откатываться на восток. Нас очень рано, с восходом солнца, подняли и, не объяснив почему, погнали, чуть ли не солдатским маршем к железной дороге. Там уже стоял длинный состав, оцепленный с двух сторон американскими солдатами.

Нас начали спешно сажать в вагоны. Большая толпа, которая собралась на станции, пыталась прорваться к составу. Но солдаты самых настойчивых отгоняли прикладами.

Спать мы легли под стук вагонных колес и с радостной надеждой в душе, что едем на запад, домой. А утром узнали, что два новеньких американских паровоза фирмы «Пасифик» тянут наш поезд в совсем противоположную сторону, к Владивостоку. «Там безопаснее», — сказали нам.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ВОЛОНТЕРЫ

После третьего или четвертого визита я признан в доме Запольских своим. Виталий Васильевич встречает меня уже не при галстуке, а в халате. При моем появлении, едва я переступаю порог, попугай Кузя что-то выкрикивает картавым голосом. И хозяин, хорошо понимающий птичий язык, уверяет, что приветствие это адресовано мне.

— Уж если Кузя вас признал, то чувствуйте себя совершенно как дома. Скажу по секрету, в нашей семье — он главный. Жена на втором месте. Ну, а я в этом списке последний.

Запольский в свои восемьдесят лет не впал в детство. Но окружающий мир воспринимал как ребенок. Для таких людей краски никогда не тускнеют. Не утрачивает своей яркости и звук. Совсем не случайно Виталий Васильевич долгие годы работал в театре для детей и написал для них много песен.

— Послушайте, что я сочинил, — говорил он мне, садясь за фортепиано. И поет, сам себе аккомпанируя. Его старческие пальцы опускаются на клавиши с неожиданной силой. А голос звучит молодо и задорно.

— Это то самое фортепиано. Оно у меня с юных лет. Оно мой лучший друг, — говорит Запольский, прикрыв глаза и любовно поглаживая черную, потускневшую от времени поверхность инструмента.

После фортепиано мы устраиваемся в глубокие кресла, чтобы выпить по чашке кофе и отдаться беседе и воспоминаниям.

— Человек — тот же музыкальный инструмент, — утверждает Виталий Васильевич. — Только важно его верно настроить. Лучше, если это происходит в детстве. Тогда ты в гармонии с другими. И не фальшивишь…

Запольский пригубил кофе и посмотрел мне в лицо, ища согласия.

— Да, я уверен, — повторил он, — строй души закладывается в детстве и юности. Тогда не выпадешь из ансамбля. Мне вот повезло. Не только с дедушкой Платоном, первым моим учителем. Но и потом повезло, когда я отправился в долгое путешествие. Конечно, детская колония обернулась испытаниями — разлука, тоска, слишком раннее взросление… Но колония открыла перед нами и новые горизонты. И очень скоро я понял, что бесконечность — это не только звездное небо, в которое мы так любили всматриваться с Леней Дейбнером, пользуясь его биноклем. Бесконечна, загадочна и земля, по которой перемещалась наша группа. Сначала Урал. Потом мы оказались в Тюмени. А это уже Сибирь.

Помню, я отмечал в календаре каждый прошедший день. Неудержимо тянуло домой. Завяжи мне глаза, поверни несколько раз вокруг оси — все равно я обратился бы лицом к Петрограду. Мы, как птицы, чувствовали направление к родному гнездовью.

Но во мне жил и другой человек. Говорят, все открытия в мореплавании и науке сделаны благодаря человеческому любопытству. Наверно, оно заставляло меня время от времени поворачиваться и в противоположную сторону — на восток. Там, за горизонтом, находится Байкал — самое глубокое в мире озеро. А если поедешь еще дальше, то перед тобой откроется Великий океан.

Мог ли я думать, что вскоре так оно и случится.

…Но долгое время наша тюменская жизнь не обещала никаких перемен. Грегори Уэлч и Чарльз Коллис на наши вопросы отвечали уклончиво:

— Мы ведь с вами мужчины. Терпение и еще раз терпение. Будем надеяться на хорошие новости из Омска.

Два этих волонтера Красного Креста привлекали внимание своей одеждой. Френчи цвета хаки… Грубые башмаки и обмотки… Широкополые зеленые шляпы… Однако, несмотря на полувоенную форму, сразу было понятно, что перед вами люди штатские.

Уэлч и Коллис были неугомонны. С утра до вечера они занимались нашим бытом. Кажется, все проблемы остались позади, кроме одной. В белье завелись вши. И мы с этим смирились, как с неизбежным злом. Но только не наши опекуны.

— Скажите, как русские удаляют вшей?

— А так. Хозяйка топит печь. После этого выгребаются угли. Белье кладут в глиняную посуду. Плотно закрывают крышку. Горшки ставят в самое жаркое место. И насекомые погибают.

Американцы договорились с несколькими хозяйками, чтобы те растопили печи. Воспитателям велели собрать белье и обработать его. Но некоторые из них отказались: «Не для того мы получали высшее образование». Тогда Коллис и Уэлч пошли в эти группы, засучили рукава. И сами обработали завшивленное белье.

— Вы понимаете, какую они заслужили у нас любовь?! — Виталий Васильевич поднялся и несколько раз прошелся по комнате. На его лице были видны следы глубокого волнения. Он закурил и продолжил свой рассказ:

— Люди Красного Креста напоминают мне наших народовольцев. Такие же самоотверженные и бескорыстные. И необычайно обязательные. Они видели перед собой не толпу детей, а глаза и душу каждого ребенка.

От плохой пищи, от постоянного недоедания мое тело покрылось язвами и нарывами, которые не заживали. Грегори Уэлч заметил, как я страдаю. Он взял меня за руку и повел в лазарет. До сих пор, через много лет, помню облегчение и радость от прикосновения к моим двадцати двум ранам лопаточки с цинковой мазью и чистых бинтов.

Да благословит Господь имена и память этих людей!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
МЕЖДУ КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ

Мы молча выпили по чашке кофе, а затем Запольский продолжил свой рассказ:

— В центре Тюмени стояла церковь. Кажется, построенная во времена Бориса Годунова. В воскресенье нас отпустили на прогулку. Погода стояла жаркая. И мы с Леней Дейбнером устроились в тени церкви, с интересом наблюдая за происходящим вокруг.

Здесь собралось много людей, в том числе и женщины, будто сошедшие с малявинских полотен. Все в цветистой одежде. Огромные яркие шали спускались с плеч ниже пояса. Очень красиво. Настоящий праздник красок.

Крестьянки громко смеялись. Но с приближением к церковной двери смех угасал, и в церковь они входили с другими лицами, покорными и благостными.

Неожиданно мы увидели картину, показавшуюся нам нереальной. Из-за угла улицы вышла колонна солдат. Они шли строем. Одеты в форму царской армии. Кокарды. Скатки через плечо. И песня «Соловей-пташечка». В Петрограде уже давно такого не было. Мы отвыкли. И смотрели во все глаза.

Сначала подумали — это парад, чтобы сделать соборный праздник еще торжественней. Но нет. Солдаты были при оружии. И мы с Леней решили, что перед нами воинская часть. И что она делает переход от казармы к боевому расположению.

Наверно, многие в эту минуту, смотря на марширующую колонну, любовались ее стройным шагом и бравым видом солдат. А у нас появилось чувство тревоги. И совсем не случайно. Вскоре стало известно, что армия генерала Пепеляева отступает под напором красных и что Тюмень в ближайшие дни будет им сдана.

Но случилось так, что белая армия отступила, а красные все еще были на подходе, где-то на севере. А что может быть хуже безвластия!

Абсолютной пустоты, как известно, не бывает. Преступники, бежавшие из тюрем… Дезертиры с той и другой стороны… Беженцы, гонимые страхом и голодом… Авантюристы, которых всегда было достаточно за Уральским хребтом… И наконец; потерявшие человеческий облик люди, бродившие, как медведи-шатуны, по сибирским лесам…

Встреча с ними грозила бедой.

Было, было от кого оберегать немногочисленным американцам сотни и сотни детей, среди которых находились не только подростки, но и парни, чьих щек уже коснулась бритва, а также и вполне зрелые девицы. Одних из нас могли поставить под ружье. Другим грозило насилие.

Вскоре мы увидели, что происходит, когда власть покидает город.

Невдалеке от дома, где мы жили, находились купеческие склады. Владельцы их, не без основания опасаясь прихода красных, бежали. И склады стали громить.

Кто-то сорвал увесистые замки. Одна за другой подъезжали телеги. Бабы тащили рулоны ситца и бязи, круги сыра и ведра с вареньем. Мужики выкатывали бочки с медом, грузили на телеги листы кровельного железа… И делали это с удалью, без всякого чувства неловкости за грабеж чужого добра.

Наблюдая за происходящим, я неожиданно подумал, что слышу смех и узнаю лица тех самых женщин в ярких шалях, что встретились нам недавно возле церкви. Но разбой и набожность — разве их можно совместить? В голове шестнадцатилетнего мальчишки это не укладывалось. Нет, наверное, я обознался…

А воспитатели наши меж тем находились в смятении. Они разделились на две части. Первые говорили: «Война перемещается на восток. Надо остаться в Тюмени и выждать. Немного терпения — и мы окажемся в тылу у красных. Это откроет нам путь в Петроград». Другие возражали: «Да, мы окажемся за линией фронта. Но в одиночестве и без поддержки Красного Креста… Нет, уж лучше разделить судьбу всей колонии. Вместе — оно надежнее». Доводы этой, второй партии были убедительнее…

И снова, в который раз, мы начали собираться в дорогу. Но теперь нас ожидали не вагоны, а палуба речного судна.

Судно оказалось очень маленьким, даже на наш детский взгляд. Не пароход, а пароходик. Название «Святой ключ» никак не вязалось с его помятыми, давно не крашенными бортами, ветхой надстройкой и запущенной, кое-как прибранной палубой…

Нам предстояло путешествовать на обыкновенном буксире, таскавшем по сибирским рекам всяческие грузы, чаще всего соль. Но другого выбора колонистам никто не предоставил.

Когда мы поднимались по шаткому трапу на борт «Святого ключа», нас провожали уже недалекие раскаты артиллерийской канонады. Вещи наши погрузили на прицепную баржу.

Капитан торопил с посадкой. Кто знает, вдруг шальной снаряд долетит до пристани.

…В Сибири целая россыпь больших и малых рек, сплетающихся в замысловатую сеть. Сначала мы плыли по Туре. Она впадает в Тобол. Тобол соединяется с Енисеем. А Енисей — с Обью, которая течет широко и неудержимо к Ледовитому океану.

Нам, конечно, не было нужды отправляться в полярное путешествие к океану, только от одного названия которого мурашки бегают по коже. Из Оби мы должны были войти в ее притоку Томь, давшую название городу Томску. А там нам предстояло соединиться с другими группами.

Но до Томска еще плыть и плыть…

Конечно, на искушенный взгляд, «Святой ключ» был стареньким тихоходом, напоминавшим колесные пароходы из книг Марка Твена. Но для нас, зачитывавшихся пиратскими похождениями Дрейка и Моргана, «Святой ключ» был осенен ореолом романтики. Юношеское воображение дорисовывало потрепанному речному буксиру мачты и паруса. Бортовые иллюминаторы казались пушечными портами, из которых вот-вот покажутся грозные орудийные стволы. Повод для флибустьерских аналогий давала и разномастная команда «Святого ключа». Ну как, к примеру, если не пиратским промыслом, мог быть сюда заброшен этот молодой китаец? Впрочем, достаточно смиренный и улыбчивый. И задачу этот узкоглазый матрос решал вполне мирную. Длинным шестом он делал частые промеры глубины, чтобы удержать судно на фарватере, а то можно и угодить на мель. Уткнув шест в речное дно, китаец распевно сообщал:

— Тили!.. Чи-ти-ли! Чи-ти-ли с палавина!..

За что мы его и прозвали Чили и завидовали его важной миссии отслеживать глубину речного пути. Вот бы хоть ненадолго заполучить этот шест и зычно кричать капитану об этих самых трех и четырех с половиной метрах по фарватеру…

Самая заурядная работа, но исполняемая вдохновенно, привлекательна. Помните, как хитро сыграл в эту игру марктвеновский Том Сойер? Ему до чертиков надоело красить забор. Но он так увлеченно представил однообразное помахивание кистью своим сверстникам, что сумел извлечь из тягостной рутины немало пользы…

А молодой китаец энтузиазма не разыгрывал и с шестом расставался крайне редко. Ему нравилась эта большая русская река. Нравилось направлять на ее стремнину судно. И то, как внимательно прислушивается к его «тили — читили» капитан. А главное, он замечал завистливый блеск в глазах мальчишек, которые были немногим старше… И живой интерес к нему девушек-колонисток… Во всяком случае, так ему казалось.

Одна из них — белокурая красавица с голубыми глазами — особенно тронула его сердце. Это была Люсьена Круазье, швейцарка по национальности. Действительно прехорошенькая.

Однажды, незадолго до наступления темноты, пароход пристал к берегу. Нужно было пополнить запас дров для судовой топки. Совсем рядом с нашей стоянкой обильно росла брусника. Мы бросились ее собирать. Но сумерки сгущались, и пришлось с неполными ведерками возвращаться на пароход, Неожиданно мы увидели — кто-то с большой зажженной свечой в руке шагает навстречу. Это был Чили. Он подошел к Люсьене Круазье, что-то сказал. Наверно, она поняла его, потому что улыбнулась.

Белокурая швейцарская девушка и китайский юноша начали при свете свечи собирать ягоды. А мы стояли на палубе, превратившись в немых зрителей. Ни одного грубого слова, насмешки или двусмысленности, что свойственно подросткам.

Колеблется слабое пламя, освещая два таких разных лица. Сцена неразделенной любви, поставленная великим режиссером — самой жизнью.

«Святой ключ» вошел в Обь. Впервые нам предстояло идти против течения. Это оказалось не под силу маленькому буксиру, тащившему за собой две тяжелые баржи. И нас пересадили на другое судно со звучным и очень обнадеживающим названием — «Фортуна».

Чили просился на новое судно. Но молодому китайцу недоставало слов объяснить русскому капитану, как важно для него оказаться на борту «Фортуны». Да и вряд ли его романтические аргументы были бы вполне убедительными. И Чили еще долго стоял на берегу, провожая взглядом нашу «Фортуну», грустный и безутешный.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ДВА ПИСЬМА

Гор. Петроград.

Васильевский остров.

Тучков переулок, дом 1, квартира 2.

Семену Алексеевичу Амелину.

Дорогие папочка и мамочка!

Я вам писала несколько писем. Сначала из Миасса, потом из Петропавловска. А ответа все не было и не было. Мы с Катейизвелись. Не знали, что и думать, как вдруг нам сообщили: приехал папа одной из девочек-колонисток.

Как он сумел добраться до Сибири из самого Петрограда — одному Богу известно. Ведь кругом война. Так опасно! Но самое главное, привез с собой тысячу писем. Целый мешок!

Вы себе представляете, что потом было! Все уединились. И плакали, и смеялись. Мы с Катей тоже забились в какой-то угол. Читали по очереди. Снова и снова возвращались к началу письма. Сколько радости!

Я потом перечитала ваше письмо не меньше ста раз. Даже целовала его. Прижимала к сердцу. Каждое словечко выучила. Все, что вы написали, запомнила наизусть. Так хочется вас увидеть… Очень скучаю за Шурой и Андрюшей. Помните меня? Не забыли свою Ксюшу? Будьте послушными. А я вам привезу гостинцев.

Вас, конечно, интересует наша учеба. Не волнуйтесь, все хорошо. Я закончила пятый класс, а Катя — шестой. Отметки хорошие. Учителя нас хвалят. Думаю, вы уже знаете, что нашу колонию взял под свое покровительство Американский Красный Крест. Американцы простые и добрые. Они заботятся о нас. Питание не просто хорошее, а замечательное. Стыдно писать об этом, ведь мы знаем, что вы голодаете. А помочь не можем. Одно утешение — будь мы с Катей в Петрограде, вам было бы еще труднее.

Но ничего, родные. Бог милостив. Будем надеяться, что все изменится. И мы будем снова вместе. Красный Крест обещает нам скорое возвращение в Петроград. Даже готовы вагоны. Думаю, что вернемся к осени, началу учебного года. И снова заживем вместе, дружно и весело. Так что не горюйте. Ждите нас.

Обнимаю и целую каждого из вас много-много раз.

Ваша Ксения.

Тургояк. 3 июня 1919 года.

P. S. Катя вам тоже пишет письмо. Целую! Ксюша.

Дорогие папочка и мамочка!

Золотые мои Шурочка и Андрюшечка!

Вы очень удивитесь, если узнаете, откуда я пишу вам и где нахожусь. Мы снова едем в поезде. И через два дня, то есть послезавтра, он прибывает во Владивосток. Неужели увидим Тихий океан? Просто не верится!

В пути мы уже два месяца. И я хочу вам рассказать о нашем новом путешествии. Мне это совсем не трудно сделать, ведь я начала вести дневничок. И ни один день не пропускаю.

Итак, обо всем по порядку.

Американцы старались хорошо подготовить нашу колонию к отъезду в Петроград. Они собрали почти все группы в Ильменском заповеднике и поселили нас на берегу озера Тургояк. Американцы объявили: «Не пройдет и трех недель, как вы будете дома».

Русские воспитатели нас тоже уверяли, что все готово к возвращению.

Мы постирали и перегладили одежду. Каждый колонист, даже маленькие дети, постарался вернуться домой не с пустыми руками. Например, мы с Катей накопили целый пуд муки и несколько фунтов сухарей. А еще сахар.

Такое счастье! Скоро домой! Мы не ходили, а летали.

Честное слово, у нас за спиной выросли крылья.

А тут еще объявили: состоится прощальный концерт. И на него приедет французский генерал со свитой. Представляете себе? Уж как мы готовились, как старались! Генерал и в самом деле приехал. Высокий и красивый. Я даже помню его фамилию — Манже. Он обошел все наши дачи. Познакомился с нами и с нашей жизнью.

А потом был концерт. Выступил музыкальный ансамбль. Два брата Матвеевы играли на мандолинах. Лева Невольский — на гитаре. А Ваня Семенов — на контрабасе.

Пел хор девочек. И мы с Катей тоже пели. Особенно понравился нашему гостю «Вечерний звон». Эту песню мы исполняли при вечерних сумерках. Очень трогательно все получилось.

А потом — танцы. Вальс, полька, краковяк, падекатр, падеспань. В заключение Соня Баумгарт лихо сплясала мазурку, чем привела французов в совершенный восторг.

Генерал был очень доволен. Поблагодарил нас и сказал, чтобы с каждой дачи по одному представителю срочно пришли к нему на совещание. И там объявил, что завтра к полудню все колонисты должны явиться на железнодорожную станцию с багажом.

Мы захлопали в ладоши. Наконец-то! Но уже в который раз нас ожидало разочарование. На станции мальчики обратили внимание, что паровоз прицеплен с другой стороны. К чему бы это? И беспокоились мы не напрасно. Оказалось, что эвакуируемся мы на восток. Скоро здесь будут бои, начнут стрелять, и Красный Крест не может рисковать жизнью детей.

Трудно описать, как мы огорчились. Многие девочки плакали. А мальчишки даже отказывались садиться в вагоны. Но пришлось подчиниться. Нас успокоили. Сказали, что мы отправляемся в Омск. Там штаб Красного Креста. Все уладится. Американцы выполнят свое обещание. Детей обязательно вернут в Петроград и передадут родителям из рук в руки.

Сначала мы ехали по Уралу. Горы становились все ниже и ниже. Пока совсем не исчезли. Потом пошла степь. Наша воспитательница Анна Александровна сказала, что это Западно—Сибирская равнина — самая большая низменность на нашей планете.

Нам такое однообразие надоело. И мы радовались редким полустанкам и разъездам. Из небольшой будочки выходил железнодорожный человек. Он держал в руке флажок. Если зеленый, наш поезд мчался мимо. А реже случался красный, и машинист останавливал состав, чтобы пропустить встречный.

Мы радовались таким остановкам. Можно размяться, погулять. А еще нарвать цветов. Их там растет очень много. Иногда целые пестрые поля.

А потом мы плели венки. Наш дом на колесах украшался цветами и пропитывался степными запахами.

Эти вагоны-коротышки называют теплушками. На каждом написано: «40 человек или 12 лошадей». А рядом американцы нарисовали большие красные кресты. Чтобы на нас не напали бандиты.

Устроились мы очень удобно. На деревянных полках во всю ширину вагона. Каждому выдали по три одеяла и подушке. Ночи очень холодные. Хорошо, что в вагоне есть печка. Вечерами мы садились вокруг и что-нибудь интересное рассказывали, вспоминали…

В Омске нас высадили и разместили в палатках. Очень вкусно накормили и устроили баню. Мы осмотрели город. Он очень красивый. Немного напоминает Петроград. Широкие улицы. Большие дома. Тротуары покрыты каменными плитками.

Мы думали, что здесь останемся. Но 9 августа наш поезд снова тронулся в путь. И мы впервые узнали, что едем во Владивосток. Стало еще тоскливее. Зачем нас так далеко везут?

В Омске к нашему составу прицепили еще один вагон. Очень большой. Раза в три длиннее нашего и зеленого цвета. Это штабной вагон. В нем разместилась американская администрация.

Нашу колонию охраняют американские солдаты. Мы с ними тоже подружились. Они едут на тормозных площадках и никогда не выпускают из рук карабинов. Иногда слышно, как они бегают по крыше вагона. Американские военные ведут себя друг с другом не так, как принято в русской армии. Обращение очень простое и спокойное. Без крика. Можно сказать, на равных. Даже форма офицера и солдата не слишком различима. Это нас очень удивило, и мы об этом много рассуждали.

И вот что еще интересно. На команду солдаты почти всегда отвечают: «Олл райт!» Нам понравилось это «Олл райт!», и мы его стали употреблять на каждом шагу. Даже воспитатели, если хотят нас похвалить, пользуются этим выражением.

Вот и еще один день прошел. Утро. Стучат колеса. А я продолжаю писать это длинное письмо и не знаю, когда смогу вам, мои дорогие папочка и мамочка, его отослать. Не волнуйтесь, у нас все нормально. Только скучаем без вас все сильнее. Потому что поезд идет на самый дальний восток. Это рядом с Китаем.

По степи мы ехали очень долго. И обрадовались, когда появились перелески и рощицы. А потом пошли густые леса. Нам разрешили открыть вагонную дверь во всю ширину. Мы сидим рядышком, свесив ноги наружу, наслаждаемся солнцем и чистым воздухом. А совсем близко к железной дороге — непроходимая чаща. Немного страшно.

Кажется, что оттуда смотрят глаза диких зверей. Наверно, и их пугает гремящий по рельсам состав. И особенно паровозные гудки, черный дым и искры, вылетающие из трубы.

Читая мое письмо, вы можете подумать, что мы только бездельничаем. Это совсем не так. Какая-нибудь работа всегда найдется. Наши воспитатели и американцы следят, чтобы в вагонах была чистота. Боятся инфекции. Особенно тифа и холеры. Мыла у нас предостаточно. И мы каждый день стираем, моем пол в вагоне.

На днях произошел случай, который нас сначала напугал, а потом и позабавил. Подошла очередь мыть пол Мэри Николаевой. Девушка была в одной короткой нижней юбке и бюстгальтере. Она так увлеклась работой, что оступилась и вывалилась из теплушки. Но осталась совершенно невредимой, потому что упала на мягкую траву.

К счастью, поезд шел на подъем очень медленно. Мэри поднялась и стояла растерянная, не выпуская половую тряпку из рук. Кажется, она еще не успела понять, что с ней приключилось. А мы испугались куда больше и закричали все разом.

Американские солдаты нашего крика не услышали. А вот девушку в странном одеянии и с тряпкой в руках углядели. Один из них выстрелил в воздух, чтобы машинист остановил поезд. Еще не успел паровоз полностью затормозить, как другой солдат спрыгнул на землю и втащил Мэри в вагон.

Конечно, Мэри было стыдно, что она предстала в таком виде перед американскими солдатами. Да и перед нашими мальчишками, ехавшими в других вагонах. Но главное, что все закончилось так благополучно…

А был у нас в дороге случай и трагический. Брат и сестра Поликарповы на одной из остановок наелись ягод неведомо какого растения. Они отравились и умерли. Мы похоронили их на станции Зима. А родители в Петрограде ничего не знают и ждут своих детей домой. И никогда уже не дождутся.

Дорогие папочка и мамочка, вы за нас с Катей не волнуйтесь. Мы ведем себя хорошо и осторожно, заботимся друг о друге. Да и воспитатели у нас очень хорошие люди.

Здесь, в Сибири, тоже идет война. Мы видели вагоны, упавшие под откос, обгоревшие вокзалы. Иногда нам приказывают плотно закрывать двери, и мы проезжаем опасные места на большой скорости, без остановок. Это из опасения, что могут напасть бандиты. Но я думаю, что нас надежно охраняют красные кресты на вагонах, американские солдаты и сам Бог.

Мы с нетерпением ждали, когда будет Байкал. И наконец дождались. Подъехали к великому озеру рано утром. С запада Байкал окружен горами. Поезд двигался по очень узкому каменному карнизу. С одной стороны нависали скалы. Чтобы их видеть, пришлось задирать голову вверх. А с другой стороны далеко внизу, как в пропасти, простиралась гладкая поверхность озера. Ни одной морщинки. Как зеркало. Нам сказали, что такая погода на Байкале, когда совсем нет ветра, — большая редкость. А чаще всего озеро бурное и неприветливое.

Эта часть нашей дальней дороги, наверно, самая интересная. Природа вокруг удивительная. Горы — как в сказке. И прямо через них проложили железнодорожный путь. Поезд часто нырял в тоннели. Их здесь несколько десятков. Через один мы ехали почти полчаса. Потому что он был длинный, а поезд шел очень медленно. Мы смотрели на сырые и мрачные стены подземелья, и было немного страшно. А когда выехали из тоннеля, рассмеялись, глядя друг на друга. Паровозный дым закоптил наши физиономии. Мы стали черными как негры. А в волосы и уши набилась угольная пыль.

Наконец поезд спустился к байкальскому берегу. И теперь мы уже совсем близко могли видеть это чудо природы. Нас дважды выпускали из вагонов. Вода в Байкале прозрачная, даже дно видно. Чистая и вкусная. Мы пили ее из ладошек, набирали во что только можно, ополаскивали лица.

Но вот Байкал остался позади, и мы поехали к Чите. Мы видели на запасных путях воинские составы. В них находились чехи, сербы, японцы, французы… На станциях «пробки», и поезда простаивали по многу дней. А нас выручал американский флаг. Он обеспечивал нам быстрое продвижение.

На одной из небольших станций мы остановились рядом с запасным составом. Напротив нас обедали несколько офицеров. Дверь их вагона была широко открыта, и мы видели, что еда их довольно бедна. На столе один рис. Я впервые видела, как человек ест не ложкой, не вилкой, а двумя палочками. И делали они это так ловко, что ни одно зернышко не просыпалось. Просто фокус! Это были японцы. Наверное, смотрела я слишком внимательно, потому что офицеры обратили внимание и стали знаками приглашать пообедать с ними. Может, они подумали, что русские дети голодны. Но мы отказались. Тогда один из японцев спустился из вагона по лесенке и протянул нам шоколад. Наша воспитательница возразила против подарка. Но лицо японского офицера было таким искренним и доброжелательным, что Анна Александровна тоже улыбнулась в ответ и разрешила принять угощение.

Мои самые любимые и далекие папочка и мамочка! Продолжаю свое длиннющее письмо. Когда пишу, как будто разговариваю с вами. И от этого становится легче.

К нашему поезду прицепили два паровоза, и мы стали чаще делать остановки. Угля не хватало. В дело пошли дрова. А их требовалось очень много. Американцы и гадать не могли, что встретятся в пути с такой проблемой. Им пришлось использовать на погрузке дров свою военную охрану. На помощь пришли и наши мальчики — старшие колонисты.

Ребята рассказали нам о таком случае. На одном разъезде они вместе с американцами направились к большой кладке дров, которую охранял сторож. Показали ему разрешение на погрузку. Но он отказал. Дрова эти кому-то уже предназначались. Солдаты все же начали носить их к паровозу. Сторож очень рассердился и дал предупредительный выстрел. Ну, а американцы отняли у него ружье и усадили на пень. Бедный старик решил, что его сейчас будут убивать и опустился на колени:

— Пощадите ради Бога! Забирайте всю поленницу, только не стреляйте меня, у меня малые дети.

А его никто и не собирался убивать. Нужны были только дрова.

И еще один случай. Мы очень полюбили кедровые орешки, и мальчики нам часто их приносили в вагон. Однажды они увлеклись сбором шишек, и случилась беда. У нас было принято, что машинист перед отправкой состава дает два гудка. Первый — для посадки. А со вторым поезд начинает медленно двигаться. Для большей безопасности вдоль всего состава протянута веревка, которая соединяется с гудком на паровозе. И в случае чего неожиданного поезд можно остановить.

Мальчики не услышали первого гудка. По второму гудку побежали из леса и едва догнали последний вагон. Троим из четверых удалось на ходу забраться в вагон. А Иона Абель сорвался с тормозной площадки и угодил под колеса. Ему обрезало ногу ниже колена. Поезд остановили. К мальчику бросились солдаты и воспитатели. Мы тоже выскочили из вагона. Иона лежал на шпалах, истекая кровью. Врачи перетянули ногу мальчика жгутом и понесли его в головной классный вагон.

А в середине поезда, с другой группой, ехал младший брат Ионы — Вениамин. Он тоже выскочил из вагона и побежал в конец поезда, но старшие мальчики его перехватили.

— Пустите меня! Пустите! — кричал Вениамин. Он так сильно вырывался, что даже покусал двум мальчишкам руки. Я все это видела и слышала. Мне и сейчас страшно вспоминать.

Уже несколько колонистов погибли, умерли и пострадали с тех пор, как мы покинули Петроград. Господи! Сделай так, чтобы больше ничего плохого не случилось! Чтобы все мы благополучно вернулись домой.

Мне теперь нужно писать короче. Потому что уже не хватает бумаги. В Чите мы простояли несколько дней. Она мне запомнилась сильным ветром, пылью и песком, летящими в лицо, так что трудно дышать.

За Читой мы повернули на юг и переехали границу с Китаем. После сибирских лесов пошла равнинная местность. Много маленьких, любовно обработанных участков земли.

С каждым днем становилось все теплее, пока не наступила жара. Несмотря на открытые двери в вагоне было душно. Так хотелось искупаться…

И вот мы прибыли на станцию Хайлар. Там есть река, которая так же называется, как и город. Нам разрешили выйти из вагонов и искупаться в прохладной китайской реке. Это было замечательно. Здесь мы смогли отмыться от гари, пыли и постираться.

А потом был довольно большой город Цицикар. Мне там понравился вокзал. Я видела рикшу, который вез невесту. А рядом с рикшей топали гости и музыканты, которым даже удавалось играть на бегу.

Харбин проехали почти не останавливаясь, потому что в городе была чума. На платформе стояли китайцы с марлевыми повязками на лицах. Нас даже не выпустили из вагонов, чтобы не заразились, и поезд покатил дальше.

Сегодня вечером мы должны приехать на станцию Пограничная. Манчжурия осталась позади. Мы с Катей впервые побывали за границей. После этого еще больше хочется домой.

Завтра будем во Владивостоке. А вот в котором часу — никому не известно. Так хочется, чтобы это мое письмо не потерялось в дороге и попало к вам. Американцы обещают помочь с почтой. И я им верю.

Обнимаю всех вместе и целую каждого в отдельности.

Ксения Амелина.

Станция Пограничная, 1 сентября 1919 года.

ГЛАВА ПЯТАЯ
МАМАША КЕМПБЕЛЛ

В это утро Райли Аллен позволил себе проснуться позже обычного. Он открыл глаза, но продолжал еще некоторое время лежать. И только переместил руки с груди за голову. Так легче думалось.

Он посмотрел на часы. Они показывали ровно восемь. Часы были напоминанием не только о времени, но и о далеких друзьях, которые подарили их Райли перед отъездом из Гонолулу. Он очень дорожил ими, боясь случайно повредить или где-нибудь оставить.

Райли знал за собой эту слабость — привязанность ко всяким мелким вещам, будь то курительная трубка, табакерка или серебряный перстень с крупной жемчужиной. Каждая вещица имела свою историю. Перстень, например, подарил вождь индейского племени, о котором Райли написал статью.

Им двигало отнюдь не собирательство. Предметы эти не были сувенирами, но были частью оставленного мира. И продолжали служить так же верно, становясь со временем еще дороже.

Вот и сейчас Райли открыл табакерку и привычным движением, почти не глядя, стал набивать трубку. Он уже встал. И теперь пускал в открытое окно душистые облачка дыма, глядя, как медленно они поднимаются и тают.

Это было двойное наслаждение. Сначала вдохнуть пахнущий медом дымок, а затем полной грудью — и свежий морской воздух. Море плескалось совсем рядом. Его голос, сплетавшийся с криками чаек, был спокойным и мирным.

Райли взял со стола и перечитал записку, которую ему передали накануне вечером.

«Уважаемый мистер Аллен.

Мне не удалось Вас застать. А дело у меня неотложное. Завтра воскресенье. Знаю, для деловых встреч это не самый лучший день. И все же я буду Вас ждать в девять утра у входа в офис Красного Креста.

Ханна Брейн Кемпбелл».

«Интересно, кто эта женщина, подписавшаяся своим полным именем, и какое у нее срочное дело ко мне?» — подумал Райли.

После того как Рудольф Тойслер решил вернуться в Японию и передал ему свои полномочия, Райли привык ко всяким обращениям. О чем только не просят: устроить жилье, поместить в госпиталь, одолжить денег и, конечно, — продукты и лекарства. Но чаще всего просят устроить на судно, покидающее Владивосток. Наверно, для этого ищет с ним встречи и Ханна Кемпбелл.

Он отправился к офису Красного Креста чуть раньше назначенного времени. Но его уже ждали. Незнакомка была высокого роста, белокурая, лет тридцати. Спокойное лицо чуть тронуто улыбкой.

«Настоящая леди», — был приятно удивлен Райли, невольно отметив благородство и одновременно простоту женщины.

— Доброе утро, миссис Кемпбелл. Извините, что заставил вас ждать, — сказал он, поклонившись.

— Ну что вы, мистер Аллен! До девяти еще целых две минуты. Это я опередила событие. Спасибо, что при вашей занятости уделили мне время для встречи.

— Напротив, как раз сегодня я свободнее обычного. Не зайти ли нам в офис? Думаю, там будет удобнее поговорить за чашечкой кофе.

— Если согласитесь, я предпочла бы прогулку по берегу. Какое сегодня чудесное утро! — Она показала в сторону моря, где на волнах качалось несколько лодок с иероглифами на светлых парусах.

Они спустились к полосе прибоя.

— Как бы рано я ни проснулся, — сказал Райли, — всегда вижу в окно эти лодки. Нет, кажется, в мире народа трудолюбивее китайцев. Будь то крестьянин или рыбак. Мы еще спим, а они уже выгружают на пирс свой улов.

— В таком случае, я и мой муж Чарльз — тоже китайцы. — Заметив на лице Аллена удивление, Ханна Кемпбелл улыбнулась.

— Конечно же мы англосаксы. Но трудимся ничуть не меньше. Однако улов наш, увы, невелик.

— У вас есть судно?

— Нет, это я в переносном смысле.

Миссис Кемпбелл рассказала свою историю. Они с мужем жили на восточном побережье Америки, в штате Нью-Джерси. Чарльз и Ханна владели небольшой птицеводческой фермой. Дела шли неважно. Да и работа, по правде говоря, однообразная. А они были молоды и жаждали приключений. В их книжном шкафу стояли все тома Джека Лондона. Реальная жизнь Кемпбеллов была скучной и пресной, а настоящая, увлекательная и романтическая, была в этих книгах. Вот почему молодые супруги решили отправиться на Аляску. Их не пугали морозы и опасности. Там все испытания окупятся захватывающими приключениями и золотым песком…

Увы, Аляска оказалась к ним немилостивой.

Чарльз и Ханна вернулись в Нью-Джерси ни с чем. Но мысль об удачном бизнесе не оставляла их.

Неожиданно Ханне на глаза попалась газетная статья. В ней рассказывалось о Сибири, о необыкновенном озере Байкал, неподалеку от которого находятся богатые, почти не освоенные залежи золота.

Молодые американцы раздумывали недолго. Они сняли с банковского счета оставшиеся сбережения и вместе с маленькими детьми, сыном и дочерью, пересекли на судне Атлантический океан, чтобы высадиться в Швеции. Им везло. Они без особых проблем попали в Финляндию и перешли границу с Россией. А затем — долгий путь по Транссибирской магистрали к намеченной цели путешествия.

Работа и быт в Сибири (ведь с ними были дети) оказались еще суровее, чем на Аляске. Но на этот раз им повезло. Газетная публикация не обманула. Русская таежная глушь действительно была сказочно богатой. Теперь они вернутся домой не с пустыми руками!..

Но революция в России свела на нет все труды. Добытый с таким трудом золотой песок был конфискован представителями новой власти. Все было потеряно.

— Многие герои Джека Лондона оставались в проигрыше. Мы пополнили этот список, — спокойно закончила Ханна Кемпбелл свой рассказ. Будто речь шла не о ней самой, а совсем о других людях.

Она подняла увесистый, плоский, обкатанный волнами камень и сильным, почти мужским движением запустила его далеко в море.

Райли проследил за траекторией полета камня и сказал:

— Теперь я верю, что вы добывали на Аляске и в Сибири золото.

— Вы думаете, легко долбить киркой мерзлую землю?

— Вы и это делали?

— Многое приходилось делать: охотиться в лесу, штопать детям одежду, вести бухгалтерию и перемывать десятки тонн золотоносной породы.

— Давно вы во Владивостоке?

— Уже несколько дней. Мы очень рады, что обнаружили здесь американскую колонию.

— И я рад, что познакомился с такой необыкновенной женщиной. Но вы, миссис Кемпбелл, пришли ко мне с каким-то предложением. Не так ли?

Она ответила не сразу:

— Видите ли, мы с мужем думаем, как быть дальше, чем заняться теперь? Денег осталось совсем мало. Нечего и думать о возвращении домой с таким капиталом. Два дня тому назад нам предложили работу на Филиппинах. Хороший контракт. Но как дети перенесут влажный тропический климат? Чарльзу пришла мысль: а не обратиться ли к вам, в Красный Крест? Вдруг вам понадобятся два соотечественника, оказавшиеся не у дел?

— Еще как пригодятся! — воскликнул Райли. — Вы и представить себе не можете, миссис Кемпбелл, как появились кстати. Мы очень нуждаемся в такой женщине, как вы.

— В самом деле?

— Более чем правда. В эти минуты где-то на границе Сибири и Китая находится поезд. А в нем — триста детей. Это дети Красного Креста. Наши дети. Мы должны их встретить, разместить, накормить… Представляете, сколько впереди работы!

Ханна Кемпбелл остановилась и повернулась лицом к Райли Аллену. Глаза ее выражали такое любопытство, что он немедленно же рассказал ей историю Петроградской детской колонии. Все, что знал.

— Просто невероятно! Такое и не придумаешь. Вы говорите, они уже больше года не видели родителей? Бедные дети… Они нуждаются в участии и материнской заботе.

— Вот-вот. Вы им должны заменить мать. Я почему-то убежден, что у вас хватит материнской любви на всех.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
ОСТРОВ

Где разместить детей? Это был самый трудный вопрос, стоявший перед Райли Алленом. Транссибирская магистраль напоминала реку в весенний разлив. Она несла с собой все новые потоки беженцев. Но если настоящая река сбрасывает свои воды в море, освобождая русло, то здесь было иначе. Владивосток все больше переполнялся людским половодьем.

Стоявшие у причалов и на рейде суда могли принять на свои палубы и в трюмы лишь малую часть тех, кто жаждал покинуть российский берег. Остальным оставалось ждать и надеяться.

Не только дом или комната, а просто койка, даже угол, куда можно бросить тюфяк, чтобы не проводить ночи под открытым небом, — все имело свою цену и шло нарасхват.

Если ночлег становился проблемой для отдельного человека, что же тогда сказать о тысячной колонии! Дети, правда, должны прибывать во Владивосток не сразу, не в один день, а тремя поездами. Но это не меняло сути дела. Жилья требовалось много, и найти его надо быстро.

Райли осмотрел все гостиницы и общежития. Побывал даже в казармах. Увы, любое из этих зданий было забито до отказа и напоминало муравейник.

Он обошел десятки улиц, примеряясь к каждому дому. Но за любой дверью и окном шумела жизнь, слышались голоса постояльцев. И Райли, даже не постучавшись, продолжал поиск.

Потеряв надежду найти приют для колонии в черте города, Райли Аллен обратил внимание на пригороды Владивостока. Он разослал своих помощников по всем направлениям. Но они возвращались, разводя руками. Большой Владивосток окружали тысячи домов. Однако они больше напоминали крестьянские усадьбы. Высокие заборы и лай собак — вот что встречало «квартирьеров» Красного Креста.

Уже в который раз Райли подошел к карте. Неожиданно взгляд его упал на остров Русский.

«Вот где, возможно, находится решение», — подумал он.

Уже на следующее утро Райли Аллен сел на катер, чтобы проверить свои предположения на месте.

Остров Русский… Этот клочок суши был, кажется, придуман самой природой, чтобы сделать бухту Золотой Рог еще более удобной, прикрыв от непогоды. Но не только от штормов.

Вдоль всего острова тянулась горная гряда. На каждой из вершин были сооружены укрепления и установлены дальнобойные орудия. Эта крепость должна защитить Владивосток и его гавань в случае нападения вражеских судов. Но крепостные пушки молчали много лет. Морское сражение между Японией и Россией произошло совсем в другом месте.

В начале века отношения между двумя странами обострились. А в 1904 году началась война. Райли Аллен был тогда студентом, но и по сей день помнит броские газетные заголовки с местами морских сражений — Порт-Артур и Цусима.

Сражение, которое решило исход войны, произошло в Цусимском проливе. Оно было проиграно русским флотом. Далекая война оставила у Аллена впечатление о мужестве русских моряков и бездарности русского правительства.

С тех пор минуло всего пятнадцать лет. И вот сегодня одни японские суда стоят в бухте Золотой Рог, а другие вошли в устье Амура и бухту Де-Кастри. Нетрудно понять, как оскорблены национальные чувства русских. Владивосток — город моряков. И здесь живут многие из тех, кто пережил трагедию Цусимы.

…На острове Райли провел почти весь день. Если бы не давно брошенные укрепления, он бы подумал, что находится в природном заповеднике.

Густой, а местами непроходимый лес… Некошеный, с множеством пестрых цветов луг… После городской суеты и неустроенности — особенное чувство тишины и покоя. Аллену хотелось верить, что вскоре эта тишина огласится детскими голосами.

Но больше всего обрадовало то, ради чего он отправился сюда, на остров. На пологих склонах холмов стояли казармы — длинные здания из добротного кирпича. Прежде в них жили артиллеристы и другие военные люди, обслуживавшие батареи. А теперь казармы молча глядели в море узкими глазницами окон. Просто удивительно, что никто их не занял до сих пор. Это было настоящим везением. В военном городке хватит места для всей колонии — и для детей, и для воспитателей.

Теперь важно все привести в порядок. Не только отремонтировать, но и создать уют. А этого не сделаешь без женских рук. Вот почему Райли Аллен так обрадовался неожиданному знакомству с Ханной Кемпбелл.

Через несколько дней Райли снова отправился на остров Русский, но уже с целой бригадой.

Все здесь было запущено. Густой травой заросли тропинки, ведущие к зданиям. Трава добралась до самых дверей и даже дотянулась до окон. Стекла разбиты. Водосточные трубы исчезли. Дверные и оконные рамы сорваны с петель.

Но внутри помещения выглядели вполне терпимо. Даже койки сохранились. А вот печи придется поправить. Надо также побелить потолки и стены. Кое-где заменить половицы.

Пока рабочие выгружали с катера доски, цемент и известь, Райли решил поговорить с Ханной Кемпбелл, кое о чем посоветоваться. Но ее нигде не было. Ни в казармах, ни на берегу. Места незнакомые. Не заблудилась ли?

Не придумав ничего другого, он стал на пригорок и начал звать:

— Миссис Кемпбелл! Отзовитесь!

Она неожиданно появилась сзади, держа в руках целую охапку цветов. Райли обрадовался и подумал, что мог бы и сам догадаться подарить ей цветы.

— Сознайтесь, что испугались, — сказала Ханна, увидев на его лице и удивление, и радость. — Как же! Слабая женщина… Вдруг ее медведь загрызет или змея укусит. А еще на островах бывают пираты и прячутся разбойники…

— Все может быть. Мы с вами на краю света. Да и время какое… Война! Береженого Бог бережет… Пиратов, пожалуй, здесь нет. А вот клад мы отыскали. Теперь у наших детей будет настоящее островное жилище.

— Над этим «кладом» еще придется повозиться. Но это приятные хлопоты… А за меня волноваться не надо. Вспомните, мистер Аллен, откуда я приехала во Владивосток, как прожила два последних года. Нам с мужем случалось ночами отпугивать волков, которые подвывали в десятке метров от нашей хижины.

Райли Аллен снова, уже не в первый раз, посмотрел с восхищением на эту женщину. Светлые волосы уложены в высокую прическу, что делает ее еще более стройной. И одета безукоризненно. Кажется, только-только вышла из дверей первоклассной гостиницы.

Райли готов был биться об заклад, что Ханна — внучка тех самых великих женщин, которые осваивали Новую Англию и Дикий Запад, деля вместе с мужьями-пионерами все тяготы жизни. С генами передаются не только черты лица, но и черты характера.

Они начали осматривать помещения, переходя из одной казармы в другую. И везде Ханна Кемпбелл оставляла цветы — по нескольку веточек из огромной охапки. Она клала их в разные места — где на кровать, а где на стол или подоконник… И происходило чудо. В комнате, прежде темной, запущенной, пыльной, будто вспыхивал свет…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
СПУСТЯ ДВЕ НЕДЕЛИ

Китай остался позади. Поезд с детьми подходил к границе осторожно, значительно сбавив скорость, будто опасаясь наткнуться на препятствие. Но границу миновали без происшествий и даже не заметили, как оказались на русской стороне.

…Виталий Запольский и Леонид Дейбнер стояли у открытой настежь вагонной двери. Из рук в руки переходил бинокль. Они были образованными юношами и, конечно, знали об условности линии, разделяющей две страны. И все же надеялись увидеть в бинокль нечто такое, что подсказало бы — вот кончилась Манчжурия, а это уже Россия. Но ничего не менялось. Лес не становился реже или гуще. А безымянный ручей, бежавший рядом с железнодорожной насыпью, нисколько не беспокоился, что нарушает границу.

В другом вагоне Ксения Амелина дописывала длинное-предлинное письмо, с которым читатель уже знаком.

Остальные девочки достали из чемоданов свои платьица и кофточки, чтобы завтра одеться понаряднее. Ведь впереди город на берегу Тихого океана — Владивосток, о котором они столько слышали.

Еще в одном вагоне Петя Александров, тесно окруженный товарищами, склонился над листом бумаги. Ближе всех к брату сидела Лена, не позволяя никому помешать его важному занятию.

Накануне вышел спор — какое расстояние они уже проехали от Петрограда. Конечно, можно спросить учителя. Но мальчики решили, что им самим по плечу такая задача.

— Неси карту. Только самую большую, — приказал Александров Леше Карпею.

Через несколько минут тот принес. Да не одну, а сразу несколько карт. А Саша Трофимовский, хоть его и не просили, притащил глобус.

Глобус вызвал у Лены неожиданный интерес:

— Можно мне покрутить?

— Крути сколько хочешь, — разрешил Саша.

Когда же девочка узнала, что это вовсе не игрушка, так напоминающая ей волчок, а наша планета Земля, только в миллион раз меньше, интерес ее к глобусу вырос многократно.

— А где Петроград? — спросила она.

Ей показали. Лена пристально посмотрела на крохотный кружок, обозначающий родной город. Может, потому им никак не удается вернуться домой, что он такой маленький и затерялся среди других кружочков?..

— Лена, — неожиданно сказал Саша Трофимовский, — глобус твой. Я тебе его дарю.

Девочка не сразу поняла, что получила подарок. А узнав, что теперь глобус принадлежит ей, оставила куклу и обняла разноцветный шар обеими руками. Всю Землю обхватила, еще и прижалась к ней щекой.

Тем временем Петя углубился в изучение карты.

— Теперь нужна линейка, — сказал он, ни к кому отдельно не обращаясь. И уже спустя минуту Борис Печерица протягивал ему двадцатисантиметровую ученическую линейку.

Они стали измерять по карте расстояния. От одного города к другому. От станции до станции. Иногда заглядывая в свои дневники, часто путаясь, споря и ошибаясь в масштабе.

Все цифры Петя столбиком записывал на отдельный лист.

Наконец они завершили подсчеты, и Петя Александров торжественно поднял над головой результат их кропотливой работы.

— Мы проехали десять тысяч километров!

— Быть не может! — не поверил Гоша Орлов.

— Конечно, это не абсолютно точный подсчет, — ответил с обидой Александров. — Может, чуть меньше или больше. Пересчитай, если не веришь!

Но никто пересчитывать заново не стал.

Вячеслав Вячеславович Вихра, подсевший в их вагон, подтвердил: да, так оно и есть. Хоть мальчики и округлили расстояние, да ненамного.

Ребята притихли. У каждого на уме вдруг появилось одно и то же невеселое соображение. Значит, теперь, чтобы вернуться домой, предстоит проехать в обратном направлении все те же десять тысяч километров!

Они не могли еще знать, что обратный путь окажется совсем другим. И карты понадобятся другие. И порядок цифр будет иной…

На встречу «детского поезда» Райли Аллен прихватил почти всю команду Красного Креста. Час прибытия не был точно известен. И каждый из встречающих, коротая время, занимался чем придется.

Ханна Кемпбелл взяла с собой на вокзал трехлетнего Даффа. Ее муж с дочерью остались на острове, где к прибытию колонистов готовился горячий ужин.

Райли старался развлечь мальчика. Согнувшись и попеременно двигая локтями, он изображал паровоз. И при этом громко пыхтел. Правдоподобность картины дополняли клубы дымы, которые он с помощью большущей сигары выпускал изо рта и ноздрей.

Он был неистощим на выдумки и проделывал все новые трюки, чем приводил малыша в восторг. Дафф захлебывался от смеха. Кажется, эта забава доставляла немалое удовольствие и окружающим.

— Мистер Аллен, — сказала, смеясь, Ханна, — если бы я не знала, что вы холостяк, то решила бы — у этого папаши немало детей.

— О, вы даже не подозреваете, миссис Кемпбелл, как вы недалеки от истины. У меня и в самом деле много детей.

— Простите, но ведь вы мне говорили…

— Да, говорил. Но это было еще несколько дней тому назад. А сегодня… Вскоре вы убедитесь, что я весьма плодовитый отец. Детей столько, что я и сам точно не представляю, сколько именно. Триста, четыреста, а может, и того больше!..

Поезд появился из-за поворота, шипя паром и громыхая колесами.

— Я уже видел этот поезд, — убежденно сказал Райли.

— Каким образом? Где? Когда вы могли его видеть? — Миссис Кемпбелл недоверчиво повернулась к Аллену. Этот человек не переставал удивлять ее сегодня.

— Я видел этот поезд во сне. Этот самый. Хотите — верьте, хотите — нет!..

Он сам был потрясен буквальным совпадением реальности и сновидения.

— Вы верите в сны?

— Вот сейчас начинаю верить… Если только это не продолжение сна.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ОСТРОВИТЯНЕ

Паровоз с облегчением выпустил остатки перегретого пара. Он пытался отдышаться, словно марафонец, оставивший позади длинную и очень трудную дистанцию.

Дети же, напротив, после долгой дороги нуждались в движении. Два месяца провели они в четырех стенах. Правда, это были стены вагонов, которые не стояли на месте. Но все равно девчонки и мальчишки чувствовали себя в заточении.

Остановки, которые поезд делал в пути, были редкими и небезопасными. Так что дети не могли погулять вволю, уходить далеко от состава.

И вот Транссибирская магистраль пройдена. Даже не верится! Они проехали всю Россию из конца в конец. От Балтийского до Японского моря. И не по учебнику географии убедились, как велика их страна. А еще побывали в Китае.

Уже через час после прибытия во Владивосток колонисты садились на баржу, идущую к острову Русский…

Райли Аллен поставил перед собой задачу сделать остров Русский островом благополучия в море нищеты. Дети, которых погнал в такую дальнюю дорогу голод, больше не будут испытывать этого мучительного чувства. Их быт, насколько это возможно, будет на высоте, а жизнь — в безопасности.

А военно-морская крепость, выполняя свое главное предназначение, защитит колонию от внешней угрозы. Попасть на остров чужаку будет не так просто.

Одно плохо. У Красного Креста не хватало времени, чтобы подготовить казармы к приезду детей. Только в одной из них застеклены окна. Есть и другая проблема. Из Портленда вышло судно, на борту которого несколько тысяч комплектов белья — простыни, полотенца, подушки и одеяла, матрасы… Но судно покинуло Портленд с опозданием и все еще находится в пути, где-то в самой середине Тихого океана.

Из дневника Евгении Мендельсон:

— Итак, мы на краю России. Раньше на этом острове находился военный гарнизон. И, кроме нескольких казарм, других построек не видно. Правда, подальше, совсем в стороне, стоит еще одно здание. Нам сказали, что там разместится госпиталь.

Наша группа заняла одну из казарм. Мы поселились в двух огромных комнатах. Из мебели только длинные дощатые столы и голые топчаны вдоль стен.

Весь день наша казарма была похожа на суетливый муравейник. Все были возбуждены. И только поздно вечером угомонились. Я и не заметила, как уснула.

А ночью нас разбудил ветер. В окнах не было ни единого стекла. И нам показалось, что мы находимся не под крышей, а на улице. Ветер усиливался. Было очень неуютно и даже страшно. Воспитатели принесли молотки и гвозди. И все мы стали прибивать одеяла к окнам. Хорошо, что одеял было много. Но и окон тоже. Пришли мальчишки нам помогать. А ветер стал еще сильнее. Одеяла раздувались как паруса и срывались с гвоздей.

В конце концов мы устали от этой борьбы и побросали молотки. Пусть будет, как будет!

Мы снова улеглись на свои топчаны и закутались поплотнее. Старались уснуть, но ветер и шум моря очень мешали. Вот так прошла наша первая ночь на новом месте.

А ведь накануне, когда нас высадили на остров, было так тихо. Стояла чудесная погода. И за какие-то часы все переменилось.

Утром мы побежали смотреть на море. Прибой был таким яростным, что не удавалось близко подойти к берегу. Нам сказали, что приближается тайфун. И вслед за ветром будет сильный дождь.

Так оно и случилось. Непогода длилась два дня. Но тайфун промчался, и море успокоилось. А прибой снова стал ласковым.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
БАРЛ БРЕМХОЛЛ

Через три дня прибыл следующий поезд с детьми. Аллен поручил его встретить Барлу Бремхоллу, своему помощнику.

Это был новый человек в команде Райли Аллена. Он быстро стал заметной фигурой в колонии. Не только из-за деловых качеств, но и благодаря своему двухметровому росту.

До прибытия в Россию Бремхолл работал в одном из банков Сиэтла, являясь и там из-за своей внушительной внешности достопримечательностью. Новые клиенты не без трепета смотрели на громадного молодого служащего, принимая его за охранника. И немало дивились, когда гигант любезно приглашал их к столу, чтобы предложить чашку кофе и заодно объяснить, почему в этом банке они получат кредит на самых выгодных условиях и почему именно здесь следует хранить свои сбережения.

Но такой поворот дела нисколько не разочаровывал клиентов. Напротив, теперь они еще больше верили в сохранность своих денег. Атлетическая фигура Бремхолла в сочетании с его обходительностью внушала доверие и казалась надежнее любого сейфа.

У молодого служащего были хорошие перспективы для успешной банковской карьеры. И вдруг — заявление об уходе. Для друзей и сослуживцев двадцатишестилетнего Барла его решение отправиться вместе с группой волонтеров Красного Креста в Россию было полной неожиданностью.

А дальше все шло по уже знакомому нам сценарию.

Если в Гонолулу Райли Аллена от решения ехать в далекую Россию отговаривал директор издательского дома, то в Сиэтле с Барлом Бремхоллом вел трудный разговор президент банка.

В обоих случаях звучали те же слова и доводы: «Зачем ломать карьеру? Зачем рисковать жизнью? Почему Россия, где сейчас опаснее всего? Разве мало на этой земле других стран и романтических мест, где мужчина может бросить вызов судьбе и испытать свой характер?»

Райли Аллен и Барл Бремхолл жили в тысячах миль друг от друга, но отвечали одинаково, будто сговорившись: «Я уверен, что сегодня в России, этой самой большой стране, происходят и события исключительно большие. Я хочу это видеть. Я хочу быть внутри этих событий. Но не только как наблюдатель».

И вот случай или судьба свели этих двух молодых людей.

…Первой из двери вагона показалась маленькая девочка с большим глобусом в руках. Бремхолл шагнул ей навстречу, чтобы помочь спуститься на перрон. Но Лена Александрова — это, конечно, была она — решительно отказалась от поддержки. Правда, глобус она все же доверила Бремхоллу.

— Ты храбрая девочка, — сказал он. — Давай знакомиться.

— Меня зовут Лена.

— А я — Барл.

— Никогда не слышала такого имени.

— Думаю, по-русски это Борис.

— Вы будете с нами?

— Ты этого хочешь?

— Очень! Вы добрый и сильный.

— Спасибо!

— Я хочу вас познакомить со своим братом Петей. Он тоже хороший.

— Мы обязательно познакомимся с твоим братом. Только сначала мне нужно посадить вас на баржу.

— Что такое баржа?

— Такое судно, у которого дно плоское.

— Я каталась только в лодке. С папой. И мне совсем не было страшно.

— Я не зря сказал — ты храбрая.

Я не особенно погрешил против истины, пересказывая диалог между маленькой русской девочкой и большущим американцем. Неважно, что словарный запас Бремхолла ограничивался сотней слов, а Лена не знала английского вовсе.

Они прекрасно понимали друг друга. Потому что бывают такие взрослые, которым не нужно снисходить к детям, чтобы быть понятыми. И такие мальчики и девочки, которые не становятся на цыпочки, чтобы их заметили и услышали.

Бремхолл был искренен и добр. А это самый верный ключ к сердцу маленького человека. Ребенок очень любит разные игры, но недоверчив к игре с собой.

Когда баржа причалила к острову, первым сошел на берег Бремхолл. Доски трапа застонали и прогнулись под тяжестью его шагов. Он не только помогал детям спуститься на берег, но еще и пересчитывал их. Его записная книжка пестрела одному ему понятными пометками и цифрами.

Когда с баржи сошел последний подросток, Бремхолл сказал стоявшему рядом Аллену:

— Двести девяносто восемь. Столько же детей было и в поезде.

— А люди из обслуги? Сколько их прибыло?

— Вместе с воспитателями — ровно сорок человек.

— Выходит, наша островная республика составит тысячу человек.

— Это так. Но только после того, как прибудет третий состав, — ответил Бремхолл, любивший точность.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
КАПИТАН РОБИНС

Так совпало, что в тот самый день, когда из Сибири прибыл третий и уже последний поезд с колонистами, во Владивосток пришел пароход из Портленда с долгожданными почтой и грузом. Их ждет не только детская колония, но и вновь открытый госпиталь и многочисленные питательные пункты.

Поднимаясь по трапу, Аллен вспомнил, как прошлой осенью сам приехал во Владивосток на борту «Шиньо Мару». Тогда он отправился в Россию, чтобы написать несколько репортажей. И не сомневался, что вернется на Гавайи через два-три месяца. Но вот отшумели зимние метели, сошел с весенними ручьями снег, потускнела буйная летняя зелень… Пришла осень. Неужели почти год, как он здесь?

Тогда его встречал Рудольф Тойслер и первым делом спросил о прибывшем грузе. Все повторяется. Теперь уже Райли поднимается по штормтрапу с тем же вопросом к капитану.

Капитан оказался дородным мужчиной с двойным подбородком и заметным брюшком. В его облике ничто не говорило о том, что перед вами морской волк. Аллен хорошо знал, что однообразие и монотонность морской жизни требуют выхода. Одни это делают на берегу, по приходе судна в порт. Другие стараются заполнить время каким-либо увлечением между вахтами.

Вскоре Аллен убедился, что для капитана Робинса таким увлечением является чревоугодие. Только они познакомились, только задали друг другу первые свои вопросы, как в каюте появился стюард с подносом. Но это была лишь прелюдия. Напитки и закуски, а затем и горячие блюда пошли как по конвейеру. Лишь два часа спустя, пошатываясь от сверхобильной трапезы, они поднялись на палубу.

— Капитан, ради чего вы устроили это пиршество? Неужто в мою честь? — спросил Аллен.

— Разумеется, нет. Ведь я не знал о вашем приходе.

— Вы хотите сказать, что это был обычный, иначе говоря, рядовой обед?

— Разумеется. Почему бы не устраивать себе маленькие радости ежедневно? Поститься — это никогда не было моим правилом. Я люблю людей с хорошим аппетитом. А от голодных, знаете ли, бывают всяческие неприятности. Иногда даже революции.

— Но ведь и неумеренность в застолье имеет свои недостатки. Некоторые даже видят в чревоугодии порок, — заметил Аллен.

Прежде чем ответить, капитан Робинс покачал головой.

— В известной мере вы правы. Конечно, бывают крайности. Но мне куда симпатичнее чревоугодники Рабле, чем астенические лицемеры с вечно постными лицами и ссохшимися от воздержания желудками. Как правило, это мрачные брюзги, патологические завистники, неискренние и тем опасные. Вижу, вас смущает некоторое отсутствие у меня талии?

Аллен отвел глаза от сытого брюшка капитана.

— И в этом тоже больше достоинств, чем кажущихся эстетических потерь, — сказал Робинс. — Действительно, в молодости меня очень расстраивала моя полнота. Но привык и притерпелся. А теперь, не приведи Господь, случится беда, — мой животик окажется в море надежнее спасательного жилета. — Робинс с таким юмором, удовольствием и даже пафосом говорил на эту, видимо излюбленную им, тему, что Аллен невольно рассмеялся.

— Да у вас целая философия! И мне трудно ее оспорить. Хотя, — он погасил улыбку, — видит Бог, очень многие люди в этой несчастной стране, где мы с вами сейчас находимся, постятся не по своей воле или прихоти. Особенно горько думать о голодных детях.

— Я знаю. Я читал об этом в газетах.

Они подошли к носовому трюму.

— Мне сообщили, — сказал Робинс, — что все места у береговых причалов заняты. Будем разгружаться на рейде.

— Это хорошо или плохо?

— И то и другое… Конечно, у пирса куда лучше. Зато трудно уследить за командой. Город действует на моих кочегаров и матросов возбуждающе. А на рейде они будут работать как черти, чтобы разгрузиться как можно скорее и отправиться на берег. Думаю, запасы спиртного в вашем порту изрядно поубавятся.

— Описание портовых кабаков стало общим местом морских рассказов, — заметил Аллен. — Недавно в одной книге я прочел слова, которые мне много объяснили. Вот их смысл. Если вы увидите на берегу моряка, а он не совсем трезвый, то не спешите его осуждать. У вас, пока он постился, были дни праздничные и воскресные, было множество событий, когда вы поднимали бокал. Для него же все это сложилось в единый праздник стоянки в порту.

— Истинная правда, — согласился Робинс. — Судно, по своей сути, добровольная тюрьма. Хотите, я вам прочту об этом стихи?

— А кто их автор?

— Я.

— Вы?

— Да, не удивляйтесь. При моей внешности в это трудно поверить. Но чем только не станешь заниматься, если сидишь в каюте один, если за иллюминатором море и только море, а до берега тысячи миль. За грубой внешностью и крепкими словечками не каждый способен распознать нежную тоскующую душу. Но поверьте на слово, среди нас, моряков, немало поэтов и художников.

Робинс чуть помолчал и добавил:

— И еще философов.

Аллен не знал, что сказать. Он был журналистом и был привычен к непредсказуемости и переменам в разговоре. Тем не менее Робинс удивил его неожиданным своим откровением.

Сам же Робинс, кажется, был смущен. Должность капитана постоянно вынуждала его быть сдержанным. И вот надо же! Раскис, разоткровенничался… Что-то в этом молодом человеке располагало к исповеди. А нет ли у него духовного сана?

— Вы мне обещали прочесть свои стихи, — напомнил Аллен.

— Может, сами прочтете? На досуге. У меня есть копия.

— Спасибо. Но я хочу услышать хоть несколько строчек. Мы стоим на палубе парохода. Вы капитан этого парохода. Кто же прочтет их лучше вас?!

— Ну, если несколько строк…

Робинс набрал полную грудь воздуха, как это делает певец, который собирается взять высокую ноту:

— Так тому и быть.

Больше он читать не стал. И чтобы побороть смущение, тут же начал давать распоряжения боцману. Лицо его вновь приняло суровое выражение. Как и подобает капитану. А не стихотворцу.

Теперь Аллен видел перед собой совсем другого человека. С цепким и твердым взглядом, решительным голосом и жесткими движениями. Даже брюшко стало менее заметным под форменной курткой и положительно обозначило деловую солидность и уверенность.

Только сейчас Аллен заметил, что судно, пересекавшее океан, сияет свежестью окрашенных бортов и надстройки. Лебедки на носу и корме, шлюпки ботдека зачехлены зеленым брезентом и увязаны тросами. На влажной палубе во всем царил порядок. Команды капитана выполнялись без суеты, но споро.

Райли Аллену, любившему порядок и аккуратному даже в мелочах, все больше нравились капитан и его судно.

— Скажите откровенно, — вывел его из задумчивости Робинс, — ведь вы поднялись на борт не только затем, чтобы справиться о грузе? Это мог сделать любой из ваших подчиненных. Какие еще проблемы вас волнуют?

— Вы угадали, капитан. Хотя надеюсь, что моя просьба не будет для вас чрезмерно обременительной. Хочу попросить взять на обратном пути в Штаты почту.

— И только? Ну, думаю, моему пароходу по силам справиться с таким грузом.

— Но писем много.

— Как много?

— Тысяча, а может, и две.

— Действительно немало. Кто же это так много пишет?

— Дети. Русские дети. Вот уже пятнадцать месяцев они не видели своих родителей. Нет нужды говорить, как ждут в далеком Петрограде каждую весточку. В Сиэтле вас встретят. Вы должны будете передать почту из рук в руки. А потом…

— Да, да. Я понимаю. Они, эти письма, должны попасть в Россию… Мистер Аллен, вы меня заинтриговали. Учтите, я не только люблю вкусно поесть, но еще и невероятно любопытен. Какие тайны связаны с этими письмами?

— Ровным счетом никакие. Но для человека, как вы о себе сказали, любознательного — это удивительная история, сравнимая, может быть, с десятком авантюрных сюжетов. И при этом совершенно невыдуманная. Трагическая и романтическая, порой печальная, порой озорная…

Капитан Робинс ни единым словом не прервал своего гостя. Рассказ об одиссее петроградских детей захватил его не меньше, чем Ханну Кемпбелл три недели тому назад. А ведь бывалого моряка не так-то просто чем-либо удивить.

— Так вы говорите, они сейчас находятся на острове Русском?

— Да. Именно там.

— Но ведь это совсем рядом.

Капитан послал проходившего мимо матроса на ходовой мостик, и вскоре тот вернулся с биноклем.

— Я их вижу! — воскликнул Робинс с таким выражением лица, будто разглядел аборигенов на только что открытом острове.

— Да, я их вижу, — повторил капитан. — Но я их хочу видеть не только в бинокль.

Моряки — самые решительные на свете люди. Вскоре с парохода спустили две шлюпки. Обе они до краев были заполнены подарками, так что гребцы едва могли вытянуть ноги. Капитан держал на коленях коробку с почтовыми конвертами. Аллен — другую, с писчей бумагой.

Когда до острова оставалось не больше сотни метров, капитан Робинс сказал пророческие слова, которые Райли Аллен потом часто вспоминал:

— Вот увидите, дорога этих детей домой будет лежать через Тихий океан. Другого пути нет…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ВСЕ ВМЕСТЕ

Из Петрограда дети выехали двумя колониями и в разное время — 18 и 25 мая 1918 года. На Урале их разместили порознь. Первую группу — в Миассе, другую — в поселке Курьи, на берегу быстрой горной реки.

Сибирскую зиму колонисты пережили тоже вдалеке друг от друга, в городах и селах, порой разделенных сотнями верст.

И по Транссибирской магистрали передвигались раздельно — тремя поездами.

Все время врозь и врозь. И только здесь, на острове, судьба их соединила. Не только друзей и одноклассников, но также сестер и братьев, которые не виделись много месяцев.

Наверное, ни разу за всю свою историю остров Русский не видел и не слышал столько слез, объятий, счастливого смеха и возгласов удивления.

По давней традиции решили зажечь костер дружбы.

Тысяча человек — значит, и костер должен быть большим. Чтобы тысячи искорок взметнулись в небо, чтобы весь Владивосток и десятки судов, стоящих в гавани, разделили их радость и восторг.

Место выбрали на берегу. Дети только что покинули столовую, галька хрустела под их ногами. Все было готово. Оставалось лишь поднести факел. Но ждали темноты.

Закат был прекрасен. Он горел в полнеба. Но как только закат померкнет, вспыхнет другое пламя.

Лена Александрова вертелась у ног Барла Бремхолла. Она знала, что именно он поднесет к хворосту факел. Ей льстило, что самый высокий и самый главный человек в этой толпе взрослых и детей — ее друг.

— Дядя Барл, — дернула она его за рукав. — Дядя Барл, — повторила она, глядя снизу вверх. — Я вас познакомлю с Петей.

— Да, я помню. Это твой брат. Но где он?

— За вашей спиной.

— Зачем же прятаться?

Петя пожал протянутую руку.

— Хочешь мне помочь?

— Да.

— Давай договоримся. Я зажгу костер с этой стороны, а ты — с другой. Согласен?

Предложение было столь неожиданным, что Петя не нашел слов для ответа.

— Он согласен! Согласен! — закричала Лена вместо брата и захлопала в ладоши.

— Ну, вот и хорошо!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
КРАБЫ ТОЖЕ ХОТЯТ ЖИТЬ

Пете и его друзьям досталась особая казарма. Прежде в ней жили радиотелеграфисты. После них остались таблицы с азбукой Морзе. Мальчишки тотчас принялись изучать телеграфные знаки. А потом им захотелось проверить свои знания. И они начали перестукиваться через стены костяшками пальцев. Но так стучать неудобно, да и больно. И каждый взял в руки камешек: тук… тук-тук…

Вездесущая Лена не очень-то понимала, чем увлечены ее брат и другие мальчишки. Но игра ей понравилась. Она бегала от стенки к стенке и старалась своим камешком постукивать точно так же, как это делал Петя. И точно так же повторяла за ним шепотом: точка-тире, точка, точка, точка…

Тогда почему Петя сердится и говорит ей: «Не мешай!»?

Слух о необычном способе общения разнесся по колонии, и вскоре все казармы наполнились дробным перестуком.

Ксения Амелина не расставалась с книгой Александра Дюма «Граф Монте-Кристо». Она знала ее чуть ли не наизусть и сразу вспомнила страницы, где Эдмонд Дантес, главный герой романа, перестукивается через стену темницы с другим заключенным. В конце концов это помогло его побегу из страшного замка Иф.

Стены казармы на острове тоже толстые и мрачные, но никто не держит детей взаперти.

На смену азбуке Морзе пришла рыбалка. О рыболовных снастях мальчишки позаботились еще в Петрограде, когда собирались в путешествие. Они знали, что на Урале, где предстоит провести целое лето, — много рек и озер, богатых рыбой. Ожидания их не обманули. Ребята подолгу сидели на берегу, наблюдая за поплавком. И терпение всегда вознаграждалось хорошим уловом.

Здесь, на острове, рыбалка была совсем другой. Бухта кишела разной живностью, и чтобы заполучить добычу, требовались не часы, а минуты. Достаточно подобрать палку, к ней привязать бечевку… Ну и крючок, конечно. И орудие лова готово. Правда, раздобыть настоящий фабричный крючок трудно. Но не беда! На берегу вон сколько проволоки! Остается лишь заправить конец самодельного крючка напильником, и тебя ждет щедрый улов.

Рыба здесь ловилась даже без наживки. Стоило опустить крючок в проходящую стаю, а затем умело подсечь — и добыча в твоих руках. А лобастых бычков, что во множестве снуют у причальных свай, так тех колонисты ловили обыкновенным сачком.

Рыбная ловля увлекательна, если связана с долгим и терпеливым ожиданием, с хитростью и соперничеством. На острове же этого не было. Совсем неинтересно сидеть с удочкой, если к твоему крючку разом тянется десяток голодных рыбьих ртов. И мальчишки переключились на крабов. Их здесь тоже много.

За крабами нужно нырять на дно. В родной стихии они изворотливы и передвигаются непонятно как. Не то боком. Не то задом наперед. И при этом отчаянно сражаются, хватают за пальцы ног. Но приходится прощать им эти скверные привычки.

Случалось, крабы выходили на берег и прятались среди скользких камней. Тогда их поиск напоминал игру в прятки, где ставкой тех, кого искали мальчишки, была сама жизнь. А с ней не хочется расставаться никому. Вот почему юные охотники постоянно ходили с порезами от клешней.

Иногда взрослые рыбаки показывали им королевских крабов. Настоящих чудовищ, случайно попавших в невод вместе с рыбой.

Но истинными чудовищами, на взгляд Пети, были его товарищи. Они набивали крабами наволочку от подушки и шли к полевой кухне, кем-то брошенной и случайно найденной колонистами. Беззащитные крабы попадали из одной воды, бывшей им стихией, в другую — кипящую. Попадали из рая в ад. И погибали в ужасных мучениях.

Увидев это впервые, Петя бросился спасать крабов, но был осмеян и оттеснен от полевой кухни.

С тех пор мальчик не ловил больше крабов и на протяжении всей своей жизни их не ел. Для кого-то баночка консервов, привезенная с Камчатки, была заманчивым деликатесом, украшением стола. Но только не для Петра Васильевича Александрова. Он сразу вспоминал влажный галечный берег, дымящийся котел полевой кухни и агонию рыжих крабов в кипящей морской воде.

Море все больше захватывало детей. В те времена аквалангов не было. Но они научились нырять с открытыми глазами, и подводный мир становился ближе и понятнее.

Рогатые рыбы бычки оказались почти ручными. Их можно было касаться руками. Неторопливо проплывали мимо стайки плотвы. Но вдруг рыбья мелкота стремительно бросалась в сторону, и это могло означать только одно — поблизости появилась хищная рыба, которую мальчики прозвали «собакой».

Они решили наказать эту злую разбойницу. И однажды им удалось поймать «собаку» и вытащить ее на берег. Неожиданно у этой рыбы обнаружилось особое свойство. В чуждой среде она надувалась воздухом и моментально превращалась в шар. По его краям торчали голова и хвост. И в таком виде «рыба-собака» могла пребывать довольно долго, не погибая. А когда два и даже три дня спустя ее бросали в воду, она выпускала воздух, обретала прежний вид и уходила на глубину.

Будучи от природы наблюдательным, Петя делал для себя всё новые открытия. Одно дело о чем-либо прочитать в книжке, и совсем другое — увидеть самому. Его очень заинтересовали морские ежи, морские звезды и медузы.

Стоило во время купания лечь на спину, прекратить движение, как голубые медузы подплывали и прикасались своими щупальцами к телу. Это щекочущее прикосновение было очень неприятным. Но Петя научился, как с ними бороться. Надо только хлопнуть по шляпке медузы ладошкой, и она исчезнет.

А еще встречались белые медузы, окаймленные темной полосой. Эти были куда опаснее — прикосновение к ним могло вызвать судорогу, а то и паралич.

Видя, как привязались дети к морю, американцы подарили им два вельбота. Многие колонисты, не только мальчики, но и девочки, записались в морскую школу. Каждому хотелось научиться грести и управлять парусом.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
МАРИЯ

Когда прибыл последний поезд и когда каждый ребенок и все опекавшие детей взрослые обрели крышу над головой, словно камень свалился с плеч Райли Аллена.

Осень на юге Дальнего Востока — самое погожее время. Теплое море и яркое небо, какое он видел только в тропиках. Багряно-золотая палитра деревьев и кустарников… Вся эта несказанная красота была наградой колонистам за их мытарства. Но с каждым новым утром становилось прохладнее, и за щедрым пиршеством осенних красок угадывалось приближение зимы.

Райли знал, что дальневосточные зимы довольно суровы, и распорядился завезти на остров достаточный запас угля и дров. Дети больше не должны мерзнуть, как это было в Сибири.

Осень — начало школьной поры. Этим озабочены доктор Коултер, назначенный директором колонии, и Барл Бремхолл, круг обязанностей которого практически не имеет границ.

Открыть школу для детей нетрудно. Слава Богу, хватает собственных учителей. Есть и помещения для классов. Правда, маловато учебников, бумаги, перьев, мела…

Другое дело, старшие колонисты. Многие из них заканчивают в этом году гимназию. Каждое утро их придется отправлять во Владивосток, а вечером везти обратно. Но скоро зима. И бухта покроется льдом. Еще неясно — упростит это или усложнит ежедневные поездки гимназистов, да и вообще связь с Владивостоком?

Бремхолл не стал гадать и довольно быстро решил и эту проблему. Обнаружилась пустующая казарма на станции Вторая Речка. От центра города, где расположена гимназия, далековато. Но от окраинной станции можно добраться железной дорогой. А это куда легче, чем каждый день на катере или санным путем преодолевать в обоих направлениях морской залив.

Как только выдалось свободное время, Райли Аллен отправился проведать старших колонистов, посмотреть, как они устроились.

Вместо дачного поезда он выбрал автомобиль. И сам сел за руль, отказавшись от услуг шофера.

Улицы были запружены повозками и людьми, которые предпочитали обочине дороги проезжую часть. Никто и не думал соблюдать правила движения, и никому не было дела до подающей сигналы одинокой машины.

Райли с черепашьей скоростью продвигался к цели, а вскоре и вовсе был вынужден остановиться. Он уже пожалел, что не поехал поездом. Но, закурив, успокоился. Когда идет война, глупо ожидать соблюдения каких бы то ни было правил, в том числе и дорожных.

Наконец повезло. Райли пристроился за японской воинской колонной и остаток пути одолел без препятствий.

Поравнявшись с казармой, он подумал: в какую половину зайти — мужскую или женскую? Решил — сначала к мальчикам.

Аллен открыл дверь и вошел незамеченным. Подростки сидели к нему спиной и наблюдали, как их наставник Грегори Уэлч укрепляет на доске чей-то портрет. Закончив работу, он водрузил на нос очки и торжественно провозгласил:

— Перед вами Бенджамин Франклин. Великий американец. Он родился в начале восемнадцатого века в Бостоне. Был пятнадцатым ребенком в семье. Прожил долгую жизнь и сделал много открытий. Он современник Петра Первого, Екатерины Второй и Робеспьера. Кто-нибудь из вас слышал раньше о Бенджамине Франклине?

— Я слышал, — отозвался один из колонистов. — Но почему вы, мистер Уэлч, решили повесить его портрет? Ведь были и другие великие американцы. Например, Авраам Линкольн или Томас Джефферсон…

— Интересный вопрос! Тебе сколько лет, Леонид?

— Уже семнадцать. А какое это имеет значение?

— Сейчас узнаешь. Но прежде ответь, кем ты хочешь стать?

— Химиком. Ученым-химиком.

— И давно ты это решил для себя?

— Год тому назад.

— В шестнадцать лет?

— Выходит, что так.

— А Бенджамин Франклин уже в двенадцать лет продумал свою будущую жизнь и всегда следовал намеченному плану. Вот достойный пример для каждого молодого человека, — назидательно сказал Уэлч.

— Дорогой Грегори, следует добавить, что юного Франклина, в отличие от большинства сверстников, интересовали работа банков, женское образование, дорожное строительство, организация приютов и многие другие, совсем не детские проблемы. Но возможно ли от каждого требовать го, что формирует гениев?

Эти слова неожиданно для всех сказал Райли Аллен. Он вышел из тени, где стоял никем не замеченный, и сделал несколько шагов навстречу Грегори Уэлчу. Они дружески обнялись.

Колонисты впервые видели Аллена и теперь ожидали от своего воспитателя объяснения, кто этот незнакомец.

Узнав, что перед ними сам глава Красного Креста, ребята захотели получить ответы на волнующие их вопросы.

Первым обратился к Аллену высокий рыжеволосый парень, тот самый, что собирается стать химиком и которого Уэлч назвал Леонидом.

— Мистер Аллен, наша группа самая старшая, — сказал Леонид Дейбнер. — С нами можно говорить откровенно. Путешествие, начатое в Петрограде, затянулось на полтора года. Многие малыши даже позабыли лица своих родителей. Мы благодарны Красному Кресту, который спас нас от голода. Не будь американцев, кто знает, что бы с нами сталось. Может, большинство ребят превратились бы в беспризорных бродяг. Но что дальше? Будет когда-нибудь конец этим странствиям?..

— Будет. Обязательно будет! — твердо ответил Аллен и попросил колонистов занять свои места. Сам же сел рядом с Грегори Уэлчем.

Райли смотрел на подростков, переводя взгляд с одного лица на другое. Невольно вспомнил себя шестнадцатилетним. Тогда он чувствовал себя вполне взрослым. И многие из его прежних взглядов, понятий, убеждений не претерпели серьезных изменений. Что же тогда говорить об этих юношах? С той школой жизни, какую они прошли за минувшие полтора года! Да и прежняя, петроградская, была не многим проще…

— Я никогда не был в Петрограде, — негромко сказал Аллен, глядя в глаза Леониду, — но чувствую себя одним из вас… Будто весь этот долгий путь прошел рядом…

Он помолчал и добавил:

— И буду рядом, пока не сделаю все, чтобы вы вернулись домой. Мне даже начали сны сниться…

Аллена прервал скрип двери. Ему показалось, что он опять погружается в сновидение. На пороге стояла девушка. Она вошла и застыла в нерешительности. Не помешала ли разговору? И эта ее неподвижность, минутное замешательство заставили Райли вообразить, что перед ним прекрасный портрет, а проем двери — его обрамление.

Но так же внезапно «портрет» ожил. Девушка справилась со смущением и, шагнув к столу, сказала:

— Извините, мне нужно поговорить с мистером Алленом.

— Чем могу быть полезен?

Райли постарался спросить как можно спокойнее, но почувствовал, что и сам смущен.

— Я воспитательница. Мои девушки узнали, что вы здесь, и тоже хотят вас послушать…

— Хотите увести нашего гостя? — развел руками Уэлч. — А у нас только-только началась беседа. И мы собирались угостить его чаем…

— А наш чай вкуснее, — лукаво улыбнулась молодая воспитательница. — Да еще и с вареньем.

— Ну, если с вареньем… — нарочито вздохнул Аллен, — Мне перед таким соблазном не устоять. А наш разговор мы обязательно продолжим. Я не прощаюсь, ребята.

Когда они вышли, Райли сказал:

— Я все еще не знаю вашего имени…

— Меня зовут Мария. Мария Леонова.

— Я был уверен, что вы — Мария.

— Уверены? Почему?..

— Так звали мою маму. Это самое прекрасное имя на свете!

— Вы так думаете? — смутилась девушка. — А мне, признаться, всегда казалось, что имя Александра, так зовут мою младшую сестру, куда интереснее. А я ее зову Шурочкой. Это еще лучше.

— Ваша сестра тоже здесь? С вами?

— Она на острове. Вот уже две недели, как я ее не видела и очень соскучилась.

— Завтра утром будет катер. Могу вас отвезти. Согласны?

Райли неожиданно понял — он очень хочет, чтобы Мария согласилась.

— Да, конечно! — сказала Мария. — Уже завтра? Спасибо! Я очень рада…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
«Я В ВАШЕМ РАСПОРЯЖЕНИИ»

Колонисты освоили все побережье острова Русский, обращенное к Владивостоку. Однако этого им уже было мало. Противоположная сторона оставалась незнакомой и загадочной, как обратная сторона луны.

Мальчишек как магнитом тянуло вглубь острова. Тем более что не так уж он и велик — меньше двух десятков километров в длину, а в ширину — тринадцать.

Но Коултер и Бремхолл строго-настрого запретили колонистам отходить от казарм дальше чем на сто метров. Они предостерегали от опасностей, которые могут быть на острове. В лесных зарослях все еще находятся неразорвавшиеся снаряды и мины.

Но никакие предостережения не могли остановить юных искателей приключений. Любые ограничения лишь подталкивали их навстречу опасности.

То и дело мальчишки тайком покидали казармы и возвращались с интересными находками и увлекательными рассказами о своих приключениях. И этим еще больше разжигали любопытство других подростков.

Особенно много беглецов в группе Георгия Ивановича Симонова. Бремхолл решил поговорить с воспитателем.

— Георгий Иванович, никто в колонии не понимает этих детей лучше, чем вы. Как быть? Как остановить их авантюризм?

— Я и сам об этом думал. И кажется, знаю, что предпринять, — ответил Симонов.

Георгий Иванович вспомнил Вячеслава Вихру и Илью Френкеля. Это они, когда колония жила на Урале, организовали несколько походов и экскурсий. Вот с кем следует посоветоваться.

Френкеля не пришлось долго искать. Он находился на острове. А вот Вихра уволился из детской колонии. Но Симонову удалось его найти во Владивостоке. Здесь вместе с другими земляками-чехами он ждал судна, которое доставит их в Европу.

— Вячеслав Вячеславович, хотите послужить колонии? В последний раз…

— Но я уже простился с детьми. Вот и чемоданы собраны. — Вихра показал в угол комнаты.

— Как много у вас времени? Через сколько дней ожидается судно?

— Думаю, через неделю.

— Этого достаточно, — с облегчением вздохнул Симонов.

— Но вы не сказали главного. Зачем я понадобился? Неужели мне нет замены?

— Представьте себе, это так. Вы офицер, не так ли? А мальчишки неугомонны. Они живут в стране, где идет война. Опасная, но и в чем-то для них увлекательная. Они живут на острове, где былое присутствие военных чувствуется на каждом шагу. Хорошо бы дать им возможность, избежав опасностей и риска, познакомиться с военно-морской крепостью. Помогите.

Вихра поднял руки в знак согласия:

— Я в вашем распоряжении.

Вячеслав Вихра был не единственным, кто оставил работу. Пока колония передвигалась по железной дороге через Сибирь, она теряла в пути своих учителей и воспитателей, медсестер и нянечек. Кто-то остался в Ново-Николаевске, другие сошли в Иркутске или отправились в Харбин, отыскав там родственников.

По прибытии во Владивосток Красный Крест начал искать им замену.

Мы уже знакомы с Ханной Кемпбелл, которой поручили должность сестры-хозяйки. Она заменила мать сотням детей. Не случайно и Райли Аллен, и самый младший из колонистов стали называть ее одинаково — Мамаша Кемпбелл.

А кем и какими были другие наставники? Кто пополнил колонию?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
МИСС САЙКС И ДРУГИЕ

Из рассказов Александра Трофимовского:

Кроме русских воспитателей на острове были и американцы. И самый главный среди них — доктор Герберт Коултер, человек пожилой и совершенно лысый. Череп его сиял, как бильярдный шар. И в первый же день знакомства он получил от нас кличку Мистер Плешь.

Коултер знал не больше десятка русских слов. Потому в казарму приходил всегда в сопровождении переводчика мистера Рутке.

Директор колонии любил рассказывать нам истории о том, как в молодости охотился в лесах Флориды. То ли сами рассказы были скучными, то ли перевод скверным, но мы откровенно зевали, не могли дождаться окончания очередной охотничьей небылицы. И при первой возможности пытались улизнуть.

И вот что мы придумали. Любой, кто заметит появление доктора Коултера, должен закричать: «Мистер Плешь». И по этому сигналу все бросались кто куда.

Между тем у нас был собственный рассказчик — Павел Окунев, большой мастер страшных историй. Вот его мы слушали с удовольствием.

…Однажды дождливым вечером мы сидели в своей казарме и слушали один из жутких рассказов Павлика. Электричества не было, и при свечах, не столько освещавших просторное помещение, сколько рождавших таинственные полутени в углах казармы, голос рассказчика звучал особенно зловеще и устрашающе.

Мы были так увлечены рассказом, что не сразу услышали, как отворилась дверь. К столу, за которым мы сидели, подошла женщина, высокая и красивая. Она заговорила по-английски, сказала, что ее зовут мисс Сайкс и что она наша новая медицинская сестра.

Мисс Сайкс прошла между кроватями, зачем-то потрогала одеяла, пощупала подушки и, не проронив больше ни слова, так же таинственно удалилась.

На следующий день она пожаловала к нам снова, но уже в сопровождении Коултера и Рутке. При дневном свете медицинская сестра выглядела еще эффектнее — яркая брюнетка с васильковыми глазами и спортивной фигурой. Она с неудовольствием тыкала пальцем в наши соломенные подушки и старые разноцветные одеяла, согревавшие нас на всем долгом пути из Петрограда, и при этом что-то быстро и требовательно говорила своим спутникам. А Коултер и Рутке лишь виновато кивали головами и твердили:

— Йес, мисс Сайкс! Йес…

Затем мистер Рутке выстроил нас в одну шеренгу и скомандовал:

— Всем вытянуть руки ладонями вниз!

Мисс Сайкс, пройдя вдоль строя, внимательно осмотрела наши руки, отделила тех, у кого обнаружила чесотку, и отправила их в лазарет.

Уже к вечеру нам выдали новые одеяла. Медицинская сестра аккуратно застелила две крайние койки и показала жестами, чтобы и мы сделали точно так же, по ее образцу.

Назавтра казарму было не узнать. На окнах появились занавески, на тумбочках — салфетки, столы застланы светлыми скатерками, и даже чугунные колонны, подпирающие потолок, увиты лентами из голубой и розовой материи.

Каждое утро мисс Сайкс совершала обходы казарм. И почти всегда после ее обхода появлялось что-нибудь новое — стулья, зеркало, бачки с водой у входа и графины с водой на столах.

Мы были уже большими мальчиками. Нам исполнилось по двенадцать-тринадцать лет. И кое-что понимали. Мы видели, какими масляными глазами смотрит шестидесятилетний Коултер на молодую красивую медсестру. Она это тоже видела и легко добивалась своего. Ради нас. А у Коултера, кроме Мистера Плешь, появилось и другое прозвище — Женолюб.

Мисс Сайкс исчезла столь же внезапно, как и появилась. Говорили, что вернулась в Америку. А ее место заняла другая медицинская сестра — миссис Горн, полная противоположность своей предшественнице.

Мисс Сайкс всегда приветливо улыбалась, а миссис Горн, если мы к ней обращались, не удостаивала нас ответом. В лучшем случае цедила слова сквозь зубы.

Бывало раньше, мисс Сайкс приходила к нам и пела веселые американские песенки. У нее был приятный голос. Мы старались подпевать, хотя большинства слов не понимали.

Надо ли говорить, что миссис Горн ничего подобного не делала. Она почему-то ненавидела нас, русских мальчишек, и однажды в ее руках появился собачий арапник — длинная охотничья плеть с короткой рукояткой.

Как-то миссис Горн зашла в казарму и увидела табачный дым. Куривший мальчишка успел сбежать. А в это время на койке сидел, играя разноцветными морскими камешками, Ваня Хабаров. Миссис Горн о чем-то его спросила. Ваня подумал, что она интересуется его фамилией и ответил: «Я — Хабаров». Медицинская сестра, закусив губу, дважды ударила мальчика арапником по спине, приговаривая: «Хаба, хаба!» Наверно, она приняла слово Хабаров за какое-то оскорбление.

От боли и обиды Ваня горько заплакал. А нас будто охватило оцепенение. Такого просто не могло быть!

Но вот мы очнулись и начали угрожающе надвигаться на миссис Горн. Она переложила арапник в левую руку, а в правой появился револьвер. Он был направлен на нас, и презрительная улыбка медсестры не оставляла сомнения — она готова стрелять.

Это происшествие оставило глубокий след в моем сознании. И не только в моем. Мы остро почувствовали свою зависимость от обстоятельств и от чужой воли. Не всегда благожелательной и доброй. Что наши испытания судьбой еще далеко не завершились.

Благо, больше миссис Горн с ее арапником и револьвером в колонии не появлялась. Никто из нас не стал жаловаться ни Бремхоллу, ни Мамаше Кемпбелл. Но, видимо, о ее поведении стало известно начальству.

Как-то утром двое австрийских военнопленных (они выполняли в колонии подсобные работы) внесли в нашу комнату застланную койку. Затем поставили рядом тумбочку. Мы решили, что к нам подселяют новенького. А когда вернулись с купания, видим, сидит на койке старичок в темно-зеленом байковом пиджаке. На одеяле разостлана газета, а на ней лежат табак и коробка с папиросными гильзами.

Старичок ловко набивал гильзы табаком, и рядом с ним уже появилась внушительная горка готовых папирос.

— Вы у нас будете жить? — спросили мы незнакомца.

— Если не возражаете.

— Мы не против.

— А теперь давайте знакомиться. Мое полное имя — Жорж Шарль Альфред де Мюссе. Я профессор филологии Томского университета. Но лучше обращайтесь ко мне Альфред Густавович. Так меня зовут мои русские студенты.

Кто он и откуда? Как оказался в России? Что привело его к нам? Мы с интересом и даже удовольствием наблюдали за действиями старика.

Пальцы Альфреда Густавовича ловко ухватывали щепотки табака, а речь с легкой картавинкой текла плавно и доброжелательно:

— Итак, мальчики, официально я уже вам представился. Пойдем дальше.

По национальности я швейцарец. Но вся моя молодость прошла во Франции. Это чудесная страна очень разных людей и многих языков. И я с детства стал понемногу разговаривать на нескольких языках — в том числе и на русском, потому что во Франции много выходцев из России.

Хочу вам сказать то, что обычно говорю своим студентам на первой лекции. Даже у самого примитивного животного есть язык. Но человеку он дан не только для того, чтобы отличить кислую капусту от сладких конфет. И не для того, чтобы облизываться от удовольствия или дразниться, показывая язык. Тогда для чего же он? Как вы думаете?

— Чтобы разговаривать, — уверенно ответил кто-то из нас.

— Верно. Как дороги соединяют города и страны, так языки связывают людей и помогают им знакомиться, слышать и понимать друг друга. Хотя глухонемые разговаривают только жестами. Или, например, азбука Морзе…

— Мы ее знаем, — не удержался я.

— Ну, тогда считайте, что мы нашли общий язык, и прошу меня принять в вашу дружную семью.

Старый профессор вскоре поразил нас тем, что совершенно свободно говорил с американцами на английском, с австрийскими пленными — на немецком, а со смуглым лавочником на городской улице — на греческом языке. А однажды на пристани мы стали свидетелями такой сцены. Японский солдат тщетно пытался столковаться с китайским торговцем. Раздраженные взаимным непониманием, они уже не говорили, а кричали друг на друга. В это самое время появился Альфред Густавович. Сначала он заговорил с японцем по-японски, а затем перевел его слова на китайский язык.

В другой раз мы увидели профессора сидящим на плоском валуне у берега и беседующим с корейским рыбаком.

— А свой родной швейцарский вы еще не позабыли? — спросил я Альфреда Густавовича.

— А такого языка нет, — улыбнулся он.

— Как же нет?! — удивился Гоша Орлов. — На каком тогда языке говорят швейцары?

— Ну, во-первых, не швейцары, а швейцарцы. Швейцары — это те, кто двери в ресторанах открывает. А во-вторых, в этой стране одна часть населения говорит на немецком, а другая — на французском… И еще в ходу итальянский.

В самый первый день нашего знакомства профессор сказал то, что каждому из нас было очень понятно:

— Как и вы, я тоже соскучился по родине. Но вернуться домой так нелегко. И доктор Герберт Майкл Коултер любезно позволил мне пожить с вами, пока не наладится пароходное сообщение с Европой.

Он мало отвечал нашим представлениям о профессоре. Был совсем простым и каким-то домашним. Играл с нами в лапту и городки, ходил к морю купаться, а в лес — собирать грибы.

Кроме того, Альфред Густавович никогда не подчеркивал превосходства в возрасте, знаниях, отличался неунывающим и веселым нравом. Утром, когда так хочется подольше поваляться в постели, он вскакивал первым и по-петушиному кричал: «Ку-ка-ре-ку!» Или трубил побудку, очень похоже подражая солдатскому горну.

Старый профессор не читал нам нравоучений, не вел назидательных бесед. Но общение с ним заражало желанием больше знать и уметь.

…С первой же оказией чудак профессор отбыл в свою далекую Швейцарию, признавшись нам, что ему очень грустно покидать Россию. Но так сложились обстоятельства. Революция и Гражданская война мешали его работе и надеждам на спокойную старость.

Как его встретила родная Швейцария, покинутая еще в далеком детстве? Нашел ли он своих друзей и близких после долгой разлуки?

Но еще большую грусть вызвало прощание с нашим любимым наставником — Вячеславом Вихрой. Он отбыл из России на том же пароходе, что и профессор.

Вместо одного Вихры к нам были назначены воспитателями сразу две женщины.

Одну из новых наставниц звали мисс Диц. Старая дева, годившаяся нам в бабушки, целые дни проводила в кресле, не выпуская из рук вязального крючка. А на ее коленях обычно дремала болонка. Представьте, я до сих пор помню имя этой собачонки — Бици.

Вторая воспитательница, Ольга Павловна Книшек, была вдвое моложе. Она стала вдовой после того, как ее муж, колчаковский офицер, погиб. Но, судя по всему, смерть супруга ее не особенно огорчила. Она не скрывала от окружающих своей расположенности к мистеру Рутке — блондину в золотых очках, переводчику при дирекции колонии.

Однажды Ольга Павловна сказала мне:

— Хочешь заработать пачку «хольметок»?

Так курящие называли тогда между собой сигареты «Гольден Хольмет».

— Конечно хочу, — согласился я.

— Тогда достань мне кота. Только постарайся — черного.

— А зачем вам кот?

— На Рождество будет бал-маскарад. Я хочу нарядиться бабой-ягой. Вот мне и нужен кот.

На другой стороне острова жил отставной полковник, совсем одинокий человек, если не считать множества кошек, которые всегда разгуливали во дворе его дома.

Туда я и отправился. Перелез через забор, схватил большого кота и засунул под куртку. Кот был старый и вел себя смирно. Даже мурлыкал от удовольствия у меня за пазухой. Его я и вручил Ольге Павловне, тут же получив взамен обещанную пачку «хольметок».

Прошло несколько дней. Я прихворнул и оставался в комнате один, когда мои товарищи ушли на обед в столовую. В это время заглянула мисс Диц со своим неизменным вязанием и дремлющей Бици на руках.

— Ты мне нужен, Александр, — сказала она.

— Это зачем же? — удивился я.

— Поможешь мне повесить гардину.

В ее комнате никого не было. Я сразу обратил внимание на стол, где стояла большая тарелка с жареной картошкой, куском мяса и стручковой фасолью.

— Садись и ешь, — неожиданно ласково сказала мисс Диц. — Я тебя пригласила к себе умышленно. Чтобы ближе познакомиться.

Меня удивила столь неожиданная забота.

— А где же гардина?

— Никакой гардины нет. Я это придумала. Садись, не стесняйся.

Я стоял в нерешительности. Угощение было таким соблазнительным… Но и ничем не заслуженным. К тому же ребята, узнав, что меня подкармливает воспитательница, начнут дразнить «подлизой». А это было в нашем колонистском общежитии самым обидным прозвищем.

Тем временем мисс Диц все теснила меня к столу. Запах аппетитного мяса и золотистая горка жареной картошки кружили мне голову. Такой вкуснятины я уже давно не едал.

Отступать было некуда, и я принялся за еду. Она исчезла с тарелки довольно быстро, а остатки соуса я собрал кусочком хлеба.

— Это неприлично, Александр! — поморщилась мисс Диц. — Лучше выпей чаю с сухариками. Вот сухарики макать можно…

Смущенный этим замечанием, вкуса чая и сухариков я уже не почувствовал. И чтобы как-то оправдать свой промах, решил отблагодарить хозяйку по-английски, зная, что это доставит ей удовольствие:

— Сэнк ю, мисс Диц.

Кажется, ей это действительно понравилось.

— Не хочешь ли заработать две пачки сигарет? — последовало неожиданное предложение.

— А что надо сделать? — с готовностью спросил я.

— Отнести куда-нибудь подальше эту мерзость, — она указала на уже знакомого мне кота, мирно дремавшего на ковре. — Он обижает мою Бици. И вообще я терпеть не могу кошек. Они так дурно пахнут…

Меня сначала удивило неожиданное предложение. Но, поразмыслив, догадался, что такие непохожие воспитательницы, поселенные вместе, старались насолить друг другу. Вот почему одна из них попросила принести кота, а другая — унести его куда подальше.

Я оказался в выигрыше от этой взаимной неприязни Ольги Павловны и мисс Диц. И не стал отказываться от возможности заработать.

Опять сунув разомлевшего кота под куртку, я отправился знакомой дорогой к дому отставного полковника.

Так на одном коте я заработал три пачки сигарет.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ЮЛИ-ЮЛИ

Глаза детей уже привыкли к виду бесчисленных кораблей, усеявших гавань. Но были и другие суда, вернее, суденышки, которые вызывали у подростков куда больший интерес. По заливу сновали десятки джонок. Так назывались небольшие юркие лодки. При ветре они шли под парусом. А в безветренную погоду — с помощью весла.

В искусных руках хозяина весло перемещалось то вправо, то влево, и джонка продвигалась вперед как бы юля. Возможно, поэтому у лодки было еще одно название — юли-юли. Оно передавало и характер хода, и звучало вполне по-китайски.

Большинство лодок принадлежало молодым китайцам, прибывшим из соседней Манчжурии, чтобы заработать деньги на женитьбу.

Лодочники жили и кормились тем, что давало море. Джонки служили им не только средством заработка, но и жилищем. Спали они в тесном носовом отсеке, слегка прикрыв люк. Всю ночь суденышко стояло у берега, темное и молчаливое, удерживаемое вместо якоря большим камнем, оплетенным веревкой. И трудно было поверить, что внутри кто-то есть.

Колонисты подружились с китайцами. Такая дружба была выгодна каждой стороне. Мальчишки приносили своим новым друзьям теплую одежду и одеяла, соль, свечи, мыло и многое другое, что может пригодиться в лодочном хозяйстве. Зато получали возможность совершать короткие путешествия вдоль побережья острова и даже во Владивосток.

Они отправлялись на морские прогулки тайно, без спроса. Дисциплина в колонии падала. Тому было немало причин. И одну из них мы знаем — пришли новые воспитатели. Явились не по велению сердца, как Ханна Кемпбелл, а чтобы переждать трудные времена. Словом, люди случайные.

Неудачным оказалось и назначение на должность директора Герберта Коултера. Хорошего врача, но уж никак не наставника. Ему не под силу было управлять тысячной колонией. Благо, что за спиной Коултера стоял двадцатишестилетний Барл Бремхолл. Его энергии хватало на все — наладить быт, организовать учебу, обеспечить питанием.

К Коултеру дети относились с иронией, Бремхолла любили.

Колония еще спала, а Петя Александров, Борис Печерица и Саша Трофимовский уже были на ногах. Они оделись и как можно осторожнее покинули казарму.

Только-только начинало светать. Море пока не проснулось и дышало так же ровно и тихо, как те, кто остался в теплых постелях досматривать сны.

Было зябко, и мальчики поеживались от утренней свежести. Кромка берега была влажной, усеянной листьями морской капусты, тиной, прозрачными студенистыми медузами и остро пахла йодом и прелью.

Накануне вечером ребята договорились с одним из китайцев, что он перевезет их через пролив, и теперь спускались к пристани.

Лодка ждала их, мерно кланяясь берегу. Хозяин стоял на корме, приветливо протягивая руку. У него было короткое имя, которое нельзя было не запомнить, — Чу.

Чу не многим отличался от подростков. Того же роста и худощавый. И это его тщедушие невольно вызывало сомнение — а сможет ли он, если потребуется, противостоять суровой стихии? Но как только джонка покидала берег, сомнения исчезали. Его глаза, и без того узкие, еще больше сужались. Лицо теряло добродушие и становилось жестким. А фигура на фоне моря и облачного неба неожиданно вырастала.

— Принимай! — протянул Петя китайцу туго набитый мешок.

Этот мешок имел свою историю.

Весной, когда фронт стал приближаться к Уралу, детская колония, отступая в суматохе и спешке, не прихватила и четверти того добра, что хранилось на складах Красного Креста. Успели взять только самое необходимое — продовольствие. Да еще разные ткани — сукно, шерсть, ситец, фланель…

Продукты погрузили отдельно, а мануфактуру — в вагоны, где ехали дети. Они же расположили этот груз с удобством для себя: большие рулоны засунули под нижние полки, а тюки и мешки поменьше приспособили вместо матрасов и подушек.

В долгом пути через Сибирь весь этот груз пришелся очень кстати. Колония потребляла ежедневно сотни килограммов мяса, картофеля и овощей. И вот оказалось, что крестьяне, выходившие к поезду и предлагавшие свой товар, предпочитали обесценившимся деньгам фланель и ситчик.

К концу пути тканей поубавилось. Но кое-что и осталось. Американцы забыли, а может, пренебрегли этими остатками. Чем немедленно воспользовались некоторые из колонистов.

Среди детей нисколько не меньше предприимчивых людей, чем среди взрослых. Колонисты вскоре узнали, что во Владивостоке есть большой базар с сотнями лавчонок и товарами со всего света. И сразу вспомнили о мануфактуре. Они зачастили во Владивосток и возвращались оттуда, на зависть другим, с разными приобретениями.

«А почему нам нельзя?» — подумали Петя и его друзья. Ведь и у них был свой мешок, а в нем рулон превосходного белого полотна. Так созрел план отправиться в город.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
НОВОЕ ЗНАКОМСТВО

Погода им благоприятствовала. И вскоре мальчики уже высаживались на противоположный берег. Они договорились с китайцем, что джонка будет их ждать на этом же месте в пять вечера.

— Куда пойдем? — первым делом спросил Саша Трофимовский у Бориса Печерицы, который уже неплохо знал Владивосток.

— На Семеновский базар. Куда же еще!

— Давайте погуляем сначала, — предложил Петя Александров. — После Петрограда я ни в одном городе еще не был. Все по селам да деревням.

— А с мешком как? Куда его денем?

— Вдвоем понесем. Ты за один угол, а я за другой.

Они пошли куда глаза глядят, без всякого разбора, пока лабиринт улиц и переулков не вывел их на главную улицу — Светлановскую. Никто не обращал внимания на мешок. Каждый встречный что-нибудь да нес.

Борис предложил зайти в два самых больших торговых центра — в бельгийский магазин «Кунст и Альбертс» и русский, принадлежащий купцу Чурину. Кто бы мог подумать, что на краю России есть магазины, не уступающие тем, какие они видели на Невском проспекте. Но великолепие было внешним. Как и в Петрограде, полки и витрины пустовали. Но все же Петя нашел то, что обещал купить сестре, — альбом и краски. Он представил себе счастливое лицо Леночки, когда будет вручать ей подарки, купленные на те немногие деньги, которые ему удалось сохранить.

Оставив магазин, мальчики свернули налево, в сторону вокзала. Казалось, им до чертиков должна надоесть железная дорога. Но что-то неодолимо к ней тянуло. Может быть, нескончаемая сутолока и смена лиц. Или неожиданные знакомства. Но, вероятнее всего, — постоянная, непреходящая тоска по далекому дому, из которого уже так давно увела их эта дорога.

Не успели подростки пересечь вокзальную площадь, как к ним подошел мальчишка-оборванец, судя по всему, беспризорник. Подошел уверенно, будто к давним знакомым.

— Пацаны, папироски лишней не найдется? — спросил он и, не дождавшись ответа, протянул ладошку.

— Лишнего курева не бывает, — снисходительно ответил Борис, единственный среди них, кто курил.

Несмотря на развязный тон, беспризорник выглядел жалко. Башмаки разного фасона и цвета… Одежда с чужого плеча, не по росту — рукава потрепанного пиджака закатаны, а штаны, наоборот, коротки и едва прикрывают щиколотки худых ног.

Было сразу заметно, что его густой шевелюры давно не касались не только ножницы, но и гребенка.

Однако лицо мальчишки не только не выражало уныния, а напротив, сверкало белозубой улыбкой.

Борис не пожалел пацану окурка, а тот, глубоко затянувшись, не торопился распроститься со своими новыми знакомцами. Да и колонистам был любопытен этот, по всему видать, бывалый мальчишка.

Вскоре они узнали не только имя, но и бурную историю короткой жизни беспризорника.

Федя Кузовков жил в Крыму. А точнее, в Севастополе. Его отец, старший помощник капитана, ушел в длительный рейс и пропал. Последняя радиограмма пришла из Шанхая. Отец сообщил, что судно снимается на Владивосток, где планирует быть через две недели. И больше никаких вестей. Это молчание растянулось на многие месяцы.

Все бы ничего. Так бывало и прежде. Но дошел слух, что судно захвачено неизвестно кем, а команда задержана. Пароходная компания не могла сообщить родственникам моряков ничего вразумительного.

Федина мама была в отчаянии. Вокруг война и разруха. А на руках — трое детей. И тогда Федя твердо решил, что разыщет отца. Кому же еще, как не ему, самому старшему из детей, этим заняться?

Матери о своих намерениях он говорить не стал. Понятно, не отпустит.

Он оставил ей письмо. Обстоятельное и, как ему казалось, вполне убедительное. Заканчивалось оно словами, которые должны были, опять же на его взгляд, вполне успокоить маму:

«Ты, мама, не волнуйся. Я обязательно разыщу папу, и мы вместе вернемся домой. До скорой встречи в Севастополе! Твой очень любящий тебя сын Федя».

Без особых приключений Федя сумел добраться до Одессы. Он нашел пристанище в порту, надеясь попасть на судно, следующее на Дальний Восток.

Пароходов было много. Они шли в Гамбург и Марсель, Неаполь и Алжир, Аден, Кейптаун… Но ни один из них не брал курс на Владивосток или хотя бы близлежащие порты тихоокеанского побережья.

В ту тревожную пору Гражданской войны и голодухи Одесса была полна беспризорными. Севастопольский мальчишка быстро сошелся с такими же, как он, бездомными пацанами, добиравшимися к теплому морю из разоренных районов России. Федя хорошо знал портовую жизнь. А его новые друзья, немало поколесив по стране, — вокзальную. Они и надоумили мальчика отправиться на восток по железной дороге, снабдив целым ворохом полезных советов из своего беспризорного опыта.

Будучи в Одессе, Федя в деталях продумывал, как незаметно проберется на пароход и где будет скрываться от экипажа. Сын моряка неплохо знал устройство судов, и чтобы пережить долгий рейс в каком-нибудь грузовом трюме, не попадаясь на глаза экипажу, он приготовил котомку сухарей.

Этот продовольственный запас очень помог ему на первых порах поездных скитаний. А оказались они далеко не комфортными. Он спал на грязном полу под вокзальными лавками, дрог долгими ночами на угольных кучах паровозных тендеров и даже вагонных крышах.

Двенадцатилетний мальчишка бывал бит злыми проводниками, мерз и голодал. Однажды его сильно покусала собака. Но вот что удивительно — ни разу за всю дорогу, полную всяческих лишений, он не захворал. Его кожа, прежде нежная, теперь задубела от холода и жары, пропиталась паровозной копотью, чадом и пылью доброй половины российских дорог.

Не однажды Федя с благодарностью вспоминал одесских пацанов. Их житейские советы помогли ему куда больше, чем уроки и назидания школьных наставников.

За время своего путешествия Федя научился драться, курить и даже воровать. Он перестал быть примерным мальчиком из хорошей семьи и превратился в маленького, но искушенного бродягу. И все для того, чтобы выжить и разыскать отца. Как упрямая форель, которая, обдирая бока, преодолевает течение горной реки, так и Федя Кузовков шаг за шагом, день за днем продвигался к своей цели.

Конечно, рассказ Феди был много колоритнее и изобиловал сногсшибательными подробностями. Но за лихостью рассказа колонисты увидели главное — всю тяжесть судьбы своего ровесника, уже давно, как и они, покинувшего свой дом.

— А как же отец? Ты его нашел? — спросил Борис.

Федя нахмурился:

— Нет, отца я не отыскал.

— Где же он может быть?

— Думаю, в Америке.

— Почему ты так решил?

— А где же ему еще быть? Если не в России, значит, в Америке.

Такая простая логика озадачила, а возможно, и убедила ребят. И они перестали задавать вопросы. Зато стал спрашивать Федя.

— Хотите, — сказал он, хитро прищурив глаз, — скажу вам, кто вы есть и откуда?

— Ты что, цыган?

— Нет, просто гадать умею.

— Ну и откуда же мы?

— С острова Русский.

Борис почесал затылок:

— Верно. А почему знаешь?

— Проще простого, — рассмеялся Федя. — Видел, как вы с юли-юли высаживались.

— Ты что же, следил за нами?

— Угадал. Меня заинтересовал мешок. Вы с ним носились, как черт с торбой.

— И видел, как в магазин заходили? — спросил Петя.

— Стоял рядом, когда ты краски покупал.

— Стоял рядом? — удивился Петя.

— Да, хотел даже остановить тебя. Здесь, на вокзале, ты бы купил их вдвое дешевле.

— Если такой сообразительный, тогда скажи, как продать вот это? — Саша развязал мешок и показал край рулона.

— Хотите деньгами или натурой?

— Как понять — натурой?

— Ну, поменять на что-нибудь.

— Все равно.

— Тогда пойдемте.

— На базар?

— Зачем же. Базар далеко. А тут совсем близко.

Он пошел вперед, а они следом, переглядываясь между собой.

За вокзалом, ближе к берегу, мальчики увидели зеленый брезентовый тент на высоких жердях. Под этим навесом расположился магазин, торговавший чем угодно — от гвоздей до горячих лепешек.

Хозяин магазина, пожилой кореец, положил рулон на прилавок и отмотал немного полотна. Сначала он его пощупал, подергал, испытывая на прочность, а потом даже посмотрел на свет. И видно было, что остался доволен качеством ткани.

— Выбирайте, — указал он широким жестом на свои товары.

Прямо перед Борисом находился фанерный ящик, а в нем — с десяток складных ножей.

— Дайте нам три перочинных ножика. Нет, четыре, — поправился он, взглянув на стоящего рядом Федю Кузовкова.

Саша выбрал шахматы. А Петя спросил:

— Есть у вас мандарины?

— Всегда есть, — не без гордости ответил кореец. — Везли прямо вчера. Япония везли. Корабля. Совсем новая мандарина. Сколько давать?

— Чтобы хватило на двадцать человек.

Кореец отсчитал двадцать ярко-оранжевых плодов и положил на прилавок.

— Ты не понял, — вмешался Кузовков и показал корейцу на ящик, из которого тот выкладывал мандарины. — Весь ящик давай! Сколько там у тебя?

— Двести мандарина? — На лице корейца было написано смятение: стоит ли рулон ткани целого ящика мандарин? Но, видимо, он не прогадывал от такого обмена, потому что, покряхтев, уложил отсчитанные мандарины обратно в ящик и уже весело сказал:

— Бери, давай. Мандарина вкусно, очень хорошо!

И, совсем расщедрившись, добавил к мандариновому ящику кулек конфет да еще каждому из мальчиков вручил по картузу с лаковым козырьком.

— Хорошо? — спросил он, разведя в стороны руки.

— Мы довольны, — ответил за всех Борис.

— Ходи еще, — широко улыбнулся старый кореец. — Моя магазин много товар есть.

Они уже попрощались, как вдруг Федя вернулся и что-то сказал хозяину магазина. Тот укоризненно покачал головой, потрепал мальчика по голове и протянул ему небольшой пакет.

— Ты что у него попросил? — поинтересовался Саша.

— Колоду карт. Новенькие. Мандарины съешь, и останутся одни воспоминания, а карты пригодятся…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
УБЕЖИЩЕ

Колонисты долго уговаривали Федю Кузовкова поехать на остров. Но он сопротивлялся уговорам:

— Что там у вас делать?

— Жить будем вместе.

— А мне и одному неплохо.

— Сейчас, может, и неплохо. Да зима скоро. Пропадешь совсем, — возразил Борис. Ему пришелся по душе этот неунывающий и такой бывалый мальчишка и не хотелось с ним расставаться.

— Вы там, на своем острове, целый день в казармах паритесь. Как в тюрьме. А учителя ваши — что надзиратели. Не так, что ли?

— И совсем не так. Никто нас не держит взаперти. Не придумывай!

— Это я придумываю? Да вы сами же и сказали, что ушли без спроса. Ну и попадет же вам!

— Никто не будет нас ругать. Вот увидишь.

— Ладно. Уговорили. Так тому и быть. Поживу на вашем острове день-другой, а надоест — вернусь.

До прихода джонки времени оставалось еще много, и мальчики стали соображать, чем бы заняться.

— А не сыграть ли нам? — предложил Федя и достал из кармана карточную колоду.

Нашел он и место, где они смогли расположиться, — рядом с опрокинутой вверх дном лодкой.

— Здесь никто не помешает.

Беспризорник Федя Кузовков показал себя мастером карточной игры.

— Опять перебор, — обреченно вздохнул Петя. Проиграв несколько раз кряду, он поднял руки: — Все, хватит! С тобой неинтересно. Все выигрываешь и выигрываешь…

— Это меня блатные в Одессе обучили. Там все пацаны в картишки дуются. Еще могу фокусы разные показать.

Но карты больше не интересовали ребят, и, не дождавшись ответа, Федя процедил небрежно:

— Ну ладно. По правде говоря, мне с вами, слабаками, тоже неинтересно играть. Была бы сдача посерьезу, обчистил бы вас, как липку.

Но Кузовков ни обижаться, ни грустить подолгу не умел. Такой уж был у него характер.

— А хотите поглядеть, где я живу, робинзоны? — спросил он вдруг, хитро прищурив глаз.

— Если это не слишком далеко, — нехотя согласился Борис.

— Совсем недалеко. Ближе некуда.

Он неожиданно встал на колени и с большим проворством начал разгребать руками то место, где только что сидел. И вскоре рядом вырос холмик из песка и мелких сосновых веток. А выемка оказалась лазом, ведущим под опрокинутую лодку.

— За мной! — весело скомандовал Федя и первым полез в отверстие.

Второго предложения не понадобилось. Мальчики удивились, как просторно под лодкой, где бывшее днище служило потолком, а борта — стенами. Сквозь узкие щели слабо пробивался солнечный свет. Но когда Федя зажег свечу, укромное это место сразу преобразилось.

— Нравится? — не без гордости спросил он.

— Здорово, — сказал Саша. — А как ты додумался сюда перебраться?

— Голь на выдумки хитра. Додумаешься, если жить негде.

Ребята осмотрелись. Песок под лодкой покрыт толстым слоем веток и травы. Поверх постлано одеяло. В изголовье вместо подушки — пальто. Есть и подобие стола — плоский фанерный ящик, а на нем глиняный кувшин. Картину дополнял плакат, изображавший бородатого казака на лошади.

В этом необычном жилище беспризорного мальчишки был свой порядок и даже уют. Но что больше всего поразило Петю — так это стопка книг и приколотый к дощатой «стене» календарик, дни прошедшие в котором были аккуратно перечеркнуты крестиками.

«Не такой уж он босяк», — подумал Петя и спросил:

— Давно ты здесь обитаешь?

— Больше месяца. Но я не один. Мы живем вдвоем.

— Вдвоем?! Это с кем же?

Федя рассказал, что в первые дни своего приезда во Владивосток ночевал где попало. Если ночь была теплой и без тумана, спал на скамейке в городском сквере. Иногда находил приют в одном из порожних вагонов. Их много в тупике. Но чаще коротал ночи в здании железнодорожного вокзала, свернувшись калачиком в каком-нибудь неприметном углу.

Его окружали бродяги и авантюристы. Они пытались привязать к себе бездомного мальчика. Но он сторонился этих людей, не позволял помыкать собой. Окружающее непотребство и грязь как бы не касались Феди Кузовкова. У него было важное преимущество перед всеми изгоями и отщепенцами, принявшими как должное свою неприкаянную судьбу. Для него же все это было временным. Была цель — поиск отца и обратная дорога в Севастополь.

Однажды в сумерках Федя бродил по берегу. Моросил мелкий дождь. Вокруг ни души, если не считать беспородного пса, вертевшегося под ногами.

С некоторых пор Кузовков сторонился собак. На его правой ноге еще не зажила ранка от укуса. Это случилось, когда пришлось лезть через забор в чужой сад. Иногда голод принуждал мальчишку вторгаться на чужую территорию. Известно, что каждый воришка ищет себе оправдания. «Если я вырою куст или два картошки, то мало что убудет, — утешал он свою совесть. — Вон сколько ее здесь посажено. Не помирать же мне с голоду. Будь у меня столько еды, я бы непременно поделился с голодными и нищими».

И он утайкой, крадучись пробирался в сад или огород, унося, сколько влезет в картуз и за пазуху. В такие минуты Федя Кузовков старался забыть наставления мамы и бабушки — никогда без спросу не брать чужого…

Мальчику везло. Он не попадался и стал менее осторожным. За что и поплатился. На этот раз его подстерегал чуткий и проворный пес. Федя еще не успел спуститься с забора, как в ногу вцепились острые собачьи зубы. И вот он повис, не имея возможности избавиться от злобного сторожа. Появление хозяина сада, привлеченного рычанием и лаем, стало для Кузовкова желанным избавлением.

— Что, попался? Больно? Поделом тебе! Не будешь лазать по чужим дворам, — приговаривал хозяин, перевязывая Феде ногу. — А на моего барбоса не серчай. Ему положено сторожить. Это его работа. За то его и кормят.

Федю могли побить, отстегать хворостиной, а затем прогнать с позором. Было за что. А вместо этого перевязали покусанную ногу, да еще и накормили.

Всякое встречалось в этой долгой дороге. В мире, который перед ним открылся, соседствовали добро и зло, жестокость и милосердие. И он запоминал, сравнивал, делал выводы…

Колонисты слушали Кузовкова, теснясь под низким сводом перевернутой лодки. Окружавший их мир тоже опрокинулся, встал с ног на голову. Но в эти минуты лодка, словно раковина, ограждала их от забот и тревог.

Мерцающее пламя свечи было слабым. Но Федя видел, что его гости не только лакомятся мандаринами, но и внимательно слушают. Впервые за последние три месяца мальчик встретил ровесников, которые могут его понять. И ему очень и очень хотелось выговориться.

— А что было потом? — спросил Саша.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
КУЗОВОК

Собака, которая привязалась к Феде тем дождливым вечером на берегу, совсем не походила на ту, что его покусала. Этой дворняге не было что и кого защищать. И она не скалила зубы, а виляла хвостом. Она прижималась к мальчику, терлась о его ноги, будто давая понять, что они в равном положении, что они оба бродяги.

«И все же мне лучше, чем собаке, — подумал Федя, — я могу спрятаться от дождя на вокзале. А собаку туда не пустят. Еще и ударят. Кроме меня, ее некому пожалеть».

Он наклонился, прошелся рукой по собачьей спине, которая стала совсем мокрой. Пес прогнул спину в знак благодарности. Тогда Федя запустил пальцы поглубже в шерсть и удивился, что, несмотря на дождь, там тепло и сухо.

— Как тебя зовут?

Наверное, пес понял, о чем его спрашивают, потому что в ответ тявкнул. А затем побежал трусцой, постоянно оглядываясь на мальчика.

«Он меня куда-то приглашает», — догадался Федя. И не ошибся. Так они оказались возле лодки, а затем и внутри нее.

Дождь стал гуще. Но шел уже снаружи. Они лежали рядом, мальчик и собака, тесно прижавшись друг к другу.

— Я не помню, как уснул. А утром чувствую, кто-то мне лижет руку. С тех пор мы вдвоем. Уже целый месяц.

Этими словами Кузовков закончил свой рассказ.

— И где он теперь, твой друг? — спросил Борис.

— Он просыпается раньше меня. Намного раньше. И сразу же уходит, точнее, убегает по своим делам.

— И какие же это дела?

— Такие же, как у людей. Во-первых, он ищет себе пропитания. А во-вторых…

— Что во-вторых?

— Ищет подружку.

— О, мне приходилось однажды видеть собачью свадьбу, — сказал Саша. — Совсем нехорошо, если такое случится рядом с лодкой.

— Не волнуйся. Мой пес, хоть и бесприютный, самый воспитанный в мире. Мне кажется, он жил в хорошей семье.

— Теперь я знаю, что вас сблизило, — решил Петя. — Ты ищешь своего папу, а собака — хозяина, которого тоже потеряла.

— А какая у собаки кличка? — спросил Борис.

— Это знает только она, — ответил Федя.

— Надо ей придумать новую кличку.

— Но какую?

— Я уже придумал, — сказал Борис.

— Придумал? Тогда назови.

— А не обидишься?

— С чего бы я стал обижаться?

— Фамилия твоя Кузовков?

— Да, верно.

— А собаку можно назвать Кузовок.

Федя с удивлением посмотрел на Бориса:

— Что же получается! Выходит, у нас с собакой будут одинаковые имена?

— Я не вижу здесь ничего обидного, — вмешался Саша. — Ты же сам назвал пса своим другом. Вы даже живете вместе.

Решил вставить свое слово и Петя:

— А я вспомнил, есть морская рыба с таким же названием.

— Рыба?

— Ну да. Тоже кузовок. Она маленькая и шустрая. И говорят, очень ядовитая.

Не успел затихнуть спор, как появился и сам его виновник. Сначала из подкопа показалась рыжая голова. Глаза собаки выражали одновременно настороженность и любопытство, а уши стояли торчком. Но Федя протянул навстречу руки. И этого было достаточно, чтобы собака протиснулась в лодку целиком.

— А вот и Кузовок! — так приветствовал Федя своего четвероногого друга. И тем самым признал кличку.

Больше других обрадовался Борис Печерица. Ведь это он предложил так назвать собаку.

— Пусть и Кузовок поедет с нами на остров, — сказал он. — Там его никто не обидит.

— Едем! — решительно махнул рукой Федя.

Мальчикам повезло. Райли Аллен оказался на острове. Федя поведал ему свою историю, а закончив рассказ, неожиданно спросил:

— Вы ведь хорошо знаете английский язык?

— Разумеется, — улыбнулся Аллен. — Это мой родной язык. Но почему ты спрашиваешь?

— Тогда помогите написать письмо.

— И кому же?

— Американскому президенту.

Неожиданная просьба маленького сорванца удивила не только Аллена, но и его новых друзей. Борис даже повертел пальцем у виска.

— Самому Вудро Вильсону? — уточнил Аллен. — Наверно, ты его хочешь о чем-то попросить?

— Я ищу отца. Думаю, он сейчас в Америке.

— Но с этим необязательно обращаться к президенту.

— К кому же еще?

— Лучше всего в Красный Крест. Как раз он занимается розыском родных. А я работаю в этой организации.

— Это верно?

— Куда уж вернее!

— Тогда хочу быть с вами.

— Хочешь стать колонистом?

— Если это поможет найти отца.

— Ну что? Примем Федю в нашу семью? — Аллен повернулся лицом к детям.

— Примем, примем! — закричали хором мальчики, стоявшие рядом.

В это время подошла Лена Александрова. Она услышала последние слова и тоже воскликнула:

— Как хорошо, что мы будем жить вместе!

Но тут же ее лицо выразило тревогу:

— А как же Кузовок? Его тоже надо принять.

— Какой еще Кузовок? — спросил Аллен.

— А вот и он. Знаете, какой он смышленый!? А ну-ка подай дяде лапу! — Кузовок посмотрел в глаза Аллену. Заслуживает ли этот человек доверия? Наверно, заслуживает, раз так ласково говорит с хозяином.

Пожав мохнатую лапу и потрепав собаку по загривку, Аллен сказал:

— Надеюсь, Кузовок будет хорошо охранять вашу казарму. Сегодня же распоряжусь, чтобы его поставили на довольствие.

Мальчики были очень довольны, а Райли Аллен, глядя им вслед, подумал, что Федор Кузовков — не первый, кого принимает под свое крыло Петроградская детская колония. Он вспомнил пятнадцатилетнюю девочку, которая пристала к поезду на пути во Владивосток. «Я буду выполнять любую работу, — сказала она, — только возьмите меня к себе». И другую девочку, так настрадавшуюся в своей короткой жизни, что не могла в разговоре с ним даже вспомнить название родного города и сколько ей лет.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ВОЛШЕБНОЕ СЛОВО

Из рассказа Зои Яковлевой-Трофименко:

— Воспитатели не успевали за всеми уследить. И старшим колонистам поручили опекать младших. Среди мальчиков было немало сорванцов, очень изобретательных на шалости.

Их энергия искала выхода. Вот и проказничали. А то и дрались. Но сразу появлялись мирители. Драчунов окружали и громко кричали волшебное слово: «Гуммиарабик!» Кричали три раза. Потом, соединив руки противников, кричали другое слово: «Клей!» Тоже три раза. После чего наступали мир и дружба.

Девочки сами выбирали себе среди старших колонисток «мам». Такой «мамой» стала Вера Шмидт. У нее было семнадцать «деток». У меня сохранилось поздравление, где многочисленные «детки» в трогательных стихах поздравляют «Маму Веру» с днем рождения. А подписались так — «Твои зверюшки».

Оказывается, все так просто! Трижды произнести волшебное слово, затем соединить руки — и мир восстановлен. Дети — лучшие миротворцы!

Из рассказа Виталия Запольского:

— На Финляндском вокзале в мае 1918 года родители провожали в долгое путешествие со мной и младшую сестру Ирину. Мы все время держались вместе.

С Ириной не было проблем. Очень послушная девочка. Умная и веселая. Но она внезапно заболела. Что-то случилось с коленом. Высокая температура, сильная боль… А ближайшая больница — в Екатеринбурге.

Запрягли лошадь. В телегу положили сена и подушки. Рядом с Ириной — медицинская сестра и я. До Камышлова ехать двадцать верст. А оттуда до больницы — еще сто пятьдесят. Полоса прифронтовая. Поезда только военные. Но медсестра пококетничала с чешским офицером, и нас троих пустили в вагон.

Ехали с остановками. Меня не покидала тревога — что будет с сестрой? Но шестнадцать лет — такой возраст, когда печаль не может быть слишком долгой.

Ночью нас загнали на запасной путь. Ирина и медсестра спят. А я сижу, свесив ноги из распахнутой двери вагона. Смотрю на огни, на проходящих изредка людей. И вдруг — тихие звуки флейты. Они доносятся со второго этажа станционного здания. Кто-то разучивает красивую мелодию. Я не знаю, кто он, этот музыкант, — то ли офицер, заброшенный судьбой в чужую страну, или студент, а может, седобородый старик или юная девушка? Но кто бы это ни был, — душа его и настроение созвучны мне. Мелодия волшебным образом соединяет нас в эти минуты. А не исключено, что утром мы встретимся у железнодорожной насыпи и пройдем мимо, даже не заглянув в глаза друг другу…

Прошли десятки лет, а я помню не только мелодию, но и тогдашнее состояние отстраненности от всего тяжелого и больного. Такие мгновения я называю звездными. К счастью, в моей жизни они случались часто. Не только музыка, но и знакомство с замечательными людьми и книгами. А особенно, созерцание звездного неба, которое приподнимает и втягивает в себя. Вот лучший путь к самосовершенствованию.

Под мелодию флейты я уснул. А на следующий день Ирине в больнице поставили диагноз — тромб, осложнение после брюшного тифа. Мы побыли с ней два дня, а после пришлось уехать, оставить сестру в чужом городе.

Детскую колонию отправили дальше, в Западную Сибирь. Я попал в Тюмень, и всякая связь с Ириной потерялась. Легко понять мое чувство. Я не знал, что и как писать домой… И предпочитал молчать, втайне надеясь, что сам получу письмо от родителей и из этого письма узнаю, что Ирина каким-то волшебным образом вернулась из Екатеринбурга в Петроград. Увы…

Но есть, есть в мире везение и удача… Последним, третьим по счету поездом Ирина приехала во Владивосток. Ее отправили прямиком с вокзала на остров Русский.

Ирина была на костылях. Но даже это не огорчило. Целый год во мне жило мучительное чувство вины. И вот моя сестричка рядом. Мы снова вместе.

А потом, когда мы уже вернулись в Петроград, мама повела Ирину к известному русскому профессору. Он сказал: «Выбрось костыли! Они тебе не нужны…» Сестра так и сделала. Диагноз, поставленный уральскими врачами, оказался, к счастью, неверным.

…Понадобилось не так уж много времени, чтобы жизнь островной колонии наладилась и приобрела размеренный порядок.

Но так было с учебой и бытом. А за стенами школы и столовой кипела другая жизнь. Райли Аллен не хотел стеснять свободы детей. Он был противником слишком строгих правил и предпочитал не запрещать, а разрешать. Он хорошо помнил свое детство, полное ограничений. Он был уверен, что запрет — это хороший способ избежать царапин и синяков. Но никак не лучший путь, чтобы воспитать настоящего мужчину.

Из воспоминаний Веры Шмидт:

— Нам предстоял экзамен по латыни. Среди русских педагогов не нашлось латиниста. Поиски привели к военнопленным. Один и них, австриец, оказался знатоком древних языков.

Колонистки по латыни ни бум-бум. А новый преподаватель плохо понимал русский. Но был молод. А за партами сидели миловидные барышни. И они радовались любому случаю поболтать.

Однажды на уроке завязался веселый разговор по поводу разных прозвищ.

— А у меня какое? — спросил австриец.

Прозвище было. Из-за длинного носа его прозвали Бержерак. Ведь известно, что герой пьесы Ростана «Сирано де Бержерак» тоже был обладателем большого носа. Но обижать учителя не хотелось. И девушки постарались отвлечь его внимание от рискованной темы. Они напустили на учителя хорошенькую Дору Генриксен, к которой он как будто испытывал нежные чувства. И кокетливая колонистка сумела заставить Бержерака позабыть о своем неуместном любопытстве.

Так и не узнал австриец о «родстве» с ростановским героем.

…Был и другой австриец, которому дали прозвище Джефри, по имени героя бульварного романа. Австриец этот убирал и топил печи. Словом, выполнял всякую черную работу. Девочки говорили при нем о чем угодно, не особенно подбирая выражения. Были уверены — Джефри не поймет. Но однажды он подошел к доске, где на немецком языке была написана какая-то фраза. Взял мел и написал то же самое на английском, французском, испанском, шведском… И так — до самого конца доски. Больше чем на десяти языках. В том числе и на русском. Девочкам стало неловко и стыдно.

Из рассказа Петра Александрова:

— Как-то на острове появился мальчишка лет четырнадцати, одетый в форму американского солдата. Он очень гордился этой не по росту формой. И ни за что не хотел с ней расставаться. Прозвище было придумано незамедлительно — Америкоза.

Вскоре к нам пришел еще один парень, мрачного вида, очень необщительный. Думаю, он стеснялся своего заикания.

Все наши попытки разговорить новичка, узнать, кто он и как попал к нам, ни к чему не привели. Парень отмалчивался, а когда слишком приставали с расспросами, поворачивался и уходил в окружавший казарму лес. Единственное, нам удалось узнать его фамилию — Мороз.

На его подбородке хорошо был заметен шрам в виде креста — след от удаленной бородавки. Это дало повод прозвать новичка Крестовик. Но Мороз был на голову выше любого из нас, и мы, при виде здоровенных кулаков, опасались так обращаться к нему.

На наших глазах с участием трех новичков — Кузовкова, Мороза и Америкозы — разыгралась детективная драма.

Еще одним ее участником, точнее, жертвой стал Синявский Станислав Станиславович, новый воспитатель. Главной его приметой были пышные усы. Он их холил каждую свободную минуту и внешне очень походил на Тараса Бульбу, известного гоголевского героя.

Другой гордостью нашего воспитателя был дубленый полушубок, искусно расшитый разноцветным гуцульским орнаментом. Он напоминал ему далекую Украину, о которой Станислав Станиславович очень тосковал.

Шкафа в казарме не было, и полушубок в ожидании зимы висел на вколоченном в стену гвозде и был прикрыт простыней.

Как-то утром, перед самым завтраком, Синявский подошел к нам и дрожащим голосом сказал:

— Пропал мой полушубок.

— Как пропал?

— Его нет на месте.

Полушубок и в самом деле отсутствовал. Кто-то унес его ночью, когда все спали. На полу валялась лишь смятая простыня.

Мы обыскали все закоулки. Но пропажа не обнаружилась.

Синявский был чрезвычайно расстроен.

— Это единственная вещь, которую я сохранил как память о своей дорогой родине. К тому же узор на нем сделан руками моей матери. Я не допускаю мысли, что полушубок украли. Наверно, кто-то взял, чтобы пощеголять. Или пошутил. Я не буду настаивать на расследовании. И даже не хочу знать, кто это сделал. Но вот моя просьба. Сейчас мы уйдем в столовую. В казарме никого не будет. Пусть тот, кто взял полушубок, вернет его на место.

Мы были возмущены и расстроены не меньше воспитателя. Синявского все уважали. Он никогда не повышал голоса, не стеснял нашей свободы. У него был красивый голос, и вечерами мы разучивали песни. В такие минуты наши чувства и души сливались воедино. Станислав Станиславович был нам как старший товарищ.

Придя из столовой, мы первым делом взглянули на стену. Полушубка и в самом деле не было. Торчал только гвоздь.

Собравшись на улице у казармы, мы стали живо обсуждать пропажу, ругали неизвестного вора и жалели Синявского. Но больше всех горячился Кузовков.

— Я знаю, — сказал он, — многие подумают, что это я спер полушубок.

Один Мороз был, как всегда, молчалив. Но вот он наклонился к Кузовкову и что-то прошептал ему на ухо. Тот согласно кивнул, и они ушли, не сказав куда и зачем.

Вернулся Федя Кузовков через полчаса. Один.

— Пойдемте со мной, — сказал он. — И чем больше нас будет, тем лучше.

Всей толпой, целой ватагой мы двинулись в лес. А потом поднялись в гору, где находились заброшенные укрепления. И увидели неожиданную картину. На пеньке сидел Мороз, а рядом, у его ног, — Америкоза с синяком под глазом. Здесь же, на траве, лежал и пропавший полушубок.

Из скупого рассказа Мороза (слова из него приходилось тянуть клещами) мы узнали подробности того, что произошло накануне.

…Койки Мороза и Америкозы стояли рядом. Ночью Мороза разбудила какая-то возня. Открыв глаза, он увидел в полумраке, как его сосед прошмыгнул на улицу. Он бы и не вспомнил о ночном происшествии, если бы не утренний разговор о пропавшем полушубке.

После завтрака Мороз стал следить за соседом и увидел, как тот, крадучись и оглядываясь, забрался в кустарник, достал оттуда узел и направился к чаще. По лесу он шел уже не прячась. И это помогло проследить за ним до той минуты, пока он не засунул узел в дупло дерева.

Мороз не стал ничего предпринимать и вернулся за Кузовковым, чтобы уличить вора вдвоем. Ну а дальнейшие события ясно освещал «фонарь» под глазом вора.

Теперь всем нам предстояло решить — что делать? Как поступить с Америкозой.

— Я предлагаю этого жигана уконтропупить! — категорически заявил Кузовков.

— А что это значит? — спросил Толя Абрамов.

— То самое и значит! Камень на шею и с берега — в воду… Или шарахнуть камнем по башке и кинуть хоть бы сюда! — Он показал на глубокий провал бывшего укрепления, рядом с которым мы стояли.

— Да ты что, Федя, в своем уме?! — оторопел я. — Ты это брось!

— А я вот что предлагаю, — сказал Борис Печерица. — Пусть он убирается из нашей колонии. Нам с ворюгами жить не сродни.

— Правильно… Гнать его в шею! И прямо сейчас… Слышишь?

— Слышу, — сдавленным голосом ответил Америкоза.

— И не вздумай жаловаться американцам, — сказал Мороз, почти не заикаясь. — А то видишь? — Он поднес к носу пришибленного Америкозы свой увесистый кулак.

…В казарму мы вернулись уже к обеду. Повесили на гвоздь полушубок и все вместе отправились в столовую.

Америкоза больше на острове не появлялся.

Синявский не стал интересоваться, каким путем к нему вернулся полушубок.

А у Мороза вместо прозвища Крестовик появилось новое, более благозвучное — Шерлок Холмс.

…Время неумолимо. Оно оставляет в нас лишь размытые образы того, что ушло безвозвратно. Но есть люди, которые отважно ныряют в пучину времени и возвращаются оттуда со сказочными сокровищами — яркими картинами и подробностями былого.

Таков Петр Васильевич Александров. Человек с особенным строем памяти. Современные технологические ухищрения, всяческие чипы и платы не на его столе, а в нем самом. И он не роется в папках, не звонит однокашникам, а нажимает невидимую клавишу, на минуту-другую прикрывает глаза и считывает, пересказывает, что видит.

Мне остается слушать и задавать вопросы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ГОД СПУСТЯ

Валерий Львович Альбрехт обожал свою работу. Но ему не нравилось название должности: «делопроизводитель этнографического отдела Русского музея».

Каждое из пяти слов в отдельности верно. А вот вместе… Легко подумать, что речь идет о канцелярской крысе, по уши зарывшейся в бумаги. Его рабочий стол и в самом деле завален бумажными стопками. Но всякий листок, который он берет в руки, не может оставить равнодушным.

Вот, к примеру, эта стопка. В ней картотека экспонатов, которыми музей пополнился за последнее время. Каждую неделю поступает что-нибудь новое. Пополнения идут из других музеев, разоренных усадьб, из свежевырытого окопа, из пыльного сундука, забытого на чердаке или в чулане. Война, как сильный шторм, поднимает на поверхность все, что таится в глубине.

Но, увы, экспонатов становится все больше, а залы между тем пустеют. Сегодня петербуржцев мало интересует прошлое. Они с тревогой смотрят в день завтрашний. Очереди не у музейной кассы, а рядом с булочной. Чтобы получить положенную тебе хлебную пайку, нужно простоять в очереди несколько часов. Не у каждого достает терпения донести восьмушку (одну восьмую фунта, то есть 50 граммов) домой. Людей шатает от слабости. Слегка подтолкни в спину последнего — и вся очередь повалится, как костяшки домино.

Мы уже рассказывали, как Альбрехт весьма удивил своих сослуживцев, предложив перекопать цветники, украшавшие вход в Русский музей, и вместо роз посадить овощи.

Трудно было поверить, что это предложил Альбрехт, который любит все яркое и красивое.

— Вы это серьезно, Валерий Львович?

— Уж куда серьезнее. Я уверен, придет время, когда мы снова станем дарить своим любимым букеты роз. А сегодня пусть лучшим украшением стола будут не цветы, а пюре из картофеля и салат из помидоров.

Когда картофельные кусты зацвели, Альбрехт сорвал несколько веточек, увенчанных мелкими соцветиями белого и фиолетового цвета, и подарил сотрудницам музея. А одну из веточек засунул в петлицу своего пиджака.

Женщин явно удивил такой подарок. Но Валерий Львович, хорошо знавший отечественную историю, напомнил: когда в России впервые появилась новая овощная культура, то вельможи подумали, что самое ценное в картофеле не клубни, а цветы, и преподносили их придворным дамам.

Наконец наступило время сбора урожая, и Альбрехт устроил в одном из музейных залов ужин. Стол был скромным. Зато окружавшему его интерьеру мог бы позавидовать любой богач.

Урожай разделили по-братски. Каждому досталось по корзине овощей. Альбрехт отсыпал от своей доли ведерко картошки и оставил в музейной каморке до особого случая. И вот такой случай настал. Сегодня он ждет к себе домой Ивана Петровича Пржевоцкого.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
В ПЕТРОГРАДЕ И В МОСКВЕ

Они были очень разными: худощавый и утонченный Альбрехт и прочно скроенный Пржевоцкий. На первый взгляд Альбрехт нуждался в покровительстве и защите. Но стоило ему поднять глаза, и они пронизывали вас насквозь, даже через стекла пенсне. И сразу становилось ясно: человек этот не слабый и не уступчивый.

Пржевоцкий, напротив, выглядел неприметным человеком из толпы, типичный мастеровой. Он и был простым рабочим.

Казалось, мало что могло связать и сблизить двух этих людей — рафинированного и углубленного в себя интеллигента и слесаря-инструментальщика. Трудно было придумать что-либо более несходное и даже противоположное. Но, отправившись в Сибирь, они великолепно дополнили друг друга. А вернувшись в Петроград, уже не могли не встречаться. Их объединяла не только тревога за детей, но и общее понимание и оценка того, что творится в России.

Пржевоцкий был членом партии большевиков с 1905 года, смолоду состоял в подпольных кружках, встречался с Владимиром Лениным и успел побывать в ссылке. Но не ожесточился и не стал революционером-ортодоксом. Его живой и практический ум взывал к переменам в стране. Но не любой ценой.

Гражданская война принесла народу неисчислимые страдания. Она коснулась всякого человека — царя и крестьянина, еще более разделила богатого с бедным, лишила миллионы людей здоровья и жизни, умножила число вдов и сирот. И то, что их дочери оказались за тысячи километров от Петрограда, — тоже следствие все той же всенародной распри.

Когда поздней осенью 1918 года они предприняли поездку на Урал, то казалось, возвращение колонии близко. Но, увы, завершается уже и следующий год — 1919-й, а дети все еще не дома — напротив, уехали еще дальше. И сегодня находятся на берегу Тихого океана, точнее, на маленьком острове, который найдешь не на всякой географической карте.

Недавно сотни родителей собрались вновь, чтобы обсудить в который уже раз, что делать дальше, как вернуть детей. И приняли решение отправить еще одну делегацию, уже не в Сибирь, а на Дальний Восток, на край света. И снова выбор пал на Альбрехта и Пржевоцкого. Объявлен даже сбор денег — по 25 рублей за каждого ребенка.

Но что скажут в Москве? Одобрит ли Советское правительство поездку делегации?

Чтобы получить ответ на этот вопрос, Пржевоцкий отправился в столицу. Вчера он вернулся. И первый же визит — к Альбрехту, на Инженерную улицу.

Валерий Львович ждал Пржевоцкого с нетерпением.

— Ну, как в Москве? — спросил он, едва Пржевоцкий переступил порог.

— Немногим лучше, чем в Питере.

И далее рассказал, что ему довелось увидеть за короткое время.

…Сегодня в Москве живет не более миллиона человек, вместо прежних двух. Казалось, должны быть пустующие дома. Но за прошлую зиму многие деревянные дома сожжены. Их употребили на топливо. Санитарное состояние города поистине ужасно. Улицы тонут в грязи и отбросах. Редко можно встретить человека без ящика, мешка или корзины. Торгуют всем, что попадет под руку и что имеет хоть какую-нибудь цену. Жители города производят странное впечатление. Пржевоцкому встретился обыватель, одетый в сюртук и в лакированных ботинках, но без воротничка и чулок.

— Остатки буржуазии донашивают остатки былого величия, — заметил Альбрехт не то с иронией, не то с грустью. — А вы были на Сухаревке?

— Разумеется был. Там, как и раньше, сосредоточена вся торговая жизнь Москвы. И знаете чем торгуют? Представьте себе, собачьим мясом. Конина в Москве считается роскошью, а говядина давно забыта.

Кажется, достаточно было и рассказанного, чтобы представить себе, какова жизнь в российской столице, но Иван Петрович продолжал говорить дальше.

Его интересовали дети. Он даже посетил одну из школ. По ее коридорам бродило не больше двух десятков учеников. Остальные были заняты поисками еды. Среди детей высока смертность.

Эпидемия сыпного тифа косит жертвы. Рабочий день в Москве начинается с восходом солнца, для чего стрелки часов все время передвигаются. Но работа тормозится из-за отсутствия топлива и сырья. На заборах и стенах расклеены воззвания: «Все для починки локомотивов!», «Локомотивы — сердце страны!», «Смотри на локомотив как на свое собственное сердце!» и тому подобное. Автомобили находятся в распоряжении комиссаров, а рядовые коммунисты на велосипедах составляют особые отряды. В Москве сейчас, по оценкам, 70 тысяч красногвардейцев, а еще 30 тысяч тайных и явных агентов «чрезвычайки».

— Наверно, такие меры предосторожности объясняются антибольшевистскими настроениями? — спросил Альбрехт.

— Многие надеются на внезапное падение советской власти, — ответил Пржевоцкий. — Но я думаю, хозяйство Москвы, да и вся страна, доведено до такого состояния, что всякому, кто возьмет власть, будет трудно поддерживать порядок.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ЧИЧЕРИН ОБВИНЯЕТ

Валерий Львович понимал, что главные новости впереди. Не пришел же в самом деле Иван Петрович, чтобы ограничиться рассказом о Москве. Но не торопил его, тем более что из кухни доносился запах жареной картошки. Той самой, которую Альбрехт припас в музейной каморке.

Жена Альбрехта, в отличие от мужа, напоминавшего фигурой подростка, была женщиной дородной. Ее округлое лицо светилось добротой, а глаза смотрели внимательно и чуть насмешливо.

К приходу гостя она надела свое любимое белое кисейное платье. И со слезами благодарности приняла из рук Ивана Петровича букет цветов. Удивительный подарок, учитывая, что за окном стоял декабрь. До нового, 1920 года оставалось три дня. Оконные стекла были покрыты изморозью, напоминавшей тоже цветы, причудливые и холодные.

Гостей в доме Альбрехтов любили. Нашлась бутылка вишневой настойки. Подняли тост за дочерей, за скорое их возвращение. Могли ли Евгения Алексеевна и Валерий Львович думать, что маленькой их любимице уже не суждено вернуться в Питер. А им никогда не будет суждено побывать и поплакать на ее могилке — маленьком холмике, который со временем станет безымянным.

Увы, колония теряла в пути детей.

Бабушкина Елена — утонула в реке возле города Ирбита.

Савенкова Дина — умерла в городе Ирбите.

Корнеев Николай — умер в станице Уйской.

Михайлова Лидия — умерла по дороге в Сибирь.

Поликарпов Николай и Поликарпова Татьяна — умерли, отравившись дикой ягодой.

Сестры Спандиковы, Евгения и Людмила, — сгорели в вагоне по дороге из Сибири.

Иванов Михаил и Вера Матвеева — умерли во Владивостоке.

Альбрехт Анастасия — умерла на острове Русский.

Будут и новые потери. Неважно, что в голодном Питере детских смертей было куда больше. Ни статистика, ни трагическая случайность не служат оправданием и утешением, если речь идет о человеческой жизни, тем более жизни ребенка.

И русские воспитатели, и американцы при каждой трагедии испытывали мучительную боль. Как посмотрят они в глаза родителям, когда колония вернется в Россию?

Весть о печальных событиях в колонии достигла Москвы, что позволило Советскому правительству нарисовать самую мрачную картину. Народный комиссар иностранных дел Георгий Чичерин написал резкий протест в адрес Американского Красного Креста и распространил его с помощью радиограммы по всему свету.

Почти два дня Иван Петрович Пржевоцкий провел на Остоженке, во Всероссийском совете защиты детей. Здесь ему и вручили радиограмму Наркоминдела.

— Знакомьтесь, — протянул Пржевоцкий Альбрехту лист бумаги.

— Читай громко, — попросила Евгения Алексеевна.

Валерий Львович достал из футляра пенсне и сразу стал похож на гимназического учителя.

«Совет защиты детей препровождает вам копию радиотелеграммы, посланной Наркоминделом Чичериным», — начал читать Альбрехт.

Радио

«Русский Красный Крест и Советское правительство уже протестовали самым решительным образом против неслыханных действий Американского Красного Креста, который относится самым варварским и бесчеловеческим образом к детям колонистам, находящимся на востоке России.

В то время когда банды Колчака покидали восточные губернии России, в разных местностях Пермской и Оренбургской губерний были разбросаны колонии, куда были посланы для поправления здоровья дети Петрограда. В январе 1919 г. правительство Колчака дало Американскому Красному Кресту всю власть над этими детьми, оставив их в распоряжении Комиссии Американского Красного Креста, действовавшей в этой местности. Господа из Американского Красного Креста пользовались детьми в корыстных целях, заставляли их работать в торговле, которой они сами занимались.

Когда Красная Армия стала приближаться к Востоку, Американский Красный Крест эвакуировал детей в самых бесчеловечных условиях и перевел их в Курган, где они подвергались плохому обращению. Где их заставляли таскать большие тяжести и исполнять другие тяжелые работы в торговле.

По мере дальнейшего продвижения Красной Армии детей снова переслали дальше на восток, и до нас доходят вести, что юноши с 15 лет были насильно мобилизованы в армию Колчака, а все остальные дети были направлены к Владивостоку, где их судьба до сих пор остается неизвестной. Сведения, полученные из самых достоверных источников, основанные на свидетельских показаниях очевидцев, говорят о печальной судьбе этих детей.

20 июля дети младшей группы неожиданно были принуждены покинуть ту местность, где они жили, и привезены в Курган, где их поместили в холодильник и наполовину разрушенную отвратительную грязную казарму, кишащую насекомыми. Американцы пользовались чистым колодцем, к которому они не давали приближаться детям, предоставив им в пользование грязный колодец, из которого поили лошадей.

В этих ужасных условиях среди детей начала быстро развиваться эпидемия желудочных заболеваний, а под влиянием ужасных условий многие из детей сделались жертвами сильных нервных припадков. Несмотря на это американцы осталисьнепреклонными, продолжая плохо обращаться с ними и всячески угрожая.

Лишь только разнеслись слухи о приближении Красной Армии, несчастных детей посадили в скотные вагоны и увезли дальше в самом печальном состоянии.

Подпись: Чичерин.

С подлинным верно, секретарь — Ф. Пиккас».

…Спустя десятилетия я беседовал с бывшими колонистами. Я спрашивал себя и их — как могла появиться подпись Чичерина под этим документом? Верны ли приведенные в нем факты?

Зоя Яковлева-Трофименко, бухгалтер, 82 года:

— Помещали детей в холодильник? Питье из лошадиного колодца? Эпидемия желудочных заболеваний? Нервные припадки? Скотные вагоны? Нет, такого не припомню! Такого не было!..

Виталий Запольский, композитор, 85 лет:

— Люди из Красного Креста напоминают мне наших народовольцев. Такие же самоотверженные и бескорыстные. Нас заедали вши. Наши воспитатели с этим не боролись. Американцы спросили: «Скажите, как русские удаляют вшей?» Им объяснили. На следующий день многие хозяйки окрестных домов затопили печи, выгребли угли, в печи засунули горшки с бельем, накрыли крышками. И все это, засучив рукава, делали мистер Коллис и мистер Уэлч. Вы понимаете, какую они заслужили у нас любовь?

Вслед за радиотелеграммой комиссариата иностранных дел появился еще один «протест». Он вышел из стен комиссариата просвещения и был подписан его главой Анатолием Луначарским.

Я не буду полностью приводить этот документ, во многом повторяющий Чичерина. Только отдельные выдержки.

«Выясняется судьба бывшей петроградской колонии детей, вывезенных из Петрограда Союзом городов в 1918 году.

…Дети жили в отвратительных условиях, как материальных, так и моральных. Они просили милостыню и напрашивались на работу у соседей для пропитания.

Американцы занимались своими торговыми делами, причем часть детей помогала американцам в качестве приказчиков в их лавках».

Георгий Феногенов, бывший колонист:

— После прихода Красного Креста жизнь в колонии стала другой. Приехали грузовые машины с продовольствием и одеждой. Нас стали хорошо кормить и одевать. Американцы к нам относились как к собственным детям и даже не наказывали за проделки.

Мы находились под защитой Красного Креста и никого не боялись.

Вера Шмидт-Линник, бывшая колонистка:

— В Тюмени представителем Красного Креста был замечательный человек Чарльз Коллис. Вместе с ним появились одежда и обувь. Это было крайне необходимо. Ведь мы уже выросли из одежды. Кроме того, колония покинула Петроград летом и не была готова к сибирским морозам.

И снова выдержки из радиограммы Луначарского:

«…В конце мая, перед приходом красных, американцы увезли детей неизвестно куда. Эвакуация происходила ночью… По слухам, дети увезены на какой-то остров Русский, близ Японии.

…Заметьте, что дети, вывезенные Союзом городов, сплошь непролетарские. Это дети интеллигенции и даже петроградской полубуржуазии. Наркомпрос, конечно, заботился о судьбе этих детей. Сами родители неоднократно просили нас об установлении разного рода связей с детьми. Но у меня составилось впечатление, что эти родители из промежуточного класса склонны больше доверяться если не Колчаку, то Американскому Красному Кресту, чем нам».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ПРОЛЕТАРИЙ

Я мог бы снова предоставить слово бывшим колонистам для возражения. Однако трудно удержаться от желания высказаться самому. Всего-то полтора десятка строк, а какое нагромождение лжи и желчи, классовой ксенофобии и мнимой безграмотности (ведь Луначарский человек не просто образованный, а просвещенный).

Начнем с острова Русский, с которым мы хорошо знакомы. Почему-то он оказался «близ Японии». Тогда его следовало назвать иначе — Японский, а не Русский. Не согласуется у Анатолия Васильевича история с географией. А все объясняется просто — нужно усилить впечатление от действий американцев, состоящих в преступной организации «Красный Крест», которая, пользуясь беззащитностью детей, увезла их за пределы страны.

Для детей остров Русский — не только клочок земной тверди, а частица их родины. Это географическое название они произносили с гордостью. В радиограмме же сказано иначе, с оттенком уничижительности: «какой-то остров Русский». И говорит это министр просвещения, чья обязанность — обучать и воспитывать в детях чувство патриотизма.

Смотрим дальше. Другая цитата: «Заметьте, что дети, вывезенные Союзом городов, сплошь непролетарские».

Прочтя эту фразу, хочется воздеть руки. Браво! Вот что значит быть идеологически последовательным. Гусиный выводок должен строго и неукоснительно следовать за гусыней. Так задумано матерью-природой. Столь же непререкаемы и законы ленинизма. Если на шее малыша не повязан красный галстук, а на груди не красуется звездочка, то это не наш ребенок.

Будь эти дети пролетарского происхождения, они не позволили бы американским буржуям увлечь себя и тем самым оказаться «…на каком-то острове Русский, близ Японии». Яблоко от яблони недалеко падает.

Другие фразы тоже стоят того, чтобы их повторить: «дети интеллигенции и даже петроградской полубуржуазии», «родители из промежуточного класса» (новое слово в социологии!).

Деление людей по разрядам имеет свою давнюю историю — от индийских каст до расовых теорий двадцатого века. У Анатолия Луначарского — «дети полубуржуазии», у Йозефа Геббельса — «полукровки». (Кстати, обратите внимание, теоретик третьего рейха носил еврейское имя.)

Когда кто-либо в запальчивости сравнивал режимы Гитлера и Сталина, я возражал, говорил, что это перебор и преувеличение. Теперь мы видим — это началось задолго до Иосифа Виссарионовича (тоже — Иосиф).

Кажется, и простаку понятно — радиограммы Чичерина и Луначарского не более чем агитка. Их радиописьма, обращенные к мировой общественности, выглядят правдоподобно, но лживы по своей сути и содержанию. Я не стану повторять почему. Об этом написаны предшествующие страницы книги. Напомню лишь слова одного из величайших негодяев двадцатого века: «Чем ложь чудовищнее, тем в нее больше верят».

Советское правительство сняло с себя ответственность за судьбу детей, мало что предприняло, чтобы помочь им. Зато история Петроградской колонии стала прекрасным поводом для пропаганды. Как же этим не воспользоваться!

Мне захотелось выяснить, прав ли Луначарский. И насколько верно его утверждение, что Петроградская колония сплошь буржуазная и полубуржуазная и что в ней вовсе нет пролетарских детей (а как же тогда слесарь-инструментальщик Иван Петрович Пржевоцкий, отец двух колонисток — Веры и Брониславы?).

Да, я понимал, что каким бы ни был полученный мною ответ, он будет формальным. Ведь русская революция и последовавшая за ней Гражданская война всех уравняли и всех сделали одинаково неимущими — даже не пролетариями, а люмпен-пролетариями. Голод и только голод заставил каждую семью, к какой бы социальной среде ее ни причислил Луначарский, отправить детей в рискованное путешествие. Так стоит ли мне много лет спустя заглядывать в анкеты, чтобы узнать, кто есть кто. Но истина того требовала.

И я стал вести поиски.

В русских архивах я вскоре обнаружил полные списки детей, но без интересовавших меня сведений. Зато в Гуверовском институте мне повезло больше. В новых списках был указан не только петроградский адрес каждого ребенка, но и имя отца, его профессия.

Мог ли себе представить Анатолий Васильевич Луначарский, что десятилетия спустя некий человек будет подвергать экспертизе правдивость его высказываний?

Беру одну из страничек списков, наугад, как это делают в лотерее. Итак, читаю. Первая фамилия в левой колонке — Нина Рункевич. А ведь мы знакомы. И не только с ней, но и с ее сестрой Марией. Мы встречались в бывшем особняке балерины Кшесинской, очень известной в начале века. Теперь в особняке расположился Музей революции. Интересно, кем был папа Нины и Марии? Вот их прежний адрес. Они жили на Васильевском острове. Неплохое место. А вот имя и профессия отца — Николай Михайлович, священник.

Не повезло девочкам. В любом священнослужителе советская власть видела врага. Несколько десятков тысяч духовных лиц были расстреляны, пополнив собой бесконечный список жертв.

Вслед за сестрами Рункевич в списке Русакова Евгения. С удивлением читаю, что отец ее был столяром. Значит, согласно классификации Луначарского, — пролетарий. Дальше смотрю только профессии, опуская все остальные данные: портной, купец, дворник, контролер железной дороги, фельдшер, клерк, продавец шляп, домовладелец, бухгалтер, массажист, рабочий завода, сторож, курьер, снова продавец и снова клерк, смотритель зданий, полицейский, учитель, еще дворник и еще столяр, служащий муниципалитета, рабочий завода…

Я изготовил карточки, в каждой записал имя и профессию отца и стал их сортировать согласно социальной принадлежности. Думаю, это было обычным занятием для советских чиновников.

Кто же он, «его величество пролетарий»?

Пришлось вспомнить знания, полученные в университете на лекциях по историческому материализму, и даже заглянуть в словари. Вот как там обозначалось это понятие: «Пролетарий. Наемный рабочий в капиталистическом обществе, лишенный орудий и средств производства».

Купец, домовладелец, полицейский, служащий муниципалитета — их наверняка не отнесешь к пролетариям. А как быть с дворником? Не исключено, что лопата и метла принадлежат ему, и никто не отнимал у него этих орудий производства. Что же касается клерка, массажиста, продавца шляп, то, согласно той же классификации Луначарского, они промежуточный класс, хотя тоже не имеют орудий и средств производства.

Вскоре я совершенно запутался, как говорят, заблудился меж трех сосен. Но случайно, еще раз бросив взгляд в словарь, увидел слово, которого прежде не встречал, — «пролетаризировать». Чудное слово. Вот его толкование: «Лишив орудий и средств производства (крестьян, мелкую буржуазию), превратить в пролетариев»

В голове у меня вдруг посветлело. Все стало ясно. Автор словаря Сергей Ожегов (словарь был издан в советское время), будучи объективным ученым и сам того не желая, разъяснил механизм политики большевиков — превратить имущего в бедного и тем самым пополнить армию пролетариев. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

В чем же тогда пафос обоих протестов, посланных Чичериным и Луначарским в радиоэфир? Ведь все дети, точнее, их родители если и не были, то стали пролетариями.

В свое время были споры и дискуссии (которые продолжаются и по сей день), подлинно ли авторство Михаила Шолохова. Он ли написал роман «Тихий Дон»?

Скажу откровенно, и у меня были сомнения — рукой ли Анатолия Васильевича Луначарского написана эта большая, в две страницы, радиограмма? Ведь уже сказано, был он человеком просвещенным — писал статьи о театре и литературе, философские эссе, сочинял пьесы. Его перу принадлежит биография Вольфганга Амадея Моцарта. Но неожиданно я вспомнил, что Анатолий Васильевич был не только эссеистом, но и членом редколлегий большевистских газет «Вперед» и «Пролетарий».

И все встало на свои места. Оказывается, гений и злодейство совместимы.

И закончу я эту главу словами, которыми завершает свой «протест» народный комиссар просвещения:

«Все это до того кошмарно, все до того нелепо, что только настоящим взрывом бешенства против нас и наших побед можно объяснить такой шаг американцев. Культурное же объяснение этого заключается в том, что американцы спасают детей от развращения их большевиками. Пусть старшие погибнут в рядах колчаковской армии, пусть младшие потонут и умрут с голода, пусть они будут отданы в рабство, но только не оказались бы они социалистами».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
РАЙЛИ ПОДНИМАЕТ ПЕРЧАТКУ

Райли Аллен знал о радиограмме Чичерина и очень страдал. Но перчатка была брошена. И он принял вызов.

До приезда во Владивосток Аллен работал в газете и знал, что такое дезинформация. Но впервые столкнулся со столь наглой и откровенной ложью. И от кого? От человека, возглавляющего одно из главных ведомств в государстве.

Аллен навел справки о советском наркоме иностранных дел. И узнал, что Георгий Васильевич Чичерин эрудит, владеет несколькими иностранными языками, показал себя опытным и даже изощренным дипломатом. Именно он подписал известное соглашение о Брестском мире, которое остановило противостояние между Германией и Россией.

Такой человек должен быть хорошо информирован и не может не знать, что собой представляет Красный Крест и каковы его цели. Разумеется, ему известно, что волонтерам Красного Креста чужды и несвойственны поступки, которые он перечисляет в своей радиограмме. А обвинение в жестоком и бездушном обращении с детьми просто чудовищно.

Следовательно, речь идет не о заблуждении, а о тщательно продуманной акции. Во что бы то ни стало, любыми средствами очернить американцев в глазах мировой общественности.

Новая радиограмма, на этот раз за подписью Луначарского, еще более убедила Райли Аллена: цель Москвы — дискредитация Американского Красного Креста. Обе радиограммы он воспринял как личное оскорбление и бросился к письменному столу немедленно писать опровержение. Но, чуть остыв, решил — с противником следует бороться другим оружием. Чичерин — опытный дипломат. Ну что ж, и Райли проявит выдержку. Он будет не защищаться, а нападать.

«Представителю Советского правительства на Дальнем Востоке господину Виленскому.

Я надеюсь, что Вы сообщите народному комиссару просвещения Луначарскому о том, что слухи будто бы Американский Красный Крест плохо обращается с Петроградской детской колонией, — совершенно неправильны»

Р. X. Аллен».

Ответ Виленского:

«Представителю Американского Красного Креста в Сибири.

Из моих неоднократных посещений детской колонии удалось выяснить следующее. Детей содержали в хороших условиях, они питались хорошей пищей. Вид детей бодрый, веселый… Американский Красный Крест прилагал все старания в заботах о здоровье, воспитании и нравственности детей.

В подтверждение сего и вручаю настоящее письмо.

Уполномоченный Советского правительства на Дальнем Востоке

Виленский».

Как говорят, комментарии излишни.

И все же. 3 апреля 1920 года в газете «Известия» появилась новая информация Луначарского. В ней сообщается, что петроградские дети находятся на острове Русский. Они здоровы. Американский Красный Крест снабдил их продовольствием и всем необходимым. Осуществляется план возвращения их возможно скорее на родину. Детей предполагается вернуть в Петроград но железной дороге или пароходом. Детей будут сопровождать врачи и персонал.

Казалось бы, все ясно. Все встало на свои места. Остается только извиниться перед Красным Крестом, который спас русских детей от голодной смерти и почти два года заботится о них. Но нет, не таковы большевики. Признаться в своей неправоте — значит подвергнуть сомнению единственно верное учение в мире. Вот почему в конце своей небольшой статьи Луначарский пишет в свойственной ему манере:

«Конечно, что благополучно кончается, лучше, чем кончается сплошным горем. Однако неожиданной переменой своего отношения к извергам-большевикам, могущим только развратить детей, Красный Крест не может загладить своего легкомыслия и всей бессердечности проделанной им над детскими и родительскими сердцами операции».

Ирина Венерт, поэтесса:

— Во главе колонии и вообще Американского Красного Креста были люди попросту хорошие, добрые, чуткие, внимательные…

Нередко по распоряжению Райли Аллена в нашей казарме устраивались угощения. То по случаю праздника, то по поводу дня рождения. Нас постоянно хотели порадовать, утешить, приласкать. В эти дни нам дополнительно давали пачки легких содовых галет, баночки варенья и шоколад.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
НОВЫЙ ГОД

Пока мы посетили Петроград и побывали на Инженерной улице в обществе Альбрехта и Пржевоцкого, пока разбирались в дипломатических хитросплетениях, о которых дети, к счастью, ничего не знали, жизнь в колонии шла своим чередом.

Во Владивосток пришла зима, уже вторая за время их затянувшегося путешествия. Сначала был ветер, сильный и пронизывающий. Потом он ослаб и прекратился совсем. Первых снежинок было так мало, что их можно было сосчитать. Но потом кто-то там, наверху, взял в руки метлу и принялся сметать снег с небесной крыши. И это длилось долго, целых два дня.

Снег падал на все, что ни попадалось на пути. Сначала его приняли верхушки елей и мачты судов. Затем он опустился на земные крыши и бухту Золотой Рог, уже стянутую к этому времени тонким ледком. Девочки выбежали из казармы. Они подставляли падающему снегу лица и слизывали его с губ.

Снег покрасил весь мир в одинаковый цвет, и на светлом фоне стали ярче вязаные береты и румяней щеки. Снег внес в детские души радость, оживление и новые надежды.

Так незаметно наступил Новый год.

Круглые и даже полукруглые даты имеют некую магическую силу. Они нам кажутся началом или концом чего-либо. 1920 год заканчивал собой второе десятилетие века, и колонисты были уверены, что он завершит и их одиссею и что следующий Новый год они обязательно встретят в родных стенах.

А пока что дети украшали стены казармы — флажками, гирляндами, плакатами с шутливыми рисунками и пожеланиями. Но самым большим украшением стала елка, такая же молодая и стройная, как и окружившие ее девушки.

Это была старшая группа, жившая не на острове, а совсем в стороне от остальной колонии — на станции Вторая Речка. Им было по шестнадцать и восемнадцать лет. И их называли «группой невест».

Другую половину казармы занимали мальчики. Казалось, совсем рядом, под одной крышей. Но они не решались постучаться друг к другу просто так. В эту минуту замирало сердце. Приходилось искать повод — пришить пуговицу, вбить в стену гвоздь, одолжить утюг или учебник.

Ирина Венерт:

— Первая любовь… У нас был тот возраст, когда одно сердце невольно тянется к другому. В старшей колонии появилось немало пар, любящих чисто и искренне. Но была и другая любовь — неразделенная и невысказанная…

Елку поставили в девичьей половине казармы. Когда пришли мальчики, сразу стало шумно и весело. Они принесли с собой музыкальные инструменты — Коля Матвеев, Женя Заработкин, Лева Невольский… И не только струнные, но и духовые.

Больше всех среди юных музыкантов выделялся Ваня Семенов. Он едва протиснулся в дверь в обнимку с огромным контрабасом. Ваня не расставался с ним с тех пор, как получил его в подарок, еще в Миассе. Правда, было у контрабаса всего три струны, а гриф — гладкий и без ладов. Но мальчик, хорошо игравший на гитаре, довольно быстро освоил и новый инструмент.

Ваня расчехлил контрабас и не дал себя долго упрашивать. Взял в руки смычок, и вскоре под высоким потолком казармы зазвучала могучая басовая октава. Она совсем не вязалась с худеньким Ваней, к тому же обладавшим тонким, почти девичьим голосом.

На новогоднем вечере Ваня Семенов был настоящей звездой. А вот в танце блистал Леня Якобсон. Мамаша Кемпбелл, увидев его впервые, воскликнула: «Когда-нибудь об этом мальчике заговорит весь мир». И не ошиблась. Не пройдет и двух десятилетий, как Якобсон войдет в число величайших хореографов.

Танцы были уже в разгаре, когда открылась дверь и в клубах пара появился Дед Мороз. Все стали хлопать в ладоши и кричать от восторга, перекрыв даже оркестр. Колонисты стали гадать, кто бы это мог быть? Но как только раздался голос, голос с таким знакомым акцентом, как все разом воскликнули:

— Коллис!..

Дед Мороз снял с плеч тяжелый мешок с подарками и широко развел руки, приглашая подойти к нему ближе.

Чарльз Коллис ждал до последней минуты. Ему хотелось вручить подарки вместе с Алленом. Но тот запаздывал.

Райли Аллен в это время находился на буксире, как раз на полпути от Поспелова (так называется пристань острова Русский) к Владивостоку. В последнее время он часто оказывался перед дилеммой. Вот и сегодня никак не мог решить, где ему встретить новогодний праздник — на острове, с младшими детьми, или на Второй Речке?

Не желая никого обидеть, Райли принял соломоново решение. Вот почему теперь он посреди бухты.

Он спешит на Вторую Речку. Хотя и знает — не поспеть. Придется встретить Новый, 1920 год на борту судна. Вот и капитан из ходовой рубки показывает — уже время.

Нос буксира раздвигает ледяное крошево.

Проблеск маяка отсчитывает последние мгновения уходящего года.

Райли открывает шампанское. Его прислал из Токио Рудольф Тойслер. Они все время обмениваются не только письмами, но и подарками.

Еще утром Райли был уверен, что откроет бутылку за праздничным столом, в кругу друзей и рядом с елкой. Но кто может знать, где тебя застанет этот единственный миг?

Пробка вылетает из горлышка и падает за борт.

Райли разливает шампанское по жестяным кружкам.

— За что будем пить? — спрашивает он капитана.

— За наших женщин, — не задумываясь, отвечает тот. — Они начало всего…

Откуда-то из чрева судна появляется механик. Ему хочется встретить Новый год не рядом с горячей и грохочущей машиной, а под звездами.

Три жестяные кружки, встретившись, рождают глухой звук, который сливается с шуршанием льда.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
РАЗЛУКА

В мешке Чарльза Коллиса нашлись подарки для каждого. Но самым большим подарком для девчонок и мальчишек были танцы. Танцы — лучший на свете способ познакомиться.

Так случилось и в эту новогоднюю ночь. Несколько юных сердец нашли дорогу друг к другу.

А две недели спустя произошло неожиданное. Красный Крест распорядился отправить всех девочек Второй Речки на остров. Новость эта никого не обрадовала. Но времени для сборов было так мало, что они не успели ни возмутиться, ни попросить американцев не делать так — не резать по живому.

Уже потом Барл Бремхолл объявил причину столь внезапной эвакуации. Невдалеке от Второй Речки японцы наткнулись на партизанский дозор. В коротком бою погибло несколько человек с каждой стороны.

Приход нового, 1920 года совпал с обострением военной обстановки и в городе, и на всем Дальнем Востоке. Казарма стоит в двухстах метрах от Транссибирской магистрали. Днем и ночью в обоих направлениях идут воинские эшелоны. Опасно находиться детям в таком месте. Особенно девочкам.

Колонисты приняли разъяснения Бремхолла. Но не сердцем, а только разумом. Две половинки казармы успели стать одним целым. И вот мальчиков и девочек разлучают. И неизвестно на сколько.

Бухту сковало крепким льдом. Теперь, чтобы добраться до острова Русский, нужна помощь ледокола.

Даже много лет спустя колонисты рассказывали мне о том давнем расставании с такой горечью! Вот каким сильным бывает юношеское чувство, если и в старости отзывается болью и не дает душе успокоения.

Об этом вспоминает Ирина Венерт:

— Почему наш коллектив, живший так дружно, рассекли пополам и сделали это так болезненно? Да, американцы беспокоились о нас. Владивосток бурлил, как котел. Возможны уличные бои. А мы ездим в город ежедневно на занятия — туда и обратно. Мало ли что может случиться… К тому же по ночам стреляют. И все же! И все же!..

Как бы ни было, в середине зимы нас, девочек, погрузили на ледокол и перевезли на остров. «Коренное население» острова, проживавшее здесь уже полгода, стало сразу называть нас «второреченские мисс». Ну какие же мы «мисс»? Такие же петроградские девчонки, с такой же тоской по родному городу, а сейчас и по Второй Речке, где остались наши мальчики.

Казарма, которую нам предоставили, была куда просторнее прежней. В одной половине мы поставили кровати.

Поставили вдоль стен, чтобы освободить середину. А в середине разместили столы и черные классные доски. Получилось очень уютно. В другой половине оборудовали комнату отдыха, которую назвали клубом.

Мы решили обновить мягкую мебель, для чего использовали красивую фланель кофейного цвета. Диваны и кресла обили сами, не призвав никого на помощь. Золотые руки были у наших девочек, особенно у «приюток» — так мы называли группу сирот. Их воспитательницей была Мария Леонова — самая молодая и самая красивая воспитательница колонии. Нам казалось, что она очень нравится Райли Аллену. Нужно было их видеть рядом! Замечательная пара! Правда, мистеру Аллену было уже за тридцать, а Марии — чуть больше двадцати. Но это не бросалось в глаза. Нам очень хотелось знать, о чем они говорят между собой. Но Мария, свободно владевшая французским и английским, говорила так бегло, что нам не удавалось уловить смысл разговора. Хотя, как нам казалось, мы обо всем догадывались по выражению их лиц.

Мистер Аллен дарил Марии Леоновой цветы. А однажды принес подарок и всем нам. Это был патефон с набором пластинок. Как же мы были рады! Теперь в нашем клубе звучала музыка. Но все равно это не стало заменой нашему оркестру и нашим мальчикам.

Играл патефон… Мы кружились в вальсе… А веселья особенного не было. Наши мальчики далеко от нас. Нас разделяет ледяная бухта. Мы грустили и тосковали. Ведь с тех пор, как мы покинули Петроград, миновало почти два года. Мы перестали быть детьми. Пришла первая любовь. А разлука сделала это чувство еще более острым.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
УЖЕ ДАЛЕКО НЕ МАЛЬЧИКИ

После отъезда девочек Чарльз Коллис закрыл освободившуюся часть казармы на замок, думая со временем приспособить ее под склад. Но пустота за стеной, он это вскоре заметил, действовала угнетающе на оставшихся колонистов. В их душах тоже образовалась пустота.

Коллис понял, что надо делать, Он снял замок и, подняв его над головой, сказал:

— Занимайте соседнее помещение. Теперь оно ваше. Мальчики вошли в комнату, куда им прежде вход был заказан.

Странное дело, в комнате никого не было, но стены, так им казалось, хранили присутствие прежних обитателей. Спинки стульев и спинки кроватей отзывались на прикосновение. Мальчики явно слышали звонкие голоса и смех своих подружек.

— Здесь ничего не надо менять, — сказал Юрий Заводчиков. — Пусть все останется на своих местах.

И все с ним согласились.

— Я знаю, что надо делать, — сказал Ваня Семенов и принес свой контрабас. — Будем репетировать. Начнем готовить новый концерт.

— Отличная идея, — обрадовался Коллис. — Несите сюда и остальное. Вот удивим всех, когда нагрянем на остров с концертом.

Слова воспитателя заразили юных музыкантов таким энтузиазмом, что они немедля расчехлили инструменты, расселись по кроватям и приступили к первой репетиции. И только Запольский стоял в стороне и с завистью смотрел на своих товарищей. Музыкальный инструмент, на котором он играл, здесь отсутствовал.

— Фортепиано имеет много преимуществ, — сказал ему когда-то дедушка, — кроме одного. Его нельзя взять под мышку.

Виталий Запольский, композитор:

— Почему нас, мальчишек, оставили на Второй Речке? Почему вслед за девочками не перевели на остров Русский? Думаю, причиной тому учеба. В отличие от девочек мы занимались в различных учебных заведениях. Вот их названия: Реальное училище, Государственная и городская гимназии, Коммерческое и Мореходное училища… И даже Политехнический институт.

В то время во Владивостоке находилось много беженцев. И среди них профессора Московского и Санкт-Петербургского университетов. Лекции, которые мы слушали, были на самом высоком уровне. И обо всем этом заботились американцы, не жалевшие для нас ни средств, ни времени.

Я поступил в Коммерческое училище. Вместе со мной занимались: Лубонский (умница и скрипач, он никогда не расставался со скрипкой), Летунов (высокий красавец, умевший как-то по-особому, очень элегантно носить наши не очень-то шикарные одеяния), Рыбник (среднего роста, но плотного телосложения, всегда уравновешенный) и, наконец, Дейбнер, мой друг Леня Дейбнер (и в Коммерческом училище он был первым и недосягаемым).

Нас по-прежнему называли мальчиками, мальчишками, подростками… Но это по инерции, по старой привычке. Иначе зачем бы нас прятали и прикрывали от призыва в армию. Мы себя чувствовали уже мужчинами, сформировавшимися физически и духовно. А кое-кто ходил и в женихах. Вот только жаль, что невесты наши оказались, как это бывает в сказке, вдалеке от нас — на острове, окруженном льдами.

Под опекой Красного Креста находились сотни русских детей. Родители не могли позаботиться о нас. Но это делали американцы, думая не только о хлебе насущном, но и о нашем будущем. Они организовали много кружков и курсов. Учили шить, столярничать, печатать на машинке, ремонтировать обувь, стенографировать, делать прически, помогать поварам и медсестрам… Мы изучали иностранные языки, учились плавать и управлять парусом, обучались в скаутских отрядах тайнам выживания… Научились играть в незнакомую для нас игру — волейбол. А вернувшись в Петроград, распространили его по всему городу. Возможно, что от нас, колонистов, волейбол пошел по всей России и стал одним из самых популярных видов спорта.

Американцы воспринимали нас не как общую массу, не как толпу детей. В каждом колонисте они пытались увидеть личность и разглядеть способности.

Любовь к фортепиано по-прежнему оставалась одним из самых сильных моих увлечений. Я узнал, что во Владивостоке есть музыкальная школа, но обучение в ней платное. Слух о моих трудностях дошел до Райли Аллена. И Красный Крест обязался оплачивать счета за уроки. Были оплачены также ноты и даже моя стрижка в парикмахерской перед ученическим концертом.

В нашем Коммерческом училище был большой зал с концертным роялем на эстраде. Мне разрешили здесь упражняться после уроков.

Помню, как-то в зал вошла группа американцев. Молодая девушка села за рояль и исполнила вальс Шопена. Потом наступила моя очередь. В своем более чем скромном костюме я подошел к инструменту. Гости меня окружили. А я думал: «Вот я, плохо одетый, играю лучше этой богатой девушки».

Но вскоре мои музыкальные занятия прекратились. В этом зале стало заседать Учредительное собрание Дальневосточной республики. Не только наши воспитатели, но и мы сами чувствовали: политические события могут изменить нашу жизнь.

Зимой в газетах, которые мы иногда покупали, стали попадаться листовки большевистского подполья. Мы знали, что на близлежащих сопках есть партизаны. Иногда ночью к нам стучались и просили лекарства. Наш доктор Ливеровский был человеком милосердным, человеком вне политики. И он приходил на помощь.

Запомнился такой случай. Мы возвращались на поезде домой. Когда вошли в казарму, уже стемнело. Нам обычно оставляли ужин, который мы съедали тут же, на кухне. Вдруг стук в окно. Открываем дверь. Стоит человек, но вместо слов — мычание. Спрашиваем: что с тобой? Вместо ответа он показывает — ему отрезали язык. Мы, конечно, снабдили его чем смогли: пищей и медикаментами. А кто отрезал ему язык, так и не узнали.

А через несколько дней я увидел на улице Владивостока демонстрацию. Люди несли флаги и полотнища с революционными лозунгами. Я не могу сейчас, много лет спустя, вспомнить последовательность событий. Но однажды утром выходим на станцию — поезда не ходят. Пошли на занятия пешком по рельсам. А это девять километров. Видим, у ближайшего поворота рельсы взорваны, а рядом японский часовой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
УИКЕНД

Слух о том, что на остров собираются мальчики, дошел и до «второреченских мисс». Узнав такую новость, они стали визжать от восторга и готовиться к этому событию, которое сочли не менее важным, чем встреча Нового года.

Любой праздник — это уборка, прическа, цепочки и колечки, туфельки, кружева и бантики, тряпочки и ленточки и, разумеется, наряды. Всем этим девочки стали заниматься, одновременно втянув в орбиту своих хлопот воспитательниц и даже медсестру.

В это самое время мамаша Кемпбелл привела к колонисткам женщину средних лет, очень важную особу. Она прибыла из Владивостока вместе с дочерью, их ровесницей. Обе — толстухи, и обе одеты в яркие и даже кричащие платья.

— Я занимаюсь благотворительностью и пришла посмотреть, чем могу вам помочь, — сказала дама.

— Вот бы отдали они нам свои шелковые платья, — шепнула Лена Соколова, наклонившись к уху Ирины Шматок. — Мы бы из них ленточек нарезали.

При этих словах Лена потрогала свои косички, очень нуждавшиеся в подобном украшении.

Но платья остались при их владелицах. Дама и дочь ее исчезли столь же внезапно, как и появились. Ирина и Лена так и не узнали, чем же закончилась благотворительная акция. Да, говоря по правде, им это было не так важно. Куда важнее к приходу гостей приодеться.

У старших девочек сложился свой стиль одежды. Темно-серые пальто из толстого драпа были сшиты по единому образцу. Головным убором служила пилотка из синего сукна, украшенная красным эмалевым крестиком. Но когда американцы выдали им пряжу, началось повальное увлечение вязанием. Кто-то придумал восьмиугольный берет с помпоном на макушке. Он получил такую популярность, что колонисты продолжали его вязать и после возвращения в Петроград. И если сегодня в Санкт-Петербурге навстречу вам попадется школьница в восьмиугольном берете, знайте — это вы встретили правнучку одной из колонисток.

Одинаковой была не только верхняя одежда, но и юбки, синие и серые, а также спортивного покроя блузки того же цвета. Девочки не страдали от такого однообразия, а даже гордились — все они петроградки, из одного города. Одна команда.

Но теперь, перед встречей с мальчиками, им захотелось перемен.

— Девочки, — вдруг вспомнила Ирина Венерт, — Мамаша Кемпбелл обещала нам фланель.

— А Барл Бремхолл обещал подарить швейные машинки, — сказала Ксения Амелина.

— Я думаю, на складе немало и другого добра, — предположила Оля Колосова.

Они не стали терять времени, и вскоре вся группа, ведомая Ханной Кемпбелл, подходила к приземистому складскому зданию. Через несколько часов казарма превратилась в швейную мастерскую. Книги и тетрадки на столах уступили место мягким рулонам материи. Обязанности распределились сами собой. Одни принялись кроить, а другие — строчить на машинке.

Фланель оказалась разных цветов, на любой вкус — голубая, синяя, белая, розовая, кофейная… Синяя пошла на юбки, а белая — на матроски. Синими были и узкие полоски, которые нарезали для воротничков.

В то время самой модной и шикарной считалась юбка-круг. И когда подошло время примерки и подгонки, то каждую обладательницу столь желанного наряда окружала целая комиссия, которая, выравнивая круг, буквально ползала на коленях.

Не прошло и двух дней, как новый гардероб был готов.

Сноровка юных швей поразила Бремхолла. Вместе с другими воспитателями он был приглашен на смотрины, своеобразную демонстрацию мод. Девочкам хотелось, чтобы их работу оценил именно мужчина. Ведь то, что они придумали и смастерили, предназначалось для мужского глаза. И прохаживаясь по подиуму, которым служил проход между кроватями, они невольно оборачивались в сторону заместителя начальника колонии, ища его одобрения.

Бремхолл же выражал свое восхищение не только мимикой, но и возгласами. Неприхотливые линии одежды, яркие ткани и очарование юности создали в мрачном пространстве казармы атмосферу праздника. На время все забыли, что за толстыми каменными стенами снег и мороз. Казалось, вот-вот распахнутся двери, и эти очаровательные существа выпорхнут наружу.

Бремхолл был романтиком и мечтателем. Иначе не отправился бы в Россию. Но он был и банковским служащим. Вот почему, обращаясь к девочкам, сказал:

— Если мы все вместе откроем в моем Сиэтле фабрику модной одежды, то уверен, что уже через год заработаем свой первый миллион.

Колонистки и не подозревали, что это и есть та самая похвала, которую они так хотели услышать от Барла Бремхолла.

Готовились к встрече и мальчики. Но по-своему, по-мужски.

…До этого, будучи на Урале, они втайне от воспитателей и рискуя расшибиться, пытались подняться на обрывистую скалу.

…Вместе с Ильей Френкелем и Вячеславом Вихрой старшие мальчики («передовой отряд скаутов» — такое у них было имя) пробирались сквозь лесную чащу, познавая тайны всего, что бегает, ползает и растет. При этом, сами того не ведая, познавали и себя.

…Однажды на утлой лодчонке при свете молний переплыли бурное озеро. На спор.

…Путешествуя по Сибири, на ходу прыгали из вагона, а затем бежали наперегонки с поездом, рискуя не взобраться на тормозную площадку и отстать от колонии. Тоже на спор.

И вот теперь поход на остров.

Желание рисковать, испытать судьбу было у них в крови. И пока девочки кроили юбки и блузки, мальчики готовились к своему «ледовому походу». Это не путешествие Роберта Скотта к Южному полюсу. Но и у них будут собаки и сани. А в санях — подарки для подружек.

Больше других рвался на остров Юра Заводчиков. Там Оля Колосова. И он не видел ее целых две недели.

— Мистер Коллис, отпустите нас одних. Вот увидите, все будет хорошо.

Коллис покачал головой:

— Нельзя одним. Всякое может случиться.

— Да вот же он, остров. Совсем рядом. И лед прочный.

— Да, вижу. Но одних не пущу. Пойдете с Дежоржем.

Стоявшие рядом Леонид Дейбнер и Виталий Запольский, услышав это имя, обрадовались. Пусть Дежорж и не солдат, как Вихра, и не следопыт, как Френкель, но для них он как старший товарищ.

Одно время, еще в Сибири, Дежорж возглавлял колонию. Это был сдержанный и даже суровый человек, всегда сохранявший дистанцию между собой и воспитанниками.

Дети хорошо знали по урокам литературы рассказ Антона Чехова «Человек в футляре». Дежорж очень напоминал героя этого рассказа — учителя Беликова. Такой же черствый, без всяких эмоций.

Но когда колония переехала во Владивосток, Дежорж переменился. Он больше не отгораживался от детей, стал с ними гулять и беседовать. А однажды появился на танцах, что на него совсем было не похоже.

Жизнь распорядилась своим героем иначе, чем писатель. Дежорж освободился от футляра. Так птица, вылетевшая на свободу, оставляет клетку. Перед гимназическим учителем открылся неведомый прежде мир. Аксиома — это для классной доски. Истина же познается в пути.

Уроки, которые он станет давать своим ученикам, отныне будут другими.

Дежорж предложил старшим колонистам прочесть книгу ведущего философа Санкт-Петербургского университета профессора Челпанова «Мозг и душа». Затем они собрались вместе, узким кругом, чтобы поговорить о прочитанном. Дежорж открылся с другой стороны — мудрый наставник, Учитель с большой буквы.

Вот вам и Беликов!

— Отпускаю вас на уикенд, — сказал Коллис и почему-то вздохнул.

Он проверил, как все одеты и обуты. На каждом заячья шапка. И только Дежорж не захотел расстаться со шляпой.

— Не боитесь остаться без ушей?

— Я привычен к морозам. К тому же сегодня тепло. Да и шляпа у меня глубокая.

— Да, я знаю, русские — народ закаленный. Но вам предстоит прогулка не по улице, а по ледяной бухте.

— Пустяки. До острова не больше трех часов ходьбы. Уверен, нам даже не потребуется привал.

— Тогда… Счастливого пути!

Утро выдалось погожим. Солнце легко поднималось из-за холмов, освещая бухту из конца в конец. Даже Коллису, человеку осторожному, показалось, что пройти ее не так уж трудно. Он и сам отправился бы на остров вместе с колонистами, если бы не нога, которую он повредил еще в детстве.

Никто не обратил внимания на противоположную сторону неба, где навстречу солнцу медленно, но неотвратимо двигалась серая полоса.

Два десятка юношей во главе с воспитателем и три собаки, не очень-то умело обученные и плохо запряженные в сани, спустились на лед. Чарльз Коллис помахал им рукой, а затем ушел, ни о чем не беспокоясь.

Не прошли они и половины пути, как задул ветер. Сначала настолько слабый, что его хватало лишь на то, чтобы переносить с места на место песчинки снега. Но постепенно воздушные струи поднимались все выше, как вода в сосуде. Снежные песчинки начали больно сечь по щекам и не давали открыть глаза. А затем снег посыпал и сверху. Кто-то невидимый бросал в лицо пригоршни снега, дразня и испытывая терпение путников.

Солнце окончательно спряталось, оставив их наедине с непогодой.

Запольский шел след в след за воспитателем, почти упираясь в его сутулую спину. Они двигались, окруженные мириадами снежинок. Некоторые из них были крупными, как мотыльки. Дежоржу то и дело приходилось отряхивать шляпу.

Запольский вспомнил, как однажды вечером, на исходе лета, Дежорж попросил помочь ему укрепить на наружной стене казармы белое полотнище. Они часто смотрели кино на открытом воздухе. Сегодня им обещали показать фильм Чарли Чаплина. Когда установили экран, вспыхнул яркий луч. И тотчас, привлеченные светом, со всей округи слетелись белые мотыльки.

Сегодня все похоже — и мотыльки, и шляпа. Только принадлежит она не Чарли Чаплину, а их учителю, человеку тоже чудаковатому и загадочному.

Метель разыгралась не на шутку. Но ребят это нисколько не огорчало. Прогулка внезапно превратилась в настоящее приключение, о котором они так мечтали. Главное, не потерять направление. Хорошо, что рядом собаки. Эти умные животные не дадут сбиться с пути.

Ирина Венерт:

— Мальчикам разрешали навещать нас по субботам и воскресеньям. А пешком по льду, да еще в тайфун, идти очень опасно. Но их не останавливали ни ледяные бугры, ни ветер, который сбивал с ног.

Когда приходила суббота, мы бежали к берегу и смотрели, смотрели до боли в глазах. Первым делом мы вели наших мальчиков в столовую, чтобы напоить, отогреть горячим чаем. А вечером — танцы. Встречи с «залетками» (так именовались у нас «предметы любви») были главной радостью и главной темой наших разговоров.

Валентина Скроботова:

— Иногда дули такие бешеные ветры, что мы ходили цепочкой, держась за руки, иначе ветер валил с ног. Чтобы руки не замерзали, держали в карманах маленькие грелки с горячими угольками.

Посреди зимы к нам приехала из Владивостока местная молодежь, а с ними — артисты. Помню пожилую артистку, которая исполнила очень понравившуюся всем песню «Был у Христа-младенца сад, и много роз растил он в нем».

Георгий Финогенов:

— Я и брат Павел были разлучены. Я жил на Второй Речке, а он — на острове. И мы очень скучали. Однажды группа старших колонистов решила пешком пройти по льду залива Золотой Рог. Я, конечно, был в их числе.

Оказывается, Павел заболел и находился в госпитале. Я захотел его навестить. Воспитательница Серафима Викторовна дала мне кофе с молоком и несколько пирожных, чтобы я отнес это брату.

До госпиталя было довольно далеко, а погода, как на грех, ужасная. Дул сильный ветер, он пытался сбить с ног. Но я с упорством нес на маленьком подносе угощение. И все же мне не удалось удержаться на ногах. Я упал в сугроб. Но подносика из рук не выпустил. Увы, кофе пролился. А от пирожного остались одни крохи. Но я их вручил брату.

Павел сказал, что старался я зря. В госпитале им нет отказа ни в чем.

Хорошо помню американских медсестер. Они мне показались существами из другого мира. Все до одной красавицы. Накрахмаленные чепцы и передники. Этим девушкам очень шла форма.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
ВЕСНА

Зима тянулась и тянулась. Такая же долгая, как и затянувшееся путешествие. Младшие дети остались без развлечений. Воспитатели не знали, чем их занять. Целые дни проводили они под крышей казармы. Рыбалка, охота за крабами, купание, походы в лес и редкие прогулки в город — все это вместе с ушедшим летом осталось позади.

Русские дети больше всего на свете любят зимние забавы. Но никому не пришло в голову обеспечить колонию коньками и лыжами. Когда речь идет о хлебе насущном, до того ли?

Петя Александров смастерил для сестры салазки и по совету Феди Кузовкова расписал их русским национальным узором. Салазки получились не просто красивыми, а нарядными.

— Жалко, если поцарапаются, — вздохнула одна из Лениных подружек и погладила саночки.

Но это не остановило Леночку. Уже через минуту она весело и бесшабашно, подражая мальчишкам, спускалась с крутого берега на лед залива.

У Лены был тот возраст, когда уже перестают верить в Деда Мороза, но еще не выпускают из рук куклу. Она всегда обращалась к брату с множеством вопросов. А в последнее время число их удвоилось и утроилось. Еще недавно Петя чувствовал себя защитником сестры, а теперь понимал, что должен стать и наставником.

Лена уже не воспринимала противоречия и парадоксы окружающего мира как само собой разумеющиеся. И просила разъяснений. Сегодня ей подарили санки, и ее занимает все, что связано с зимой.

…Почему зимние дни короче летних, а кажутся длинными?

…Хорошо, что в январе нет комаров. Зато кусается снежная крупа, которую ветер срывает с ближнего косогора.

…Ты одет, словно капустный кочан, в сто одежек. А деревья стоят голые и не мерзнут.

…Зимой и море не море. По нему не плавают, а ходят. Неужто мороз крепче моря? Ведь оно такое большое и сильное!

…А рыбы и крабы? Там, подо льдом, им не только темно, но и скучно, наверно?

Выходило, все ждут не дождутся весны: дети, крабы, деревья, даже комары. Весна — как утро, когда каждый просыпается.

— Все на земле связано с солнцем, — сказал Петя сестре, вспомнив урок географии. И тут же подумал, что сухой язык учебника не для Лены. Ей ближе сказка.

— Зимой солнце ленивое. Медленно-медленно ползет оно по небу, перебирая своими лапками-лучами. Но приходит весна, и солнце из карлика превращается в великана, становится во сто раз горячее. Совсем как печь, для которой не пожалели дровишек. Небесным кочегарам хватает работы. Целый день они трудятся, не останавливаясь ни на минуту. А последний взмах лопатой они делают за мгновение до того, как солнце уйдет за горизонт.

— Горизонт? Я не слышала такого слова…

— Это то место, где кончается земля.

— А долго плыть до горизонта?

— Никто точно не знает.

— А я хочу знать.

— Зачем это тебе?

— Хочу посмотреть, где солнышко спит. И еще хочу знать, когда весна наступит.

— Вот это я могу сказать точно. Ждать осталось недолго. Всего месяц.

— Как хорошо! — обрадовалась Лена. — А медведи тоже проснутся?

— Обязательно! Все просыпаются — и звери, и море, и пчелы. Косолапый мишка выползет из берлоги, бухта сбросит ледяную шубу и покроется рябью. Она очень похожа на рыбью чешую. А пчелы, расправив крылышки, полетят за нектаром.

— И солнышко все это увидит?

— Да, оно ведь находится высоко. И всех-всех обласкает и согреет, как мама. У солнца много лучей. Их хватит на каждую травинку и букашку.

При слове «мама» глаза девочки сразу погрустнели. Она замолчала на несколько минут. А потом стала задавать другие вопросы, на которые Пете было ответить труднее.

— Почему наша мама умерла?

— Она болела.

— Она умерла молодой?

— Да…

— А мы?

— Мы умрем через много-много лет… Когда будем совсем старенькими.

— А я не хочу быть старенькой. Хочу, как мамочка… Тоже умереть молодой…

Слова эти смущали и тревожили брата. Петя не знал, как поступить. Рассердиться и накричать или все перевести в шутку? Посоветоваться не с кем. Да и к кому подойдешь с таким вопросом? Порой девочка была болтливой, как сорока. А иногда замолкала и ходила с грустными глазами. В такие минуты Пете и самому было не по себе.

…Если чего-то очень ждешь, оно обязательно приходит.

Однажды дети проснулись раньше обычного. Им показалось, кто-то стучится в окно. Выйдя, колонисты увидели, что на карнизе крыши появились сосульки. Сосульки напоминали перевернутые свечи, с той разницей, что с них стекал не воск, а капельки воды, такие же чистые и голубые, как отраженное в них небо.

Сначала капель было мало. Они отсчитывали минуты. Потом счет пошел на секунды. Капельки соединились в тонкие ручейки… Ручейки в потоки…

Бухта Золотой Рог ожила. Раскололась на тысячи льдин. Воспитателям стоило большого труда удержать мальчиков. Каждый из них норовил оседлать льдину и прокатиться вдоль берега. Те же, кто остался на берегу, лепили снежки и обстреливали ледовую флотилию. Военно-морская крепость, расположенная на острове, неожиданно воскресла и показала свою мощь.

На берег высыпала вся колония, сотни детей и воспитателей. И над всеми возвышался Барл Бремхолл. Прозвище Маяк, которое прочно закрепилось за ним, было как нельзя более уместным в эту минуту.

Бремхолл, сложив ладони рупором, неожиданно издал удивительный по чистоте звук, очень напоминающий призывный голос журавлиной стаи.

И сердце каждого — и самого маленького, и самого старшего, а это был мистер Коултер — вздрогнуло. Звук, рожденный Бремхоллом, был сигналом в путь, в дальнюю дорогу. Для всей колонии. Он был надеждой на скорое возвращение домой.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

С приходом весны колонисты продолжили изучение острова. Снег сошел, обнажив самые укромные места. Стоял обнаженным и лес. Он еще не успел обзавестись изумрудным нарядом и был прозрачным — голые стволы и дрожащий от весенних испарений воздух. В этом сквозном и полосатом пространстве идущий навстречу человек возникал как мираж.

Коултер запретил отлучаться надолго. Нельзя уходить вглубь острова. Но разве проследишь за сотней сорванцов! Особый интерес они проявляли к военным укреплениям. Каждое такое укрепление находилось на вершине холма. Отсюда, сверху, открывался захватывающий вид на Японское море. Казалось, что остров — не остров, а огромное судно. Стоит лишь протянуть руки, и в них окажется штурвал.

А с обратной стороны, если повернуться к морю спиной, видна панорама Владивостока. Дети обзавелись подзорной трубой и теперь могут увидеть отсюда, с высоты птичьего полета, каждую улицу и площадь, снующие по ним повозки и автомобили, суетливую жизнь порта и, конечно, многочисленные суда. Одни стоят на рейде, убаюканные зыбью, и, впав в дрему, клюют носом. Другие только что покинули причал, простились с Владивостоком и вскоре окажутся совсем рядом с островом, чтобы затем раствориться в голубой дымке.

Но внимание мальчишек прежде всего приковано к форту — казематам и площадкам для орудий, к бойницам и большим прожекторам, заколоченным досками.

Военные укрепления разоружили давно, еще несколько лет назад. Орудия спущены с крутых склонов к берегу. Это видно по каменной осыпи и поваленным деревьям. Орудийные стволы подняли на баржи и отправили в другое место, где в них больше нуждаются. У людей время от времени возникает необходимость стрелять друг в друга не только из ружей.

Внутри казематов прячется тайна. Туда ведут многочисленные щели, отверстия и проломы. Некоторые заделаны кирпичом, а те, что поменьше, — даже соломой.

Мальчики припасли веревки и свечи. Выбрав один из проломов, очистили его от щебня и кирпича.

— Кто первый? — спросил Саша Трофимовский.

— Я хочу. — Это Юра Шостак, самый маленький и самый робкий из колонистов. Ему хочется доказать — он такой же отчаянный, как остальные.

Щель узкая, и щуплый Юра вполне подходит на роль разведчика. Ему закрепили под мышки веревку и дали фонарь. Остается подождать, что он там обнаружит. Веревка вдруг задергалась. А снизу раздался отчаянный крик:

— Скелет! Скелет!

Все, кто стоял рядом, схватились за веревку. Лицо Юры было бледно и перекошено от страха.

— Та-а-ам ч-ч-ереп!.. — сказал он, заикаясь. — И мно-о-о-го костей…

— Кто следующий?

Но никому не хотелось больше спускаться в каземат, ставший для кого-то могилой.

Страх прошел быстро. И уже вскоре колонисты обсуждали, чем займутся завтра.

На следующий день мальчики решили проверить, верны ли слухи о подземном ходе, который ведет от казарм к морскому берегу. Совсем рядом, ближе к лесной опушке, находится провал. Это, как им сказали, и есть вход в подземелье.

На этот раз Саша Трофимовский не стал искать добровольцев. Кто-то принес лестницу, и он, помахав рукой, уверенно полез вниз.

— Спускайся кто хочет! — крикнул он из глубины.

Борис Печерица, не раздумывая, полез следом.

Ждать Трофимовского и Печерицу пришлось недолго. Пройдя по подземному ходу не больше двадцати шагов, они наткнулись на завал.

…Петя Александров из худенького мальчика, каким был два года назад, когда вместе с сестрой отправился в путешествие, превратился в долговязого и нескладного подростка. Он стеснялся своей угловатости, непомерно длинных рук и даже голоса, который, меняясь, срывался в самую неподходящую минуту. Например, на уроке. И только глаза его оставались неизменно спокойными и пытливыми.

Что-то привлекало в этом мальчишке других сверстников, раз они искали с ним дружбы. В свои неполные четырнадцать он обладал здравомыслием и рассудительностью взрослого человека. Тому было немало причин: смерть мамы и раннее сиротство, любовь к чтению, необходимость заботы о младшей сестре… И конечно, месяцы, проведенные в казачьей станице, которые укрепили не только его тело, но и дух.

— …Петя!

Александров оглянулся и увидел запыхавшегося Федю Кузовкова.

Оба подростка стояли на пустынном берегу, довольно далеко от того места, где находились казармы.

— Давно ищу тебя.

— Что-то случилось? — спросил Петя.

— Дело есть. Ребята хотят наведаться на радиостанцию. Говорят, там японцы высадились.

— Японцы?

— Да. Целый отряд.

— Интересно знать, зачем пожаловали?

Федя кивнул головой, давая понять, что и он думает точно так же. Какое право имеют японцы на остров, принадлежащий им, колонистам!

Радиостанцию дети обнаружили уже в первые дни, как прибыли на остров. Пошли искать грибы, а нашли радиостанцию.

Посреди лесной вырубки возвышалась металлическая башня. Она опиралась на треногу. Башня была окрашена в зеленый цвет, так что сливалась с высокими соснами. Ржавые потеки, того же цвета, что и могучие стволы, делали ее еще более незаметной.

Под каждой из трех опор находился толстый стеклянный диск. Удивительно, как хрупкое стекло может выдержать такую тяжесть!

— Оно сверхпрочное, — объяснил всезнающий Гоша Орлов. Наклонившись, он поднял какой-то предмет и стал внимательно его рассматривать. — Теперь все ясно, — сказал он. — Это радиостанция. А стекло служит изоляцией.

— Откуда ты знаешь? — спросила Ксения Амелина.

— А вот откуда! — Гоша протянул поднятую с земли медную табличку. Она сильно окислилась и была в пыли. И все же сквозь налет просматривались выгравированные на ней многочисленные точки и тире. Они были хорошо знакомы детям по тем таблицам, что висели на стенах казармы, где сейчас живут они, а до них жили телеграфисты.

Радиостанция не работала. И точно так же, как прожекторы на вершинах холмов, нижняя ее часть была заколочена досками.

Ребятам очень хотелось посмотреть, что там внутри. А еще больше хотелось взобраться на вершину башни. Но они понимали: радиостанция — не место для забав.

В густой траве нашлось много добра — мотки разноцветного провода, фарфоровые ролики и множество стеклянных трубок. Все это богатство вместе с грибами дети принесли домой. И каждому предмету нашлось употребление. Например, тонкие трубочки стали отличным оружием — из них было очень удобно стрелять друг в друга горохом, кедровыми орешками и даже ягодами рябины. Отличное развлечение!

Зимой радиостанцию заняли американцы.

Их было немного. Не больше десятка. И все в морской форме, за исключением рыжего толстяка. Его спутники двигались размеренным шагом, как и полагается солдатам в походном марше. Толстяк же не шел, а катился… Катился по зимнему лесу, словно колобок, оставляя после себя не следы ног, а широкую борозду.

Даже на расстоянии он излучал столько миролюбия, что представить его себе в военной форме, тем более с оружием, было невозможно. Но это не мешало ему отдавать распоряжения, которые тотчас исполнялись.

Американцы доставили к башне несколько продолговатых ящиков, нужно полагать, с оборудованием… И еще бачки с какой-то жидкостью.

Дети следили за пришельцами издалека, не решаясь приблизиться.

Но неожиданно толстяк стал подавать им знаки, приглашая подойти ближе.

— Меня зовут Луиджи. А вас?

Каждый представился, назвав по просьбе Луиджи не только имя, но и возраст. Его лицо расплылось в улыбке, от чего стало еще шире.

— Мне нравятся русские имена. Я уверен, вы те самые дети, о которых мне рассказывали. Я даже собирался вас навестить. Это верно, что вы из Санкт-Петербурга?

— Да, мы из Питера. А вы откуда?

— Из Ванкувера. Может быть, слышали? Есть такой город в Канаде.

— Выходит, вы не американец?

— Ну, это как посмотреть. Судно, на котором я прибыл, американское Я увидел в газете объявление — требуется опытный радиоинженер… А это моя профессия. Вот так совместил приятное с полезным. И работу нашел, и в бесплатное путешествие отправился. Через весь Тихий океан.

— А почему вы не в военной форме?

— Все довольно просто. Канада и Америка — близкие соседи. Но все же это разные страны. Вот почему я не давал присягу. К тому же нет такого склада и магазина, где нашлась бы одежда моего размера.

— Вы хорошо говорите по-русски.

— Благодаря папе. Он родом из Киева. Вы, наверно, заметили мой украинский акцент.

— А мама тоже русская?

— О нет! Она итальянка. Из Неаполя. Мы очень похожи. — Луиджи очертил рукой вокруг себя широкий круг. — Мама говорит, что виной всему ее предки с их неуемной любовью к макаронам.

— А что находится в этих ящиках?

— Вы очень похожи на моих племянников. Они тоже чертовски любопытны. Потерпите. Всему свое время. А сейчас нам предстоит важное дело.

Один из американцев достал из заплечного мешка флаг. С ловкостью обезьяны, сразу была видна морская сноровка — он взобрался по железным скобам на верхушку башни. И вскоре на одной из антенн затрепетало звездно-полосатое полотнище.

Военные моряки выпрямились, отдавая честь. Луиджи приложил руку к сердцу.

Мальчики стояли рядом, не зная, как вести себя в такую минуту. Они понимали: не место здесь флагу другой страны. Не должен он реять над островом, принадлежащим России. Но, с другой стороны, американский флаг висит и над их казармой, правда, не так высоко, как над этой железной башней. Он сопровождает их уже много месяцев, и под его сенью, под его звездами колонисты чувствуют себя защищенными.

Вместе с тем, спроси их, каков сегодня государственный флаг России, дети замешкались бы с ответом. Одни назвали бы привычный глазу триколор — красное, голубое, белое. А другие вспомнили бы алый стяг на Финляндском вокзале в тот памятный день, когда они покидали свой город.

Первое, чем занялись американцы, — стали отдирать доски, освобождая вход в башню. Мальчишки бросились помогать, но были остановлены Луиджи.

— У меня достаточно людей. Но если так уж хочется поработать, я найду вам другое занятие.

— И какое же? — Кузовков с готовностью выступил вперед.

— Сумеете приготовить обед?

— Было бы из чего, мистер Луиджи.

— С этим все в порядке. У нас много консервов. Одно плохо, хлеб мерзлый. Как камень. Но моя команда так проголодалась, что способна его разгрызть.

— Не волнуйтесь, мистер Луиджи. Не пройдет и часа, как обед будет готов, — уверенно сказал Кузовков.

— Вот и хорошо. Только здесь не трогайте. — Луиджи показал на бачки с жидкостью. — Это опасно.

— Но не порох же там, — попробовал возразить Борис Печерица.

— Там кислота. Тоже опасно.

— Кислота? Зачем она?

— Для аккумуляторов, — ответил вместо Луиджи Гоша Орлов. — Они питают радиопередатчики. Дают им энергию.

— Все верно. Дело обстоит именно так. Из тебя будет толк. — Луиджи потрепал Орлова по плечу. — Уверен, вы справитесь без меня.

Он развернул брезент, под которым оказалась небольшая походная кухня. Колонисты уже были знакомы с подобным устройством. Александров вздрогнул, вспомнив кипящую воду и умирающих крабов.

Кузовков, не спрашивая на то согласия, взял на себя роль повара.

— Больше всего на свете люблю мясную тушенку, — сказал он. — Давайте приготовим ее с макаронами. А хлеб отогреем на пару.

— Здорово ты придумал, — сказал, потирая руки, Печерица. — Луиджи любит макароны… Мы любим тушенку… Выходит, ты всем угодил.

…Морозный воздух разнес запах тушеного мяса по всему лесу и был до того дразнящим, что заставил американцев покинуть башню прежде времени и собраться у костра, на котором уже закипала вода для чая. Кузовков разложил макароны по тарелкам, а Печерица разнес их по кругу.

Все настолько увлеклись едой, что в первые минуты никто не проронил ни слова. Молчание нарушил самый старший из моряков, который назвался Патриком.

— У меня дома, а живу я в Нью-Йорке, есть необычная коллекция, — перевел его слова Луиджи.

— Случайно, не оловянных солдатиков? — спросил Гоша Орлов. — Я их тоже собираю.

— Нет. Представьте себе, я коллекционирую меню. Сойдя с судна, я спешу в ближайший ресторан. Меню листаю как увлекательную книгу… Изучаю как научный трактат… Образцы блюд на витрине воспринимаю как натюрморт. Искусный повар — тот же художник. Чего я только не перепробовал в своей жизни! И знаете, что вам скажу… Нет ничего вкуснее простой пищи. Самые незатейливые блюда — они и есть самые вкусные. Доказательство тому сегодняшний обед, приготовленный обыкновенным русским мальчишкой. Уверен, за свою короткую жизнь он не успел побывать ни в одном ресторане.

— Согласен с вами, Патрик, — сказал Луиджи. — Вы правы. Но я добавлю и другое. Самая простая пища требует и обстановки простой. Вот как сейчас, когда мы в лесу, да к тому же и на острове. Подай вам макароны с тушенкой в ресторане, где мраморные колонны и лепные потолки, а вместо костра горят свечи, и поверьте, это блюдо не будет таким вкусным. Напротив, запах консервированного мяса покажется неприятным и даже вульгарным.

— Здесь вы правы. Мне нечем крыть. Хотя после корабельного кубрика хочется комфорта… Если не роскоши, то хотя бы ее видимости… Кстати, у меня, как завсегдатая ресторана, есть одно правило.

— И какое, интересно знать? — поинтересовался один из моряков.

— Я не ухожу из ресторана без того, чтобы не вручить официанту, а иногда и повару, чаевых.

С этими словами Патрик достал из кармана пятидолларовую бумажку и протянул Кузовкову. А затем, чуть подумав, отдал и кошелек.

— Так целее будут.

Растерявшийся Кузовков в одной руке держал ассигнацию, а в другой кошелек, не зная, как поступить. Феде приходилось просить милостыню, а бывало, и присваивать чужое. Его подкармливали, давали одежду. Но ни разу на долгом пути из Одессы во Владивосток никто не давал ему деньги, а тем более доллары. А между тем только они, Федя это знал, имеют сейчас настоящую цену.

— Бери, они твои, — улыбнулся Луиджи. — Я тоже даю деньги своим племянникам, если они делают полезную работу. Так мы, американцы, воспитываем детей, поощряем их трудолюбие.

— Луиджи верно говорит, — заметил Патрик. — Всякий труд заслуживает не только уважения, но и вознаграждения.

— Я не могу принять деньги.

— Отчего же?

— Это несправедливо.

Лицо Патрика выразило недоумение.

— Не я один готовил обед. Все мне помогали. Борис собирал хворост, Гоша разжигал костер. А Петя открывал консервы.

— У этого мальчика благородное сердце, — воскликнул Патрик.

— Да, он трижды прав, — согласился кто-то из моряков. — Но это поправимо.

Все участники обеда сбросились и вручили каждому из колонистов по пять долларов. Теперь справедливость была восстановлена.

Напомним, что в то время, когда происходили описываемые события, пять долларов были куда весомее, чем сегодня.

— Луиджи рассказал мне историю колонии, — сказал Патрик, обращаясь к детям. — Но вы в хороших руках. Красный Крест непременно вернет вас домой. Вот мой нью-йоркский адрес. Буду ждать ваших писем из Петрограда.

— Непременно напишем! — дружно ответили мальчики.

Американцы покинули радиостанцию столь же неожиданно, как и появились на ней. Луиджи нашел время, чтобы попрощаться с детьми, и попал к обеду. Барл Бремхолл пригласил его за стол.

— Дон Кихот и Санчо Панса, — сказала одна из старших девочек, увидев стоящих рядом двухметрового Барла и бочкообразного Луиджи.

Они и в самом деле были похожи на известных литературных героев. Но только внешне. Один смотрел на мир с высоты своего роста. Другой постигал правду снизу. Никаких рыцарских доспехов и ветряных мельниц. Оба были прагматиками. А какими еще должны быть настоящие мужчины, особенно те, кто несет ответственность за судьбы других людей!

Может, кто-то и думал, что Луиджи проигрывает рядом с великаном. Но только не он сам.

…Федя Кузовков заставил гостя перепробовать все, что было на столе. И все же Луиджи вслед за детьми попросил добавки.

— Вкусно, — сказал он, облизывая ложку.

— Мистер Луиджи, ремонт не закончен, а вы покидаете радиостанцию. Почему? — спросил Гоша Орлов.

— Так угодно Богу.

Больше мальчики не видели рыжего толстяка. Как и сотни других людей, он встретился на их длинном пути, чтобы затем остаться лишь в памяти.

Колонисты не могли знать, что уход с радиостанции был связан с решением, принятым за тысячи миль отсюда, в Вашингтоне. Это было началом ухода американцев из Владивостока, а следовательно, и из России.

Два месяца радиостанция пустовала, если не считать редкие посещения мальчишек. Они разводили костер на старом месте, готовили на нем пищу, которая казалась им куда вкуснее той, что подавалась в столовой, и каждый раз прикидывали, в каком месте может сейчас находиться судно с Луиджи и Патриком на борту.

К появлению японцев колонисты отнеслись ревниво. Сначала они увидели флаг, который, как до этого и американский, венчал собой мачту с антенной. Посередине белого полотнища — красный круг. Символ солнца.

Рядом с башней прогуливался часовой. Федя Кузовков, изучивший за время своей недолгой жизни на владивостокском вокзале два-три десятка китайских и японских слов, решил к нему обратиться.

— Коннитива! (Здравствуйте!) До дэс ка? (Как дела?)

Японец был удивлен подобным приветствием. Он совсем не походил на солдата. Наверно, этому способствовали очки на кончике носа. Тем не менее он решительно ухватился обеими руками за карабин и, приподняв его, воскликнул.

— Татиири кинси! (Вход воспрещен!)

— Что-что? — спросил Федя уже по-русски. Но быстро спохватился и снова перешел на японский: — Чиэ, вакаримасэн (Я не понимаю).

Часовой был непреклонен и продолжал повторять:

— Татиири кинси!..

Наверно, у часового были четкие инструкции, как следует действовать при появлении посторонних. Но перед ним были дети. Он прислонил карабин к себе и, воздев руки к небу, что-то прошептал. К счастью, из башни вышел другой японец, судя по форме, офицер. Выслушав подчиненного, он вернулся на радиостанцию и принес деревянный щит.

— Бугайся-но татиири кинси, — сказал он и повернул щит к мальчикам, той его стороной, где на русском и английском было написано: ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!

Федя Кузовков поклонился:

— Вакарамасита (Понимаю). О-ханаси дэкитэ юкай дэсита (Рад был поговорить с вами).

Офицер церемонно поклонился в ответ:

— Сорэдэва о-вакарэ-итасимас (Я должен проститься с вами). Го-кигэн ё! (Всего хорошего!)

— Домо аригато! (Спасибо!) — сказал Федя на прощание.

Во время разговора Кузовкова с японцами его товарищи стояли разинув рты.

— А ты откуда японский знаешь?

— Жизнь заставит, еще и не то узнаешь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
ПОЕЗДКА В ХАРБИН

— Дорогой Барл, как вы думаете, что находится в этом несгораемом шкафу? — Аллен подошел к большому сейфу в углу кабинета.

— Не уверен, что его содержимое отвечает его размерам.

— А вот и ошибаетесь. — С этими словами Аллен открыл дверь сейфа и извлек несколько денежных пачек.

— Впервые вижу такие купюры, — сказал Бремхолл.

— Они выпущены три года назад. Русские называют их керенками, по имени Александра Керенского.

— Это, кажется, он возглавил правительство после отставки царя?

— Да, верно. А его, в свою очередь, сменили большевики.

— И что же, имеют сегодня керенки хоть какую-нибудь цену?

— О да! Но далеко не такую, как еще год назад. Здесь, во Владивостоке, инфляция обесценила их в десять раз.

— Тем более глупо держать их взаперти, — сказал не без упрека Бремхолл. — Выпустите их на волю, Райли. Иначе ваши керенки превратятся в обыкновенную бумагу и будут интересны разве только коллекционерам.

— Вот почему я вас и пригласил.

— И сколько у вас этих керенских рублей?

— Почти полтора миллиона.

— Их нужно немедленно превратить в доллары, йены, а лучше — в китайскую валюту. Она здесь пользуется спросом.

— Но попробуйте найти банк, который их примет.

— Здесь вы правы на сто процентов. В банке с вами и разговаривать не станут. Лучше обратиться к менялам.

— Но ведь и они не дураки. Зачем действовать в ущерб себе?

— Во Владивостоке такая операция и в самом деле обречена на неудачу. Другое дело — Харбин.

— Почему Харбин? — спросил Аллен.

— Туда бежало по крайней мере сто тысяч русских. Они верят в скорые перемены, в падение большевиков. И ждут возвращения домой. Так что керенки их устраивают.

— В таком случае, Барл, почему бы вам не съездить в Харбин, прихватив с собой содержимое сейфа?

— Пожалуй, вы правы. Надо спешить. Ситуация меняется на глазах. Позиции красных становятся прочнее с каждым часом. Но кто меня заменит?

— Думаю, Мамаша Кемпбелл с этим справится.

Петроградская колония, составлявшая вместе с обслуживающим персоналом почти тысячу человек, требовала огромных расходов. Ежедневно на стол перед Алленом ложились счета за продовольствие, топливо и транспорт, постельное белье и одежду, лекарство и учебные пособия… Нужно было оплачивать и труд многих десятков учителей и воспитателей, врачей и медсестер, рабочих и охранников.

Помощь шла не только из-за океана, но и из других мест.

Неожиданно для Аллена к нему пришел старший помощник капитана «Бруклина» (этот крейсер выделялся своими внушительными размерами среди прочих судов, стоявших на владивостокском рейде) и вручил денежный чек. Он сказал, что эти средства собраны военными моряками для русских детей… Кроме денег экипаж «Бруклина» послал колонистам много подарков.

И все же финансовый кризис ударил по платежеспособности Красного Креста. Вот почему Аллен и Бремхолл пришли к необходимости поездки в Манчжурию.

Ехать решено втроем. Один из помощников Бремхолла — американский сержант. Разумеется, на нем гражданская одежда. Но он при оружии. Деньги есть деньги. Они требуют охраны. Второй спутник — венгр, одинаково хорошо владеющий китайским и японским языками. Со стороны Бремхолл и его помощники выглядят как группа бизнесменов. В руке у каждого чемодан. И трудно заподозрить, что там полтора миллиона рублей. Пусть и обесцененных, но со многими нулями.

В Харбине Бремхолл снял гостиничный номер. В центре города. В гостинице остался сержант с чемоданами. Сам же Бремхолл вместе с переводчиком отправился знакомиться с Харбином. Ему не терпелось как можно скорее приступить к обмену. И он прихватил с собой пятьдесят тысяч керенских рублей.

В те годы Харбин был скорее русским городом, чем китайским. Русское лицо и русскую вывеску можно было встретить на каждом шагу. Здесь не было моря. Был другим рельеф местности. Но улицы и краснокирпичные фасады домов напоминали Владивосток. В свою очередь, и во Владивостоке на каждом шагу слышалась китайская речь, а у входа в харчевни мелькали иероглифы. Так что ориентироваться было нетрудно.

Бремхолл навел справки еще до отъезда и узнал, что в Харбине много обменных лавок. И все же действительность превзошла ожидания. Менялы не давали прохода. Но Бремхолл решил не торопиться. Азарт может повредить делу, ради которого он сюда приехал.

Переводчик едва поспевал за его длинными ногами. Они обходили квартал за кварталом. Бремхолл задавал короткие, но точные вопросы, приценивался. Он был финансистом и знал, что не только на бирже, но и при совершении мелкой сделки, когда ты лицом к лицу с соперником, действуют одинаковые правила. За невинной фразой и улыбкой скрывается жесткий поединок.

Вот к какой тактике он прибегнет. Не следует предлагать к обмену крупную сумму. Не более десяти тысяч рублей за один раз. Иначе вызовешь подозрение, и курс керенки упадет до самого низкого уровня. Для менял он не должен выглядеть деловым человеком, а просто американцем. В Китае он проездом и хочет избавиться от русских денег. Дома, в Америке, они ему ни к чему. Образу простодушного американца, у которого в чемоданах не деньги, а гардероб на все случаи жизни, способствовала внешность Бремхолла — его рост и открытое лицо.

И все же менялы, в этом особенность их профессии, были подозрительны и придирчивы. Они долго ощупывали каждую банкноту. И если ассигнация была старой, засаленной или, не дай бог, ветхой, сразу снижали ее цену и даже отказывались принимать.

Он переходил от лавки к лавке, редко появляясь в одном и том же месте дважды. Содержимое чемоданов медленно, но неуклонно уменьшалось, а валюта прибавлялась.

Наконец все позади. На всю операцию ушло больше времени, чем они рассчитывали с Алленом, почти две недели. Теперь Бремхолл мог подвести итоги. После обмена у них четверть миллиона долларов. Блестящий результат, который поможет решить финансовые проблемы колонии.

Но они находятся от Владивостока в нескольких сотнях километров. И следующий шаг не менее трудный — как доставить деньги в сохранности, не подвергая опасности и свои жизни.

Бремхолл был человеком решительным. Опустевшие чемоданы он выставил из гостиничного номера и попросил отправить на задний двор, чтоб не мозолили глаза. А вместо них приобрел небольшой сейф, обшив его мешковиной. Он также решил арендовать отдельный вагон, который прицепили к хвосту поезда.

Дорога в Россию прошла спокойно, хотя и заняла четыре дня. Манчжурия населена куда меньше, чем Южный Китай. И все же небольшие станции и примыкавшие к ним села попадались довольно часто. Крестьяне стучались в вагонные двери и заглядывали в окна, предлагая свой товар. Но Бремхолл был предусмотрителен и в этом. В Харбине они запаслись провизией и напитками и теперь не нуждались ни в чем.

На китайско-русской границе поезд остановился. Сначала задержка не вызвала тревоги. Но когда пошел второй час ожидания, Бремхолл послал переводчика узнать, в чем причина.

Теперь пришлось ждать венгра. Уйти на его поиски — значило оставить сержанта одного с четвертью миллиона долларов. Бремхолл долго колебался, но все же решился выпрыгнуть из вагона. И тут увидел своего переводчика. Тот шел в сопровождении трех японцев. Один держал его за локоть, второй наставил дуло карабина в спину, а офицер, возглавлявший караул, следовал сзади.

— Это ваш человек? — спросил он Бремхолла.

— Да, а в чем дело?

— Вопросы буду задавать я. Почему у вас отдельный вагон? И с какой целью вы едете в Россию? — Его английский был далек от совершенства.

— Я не обязан вам отвечать.

— У нас есть подозрение, что вы везете оружие и контрабанду.

— Дверь открыта. Можете заглянуть. Видите, вагон пустой.

— И все же я обязан его осмотреть.

— Милости прошу, если это вам интересно.

Офицер с одним из солдат забрался в вагон. Сейф, обтянутый парусиновым чехлом, был единственным предметом, который мог привлечь внимание. Японец подошел к нему и попытался сдвинуть с места. Сейф был, хотя и небольшим, но достаточно тяжелым. Офицер постучал по нему пальцем и услышал металлический звук.

— Что это?

— Это сейф.

— Не соизволите его открыть?

— Не соизволю.

— В таком случае нам придется его конфисковать.

— На это у вас нет права. Между американскими и японскими оккупационными войсками есть соглашение, которое вы пытаетесь нарушить. К тому же, если вы решитесь вынести сейф, мы окажем сопротивление. Сами понимаете, к каким осложнениям между нашими странами приведет эта стычка. Подумайте о своей карьере, лейтенант.

Японец стоял в нерешительности, не зная, как поступить. Тогда Бремхолл решил прибегнуть к последнему аргументу.

— Вам стоило бы послушать меня еще и потому, что перед вами офицер, старший по званию.

— Вы офицер?

— Да, я майор Американского Красного Креста.

— Почему же вы сразу не сказали, что работаете в Красном Кресте? Относительно этой организации у нас особые инструкции.

Несколько десятилетий спустя, когда Барл Бремхолл был членом правления «Френклин-Банка», одного из крупнейших на северо-западе Америки, он давал интервью газете «Сиэтл-Таймс».

На вопрос журналиста, какая из финансовых операций в его жизни самая удачная, он ответил:

— О, это случилось давно, когда я был совсем молодым человеком. Обстоятельства забросили меня в Китай. Я и мои спутники подвергали свои жизни опасности. Зато полученные нами дивиденды оправдали надежды.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ИСХОД

Правительство Вашингтона дало указание генералу Гревсу, а Гревс — своим солдатам и полиции — оставить Владивосток. Эвакуацию назначили на 1 апреля, куда раньше, чем предполагал Райли Аллен.

В этот день его разбудил мерный топот ног. Так накатывается на берег тяжелая волна. Тысячи людей, одетых в военную форму, двигались в сторону порта, колонна за колонной, прямо к сходням ожидавших судов.

Райли наспех оделся и вскоре слился с толпой, наблюдавшей, несмотря на ранний час, за происходящим. Еще накануне он простился с теми, кого близко знал, и теперь искал знакомые лица. Но, увы, одинаковая одежда и однообразное движение уравняли всех, лишив индивидуальных черт.

Наблюдая за нескончаемым шествием, Райли вспомнил другой день, уже далекий.

…Они с мамой жили на окраине города. Невдалеке находился военный лагерь. Детей не покидало любопытство. Им хотелось знать, что творится за высокой оградой. Лагерь, в их представлении, мало чем отличался от загона, с той разницей, что вместо лошадей там держат курсантов. И так же редко выпускают на свободу.

Было лето, и был праздник. Уж не припомнить какой. У лагерных ворот собралось много людей. Ворота распахнулись неожиданно. Так в театре открывают занавес. Сначала показались музыканты. Медные трубы, которые они держали в руках, были того же цвета, что и заходящее солнце. Трубы смотрели прямо в лицо Райли, так что он на время ослеп и не сразу заметил колонну солдат, идущую вслед за музыкантами.

Грянул марш. Вскоре колонна влилась в русло ближайшей улицы, обрастая людьми, вовлекая в свой поток все новых прохожих.

Мальчишки слетелись, как воробьи. И, как воробьи, бежали вприпрыжку. На долгие годы он сохранил в памяти эту ликующую толпу, частью которой был и сам…

Прошло четверть века. И вновь он в толпе, рядом с колонной. Вполне возможно, подумал Райли, среди этих солдат есть сыновья тех курсантов.

Другое время, другой город, другие солдаты, другие мальчишки… И другая толпа, угрюмая и молчаливая. Так провожают оккупантов. Без цветов и маршей. Тогда сияли трубы. Сегодня все небо — как одна сплошная туча, серая и непроницаемая. К тому же накрапывает дождь.

И все же соотечественники Райли Аллена не бегут, а достойно уходят. Это заслуга генерала Гревса, которого он уважает за ум и талант. Райли тоже недавно присвоили офицерское звание. Он стал полковником Красного Креста. Но не готов повторить Гревса. Армейскому корпусу куда легче сняться и переместиться как угодно далеко. Солдат на то и солдат, чтобы рисковать и подвергать свою жизнь опасности. Другое дело — дети. Райли не покидает чувство, что возглавляемую им колонию бросают на произвол судьбы, оставляют без всякой защиты и поддержки.

Он и его помощники все еще надеются вернуть детей в Петроград по железной дороге. Каждый вагон сегодня на вес золота. И все же им удалось подготовить два состава, готовых тронуться в путь хоть завтра. Но Транссибирская магистраль по-прежнему блокирована на всем протяжении и находится в руках разных сил, враждующих друг с другом.

…Дождь усилился. Райли поднял воротник плаща. Последняя колонна и последний солдат скрылись за поворотом улицы.

Гревс покинул Владивосток 1 апреля. А три дня спустя Райли Аллен проснулся от выстрелов.

— Все важное в этом городе происходит непременно утром, — проворчал он. Ему ужасно не хотелось вылезать из-под теплого одеяла.

Так было и в детстве, когда Райли только-только пошел в школу. Мамин голос, всегда ласковый и нежный, в этот ранний час становился неумолимым. Он отмахивался от ее прикосновений, поворачивался спиной, не открывал глаза… Все напрасно. Мама, которая вечером заботливо поправляла одеяло, теперь безжалостно его сдергивала.

Но самое худшее — недосмотренный сон. Приходилось его додумывать по дороге в школу. Не потому ли развилась его фантазия и он стал сочинителем и поэтом, а после окончания университета — и журналистом.

Сейчас рядом не было мамы. Но были выстрелы. А они способны поднять с постели кого угодно. Райли распахнул окно, и в это же мгновение небо словно раскололось надвое. Так грохнуло, что во всей гостинице задрожали стекла, а некоторые, не выдержав ударной волны, со звоном посыпались. Вслед за первым раздался новый залп. И еще, и еще!.. Стреляли со стороны моря.

Это японцы, сразу решил Райли, больше некому. Надо позвонить на Вторую Речку…

Единственный телефон на втором этаже. Там уже находился Бремхолл.

— Куда звоните, Барл?

— Хочу предупредить Коллиса. Пусть не вздумает посылать детей в гимназию.

— Сомневаюсь, что пригородные поезда пойдут сегодня по расписанию.

— Да, верно, — согласился Бремхолл. — Интересно знать, откуда стреляют?

— Думаю, с тех судов, что стоят на внешнем рейде.

Райли помолчал, а потом спросил:

— Скажите, Барл, приходилось ли вам читать книги о пиратах?

— Я вырос на берегу океана. Этим все сказано, — ответил он с некоторой обидой.

— Ну, хорошо. Тогда скажите, что предпримут пираты после того, как обстреляют город?

— Разумеется, высадятся на берег.

— Теперь понимаете? Японцы стреляют не зря. Они тоже готовят десант. Барл, вы должны немедленно вернуться на остров. Я последую за вами. Но чуть позже. Сначала выясню, что происходит.

Только после обеда Аллену удалось дозвониться до главы японской дипломатической миссии графа Мацудайры. Встреча была назначена на вечер.

Его предупредили чтобы он был осторожным. Улицы простреливаются. На чердаке аптеки Боргеса, что на углу Светлановской и Алеутской, установлены два пулемета. И еще один — на Фонтанной улице.

Мацудайра встретил Аллена, рассыпаясь в любезностях:

— Мистер Аллен, мне часто приходится держать в руках американские газеты. В том числе, и «Гонолулу Стар-Бюллетень». Ваши статьи читаю с особым интересом. В них точный анализ, что мы, дипломаты, так ценим. Удивительно, как вам удается совместить дела Красного Креста с работой журналиста!

— Но сегодня, господин Мацудайра, я пришел к вам не для интервью. Меня волнуют последние события. Я отвечаю за безопасность многих людей.

— Знаю, знаю… Нас станут обвинять в агрессии и вероломстве. Но разве не Вашингтон отозвал свой экспедиционный корпус, оставив нас лицом к лицу с Красной гвардией, партизанами и милицией? А ведь коммунизм и его русская разновидность, большевизм, — наша общая опасность.

— Не будет ли лучше, если русские сами сделают свой выбор? Без вашего и нашего вмешательства.

— Вам легче рассуждать. Америку и Россию разделяют тысячи тихоокеанских миль. А мы рядом. И вынуждены принять самые решительные меры. Императорское правительство весьма обеспокоено. Красная бацилла может попасть и к нам, в Японию.

— Вы преувеличиваете.

— Нисколько. Пять недель тому назад японское командование разоружило целую роту. Солдаты не исполняли приказы, срезали погоны и надели красные банты.

— И что же?

— Солдатам связали руки. И группами по десять человек посадили на судно, идущее в Корею. Они заражены. Отправлять их домой опасно.

Аллен решил сменить тему разговора:

— Утром по Владивостоку били орудия.

— Эсминцы стреляли не целясь, — сказал Мацудайра. — Скорее для устрашения. А если и есть попадания, то они случайны.

— Захвачены правительственные учреждения…

— Они заняты на короткое время. Мы их освободим уже завтра.

— В городе начались грабежи и мародерство.

— В эти минуты наши патрули наводят порядок.

— Что вы скажете об острове Русском?

— Понимаю, вы беспокоитесь о детях. Там высадился небольшой десант. Под его защитой вашей колонии не о чем беспокоиться.

«В этом человеке удивительным образом сочетаются хитрость дипломата и восточное лукавство», — думал Райли Аллен, покидая особняк японской дипломатической миссии.

Из воспоминаний Петра Александрова:

— На рассвете 4 апреля 1920 года нас разбудила орудийная канонада. Стреляли со стороны Японского моря. То залпами, то одиночными выстрелами. Воспитатели пытались нас остановить. Куда там! Одеваясь на ходу, мы побежали к старому форту. Оттуда все было хорошо видно. В километре от того места, где мы стояли, поперек судоходного канала выстроилась японская эскадра. Несколько линейных кораблей, развернувшись бортами, палили по Владивостоку. Снаряды падали за мысом Чуркина. Оттуда слышались разрывы.

Зрелище, нужно сказать, грандиозное. Мы так загляделись, что забыли обо всем, и даже не задумывались, что снаряды несут смерть. Стрельба длилась около часа. Затем от судов отошли шлюпки с солдатами. Помню, они были в белой форме.

На берегу тем временем слышалась дробь пулеметных очередей и крики японцев:

— Банзай! Банзай!..

Десант высадился на берег, но стрельба слышалась еще долго и затихла только к середине дня. Военные суда продолжали стоять на рейде, а вечером развернулись и скрылись за горизонтом. Их место заняли транспортные суда.

На Тигровой сопке был спущен красный флаг и поднят японский. Это означало, что во Владивостоке сменилась власть. В тот же день японцы появились и возле наших казарм.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
СОН

После встречи с японским дипломатом Райли Аллен решил отправиться не в гостиницу, а на остров. Он испытывал беспокойство, и ему хотелось быть ближе к детям.

Наступили сумерки, но катер все еще стоял у причала, ожидая последних пассажиров. Райли спустился в салон и уже через минуту-другую почувствовал, что засыпает. Нет, уж лучше зябкий апрельский ветер, чем убаюкивающий звук двигателя за спиной.

Матрос проводил его на верхнюю палубу и показал па полукруглую скамью на корме.

— Принести вам дождевик?

— Что, погода портится?

— Не думаю. Небо, видите, чистое. Но ветер меняется. Когда выйдем на середину бухты, может накрыть волной.

Укрывшись, Райли стал думать об ушедшем дне. Японцы настрелялись вволю. Сейчас тихо. Надолго ли? Что будет завтра? Они привезли детей во Владивосток, надеясь, что здесь, как в тихой бухте, смогут переждать бурю. Но утренние выстрелы разрушили надежды. Остров Русский перестал быть островком безопасности.

…Аллена не ждали. Колония ужинала. Призывно светились окна столовой. Оттуда доносились гул голосов и вкусные запахи.

По дороге сюда он решил, что сразу же соберет совет, и приготовил слова, которые скажет воспитателям. Но, сойдя не берег, почувствовал непомерную тяжесть в ногах и неодолимое желание спать.

Первая, кого он встретил, была Ханна Кемпбелл. Взглянув на Райли, она тотчас поняла, в чем он нуждается более всего, и проводила в уединенную комнату для гостей.

— Я распоряжусь, чтобы вам принесли ужин.

— Только сэндвич и чай. Остальное наверстаю утром.

— Вы очень похудели, мистер Аллен. Там, в гостинице, о вас некому позаботиться.

— Не преувеличивайте, миссис Кемпбелл. Мужчина должен быть поджарым, как волк. Без всяких округлостей.

— Вот ваш десерт. — Она протянула яблоко. — Спокойное ночи, мистер Волк.

Она закрыла за собой дверь, но снова вернулась, чтобы сказать:

— Вы самый добрый волк на свете.

Оставшееся лежать на столе яблоко неожиданно напомнило маму. Она тоже угощала, тоже что-нибудь дарила перед тем, как ему уснуть. Но лишь много лет спустя Райли понял, что лучшими подарками были ее песни и сказки. Мама брала его руку в свою, теплую и нежную. Сказка незаметно переходила в сон. Их было много, этих красочных грез. Вымышленный мир путался и смешивался с явью.

Конечно, Райли не мог себя помнить грудным младенцем. Но был уверен, что и тогда мамин голос завораживал его. В доме, где он рос, висела люлька. Висела в углу, рядом со старинным веретеном. В люльке выросло четыре поколения Алленов. Эта семейная реликвия прошла не только сквозь целое столетие, но и вместе с фургоном, запряженным буйволами, преодолела целый континент, начав свой путь в Новой Англии и завершив на тихоокеанском берегу, где теперь находится штат Орегон. В пути любили, рожали детей, пели им колыбельные песни.

Люльку сделал прадед и, подобно скрипичным мастерам, оставил на ней свое имя. Мамины пальцы прикасались к колыбельке, перебирали резные перильца, и самая лучшая скрипка не могла бы сравниться с ее голосом.

…Райли не заметил, как уснул. Так спят очень уставшие люди, разметав руки и зарывшись головой в подушку. Окно было открыто. Прохладный воздух шевелил занавески. Весь остров погрузился в тишину. Ни кашля, ни смеха, ни оклика… Только слитный шум моря и леса.

А ночью ему приснился сон, самый странный из всех, что он видел.

— Это было нечто большее чем сон, — рассказывал он потом своим друзьям. — Я услышал голос. Кто-то звал меня по имени. Я выглянул в окно и был потрясен. Ночное небо напоминало рождественскую елку. Оно вспыхивало в самых неожиданных местах, низвергало водопады света, мигало и пульсировало… Разве что не взрывалось… Наверно, так выглядит северное сияние.

Я был до того заворожен красочным зрелищем, что не сразу заметил человека, стоявшего в нескольких шагах от казармы. Лесной бродяга или сторож, нанятый Бремхоллом, подумал я.

Незнакомец сделал мне знак рукой.

— Прости, что разбудил, — сказал он.

Голос его был глухим, но звучал ясно, тем более что небесная иллюминация не сопровождалась ни единым звуком. Я высунулся из окна, насколько это было возможно:

— Что это значит?

— Лучше выйди. Отсюда виднее, — посоветовал незнакомец.

Любопытство оказалось сильнее желания спать. Кто он, этот человек, так бесцеремонно разбудивший меня?

У порога меня встретил высокий старик. Теперь, когда он стоял совсем рядом, заслонив собой полнеба, я мог разглядеть его куда лучше. Его голова напоминала голову льва. В светлых глазах отражались небесные сполохи. Портрет дополняла борода. Она была такой длинной, что, казалось, растет снизу, от земли. А затем уже переходит в целую копну волос.

— Ведь это вы меня звали? — спросил я не вполне уверенно.

— Да, сын мой. Я тебя звал.

— Но почему вам известно мое имя?

— Я все знаю.

— Все знает один Бог.

— Это правда. Но я хожу под Богом. И один среди грешников остался верен своему Создателю. Потому и обрел благодать пред очами Господа.

— Кто же вы?

— Я — Ной…

— Журналистика — моя профессия, — продолжал Аллен свой рассказ. — Информация — моя стихия. И я просто обязан, как это делает Фемида, взвесить на весах истины каждый факт и любое сообщение. Но лучше это делать без повязки на глазах.

Я не сомневался, что уличу величественного старца во лжи и мистификации. Скоро мне станет ясно, ловкий ли это актер или человек, страдающий манией величия. Я взял ночного незнакомца в оборот. Вопрос за вопросом, как следователь, ведущий дознание, как кадровик, заполняющий анкету.

Итак:

Фамилия: Ной.

Место жительства: Не установлено.

Семейное положение: Женат. Родил трех сыновей — Сима, Хама и Иафета.

Профессия: Скотовод и винодел, судостроитель и мореплаватель.

Был ли заграницей? Да, был. На борту трехпалубного ковчега совершил кругосветное путешествие.

Есть ли награды? Есть. За выполнение особо важного задания. Во время экологического бедствия — ливня и последовавшего за ним потопа — вел спасательные работы. За что получил Божье благословение. Присвоено звание — Праведник.

Дополнительные сведения: До потопа жил шестьсот лет. Всего прожил девятьсот пятьдесят лет.

Буйство холодного огня над нашими головами продолжалось. Старик спокойно поглаживал бороду, которая, как мне показалось, пахнет сеном.

Мои вопросы его не смущали. Он не видел в них подвоха. Тысячи людей помнят Библию чуть ли не дословно. Еще больше у нее толкователей. Но если это настоящий Ной, то ему должно быть известно не только содержание Священного Писания. Одно дело — читать, и совсем другое — быть свидетелем и участником.

Я уже думал об интервью, самом необычном и сенсационном. Оно позволит понять, кто передо мной — библейский праведник или другой человек, заурядный фантазер и выдумщик.

Ною посвящено в Библии больше трех страниц. Очень много, но и крайне мало. Как прожил он 600 лет, которые предшествовали потопу? Какими были детство и юность? Мы ничего не знаем о его жене, даже имени. Интересно бы узнать подробности его плавания на ковчеге. Судовой быт, уход за живностью, повседневные занятия и заботы… Все живое, что ходило, ползало и летало, истребилось с Земли. Остался только Ной и его ковчег с пассажирами. А что было после потопа? Ведь больше трети его жизни прошло уже после того, как он открыл кровлю ковчега. Обо всем этом в Библии так мало сказано. Поведать об этом может только человек, переживший и испытавший.

Вот о чем я хотел спросить.

— Пойдем к берегу, — неожиданно сказал старик. — Ты любишь море?

— Да, — ответил я. — Море лучше всего на свете.

Мы сели на обкатанный волнами ствол дерева. Мы были одни во всей вселенной. Небесные огни лишь усиливали это чувство. Бог продолжает отделять свет от тьмы. Сотворение мира продолжается. А люди не догадываются, хотя и видят, как из земли вырывается пламя, рождаются новые вершины и острова…

Бревно, на котором мы сидели, вросло в берег. Сколько лет оно болталось в море и где лес, в котором оно росло и состарилось? Неужто его прибило к острову для того лишь, чтобы оно послужило местом, где будет рассказана и выслушана удивительная история?

Старик начал говорить, а я только внимал, начисто забыв, о чем собирался его спросить.

Закончил он свой рассказ еще до восхода солнца, уложившись в каких-нибудь два часа. И это было столь же невероятно, как и многое другое, случившееся в ту ночь. Уже много позднее я понял, что этот сравнительно короткий рассказ вместил в себя события многих веков. И для их изложения требуются дни, а никак не часы.

Но самое невероятное — все услышанное потом исчезло, пропало, выветрилось из памяти. Я знал, о чем рассказ, но не помнил подробностей.

Ночная волна тихо ласкала берег. У нее не хватало ни сил, ни желания добраться до бревна, на котором мы сидели. И только ветерок слегка шевелил бороду моего соседа.

— Возраст дает о себе знать, — сказал Ной. — Мы уже долго сидим. У меня затекли ноги. Не пройтись ли нам?

Прежде чем встать, он похлопал по бревну:

— Море всегда выбрасывает то, что ему не нужно.

— А то, в чем нуждается, забирает себе, — решил я продолжить его мысль.

— Море ни в чем не нуждается. Это мы в нем нуждаемся, — возразил он. — Вскоре оно понадобится и тебе.

— Мне? Зачем? Оно всегда рядом. И никуда не денется.

Ной скрестил руки и опустил голову на грудь.

— Все в этом мире повторяется… Приходит на круги своя, — сказал он. — Вначале люди чтили и боялись Бога. Служили Ему. Но постепенно сделались нечестивыми, начали действовать против Его воли. Земля наполнилась злодеяниями и насилием. Люди истребляли и грабили друг друга. Непрестанно воевали. И никто не обращал внимания на предостерегающий голос Творца. И тогда Господь прогневался и решил навести на землю поток водный, чтобы истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни. Так хотел положить Он конец греховному существованию.

Я решился прервать старика, чтобы спросить:

— Предупредили вы людей о грозящей опасности?

— О да, я говорил людям, что Бог истребит весь мир потопом, и советовал отступить от злых дел своих. И обратиться к Творцу, пока не поздно. Но никто не слушал.

— И ни один человек не внял вашему предупреждению?

— Ни один. Поверь, я потратил много времени и сил, чтобы их убедить. Все напрасно. Но Бог не хотел, чтобы все его творение превратилось в прах, чтобы все животные, птицы и насекомые исчезли с лица земли.

— И обратился к вам?

— Да.

— Но трудно поверить, что среди множества людей вы единственный остались праведным и непорочным. Неужели все человечество настолько погрязло в грехе? Стало до такой степени нечестивым и растленным?

— Да. Это так. Всякая плоть извратила путь свой. Все мысли и помышления во всякое время были обращены во зло. Вот почему раскаялся Господь, что создал человека на земле. И восскорбел в сердце своем.

— А жена ваша, и дети ваши, и жены сыновей ваших? Они тоже были праведниками?

— Да. И я, и жена моя были примером для моих сыновей. Господь это видел. В Библии обо мне так и сказано: «Ной был человек праведный и непорочный в роде своем». Вот почему Бог решил спасти все мое семейство.

— Ной, — снова спросил я, — всякий раз, читая Библию, я представлял себе, как гибнет, как тонет все живое. Наверное, люди, в том числе и дети, взбирались на верхушки деревьев и вершины гор… И перед лицом смерти молили Бога о пощаде. Где в эти минуты было Его милосердие?

— Трудный вопрос. Создателю нашему виднее. Он был терпелив и не раз предупреждал грешников о предстоящей каре. Но они продолжали предаваться своим греховным страстям. Они были глухи к предостережениям…

— Но дети!

— Они ничего не видели вокруг себя, кроме греха. И им суждено было вырасти тоже грешниками. Если вы хотите, чтобы в сосуде вода была чистой, то должны из него выплеснуть все, бывшее в нем прежде.

— Очень жестоко… И мне трудно с этим смириться. Но вот еще вопрос. С вас и детей ваших пошли новые поколения. Земля вновь заселилась людьми. И вновь вода в сосуде замутилась. Земля сегодня переполнена греховностью и преступлениями еще больше, чем до потопа. Выходит, зло вечно и неистребимо?

— Сатана неутомим в своих черных замыслах и делах. Но Бог милостив. Когда я вышел из ковчега, то построил алтарь, дабы принести своему Господу жертву в благодарность за спасение. И Бог дал мне и сыновьям моим утешительное обетование. Он сказал, чтобы мы не боялись дождя. За дождем больше никогда не последует потоп. Зато можно будет увидеть семицветную радугу. Бог ее повесил на лучезарный свод в знак вечного мира с людьми и всеми земными тварями.

Услышав последние слова, я взглянул на сияющее небо. Ной перехватил мой взгляд.

— Да, — сказал он, — это знамение свыше. Богу угодна наша встреча.

— Выходит, вы пришли ко мне с просьбой, наказом, Божьим благословением?

— И с первым, и со вторым, и с третьим… Слышал ли ты, сын мой, такое изречение: «Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его».

— Не только слышал, но и знаю: изречение это из Книги Притчей.

Старик положил мне руки на плечи:

— Хорошо, что знаешь Писание. Сердце твое любо нашему Господу. Ему ведомо: ты покинул свой теплый остров, где счастливо жил. И сменил на эту холодную страну, где война и бедность. Ты взял на себя заботу о детях. Бог дал всему жизнь и дыхание. И он хочет, чтобы они вернулись в родной дом. Теперь вам предстоит нелегкий путь на ковчеге через два океана и еще через океан зла, затопивший землю. Но Господь будет с вами… Он даст тебе силы… Он наш Спаситель.

Глаза Ноя, его дыхание были рядом с моим лицом. И я не удержатся, чтобы не спросить:

— Ты прожил девятьсот пятьдесят лет. Но давно умер. Так кто же передо мной?

— Я умер. Но душа моя вечна…

Нас было только трое — Ной, я и море. Он растворился в предутренних сумерках. Исчез так же внезапно, как появился. Будто волна смыла мое видение.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
ПРАВЕДНИК РАЙЛИ

Трижды пыталась Ханна Кемпбелл разбудить Райли Аллена. Всё напрасно. Он не отзывался на стук. Не отзывался на ее голос. Открыть дверь Ханна не решалась и позвала доктора Эверсола, который шел мимо.

— Все хорошо, — успокоил он. — Райли спит сном праведника.

Первое, что увидел Райли, когда проснулся, было яблоко, подаренное ему накануне вечером. Оно продолжало лежать на столе, у изголовья. Румяное, как солнце. Он повертел яблоко в руке. Но пожалел. Не стал есть.

За окном лаяла собака. С ней играл мальчик. Райли узнал Федю Кузовкова, беспризорника, которого колония приютила недавно, уже здесь, во Владивостоке. Федя швырял палку, а собака бросалась следом, возвращая ее хозяину, и выражала свою радость заливистым лаем. Этот-то лай и разбудил Аллена.

«Сегодня у меня встреча с воспитателями, — вспомнил Райли. — Но остается еще время, чтобы прогуляться».

По дороге он встретил группу детей. Они окружили лошадь. Райли остановился поодаль, чтобы не привлекать к себе внимания. Лошадь была почти домашней и вела себя смирно в ожидании очередного седока. Но вот на ее спину забралась девочка. Райли вспомнил имя. Это Лена Александрова. Сначала он плохо запоминал славянские имена. Но уже успел к ним привыкнуть.

Лена объехала вокруг казармы. Встретившись глазами с Райли, помахала рукой. А он поднял в ответ большой палец.

Чуть дальше стояли другие дети. Они тоже образовали круг, но в центре была не лошадь, а два мальчика. Они выясняли отношения. Дело пока ограничивалось тем, что они толкали друг друга. Но толчки становились все более частыми и сильными. Вот-вот начнется драка.

Надо разнять этих петушков, решил Райли.

Он подошел и, как ни в чем ни бывало, спросил драчунов, не могут ли они оказать ему помощь в одном деле? Взяв каждого за руку, он повел их в свою комнату.

— Я хочу угостить вас, — сказал Райли и взял яблоко.

Он разрезал его и каждому вручил по половинке. Затем рассказал древнегреческую легенду о яблоке раздора. Как поссорились женщины, которая из них красивее.

— А вы — мужчины. Стоит ли вам становиться врагами из-за пустяка. Кстати, из-за чего началась ссора?

— Он мне сказал обидное слово.

— Неправда. Это ты меня сначала обидел!..

— В любом языке хороших слов куда больше, чем плохих, — сказал Райли. — Лучше ими пользоваться.

— А вы разве в детстве не дрались?

— Дрался, конечно. Но однажды, когда я был на Кубе, меня повели на окраину Гаваны посмотреть на петушиный бой. Это были красивые птицы. Они гордо держали головы. Разноцветные перья блестели на солнце. Но к концу поединка, а я бы сказал, драки, тела петушков были залиты кровью. Их шатало от усталости. И будь они людьми, то, наверное, кричали бы от боли и отчаяния. Один из петушков упал в изнеможении. Другой потерял глаз. Назвали победителя. Но победил тот, кто выиграл деньги.

Мальчики съели яблоко и теперь ожидали, что им еще расскажут.

— Как вас зовут?

— Антон.

— Георгий.

— Родители дали вам красивые имена, — сказал Райли и обнял мальчиков. — Сегодня прекрасный день. Хотите, погуляем вместе?

…Уже с первых минут пробуждения Райли Алленом владело какое-то неосознанное чувство. Будто он забыл что-то сказать или сделать.

Он и мальчики, прогуливаясь, дошли до берега. И тут Райли увидел бревно. Что-то щелкнуло в голове. Старик… Вот что уже больше часа стучалось и никак не могло достучаться.

Теперь рядом с ним сидел не 950-летний старик, а два десятилетних мальчугана. И это делало ночную встречу еще более невероятной и неправдоподобной. Ной… Если кто и мог бы поверить в такое, то только дети. А взрослые, даже близкие друзья, примут его за сумасшедшего.

Райли давно заметил: море располагает не только к мечте, но и к исповеди. Ему очень хотелось поделиться, выговориться. И он начал рассказывать, боясь, что дети встанут и, не дослушав, побегут забрасывать море камешками. Но они сидели не шелохнувшись.

Закончив рассказ, он понял, что волнуется, как не волновался даже в юности, когда читал товарищам свои рукописи перед тем, как отнести редактору. Что он сейчас услышит?

— А. когда мы поплывем? — спросили в один голос Антон и Георгий.

Из рассказа Ханны Кемпбелл:

— Однажды, это было весной или в начале лета 1920 года, Райли Аллен собрал американский персонал. Он часто выступал с так называемыми посланиями. Но это обращение запомнилось особенно. Оно было не деловым, не касалось наших воспитательных или хозяйственных проблем.

Вот что он сказал:

— Друзья мои! Сегодня, когда американский экспедиционный корпус на пути домой и детская колония осталась без защиты, стало окончательно понятно — в Петроград придется возвращаться не по железной дороге, а морем. Это трудное решение. Насколько мне известно, еще никогда в истории человечества ни одно судно с детьми на борту, а у нас почти тысяча мальчиков и девочек, не отважилось отправиться в такое далекое путешествие, через два океана — Тихий и Атлантический.

И все же напомню другую историю, которая нам послужит примером. Это история Ноева ковчега. Библейское судно плыло по мрачным водам без всякой лоции. Капитану Ною было гораздо труднее, чем нам, его потомкам. Но благодаря проницательности своего капитана ковчег достиг цели и остановился на горах Араратских.

Продвигаясь через Сибирь к Владивостоку, мы испытали немало трудностей. Но они нас сплотили и закалили. Я уверен, что морская часть нашего путешествия будет не менее успешной, чем сухопутная. Как и Ною, нам будет способствовать не только попутный ветер, но и Божья помощь.

…Мы выслушали речь Аллена с волнением. Все знали, сколько труда он положил, готовя возвращение детей по железной дороге. Пассажирских вагонов не хватало. Пришлось согласиться на товарные. Десятки плотников их переделывали, мыли и красили. Выходит, все зря. Но мы знали Райли. Он не любил оглядываться. Он смотрел только вперед.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
СНОВА У КАРТЫ

На островах слухи распространяются куда быстрее. Об отъезде колонисты узнали в тот же день. Но радоваться не спешили. И тому была причина. Им и раньше объявляли о возвращении домой. Но каждый раз все рушилось и отъезд откладывался.

Теперь их ждет путешествие на судне. Море рядом. В любую минуту его можно увидеть из окна. И даже потрогать. Когда же стемнеет, дети засыпают под его шум. И все же настоящего моря они не знают. Оно за горизонтом. Сюда, до острова, доходят лишь отзвуки штормов.

Леонид Дейбнер повесил на стену казармы географическую карту, собрав вокруг нее целую толпу. Она состояла не только из старших колонистов. Пришли и младшие, привлеченные шумным спором. Спорили, каким будет маршрут путешествия.

— Американцы выберут самый короткий путь, — уверенно сказал Дейбнер и показал на карте, каким он себе его представляет.

— Думаю, судно пойдет из Владивостока в Шанхай. Потом остановка в Сингапуре… Индийский океан… Красное море и Суэцкий канал… Средиземное море и Гибралтар… Атлантика и Ла-Манш… А там совсем рядом — родное Балтийское море и наш Петроград.

— Зачем гадать? — вмешалась Женя Копосова, стоявшая рядом. — Не лучше ли обратиться к мистеру Аллену.

— Я его недавно видела в лазарете, — подсказала ее сестра Оля. — Могу за ним сходить.

— Хорошо бы, — согласился Дейбнер.

Но Аллен шел уже и сам, окруженный новой толпой детей.

Дейбнер повторил Аллену свои предположения и уступил место у карты.

— Ваши расчеты, Леонид, верны, — сказал Аллен. — Путь через Индийский океан самый короткий. И все же мы выбрали другой маршрут. Судно пойдет не на юг, а на восток. Это, конечно, прибавит путешествию несколько тысяч миль. Зато немало преимуществ. И главное из них — это заход в американские порты. Там нас ждет поддержка. И там, что очень важно, находятся склады Красного Креста.

— А где мы побываем? — нетерпеливо спросила Ксения Амелина.

— Сначала в Японии. Затем через весь Тихий океан мы направимся в Сан-Франциско, а возможно, и в Гонолулу. Это мой город. Буду рад вас с ним познакомить. Далее через Панамский канал мы выйдем в Карибское море и поднимемся к Нью-Йорку. Это самый большой город в мире, и в нем наша колония проведет две недели. После этого судну предстоит одолеть еще один океан — Атлантический. Мы остановимся в одном из европейских портов. Пока не могу сказать в каком. Может быть, в Лондоне.

— А когда дома будем? — раздалось сразу несколько голосов.

— Не сомневаюсь, Новый, 1921 год вы встретите в кругу семьи.

— Ура! — что было силы закричали дети. И этот восторженный крик заставил лошадь поднять голову, а стаю птиц взлететь в небо.

Кроме вопросов, которые Аллен услышал от детей, было много и других. И самый трудный — где найти судно?

Бухта Золотой Рог — как гостиница. Суда — как постояльцы. То и дело входят и выходят. Одни возвращаются, и их уже здесь знают и ждут. Другие захлопывают за собой дверь навсегда. Кого здесь только ни встретишь… Сухогрузы, танкеры, китобойные и зверобойные шхуны, линкоры и ледоколы, много судов, занятых перевозкой дальневосточного леса… Но ни одно из них не годится для перевозки детей.

А что же пассажирские суда? Конечно, Аллен об этом подумал прежде всего. Но на них очередь. Только что закончилась мировая война. В России продолжается междоусобица. Пароходы развозят по домам участников мировой бойни. Тысячи австрийцев и чехов все еще во Владивостоке. А еще больше тех, кого ждет судьба эмигранта.

Аллен обратился за помощью к Военному департаменту. Увы, Вашингтон отмалчивается. Там никак не могут или не хотят найти транспортное судно. Дети из большевистской России… Не в этом ли причина? Райли не оставалось ничего другого, как добавить к одному из писем несколько крепких выражений в адрес столичных бюрократов.

Капитан Владивостокского порта подсказал решение. В доках Шанхая стоят пароходы Добровольческого флота. Так продолжает называться одна из дореволюционных компаний. Почему бы Красному Кресту не взять одно из этих судов во фрахт? Но первый же прибывший во Владивосток пароход «Симбирск» был отобран Земским правительством. Отныне он принадлежит народу — так заявили Аллену.

Ханна Кемпбелл не могла не вспомнить, что точно так же ей и ее мужу Чарльзу заявили в Сибири, когда конфисковали золотой песок, добытый ими с таким трудом.

Райли был близок к отчаянию, чувству, столь редкому для него, если бы не телеграмма из Токио. Доктор Тойслер связался с японской пароходной компанией «Кацуда». Там ему предложили угольщик водоизмещением в десять тысяч тонн. Судно не приспособлено для перевозки людей. Но компания готова его переоборудовать всего за месяц.

Несколько часов провел Райли в раздумье, прежде чем послать ответную радиограмму. Вслед за ней он послал в Японию инженера Уорда Уолкера. Он будет следить за переоснащением судна.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
НАСТЕНЬКА

Сотни колонистов заполнили берег. Новость об отъезде, такая ожидаемая и такая неожиданная, привела детей в восторг. Они снова и снова подходили к воспитателям, выпытывая подробности предстоящего путешествия. Но воспитатели и сами мало что знали.

И только одна девочка держалась в стороне, не принимая участия во всеобщем ликовании. Это была Таня Альбрехт. Она стояла, понурив голову, и едва сдерживала слезы. К ней подошла одна из подружек. Но Таня бросилась прочь, назад в казарму. Там сейчас пусто. Можно выплакаться.

Ханна Кемпбелл увидела из окна столовой, как от детской толпы отделилась фигурка, и проследила, куда побежала девочка. Ханна вытерла руки и пошла следом.

Девочка лежала ничком и так отчаянно и безутешно плакала, что из глаз женщины тоже брызнули слезы. Она подошла к кровати и, встав на колени, обняла девочку:

— Дорогая моя! Видишь, и я плачу. Прошу, успокойся. Мы вместе.

Ханна поднялась, чтобы налить стакан воды. У подростков время от времени случаются срывы. Больше двух лет они не видели родителей. А девочкам так нужна мамина ласка. Только маме и можно поведать свою тайну. И с кем еще вместе поплачешь, как не с мамой. Кроме того, как кажется Ханне, русские дети отличаются особой сентиментальностью.

Сначала миссис Кемпбелл познакомилась с русскими на Аляске. А уже потом работала с ними возле озера Байкал, где они с Чарльзом были единственными американцами. Поневоле пришлось изучить язык. Это помогает и здесь, в колонии. Не только в работе, но и чтобы сблизиться с детьми. Особенно с девочками. Некоторые приходят и сами, чтобы поделиться сердечными делами. Не зря колония ее знает как Мамашу Кемпбелл.

Девочка дрожала всем телом и всхлипывала, а Ханна гладила ее по голове и вытирала слезы. Наверно, и на этот раз неразделенное чувство, решила она. О Господи, хорошо, что мои дети еще маленькие… Но все еще впереди.

— Я с тобой, — повторила Ханна. — Доверься мне. Скажи, кто тебя обидел?

— Никто, — ответила девочка, заикаясь.

— Как тебя зовут?

— Таня.

— Танечка, ты меня знаешь?

— Кто же вас не знает… Вы миссис Кемпбелл.

— Ты доверяешь мне?

— Да.

— Будь искренней. Я тебе обязательно помогу.

— Вы не сможете помочь.

— Почему?

— Мне никто не поможет.

— Ты в этом уверена?

— Настеньку уже не вернешь…

— Настеньку? О ком ты говоришь?

— Это моя младшая сестра. Она умерла. — Ресницы ее снова наполнились слезами.

Ханну кольнуло в сердце. Она поняла, чью дрожащую руку держит в своей руке.

В начале зимы миссис Кемпбелл на время оставила колонию. Из Сиэтла пришел транспорт, а с ним несколько медсестер — новое пополнение для госпиталя. Чужая страна… Промозглый ветер… И ужасный быт… Нужно было поддержать молодых девушек, помочь их первым шагам. И в это самое время с острова пришло известие о смерти десятилетней девочки. Бухта уже покрылась льдом, и Ханна не сумела прибыть на похороны. Оставалось одно — пойти в церковь, поставить свечку и помолиться за упокоение юной души. Тело девочки не удалось перевезти во Владивосток, и она была похоронена на островном кладбище. Уже потом, приехав на Рождество, она вместе с Бремхоллом посетила могилу. Барл освободил маленький холмик от выпавшего накануне снега. Стоя над ним, Ханна думала о судьбе этой русской девочки, нашедшей вечный покой в дальнем уголке своей необъятной родины. На долгом пути домой она попала не в объятия родителей, а в объятия смерти.

Как утешить Таню? Она не выплакала свое горе. Ханна вдруг поняла, что заставило ребенка так остро вновь пережить смерть сестры. Детям сегодня объявили о возвращении в Петроград. Она поднимется на пароход, а Настенька навсегда останется здесь, в своей могиле.

— Таня, возьми себя в руки. Хочешь, погуляем?

— Там все радуются. А я…

— Мы пойдем в другое место. Давай проведаем Настеньку.

Таня быстро поднялась с кровати:

— Правда? Вы этого хотите?

— Да. Но сначала нарвем цветов.

Они направились к пригорку, пестревшему первыми, а потому особенно яркими цветами. И неожиданно увидели Лену Александрову. Она сидела на корточках и занималась своим любимым делом — плела венок. А ее брат Петя подавал ей одуванчики, лежавшие кучкой и сорванные так, чтобы стебли были как можно длиннее.

Лена вскочила и бросилась обнимать Таню:

— Хочешь, я и тебе венок сплету?

— Нет, Леночка. В другой раз.

— А куда вы идете?

— К Настеньке.

Лена широко открыла глаза:

— К моей подружке?

— Они дружили и очень любили друг друга, — объяснила Таня.

— Пойдете с нами? — спросила миссис Кемпбелл.

— Обязательно пойдем, — ответила за себя и брата Лена. — Только подождите минутку. Я венок доплету.

Кладбище было небольшим и ничем не отличалось от обыкновенного сельского погоста. Если бы не особенность. На нескольких могилах лежали якоря. Некоторые с обрывком цепи. На других — снарядные гильзы и даже пушечные ядра. Петя попробовал поднять одно из них. Не получилось. То ли слишком тяжелое, то ли вросло в землю.

Возле одной из могил хлопотала маленькая старушка, одетая по-домашнему. Она выдергивала сорняки. Так копаются в огороде. Вечная работа, требующая терпения. С той лишь разницей, что здесь собирает свой урожай смерть.

Старушка отряхнула руки от земли и поспешила к прибывшим.

— Здесь похоронен мой старик, — сказала она без всякого вступления. — Вот прихожу, чтоб поговорить с ним. Он любил во всем порядок и не потерпел бы, чтоб над ним росла сорная трава.

Она опустила голову и помолчала.

— Это ваши дети? — спросила она Ханну, показав на Петю, Леночку и Таню.

— Да, это мои дети… Хотя и не мои.

— Разве так бывает? — спросила старушка.

Миссис Кемпбелл в ответ воздела руки к небу.

Лена положила на могилу Настеньки венок, а Таня и Петя — по охапке цветов.

— Надо бы ее сначала очистить, — сказала, укоризненно покачав головой, старушка. — Да ладно. Сама наведу порядок. А как звали девочку?

— Настенька.

— Анастасия, значит. Так звали и мою сестру. Бог и ее прибрал. Вам бы на могилке другой крест поставить надо.

— Ее похоронили зимой. Земля была мерзлой, как камень, — сказал Петя, почти оправдываясь.

— Знаю, знаю… Здесь я только летом. А зимой в городе, рядом с дочкой.

— Бабушка, а не боитесь вы сюда ходить одна? — неожиданно спросил Петя.

— Когда была молодой, ужасно боялась. А теперь без страха. Здесь лежат старики и солдаты. Хорошие все люди. А ваша Настенька… Разве можно ее бояться? Душа ее чистая и нежная, как эти цветочки.

— Здесь еще похоронены дети? — спросила Ханна.

— Нет. Ваша девочка — единственный ребенок. Не приведи Господь, чтоб такое повторилось.

— Могу я к вам обратиться с просьбой?

— Слушаю тебя, дочка.

— Нам недолго осталось быть на острове. Могила девочки рядом с могилой вашего мужа. Не согласились бы вы ухаживать и за ней? Я вам хорошо заплачу.

— Денег не возьму, а доглядывать могилку буду, пока жива. А придет мой час, уже и место готово. Видите, как раз между дедом и вашей Настенькой. Я уж и дочери наказала. Она приезжать сюда будет. Так что не беспокойтесь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
«ЙОМИ МАРУ»

Жизнь Райли Аллена раздвоилась. Одна половина продолжала оставаться на острове Русском, другая — переместилась на остров Хонсю. Мысленно он там, на верфи пароходной компании «Кацуда», где перестраивается судно, зафрахтованное Красным Крестом.

Раздвоенность эта мучила Райли. Ему хотелось войти во всякое дело, в любую подробность, связанные с подготовкой судна к путешествию. Ной собственноручно строил и даже смолил свой ковчег. А Райли не удалось вбить гвоздь или сделать хотя бы мазок кистью. Остается надеяться, что японцы выполнят все требования, предусмотренные договором. Они должны помнить: на пароход поднимется не полк солдат, а дети, среди которых сотни девочек.

Уже известно название парохода — «Йоми Мару». Райли вспомнил, что во Владивосток из Гонолулу он прибыл на судне с похожим названием — «Шиньо Мару». Оно сияло, как начищенный башмак. А «Йоми Мару», так ему передали, напоминает трубочиста. Ничего удивительного, пароход перевозит уголь.

Не приведи Господь, если слово «угольщик» попадет на страницы красной прессы. Достаточно и того, что газеты Москвы и Петрограда уже писали об извергах-капиталистах, перевозивших детей в вагонах для скота.

…Всего месяц, и ни днем больше, в распоряжении японцев. Судно поместили в сухой док, и теперь нижняя его половина, скрытая прежде от глаз, обнажилась. Солнце безжалостно осветило неприглядную картину. Ниже ватерлинии рыжий слой краски расслоился и обвис. Непрошеные пассажиры — бесчисленные ракушки — присосались к бортам и днищу. Это они виной тому, что скорость «Йоми Мару» снизилась больше чем на милю в час.

Десятки людей бросились очищать судно от этого безобразия. Каждый держал в руке треугольный скребок. Одни это делали, стоя внизу и даже опустившись на колени. Другие поднялись на леса, взяв пароход в сплошное кольцо. А кое-кто спустился на подвеске, чтобы очистить самые труднодоступные места.

Но куда больше людей работало внутри корпуса. Каждый знал свое место, свою часть работы и отмеренное ему время. Это не был конвейер, но последовательность, взаимодействие и слаженность были поразительными, будто кто-то невидимый, подобно дирижеру, управлял этой трудовой симфонией.

Инженер Уорд Уолкер, командированный Красным Крестом, чтобы наблюдать за качеством работ, впервые оказался в Стране восходящего солнца. Он и раньше слышал о трудолюбии и мастерстве японских рабочих и инженеров, читал о том, что японцы, чему-то научившись или что-то переняв, позднее становятся искуснее своих учителей.

Все работы Уолкер принимал с первого раза и с высокой оценкой. И только в двух случаях предъявил претензии. Плохо работали стоки. Вода скатывалась не в сторону моря, а к центру судна. Кроме того, он написал рапорт о дефекте в циркуляционной системе, подававшей воду в бани и прачечные. Забортная соленая вода смешивалась с пресной.

Но это исключения. Работы опережали намеченный график. Больше всего людей трудилось в твиндеках. Там предстояло разместить почти тысячу подвесных коек. В короткий срок были оборудованы лазарет, амбулатории, изолятор, палубная кухня, пекарня, душевые кабины, туалеты, бункеры для овощей, холодильники, особая система вентиляции в трюмах и многое другое.

Но эти изменения незаметны при взгляде на пароход со стороны. Дети во Владивостоке ожидали сказки, корабля под алыми парусами. Увы, борта «Йоми Мару» были окрашены в черный цвет. Единственная труба, узкая и высокая, тоже не украшала «Йоми Мару». Как большой нос — лицо человека.

Ровно тридцать дней было и в распоряжении детской колонии. Приход судна ожидался в начале июля. Собрать вещи и упаковать их — не самое главное. Основная забота — успеть закончить школу.

Ирина Венерт:

— Экзамены подошли вплотную. По многим предметам мы готовились самостоятельно. Но на семьдесят семь человек — всего десять учебников. И вот что придумали. Мы бросили жребий — кому какое время достанется. Самая большая неудача, если выпадали вечерние часы. Это время танцев. Значит, мы не встретимся с мальчиками.

Но выход нашли. Мы объединились парами и читали учебники вслух в каком-нибудь укромном месте. Иногда на улице. Или вечером и даже ночью при свете керосиновой лампы или свечей, которых всегда недоставало.

На экзаменах нас ждали сюрпризы. Закон Божий сдавать не пришлось. Его исключили из программы. Но руководство местной гимназии не разрешило экзаменовать без причастия. Мы спешили исповедаться с таким рвением, что надавили на ширму, разделявшую нас и священника. Ширма повалилась, и что-то я своего покаяния-причастия не помню. Но батюшка выдал мне документ о моем благочестии.

Как не покажется странным, но больше всего я боялась рукоделия. В нашем классе в этом деле я была самая бездарная. Мне досталась «петля». Вот на ней-то меня и подвесят, решила я. Сейчас я провалюсь. Думаю, комиссия шепнула рукодельнице, что эта ученица — пятерочница. Она подошла ко мне, взглянула на мою работу и сказала: «Ничего-ничего, вполне приличная петля. Я вам ставлю четверку».

Экзамены закончились 23 июня. А спустя неделю их утвердил Совет гимназии. Это было накануне нашего отъезда из Владивостока…

Владивосток,

29 июня 1920 г.

ИЗВЕЩЕНИЕ

Петроградской детской колонии в скором времени предстоит сесть для поездки в Петроград на пароход «Йоми Мару», который Сибирской миссией Американского Красного Креста специально зафрахтован для отправки детей на родину. Пароход пойдет через Америку и Панамский канал.

Американским Красным Крестом были приложены все усилия, чтобы получить американский пассажирский пароход или транспорт, но так как эти пароходы зафрахтованы уже на несколько месяцев вперед, это оказалось совершенно невозможно. Ввиду этого пришлось зафрахтовать японское судно, которое в первую очередь представляет собою грузовой пароход, но каковой для этого рейса специально приспособлен устройством кают, кухонь, умывальных, ванных комнат и проч. Таковые, конечно, пришлось построить на палубе парохода, между тем как спальни расположены на междупалубном пространстве.

Оборудованием парохода Американский Красный Крест был занят около месяца. Для достижения этой цели сделано все, что только возможно. Я призываю каждого члена персонала к искреннему и полному сотрудничеству в деле регулирования жизни на пароходе.

Все помещения следует содержать в чистоте и порядке. Различные группы детей должны быть хорошо организованы, чтобы эта поездка стала приятным и счастливым отрывком в жизни колонии.

Назначение должностных лиц сделано с таким расчетом, чтобы на пароходе было достаточное количество людей для приготовления пищи и для ухода за больными. Подача к столу и другие работы, необходимые в обыденной жизни колонии, будут совершаться персоналом и членами колонии.

Все помещения будут осматриваться ежедневно. Понятно, что дисциплина на пароходе «Йоми Мару» обязательно должна быть строже, чем жизнь колонии на берегу. Для учения, увеселений, уборки помещений, обедов и упражнений будут объявлены определенные часы.

Готовя отправку детской колонии в Петроград, Американский Красный Крест взял на себя весьма серьезное предприятие. Персонал, который находится при колонии начиная с Петрограда, в течение двух лет добросовестно и сердечно положил свой труд на пользу дела. Это залог успешного завершения нашей одиссеи.

Пароход «Йоми Мару» предполагается отправить из Владивостока в Америку между 12 и 15 июля, в зависимости от хода производимой сейчас в Японии погрузки. Пароход будет стоять во Владивостоке не более трех дней, и все приготовления должны быть сделаны заблаговременно…

Р.Х.Аллен, заведующий детской колонией.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ЦВЕТЫ ДЛЯ ПОБЕДИТЕЛЯ

Извещение было адресовано воспитателям и напечатано на двух языках — русском и английском. В тот же день его прочли и колонисты. Теперь сомнения отпали — они едут домой.

Лица детей светились от счастья. Им не терпелось вернуться к родителям. Но долгие скитания многому научили. Жизнь на острове сыта и беспечна. Но что впереди? Не ждут ли их новые испытания?

Было и другое чувство. Из Петрограда дети уехали на Урал. Затем оказались в Западной Сибири. Последний год провели на Дальнем Востоке. Но при всем этом не покидали родины. Теперь же им предстоит оставить Россию. Оставить, чтобы через несколько месяцев вернуться снова. Таковы законы географии и таково веление времени, в котором им выпало жить.

Чувствуя скорую разлуку с Владивостоком, дети притихли. Они разбрелись по острову. У каждого был свой любимый уголок, где они играли, назначали свидания, готовили уроки.

Федя Кузовков и его друзья поднялись к форту, чтобы оттуда, с вершины холма, еще раз взглянуть на панораму города и на россыпь кораблей, среди которых вскоре появится еще один, тот самый, что доставит их домой.

Незадолго до полудня вся колония собралась у пристани. Американцы придумали состязание, какого здесь еще не бывало, — кто скорее переплывет залив от Владивостока до острова. А это целых семь километров. Однако смельчаков нашлось немало. Записалось больше пятидесяти человек. Кроме колонистов, еще американцы и австрийцы. Так что соревнование получалось международным.

Мальчишки устроили тотализатор, кто станет победителем. Вместо денег — красивые ракушки, запас которых был у каждого. Главные ставки делались на двух участников: Колю Егорова, лучшего спортсмена колонии, и австрийца по прозвищу Белый Дьявол.

Они были давними соперниками, но совсем в другом виде спорта. По воскресным дням колонисты играли в футбол с военнопленными. Зрителей интересовало, кто больше забьет мячей — Егоров или Белый Дьявол. И вот случай их свел снова. На этот раз не на зеленой траве, а на голубой глади залива.

Пятьдесят пловцов сопровождала целая флотилия: лодки, катера и даже яхта. Вскоре стало ясно — не всем по силам такое расстояние. Тех, кто безнадежно отстал, одного за другим поднимали в лодку. «Так и лодок не хватит», — сказал кто-то, протягивая руку очередному неудачнику. Но хватило. Почти все участники заплыва превратились в пассажиров и болельщиков и теперь с близкого расстояния наблюдали за поединком двух оставшихся пловцов.

Австриец спокоен и уверен в успехе. Еще несколько сот метров — и его молодой соперник выдохнется.

Говорят, Красный Крест приготовил для победителя необыкновенный подарок. Но не награда важна для Егорова. Колонисты усеяли берег. Он слышит тысячеголосый хор: «Нико-лай! Ни-ко-лай!». И это придает силы. Он плывет своим любимым стилем — кролем. Каждое движение выверено, и с каждым взмахом руки остров все ближе. Стоит коснуться грудью ленты прибоя — и ты победитель. Егоров поворачивает голову в сторону соперника и видит, что у австрийца проблемы. Его подбирает лодка. Лодка подходит и к Егорову. «Вокруг много медуз. Море превратилось в студень», — объясняют ему. Но он отказывается от помощи. И в эту минуту обжигающее прикосновение. Правую ногу сводит судорога. Она одеревенела. Но юношу не покидает самообладание. И он начинает, как его этому учили, отбивать ребром ладони мышцу голени. И нога оживает. Теперь медузы ему нипочем.

Колонисты входят в воду и выносят своего кумира на берег. Его несут десятки рук, а Коле Егорову кажется — под ним все еще море.

Австриец прыгает с лодки и обнимает юношу:

— Поздравляю! Но признайся, сегодня медузы были на твоей стороне.

Егоров хлопает себя по ноге:

— Видишь красное пятно? Они и меня поцеловали.

— А я приглянулся сразу двум, — вздыхает австриец, показывая на свои ноги.

— Не иначе, эти медузы были сестричками, — отвечает, смеясь, Коля Егоров.

Сегодня, много лет спустя, я размышляю: зачем американцам понадобилось устраивать этот заплыв накануне отъезда? Кто его придумал — утонченный и дальновидный Аллен или предприимчивый Бремхолл? Наверно, вместе придумали. Вскоре детям предстоит заплыв через океан. Даже через два океана. Пусть привыкают…

Егорову набросили на плечи халат. Он принимал цветы и поздравления. Но среди многих лиц не видел своего друга Юру Заводчикова. Вот кто по-настоящему оценил бы его победу.

А Юра в это время находился на другой стороне бухты. Ему тоже вручали цветы. Он принимал их из рук двух девочек, двух сестричек — Оли и Жени Колосовых.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ
«МЕНЯ ЕЩЕ НИКТО НЕ ЦЕЛОВАЛ…»

Они познакомились еще в то время, когда колония жила на Урале. Однажды Юра увидел в парке двух девочек, идущих ему навстречу. Одна — худенькая и черноволосая. Другая — светлая, с косой через плечо. Юра отступил на обочину аллеи и, спрятавшись за дерево, стал наблюдать за ними.

Девочки уселись на скамейку. Черноволосая положила рядом с собой цветы и стала их перебирать, веточка за веточкой. А ее подружка тем временем безучастно теребила косу, будто это посторонний предмет, вовсе ей и не принадлежащий.

Синие глаза и золотая коса заставили его сердце сжаться и испытать волнение, какого он еще не знал. Он даже забыл, куда и зачем шел. Но подружки были всецело заняты своими разговорами и не замечали мальчишку, который уже не в первый раз проходил мимо, пытаясь привлечь к себе внимание.

У Юры не было опыта знакомства с девочками. А познакомиться очень хотелось. И вот что он придумал. Побежал в дальний угол парка и украдкой нарвал целую охапку сирени. Куда больше, чем следовало бы подарить.

Увы, цветы от него приняла совсем не та девочка, ради которой он старался. Руки протянула черноволосая.

— Спасибо. Какой удивительный запах! Это мои любимые цветы, — сказала она, погрузив лицо в сирень. — Жаль только, что они так рано отцветают. Вы тоже колонист?

— Да.

— А как вас зовут?

— Юра. Юрий Заводчиков.

— Никогда не слышала такую фамилию. Наверно, ваш папа работает на заводе?

— Вовсе не на заводе. Он фельдшер.

— А наш папа бухгалтер.

— Почему — наш?

— Потому что мы с Олей сестры. А меня зовут Евгения, но лучше — Женя. Так проще.

— Вы совсем не похожи…

— Все так говорят. Я неугомонная. Мама меня называет — цыганенок. А Оля у нас… тихая, спокойная…

Юра повернулся к Оле, надеясь, что она что-то добавит или возразит. Но девочка по-прежнему была занята своей косой.

— А где вы в Питере живете? — не унималась Женя.

— На Петроградской стороне.

— А мы живем на Миллионной.

— Знаю, знаю вашу улицу… Она рядом с Невским проспектом. Помню, я там книги покупал.

— Ах, Юра… Оставим этот разговор, не то я заплачу. Не лучше ли нам прогуляться? Да и обед скоро.

Юра с пониманием посмотрел на Женю. Она и в самом деле готова была заплакать от нахлынувших воспоминаний.

…Через несколько дней старшие колонисты отправились в поход к лесному озеру. Его зеркальная гладь была темно-зеленой, того же цвета, что и пушистые ели, росшие по берегам. Подрагивал лишь пробковый буек как предупреждение, что в любую минуту озеро может проснуться и показать свой нрав.

Тишина и уединение повлияли на детей куда больше, чем наставления воспитателей. Они притихли и благодаря этому смогли многое увидеть и услышать.

…В сухой траве неутомимо стрекотали кузнечики. Звук топора отзывался на том берегу гулким эхом. Высоко в небе, что-то высматривая, кружила большая птица. Другие птицы расположились по веткам стоявшего неподалеку дерева. Они сидели друг за дружкой, как в амфитеатре, чистили перышки, поворачивали в разные стороны свои острые головки. И при всем этом зорко, как и положено птице, наблюдали за пришельцами.

Песчаная отмель, где остановились дети, пахла рыбой и водорослями. На кольях сушились сети. Из их ячеек кое-где торчали окуни. Застрявшая в сетях рыба пришлась очень кстати. То, чем пренебрегли рыбаки, пригодилось для ухи. Хвороста было достаточно, и вскоре запылал костер.

Незаметно наступил вечер. И чем дальше темнело, тем ярче становился огонь. Дети, согреваясь его теплом и светом, пели и плясали, обжигались печеной картошкой, ссорились, а утомившись, засыпали тут же, рядом.

Юра бесцельно мерил шагами берег, не находя себе достойного занятия, пока не дошел до мостков, где была привязана дюжина лодок. Теперь он знает, что делать. Несколько дней тому назад он тайком нарвал сирень. Теперь же без спросу возьмет лодку и сделает девочкам новый подарок. «Рыбакам нечего беспокоиться, — утешал он себя. — Дальше озера лодке некуда деться».

Юра не стал медлить и вскоре причалил к тому месту, где находились сестры. Наверно, в наши дни его поступок сравнили бы с угоном автомобиля. Но чего не сделаешь, когда влюблен.

Внезапно Оля почувствовала, как ее тронули за плечо. Тронули осторожно и нежно. Можно было подумать, что это ветка, которую пошевелил ветер. Она оглянулась и встретилась глазами с Юрой Заводчиковым.

До этого они шли через лес к озеру весь день. И держались вчетвером: сестры Амелины — Ксения и Екатерина — и две сестры Колосовы — старшая Евгения и она, Оля.

Юра постоянно вертелся возле них, угощал ягодой, дарил цветы и пахнущие смолой шишки. Рядом было много других девчонок. Почему же именно они заслужили такое внимание? Но каждая из сестер, с улыбкой и благодарностью принимая лесные подарки, втайне относила ухаживание мальчишки на свой счет. Между собой это не обсуждалось. В девочках, пока не осознанно, уже жило чувство женского соперничества и ревности.

И вот это робкое прикосновение у костра.

— За мной! — сказал он тоном заговорщика и приложил палец к губам.

Дети и воспитатели, ослепленные костром, не заметили, как Оля шагнула в лодку. Она заняла место на корме. Сам же Юра сел за весла, лицом к ней.

Через четверть часа лодка была уже далеко от берега и костра. Мальчик уверенно работал веслами и гнал лодку к середине озера. Его гибкое тело, как пружина, откидывалось назад. А затем, делая новое движение, он медленно наклонялся к скамейке, где сидела Оля. И тогда, приближаясь, видел совсем рядом ее глаза и волосы, окрашенные луной в голубой цвет.

На середине озера он бросил весла.

Лодка сама развернулась носом к костру. Там, на берегу, царило веселье. Смех и голоса долетали по воде без всяких препятствий. Слышалось каждое слово, даже совсем тихое.

Сидя в лодке, они себя чувствовали зрителями в глубине темного партера. А сценой служил близкий берег с раздвинутым черным занавесом ночи. Было интересно наблюдать друзей со стороны.

Никто не хватился исчезнувшей лодки. Едва заметно шевелились весла. Чуть-чуть поскрипывали уключины. Их окружала тайна, но тайна была и в них самих.

Юра пересел на корму, ближе к девочке, и взял ее за руку. Затем поцеловал в щеку. Оля закрыла лицо руками.

— Меня еще никто не целовал, — сказала она не сразу.

— И у меня это в первый раз.

— Я тебе нравлюсь?

— Очень. Я весь день только о тебе и думал.

— Это правда?

Вместо ответа он еще раз прижался губами к ее лицу, погладил волосы.

— Почему из всех девочек ты выбрал меня? Я ведь не самая красивая…

— Самая-самая, — поспешно возразил Юра. И в его голосе было столько убежденности, что Оля невольно сама взяла его за руку и пристально посмотрела в глаза, блестевшие не только от костра, но и от чувств, переполнявших мальчика.

— Давай вернемся.

— Хорошо, — нехотя, но покорно согласился он.

Вскоре они уже были на берегу. Но не вместе, а по разные стороны костра, стесняясь при ярком свете смотреть друг на друга.

С тех пор минуло два года.

Но Юре не везло. Всякий раз их группы оказывались в разных местах. Даже здесь, во Владивостоке, их разделяло море. Но вместе с другими мальчиками он дважды в месяц отправлялся на остров. Зимой — по торосистому льду. А летом — на катере или китайской лодке. Он научился управлять не только веслами, но и парусом. А еще плавать кролем. Этому его обучил Коля Егоров.

Однажды отец взял семилетнего Юру прогуляться по набережной. Тысячи людей собрались посмотреть на голландский клипер, вошедший в Неву. Юра и прежде видел парусник, но только на картине, которая висела в их гостиной. Это был Айвазовский. Судно шло под полными парусами. Но мальчику казалось, что оно летит с помощью двух десятков крыльев.

Но картина одно дело. То судно Юра мог прикрыть ладошкой. А здесь, на набережной, он стоял, задрав голову, чтобы увидеть, как команда распускает паруса для просушки.

Папа тянул его за руку. Пора домой. А он не отрывал глаз от маленьких фигурок, смело балансировавших на бом-брам-рее. Но это слово он узнал много позже. А сейчас, вернувшись домой, попросил отца вбить гвоздь над его кроватью, чтобы перевесить картину Айвазовского. Пусть она будет перед его глазами каждый раз, когда он засыпает.

Сон, мечта, явь — все смешалось…

Легко понять, что чувствовал семнадцатилетний юноша (уже не мальчик, хотя учителя колонии продолжали по привычке так обращаться к своим воспитанникам), когда оказался во Владивостоке. В этом удивительном городе море можно увидеть с любой точки, где бы ты ни оказался, — Уссурийский залив, Амурский залив, Залив Петра Великого и, разумеется, бухта Золотой Рог.

Каждый из старших колонистов выбрал себе учебное заведение, которое отвечало бы его способностям. Кто-то стал посещать гимназию, другие — Коммерческое училище и даже Горный институт. И только Заводчиков записался в Морскую школу. В этой школе отставники обучали зеленую молодежь разным профессиям. Не только для работы на судах Сибирской флотилии, но и на многочисленных постах тихоокеанского побережья.

Юру не угнетали, как других курсантов, строевые занятия. После очередной порции шагистики он спешил в классы, где осваивал не только навигацию, но и судовую электромеханику, сигнальное дело, работу на радиотелеграфе и даже умение ставить мины.

И вот год учебы позади.

Так уж совпало, что в один и тот же день Николая Егорова поздравляли с победой в заплыве, а Юрию Заводчикову вручали диплом и цветы. Диплом об окончании школы он получил из рук ее директора, а цветы — от Оли и Жени.

Недавно он признался Оле в любви. Трудное признание, когда тебе семнадцать и ты говоришь эти слова впервые.

Они танцевали и смотрели друг другу в глаза. Очень близко. Даже ближе, чем тогда, в лодке. И не было сейчас на свете парня счастливее Юрия Заводчикова. На нем морская форма, а рядом любимая девушка.

Вернувшись в Петроград, они стали мужем и женой. У них родилась дочь Валерия. А у Валерии родилась тоже дочь — Ольга, названная так в честь бабушки. А у Ольги (Ольги Второй) — родился сын, получивший имя Юрий (Юрий Второй) в честь прадедушки.

Так идут друг за другом, бесконечной чередой, поколения людей. Как волны. Докатываются до своего предела и исчезают, оставаясь только в нашей памяти и на страницах книги.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
ГОЛУБЬ НАДЕЖДЫ

Восьмого июля 1920 года «Йоми Мару» покинул Кобе и взял курс на Владивосток. Русский берег показался уже на следующий день. А к полудню корабль подошел к мысу Эгершельд для прохождения карантина. И только после этого ему указали место якорной стоянки.

Переход из Кобе для капитана Каяхара был легкой разминкой перед броском через Тихий океан. Кажется, не было такого азиатского порта, в котором он бы ни побывал. Но во Владивосток пришел впервые. И сейчас с высоты ходового мостика с любопытством обозревал окружающую панораму, оценивая взглядом профессионала достоинства и недостатки акватории порта.

Краем глаза он заметил, как от берега отвалил небольшой катер. И сразу спустился в каюту. Через несколько минут к нему постучался старший помощник:

— Господин капитан, к нам пожаловали гости.

— И кто же это?

— Два господина. Хорошо одетые. Они представились служащими Американского Красного Креста.

— Хорошо. Их-то я и ждал.

Первым порог каюты переступил Райли Аллен. А вслед за ним и Барл Бремхолл, для чего ему пришлось низко наклониться.

Низко наклонил голову и Каяхара. Но это было учтивым приветствием.

— Рад видеть вас, господа, на борту «Йоми Мару». Помощник уже доложил, что вы из Красного Креста.

— Мы тоже вас поздравляем с удачным прибытием. — Американцы поочередно пожали протянутую им руку.

— Капитан, — сказал Аллен, уже сидя в кресле, — нам предстоит долгое путешествие. Впереди достаточно времени, чтобы ближе познакомиться и наговориться. А сейчас… Не обсудить ли нам неотложные дела?

— Понимаю, вас беспокоят грузовые операции. Мои люди готовы приступить к работе, как только подойдет баржа.

— Не сомневаюсь, что вы с этим справитесь. Но самое трудное — не погрузка продовольствия и угля.

— Вы имеете в виду русских детей?

— Да, капитан.

— Вот уже месяц, — сказал Каяхара, — как я не перестаю думать об этом. Чуть позже мы спустимся в верхний трюм, и вы увидите, как выглядят спальные места. Все сделано добротно. Но когда представляешь себе, как все четыре трюма заполняют сотни маленьких пассажиров, — становится не по себе.

— У нас есть кому за ними присмотреть. Детскую колонию сопровождают воспитатели.

— Это хорошо. Но я уверен, что на каждого воспитателя приходится по десятку сорванцов.

— Будем надеяться на лучшее, — вмешался в разговор Бремхолл. — Уже сама мысль, что они направляются домой, заставит шатунов присмиреть.

— Или наоборот, — возразил Каяхара, — еще больше возбудит их. Учтите и детское любопытство. Помню, как однажды мы шли на Филиппины. Меня попросили доставить в Манилу двух пассажиров — жену коммерсанта с малолетним сыном. Думаете, он отсиживался в каюте рядом с мамой? Ничего подобного. Мне звонят из машинного отделения — он там. А спустя пять минут я вижу мальчугана рядом с собой в рулевой рубке. Все его интересовало в равной мере — рангоут, якорный ящик, твиндеки, румпельное отделение, радиорубка, не говоря уже о камбузе. Он не оставлял нас в покое даже во время швартовки.

— Но это естественно. Как знать, не стоял ли рядом с вами в ходовой рубке будущий штурман, который придет вам на смену.

— Дай-то Бог. Но в Манилу мы шли всего четверо суток. А на борту был единственный мальчишка.

— Здесь вы правы, — сказал Бремхолл. — Наш рейс продлится не меньше двух, а возможно, и трех месяцев. А детей будет около восьмисот. Не могу дать слова, что они будут отличаться от того мальчика. Как все нормальные дети, они тоже не лишены любопытства. В чем это проявится? Не знаю. Увидим.

Райли Аллен неожиданно расхохотался. Каяхара и Бремхолл с недоумением посмотрели на него.

— Вы знаете, — сказал Аллен, вытирая слезы, — вчера я услышал от одного из подростков, его зовут Федор Кузовков, замечательные слова. Он сказал: «Пароход — японский, деньги — американские, а товар — русский». Под товаром он, конечно, подразумевал себя и своих товарищей.

Сдержанный Каяхара тоже не удержался от смеха:

— Когда он поднимется на судно, познакомьте меня с ним.

— Обязательно познакомлю. И не только с ним. Поверьте, капитан, эти дети достойны не только сочувствия, но и уважения.

— Мне пришлось перевозить всякий груз, — сказал Каяхара. — Уголь, руду, цемент, рис, пшеницу, лес и много чего другого. Но думаю, самый ценный груз «Йоми Мару» примет послезавтра. И клянусь, я его доставлю в сохранности. Ни один волосок не упадет с головы ребенка.

…В тот же день полковник Американского Красного Креста Райли Аллен собрал свой персонал. На столе лежал список тех, кого он выбрал, чтобы взять с собой в «детский рейс». Райли поочередно посмотрел на сидевших перед ним — управляющего делами майора Барла Бремхолла, старшего врача майора Грегори Эверсола, бухгалтера Кларенса Роуленда, инженера Уорда Уолкера, врачей Хелла Девисона, Виктора Бартера, Герберта Коултера, Чарльза Гано, фармацевта Френка Дельгадо, старшую стюардессу Викки Эмброз, спортивного тренера Генри Вудса, сестру-хозяйку Ханну Кемпбелл, старшую медсестру Флоренс Фармер, секретаря Стеси Сноу и медсестру, она же переводчица, Елену Домерчикову.

Речь Аллена началась с цифр. Постороннему они показались бы неинтересными и сухими. Но только не волонтерам, для которых судьба детей стала делом их жизни.

Аллен рассказал, каким будет рейс, какие страны посетит судно. Водоизмещение парохода, на котором они через три дня отправятся в Петроград, — 10 тысяч тонн, средняя скорость — 10-11 миль в час. На борт «Йоми Мару» поднимутся 428 мальчиков, 352 девочки, 16 американцев, 85 русских воспитателей, 78 австрийцев, чехов и венгров… Последних возьмут для обслуживания колонии. Вместе с тем, это даст им возможность добраться домой. Японский экипаж состоит из 66 моряков.

Средний возраст детей — 12-15 лет. Самому старшему 19 лет, а самому младшему три года.

Морское путешествие — дорогостоящий проект. Переоборудование парохода обошлось в 100 тысяч долларов. По расчетным данным (они окажутся заниженными), фрахт судна, включая расход угля, исчисляется 4500 долларами в день. За время рейса продовольствие будет стоить 75 тысяч долларов. Предстоят и другие расходы, в том числе заработная плата.

— Да, это дорогой груз, — заключил первую часть своей речи Аллен. — Но его стоимость определяется не деньгами. Мы должны передать России самое ценное — ее будущее.

Аллен отложил листок с цифрами.

— Размеры нашего парохода, — продолжил он, — более впечатляющи, чем то судно, которое было в распоряжении праведника Ноя. Напомню, что ковчег имел в длину 300 локтей, в ширину — 50, в глубину — 30. Тоннаж нашего парохода существенно больше, не говоря уже об удобствах плавания. Вспомним, что у Ноя не было и такого большого персонала, как у нас. Отобранная для «Йоми Мару» команда не может потерпеть поражения. Мы долго работаем вместе и хорошо узнали друг друга. Американский персонал должен задавать тон во время путешествия. И русские, и японцы, и военнопленные будут судить о нас по нашей дисциплинированности, нашему мужеству, нашей бодрости, нашей морали, нашей готовности прийти на помощь. Общая атмосфера на судне будет зависеть от нас. Если мы будем в дурном настроении — все на пароходе будут в дурном настроении… Если мы утром встанем с улыбкой, и будем улыбаться весь день, и пойдем спать с такой же улыбкой, чтобы ее хватило и на следующий день, — то это придаст силы всему населению парохода. Мы отправляемся в путешествие на три месяца, возможно, с самыми впечатлительными на свете детьми… И со взрослыми, столь же живо воспринимающими неуловимую атмосферу оптимизма и бодрости. Ной в одиночку справился с задачей более трудной, чем наша. Его ковчег был забит до отказа, но был пронизан его духом. Он плыл по мрачным водам с верой, надеждой и проницательностью, столь большими, и силой воли, столь несгибаемой, что его экспедиция остается высоким примером для каждого из нас. Ной выдержал это испытание в течение сорока дней и сорока ночей. И перенес его с улыбкой, питая достаточно веры в благость Божью. Он выпустил во тьму над утихающими водами сквозь мрак и уныние затопленного мира голубя надежды, который вскоре принес ему свежий масличный лист, что говорило о возрождении жизни и вторичном шансе к преуспеванию человеческой расы.

И все же мы уверены, что будущие историки сократят рассказ о экспедиции Ноя до одного параграфа, но зато посвятят целую главу нашей.

…Двенадцатого июля детская колония переместилась с суши на пароход. Первыми поднялись по трапу брат и сестра Александровы, так как их фамилия согласно алфавиту стояла в списке первой.

А на следующий день «Йоми Мару» снялся с якоря. Судно развернулось по направлению к острову Русский. Колонисты аплодисментами и криками «Ура!» провожали клочок суши, ставший для них на целый год пристанищем. Уже одно его название было для них символом родины, с которой они сейчас прощались.

…Мамаша Кемпбелл стояла в стороне, обняв за плечи двух девочек. Это были Таня Альбрехт и Леночка Александрова. Они смотрели в ту сторону, где осталась лежать Настенька Альбрехт, и плакали.

Судно миновало пролив между островом и мысом Чуркина и вышло в Японское море.