Ковчег детей, или Невероятная одиссея

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ВРЕМЯ

Санкт-Петербург называют музеем под открытым небом. Не нужно стоять в очереди, не нужно покупать входной билет. Выставочными залами служат улицы и площади, парки и гранитные набережные… И даже кладбища.

Причудливые фасады, скульптурное убранство дворцов, мифические грифоны, стоящий на пьедестале русский витязь, кованая ограда и чугунная ваза в виде античного жертвенника, львиная маска, царственный всадник на бронзовом коне, фронтон с родовым гербом, чудо инженерного творения — разводной мост… Только поворачивай голову!

Усталость берет свое. Но любопытство толкает вперед и вперед — туда, где находится, на мой взгляд, самый интересный экспонат.

Я спешу к Академии художеств. Вернее, к гранитной пристани, что рядом. Пологие ступени поднимаются прямо из воды. Они ведут к широкой площадке. На ней две полукруглые скамьи. Никто мне не показывал этого места. Я его сам облюбовал. Здесь царят тишина и вечность. Здесь понимаешь, почему течение у Невы — державное. Время тоже течет. Лучше нас об этом знают сфинксы, стоящие по обе стороны пристани.

Трудно поверить, что им три с половиной тысячелетия. Когда-то сфинксы, эти неподвижные и загадочные чудища с лицами фараонов, вызывали страх и трепет. Многие сотни лет на них обрушивались горячие ветры пустыни, несущие тучи песка. Многое видели их немигающие миндалевидные глаза. В том числе и разливы Нила. А теперь древние изваяния стоят над другой рекой, тоже известной своими разливами. Но вместо горячего песка — северные туманы. А у подножия гигантов — не суеверные египтяне, а туристы с видеокамерами.

Здесь непременно найдется местный патриот, которому лестно внимание провинциала к его родному городу — северной столице России.

— Как вы думаете, сколько львов в Санкт-Петербурге? — спрашивает он меня, будучи заведомо уверенным в моей неосведомленности.

— Надеюсь, больше, чем в Африке, — отшучиваюсь я.

— Ну а каналов? Сколько всего каналов?

Я замешкался с ответом, и этого достаточно, чтобы гид-волонтер взял меня за руку и повел к совсем другому месту — к набережной Красного Флота, к высокому дому, украшенному ионическими колоннами и лепным панно на античные темы.

— Дом этот принадлежал французскому эмигранту графу Лавалю, — говорит он со знанием дела. — Здесь проходили балы и маскарады. Возможно, на одном из них хозяйская дочь познакомилась с князем Трубецким и стала его женой. Вы, конечно, знаете, что Трубецкой был одним из руководителей восстания декабристов в тысяча восемьсот двадцать пятом году?

— Знаю. Об этом нам рассказывала Людмила Алексеевна.

— Людмила Алексеевна?

— Да, наша учительница истории.

— Но она могла не знать, что особняк Лаваля посещали Пушкин, Карамзин, Крылов, Гнедич, Грибоедов, Мицкевич, Лермонтов…

— Думаю, не знала. Вы первый, от кого это слышу, — говорю я, чтобы утешить моего провожатого.

Между тем мы подходим к львиной паре, украшающей подъезд, ради которой мы и направились к набережной Красного Флота. Узнаю, что каменных львов почему-то называют «философами». «Ничего удивительного, — думаю я про себя, — невольно станешь философом, простояв два века на одном месте. Конечно, их вахта куда короче, чем у сфинксов, но и львам пришлось многое увидеть».

— Сообщу вам еще одну удивительную вещь, о которой мало кто знает. Пол в вестибюле этого особняка выложен мозаичными плитами, доставленными с острова Капри, из дворца императора Тиберия.

После таких слов невозможно не войти внутрь. С трепетом ступаю по мозаичным плитам, которых касались ноги римского императора и самых знаменитых российских писателей. Но вдруг начинают подавать сигналы мои карманные часы. Пора прощаться. Меня ждет бывший колонист Виталий Васильевич Запольский. Пусть подъезд его дома не стерегут львы, а в комнатах скрипучие половицы, зато он — живая история.

Запольский встречает меня в халате и тапочках.

— Извините за мой непрезентабельный вид. Жена в отъезде. Мы с Кузей остались вдвоем.

Запольский подошел к клетке с попугаем и постучал по ней ногтем. Попугай точно повторил количество ударов.

— Мама нас оставила. Но мы умеем встречать гостей. Не правда ли, Кузя? У нас есть фирменное блюдо. Вы любите оладьи со сметаной?

Последние слова обращены уже ко мне.

— Кто же их не любит?

— Тогда помогите мне. Я люблю игру на фортепиано в четыре руки. А приготовление оладий — тоже в своем роде искусство. Будете мне ассистировать. Ну, хорошо… Давайте сначала разведем дрожжи водой. Кстати, они отменного качества. Как и мука. Она из австралийской пшеницы… Яйца, молоко, соль, сахар… Все на месте. Оладьи — единственное, что я готовлю сам. Жена признает в этом деле мое превосходство. Теперь греем сковороду. Смажем ее гусиным жиром… Это мой фирменный секрет. Так и быть, делюсь им с вами. А вот второй секрет — для смазки сковороды я использую гусиные перья. Как видите, с их помощью можно создавать шедевры не только на бумаге.

На столе растет горка оладий. Я достаю из портфеля красное вино:

— Это мускат. Бутылка из массандровских подвалов. Коллекционный экземпляр.

Запольский надевает очки и долго рассматривает бутылку, перекладывая из одной руки в другую.

— Порадовали меня, старика. Давно не пивал я настоящего вина. Хотя, — он переходит на шепот, — жена мне не разрешает пить.

— Виталий Васильевич, почему вы говорите шепотом?

— Потому что нас подслушивает этот мерзавец. — Он показывает на клетку. — Наш Кузя — плут каких свет не видывал. Настоящий соглядатай. Они с женой в заговоре против меня. Поверьте, многое из того, что здесь происходит, жена по приезде узнает. Обратите внимание, Кузя прикрыл веки… Притворяется, что дремлет. Но это уловка.

— Надо бы его тоже угостить вином.

— Хорошая идея. Пока не пробовал.

Мускат разлит по бокалам. Горка оладий быстро уменьшается.

— Ну что, нравятся? — с гордостью спрашивает Запольский.

— Не то слово. Рецепт я записал в свой блокнот.

— Так и быть. Подарю вам банку гусиного жира. А теперь расскажите, как провели день, что увидели в нашем городе?

Я рассказываю о сфинксах, о дворце Лаваля. Запольский пригубил вино и почмокал губами.

— Сфинксы из древних Фив, — сказал он задумчиво. — Меня всегда поражала одна мысль. Когда я родился, они уже были… Когда родился мой папа, они тоже были… Были они и при моих дедах и прадедах… Когда родился Иисус Христос, сфинксам уже было полторы тысячи лет. Невольно начинаешь думать, что вся наша жизнь — не более чем мгновение.

— Но сфинксы — всего лишь каменные изваяния. У них нет памяти, а тем более — сердца.

— На это трудно возразить. Но возможно, египтяне были не так уж неправы, когда считали, что созданные их же руками каменные чудища обладают некоей таинственной силой и даже властью над людьми. В отличие от них, мы ходим, едим оладьи, играем на скрипке… Но при этом не можем осознать мир, в котором обитаем. Нам не достает времени. Век наш слишком короток. А опыт предшествующего поколения мало чему учит потомков. Мы повторяем ошибки. Снова и снова…

— А вам приходилось ощущать на себе силу и власть сфинксов?

— Порой и я прихожу на пристань к Академии художеств. Что-то притягивает. И каждый раз чувствуешь покой и вдохновение.

— Вдохновение? — удивился я. — Но там, на пристани, вас не ждет свидание с хорошенькой женщиной. Вас встречают пустые и холодные глазницы. Что, кроме страха и трепета, могут они вызвать?

— Я композитор, который пишет музыку для театра. Но, оказавшись рядом с гранитными великанами, преображаюсь, становлюсь другим. Я начинаю сожалеть, что Бог не наделил меня талантом писать симфонии, большие эпические произведения, обращенные к вечности. Вдохновение там особого рода. Непередаваемое ощущение времени… Оно подхватывает тебя, как водный поток, и несет неизвестно куда. Мне кажется, не вперед, а назад. В далекое прошлое. Не в прошлом ли находится истина, которую мы хотим обрести? Заметьте, слова «Нил» и «Нева» весьма созвучны…

— В ваших словах много грусти.

— Что поделаешь, жизнь подходит к концу. Обидно думать, что этому попугаю дано прожить дольше, чем мне.

— Но в клетке.

— Да, в клетке. А сфинксы — на постаменте. Но ничего страшного. Пусть наш век короток. Зато мы знаем вкус этого прекрасного муската и секрет приготовления оладий.

С этими словами Виталий Васильевич окунул очередную оладушку в густую сметану и отправил в рот.

С обедом было закончено. Запольский поставил на то место, где только что стояла бутылка вина, настольную лампу.

— Я приготовил фотографии, которые вас так интересуют. Какую показать прежде?

— «Йоми Мару». Мне интересно увидеть, как выглядело судно, на котором колония отправилась в путешествие. Но куда больше интересует продолжение вашего рассказа.

— Да, рассказ о нашей одиссее бесконечен, как сказки Шахерезады. И длилось наше путешествие столько же — тысячу дней и ночей. А тысяча первый — стал праздником, днем нашего возвращения домой.

Когда мы садились на пароход, я был уже не тем мальчишкой, который два года назад стоял в петроградской квартире у раскрытого чемодана, размышляя, что взять с собой в дорогу — микроскоп или стопку книг. Тогда мне было шестнадцать, а теперь уже исполнилось восемнадцать. А моему другу, Лене Дейбнеру, — даже двадцать. Нам многое пришлось увидеть и испытать за эти два года. В том числе и смерть… Я встречал могилы везде. Не только на погостах, но и в лесу, на краю пшеничного поля, на крутом берегу реки… А то и просто возле дома, где жил его прежний хозяин. Человечество сошло с ума. Коллективное сумасшествие, которое, благодаря стараниям и заботам американцев, обходило нас стороной.

Мы, дети, ждали парохода, как ждут мессию. И вот он пришел. С загадочным, как в восточной сказке, названием. «Йоми Мару» остановился не возле острова, как мы ожидали, а напротив управления Красного Креста. Довольно далеко, чтобы его увидеть. А когда увидели… Посмотрите на эту фотографию, и вы поймете наше разочарование. Мы даже решили, что ошиблись, так как пароход был черного цвета. Такого же цвета, как уголь, который он перевозил прежде. Словом, темный и старый на вид. Но вот кто-то рассмотрел на трубе красный крест. А на борту — большую белую надпись на английском языке: «American Red Cross». Да, это тот пароход, на котором мы поплывем домой.

Посадку на судно американцы организовали блестяще. Думаю, благодаря Барлу Бремхоллу. Не зря он был банковским служащим. И во всем любил точность и учет. С высоты своего роста Бремхолл замечал каждую мелочь. О его наблюдательности и памяти ходили легенды и анекдоты. Наверно, в ту пору, когда еще не были изобретены компьютеры, он вполне их заменял.

Что же он придумал? Каждому колонисту был присвоен номер и вручен жетон. Жетон имел шнурок и напоминал те, что выдаются в гардеробе.

Каждый, поднимаясь по трапу, показывал висящую на шее бляху с личным номером. И его отмечали в списке. Той же цифрой отмечалось спальное место и личный багаж. Она сопровождала каждого вплоть до Петрограда. Эти номера мы помнили всю жизнь, как помнят день своего рождения. Мой номер был — 136.

Старшие колонисты шли на пароход не торопясь и даже степенно. Чего не скажешь о младших. Их восторг искал выхода. Им не терпелось как можно скорее ознакомиться с «плавучим домом». Как ртуть, растекались они по всем закоулкам судна. Настоящая стихия, которая, впрочем, скоро угомонилась.

Мы с Дейбнером решили осмотреть пароход. И нашли, что он хорошо приспособлен для долгого путешествия. Трудно поверить, что за такое короткое время невзрачное судно удалось переделать в транспорт для перевозки тысячи пассажиров. Каждый из четырех трюмов рассчитан на двести человек. Некоторые воспитатели будут жить с нами. Другие, а вместе с ними американцы и военнопленные, поселятся в палубных надстройках.

В трюм вела пологая деревянная лестница с перилами. По всем стенам, подобно ласточкиным гнездам, размещались койки. Размещались в три ряда, или, если угодно, в три этажа. Койки очень напоминали люльки. Вместо няньки их будет раскачивать море. Чтобы в шторм никто не выпал, «люльку» снабдили высоким бортиком.

Ниже коек, на дне трюма, стояли столы. Сюда с верхней палубы будут подавать завтраки, обеды и ужины. А когда столы освободят от еды и посуды, они станут местом для занятий, чтения и игр. Но можно убрать и сами столы. Вот вам и площадка для спорта и танцев. А где места для зрителей? Они, как ни в чем ни бывало, будут возлежать на своих койках, наблюдая сверху за состязаниями в волейбол или танцующими парами, выражая свои чувства восторженными криками.

Мы переходили с места на место. Сотни людей, больших и маленьких, занимались устройством своего быта. Они пребывали в состоянии радостного смятения и легкой растерянности. Воспитатели были бессильны заставить своих воспитанников лечь спать. Кажется, это называется коллективным непослушанием. Но что не могли сделать наставники, сделала зыбь. Она раскачивала судно. Вверх-вниз, вверх-вниз… И сон все-таки сморил малышей. Будто волшебник взмахнул своей палочкой, и они застыли в самых различных местах и позах.

Я и Дейбнер были в числе тех, кто так и не уснул в эту ночь. Мы стали помогать воспитателям. Брали детей на руки и, прижав к себе, спускались по лестнице в трюм, чтобы там уложить их в койку-люльку.

Теперь, когда на палубе не осталось ни одного мальчика и девочки, наступила тишина. Уснул и Владивосток. Береговые огни перемигивались с огнями судов, стоящих на рейде. Матросы приняли с баржи последние стропы с бочками и стали приводить грузовые стрелы в походное состояние.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ПЕРВЫЕ МИЛИ

Из судового журнала Р. Аллена.

С полудня 13 июля до полудня 14 июля:

Пройдено — 255 миль.

Расход воды — 70 тонн.

Расход угля — 75 тонн.

Сообщений о морской болезни нет.

Ничего удивительного, что никого не укачало. Море гладкое, никакого ветра. Легкий туман, сквозь который пробивается солнце. А это предвестие хорошей погоды и на завтра.

Никто не страдал от морской болезни, зато всех качало от усталости. Накануне был трудный день. И Райли распорядился — спать, спать, спать!.. Пусть дети отдыхают как угодно долго. И взрослые — тоже.

Но сам он был ранней птицей. Как и капитан Каяхара. И они столкнулись во время обхода судна.

— Что вы скажете, если я вас приглашу на чашку кофе? — спросил капитан.

— Мне кажется, я уже чувствую его аромат.

Вчера они встретились во время подъема американского флага. Но не обмолвились ни словом. Звездно-полосатый флаг был поднят на самую высокую точку судна — грот-мачту. Было много гостей — чешский генерал и другие офицеры. Были представители местного правительства и священник. Были женщины, представлявшие благотворительные организации. Произносились речи, пожимались руки, детей гладили по головке. Число посетителей пришлось ограничить.

Но куда больше людей было на берегу. Они хотели попасть на пароход совсем с другой целью. Некоторые садились в лодки и, приблизившись к судну, в одной руке держали швартов, а в другой — деньги. Но безуспешно. Матросы имели строгий приказ. Мольбы и уговоры тех, кто хотел покинуть Россию, сменялись проклятиями.

Шумный и трудный день. Последний день накануне отхода. Каждый был занят своим делом. И все же Каяхара нашел Аллена, чтобы спросить:

— Во втором трюме лает собака. Как это понять?

Райли вспомнил. Недавно на пароход поднялся с собакой Федя Кузовков. И был, конечно, остановлен воспитателем.

— Животных нельзя брать с собой!

— Позовите мистера Аллена, — потребовал Федя.

— Мистер Аллен, — сказал мальчик, — вы нам рассказывали, что Ной взял на свой ковчег тысячи животных. Даже тараканов. И сделал это по велению Бога.

— Как зовут твою собаку?

— Кузовок.

— Пойми, на судне всем распоряжается капитан.

— Ему понравится Кузовок. Он очень добрый и умный. Я его научил делать разные фокусы.

— Ладно, проходи со своим Кузовком. Но последнее слово не за мной.

— Объясните мальчику, — сказал Каяхара, — что будут проблемы. Санитарная инспекция неумолима. Возможно, собака больная. Ее не пустят на берег. Я вынужден отказать.

— Видели бы вы, как они неразлучны, как привязаны друг к другу…

— И все же есть правила и законы, — повторил капитан.

Аллен решил прибегнуть к последнему аргументу:

— Помните, вы просили познакомить вас с мальчиком, который сказал крылатую фразу?

— Это какую же?

— Деньги — американские, судно — японское, а товар — русский.

Каяхара рассмеялся:

— Автор такого блестящего афоризма заслуживает какой угодно награды. Так и быть… Давайте сообща возьмем покровительство над этим мальчиком и его четвероногим другом.

— Ну что же, капитан. В таком случае и вас ждет награда.

— Интересно, какая?

— Сейчас узнаете.

Аллен пригласил бухгалтера Кларенса Роуленда, совмещавшего и должность кассира.

— Капитан, — сказал Роуленд, — распишитесь в ведомости о получении денег. Мы решили выдать команде зарплату за месяц вперед. Здесь положенные вам лично шесть тысяч сто сорок иен.

— Но это куда больше, чем оговорено нашим соглашением.

— Вы заслужили двойное вознаграждение, господин Каяхара. Мы знаем, сколько стараний вы положили, чтобы подготовить «Йоми Мару» к приему пассажиров, — сказал Роуленд.

— Могу ответить только одно: я сделаю все возможное, чтобы наше совместное путешествие было спокойным и безопасным.

— Капитан, есть ли у вас замечания или просьбы? — спросил Аллен.

— Да, есть. В ведомости я вижу имена и других членов экипажа. Будет лучше, если они получат свои деньги не сегодня, а после выхода в море. Конечно, это не касается первого офицера и других моих помощников.

— Почему вы считаете это необходимым?

— Сомневаюсь, что мои матросы и кочегары сумеют распорядиться своим заработком наилучшим образом. Есть и другая причина. Получив деньги вперед, кто-то не захочет вернуться на пароход. С кем я тогда выйду в море?

— Теперь понимаю, что вас беспокоит. Мне казалось, японские моряки куда благоразумнее наших, американских.

— Моряк — самая интернациональная профессия, — ответил Каяхара. — Есть немало судовых экипажей, где люди разных стран работают рядом. Они учатся друг у друга хорошему и плохому. Американцы пьют саке, а японцы любят виски. Но последствия одинаковы.

Райли Аллен вспомнил свою встречу с другим моряком — Робинсом. Выходит, у всех моряков одинаковые заботы и тревоги.

14 июля 1920 г. Порт Муроран.

Прошу подготовить для парохода «Йоми Мару»следующие продукты:

Свежей рыбы — 6850 кг.

Говядины — 1270 кг.

Моркови — 5500 кг.

Японской редьки — 1100 кг.

Из радиограммы Б. Бремхолла.

Дети никогда не были так счастливы, как на борту парохода «Йоми Мару», увозящего их домой. А тут привалила новая радость. Они побывают в Японии.

Петя Александров вспомнил красивые коробки из-под китайского и японского чая, которые собирал, как и другие мальчишки Гатчины. Он радовался, когда мама посылала его в бакалейную лавку. Значит, коллекция пополнится. На глянцевых коробках были нарисованы пагоды, рикши, женщины в кимоно и с высокой прической. Коробки еще долго хранили терпкий аромат заморской страны. Он и не мечтал встретить все это наяву. Но, проезжая Манчжурию, они видели китайцев. А завтра-послезавтра увидят настоящих японцев. Почему-то Петя не считал вполне настоящими японцами тех, которые встречались ему на улицах Владивостока, острове Русском и здесь, на пароходе.

…Аллену принесли несколько радиограмм. Одна из них прибыла из Токио. От Рудольфа Тойслера. Он поздравил колонию с началом рейса и просил денежного отчета о стоимости ремонта и фрахта. Райли не любил возни со сметой и, если была возможность, перепоручал финансовые дела Бремхоллу. Вот почему он решительно отложил эту радиограмму в сторону.

Второе сообщение пришло из Мурорана. Местные школы, мужская и женская, приглашают русских детей послушать японские песни. «Почему бы нам не выступить с ответным концертом? — подумал Райли. — Надо поговорить с миссис Цорн».

Среди колонистов Цорн получила прозвище Наседка. За чрезмерную опеку над девочками своей группы. Но сама она считала, что любовь к детям не бывает чрезмерной. Возможно, поэтому воспитатели избрали ее председателем своего совета.

— Елизавета Андреевна, — Райли иногда любил обращаться к русским воспитателям по имени-отчеству. — Прочтите, пожалуйста.

Цорн достала из сумочки очки и углубилась в содержание радиограммы.

— Но какое это имеет отношение ко мне?

— Наши дети должны показать себя. А вы председатель совета.

— Согласна с вами. У нас и в самом деле прекрасный хор. И музыканты хоть куда. И танцуют девушки превосходно. Но давайте поручим кому-нибудь другому. Я слишком стара, чтобы заниматься этим.

— Тогда кому же?

— Я к вам пришлю самую молодую воспитательницу, Марию Леонову. Из группы приюток. Она все организует.

Услышав это имя, Райли на какое-то время потерял дар речи. Последние два года его окружало много женщин. Молоденькие медсестры, прибывшие во Владивосток из различных американских штатов… У двери его кабинета всегда стоят просительницы, готовые на что угодно, только бы оставить несчастную Россию и устроить свою судьбу на чужом берегу. Почему же ему запала в душу эта тоненькая и светлая девушка? Он, кажется, начал верить в амуров с их стрелами… Что-то пронзило его сердце — остро и надолго. Он искал и вместе с тем избегал встреч с Марией. Райли знал: каждый его шаг и слово на виду. Он не мог себе позволить поставить девушку в двусмысленное положение. У нее младшая сестра. А воспитанницы Марии не намного моложе ее. Волновала его и собственная репутация. И репутация Красного Креста.

— Добрый день, мистер Аллен.

— Здравствуйте, Мария.

— Извините, что без стука. Ваша дверь была открыта.

— Выгоняю дым.

— Когда я ругаю мальчишек за то, что курят, они ссылаются на вас.

— Я — плохой пример. Трубка стала частью меня самого. Наверно, тому виной профессия журналиста. Но помню слова бабушки. Она говорила: у каждого человека должен быть хотя бы один недостаток. Иначе с ним скучно.

— Думаете, курение — ваш единственный недостаток?

— Вы уже начинаете меня воспитывать?

— Простите…

— Наоборот, я хотел бы стать одним из ваших воспитанников.

— Почему?

— Чтобы чаще видеть вас. Быть рядом.

Мария покраснела:

— Хорошо, что нас никто не слышит.

— Я об этом готов сказать громко. Даже слишком громко.

— Райли. — Она впервые назвала его по имени.

— Что, Мария?

— Думаю, вы забыли, зачем позвали меня.

— Нет, не забыл. Я вас приглашаю отужинать со мной в ресторане. В японском ресторане, — уточнил он.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
МУРОРАН

За двое суток пароход прошел 495 миль. На рассвете 15 июля он достиг берегов Японии и вошел в Сангарский пролив, разделяющий острова Хоккайдо и Хонсю. На южной оконечности первого из них и находится Муроран.

Лоцман распорядился бросить якорь в миле от порта. Дальше начиналось мелководье. Вскоре подошел полицейский катер, и начались обычные формальности. В полицейском управлении не скрывали своего нежелания принимать колонистов:

— Наш город небольшой. И появление тысячи чужестранцев на его улицах может привести ко всяким неожиданностям.

Аллен вынужден был признать, что эти опасения небезосновательны. Но решил не уступать. К нему обратился представитель от военнопленных. Еще сто человек заявили о желании сойти на берег. Их тоже надо понять. Впереди долгий переход через Великий океан. Хочется постоять на земле. И при этом увидеть экзотическую страну.

Помощь пришла с неожиданной стороны.

— Мистер Аллен, — сказал Каяхара. — У меня добрые отношения с торговой фирмой «Курибаяши Шоквай». Я готов связаться с их агентством в Муроране. Это влиятельные люди. Они помогут.

Райли с благодарностью посмотрел на капитана. Уже в первый день их знакомства он понял, что в лице Каяхара встретил не только навигатора, единственная цель которого вести судно в заданном направлении. Он способен видеть больше, чем пункт назначения. Он видит цель.

— Спасибо, капитан. Вы дарите нам надежду. Дети очень хотят посмотреть Японию. Пусть их не покидает доброе настроение.

— Я хочу того же. Они мои пассажиры. Вы отвечаете за быт и здоровье. Я же несу ответственность за их безопасность и жизни.

Переговоры шли трудно. Начавшись на берегу, они были продолжены на судне. Несколько чинов из полицейского управления прибыли на «Йоми Мару», желая увидеть детей собственными глазами. А они, чувствуя, что многое зависит от их сдержанности, вели себя чинно.

И все же разрешение поступило на пароход только через несколько часов. Колонисты смогут находиться в городе до шести вечера.

Пока взрослые решали свои дела, дети свесились за борт, вглядываясь в чистую гладь залива, отражавшую их лица. Они сгорали от нетерпения, так хотелось им добраться до берега. Надо охладить их пыл, решил Бремхолл. И вот что придумал. По его просьбе в воду опустили легкую металлическую сеть. На довольно большую глубину, чтобы дети могли не только купаться, но и прыгать. К тому же это не лишняя предосторожность от акул.

Младшие спускались в воду по трапу, а старшие бросались в море с семиметровой высоты. И вновь блеснули мастерством Коля Егоров и австриец по прозвищу Белый Дьявол. Прежде чем коснуться поверхности моря, они успевали несколько раз перевернуться в воздухе, вызывая восторг не только товарищей, но и японской команды.

Сотня детей барахталась в воде, оглашая бухту криками радости. «За них нечего беспокоиться, — подумал Бремхолл. — Еще немного, и они распугают всех акул».

На следующий день к пароходу подошли четыре баржи. Высадка десанта прошла быстро и уверенно. Овладев берегом, колонисты построились в две колонны и пошли на приступ города.

Но, оказавшись на его улицах, растерялись от разнообразия впечатлений. Как кадры кино, мелькала перед ними чужая, незнакомая жизнь. Крестьянин в плоской шляпе из камыша… Женщина с ребенком за спиной… Другая женщина, в ярком кимоно и с белыми заколками в черных волосах… Широколицый Будда, невозмутимо восседающий на каменной плите… Голые дети, нисколько не стесняющиеся своей наготы… Красные ворота, напоминающие иероглиф… Мужчина в пестром халате и повязкой на лбу… Бамбуковые вешала, на которых сушатся водоросли… Парень на велосипеде, балансирующий с блюдом в руке…

У колонистов не было фотографического аппарата. И все увиденное они запечатлели позже в своих альбомах. В ту пору как у девчонок, так и у мальчиков был замечательный обычай (вспомним Пушкина) иметь альбом и вести дневник. А что может быть более искренним, чем живые свидетельства юности… Кстати, дневники колонистов очень помогли мне при написании этой книги.

Когда «Йоми Мару» покинул Муроран и уже следовал по океану, учитель рисования Гурский предложил колонистам запечатлеть увиденное с помощью карандаша и кисти. Показывая эти рисунки и акварели другим учителям, он говорил:

— Посмотрите, какая у детей зрительная память, какая наблюдательность! Они едва-едва познакомились с Японией, видели ее всего-то три дня, а как сумели передать колорит и характеры!..

…Но это будет потом. А пока что колонна детей вошла во двор мужской школы. Здесь гостям показали гимнастические упражнения и борьбу дзюдо. После чего мальчики с той и другой стороны захотели померяться силами.

В женской гимназии спорт уступил место музыке. В ответ хор колонистов, которым руководила Мария Леонова, с блеском исполнил песню «Гей, славяне!».

Ханна Кемпбелл с умилением смотрела на смешанную толпу детей — смуглые, черноглазые японцы и светловолосые русские.

Как бы ни были бдительны воспитатели, а не заметили улизнувшую группу мальчиков. Тех самых, что любили посещать владивостокские базары. Ими двигало не только любопытство, но и то, что в карманах остались кое-какие деньги.

Подростки были поражены разнообразием рыбного рынка. Казалось, море единым махом выплеснуло на эту площадь все свои богатства. Многочисленные моллюски и королевский краб. Плавники акулы и толстые пласты китового мяса… Морской рак и зернистая икра… Бочки с сельдью и вяленый тунец… Разнообразные ракушки и нежно-розовый лосось… Корзины с серебристой мерлузой и полосатым окунем… Змееподобный угорь и загадочный осьминог… Неужто и его можно есть?

Мальчикам хотелось чего-то попробовать. И они купили суси. И что-то еще светло-коричневое, чему не знали названия, похожее на недоваренную лапшу. Оказалось, это сушеный кальмар. Прекрасное лакомство!

Бывают же на свете чудеса! Совершенно неожиданно Райли Аллен встретил мистера Хатума, которого знал по Гонолулу и даже учился у него японскому языку. Старый джентльмен, всеми любимый и уважаемый. Он приехал на Хоккайдо, чтобы организовать здесь среднюю школу.

Хатума был в восторге от встречи, а еще больше — от морской одиссеи.

— Будь я моложе, непременно напросился бы в вашу команду. Но придется обойтись малым. Я хочу пройтись вместе с русскими детьми по улицам Мурорана. Не возражаете, Райли?

— Напротив. Это замечательно. А вечером… Почему бы не отметить нашу встречу в ресторане?

— Мы будем вдвоем?

— Зачем же вдвоем? Надеюсь, наше застолье украсят женщины. У вас будет возможность познакомиться и поговорить с воспитательницами колонии.

Пока дети были на берегу, пароход загружался. Сначала глубокое хранилище приняло десять тонн льда, а затем — и запас мяса. После чего сверху был спущен огромный торт. Жаль, что в то время Гиннесс не фиксировал мировые рекорды.

Но больше всего хлопот доставила погрузка угля. Его требовалось много — на двадцать дней перехода до Сан-Франциско. Бункеры не вместили всего топлива. И часть его пришлось поместить на палубе. Ничего хорошего, если учесть, что множество ног разнесет угольную пыль по всем помещениям.

Судовая команда торопилась с погрузкой, зная, что вскоре пассажиры должны вернуться из города. Но все ли они вернутся вовремя? Вопрос этот заботил Бремхолла, ожидавшего детей у трапа. Ведь в соглашении оговорено, что колонисты должны быть на судне в шесть вечера. Тех же, кто задержится в городе, отошлют на пароход в сопровождении полиции. А это неприятно.

Но таких оказалось немного — только те, кто предпочел посещению школы базар. Зато свои йены и доллары они истратили без остатка. Василий Смирнов купил целую ветку бананов. Как же он был разочарован, когда узнал, что на судно уже привезли фрукты, в том числе и любимые им бананы. «Лучше бы я купил какой-нибудь сувенир, — подумал мальчик. — Вот бы мама обрадовалась…»

Но огорчался Смирнов недолго. К пароходу подъехал очередной автомобиль, и стали выгружать подарки: деревянные игрушки, куклы, веера, зонты, сандалии и многое другое. А мэр прислал кульки ароматных конфет и открытки с видом города.

Судовой колокол оповестил, что уже восемь часов. Дети проголодались. Они сидели за столами на дне своих трюмов в ожидании, когда к ним спустят бачки с кашей и горячим шоколадом.

Мария Леонова тоже проголодалась. Но усталость была куда сильнее. Сначала прощание с Владивостоком, потом устройство на «Йоми Мару», переход на Хоккайдо, бессонная ночь перед Японией, сегодняшние встречи в Муроране — все это, как только девушка поднялась по трапу, вдруг, в одну минуту, соединилось в непомерную тяжесть. Потяжелели веки, налились свинцом ноги, стало непослушным все тело… И она провалилась в беспамятство, в то состояние, когда и сны не снятся. И спала бы до утра, если бы кто-то не тронул ее за плечо, а потом начал и трясти. Все сильнее и сильнее.

Она услышала чей-то голос.

— Мария, Мария… — повторял этот голос. — Проснитесь! Прошу вас, проснитесь!..

Она подумала, что они уже в море и объявлена учебная тревога, о которой их, воспитателей, предупредили заранее. Рука невольно потянулась к стене, где висел спасательный пояс. Сдернув его, она увидела, что перед ней стоит Ханна Кемпбелл.

— Дорогая моя, я подняла вас совсем по другому поводу. Мы обе приглашены в ресторан. Мистеру Аллену было неловко стучаться к вам. И он поручил это мне.

— Ресторан? — удивленно повторила еще не вполне проснувшаяся Мария. — Но разве сейчас не ночь? К тому же я не готова. У меня даже нет подходящей обуви.

— О, за это не волнуйтесь. Что-нибудь придумаем.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В РЕСТОРАНЕ

Аллен и Хатума ожидали женщин на набережной.

— Миссис Кемпбелл и мисс Леонова, — представил их Аллен японцу. А потом, наклонившись к Марии, сказал: — Извините, ради Бога, за прерванный сон. Но так хотелось вас увидеть… К тому же я пригласил вас в ресторан еще вчера. Или забыли?..

— Как забыть? Но я подумала, вы шутите. И, кроме того… — Мария смутилась.

— Что, кроме того?

— Я ни разу не была в ресторане. Только читала об этом. Там много людей… Женщины в нарядных платьях… А я — как Золушка.

Райли не смог сдержать улыбки:

— Не думайте об этом. Японский ресторан совсем другой. Не такой, как в Европе или у нас, в Америке. А вы и в самом деле Золушка. Самая прекрасная.

Ресторан стоял на берегу залива. «Фуки-Нуки» — таким было его название. И оно понравилось Марии, потому что звучало легко и шутливо. Но ни Аллен, ни даже Хатума не могли объяснить, что оно значит и как переводится.

Мария ожидала увидеть зал, а в нем — много столов. Ожидала услышать голоса и звон посуды. Но вместо зала была пустая комната и в ней один-единственный стол. Да и тот — безногий. Столешница находилась почти на полу. На кого это рассчитано? Не на карликов же? Японцы, как она заметила, народ низкорослый. Но не до такой же степени.

Перехватив взгляд девушки, Аллен понял ее недоумение.

— Японцы не пользуются стульями, скамейками, креслами… Они сидят на полу.

— Ужасно неудобно! — удивилась Мария.

— Как сказать…

— Я иногда забираюсь с ногами в кресло. Но это другое дело.

— Поверьте, Мария, японцы, сидя на циновке, чувствуют себя достаточно комфортно.

— И что же? Ноги у них не деревенеют?

— Разумеется нет. Так они могут просидеть и час, и два. Как угодно долго. Можно сказать, японцы куда ближе к матушке-земле, чем мы с вами.

— Выходит, японский император не имеет трона? И тоже сидит на полу?

— Точно не могу сказать. Но мы сейчас выясним. Хатума-сан, — начал Аллен свой вопрос, но в это время вошли две женщины, пожилая и молодая. Они низко поклонились.

— Господа, — сказала та, что постарше, и показала обеими руками на свою спутницу. — Это Норико. Норико будет вам прислуживать.

После этого она взяла из рук девушки две хризантемы и поочередно воткнула в петлицы мужчин. Вручила она цветы и женщинам.

Оставшись одна, Норико достала из ниши шелковые подушки с вышитыми драконами и разложила вокруг стола.

Миссис Кемпбелл все время стояла в стороне и не вмешивалась в разговор. Но когда «подали» подушки, уверенно и изящно опустилась на одну из них. Получив наглядный урок, Мария последовала ее примеру. Подобрав под себя ноги, присели и мужчины.

Мистер Хатума, как и подобает настоящему ученому, подытожил разговор:

— Оказавшись в Европе, мы, японцы, конечно, вынуждены пользоваться стульями. Но для нас это так же болезненно и утомительно, как вам сидеть на подушке. А вернувшись домой, мы с радостью опускаемся на татами. И словно освобождаемся от груза. Так легче не только обедать, но и вести беседу. А если ты наедине, то и размышлять.

— Да. Традиции, как и привычки, властвуют над нами, — согласился Аллен.

Мария тем временем с любопытством осматривала комнату. Ничего лишнего. Пол устлан желтоватыми циновками из упругой соломки. На стене — единственная картина: ветка цветущей вишни. На другой стене — свиток, на котором всего два иероглифа. Комната, как и петлицы мужчин, украшена цветами.

Теперь, сидя на подушке, девушка смогла увидеть отсюда, снизу, что у столика тоже есть ножки. И не четыре, а целых шесть. А сам столик — настоящее произведение искусства. Из красного дерева, с инкрустацией и тонкой резьбой. Что не мешает находиться на нем жаровне. А на ней — широкой и глубокой кастрюле. В этой глубине что-то жарится и булькает. Мария невольно заглянула в кастрюлю, и ее ноздрей коснулся целый букет ароматов. Окончательно очнувшись от сна, она вновь почувствовала голод. Голова закружилась от дразнящих запахов.

Райли Аллен, кажется, понял ее состояние и легким кивком головы дал понять Норико, что они готовы приступить к трапезе. Казалось, кимоно, широкие рукава и отсутствие фартука помешают японке обслуживать гостей. Но она это делала с таким изяществом и предупредительностью, что невольно вызывала восхищение.

Марию смутило отсутствие вилки и ножа. Вместо них подали серебряные палочки. И она растерялась, не зная, как ими пользоваться. Но не решалась спросить. Хотелось быть в тени, быть незаметной. Но так не получалось. То, что она самая молодая, и единственная русская, и впервые оказалась в Японии, и никогда в жизни не посещала ресторан (об этом знал только Райли), — все это заставляло и Аллена, и Хатума, и Ханну Кемпбелл (ей все еще было неловко, что она так бесцеремонно прервала сон девушки) оказывать Марии знаки внимания с удвоенной силой. Норико это заметила и уже не отходила от молодой гостьи, своей ровесницы. И даже догадалась заменить серебряные палочки привычным столовым прибором.

Мария попробовала кусочек сочного мяса:

— Вкусно!

— Это скияки. Любимое блюдо японцев, — пояснил Аллен. — Тонкие полоски мяса жарят на соевом соусе и со сладким рисовым вином. Добавляют грибы, лук, морковку, бобовые и бамбуковые побеги… И особые травы, названий которых я не знаю. Они-то и придают вкусный запах.

— Мне нравится, что готовят не на кухне, а здесь же, на глазах гостей, — сказала Мария. Она уже оправилась от смущения.

— Мне тоже нравится, — поддержала ее миссис Кемпбелл. — Европейцев объединяет стоящая в центре стола бутылка вина. А японцев — жаровня. Люди всегда собирались вокруг костра. Жаровня, костер, домашний очаг делают людей ближе. Вот что греет сердце. А вино — оно согревает только кровь.

— Почему вы рассказываете мисс Леоновой только о скияки? — вмешался в разговор Хатума. — Это действительно излюбленная еда японцев, но, к счастью, не единственная.

— А что вы сами любите, мистер Хатума?

— Список будет большим и для вас — неожиданным. Время от времени я ем мясо осьминога, акулы и даже медуз. Насколько я знаю, европейцы все это считают несъедобным. Необыкновенно вкусен и морской трепанг, которого подают в сыром виде — с уксусом и тертой редькой.

— Зачем же есть сырым? Вареный — разве не лучше?

— В сыром виде он питательнее, богаче йодом и фосфором. Вот почему мы едим сырыми не только трепанга, но и тунца, лосося и даже морского рака — лангуста. Любовь японца к морским продуктам так велика, что он даже ест шаровидную рыбу. А ведь при неверном приготовлении это может привести к смерти.

— А вы сами рисковали?

— Неоднократно. Но Бог миловал. Как видите, сижу за этим столом.

Райли Аллен наклонился и что-то шепнул на ухо Ханне Кемпбелл.

Та, в свою очередь, что-то тихо сказала мистеру Хатума. Они согласно кивнули и вышли. Райли и Мария остались вдвоем.

— Почему они ушли?

— Я их попросил кое о чем. Они скоро вернутся. — Аллен сел ближе к Марии.

— Скажите, чего вам хочется попробовать? Только не стесняйтесь.

— Сказать правду?

— Только правду. И ничего, кроме правды.

— Вот уже два года, как я не пробовала мороженого.

— В японском ресторане есть свой ритуал. Блюда подаются строго по очередности. Но мы его нарушим. Мы — глупые и невежественные иностранцы. И нам все простится.

— Тётто нэ сан! (Сестрица, можно вас на минутку?) — позвал Аллен Норико. — Есть ли в вашем ресторане мороженое?

— В нашем ресторане есть все.

Когда принесли мороженое, Аллен вновь заговорил по-японски:

— О-сэва сама-ни наримасита.

— Что вы сказали?

— Это трудно перевести точно. Я поблагодарил Норико.

Райли любовался Марией, тем, как она ест лакомство. Они непринужденно улыбались друг другу. И в этих улыбках было больше, чем простое выражение вежливости или дружелюбия.

— Мария, я мало что о вас знаю. Вот, например, кто вас ждет в Петрограде?

— Никто.

— То есть как никто?

— У нас с сестрой нет родных. Мы сироты.

Мария Леонова рассказала печальную историю. Ее родители утонули, когда плыли на пароме из Финляндии в Швецию.

— Их могила на дне Ботнического залива. Так что даже некуда положить цветы. Можно только бросить с судна. Да и то если найдется капитан, который подойдет к этому месту.

— Даю вам слово, я сделаю все возможное, чтобы вы, Мария, сумели почтить память родителей.

На глазах девушки появились слезы.

— Я знаю, Райли, что значит ваше слово.

«Она во второй раз назвала меня по имени», — сказал себе Аллен, а вслух произнес:

— А что было потом, после того, как вы осиротели?

— Меня и мою сестру Александру определили в один из петроградских приютов. Сначала мы плакали, ужасно страдали. Вы понимаете, что значит лишиться домашнего тепла и родительской любви… Но постепенно привыкли, смирились с судьбой. Значит, так угодно Богу. Меня спасали книги и музыка. Только этим и жила. И еще — заботой о сестре. Потом в Петроград пришел голод. И наш приют отправили в Сибирь. Но не в мае восемнадцатого, как всю колонию, а на несколько месяцев раньше — сразу после революции. Мы, пятьдесят девочек, оказались в Ирбите, одном из сибирских городов. А когда прибыла детская колония, мы объединились. Так легче было выжить. И во Владивосток мы уже добирались вместе.

— Мария, вы получили хорошее образование. У вас прекрасный английский.

— Это заслуга нашей приютской учительницы. Она меня обучила еще и французскому.

Открылась дверь. Вернулись миссис Кемпбелл и мистер Хатума.

— Вот то, о чем вы просили, Райли, — сказала Ханна и протянула узкую, зеленого цвета коробку.

Райли подержал ее на вытянутых руках, будто пробуя на вес:

— Это вам, Мария.

— Мне? А что это?

— Мой подарок. И память о посещении Японии.

Девушка растерялась. Она переводила взгляд с Ханны Кемпбелл на Райли Аллена, не зная, что сказать и как поступить.

— Не стесняйтесь, Мария, — сказала Ханна, — посмотрите подарок. Ну вижу, придется вам помочь.

Она открыла коробку и вынула что-то яркое и шелковистое. Это было кимоно. Чудной расцветки — на палевом фоне белые хризантемы. Еще Ханна достала широкий пояс — оби, голубого цвета.

— Это все мне?

— А больше некому, — невозмутимо сказала Ханна. — Видите, на Норико уже есть кимоно. А мне оно маловато. Это ваш размер.

— Мой размер… Мне кажется, я сплю и вижу сон.

— Нет, это не сон. Чтобы убедиться, оденьте кимоно.

Девушку пришлось долго уговаривать, прежде чем она согласилась. Норико взяла ее за руку и увела за ширму. И вскоре оттуда показались, будто сойдя с обложки журнала, две красавицы. Белокурая Мария и смуглая Норико. Очень разные и очень одинаковые, так как обе были в кимоно.

Миссис Кемпбелл, чувствуя, что окончательно овладела ситуацией, попросила Марию и Райли встать рядом.

— Зачем? — спросил Аллен. — У нас ведь нет фотографического аппарата…

— Какая гармония! — сказала восхищенно миссис Кемпбелл, не обращая особого внимания на слова Аллена.

— Что вы имеете в виду?

— А вот что, — миссис Кемпбелл показала на хризантемы на кимоно Марии и хризантему в петлице Райли. — Но это еще не все. — Ханна подошла к двери, где оставила свой пакет. — У меня тоже есть кое-что для вас. Посмотрите сами, Мария.

На этот раз девушка была смелее. Она опустила руку в пакет и вынула сверток. Совсем как в детстве, когда утром находила под елкой подарок, оставленный Дедом Морозом.

Подарок был обернут тонкой рисовой бумагой.

— Не жалейте бумагу. Надорвите ее.

Она так и поступила. Из образовавшейся щели вырвалась голубая струя. Это было платье Золушки. Платье, в котором Золушка покорила сердце принца.

Восхищенная Мария закрыла лицо ладонями.

Ханна Кемпбелл обняла девушку:

— Когда вернетесь в Петроград, наденьте его… И непременно в новогоднюю ночь, когда будете встречать тысяча девятьсот двадцать первый год.

Стоявший в стороне Хатума робко подошел к женщинам:

— Я тоже хочу оставить вам память о своей стране. Дарю вам набор для чайной церемонии. И коробку зеленого чая. Его вы будете пить на борту японского судна, пока оно будет плыть по Тихому океану.

Норико подарила своей ровеснице японские туфельки и особые носки белого цвета, где большой палец отделен от остальных. Специально для кимоно.

Обувь была Марии по ноге, как и Золушке. Но она не убежала с бала. До отхода судна было еще далеко. Да и принц был рядом.

ГЛАВА ПЯТАЯ
МОРСКОЕ КРЕЩЕНИЕ

Накануне выхода из Мурорана небо преподнесло подарок. Над «Йоми Мару» пролился ливень. Он смыл угольную пыль и грязь. И сделал это старательнее, чем если бы поработала боцманская команда. Капитан был доволен: у матросов останется время, чтобы заняться другими делами.

Но в этом мире все уравновешено. На смену везению приходит неудача. «Йоми Мару» готов был взять старт. От Сан-Франциско его отделяет 4300 миль. Но опустился туман, который в этих местах не редкость. Даже буксир, готовый вывести судно в открытое море, слабо просматривался. Спросите любого моряка, что опаснее всего. И он назовет не бурю, а туман. Двигаться по проливу вслепую — то же самое, что блуждать в темной комнате, где в беспорядке расставлена мебель. Не хочешь, а заденешь.

Погода не улучшалась. Напротив, туман становился все плотнее. «Йоми Мару» продолжал стоять, давая о себе знать частыми гудками.

Звучали голоса и других пароходов, предупреждавших: «Ради Бога, не подходите ко мне слишком близко. Будьте осторожны!»

Прежде Каяхара пренебрег бы непогодой. Понадеялся бы на опыт и чутье. Ему не раз приходилось рисковать. Но теперь другое дело. Его судно из грузового превратилось в пассажирское. За все годы морской практики японский капитан никогда не был столь внимательным и осторожным.

…Пароход остановился, но не стояла работа.

Фармацевт Френк Дельгадо взял на себя неожиданную роль квартирмейстера. Френк поставил мальчиков в длинную линию, и они стали передавать по цепочке накопившийся багаж, перемещая его в нужное место. Занятие это понравилось детям, так как напоминало игру.

Девочки тем временем приводили в порядок спальные места и мыли нижнюю палубу.

Матросы чинили дверные замки и ручки.

Военнопленные были заняты плотницкими работами и устройством туалетов.

В трюме, где расположились малыши, было уж очень мрачно. И старший врач Грегори Эверсол попросил добавить лампочек. Именно этим сейчас занимались судовые электрики.

Некто свыше наблюдал за хлопотами на «Йоми Мару». И решил к ним присоединиться. Там, наверху, тоже вкрутили лампочки. Да еще и вентилятор включили. И ветер начал рвать туман в клочья. Так что появились просветы.

Каяхара поднял глаза к небу, а затем склонил голову. Как тут не помолиться…

Из рассказа Ханны Кемпбелл:

— Один добрый друг, он жил во Владивостоке, пришел на «Йоми Мару», чтобы проводить нас. Осмотрев пароход, он обнаружил, что у нас нет палубных стульев. «Ханна, — сказал он мне, — недавно я купил множество венских стульев. Они очень жесткие, и мне не подходят. Я пришлю их на судно еще до отплытия».

Он сдержал свое слово. И мы были очень довольны.

Наступил последний день. Я спустилась в каюту на несколько минут, чтобы смыть следы прощальных слез и попудрить нос. А затем снова поднялась на палубу. И была потрясена! Что же я увидела? Все двадцать четыре стула были посажены на выступающую часть борта. И на каждом раскачивался высоко над водой мальчик.

«Дети, — сказала я как можно спокойнее, стараясь не напугать их, — спрыгните, пожалуйста, и отнесите стулья туда, где вы их взяли». Они нехотя повиновались.

Ко мне подошел Райли Аллен и спросил: «Что? Уже первые тревоги?» На что я ответила: «Если мы довезем до Сан-Франциско половину этих детей, я буду благодарна Богу!»

Эти юнцы были очень активны. Но само провидение охраняло их. Уже в море, в бурную погоду, мы увидели подростка, балансирующего высоко на снастях. Как и раньше, вместо того чтобы его окликнуть, я заговорила спокойно: «Борис, чего вдруг ты вздумал залезть туда?» И вы знаете, что он мне ответил? «О, я просто хочу посмотреть, какие волны там, дальше. Выше ли они тех, что рядом с пароходом».

Так просто!..

Дождавшись солнца (так шофер, стоя на переезде, нетерпеливо вглядывается в светофор), капитан распорядился: кочегарам поднять пар, а боцману выбрать якорь. Приятно думать, что твой пароход больше не привязан цепью к грунту и отпущен на свободу. И теперь волен двигаться в любом направлении — куда прикажешь.

Каяхара подошел к машинному телеграфу и тут вспомнил свое обещание, которое дал русскому мальчику, хозяину собаки. Он позвонил Райли Аллену, и через несколько минут Аллен и Кузовков стояли рядом с Каяхарой.

Человек придумал немало торжественных ритуалов: положить первый камень в фундамент; перед спуском судна разбить бутылку шампанского; открывая выставку, разрезать ленточку; зажечь олимпийский огонь и так далее. Ничего подобного Феде Кузовкову делать не доводилось. Но когда он взялся за ручку машинного телеграфа, то испытал не менее яркое чувство. Огромный пароход стал разворачиваться и взял курс на выход из Сангарского пролива.

Чуть позже мальчику доверили и штурвал. А затем капитан пригласил его в штурманскую рубку. Там лежало много карт. Одна из них изображала южный берег острова Хоккайдо и то место, где сейчас находился «Йоми Мару». На другой Федя увидел американский берег, до которого им еще плыть и плыть. Остальные карты запомнились мало. Все одинакового бледно-голубого цвета. И представляли собой не что иное, как участки Тихого океана. Только преодолев их, один за другим, пароход соединит оба берега.

Слух о том, что Каяхара доверил Феде Кузовкову управлять пароходом, мгновенно распространился среди колонистов. И Федя стал героем дня. Даже Леня Дейбнер снизошел до тринадцатилетнего мальчишки и стал выспрашивать обо всем, что тот видел, находясь в гостях у капитана.

— Наслушались страшных сказок, начитались всяких статеек, насмотрелись карикатур, — сказал Дейбнер. — Нас приучили видеть в японцах только врагов, хитрых и коварных.

— Выходит, у нас корабль дружбы? — спросил Федя.

— Выходит, так. Два флага. И национальностей не меньше двух десятков. Среди колонистов есть даже перс.

— Откуда перс?

— Петр Первый собрал в нашем городе многие народы. Не только из России.

…Япония все уменьшалась и тускнела, пока не превратилась в синюю полоску, чуть более темную, чем остальная линия горизонта.

Два года назад, когда колонисты ехали на поезде из Петрограда в Миасс, им показали небольшой полосатый столб, разделяющий Европу и Азию. Сейчас же за их спиной осталась и Азия. А через три недели они высадятся в Северной Америке.

В эти минуты сердца колонистов бились сообща, куда сильнее, чем огромный двигатель «Йоми Мару». А неугомонный ветер романтики поднимал в их душах волнение, для которого в шкале баллов нет определения.

Теперь взгляды детей обратились вперед. Перед ребятами предстал Тихий океан, такой же бездонный и бескрайний, как небо. Они уже знали от своего учителя географии и биологии Ильи Френкеля, почему этот океан называют еще и Великим. Он занимает третью часть поверхности нашей планеты. На его площади могут разместиться все земные материки и острова. И еще останется место.

Полковник Американского Красного Креста Аллен и капитан японского судна Каяхара в это время стояли на открытом крыле ходового мостика.

— Так всегда… Оставляешь за спиной самое близкое. А потом скользишь и скользишь, не в силах остановиться, — сказал Каяхара после некоторого молчания.

— Что же это: инерция или призвание? — спросил Аллен, раскуривая трубку.

— Это неизбежность. Я родился на небольшом острове. У островитянина небогатый выбор. Либо ходить от берега до берега, как это делают заключенные в четырех стенах…

— …Либо оттолкнуться от берега?

— Да, именно так. Первым моим судном была лодка. Ее смастерил во дворе нашего дома мой дед — глубокий старик. Он еле передвигался. Но когда склонялся над корпусом лодки, его было не узнать. Помню, как мы ее волочили вдвоем — старик и мальчик. Едва нос лодки коснулся воды, я запрыгнул в нее, даже не подумав о веслах. Такое нетерпение.

— Глядя на вас, в это трудно поверить. Вы — сама невозмутимость.

— С годами мы меняемся. Я рос. Становились больше размеры судов, дольше рейсы и длиннее расстояния. Росли мои должности. И вот я на «Йоми Мару». Это мой остров, мой второй дом… И моя тюрьма…

— Почему же тюрьма?

— Ну, скажем иначе… Добровольное заточение.

— Дорогой капитан, не сгущайте краски. Вы вольная птица. Парите в голубом небе. А вам принадлежит этот океан. От горизонта до горизонта. И даже дальше. Я думаю, моряки — самые свободные люди на свете. Ведь земное притяжение им нипочем. Они его с легкостью преодолевают. Вспомните, с каким восторгом в глазах ушел отсюда русский мальчик. Уверен, вы помогли ему сделать выбор.

— Мне тоже так показалось. Из него получится хороший моряк.

— Неплохо, если бы и остальные мальчишки подержали штурвал.

— Вы хотите, чтобы я подготовил для России морские кадры? Пятнадцать лет назад мы стреляли, отправляли друг друга на дно.

— Лишний раз убеждаюсь, о чем бы ни беседовали мужчины, разговор непременно приводит их к женщинам или политике, — сказал Аллен улыбаясь. А потом добавил серьезно: — Вы воспитаете не только моряков, но и друзей. Ведь Россия и Япония соседи.

Разговор прервал старший помощник.

— Господин капитан, — сказал он взволнованно. — Я не знаю, как поступить.

— Что случилось?

— Вы должны увидеть сами. Спуститесь, пожалуйста, вниз. «Не имеет ли это отношение к детям?» — подумал Аллен и пошел вслед за японцами.

Чутье не обмануло. На всем палубном пространстве, от кормы до полубака, дети, большие и маленькие, занимались одним и тем же — развешивали белье.

С утра была объявлена большая стирка. Все предусмотрели воспитатели — мыло, горячую воду, тазики. Не подумали об одном — где сушить белье. Но дети нашли выход. Все время им твердили: пароход — это ваш дом. Вот они и стали развешивать рубашки, панталоны, наволочки, носки… Где не хватило рангоута, натянули веревки. Одно плохо — нет прищепок. Зато припекает солнце.

Аллен посмотрел на капитана и его помощника. Они застыли, разинув рты от удивления. Такого им еще не приходилось видеть. Ни на собственном, ни на других судах их Поднебесной империи. Потом японцев прорвало. Они хохотали до слез, хлопая при этом друг друга по плечу. Сейчас уже застыли от удивления дети. С тазиками и бельишком в руках.

Аллен ожидал совсем другого — гнева и разноса. Почему же такое веселье?

— Я представил себе, — сказал капитан, вытирая слезы, — как мой пароход заходит в Сан-Франциско. Его встречают десятки фоторепортеров. А на следующий день на первых полосах снимки… Что за праздник такой на судне? В честь чего вывесили флаги на корабле?

— Вы не сердитесь?

— Зачем сердиться? Это и в самом деле их дом. А в своем доме человек вправе кушать, спать, развлекаться, стирать белье и тому подобное. Даже умереть.

— Зачем же так мрачно?

— На моем судне случалось и такое. Мне приходилось читать заупокойную молитву.

— На «Йоми Мару» такого не случится. У нас нет стариков и тяжелобольных. Зато есть лазарет и прекрасные врачи Красного Креста.

— И замечательный капитан… Вы ведь это хотели сказать, мистер Аллен? — Каяхара хитро прищурил глаза.

— Да, вы меня опередили.

— Время покажет, какой я капитан. Но, по правде говоря, мне кажется, я начинаю свою карьеру сначала. В моих трюмах всегда находился бессловесный груз. Сегодня не так. Увидев на корме белье, я сначала рассердился. А потом ко мне пришло умиление. Я тоже отец. У меня трое детей.

Океан был безмятежным, а солнцу хотелось сказать — «солнышко», таким оно было приветливым и ласковым. Но барометр падал. На судовой кухне готовили шницель. И очень вкусно пахло. Что касается кухни погоды, то она находилась далеко отсюда — на юго-востоке. Где-то за Филиппинами. Но что такое пара тысяч миль для циклона, если он движется со скоростью курьерского поезда.

После обеда решили провести учебную тревогу. Над морем прозвучали четыре протяжных гудка. Дети, одевая на бегу спасательные пояса, бросились к шлюпкам и плотам. Больше всего забот было с малышами, которые не могли завязать тесемки. Во всей этой суете они видели развлечение — бег наперегонки. Воспитатели проводили с ними подобные игры часто. Впрочем, и старшие колонисты, не встречавшиеся пока с морской бурей лицом к лицу, воспринимали учебную тревогу как формальность.

— В этих детях заложена беспечность русского человека, — ворчал старший воспитатель Петр Васильевич Дежорж. — Помните пословицу «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится»?

Но детям Дежорж сказал другое:

— Не будьте беспечными. Не забывайте о трагедии «Титаника». Ведь только восемь лет прошло.

На что Ксюша Амелина ответила:

— Вы, наверно, забыли, Петр Васильевич, что «Титаник» столкнулся с айсбергом. А в этих местах айсберги не водятся.

Кажется, только Мария Леонова понимала, что нельзя быть беспечным. Потрясение, связанное с гибелью родителей, никогда не покидало девушку. Море сделало ее и сестру сиротами. Поднимаясь на пароход, она шла как на эшафот. Океан ей внушал панический ужас. Ведь он куда больше Ботнического залива, где утонули папа и мама. Если что, до берега не добраться. Только забота о детях была ее спасением.

Дети грелись на солнышке, бегали по трапам, купались в брезентовом бассейне, устроенном на судне японскими матросами, смотрели кино. А «курьерский поезд» тем временем все мчался. И набирал скорость.

Ночью мальчики проснулись от собачьего плача. Сначала Кузовок только скулил и пытался разбудить своего хозяина. Но Федя отмахивался: «Кузовок, отстань!» Кузовок подошел к Пете Александрову, но и тот повернулся на другой бок. Тогда собака начала перебегать от койки к койке, пытаясь где зубами, а где лапой стянуть одеяло с беспечно спящих людей. Все напрасно!

Тут уж Кузовок не выдержал и, встав посреди трюма, начал горько выть, выражая тем самым свое отчаяние.

Раньше он был бродягой. И не раз, находясь на берегу, видел гневающуюся бухту. Теперь, впервые в своей собачьей жизни оказавшись на судне и чувствуя приближение шторма, он поражался спокойствию людей. Как могут они спать, им грозит опасность, Кузовок чувствовал ее лучше любого барометра.

Неожиданно в собачьей голове мелькнула мысль. Он знает, к кому обратиться. Есть такой человек на пароходе. Вчера он пригласил к себе Федю и был с ним очень добр. В несколько прыжков Кузовок преодолел трап. Он хорошо знал дорогу к судовому мостику. А оказавшись среди светящихся и жужжащих приборов, не стал лаять. Мягко ступая лапами, он легко нашел капитана и ласково потерся о его ноги.

Каяхара все понял и вместе с собакой покинул рубку. Только теперь Кузовок дал выход своей тревоге. Он что есть силы лаял на океан, так что даже охрип. Время от времени он замолкал и поворачивался к капитану — понял ли тот его?

Каяхара наклонился и потрепал собаку по шее. А Кузовок стал слизывать с его рук соленые капли — первые брызги уже достигли верхней палубы.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
СО СКОРОСТЬЮ ДЕСЯТЬ МИЛЬ В ЧАС

Райли Аллен записал в своем судовом журнале: «Ночью поднялся ветер, который стремительно усиливается. Сейчас, когда я пишу эти строки, раннее утро. Над морем туманная мгла со злым ветром.

После полудня волны начали падать с оглушительной силой на капитанский мостик. Дети очень любопытны, и приходится держать их в отдалении от ударов стихии.

Можно сказать, что погода сегодня наихудшая с тех пор, как мы покинули Владивосток. День скверный. Вокруг меня ходят взрослые и дети. Все дрожат от холода, и у каждого мокрые ноги. Сырость угнетает. Но у большинства из нас пылкий и даже горячий дух. «Йоми Мару» вопреки бурному морю делает 10 миль в час, то есть 240 миль в сутки. Если пароход будет выдерживать эту скорость и далее, то капитан надеется быть в Сан-Франциско 2 августа».

А вот что рассказала Татьяна Альбрехт:

— Несколько наших девочек, и я в том числе, вышли на палубу в шторм. И затеяли интересную игру. Надо дождаться, когда волна будет выше парохода и, улучив момент, когда она вот-вот упадет на палубу, быстро перебежать к другому борту. А когда судно накренится, снова перебежать обратно. Это опасное «упражнение» нам удалось сделать раз пять или шесть.

Таня Альбрехт вместе с Женей и Олей Колосовыми затеяли игру с океаном. Оказывается, пароход — лучшие на свете качели. И если повезет с волной, тебя подбросит к самому небу. Кто бы мог подумать, что на пароходе можно не только плыть, но и летать.

Девочки были рады, и даже гордились, что морская болезнь им нипочем.

— Теперь я понимаю, — сказала Женя, — как прав был Петр Первый. Чтобы приучить молодых матросов к шторму, он сажал их на качели и только потом — на парусник.

— Откуда ты знаешь? — спросила Таня.

— Нам учитель рассказывал.

— А я слышала другое.

— И что же?

— Не в тренировке дело.

— Тогда в чем же?

— В вестибулярном аппарате. У разных людей он разный.

— Выходит, не все могут быть моряками?

— Могут-то все. Но кто-то будет радоваться шторму, а другой — мучиться.

— Еще учитель рассказывал про английского адмирала Нельсона. Всю жизнь он страдал от морской болезни. Но судна не покидал.

— Бедняга! — пожалела адмирала молчавшая до этого Оля. — И все же я думаю, тренировками можно многого добиться.

— Ты уверена? — спросила Таня.

— Абсолютно уверена. В нашем дворе стояли качели. И папа нас часто катал — меня и Женю.

— Наверно, ты права, — вынуждена была согласиться Таня. — И меня в детстве катали на качелях.

— Выходит, наши папы были такими же предусмотрительными, как и царь Петр, — сказала Женя.

Только она успела произнести эти слова, как «Йоми Мару» столкнулся с очередной волной, и она взорвалась, окатив судно миллионом брызг.

Визжа, девочки побежали в ближайший трюм. Но, оказавшись там, внизу, сразу притихли. Трюм напоминал госпиталь. Десятки детей лежали на своих кроватках, бледные, с закрытыми глазами, не в силах пошевелиться. Вокруг хлопотали воспитатели и врачи. Кому-то из детей нужен свежий воздух, другому — стакан холодного компота или влажное полотенце на лоб. А некоторым — ласковое слово.

«Курьерский поезд» промчался, обдав колонистов клубами туч и оглушив ревом ветра. А сутки спустя вода улеглась. Океан, прося прощения, ласково лизал борт «Йоми Мару», а притихший ветер почтительно перебирал складки звездно-полосатого флага. Если что и напоминало о недавнем шторме, то это глаза малышей. В них еще остался испуг от недавнего недомогания. Они поднимались на палубу, опустив глаза. Стоило им увидеть даже небольшую волну, как к горлу вновь подкатывала тошнота.

Так кто же он, настоящий Посейдон? Старик с нахмуренными бровями и занесенным над пучиной жезлом или добродушный дедушка, дарующий дипломы в память о морском крещении?..

В следующую ночь дети спали уже спокойно, без боязни, что их вышвырнет из постели. Пароход не только выровнялся, но и прибавил скорость.

Старший помощник капитана и боцман решили пройтись по судну, посмотреть, какие беды принес циклон и что следует поправить.

Решил осмотреть свое хозяйство и Бремхолл. Вместе с Ханной Кемпбелл и старшим врачом Грегори Эверсолом. Прежде чем зайти на кухню, в столовые, кладовые и хранилища овощей, они спустились в трюмы. Увы, везде был беспорядок — личные вещи колонистов разбросаны, а койки не убраны. В одной из кают, где жили мальчики, они увидели изрядный запас фруктов. Нужно еще выяснить, куплены они на базаре в Японии или тайком взяты на складе. После обхода судна Бремхолл собрал короткое совещание, на которое пригласил и русских воспитателей.

— Целый год мы жили на острове, — сказал он. — Дети привыкли к нему. «Йоми Мару» — тоже остров. Маленький остров, на котором, к сожалению, нет леса и холмов… Нет и песчаного берега. Правда, есть лодки. Но в них не отправишься на прогулку. Они предназначены совсем для другого. Вокруг много рыбы. Но ее невозможно удить. А ведь это любимое занятие наших мальчиков. Дети любят бегать, играть… Но пространство парохода ограничивает их активность. Что же делать? Неужто и мы, их воспитатели, будем пассивны? Будем беспомощно сидеть опустив руки? Только что я узнал прогноз погоды. До самого Сан-Франциско Тихий океан будет вести себя тихо. А случись иначе, мы его переименуем.

Увидев улыбки на лицах тех, кто его слушал, Бремхолл выдержал паузу и сказал:

— Капитан дает свободу действий. Главная палуба в нашем распоряжении. Давайте подумаем, как занять детей — больших и маленьких. Сегодня, сразу после ужина, мы соберемся снова. Я приглашу не только полковника Аллена, но и господина Каяхару. Подготовьте ваши вопросы и предложения.

…Когда привыкаешь к пароходу, то уже считаешь его своим домом. Ну и что с того, что стоит он на воде и шторма вольны бросать его, как им заблагорассудится! Ведь и на суше случаются землетрясения. А это куда хуже.

Детям не нужен был гид, чтобы ознакомиться с «Йоми Мару». В первый же день они обошли весь пароход, от носа до кормы. Было только два места, где им запретили появляться. Это ходовая рубка — святая святых (известно, что капитан на судне — царь и бог). И дверь в трубе — очень высокой трубе, возвышающейся до середины грот-мачты.

Входить в эту дверь строжайше запрещено. Но Федя Кузовков, которого японский капитан одарил своей милостью, побывал и здесь. Федя рассказал товарищам, как спустился по железному трапу далеко вниз, и ему показалось, что он попал в преисподнюю. Но это была кочегарка. Тела кочегаров (они были без рубах) блестели от пота, смешанного с угольной пылью. Одни подвозили на тачках уголь от бункера к котлам. Другие забрасывали топливо в топку, которая напоминала огненную пасть ненасытного чудовища.

Федя стоял как завороженный, не в силах оторвать взгляд от этого зрелища. Одновременно страшного и любопытного. Все слилось воедино — звуки и краски. Раскаленные угли вспыхивали ярче солнца. Так что приходилось прикрывать руками глаза, а от скрежета лопаты по металлическому настилу закрывать ладонями уши. Даже на расстоянии лицо обдавало жаром, а глаза слезились от едкой гари. Что же сказать о тех, кто стоял у топки целую вахту при пятидесятиградусной жаре, кто очищал колосники от шлака, дышал газом и ядовитой пылью. И все это ради того, чтобы стрелка манометра держалась на красной черте, чтобы без остановки работала паровая машина, чтобы днем и ночью вращался гребной вал.

Кочегары на какую-то минуту остановились передохнуть и хлебнуть водички. Прямо из чайника, из носика. Уставшие руки так дрожали, что струя воды не попадала в широко открытый рот и струилась, оставляя следы на угольно-черных груди и животе.

Феде тоже предложили испить водички, но он, даже не поблагодарив, ухватился руками за перекладину трапа и поспешил наверх, к солнцу и товарищам.

…Дети, особенно девочки, часто шли на корму, чтобы полюбоваться пенным следом от винта. Некоторые даже сочиняли стихи. И только Феде виделось другое. Теперь-то он хорошо знал, что вращает винт. Не только энергия, заключенная в темных глыбах антрацита. Но и близкий к отчаянью труд людей.

Все в этой жизни идет рядом — кильватерная струя за кормой и тянущийся вслед за пароходом дым из трубы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЗОЯ ВАСИЛЬЕВНА

Вспоминая о своем путешествии, бывшие колонисты начинали свой рассказ не с самого начала, не со дня отъезда из Петрограда, а с «Йоми Мару».

Прежде чем увидеться с Зоей Васильевной Яковлевой-Трофименко, я получил от нее не меньше десятка писем. А приехав в Ленинград, предложил встретиться в каком-нибудь кафе, например в «Садко».

— Нет-нет! — возразила она. — Я уже давно не ходок по ресторанам. Кроме того, мои наряды слишком старомодны. Лучше — у меня дома. Я вас угощу оладушками со сметаной. Таких в ресторане нет. И покажу семейный альбом. Ручка у вас с собой? Тогда запишите: Петроградская сторона, Кронверкская… Это знаменитая улица. Ее все знают.

Записывая адрес, я невольно вспомнил Виталия Запольского. Кажется, оладьи — фирменное блюдо всех колонистов.

…Кронверкская, действительно, оказалась улицей прелюбопытной. Но не храмами или дворцами, а домами — старинными, но добротными. Город я знал плохо, но подумал: возможно, в таких домах жили герои Федора Достоевского.

Первое, что мне показала Зоя Васильевна, была фотография, висевшая на стене.

— Это наш старый добрый «Йоми Мару». Но его уже нет на свете, как и многих колонистов. Со мной рядом живет военный моряк. Уже в отставке. От него я впервые узнала морское выражение — «порезать на гвозди». Так говорят о списанных судах, которые отправляют на металлолом. Вы знаете, услышав эту поговорку, я даже обрадовалась. Что, если и в самом деле палуба и борта «Йоми Мару» пошли на гвозди… Выходит, наш пароход и здесь сослужил добрую службу. Ведь без гвоздя не построишь дома и не повесишь на стену фотографию. Но лучше металл пошел бы на постройку нового судна. Его пассажирами должны быть тоже дети, но не бегущие от войны и голода, как мы в свое время.

Зоя Васильевна остановилась, чтобы посмотреть мне в глаза — как я отношусь к ее словам.

— Фантазерка я. А вам самому приходилось бывать в Японии?

— Много раз. Мы возили лес.

— Если снова попадете в Японию, смотрите названия судов. Уверена, вам встретится новый «Йоми Мару».

У Зои Васильевны проницательные глаза при обезоруживающей улыбке — редкое сочетание. Ей восемьдесят. Болезнь не дает выпрямиться. Но она себя называет «локомотивом». Ее мысли устремлены в будущее. А меня интересует прошлое. И я решил перехватить инициативу.

— Чья это фотография? — показал я на японца в морской форме. — Не капитан ли Каяхара?

— Это Уази — помощник капитана. Ему очень нравилась моя сестра Валя. И он ей подарил свою фотографию. И даже написал адрес. Здесь иероглифы. Но я знаю перевод: «Город Кобе. Улица Накомати, дом двадцать семь. Пароходное акционерное общество „Какуда Кисен”. Пароход „Йоми Мару”. С приветом, Уази». Он был старше нас лет на пятнадцать. Жив ли сейчас? Вряд ли… Но как знать? Я читала, в Японии живут долго. Наверное потому, что едят рыбу.

— Вы помните и других японцев?

— Как не помнить? Капитан Каяхара… Добрый и приятный человек. Однажды один из мальчиков спросил, опасно ли наше плавание. Капитан ответил, что в море всегда опасно. Но сам он больше всего боится блуждающей мины. Не дай бог получить пробоину. Ведь в трюмах тысяча человек.

— Вы вели дневник?

— Мои подруги это делали. Не ленились. А я надеялась на память.

— И что же?

— Многое забыла. Но многое и помню. Мы жили в неказистых условиях. Пароходный быт нас устраивал. Но мы не любили слишком долго находиться в темном трюме. Там мы только спали и обедали. А остальное время проводили на палубе. Она была нашим двором. Здесь мы прогуливались, занимались гимнастикой, играли в волейбол, назначали свидания. Вечерами смотрели кино и танцевали, любовались рыбками, которые летали над океаном, словно ласточки. Вы не поверите, но все было как дома. Человек ко всему привыкает…

— А был на пароходе случай, который особенно запомнился?

— Как не быть… Однажды я чуть не упала в океан. Сидели мы с Соней Абусовой на борту, а ножки свесили наружу. Вдруг звонок на обед. А звонок этот действовал на нас как сигнал тревоги. Заслышав его, мы неслись как сумасшедшие. И вот наше первое побуждение с Соней — спрыгнуть на пол. А ведь под нами не половицы, а океанские волны! О боже! До сих пор не могу думать без содрогания о том, что было бы с нами. Вот бы досталась акулам вкусная закуска… Чего только не случалось от легкомыслия… Бедные-бедные наши воспитатели…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ДНЕВНИК

Дети поужинали и снова вернулись к столу. Но теперь перед каждым была не тарелка, а тетрадь. Наступил час исповеди и откровения.

Кто-то начал вести дневник еще два года назад, когда колония жила на Урале. И теперь у них скопилось много тетрадок — целое собрание сочинений.

Другие завели дневник совсем недавно. Их ждут океан и дальние страны. И будет жаль упустить хотя бы одну подробность, когда, вернувшись в Петроград, они соберутся всей семьей вокруг настольной лампы. Когда-то папа и мама читали им книги приключений. Теперь они будут слушать то, что приключилось с их собственной дочерью или сыном.

Вот строки из дневника Ирины Венерт:

«Тихий океан похож на жидкий голубоватый металл. В час заката металл становится расплавленным перламутром, отливающим всеми цветами радуги. В эти минуты океан настолько неподвижен, что нос нашего парохода не поднимает волны, а только разрезает эту тяжелую, густую, невероятно сказочную перламутровую массу».

А вот что пишет Валя Скроботова:

«Из японцев мне особенно запомнился матрос Ямасаки. Он безответно влюбился в нашу девочку Марусю Богданову.

Мы живем в трюме, оборудованном под спальню. Ямасаки приходит к нам в свободное от работы время, садится против Маруси и тяжело вздыхает. Другие девочки занимают места на соседних койках. Мы понимаем, это настоящая любовь. Но… любовь безнадежная. И очень жалеем японского матроса.

А наша Маруся тем временем восседает как богиня. У нее вздернутый носик и русые кудряшки. И она позволяет себя созерцать с бесстрастным выражением лица.

Навздыхавшисъ, Ямасаки уходит. Расходимся и мы. И нам почему-то грустно…»

Ведет свой дневник, точнее, судовой журнал, и Аллен. Но садится за него куда позже колонистов. Чаще всего — заполночь, когда затихают детские голоса и становится слышнее другой голос — слитный голос моря и судового двигателя. Только тогда Райли достает из сейфа свой «ундервуд» — походную, видавшую виды пишущую машинку.

Привычка вести дневник у Райли с давних пор, когда он еще был студентом Вашингтонского университета. Чтобы мысли текли легко и свободно, требовались два условия — открытое окно и тишина. Шум листьев — не в счет. Он любил, когда крона дерева рядом и ветви едва ли не касались бумаги. Райли даже казалось, что листья нашептывают ему, о чем писать.

Сегодня рядом с его столом — иллюминатор, а вместо листьев — волны. Невидимые в этот ночной час, они тоже шуршат. Понять их — значит постичь тайны этого мира. Увы, это недоступно человеческому разуму. И уже завтра, раздраженный нашей непонятливостью, океан начнет бить в набат. Но и это не поможет. Не достучаться…

Час назад Райли Аллен в сопровождении доктора Чарльза Гано зашел в каюту под номером пять, чтобы посмотреть, спят ли живущие там мальчики. Да и на месте ли все? Вахтенные матросы пожаловались, что из этой каюты слышен шум. Но к тому времени, когда Райли и Чарльз вошли в каюту, дети уже утихомирились.

Русский воспитатель объяснил:

— Ничего особенного. Они сегодня впервые увидели кита и поспорили: каков он в длину и сколько весит?

Вспомнив об этом, Райли улыбнулся и сделал в своем судовом журнале следующую запись:

«…Русские дети, как я заметил, ложатся спать значительно медленнее и позже американских детей. Они более возбудимы в игре и танцах. А когда, наконец, окажутся в постели, то начинаются разговоры на самые разные темы. Вот почему на сон остается так мало времени. Их трудно уложить спать. Даже в десять часов. В том числе и младшую группу».

А вот другие строки из морского дневника Райли Аллена. Без указания даты:

«…Сегодня прекрасная погода. Обычный рабочий день. Все дети и персонал были заняты уборкой помещений. Дети показали усердие, которое порой доходило до ярости. Но вот началась очередная стирка. И уже в который раз намеченный нами порядок нарушился.

У девочек и женщин настоящая мания чистоты. Некоторые даже пристроили стиральные доски к трубе парохода. Вскоре на палубе трудно было найти свободное место — везде висела мокрая одежда. Палуба приобрела вид извилистой аллеи. Конечно, стремление к чистоплотности очень похвально. И все же оно должно быть ограничено одной частью парохода.

…Барлу Бремхоллу исполнилось 27 лет. В честь его дня рождения дан ужин. Столовая персонала украшена флагами. После ужина на палубе устроены танцы.

В этот вечер светила полная луна, и вся сцена палубы была прелестна. Дети были очень взволнованы и пошли спать с большой неохотой.

…Сегодня мы выплатили „жалованье” колонистам. Размер оплаты равен пятидесяти центам, одному и полутора долларам в месяц. Пятьдесят центов получили самые юные. Было заметно, как восхищены дети. Одни — хрустящей долларовой банкнотой, другие — звоном мелких денег».

Ведет свой дневник и Ханна Кемпбелл:

«…У каждого на „Йоми Мару” свой круг обязанностей. Так что у нас вскоре установился регулярный, рутинный режим повседневной жизни. Я вместе со старшей стюардессой Викки Эмброз несем ответственность за приготовление и подачу еды. 78 бывших военнопленных работают поварами и пекарями. Помогают они и в разных делах. Три месяца усилий, потраченных мною во Владивостоке на обучение этих молодых людей — немцев, австрийцев, чехов и венгров, — не прошли зря. Они хорошо себя показали во время нашего морского путешествия.

…Для персонала оборудована столовая на кормовой палубе. Вместе с русскими воспитателями трудятся и работники Американского Красного Креста. В том числе и наш шеф мистер Аллен. Здесь стоят деревянные столы. Их надо мыть и скрести, чтобы они всегда оставались белыми. Поскольку мы сменяемся ежедневно, работа эта никому не в тягость.

Повара готовят пищу и раскладывают ее по контейнерам. Карабкаться с ними по трапам далеко не легкое дело. Но старшие колонисты вызвались добровольно выполнять эти обязанности.

В рацион питания колонистов входят различные концентраты и консервы: каши, джемы, молоко, мясо, галеты и шоколад. Дети едят все это без ограничения, в соответствии со своим аппетитом. Они здоровы и полны энергии.

…На пароходе пять врачей. Может создаться впечатление об их избытке. Однако это не так. Они заняты почти все время. Их обязанность — не только лечить, но и следить за гигиеной и проводить профилактические меры.

У нас есть несколько слабых детей и ребенок, больной туберкулезом. За ними особый уход. Врачи также заняты проверкой состояния здоровья всех служащих, военнопленных и команды японского парохода. Вместе с детьми — это больше тысячи человек.

Доктор Девисон организовал санитарную бригаду из старших мальчиков. Эта бригада взяла на себя дезинфекцию туалетов, мытье шваброй проходов и палубы. Одним словом, поддержание чистоты на высоком уровне. Все это облегчит карантинный осмотр, когда пароход войдет в американские порты.

…Шторм прекратился. Старый Тихий океан ведет себя хорошо. Теперь уже мало случаев морской болезни. Я всегда была незадачливым мореплавателем. Но каждый раз ухитрялась казаться всем окружающим морским волком, чтобы служить примером. Я держалась на ногах и выполняла свои обязанности и в том случае, когда у меня были тайные проблемы с желудком».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
МЯСНОЙ ШОКОЛАД

— Капитан, я уже был вашим гостем. Теперь приглашаю к себе.

— Мистер Аллен, вы не перестанете быть моим гостем, пока находитесь на «Йоми Мару».

— Да, спасибо. Так ждать вас?

— Буду через десять минут…

В каюте Аллена установлен телефон. И это позволяет ему держать постоянную связь с капитаном. Но сейчас он должен показать радиограммы, которые пришли из Сан-Франциско.

— Совсем как в монашеской келье, — сказал Каяхара, оглядев каюту. — Ничего лишнего.

— Лучше сказать — как в солдатской казарме.

— Но вы полковник.

— Никак не могу привыкнуть к этому званию. К тому же вся моя армия состоит из полутора десятков людей.

— Но каких людей! Один Бремхолл чего стоит…

— Здесь вы правы. Трудно поверить, что ему всего двадцать семь лет.

— Насколько я понимаю, вы меня пригласили по делу.

— Да, — ответил Райли.

— У меня к вам тоже есть дело. К тому же не слишком приятное.

— Я готов сначала выслушать вас, капитан. Ваша новость касается моего персонала или детей?

— Оставим эту часть разговора напоследок.

— Хорошо, если вы настаиваете. Вот радиограмма от фрахтового агента. В ней подробности поставки угля.

— Да, это важно, — сказал Каяхара. — Скоро наши бункеры опустеют.

— А вот вторая радиограмма. От мистера Морроу. Это агент пароходной компании. Он предусмотрел все, чтобы нам не пришлось долго ждать лоцмана. Заказан и буксирный катер.

— Это хорошо. Сан-Франциско — большой порт. Сотни судов стоят на рейде, дожидаясь своей очереди. Не сомневаюсь, нам идут навстречу, потому что на пароходе дети. Наверно, готовится встреча?

— Вы правы, капитан. Газеты полны сообщений о прибытии колонии. Меня просят передать несколько слов для радио. Теперь, капитан, я слушаю вас.

— Рядом с вашими новостями моя новость проигрывает. Каждый вечер боцман осматривает спасательные шлюпки. Не только крепление, но и сохранность снаряжения.

— И что же? — спросил с тревожным нетерпением Аллен.

— Вы знаете не хуже моего, что в шлюпках и плотах хранится неприкосновенный запас пресной воды и провизии. Так вот, боцман заметил, что кормовая часть одной из шлюпок расчехлена. Это сразу вызвало подозрение. При проверке недосчитались двух жестяных банок.

— Что еще за банки?

— В них хранится мясной шоколад.

— Впервые слышу. Разве бывает такой?

— Мясной шоколад идет не плитками, а кусками. Он очень калорийный, но совсем без сахара, чтобы не вызвать жажду, если потерпевшие бедствие люди окажутся в открытом океане.

— Невероятно! — воскликнул Аллен и встал из-за стола. — Может, эти банки забыли туда положить?

— Исключено. Боцман производит шлюпочный осмотр постоянно. Еще вчера банки были на месте. Они довольно большие, чтобы их не заметить.

— Вы думаете, это дети?

— Несомненно. Во время учебной тревоги им показывали, что находится в шлюпке.

— Право, капитан, я растерян. Это не шалость, а серьезный проступок. Как думаете, что следует предпринять?

— Провести расследование. Только без огласки. Я приказал боцману держать язык за зубами. Моряки к таким вещам относятся сурово. А среди экипажа, не скрою, есть люди, которых раздражает присутствие детей на пароходе. Время от времени они обращаются ко мне, жалуются на шум, который мешает им отдыхать перед вахтой. Жалуются и на чрезмерное любопытство детей. Они без спросу заходят в помещения, где живет команда.

— Здесь вы правы. Но дети есть дети. Им не заклеишь рот и не свяжешь ноги.

— Я это хорошо понимаю. Но если не остановить воришек, они заберутся и в другие шлюпки. Не могу же я к каждой из них приставить охрану.

— И все же, ваше предложение, капитан?

— Мне пришло в голову, что неплохо бы пригласить того мальчика, у которого собака. Прямо сейчас.

— Федора Кузовкова?

— Наверно. Я плохо запоминаю русские фамилии.

— Не думаю, капитан, что из всех решений это самое верное.

— Почему же?

— Не станем же мы его склонять к предательству. Быть ябедой — плохо в любом возрасте. А подростки к этому относятся еще более нетерпимо.

— Согласен. Но этот мальчик, насколько я понимаю, настоящий мужчина. Давайте пригласим его не для допроса, а для совета.

— Чтобы он чувствовал себя рядом с нами как равный?

— Именно так. Вы меня правильно поняли, мистер Аллен.

А в это самое время Федя забавлялся со своей собакой. Он придумал для нее особую игру — бросал в трюм мячик и ждал, пока Кузовок вернет его. И так раз за разом. «Собаке следует как можно чаще резвиться, — не то объяснял, не то оправдывался мальчик. — А то она умрет от безделья и тоски».

Кузовок был в хорошей форме. Такой же прыгучий, как мячик, он в три прыжка преодолевал расстояние, разделяющее нижнюю и верхнюю палубы. Феде невольно приходилось льстить и даже заискивать — только бы его четвероногого друга никто не обижал или, страшно подумать, не выбросил за борт. Ему не раз это виделось во сне. И он вскакивал, чтобы убедиться, по-прежнему ли рядом его Кузовок. Он не разрешал ему ночью покидать трюм.

Увы, мальчик за свою короткую жизнь повидал всякое. Если люди так безжалостны друг к другу, что же тогда сказать о беззащитном животном, на котором жестокий человек нередко вымещает злобу или собственную неудачу.

Федя обучил Кузовка разным фокусам и премудростям. Пусть все видят, какой он умница. Кто же такую собаку обидит? Очень скоро Кузовок стал всеобщим любимцем, в том числе и японской команды. Если его маленькому хозяину была открыта дорога на верхний мостик и в машинное отделение, то Кузовок пользовался еще большей свободой. Матросы и кочегары приглашали его в свои каюты, лаская и подкармливая.

К Аллену они пришли вместе — мальчик и собака. Оба смотрели пытливо и выжидательно: чего от них ждут, зачем пригласили?

Мальчик не сразу заметил японца, который сидел в глубине каюты. А увидев, обрадовался. Сейчас они с капитаном пойдут в рулевую рубку. И вновь Федя испытает это удивительное состояние — чувство власти над пароходом и океаном.

— Садись, Федор, — пригласил Аллен и указал на стул, стоявший как раз против открытого иллюминатора. Иллюминатор, в свою очередь, был обращен в сторону заходящего солнца.

Ослепленный, мальчик отодвинулся в сторону. Кузовок же занял место у двери.

Райли выпустил последнее облачко дыма и отложил в сторону трубку. Собака громко чихнула, напомнив, что негоже курить в присутствии детей и животных. Все рассмеялись, но это нисколько не задело самолюбие Кузовка, который продолжал охранять вход в каюту.

— Федор, — сказал Аллен. — Есть дело, где требуется твоя помощь.

— Моя помощь? — удивился Кузовков, хотя после того, как ему разрешили управлять судном, пусть и недолго, мнение о себе у него значительно выросло.

— Видишь ли, капитан сообщил мне о чрезвычайном происшествии на нашем пароходе.

— И что же случилось?

— В одной из шлюпок похищены две банки шоколада.

— Я знаю, — сказал Федя как ни в чем не бывало.

Что угодно готов был услышать Райли Аллен, но только не это. Он приготовился к долгому разговору, заготовил ряд последовательных вопросов, которые подведут к истине. И вот неожиданный ответ, прямой и откровенный.

Аллен перевел слова мальчика капитану. Каяхара подсел ближе. Для него тоже оказалось неожиданным столь быстрое разрешение дела, так что он даже обратился к мальчику на своем языке.

— Я плохо понимаю по-японски, — остановил его Федя.

— Да, конечно… Мистер Аллен, я думаю, вы сами знаете, о чем расспросить нашего маленького гостя.

Аллен положил руку на плечо мальчика:

— Перед тем как ты вошел, у нас с капитаном был долгий разговор. Он много лет в море, но не припомнит подобного случая. Ему важно понять, как и почему это произошло. И кто виноват.

— Мистер Аллен, вы думаете, раз Кузовков был бродягой, значит это его работа?

— Вовсе нет. Чутье и сердце подсказывают мне совсем обратное — ты тут ни при чем. Капитан думает точно так же.

Неизвестно, понял ли Каяхара последние слова, но он посмотрел на мальчика и кивнул головой.

— Скажите капитану, что мой отец тоже моряк. И я понимаю, что такое неприкосновенный запас.

— Понимаешь, но не остановил воришек.

— Я пытался. Но не смог…

— И поэтому решил молчать?

— А что мне оставалось? Но я говорил им — все равно станет известно. С судна ведь не убежишь.

— Выходит, ты знаешь имена воришек и где находятся эти злосчастные банки?

— Да, знаю. Но пусть капитан не беспокоится. Жестянки целые. Их никто не вскрывал.

Аллен перевел эти слова Каяхаре.

— Не в шоколаде дело. В шлюпке уже другие банки. Но мы должны принять какое-то решение. Нам быть вместе в море месяц, а то и два. Я не могу допустить, чтобы на моем пароходе еще раз повторилось что-нибудь подобное.

— Вы правы, капитан. Тысячу раз правы. Но перед нами ребенок. И мальчишка этот — твердый орешек. К тому же я не хочу, чтобы он выступал в роли осведомителя.

— Ведь вы ему сказали — он приглашен, чтобы помочь нам. Не так ли?

— Точнее, чтобы вместе посоветоваться: как быть?

— Вот и продолжайте разговор в том же духе. Мы, трое мужчин, собрались решить важный вопрос.

Пока Аллен и Каяхара говорили, Кузовок подошел к Феде и тронул его лапой за колено, как бы спрашивая: тебя никто не обижает?

Федя погладил собаку между ушей, что означало: не волнуйся, дружок. Все хорошо…

Весело помахивая хвостом, Кузовок вернулся на свое место.

— Вот что, Федор, — сказал Аллен. — Капитан ведет себя как наш друг. Ты же понимаешь, дело не в нескольких фунтах шоколада. Твои друзья создали угрозу безопасности для пассажиров «Йоми Мару». А это сотни девочек и женщин, не говоря уже о нас, мужчинах. Капитан мог бы поднять скандал. Но только он и боцман знают о случившемся.

— Да, мистер Аллен.

— С другой стороны, я начальник колонии. И обязан принять очень решительные меры. В том числе дать гарантию, что такое больше не повторится. Но могу ли я это сделать, не найдя воришек?

— Думаю, нет, — согласился мальчик.

— Вот видишь, мне придется начать расследование. Но в таком случае об этом узнает весь пароход. И японский экипаж, что особенно неприятно.

— Чего же вы хотите?

— Чтобы ты мне помог.

— Но я уже сказал…

— Да, да… — остановил мальчика Аллен. — Я все помню. И не требую от тебя назвать имена. Но давай вместе разработаем план, как узнать правду. Как все сделать наилучшим образом.

— А почему вы советуетесь со мной?

— Потому что ты знаешь этих проказников, их слабые места.

— Хорошо, я попробую. Но разрешите мне ненадолго уйти.

— Подожди, я посоветуюсь с капитаном.

— Хорошо, — сказал Каяхара. — Мы его будем ждать наверху.

Через полчаса Федя Кузовков стоял в рулевой рубке рядом с капитаном и Алленом.

— Инцидент исчерпан, — сказал он когда-то услышанную и очень понравившуюся ему фразу.

— Что ты хочешь сказать?

— Они готовы сознаться. И вернуть банки с шоколадом.

— Но как это тебе удалось?

— Кузовок помог. Он ведь слышал наш разговор. Вот и помог.

— Я знаю, твоя собака очень умная. Но что же, она понимает и человеческую речь?

— Понимает, понимает… Видите, он и сейчас на вас смотрит.

— Смотреть-то смотрит, но ничего не говорит.

— Ну, хорошо. Тогда расскажу я. Когда мы с Кузовком вернулись в трюм, пацаны стали спрашивать…

— Что значит слово «пацаны»?

— Ну, мальчишки… Это мы между собой так друг друга называем.

— И что же дальше?

— Несколько пацанов отозвали меня в сторону. Они спросили, зачем это вы меня вызывали, о чем шел разговор? Тут я решил схитрить. «Мистер Аллен и капитан, говорю, попросили у меня на время собаку. Они хотят с помощью Кузовка по запаху найти тех, кто стащил шоколад». Они сразу испугались. Ведь знают, Кузовок что хочешь найдет.

При этих словах Федя прижал голову собаки к себе.

— Так вот… Вижу, напугались. Спрашивают: «Что же нам делать?» Тогда я и сказал: «Если не хотите позора — лучше сознайтесь. И банки верните. Иначе об этом узнает вся колония и все японцы». Они тогда говорят: «А что нам за это будет?» «По головке, конечно, не погладят, — ответил я. — Но если честно сознаетесь, может, простят».

— Выходит, мне надо вернуться в свою каюту и там ждать гостей? — спросил Аллен.

— Думаю, да.

Часом позже, уже в который раз за этот вечер, капитан и Аллен встретились снова.

— Я вижу, мистер Аллен, на вашем лице улыбка?

— Как же не улыбаться? Только что моими гостями были похитители шоколада.

— Сколько же их? Каюты хватило?

— Не так много, как вы предполагаете. Трое мальчишек. Всем по двенадцать-тринадцать лет. Каялись…

— Меня интересует главное. Зачем они это сделали? Ведь, насколько мне известно, вы дважды или трижды в неделю даете каждому ребенку по плитке шоколада.

— Да, верно. Но здесь я встретился с тем, что заставило меня перестать сердиться и даже понять их.

— Понять?..

— Представьте себе, мне стали понятны мотивы их проступка.

— Я сегодня, мистер Аллен, не перестаю удивляться. Сначала собака в качестве детектива. А сейчас вы со своим всепрощением.

— Иногда важно понять причину…

— И вы узнали? — не дал договорить Каяхара.

— Конечно. Я сказал, что, наверное, им не хватает сладкого. Если так, то я распоряжусь, чтобы к столу подавали больше печенья, джема и шоколада. Тогда они ответили, что сладкое им уже надоело. Кроме того, напомнили они мне, шоколад в этих жестяных банках вовсе и не сладкий… И даже невкусный. Этим они меня еще больше озадачили. «Зачем же тогда вы это сделали?» «Мы взяли шоколад не для себя, — сказали они, — а для наших братьев, сестер, пап и мам. Мы хотели привезти эти банки в Петроград. Там голод, а шоколад очень сытный. Мы хорошо и вкусно едим, всегда сыты. А наши близкие голодают». Один из мальчиков даже показал мне письмо от младшего брата. «Но ведь вы подвергаете риску всех пассажиров парохода», — сказал я им. И знаете, что они, эти мальчишки, мне ответили? «На „Йоми Мару“ очень хороший капитан. С нами не случится то, что с „Титаником“. А значит, и не понадобится неприкосновенный запас. В Питере сейчас он куда нужнее, чем здесь, на судне». Что бы вы, господин Каяхара, на моем месте ответили этим детям?

— Да, — озадаченно почесал затылок капитан, — я всегда понимал, что логика женщин и детей отличается от нашей. Как знать, может быть, в их проступке больше правды, чем в моем гневе.

В это время они увидели мальчика с собакой.

— А вот и главный герой! — сказал Аллен. — Спасибо, Кузовок! Чего тебе хочется? Чем тебя наградить?..

Федя наклонился к собаке и что-то шепнул псу на ухо. А тот тявкнул в ответ.

— Да, у него есть просьба. Кузовку надоело бегать по железной палубе. Позволят ли ему, спрашивает Кузовок, погулять по берегу, когда мы придем в Сан-Франциско?

— У нас, в Америке, санитарная инспекция очень-очень строгая. Но Красному Кресту верят. Что-нибудь придумаем…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ТРИДЦАТЬ ДВЕ ОЛЬГИ

Судно — как лист, сорванный и унесенный ветром. Теперь морское дно и небо куда ближе, чем берег. Чередуются закаты и восходы, а до причала все еще далеко.

Спокойный и даже безропотный, океан начинает ни с того ни с сего сердиться. Он уже давно испытывает неудобство. Пароход на его поверхности — досадная заноза. Необъятная спина сначала подрагивает. Затем начинают перекатываться бугры мышц. И пошло-поехало! Резкие, как удары плети, порывы ветра… Вода, подогреваемая гневом, закипает и бурлит.

Океан, словно дикая, необъезженная лошадь, подбрасывает и швыряет пароход из стороны в сторону. Но капитан Каяхара опытный наездник. Необузданности и гневу океана он противопоставит спокойствие и хладнокровие. Не мигая, смотрит он сквозь лобовое стекло, лишь изредка отдавая приказы рулевому матросу, который с трудом удерживает судно на курсе.

Уверенность капитана передается всему населению парохода. Этот шторм для детей уже второй. А значит, не такой и страшный.

Маленькие девочки в глубине трюма, расчертив мелом железную палубу, играют в классики.

Парочка старших колонистов назначила свидание в укромном уголке. Шторм? Но ведь это он бросил их друг другу в объятия.

Райли Аллен записывает в дневнике:

«День этот начался скверно. Но к вечеру погода переменилась. И стало прекрасно. Впервые за всю неделю мы увидели луну. Правда, слабую. Она прорывалась сквозь облака…»

Вначале пароход решили направить в Сан-Франциско южным путем. С остановкой на Гавайях. Этого хотели все — и дети, и японцы, но особенно Райли Аллен.

В ноябре 1918 года, покидая свою редакцию и свой остров, он был уверен, что вернется в Гонолулу через три-четыре месяца. Если кто-то сказал бы тогда Райли, что его миссия не ограничится репортажами из большевистской России и что он займется делом, совершенно ему незнакомым и непривычным — возглавит детскую колонию, а затем и морскую экспедицию, — Райли ответил бы, что речь идет совсем не о нем, а о каком-то другом человеке.

Но вот сегодня в его дневнике уже июль двадцатого. Почти два года, как он покинул Гавайи.

Когда «Йоми Мару» стоял в Муроране, еще была надежда, что пароход возьмет курс на юг. Райли даже обещал Марии Леоновой показать ей Жемчужную гавань и Дайменд Хэд — потухший вулкан, излюбленное место его прогулок. А детей непременно поведет на Вайкики — лучший в мире пляж. На острове Русском прекрасный берег. Но Вайкики — что-то особенное.

Легко понять разочарование Райли, когда из штаб-квартиры Красного Креста пришло указание — «Йоми Мару» пойдет северным путем. Возразить Вашингтону было нечем. Путь этот и в самом деле короче и дешевле.

Если в одном месте собирается тысяча человек, то каждый день у кого-нибудь да выпадет день рождения.

Ханна Кемпбелл, большой мастер по семейным торжествам, как только попала в колонию, попросила у русских воспитателей списки детей. В них должен быть указан не только год, но и дата рождения. И с тех пор каждый колонист знал — его не забудут и не обойдут в этот самый радостный и вместе с тем, если ты далеко от дома, самый грустный день.

Так было на острове. Так продолжилось и на «Йоми Мару». Верная себе, Ханна запаслась в Японии поздравительными открытками, искусственными цветами, сладостями и сувенирами.

Сегодня, заглянув, как обычно, в свой список, она ахнула. На пароходе тридцать две Ольги, больших и маленьких. И завтра, 24 июля, у них именины, иначе говоря — день ангела.

Не теряя ни минуты, миссис Кемпбелл поспешила к Бремхоллу.

— Барл, мне нужна помощь.

— Что-то случилось, Ханна?

— Да. Вам знакомо имя Оля?

— Кажется, знаю такую девочку. Но что с ней?

— Не с ней… А с ними. Девочек с таким именем на пароходе несколько десятков. Завтра их святой день. А я просмотрела. Осталось совсем мало времени, чтобы их поздравить.

— Чем могу помочь?

— Я возьму на себя стол и подарки. А вы — остальное. Вы такой выдумщик! — решила польстить Ханна.

— Но ведь это не день рождения…

— Ну и что с того. Православные и католики отмечают память святых, чьи имена носят, очень торжественно. Давайте и мы устроим детям веселье.

— Вам виднее. Вы знаете русских лучше, чем я.

— Да. Мы всей семьей — я, Чарльз и наши дети — больше года жили на прииске, рядом с озером Байкал. Люди, нас окружавшие, трудились не покладая рук. Но когда наступал праздник (это русское слово я запомнила одним из первых), все предавались развлечениям.

— Даже зимой?

— Зимой — еще больше. Помню, однажды утром наша прачка, занятая стиркой, случайно взглянула на календарь. Он висел на кухне. Она воскликнула: «Боже мой! Красный!» Дело в том, что праздники отпечатаны в календаре красным цветом. Это был единственный способ распознавания праздников, известный ей. Наша прачка тотчас сложила белье в старый бак для кипячения. Никакой больше стирки в этот день!

— Теперь я понимаю, почему наши дети так любят танцы и веселье, — сказал Бремхолл.

— Это верно. Ничего нет дороже для русской души, молодой или старой, чем праздник, — последнее слово миссис Кемпбелл произнесла с особым чувством.

Четыре дня спустя, 28 июля, Райли Аллен пишет в морском дневнике:

«Сегодня именины Владимиров. На пароходе около сорока мальчиков с таким именем. Вечером в столовой персонала были танцы в их честь…»

А далее следуют цифры:

С полудня 27 июля до полудня 28 июля:

Расход воды — 53 тонны.

Расход угля — 35 тонн.

Больных в госпитале — 8 детей, 3 взрослых.

Пройдено за сутки — 247 миль.

Пройдено от Владивостока — 3921 миля.

Осталось до Сан-Франциско — 874 мили.

Капитан «Йоми Мару» заполняет судовой журнал. Начальник детской колонии ведет морской дневник. Дети тоже, страничка за страничкой, описывают все происходящее.

Их нисколько не интересует расход воды. Вон сколько ее вокруг! А вот сколько миль прошагал за сутки пароход — эту цифру они называют друг другу перед тем, как уснуть.

Десять миль в час — значит, двести сорок миль за сутки. А иногда, если ходу судна не мешает шторм, выходит и больше. Всего от Владивостока до Сан-Франциско 4800 миль. Получается, что пароход подойдет к американскому берегу, если, конечно, океан будет вести себя кротко, — 1 августа.

Дети наслушались рассказов своего учителя географии Ильи Френкеля о знаменитых исследователях Тихого океана — Куке, Лаперузе, Бугенвиле, Дюмон-Дюрвиле…

До американского берега еще далеко — сотни миль. Но колонисты до боли в глазах всматриваются в горизонт. Каждый хочет первым воскликнуть: «Вижу землю!..»

Увы, подняться на мачту — это исключено. На ходовой мостик — тоже нельзя. Значит, остается носовая часть судна. Она не только чуть выше главной палубы, но и на несколько десятков метров ближе к Америке.

— Мистер Френкель, остановите это безумие. Придумайте что-нибудь, — попросил Аллен.

Френкель задумался.

— Дети, — сказал он. — Самый верный признак близости берега — это птицы.

Первую крылатую вестницу ребята увидели на верхушке мачты. Она вертелась как флюгер, с любопытством разглядывая суетливых пассажиров.

На следующий день показалась еще одна птица. Эта была куда крупнее прежней. Но местом для своего отдыха она выбрала не мачту, а спину черепахи, которая всплыла из глубины, чтобы подышать и осмотреться.

— Есть еще один признак близости земли, — сказал Френкель. — Это запахи, которые приносит береговой ветер.

Федя обрадовался. Теперь он не сомневался — первым увидит Калифорнию его Кузовок.

Расчеты оказались верными. Первого августа в час ночи «Йоми Мару» вошел в бухту Сан-Франциско. А ранним утром сквозь рассеивающийся туман колонисты увидели огни города. Мало кто из них лег спать в эту ночь.

Вместе с лоцманом на борт поднялся агент пароходной компании мистер Морроу. Он сообщил, что уже сегодня колония высадится на берег, а пароходу еще некоторое время придется постоять на якоре.

Морроу вручил Аллену пачку свежих газет. Давно уже Райли не держал их в руках. Половину первой полосы «Сан-Франциско кроникл» посвятила прибытию юных петроградцев. Газета сообщала о предстоящей церемонии встречи, устройстве жилья, а также о развлечениях, которые ждут детей…

От капитана Райли Аллен получил уточненные данные о расстоянии между русским и американским берегом, между Владивостоком и Сан-Франциско. Оно оказалось меньше, чем предполагалось, — «всего» 4495 миль.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
БЕЛЫЙ САН-ФРАНЦИСКО

— Так много лет спустя я описывала этот город сказочной, золотой Америки в одном из своих стихотворений. Калифорния… Субтропическое, сверкающее небо… Неугасающее, всегда летнее солнце… Край, где, казалось, не может не быть счастливой жизни.

С этих слов началась моя беседа с Ириной Венерт.

Есть поэты с мировым именем. Есть поэты национальные. Есть и такие, чье имя известно в отдельном городе или округе. Ирина Венерт была поэтессой Петроградской колонии. Но от этого не менее почитаемой среди друзей. Никто не умел выразить их чувства так, как она. Ее стихотворения переписывали в тетрадки, учили наизусть, посылали в редких письмах домой.

Новизна впечатлений наполняет юное сердце надеждой. А она так нужна была детям, оторванным от дома. Чего не умел сказать, чем не умел поддержать воспитатель, то удавалось Ирине, ее стихам.

Невысокая худощавая женщина отделилась от группы колонистов, опираясь на палочку. Вязаный берет не мог прикрыть густых волос, обрамлявших ее доброе лицо с грустным взглядом.

Я не сразу понял, что эта женщина направляется ко мне, и не сделал нескольких шагов навстречу, о чем сразу пожалел.

— Я Венерт, — сказала она. — Ирина Анатольевна. Вы получили мое письмо?

Ее глаза смотрели пытливо и по-прежнему грустно.

— Получил. Такое короткое…

— Для заочного знакомства, думаю, достаточно. Кроме того, я боялась: вдруг не дойдет.

— С чего бы это?

— Вы живете так далеко… На противоположном конце России.

— Из Хабаровска к вам, в Ленинград, я летел всего восемь часов.

— Конечно, умом я понимаю. Но в свое время мы добирались из Петрограда во Владивосток так долго. И это осталось в сознании. В такие минуты совсем забываешь о самолетах и скорых поездах. Наши письма шли домой совсем в противоположном направлении, вокруг света — через Америку и Европу.

— Вместо ответного письма я прибыл сам.

— Это хорошо. Хочется так много рассказать. Но боюсь, мне придется лечь в больницу.

Пока мы говорили, Ирина Анатольевна собрала своей палочкой несколько больших багряных листьев — они упали с дерева, под которым мы стояли.

Перехватив мой взгляд, она покраснела:

— Впадаю в детство.

— Возвращаетесь в детство…

— Да, вы правы. И возвращаюсь все чаще. Не присесть ли нам на скамейку? Я вас на время отниму у своих друзей.

Только что мы вышли из особняка, когда-то принадлежавшего балерине Кшесинской, возлюбленной последнего российского императора. Теперь здесь музей. Бывшие колонисты собрались по одному печальному поводу, о котором я еще расскажу. И теперь расходились по домам.

Мы нашли свободную скамейку. Тут-то я и услышал стихотворение о Сан-Франциско. Ирина Анатольевна прочла мне его без всякого предупреждения.

— Все мне прочили будущее поэтессы. Но проза бытия оказалась сильнее. Она меня не отпускала. Не дала воспарить. Извините за мудреное слово.

Венерт помолчала и покачала головой:

— Я прожила трудную жизнь. И ничего не добилась. Среди колонистов есть ученые, музыканты, крупные инженеры… А я вас ничем не могу удивить.

— Вы называете внешнюю сторону жизни.

— Да, конечно. Есть оболочка, а под ней содержимое. Здесь я несколько богаче. Но будь у меня визитная карточка, то на ней, ниже моей фамилии, стояло бы простое слово — машинистка.

— Ирина Анатольевна, я знаю в Хабаровске женщину, к пишущей машинке которой стоит очередь журналистов и писателей. Каждый хочет, чтобы только она напечатала его рукопись. Эта женщина не только поставит в нужном месте запятую или тире, но и выправит рукопись. Одно предложение уберет, а нужную строку добавит.

— Это мне знакомо. Я тоже строгий корректор и редактор. Ладно, хватит об этом. Когда вы уезжаете из Ленинграда?

— В конце недели.

— Вот и хорошо. Может быть, посмотрите мои последние сочинения? Хочется, чтобы после меня что-то осталось. Не издать ли мне в конце жизни поэтический сборник?

— Это надо непременно сделать. Я постараюсь вам помочь. А пока прочтите мне до конца стихотворение о Сан-Франциско.

— Сами потом дочитаете. Лучше я вам расскажу об этом городе. Мы там были всего три дня. Но каких три дня!

Лицо Венерт изменило свое выражение. Наверно, таким оно бывает, когда бабушка рассказывает внукам сказку.

— Необыкновенное это впечатление, когда впервые в жизни подымаешься на судно. Но и не менее яркое ощущение, когда после долгого путешествия, сходишь на берег. Только что были океан и палуба, к качанию которой мы успели привыкнуть. А теперь снова земля, уже забытая. Я читала в книгах, что моряки ходят вразвалку. Но забавно было видеть это, наблюдая за подругами!

На причал подали много-много машин. В Сан-Франциско мы въезжали ранним утром. Этот чудесный город (нам сообщили, что он расположился на семи холмах) лежал перед нами, утопая в зелени. Красивые белые здания казались дворцами.

Гладкое шоссе было еще пустынным. По сторонам дороги мелькали небольшие коттеджи. Нам сказали, что мы направляемся к военным казармам, где нас и поселят.

Вдруг нашу дорогу перегородила мальчишечья орава. Каким-то непостижимым образом они узнали о нас. Наверно, из газет. «Йоми Мару» пришел ночью, а сейчас утро. Неужели эти американские дети, как и мы, провели бессонную ночь?

Славные мальчишки! Они везде одинаковы. В любом уголке земли. Наша колонна остановилась. Языки были разные. Но мы отлично понимали друг друга. Американские дети держали в руках апельсины и другие подарки. Мне досталась жевательная резинка со вкусом мяты.

Нашим провожатым стоило большого труда продолжить дорогу. В пути мы увидели много интересного. Например, как моют улицы. Несколько человек окружили какую-то незнакомую машину. Она качала воду. Другие люди держали в руках шланги и палки со щетками. И этими щетками мыли асфальт, как дома моют пол. И так не только в центре, но и везде. Чистота необыкновенная. Большая разница с тем, что мы видели во Владивостоке. Там царили война и анархия. А здесь — мир и порядок.

По сторонам дороги росли ярко-зеленые кусты. Почти в человеческий рост. Они были усыпаны шапками пышных цветов — красными, розовыми, палевыми, белыми… Мама научила меня любить и понимать цветы. Я присмотрелась к кустам. Невероятно, но это была наша старая-старая знакомая — домашняя герань. В благодатном климате она росла почти без всякого ухода, огромная и красивая. Я обратила также внимание на то, что фасады домов закрыты завесой плюща.

Колонию поместили в военном лагере. Но не в каменных домах, а в деревянных бараках. Быт детей продумали до мелочей. Койки, например, были завешены тюлевыми пологами от москитов. Каждому колонисту вручили ладанку с указанием его имени, фамилии и просьбой направить потерявшегося в адрес Красного Креста.

Особенно хорошо подготовились к встрече колонии дамы в полувоенной форме, представительницы Армии спасения. Каждому ребенку они вручили маленькое Евангелие в шелковом переплете, коробку шоколадных конфет и мороженое. Некоторые мальчики поочередно подходили к разным дамам и умудрились получить по нескольку подарков. Кроме того, детей ждали горы арбузов.

Лагерь назывался «Форт-Скотт». Находился он в пригороде Сан-Франциско и был окружен лесом. Впервые я смогла потрогать эвкалипт и даже прикоснулась к нему щекой. Огромные, уходящие в небо стволы!

На следующий день к полудню нас отвезли в городской центр. Здесь, на площади перед ратушей, состоялась церемония встречи гостей из России. Колонию приветствовал мэр города Сан-Франциско мистер Рольф, представители Американского Красного Креста и какой-то важный генерал. Были также зачитаны приветственные телеграммы из разных штатов. Я запомнила три штата — Калифорнию, Неваду и Аризону. Потом нас пригласили в ратушу.

Еще на улице, пока мы ожидали своей очереди войти, к ратуше подошла американская учительница с группой детей. По виду — первоклашки. Шли они гуськом — так у нас водят в школу или в детский сад малышей. У кого-то из наших, знавших английский, учительница выяснила, что мы — русские дети из Петрограда. Тогда, пылая патриотизмом и, очевидно, желая доставить нам удовольствие, она что-то скомандовала и продирижировала. И малыши вместе с ней (кто в лес, кто по дрова) заорали: «Янки Дудл». Этот поющий класс вместе с учительницей удивительно напомнил мне сценку из любимого мною «Тома Сойера».

Громадный круглый зал ратуши был набит народом. Вероятно, всех сжигало любопытство лично взглянуть на юных большевиков. Оркестр заиграл национальный гимн Америки. Зал встал, и мы в том числе. А потом ничего лучшего не придумали, как заиграть «Боже, царя храни!». Мы снова поднялись. Поднялись машинально. И только тут до нашего сознания дошло, что ведь это царский гимн! Кто-то из старших колонистов крикнул: «Садись!» Что мы немедленно и сделали. Часть американцев (я думаю, это были русские эмигранты) последовали нашему примеру. Другие же посмотрели на нас неодобрительно. Но ведь мы прибыли из Петрограда — города, где совершилась революция. И не могли поступить иначе.

Затем в зал неожиданно вошли несколько стариков в старинных мундирах. Впереди — флаг и барабан. Они прошли через весь зал и удалились. Как нам объяснили, это были ветераны Гражданской войны между северными и южными штатами. Их процессия появлялась в особо торжественных случаях. Выходит, нам оказали большую честь.

Венерт увлеклась рассказом, и ее трудно было остановить. Да мне этого и не хотелось. Щеки ее порозовели, а глаза, обращенные ко мне, восторженно блестели. Но она остановилась сама, чтобы вытереть капельки пота со лба.

— Ирина Анатольевна, вы не упускаете ни одной детали. От вашего рассказа ощущение, будто это случилось вчера.

— Это всегда со мной. Как сон, пережитый наяву. И знаете, что странно? Я не только не забываю, но вспоминаю все новые и новые подробности. Уверена, за эти десятилетия Сан-Франциско изменился. Но окажись я там, мне не понадобился бы провожатый. Хорошо помню холмы, улицы, трамвайчики…

— А в Центральный парк вас водили?

— А как же! Парк называется «Золотые ворота». Это и в самом деле ворота в мир сказки. Совсем незнакомые нам, жителям севера, деревья. И много аттракционов. А где развлечения, там и дети. Какой-то мальчик угостил меня имбирным напитком — бутылка, а в ней соломинка. Пить через соломинку в России тогда не было принято. Вот почему напиток показался особенно вкусным, а бутылка — бездонной. Я пила из нее долго-долго.

Из парка нам запретили отлучаться. Но любознательные колонисты сделали для себя приятное открытие. Оказалось, дорожки парка упираются в городские улицы. Так что все мы, кто поодиночке, а кто группой, побывали в городе. Но отлучаться самовольно было незачем. Нас снова посадили в автобусы и показали город.

Мы впервые увидели высотные дома — в двадцать-двадцать пять этажей. Снова любовались безупречно чистыми улицами с ярким газовым освещением. Гуляли по красивой набережной, отделенной от проезжей улицы пальмами. Еще побывали в плавательном бассейне и зоопарке, где звери не сидели в клетке, а свободно гуляли.

Восторгам не было предела. Но вот к нам подошел русский эмигрант.

— Вы охаете и ахаете, — сказал он. — А стоило бы подумать, откуда все это богатство и роскошь? Они нажиты на крови и страданиях. Во время мировой войны американцы выгодно торговали оружием с обеими враждующими сторонами.

Этот человек, как и другие выходцы из России, хотел нас втянуть в длинный разговор. Но ждал автобус. Да и, по правде говоря, в эти минуты нам было не до политики. Мы ехали в театр.

В театре шло представление-ревю. Дети, одетые во взрослые костюмы, пели куплеты, которые вызывали у зрителей взрывы хохота. Одна девочка, очень хорошенькая, в длинном декольтированном туалете и со шляпой с перьями, пела какую-то песенку. Очевидно, на вольную тему. Я так думаю, потому что при этом она делала явно фривольные жесты, а наша воспитательница отказалась перевести мне слова. Сейчас, задним уже числом, мне кажется, что зрителям нравилось исполнение пикантных куплетов маленькими детьми.

После концерта оркестр остался на эстраде. Нам объявили, что американские ровесники хотят показать русским свой танец. Десятки пар, изящно изгибаясь, понеслись по залу. Девушки были одеты ярко и, на наш взгляд, слишком пестро. В одном костюме перекликались чистые тона красного, желтого, зеленого, оранжевого и синего. Партнеры же — в черных строгих смокингах. Танцующий зал производил впечатление бьющих крыльями пестрых экзотических птиц. Наверно, танцоров можно было сравнить с колибри. Но нет, колибри слишком маленькие.

Я стояла рядом с Шурой Лошмановой. Неожиданно к нам подошла девушка и без всякого предисловия, на ломаном русском языке спела «Я видела березку рядом с нами». Она ждала нашего одобрения. Но тут вмешалась пожилая женщина: «Это пела моя дочь. Мы давно живем в Америке и стараемся, чтобы дочь помнила, что она русская. А мы с мужем никак этого забыть не можем».

— Ирина Анатольевна, не приходила ли вам мысль остаться в Америке? В России, в Петрограде голод… А здесь много хлеба… И рай!

— Мы были перелетными птицами, которых не остановить. Мы летели домой. Не на юг, не в чужую страну, а из одной части России — в другую. Там наше гнездо, из которого мы выпорхнули в мир, такой необъятный.

— Вы снова заговорили как поэтесса.

— Просто так думаю. Но я не до конца ответила на ваш вопрос. Был один мальчик… Когда мы стояли в Сан-Франциско, он не вернулся на «Йоми Мару». Отправился в путешествие по Америке.

— Вы помните его имя?

— Нет. Об этом я узнала позже, когда мы уже вернулись в Петроград.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
«Я НЕ ПРОПАДУ»

Пребывание Петроградской колонии в Калифорнии было организовано наилучшим образом, как и многое другое, за что бы ни брался Красный Крест. Но даже такая богатая и уважаемая организация не сделала бы и четверти намеченного, не будь многочисленных помощников.

Все соревновались в гостеприимстве: мэр Сан-Франциско мистер Рольф и его секретарь мистер Бенедикт, армейский генерал Гунтер-Зиггет и полковник морского корпуса Д. Холл, министерство просвещения и греко-католическая церковь, различные молодежные секции и бойскауты… И тысячи, тысячи безымянных горожан, чье сердце тронула судьба детей, так долго разлученных с родителями. Скрасить их тоску по дому своим вниманием и заботой — к этому стремился весь Сан-Франциско.

Город полюбил колонистов. И было за что. Они были возбуждены, но вели себя безукоризненно. «Очаровательные манеры русских детей» — так сказал о них мэр Рольф.

Можно сказать, что все это время город не спускал глаз со страниц газет. А кому удавалось, у кого было время — и с маленьких гостей, неутомимо знакомившихся с улицами, площадями, парками, залами и набережными, но больше всего с американскими сверстниками.

Ничто не омрачало визита детей в Калифорнию. Было, правда, одно происшествие. Четырнадцатилетняя Вера Михайлова, заглядевшись, переступила через край пристани и упала в узкое пространство между причальной стенкой и бортом судна. К счастью, находившийся невдалеке офицер дока бросился, не раздумывая, следом и спас девочку. Газета «Сан-Франциско кроникл» опубликовала фотографию храброго офицера. А заботливый доктор Девисон уложил Веру Михайлову в лазарет. Но о каком лазарете может идти речь, если ждет автобус и впереди новая экскурсия…

Каждое утро военное ведомство присылало в «Форт-Скотт» двадцать пять грузовиков. Но только для мальчиков — таким было условие. И мальчики очень гордились, что будут разъезжать по Сан-Франциско на военном транспорте. За девочками приходили городские автобусы. Но вот что было одинаковым — те и другие получали в пути как угодно много напитков, мороженого, конфет и фруктов.

Список развлечений был столь велик, что дети возвращались домой затемно — в десять и даже одиннадцать часов.

«Переутомленное семейство» — так говорила Ханна Кемпбелл, укладывая детей в постель. Они засыпали без всяких уговоров. Стоило лишь голове прикоснуться к подушке.

…Уложив детей, миссис Кемпбелл отправилась к начальнику колонии, чтобы доложить о прошедшем дне.

— А Федор Кузовков на месте? — был первый вопрос Аллена.

— При въезде в лагерь мы сделали перекличку. Все, кто уехал, вернулись. А почему вы спрашиваете?

— Прошу вас, Ханна, посмотреть, на месте ли этот мальчик.

Миссис Кемпбелл вернулась через четверть часа:

— Ваши тревоги не напрасны. Кузовкова и в самом деле нет.

— Он был в городе?

— Воспитатель говорит, что Кузовков отказался от поездки. Собака поранила лапу, и он не захотел оставлять ее одну.

— А не было ли это уловкой?.. Чтобы не поехать со всеми?

— Возможно. Но мальчик попросил для своей собаки у врача йод и бинт. Но почему вы об этом спрашиваете? — снова спросила миссис Кемпбелл. — Что-то случилось?

— Случилось, случилось… Кузовков сбежал. До последней минуты я надеялся, что он с вами вернется.

— Но какие у вас основания так думать?

— Вот посмотрите, — Аллен достал из стола два листа бумаги. — Это письмо. А вот — перевод.

Ханна села за стол и, придвинув лампу, стала читать письмо.

Дорогой мистер Аллен!

Это пишет Кузовков. Письмо вам подсунут под дверь. А иначе — начнете допытывать моих друзей: куда пропал Кузовков? А я никуда не пропал.

Помните, я рассказывал об отце? Он ушел в море на пароходе «Новгород» и не вернулся. Последнее письмо пришло изШанхая. Он нам написал, что из Китая судно пойдет во Владивосток. И больше ни одной весточки целых полгода.

Мама все время плакала. Она решила, что отца уже нет в живых. А я этому не верил и решил найти папу.

Я оставил маме письмо, как сейчас пишу вам. А потом из Крыма, где мы живем, отправился в Одессу. Это не так и далеко. Там я все разузнал про «Новгород». И поехал по железной дороге сначала в Москву, а потом во Владивосток. Папиного судна здесь никто не видел. Но один капитан сказал, что в Китае пароход загрузили шелком и чаем и, скорее всего, он пошел в Америку.

Мне очень повезло, что вы, мистер Аллен, приняли меня в колонию. Благодаря вам я попал в Америку. Здесь, в Сан-Франциско, в первый же день я обратился к русским эмигрантам, и они обещали помочь мне. Но в списке пароходов, которые за последние полгода приходили в Сан-Франциско, «Новгорода» не оказалось. Значит, надо ехать в другой конец Америки, где находится Нью-Йорк. Там очень большой порт.

Мистер Аллен, мне известно, что «Йоми Мару» тоже пойдет туда. Но по морю в Нью-Йорк идти долго. Я смотрел по карте. Сначала вдоль Мексики, потом Панамский канал и Карибское море. Понадобится не меньше трех недель. Я потеряю много времени. А по железной дороге — короче и быстрее. По Сибири я уже проехал. Так что знаком с железной дорогой.

Теперь вы понимаете? Не ругайте меня, ради Бога. И не ищите. Я не пропаду. Да и вы за меня не в ответе. Ведь я бродяга. Такой же приблудный, как мой Кузовок. К тому же я не из Питера. А значит, и не совсем колонист.

Даю слово, когда «Йоми Мару» придет в Нью-Йорк, я буду встречать вас на берегу. Надеюсь, вместе с папой.

Простите меня, ради Бога! И спасибо за все…

Федор Кузовков. 3 августа 1920 г.

Еще хочу добавить, что вместе со мной будет мой верный друг Кузовок. Я его ни за что не брошу.

Сан-Франциско.

— Ну что вы на это скажете? — нетерпеливо постукивая костяшками пальцев по столу, спросил Аллен.

— Вы о письме или о бегстве мальчика?

— О том и о другом.

— Вы, наверно, заметили, что я прочла письмо дважды.

— Как не заметить.

— В письме этого мальчика столько достоинства…

— И никакого чувства вины или желания оправдаться. Этот мальчик разговаривает с нами как равный с равными. Он объясняет мне мотивы своего поступка. Сначала, найдя письмо под дверью, я был в гневе. Готов был кричать, бежать, звонить… Но, как и вы, прочел еще и еще раз. И ко мне пришли другие чувства и мысли. Цель, которую поставил перед собой Кузовков, не менее масштабна и грандиозна, чем наша. Задача Красного Креста — доставить домой целую колонию. А Кузовкова — своего папу. Но папу еще надо найти! За нами могучая организация и немалые деньги. А что у него?

— Один доллар в кармане.

— И собака…

— Если есть такие мальчики, — с волнением сказала миссис Кемпбелл, — значит, не переведутся настоящие мужчины. Райли, мы обязаны ему помочь.

— Сначала Кузовкова нужно найти. Его и его собаку. Наверно, в эти минуты они уже в сотне миль от Сан-Франциско.

— И это в чужой стране! Без языка и денег…

— Думаю, он не пропадет. Ведь именно так он уверяет в своем письме.

— Но его могут подстерегать опасности. Вы заявили в полицию?

— Этого все равно не избежать. Если мальчик не явится к отходу судна, то полиция начнет его розыски.

Аллен вернул письмо в ящик стола.

— Ханна, у меня к вам еще одно дело.

— Слушаю, Райли.

— Сегодня утром позвонили из штаб-квартиры. А днем пришло и письменное распоряжение. Я на время должен оставить колонию и выехать в Вашингтон и Нью-Йорк.

— Как же мы без вас?..

— На время моего отсутствия колонию возглавит доктор Эверсол.

— А почему не Барл Бремхолл? Вы его всегда называете своей правой рукой.

— Так оно и есть. Но у Барла много других обязанностей, он незаменим.

— Согласна. Но вы что-то еще хотели мне сказать?

— Я хочу вас взять с собой в Нью-Йорк. Там до прихода «Йоми Мару» мне нужна помощница. Точнее, секретарь. Я не буду находиться на одном месте. Кто-то должен вести текущие дела, отвечать на звонки.

— Почему именно я?

— Потому что уверен в вас.

— Я бы с удовольствием отправилась в Нью-Йорк. Но не сочтите это нескромным, на пароходе я столь же незаменима, как и Бремхолл. На мне питание и стирка. Не вижу ни среди американского персонала, ни среди русских человека, которому все это можно передать.

— Что же делать? Предлагаете ехать одному?

— Зачем же одному! Вы, наверно, забыли о Марии Леоновой. Несмотря на молодость, она очень толковая. Умеет печатать на машинке. Прекрасно знает оба языка. А вам, я уверена, в Нью-Йорке придется иметь дело с русской общиной.

Райли снова, как это было и в Японии, поймал на себе лукавый и понимающий взгляд Ханны.

Сан-Франциско, 4 августа 1920 г.

Доктору Г. О. Эверсолу.

Мне необходимо отправиться по железной дороге в Нью-Йорк и Вашингтон, чтобы уточнить дальнейший маршрут «Йоми Мару» и решить финансовые вопросы.

В мое отсутствие и на время следования парохода в порт Нью-Йорк вы назначаетесь начальником экспедиции. И в этой должности будете управлять колонией.

Вам необходимо регулярно сообщать мне по радио и телеграфу о продвижении колонии и условиях жизни детей. Необходимо также заполнять судовой журнал.

После моего возвращения на «Йоми Мару» вы дадите мне полный отчет.

Полковник Р. X. Аллен.

Утром пятого августа после четырехдневной дремы заработали паровые машины, хриплый голос парохода заставил вздрогнуть тех, кто собрался на палубе и берегу. «Йоми Мару» возвестил о продолжении одиссеи и вместе с тем предупредил — пора прощаться.

На берегу стояли тысячи людей. Вскоре к ним присоединился и Райли Аллен. Он спускался по трапу вместе с Марией Леоновой, провожаемый улыбками, рукопожатиями и прощальным маршем. Исполнял его оркестр старших мальчиков.

Оркестром дирижировал Ваня Семенов. А Евгения Колосова руководила хором девушек, которые хором кричали:

— Мистер Аллен, до встречи в Нью-Йорке!

— Мария, до встречи!..

Берег и палуба сияли улыбками. И только одно лицо было в слезах. Александра впервые прощалась с Марией, своей старшей сестрой. Они не увидятся целый месяц, пока «Йоми Мару» будет огибать западные и южные берега Северной Америки на пути в Нью-Йорк.

Каждая из сестер держала в руке платочек. Александра то махала платочком, а то подносила его к глазам.

Свободные от вахты японцы бросали в сторону пирса другим японцам серпантин (прекрасный и трогательный обычай!). Ленты серпантина, совсем как ленты телеграфа, несли послания добра и любви.

Дамы из Армии спасения подарили каждой девочке по целлулоидной кукле. У девочек не было серпантина. Но очень хотелось как-то выразить свои чувства. Одна из них привязала к ноге куклы очень длинную бечевку и бросила с кормы за борт. Не прошло и пяти минут, как ее примеру последовали десятки других детей. Так и покидал пароход Сан-Франциско — с множеством плывущих за кормой кукол.

Спустя полчаса «Йоми Мару» достиг «Золотых ворот». Дети узнали «Форт-Скотт» — еще одну остановку на пути домой, где они нашли гостеприимное пристанище.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ВОКРУГ КОЛОНИИ

Пока колонисты знакомились с Калифорнией, беседовали с соотечественниками и лакомились мороженым; …когда, казалось, до них никому нет дела, кроме родителей, находившихся далеко, и Красного Креста, находящегося рядом и вместе с ними; …в то время как они жили в тепле, сытости и счастливом неведении о многом из происходившего, — в эти самые дни и недели проблема Петроградской детской колонии вновь привлекла внимание журналистов и государственных мужей.

Хотя Красный Крест и сообщал в своих бюллетенях о продвижении колонии, а иногда помещал и списки детей, сведения эти не всегда попадали к родителям. Как и письма. Редкое послание, написанное детской рукой, находило своих адресатов. Это давало почву для самых невероятных слухов.

Казалось, узнав о том, что их сыновья и дочери плывут по Тихому океану, папы и мамы должны бы радоваться. Но взамен старых появились новые страхи. Со дня гибели «Титаника» прошло всего восемь лет. Если утонуло непотопляемое судно, что же тогда говорить о старом пароходе, вовсе не предназначенном для перевозки людей. Не попадаются ли в тех широтах айсберги? Достаточно ли спасательных шлюпок?..

Уже знакомые нам Валерий Львович Альбрехт и Иван Петрович Пржевоцкий взяли на себя роль добровольных информаторов. Они постоянно держали связь с Москвой, с международными и религиозными организациями. И как только узнавали что-то новое, тотчас оповещали сотни семей.

Многое, очень многое знал Валерий Альбрехт. Не знал только одного — что младшей его дочери Настеньки уже нет в живых, что она навсегда осталась на далеком острове. Старшая Таня скрывала от родителей смерть сестры. И просила подруг не писать об этом в Петроград. Все равно папа и мама узнают. Но пусть это случится, когда Таня вернется домой.

Альбрехту и Пржевоцкому стало известно, что Кремль вновь проявляет интерес к судьбе детской колонии и что у Ленина по этому поводу состоялся особый разговор с наркомами — Чичериным и Луначарским.

Валерий Львович и Иван Петрович за время поездки в Сибирь стали друзьями и абсолютно доверяли друг другу. Что происходит в Москве? Неужели от Советского правительства в адрес Красного Креста вновь пойдут протесты и мнимые разоблачения?

9 июля 1920 года (день прибытия «Йоми Мару» во Владивосток) в Москве вышел очередной номер газеты «Известия». Газета шла нарасхват. Но не в Москве, а в Петербурге. И все из-за короткой, уже знакомой нам телеграммы. В ней уполномоченный Советского правительства на Дальнем Востоке Виленский сообщал о детской колонии: «Дети в хорошем состоянии… Американским Красным Крестом принимаются все меры к наискорейшей отправке их домой. Посылается именной список колонии».

Замечательные новости! Что может быть лучше! Наконец-то мальчики и девочки после более чем двухлетней разлуки направляются домой. Разве не того же хотят и в Кремле? Но большевики на то и большевики, чтобы использовать любую возможность для идеологической атаки. Тем более что поле битвы развернется на территории противника — две недели колония проведет в Нью-Йорке.

…Чтобы лучше понять происходящее, придется коснуться скучного предмета — структуры Американского Красного Креста.

Штаб-квартира этой уважаемой организации находилась в Вашингтоне, куда должен был направиться по железной дороге, на время покинув «Йоми Мару», Райли Аллен. А вместе с ним и Мария Леонова.

В то время национальный Красный Крест возглавлял доктор Фарренд. Заместителем его был Фредерик Кеппель.

Штаб-квартира имела отделения по всему земному шару. Каждым из них руководил начальник с широкими полномочиями.

В судьбе Петроградской детской колонии принимали участие четыре отделения — Сибирское, Тихоокеанское, Атлантическое и Европейское. Когда дети жили на острове Русском, они были под опекой Сибирского отделения во главе с Рудольфом Тойслером. Это он встретил Аллена по прибытии во Владивосток. Сейчас Тойслер находился в Токио. С его помощью был зафрахтован и оборудован «Йоми Мару».

Но как только пароход пришел в Сан-Франциско, заботу о детях взяло на себя Тихоокеанское отделение Красного Креста.

Так и будут передавать колонию из рук в руки (своеобразная эстафета), пока судно не придет к финишу — в Петроградский морской порт.

Но в Сан-Франциско случилось непредвиденное. Аллену вручили письмо, которое пришло из Вашингтона. Вскрыв конверт, он не поверил своим глазам. Первоначальный маршрут «Нью-Йорк — Петроград» изменен на «Нью-Йорк — Бордо» (Франция). Доктор Фарренд вызывает его в столицу для консультации.

Аллен тотчас пригласил к себе в каюту Эверсола и Бремхолла, чтобы обсудить возникшую проблему.

— Дети не должны пока об этом знать, — сказал Бремхолл.

— Я тоже так думаю, — согласился Эверсол. — Сначала мы должны выяснить причину столь неожиданной перемены.

— Что же вы предлагаете?

— Вы должны нам дать из Вашингтона радиограмму. Но такую, чтобы она была обращена и к детям, — сказал Эверсол. — А то они поднимут бунт.

— Я бы на их месте так и поступил! — воскликнул Бремхолл.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
«ОНИ ЭТО ДЕЛАЛИ ДЛЯ ВАС»

Покинув западный берег Америки, «Йоми Мару» повернул на юг и стал спускаться по глобусу к тропическим широтам. От входа в Панамский канал судно отделяло 3428 миль.

Теперь, когда Райли Аллена не было на борту, всем распоряжался старший врач Грегори Эверсол. Как это уже было после Владивостока и Мурорана, он позволил детям первые два дня поспать дольше обычного. Так что завтракать они сели только в десять утра. Вот меню колонии в этот день:

Завтрак: Саго с молоком, чай, хлеб, масло, апельсины.

Обед: Овощной суп, холодная ветчина, рис, томаты, кофе с молоком, чернослив.

Ужин: Жаркое из баранины, картофель, чай, хлеб, яблоки.

Ханна Кемпбелл подружилась с десятилетним Леней Андреевым. У мальчика малокровие, плохой аппетит.

— Я возьму над ним шефство, — сказала мамаша Кемпбелл. И все дни пребывания на берегу не отпускала от себя.

Только они вышли из автобуса на одной из улиц Сан-Франциско, как мальчик спросил:

— Скажите, как это им удалось так чисто убрать улицы?

…Теперь, на пароходе, Леня тоже держался рядом с Ханной.

— Что тебе, Леня? — спросила она.

— Я хочу, чтобы у нас на пароходе было так же чисто, как в Америке.

— Это замечательно. Но что ты предлагаешь?

— Дайте мне щетку и мыло. И скажите, где убирать.

Ханна была глубоко растрогана. Но Леня оказался не единственным, кто обратился к ней. Мания уборки прокатилась по всему судну, как раньше — стирка. Чтобы каждому найти дело, пришлось даже освободить от своих обязанностей часть бывших военнопленных.

— Вы правы, — сказал Ханне доктор Эверсол. — Надо поддержать энтузиазм детей. Скоро мы войдем в тропики. А там санитарные требования куда жестче.

— Не волнуйтесь, Грегори! С такой армией волонтеров мы сделаем наш пароход образцовым… Самым чистым из всех, что находятся сейчас в Тихом океане.

— И не забудьте о белье…

— О да! Это моя головная боль! — воскликнула мамаша Кемпбелл.

— Почему же?

— Известно ли вам, сколько белья перестирали для нас в Сан-Франциско? — Она выразительно помолчала. И сама же ответила: — Одиннадцать тысяч комплектов.

— Это целая гора…

— Которую надо разобрать и разложить по полкам бельевой.

— К этому нужно привлечь старших девочек, — посоветовал Эверсол.

— Я тоже так думаю, — согласилась Ханна.

…Предстояло разобрать еще одну гору — подарки от жителей Сан-Франциско.

Чего там только не было! Коробки с шоколадом и консервированные дыни, береты и шляпы, листовая бумага и почтовые карточки, нижнее белье и акварельные краски, игрушки и небьющаяся посуда… Невозможно было принять все то, что несли и несли к трапу. Как сказал капитан Каяхара: „Йоми Мару” не потянет!»

Запольский и Дейбнер получили по связке книг и по бритвенному прибору.

Лена Александрова — красивую куклу. Теперь у нее их было уже три. Одну она везет с самого Петрограда. Другую получила от Армии спасения. Это была одна из тех целлулоидных кукол, что целую милю полоскались за кормой теплохода. А третья, которую только что вручил Леночке дядя Барл, была в одежде принцессы. Розовое платьице, золотистые туфельки и того же цвета шляпка… Конечно, такой красавице место не в соленой океанской воде, а в салоне первого класса.

Получили подарки русские воспитатели. Не обошли вниманием и бывших военнопленных. В ящиках нашлось много обуви и одежды — на любой размер и вкус.

Бремхолл, несмотря на возражения Эверсола, настоял вывесить списки дарителей.

— Дети должны знать имена добрых людей. Это их научит тоже быть щедрыми и милосердными.

Список дарителей получился внушительным. Были указаны не только имена, но и адреса. На случай, если кто-то из детей захочет написать письмо.

Раздача подарков напомнила Рождество…

После ужина Барл Бремхолл собрал старших колонистов на верхней палубе и обратился к ним с речью. Говорить он умел. И не выбери карьеру банкира, стал бы, наверное, спикером парламента.

— Мои юные друзья, — сказал Бремхолл. — Вы сегодня получили подарки, а я целую пачку телеграмм, которые мне передал капитан и которые продолжают поступать и поступать из Сан-Франциско на имя колонии. Под телеграммами подписи многих людей. Они пишут о любви к вам и желают спокойного моря на пути домой.

Вы провели в Калифорнии три прекрасных дня. А известно ли вам, каких огромных усилий это стоило? Особенно со стороны офицеров и служащих американской армии.

Напомню, что «Йоми Мару» достиг Сан-Франциско воскресным вечером. А в понедельник утром мы уже высадились на берег. Разрешение же на размещение колонии в «Форт-Скотте» было получено только накануне, в пятницу. Эти бараки пустовали больше года. Площадки вокруг заросли сорняком. Не было кроватей и кухонного оборудования. Да и других предметов, необходимых для питания и быта. А ведь речь шла о размещении девятисот шестидесяти детей и взрослых.

Сотни людей вышли в пятницу на работу. Это были солдаты. Одни чистили площадки от сорной травы. Другие устанавливали кухонные плиты, доставляли на грузовиках столы и стулья, кровати, матрасы, одеяла и подушки.

Всю пятницу они работали. В пятницу вечером они все еще работали. На эту работу были потрачены вся суббота и воскресенье. Не будь эти люди заняты, они в свой уикенд отдыхали бы в постелях или читали книги в солдатских библиотеках. Однако они не ворчали и не жаловались на судьбу. Они все это делали для вас, русских мальчиков и девочек. И были рады помочь детям.

Мы уже находились в бараках, а они все продолжали работать.

В первый день нас обслуживала группа поваров из берегового артиллерийского отряда. А другие солдаты выполняли роль официантов. На следующий день и через день к нам прислали курсантов из школы пекарей.

Представьте, многие из этих людей не оставляли основной службы. Один старший сержант признался мне, что закончил ночное дежурство, и его сразу послали в «Форт-Скотт». А ведь скоро ему снова выходить на дежурство.

Работники Тихоокеанского отделения Красного Креста также трудились днем и ночью. Мистер Уилкинсон — он помощник менеджера — не спал три ночи.

Мы прибыли в выходной день. Часть военных автомобилей не имела бензина. Тогда одна из автомобильных компаний предоставила нам свой транспорт бесплатно.

Много людей помогало нам. Я хорошо запомнил человека, который собрал вещи и сладости и долго дожидался нашего прибытия в парк, чтобы вручить все это.

— Я тоже его запомнил, — неожиданно сказал подросток, стоявший рядом с Бремхоллом. — Он был в светлой куртке. Верно? Посмотрите, что он мне подарил! — Мальчик поднял над головой фотоаппарат.

— Ты уже снимал им?

— Нет. Я пока не умею.

— Тогда знай — тебе повезло, что мы знакомы.

— Вы меня научите фотографировать, мистер Бремхолл?

— Уже завтра ты сделаешь свой первый снимок. — Бремхолл взял в руки фотоаппарат и повертел в руках.

— Прекрасный подарок.

Сияющий подросток встал на свое место. А Бремхолл поднял над головой стопу газет.

— Как видите, я принес не только телеграммы. В каждой из этих газет написано о вас.

— О нас пишут хорошо или плохо?

— Вы вели себя прекрасно. Я горжусь вами. Надеюсь, так же будет и в Нью-Йорке.

— Тогда почитайте, пожалуйста, — попросили девочки.

— Это было бы слишком долго. Мы еще найдем время. А сейчас вам покажут новый фильм. Это тоже подарок, полученный нами в Сан-Франциско.

Последние слова прервал крик радости. Танцы и кино были любимым развлечением детей.

Речь Бремхолла переводила медсестра Елена Домерчикова. Делала она это не впервые. И каждый раз удивлялась, как это в одном человеке уживается холодный прагматик с пылким романтиком.

— Барл, если позволите, я возьму газеты и просмотрю их. А потом перескажу детям, что о них пишут.

— Конечно, мисс Елена. Я вижу, вы очень любите этих детей.

— Иногда мне кажется, что передо мной младшие братья и сестры.

— Но они ужасные проказники…

— Ну и что с того? Разве мы были другими?

— Да, вы правы. Послушайте, что сказал сержант, который нес дежурство в парке. Он сказал мне: «Вряд ли с такой легкостью возможно было бы управлять восьмьюстами американскими мальчиками и девочками…». А вот мнение офицера, работающего в порту: «Я занимаюсь пассажирскими судами уже больше двадцати лет. Но никогда прежде не видел парохода, лучше управляемого, чем „Йоми Мару”».

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ДО ВСТРЕЧИ, «ЙОМИ МАРУ»!

Очень удивились бы колонисты, узнай, что среди провожавших пароход был и Кузовков. Даже самые близкие друзья думали: он уже далеко от Сан-Франциско.

Перебирая вещи и раздумывая, что бы взять в дорогу, а с чем расстаться, он вспомнил о картонной коробке, стоящей под кроватью. Ему подарила ее американка.

…Дети завтракали в парке, свободно расположившись на мягкой лужайке. Женщина подошла сзади и легко тронула Федю за плечо. Кузовок оскалил зубы и зарычал.

— Это твоя собака?

— Моя.

— Она злая?

— Нет, что вы! Кузовок самый добрый пес на свете.

— Жаль, нечем его угостить… А вот для тебя у меня есть подарок.

— Какой еще подарок?

— Не мог бы ты встать?

— Это еще зачем?

— Хочу посмотреть, какого ты роста.

Федя послушно поднялся.

Женщина оценивающе посмотрела на фигуру мальчика:

— Это будет тебе впору.

— О чем вы?

— Я принесла одежду. Думала, кому из мальчиков ее дать? И остановилась на тебе.

— Почему на мне?

Вместо ответа женщина приподняла соломенную шляпу и освободила целую копну золотых волос.

— Теперь понимаешь? Мы с тобой оба рыжие…

Она засмеялась и погладила мальчика по голове.

— Как тебя зовут?

— Федором…

— Очень интересно. Такое же имя у моего любимого певца.

— Вы о Шаляпине, наверное?

— Ты о нем слышал?

— Не только о нем, но и его самого, — с некоторой обидой ответил Кузовков.

— Неужто был на концерте?

— У нас дома есть граммофон.

— Завтра я принесу тебе пластинки. Вас разместили в «Форт-Скотте»? Не так ли?

Кузовков не стал отвечать. Он уже решил, что убежит из лагеря. А значит, не увидит ни завтра, ни послезавтра эту рыжеволосую женщину, напомнившую ему маму.

— А как вас зовут? — спросил он, скорее из вежливости, чем из любопытства.

— Для американцев я Дженифер. А для тебя — тетя Женя. Вот мой подарок. — Она протянула коробку, перевязанную яркой лентой.

— Спасибо, тетя Женя…

— Сейчас не открывай. Лучше потом.

В коробке он нашел полный комплект одежды. Не только костюм, сорочку, башмаки и кепку… Но и нижнее белье, носки и даже носовые платки.

Дождавшись, когда товарищи пойдут ужинать, Кузовков переоделся и, взглянув в зеркало, не узнал себя. Серый клетчатый костюм сделал его неотличимым от американских подростков, с которыми он встречался на улицах Сан-Франциско.

В эту самую минуту, стоя перед зеркалом, Кузовков и решил немного повременить с отъездом из Калифорнии. Уж очень ему хотелось увидеть отплывающий «Йоми Мару» со стороны. И проводить товарищей. Но тайком. Не открыв себя.

Феде не стоило особого труда улизнуть из лагеря. Он давно уже присмотрел в порту пустующий склад. Здесь они с Кузовком проведут последнюю ночь. Очень удобное место. Совсем рядом стоянка «Йоми Мару». И здесь же грузятся вагоны, в одном из которых он вместе с собакой отправится на противоположный берег Америки.

Мальчик был уверен, что доберется до Нью-Йорка, как прошлым летом сумел добраться до Владивостока. И все же в его душу время от времени закрадывалось сомнение. Вдруг что-то задержит в пути, и он никогда, больше никогда не увидит «Йоми Мару» и своих товарищей, к которым успел привязаться!

…Отход судна был назначен на утро. Из своего укрытия Федя видел, как десятки автобусов доставили поздно вечером колонистов на пристань. А утром его разбудили голоса тех, кто пришел проводить детей.

Он надел свой новый клетчатый костюм, наказал собаке сидеть тихо и слился с толпой провожающих. К счастью, она состояла не из одних взрослых.

Только бы не пришла тетя Женя-Дженифер! Вот что больше всего беспокоило мальчика. Уж она-то обязательно узнает костюм, к которому, наверное, долго присматривалась в магазине. А вдобавок, его рыжая шевелюра, которая видна за версту… Вот почему Кузовков надвинул кепку как можно ниже.

Вызывала опасения и полиция. Но глаза ее были направлены в сторону трапа и причала. Ей, конечно, известно о маленьком беглеце. Но кому придет в голову, что тринадцатилетний мальчишка настолько ловок и хитер.

Многолюдная пристань размахивала платочками, шляпками, цветами… Кричала на разные лады и на разных языках… Это еще больше помогало Кузовкову слиться с толпой и оставаться неузнанным.

В глазах многих женщин стояли слезы. Мальчик почувствовал, что его глаза тоже увлажнились. Не передумать ли, не вернуться ли на пароход? Он хорошо различал даже отсюда, издалека, лица своих товарищей. Их же взгляды скользили мимо. С одной стороны, он радовался, что его план удался. Но вместе с тем едва сдерживался, чтобы не дать знать о себе Пете Александрову, низко перевесившемуся через фальшборт.

Черная стена парохода показалась бы однообразной, если бы не белые слова от носа до кормы. За время стоянки в порту буквы, каждая почти в человеческий рост, обновили свежей краской. И чтобы их прочесть, чтобы буквы сложились в целое, одной из девочек понадобилось пробежать вдоль борта почти сто метров. «American Red Cross», — наконец выговорила она, с трудом переведя дыхание.

— Хорошо бы пойти в плавание с этими мальчиками и девочками, — сказала она Феде. — А ты хотел бы попасть на пароход?

Кузовкову незачем было включаться в разговор. И он промолчал, подчеркнув тем самым, что человек он здесь случайный.

Девочка, не дождавшись ответа, пожала плечами и направилась к другим девочкам, которые размахивали флажками. На голове каждой красовалась голубая пилотка, и он подумал: не они ли приходили вчера к ним в лагерь, оставив возле каждого барака точно такие же флажки с изображением красного креста и американского флага?

Кузовков перешел на другое место — так, чтобы между ним и солнцем оказалась пароходная труба. На крыле ходового мостика он увидел капитана Каяхару в неизменно белом кителе и с трубкой в зубах. Другая трубка принадлежала Райли Аллену. Они мирно беседовали, как и положено в подобных случаях. Казалось, их вовсе не касается происходящее на палубе и причале.

На главной палубе началось движение. Забегали матросы. Загремела якорная цепь. По трапу стали спускаться всякие важные персоны. К одному из них, человеку средних лет, все относились с особым почтением. Кто-то в толпе произнес имя Рольф. И Федя вспомнил: так зовут мэра Сан-Франциско.

Сошел на причал и Аллен. Рядом с ним стояла молодая и очень красивая женщина. Федя узнал в ней одну из воспитательниц. Оба они смеялись, глядя друг на друга. Аллен, сложив ладони рупором, что-то крикнул Бремхоллу, и тот согласно кивнул головой.

Но что это! Трап оторвался от причала, а Аллен, как ни в чем не бывало, продолжал говорить и смеяться.

«Вы забыли мистера Аллена!» — хотел было крикнуть Федя, но сдержал себя.

Федя не верил глазам своим. Трап поднят. Отданы швартовы. Просвет между бортом судна и причальной стенкой все больше и больше… А начальник колонии продолжает беседовать с мэром города.

Подъехал автомобиль, такой же черный, как «Йоми Мару». Сначала в открывшуюся дверцу вошла воспитательница, а вслед за ней мужчины — мэр города Сан-Франциско и полковник Аллен.

Мальчик не знал, что и думать. Как могло случиться, что мистер Аллен покинул колонию, и кто теперь ее возглавит? А не сошел ли он на берег ради того, чтобы разыскать его — Кузовкова?

Но Федя недолго льстил себя этой мыслью. Не такая уж он важная птица.

Пароход, между тем, повернулся к пристани кормой и стал удаляться в сторону «Золотых ворот». Толпа поредела. Покинула причал и полиция. Теперь Кузовкову было нечего опасаться, и он с облегчением снял кепку, открыв обозрению свою яркую шевелюру.

Будь сейчас сумерки, капитан Каяхара решил бы, что в порту Сан-Франциско открылся новый маячок, пока не обозначенный на лоцманских картах.

«До встречи, „Йоми Мару”»! — сказал Федор Кузовков и зашагал прочь.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ВНИЗ ПО ГЛОБУСУ

— Илья Соломонович!..

Две маленькие девочки бегут в сторону кормы, и каждая держит в руке по серебристой рыбке. Они спешат показать их учителю биологии и географии.

Сам учитель сидит на ящике перед ведром, больше чем наполовину наполненным уловом. Уловом необычным, добытым без сети и крючка. Любопытство, испуг ли заставили тысячи летающих рыбок покинуть родную стихию и подняться над океаном.

Ни одна из них не долетела до верхушки мачты и не уселась там, как это было недавно с береговой птицей, первой встретившей колонию на пути в Калифорнию. Но многим рыбкам оказалось под силу перемахнуть через борт и попасть, к восторгу детей, в их руки.

Рыбки трепыхались на палубе, пытаясь взлететь снова. И колонисты решили помочь. Они осторожно сжимали их пальцами и запускали в воздух, как если бы это был бумажный голубь. Но невольные пленницы, устав от солнца и чрезмерного внимания, предпочли вернуться к себе домой, в темные глубины.

У детей много вопросов, и они собрались вокруг Ильи Соломоновича, который напоминает Паганеля — любимого героя из любимой книги Жюля Верна. Такой же долговязый, всезнающий и рассеянный…

Френкель отодвинул в сторону ведерко с уловом, одел пенсне и оглядел детей. Некоторые стоят, другие сидят, глядя снизу вверх на своего учителя. Они уже привыкли к урокам на открытой палубе. Но если океан неприветлив, спускаются в трюм.

— Теперь вы знаете, что рыбы не только плавают, но и летают. И могут находиться в воздухе целую минуту. А это совсем немало.

— А как высоко они могут взлететь?

— Судите сами. От воды нас отделяют шесть метров. Рыбки легко одолели эту высоту. А при сильном ветре могут подняться еще выше. Им помогают плавники, которые вытянуты, словно крылья. Вот почему эти грациозные существа и планируют над волнами.

— А я слышал, есть рыбы, которые машут плавниками, как птицы крыльями, — сказал Коля Иванов.

— Да, есть такой вид. Но живет он не в океане, а в пресноводных водоемах.

Лена Александрова достала из ведра рыбку и положила на ладошку.

— Такая маленькая? Сколько ей лет?

— А как можно узнать возраст дерева? — задал встречный вопрос Илья Соломонович.

— Это всякий знает. Сколько колец — столько и лет дереву, — ответил Саша Трофимовский.

— С рыбой то же самое.

— Где же тогда ее кольца? — спросил Леша Карпей.

— На чешуе.

— Неужели?

— Так оно и есть. Чешуя растет по мере роста рыбы. И на чешуйках остаются годичные и сезонные метки.

Стоило учителю сказать эти слова, как дети бросились рассматривать летучих рыбок. Но Френкель их остановил:

— Потерпите до Нью-Йорка. Надеюсь, мистер Аллен купит нам микроскоп. Простым глазом этого не увидишь.

— А что делать с рыбками? Они уже не шевелятся…

— Можно сварить уху. Но лучше засушить и привезти в школу. Прекрасный экспонат!

— Смотрите, Илья Соломонович! Виден берег!..

— Это Мексика. Хотите, я вам расскажу об этой стране?

— Хотим! Хотим!.. — закричали все в один голос.

Только заменив Райли Аллена, Эверсол понял, как много забот лежит на человеке, стоящем во главе колонии. Порой весьма неожиданных.

…Одна из воспитательниц пожаловалась — японские моряки, проходя ночью через трюм, направляют фонари на кровати девочек. И даже трогают их. Пришлось обратиться к капитану. Каяхара крайне рассержен: «Я поговорю со своими людьми. Такое больше не повторится».

…На пароходе есть душевнобольной мальчик. Медицинские сестры боятся, что он выпрыгнет за борт. За ним нужен постоянный надзор. Эверсол обратился за помощью к старшим колонистам: не найдутся ли добровольцы, чтобы присмотреть за мальчиком? Почти все, кто в это время находился в трюме, подняли руки. Выбрали шестерых. Они будут дежурить, сменяя друг друга.

…Тридцать семь подростков ведут себя плохо. Не слушаются воспитателей. Воруют из продовольственного склада овощи и фрукты, сладости и консервы. Генри Вудс, преподаватель физкультуры, предложил построить на палубе изолятор и помещать туда самых дерзких. Эверсол не согласился. Это создаст на пароходе тягостную атмосферу. Да и вряд ли послужит исправлению. Надо придумать другое, чтобы задеть самолюбие.

Эверсол собрал всех сорванцов и сказал следующее:

— Я врач. И уверен, что ни один мальчик не должен себя вести так, как вы, если он здоров. Следовательно, буду обращаться с вами, как с больными детьми. Начиная с сегодняшнего дня, если кто-то станет вести себя плохо, я уложу такого мальчика в постель. Ему будет отказано в выходе на палубу, он не сможет смотреть кино. Даже в туалет будет ходить в сопровождении сестры милосердия или санитара. И так — до самого берега. Но и это еще не все. В Нью-Йорке его поместят в госпиталь. На все время пребывания в этом американском городе.

— Как ваша беседа? — спросил Бремхолл.

— Кажется, впервые я увидел на лицах этих сорванцов настоящее волнение, — сказал Эверсол. — Мне их даже стало жалко. Но я повторил, что не шучу. И что долг врача заставляет меня поступить именно так, а не иначе!

— И что они вам ответили?

— Попросили дать им последний шанс для исправления.

«Йоми Мару» спускался все ниже по глобусу, а температурный столбик поднимался все выше. Только за один день семнадцать детей получили тепловой удар.

От Ани Сужай не отходит брат Илья. Он прикладывает к ее лбу мокрое полотенце. А для Веры Шмидт полотенца мало. За ней ухаживает близкая подруга Оля Агасильд. Время от времени она смачивает простыню.

Теперь колонисты смогли оценить по достоинству подарки, полученные в Муроране, — соломенные шляпы и веера.

В трюмах непрерывно крутились вентиляторы… Матросы натянули над палубой брезент и устроили душевые, куда поступала морская вода… Мальчишки расхаживали в шортах и легких рубашках… Детям подавали холодный чай и лимонад… Но ничего не помогало. Жара была сильнее.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
СО СКОРОСТЬЮ ТРИДЦАТЬ МИЛЬ В ЧАС

Не только пассажиры «Йоми Мару» страдали от жары. Феде Кузовкову было не легче. Впрочем, обо всем по порядку.

Проводив пароход, Федя быстро зашагал к складу, где его терпеливо ждал Кузовок. Собаке тоже хотелось проститься с «Йоми Мару». Там она оставила много друзей. И знала не хуже боцмана все палубы, трапы и судовые закоулки. Знала даже шлюпку, куда нужно запрыгнуть, если случится тревога. Но раз маленький хозяин не взял ее с собой на пристань, значит, на то есть причина.

Гул толпы проникал в полуоткрытые окна склада вместе с шумом прибоя. Отдельные возгласы, звуки судового оркестра, а затем и прощальный гудок «Йоми Мару», показавшийся Кузовку болезненно грустным, — все это наполнило собачье сердце тоской. Кузовок начал скулить. Все громче и громче… Но вовремя вспомнил Федин наказ — не выдавать себя.

Известно, что собака, будучи нашим защитником, и сама нуждается в защите… Собачье сердце тоже любит и страдает. У четвероногого существа своя боль и надежды, свои воспоминания и судьба — от рождения до смерти. А глаза умеют не только видеть, но и плакать. Кузовок вдруг представил себе, как в эту минуту Федя поднимается на пароход, чтобы остаться там, а его оставить здесь.

С Кузовком такое уже случалось однажды, когда прежний его хозяин в спешке покидал Владивосток. А что может быть хуже, чем из собаки домашней превратиться в уличную. В бродяжку, которую любой может пнуть ногой…

Кузовком овладело отчаяние. Он забыл обо всех наставлениях и уже готов был выпрыгнуть из окна. Но, к счастью, услышал шаги, торопливые и знакомые.

Как мог он подумать, что Федя забыл о нем?! Не в силах сдержать радости, Кузовок принялся прыгать и кружить вокруг хозяина. А затем, встав на задние лапы, а передние положив мальчику на плечи, начал лизать ему лицо.

— Тебя никто не обидел? — спросил Федя, отстранив от себя голову собаки и заглядывая ей в глаза. — Ты только скажи… Убью, если кто тронет!

Кузовок вместо ответа подошел к сумке, которую все это время охранял, и, ухватившись зубами за ручку, подвинул ее к Феде.

Сумку подарила все та же Дженифер. Была она на колесиках — незаменимое качество в дороге, и вместила в себя все необходимое. Даже одеяло.

— Мы ведь еще не завтракали, — сказал Федя. — Чуть потерпи. Ну-ка угадай, чем я тебя сейчас угощу?

Он расстегнул сумку, куда не преминул заглянуть и Кузовок. А заглянув, взвизгнул от предвкушаемого удовольствия. Мальчик ловким движением с помощью специального ножа открыл банку мясной тушенки. Большую ее часть отдал собаке. Себе же оставил на донышке.

Съев мясо, Кузовок с не меньшей жадностью вылакал из чашки воду и стал в выжидательную позу: что дальше? Чем они займутся после завтрака? В последнее время он перестал понимать хозяина. Зачем было оставлять пароход? За исключением нескольких штормовых дней (Кузовок плохо переносил морскую непогоду), остальное время на «Йоми Мару» было замечательным. Даже лучше, чем на берегу. Вдоволь вкусной еды и много, очень много друзей.

Кузовок не мог высказать своих соображений. А будь такая возможность, человек все равно их не примет. Кузовок давно с этим смирился. Теперь главное различие, которое он делал между людьми, — как они к нему относятся, добрые они или злые.

Прошедшую ночь Федя провел беспокойно. Не только потому, что спал на бетонном полу, застланном тонким одеялом, в окружении лопат, носилок и ведер из-под цемента. Ничего страшного! Он не был «принцессой на горошине». И если на то была нужда, мог уснуть даже стоя, прислонившись к какой-нибудь стене. Хотя за несколько месяцев, прожитых в колонии, успел привыкнуть к относительному комфорту. А главное, к беспечности, когда другие думают о твоем быте и завтраке. Теперь придется вернуться к тому времени, когда он сам себе был хозяином.

Уснуть мальчику мешал не жесткий бетон, а мысль о том, как сложится новое его путешествие. Хорошо бы начать, как это делает всякий нормальный человек, с билетной кассы. Но в кармане всего-навсего семь долларов. Да и те скоплены с превеликими стараниями. Куда больше беспокоила полиция. Там, на вокзале, она расставлена едва ли не возле каждой двери и вагона. Не стоит ей попадаться на глаза. На «Йоми Мару» его уже не вернут. К этому времени пароход покинет американские воды. А вот в приют для малолетних бродяг — точно отправят. Что будет тогда с собакой?

Но есть и другой способ добраться до Нью-Йорка — на товарном поезде.

— Надеюсь, ты наелся?.. Вот тебе еще водичка. А мне надо уйти. Не обижайся, Кузовок. Это ненадолго, — Федя помахал собаке рукой и снова направился к причалу.

В своем костюме и добротных башмаках он был похож на примерного мальчика, который не замышляет ничего дурного. Просто пришел проводить отца в рейс.

Феде сразу повезло. Недалеко от склада, где они с Кузовком провели ночь, кран опускал на открытую железнодорожную платформу большие ящики. Они были разного размера, что не позволяло грузчикам ставить их вплотную друг к другу. Так что среди ящиков получались пустоты и даже проходы — настоящий лабиринт. Забравшись туда, можно остаться незамеченным.

Теперь надо узнать, куда пойдет груз. И снова повезло. На одном из ящиков Федя прочел станцию назначения — Чикаго. Не так уж и далеко от Нью-Йорка.

Мальчик ни на минуту не забывал о собаке. Вот почему, довольный результатами своей разведки, сразу вернулся на склад.

— Видишь, Кузовок, я сдержал слово. Вернулся быстро. Знаю, знаю… Тебе здесь не нравится. Потерпи. Осталось ждать немного.

«А кто еще способен терпеть и ждать больше, чем собака», — наверное, ответил бы пес, владей он человеческим языком.

Теперь торопиться некуда. Можно следить за погрузкой издалека. Даже из окна, откуда хорошо просматривается причал. Надо погодить до сумерек.

— Прошу, не отлучайся. Держись рядом, — наставлял Федя свою собаку перед тем, как они покинули склад. — Нет, уж лучше я одену тебе поводок. Так надежнее…

За другой поводок он вел, точнее, катил сумку. Шесть ног и четыре колеса… Совсем нелегко, если у тебя и другие заботы.

Кузовок нервничал. Он ревновал. Уж слишком много внимания Федя уделяет сумке. Неужели хозяин не понимает, что, одновременно ведя их за поводок, унижает его, Кузовка, достоинство. Он даже готов вцепиться в сумку зубами. Но вспомнил, что там, внутри, хранится тушеное мясо — самое любимое его лакомство после сахарной косточки.

Прежде чем подойти к железнодорожной колее, Федя приложил палец к губам — знак, хорошо знакомый собаке. Повинуясь ему, Кузовок врос в землю.

Вагоны стояли молчаливо и тяжело.

Шумы доносились с другой стороны. Из открытого иллюминатора, бросавшего свет на причал, слышались патефонная музыка и женский смех… Посреди бухты стрекотал лодочный мотор, напомнивший мальчику швейную машинку — самый привычный звук его детства. У мамы было два главных занятия — кухня и обшивать семью. Как она? Получила ли письмо, которое Федя послал из Владивостока? Из Нью-Йорка он обязательно напишет новое письмо. И наклеит самые красивые марки.

Он снова стал вслушиваться в звуки ночного порта. Время от времени в них врывался повелительный мужской голос, подававший короткие команды на погрузку.

Пора действовать и ему. С той же осторожностью он подошел к заранее намеченному лазу между ящиками. Сначала пустил собаку, потом, толкая перед собой сумку, взобрался и сам.

Они с Кузовком протиснулись к центру платформы, где высокие ящики, соединившись углами, образовали маленькую комнату. Только без потолка. Отсюда, снизу, небо смотрелось как в подзорную трубу — звезды сияли совсем рядом.

Теперь мальчик и собака вслушивались в то, что происходило снаружи. Щебень, устилавший край насыпи, приблизил чьи-то грузные шаги. Шаги сопровождались постукиванием молотка. Федя догадался — вдоль вагонов идет обходчик. Он проверяет колесные пары. Значит, поезд готовят к отправке. Тем важнее затаиться, не выдать себя.

Кузовков и Кузовок так и не дождались, когда поезд тронется. Сон их был глубок. Они и не заметили, как миновали Сакраменто — самый большой город на пути из Сан-Франциско к штату Невада.

…Федя вытянул ноги и уткнулся во что-то твердое. Он повторил движение и, снова встретившись с препятствием, даже испугался. Он забыл, что находится в окружении ящиков. Но стук колес все объяснил.

Мальчик поднял глаза к небу. На нем все так же сверкали звезды. Но оно быстро меняло свой цвет. Из черного превратилось в темно-пепельное. Затем стало густо-синим. Но и этот цвет довольно быстро был вытеснен золотисто-оранжевым. После чего небо и вовсе выцвело.

Федя хотел подняться. Но собака уткнулась в грудь, не давая пошевелиться. Она поводила ушами, щекоча нос и губы. Наконец он не выдержал и чихнул. Это стало сигналом к окончательному пробуждению.

Первый их завтрак в дороге был неприхотлив и напоминал вчерашнюю трапезу. Собаке снова досталась банка консервов. А мальчику — бутерброд с сыром. Сыр успел засохнуть и предупреждающе поднял свои края. Но это не остановило Федю. Он справился с бутербродом даже раньше, чем собака — с тушеным мясом. И принялся за яблоко.

Сумка полегчала. Но не намного. Кузовков был запасливым пареньком. И прихватил много чего. Кроме нескольких консервных банок в сумке находились сухари и галеты, кулек с черносливом, жестяная банка рафинада, бутылки с охлажденным чаем, несколько плиток шоколада, пачка индийского чая и, конечно, соль.

Но в сумке хранились не только продукты. Была также куртка, запасные башмаки, пара сорочек… И даже нитки с иголкой.

После завтрака захотелось размяться, походить и побегать. Однако руки, колени, затылок то и дело натыкались на ящики. Федя и Кузовок находились в замкнутом пространстве, где движение возможно только вверх. Но они не были птицами. Оставалось только сидеть. Хотя собака и мальчишка — существа, которым противопоказана неподвижность.

Феде вспомнилось время, когда они оба жили под перевернутой лодкой. Прячась от непогоды, лежали рядом, согревая друг друга. Молчание ему тогда казалось невыносимым. Единственным слушателем, внимательным и терпеливым, был Кузовок. О чем только не рассказывал Федя… Но чаще всего о своем путешествии по Транссибирской дороге. Кто бы тогда мог подумать, что ему предстоит новое путешествие на поезде. Но уже не через Россию, а через всю Америку. Да еще вместе с собакой.

Под стук колес хорошо не только спать, но и разговаривать.

— Кузовок, — сказал мальчик, поглаживая голову собаки, — мы давно дружим. А я о тебе мало что знаю. Даже не знаю, сколько тебе лет. Я так думаю — пять или шесть. А мне скоро тринадцать. Выходит, ты в два раза моложе. А по собачьим понятиям, уже взрослый. У тебя, наверно, и дети есть?

Кузовок покачал головой, что, видимо, значило — да, есть дети. Но о своем отцовстве он помнил смутно. Встреть он сына на пустыре или на улице — не узнал бы. Обнюхав друг друга, они, скорее всего, разошлись бы в разные стороны. Это вовсе не означало, что он черствый и бессердечный пес. Увы, таким его создала природа. Повзрослев, собака навсегда покидает родителей. Как и птенец, который выпорхнет из гнезда, как только его крылья окрепнут. А о таких понятиях, как дедушка, бабушка или внук, собачья семья и понятия не имеет.

Примерно это хотел сказать Кузовок, владей он человеческим языком. Но, не умея говорить, собака прекрасно понимала своего хозяина. Федя это знал. И когда они уединялись, как вот сейчас, рассказывал своему четвероногому другу что-нибудь интересное.

— Хочешь, я тебе расскажу сказку? — предложил мальчик, запустив пальцы в густую собачью шерсть. — Тогда послушай.

— В глухой деревне жили муж да жена. Усадьбу ихнюю охраняла собака. Верно служила она своим хозяевам. Но прошли годы, она состарилась и стала лишней.

Что делать? Решили эти люди собаку убить. Отвёл её хозяин в лес, сделал из верёвки петлю и стал искать подходящее дерево, чтобы повесить. Собака поняла, какова её участь и стала просить:

— Не убивай меня!

— А что жене скажу?

— Скажи, убежала я.

— Так тому и быть, — решил хозяин и оставил собаку в лесу, одинокой и голодной.

Шёл мимо медведь, увидел собаку и спрашивает:

— Что, пёс, случилось? Почему плачешь?

— Прогнал меня хозяин. Да ещё и убить собирался.

— Ладно, не горюй. Что-нибудь придумаем…

Поверила собака медведю. Ведь он в лесу главный хозяин. Медведь и в самом деле оказался добрым. Добрым и щедрым. Покормил он собаку свежим мясом, а потом говорит:

— Знаю, как помочь твоей беде.

— И как же?

— А вот как. У хозяйки твоей есть дочка. Когда станет она с ней гулять, я подкрадусь и ухвачу ребёнка. Ты же догоняй меня. Я сделаю вид, что испугался и уступлю тебе хозяйскую девочку.

Так оно и случилось, как рассчитал медведь. Собака вернула дочку прежней своей хозяйке. А та и говорит мужу:

— Зря мы хотели погубить собаку. Если б не она — не видать нам больше своей дочери. Пусть живёт с нами. Нет смелее на свете этой собаки, раз не побоялась она самого медведя…

Конец сказки обрадовал Кузовка. Слушая Федю, он не спускал с него глаз, словно хотел о чём-то спросить. Мальчик знал, что ответить.

— Я тебя не брошу. Никогда-никогда. Мы всегда будем вместе.

Солнце и поезд мчались друг другу навстречу.

Ничто не мешало их движению. Небо было открытым, а пустыня — ровной. Когда же они встретились, солнце на мгновение словно застыло над платформой, в самом центре которой расположились мальчик с собакой.

Подмигнув, солнце сказало:

— Я знаю, вам очень жарко. Вот почему я ухожу на запад. В другую сторону. Но мы еще встретимся. И завтра, и послезавтра… И еще много раз.

Грузовой состав мчался от западного побережья Америки к восточному со скоростью тридцать сухопутных миль в час. Жаркие дни сменялись прохладными ночами… Менялись границы штатов… Однажды проснувшись, они увидели вместо пустынной равнины панораму Скалистых гор… Это был штат Колорадо. Пока перед ними не открылись Великие американские озера…

Как ни хочется мне продолжить рассказ о путешествии мальчика и собаки на поезде через всю Америку, но я вынужден остановиться. Иначе получилась бы книга в книге.

Скажу лишь, что, оставшись без воды, Федя и Кузовок обратились за помощью к машинисту паровоза. А он их уже не отпустил. Федя сделал остановку в штате Юта, где его хотели принять в братство мормонов. В Чикаго он был задержан полицией и едва не потерял Кузовка. Но везение и на этот раз было на стороне Феди Кузовкова. На помощь ему пришел Красный Крест, и он оказался в Нью-Йорке раньше парохода. И встречал «Йоми Мару» на причале вместе с собакой. На этот раз не скрываясь ни от полиции, ни от друзей…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
РАЙЛИ И ТОМ

Если бы солнце посмотрело налево, то увидело бы в ста милях южнее еще один поезд. Он шел с той же скоростью и в ту же сторону — к Атлантическому побережью.

Второй состав был пассажирским.

Даже всевидящее солнце не могло бы проникнуть сквозь крыши вагонов, чтобы узнать, какова она — жизнь на колесах. Не могло оно знать и того, что мальчик и собака хорошо знакомы с двумя пассажирами из второго состава.

Это, конечно же, были Райли Аллен и Мария Леонова. Они покинули Сан-Франциско в тот же вечер, что и Федор Кузовков. Но последний день их пребывания в Калифорнии был совсем другим. В те часы, когда мальчик убивал время на пропахшем известью складе, Аллен знакомил девушку с городом.

Сначала (об этом попросила Мария) они гуляли в стороне от парадных улиц.

— И это вы называете окраиной? — изумилась она.

— Таков Сан-Франциско! — развел руками Райли. — Каждый клочок земли здесь на вес золота. Смотрите, как плотно стоят друг к другу дома. Как в Голландии.

— Сколько света и голубизны!

— Нам повезло. Летом здесь часто бывают туманы. На самом деле это суровый берег. Каждый дом и каждый камень продуты ветром.

— У людей такие добрые и приветливые лица…

— Я тоже так думаю. Хотя многие считают Сан-Франциско городом чудаков и неудачников.

Они подошли к подножию крутого холма. Марии захотелось прокатиться на трамвае.

— Удивительно, как он легко взбирается наверх, — сказала она, высунувшись из окна.

— Когда-то это делали лошади. Слава Богу, над бедными животными сжалились и вместо конки придумали трамвай.

Затем они вышли на улицу, где двухэтажные викторианские особняки льнули друг к другу. Райли и Мария тоже невольно прижались друг к другу. Мария смущенно посмотрела снизу вверх.

— Мне хочется пить…

— И, конечно, есть, — сказал Райли, посмотрев на часы. — Я осел! После ланча прошло целых четыре часа. Но ничего, мы наверстаем упущенное. Я знаю уютный ресторанчик на Норд-Бич. Там морская кухня. И должен сказать, очень изысканная.

— И, наверно, очень дорогая?

— Все в этом мире стоит денег. Сан-Франциско считают ресторанной столицей Америки. И если, Мария, вы не попробуете здешних блюд, — считайте, что не побывали в Калифорнии.

Вскоре они оказались в зале, где никто не пытался вести себя сдержанно. Шум стоял невообразимый.

— И это вы называете уютным ресторанчиком? — Мария приложила ладони к ушам. — Мне кажется, мы попали в мужской клуб.

— Да, сюда приходят не для свиданий, а для деловых встреч. Но я журналист, и мне захотелось снова побывать в этой атмосфере. Простите…

— Мне и самой интересно. Все так непосредственно.

— Давайте и мы будем чувствовать себя раскованно. Для начала — посмотрите меню.

— Тут много страниц… Целая книга! Я не знаю, что заказать.

— Вы не первая, кто так говорит, — сказал с гордостью официант. — У нас огромный выбор блюд и напитков. На любой вкус.

— Что вы посоветуете?

— Мой совет покажется вам неожиданным. Откройте меню, любую страницу. И ткните пальцем. Наугад.

— И что дальше?

— А я опишу блюдо.

— Это похоже на детскую игру, — сказала Мария.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Райли, раскуривая трубку. Мария закрыла глаза и сделала, как ей посоветовал официант.

— Филе морского окуня, — сказал он, взглянув в меню. — Вот как его готовят наши повара. Они обмакивают рыбу в кляре с перцем, базиликом, тимьяном и чесноком… Затем опускают в горячее сливочное масло… После чего жарят на раскаленной сковороде. Получается очень вкусно. Пальчики оближешь. Могу добавить, что окунь свежий. Еще утром он плавал в заливе и не подозревал, что попадет на наш стол.

— Несите, — махнул рукой Райли. — У нас такой аппетит, что мы вашу рыбу готовы съесть живой! Да, вот еще что, — остановил он официанта. — Принесите мороженое. И побольше… Лучше ассорти с фруктами.

— Как вы угадали, что я хочу мороженого? — спросила Мария после того, как официант ушел.

— Помните порт Муроран, ресторан «Фуки-Нуки» на берегу залива и юную девушку, которая уже два года не пробовала мороженого и забыла его вкус?

— Я так волновалась тогда… Первое в моей жизни посещение ресторана… Да еще в Японии. Но больше всего я запомнила ваш подарок — кимоно.

— Вы его уже одевали?

— Только в каюте, перед зеркалом.

…До отхода поезда оставалось еще несколько часов, и Аллен предложил зайти в редакцию газеты «Сан-Франциско кроникл». Там работает его приятель.

— Тома я знаю с детства. Нас многое связывает. Но в последнее время мы потеряли друг друга.

— Вы его предупредили о нашем приходе?

— Нет. Наш визит будет для него неожиданным.

— Наверно, я помешаю вашей встрече?

— Совсем наоборот. Том — светский человек. Он всегда в гуще событий. Бывает на приемах. Пишет о спектаклях и выставках. Мне важна его осведомленность. Пока мы были в море, я отстал от жизни.

Мария ожидала увидеть светского льва. Но друг Аллена оказался невысоким, к тому же с сутулой спиной. Но его глаза, умные и ироничные, восполняли все недостатки внешности.

Он решил, что Марию надо познакомить с художником, очень модным.

— Он замечательный портретист. А вы проситесь на полотно. Уж поверьте мне! Я в этом смыслю…

— В другой раз, Том. Мы еще побываем в Сан-Франциско. А сейчас у нас мало времени. Сегодня мы уезжаем в Нью-Йорк.

— Да, понимаю. Ваш детский корабль — самая большая сенсация этой недели. Никак не думал, что ты имеешь к этому отношение. Я отдыхал в Санта-Барбаре. Открываю газету. На первой полосе — снимок японского судна, детские лица. И твое имя. Конечно же, первой мыслью было увидеть тебя. И даже взять интервью. Приезжаю сегодня утром, но, к моей досаде, пароход ушел. Но почему, в таком случае, ты здесь? Почему не в море?

— С «Йоми Мару» мы встретимся в Нью-Йорке. А до этого мне необходимо побывать в Вашингтоне. Сейчас там решается судьба детской колонии.

— Есть проблемы?

— Да. Не все в Вашингтоне уверены, что пароходу нужно следовать в Петроград.

— Тогда куда же?

— В другой европейский порт.

— Но ведь их дом в России…

— Конечно, это так. Но многие петроградцы, спасаясь от революции, бежали в другие страны. А Красный Крест дал обязательство передать детей в родительские руки.

— А сколько лет этим детям?

— Средний возраст тринадцать-пятнадцать лет. Но немало и таких, кому шестнадцать и даже восемнадцать.

— Так не лучше спросить их самих, куда идти пароходу? Они уже достаточно взрослые, чтобы самим решать свою судьбу.

— Я тоже так думаю. Но судьба колонии уже стала вопросом большой политики. В Москве этим занимается сам Ленин. За подписью народных комиссаров — Чичерина и Луначарского — по всему миру распространяются протесты и заявления. Увы, в них много лжи и преувеличений. Американский Красный Крест обвиняют в жестокости и бесчеловечности. Якобы он превратил беззащитных детей в маленьких рабов и препятствует их возвращению домой. Теперь представляешь, какая разразится буря, если Москве станет известно, что колонию решено направить в другой порт. Такие вот, брат, дела… — сказал Райли, вздохнув.

— Да, положение серьезное, — покачал головой Том. — И что же ты намерен предпринять в Вашингтоне?

— Вчера у меня была встреча с директором Калифорнийского отделения Красного Креста. Он сказал, что судьбой русских детей интересуется Вудро Вильсон. Интересно получается — с одной стороны Ленин, а с другой — американский президент.

— Вполне логично. Ведь Вудро Вильсон является и Почетным президентом национального Красного Креста. Слушай, Райли! Мне пришла в голову идея. Нужно тебя свести с Хаусом. Я напишу рекомендательное письмо.

— Кто такой Хаус?

— Разве не знаешь?

— Представь себе, впервые слышу это имя.

— Но его знает весь Вашингтон, а может, и вся Америка. Мы с ним познакомились на рождественском приеме. А потом он согласился на встречу. Мы даже играли в гольф.

— Ближе к делу, Том…

— Ближе некуда. Полковник Хаус самый близкий человек к президенту. Вудро Вильсон обращается к нему «мой дорогой друг». И просит совета не только по внутренним делам, но и открыто делится своими внешнеполитическими планами. Через Хауса ты можешь добиться личной аудиенции у президента. Если, конечно, в этом будет необходимость.

— Что же вас сблизило с Хаусом?

— Ты не поверишь! Думаю, моя внешность.

— Ты шутишь!

— Вовсе нет. У него хрупкое сложение. Такой же маленький, как и я. Он из Техаса, но внешность у него совсем не техасская. Похож на мышонка. Президент так и называет его: «Полковник Маус». Зато у него есть талант привлекать к себе людей. Многие политики и журналисты стараются быть им принятыми. Он в курсе всех важных дел. И наверняка знает, что судно с русскими детьми на пути в Нью-Йорк. Впрочем, я уверен, эта сенсационная новость уже появилась на страницах «Нью-Йорк таймс».

— Похоже, я заглянул к тебе не зря.

— Знай, если Хаус пригласит тебя на свою виллу «Магнолия», это верный признак, что ты ему понравился. Он испытывает слабость к журналистам.

— Но я ему представлюсь не как журналист, а как полковник Красного Креста.

— Прекрасная мысль! — воскликнул Том. — Вы оба полковники. Это еще больше вас сблизит. Иду к своей машинке писать рекомендательное письмо.

— Можешь продиктовать его Марии. Она прекрасно печатает.

…Сколько Райли Аллен помнил себя, в гостиной их дома висел потускневший плакат. Это была реклама Тихоокеанской железной дороги. По ней мальчик разбирал слова, изучал географию и даже получил первые уроки социального неравенства.

Но прежде слов внимание маленького Райли привлекли фотографии. Самая большая из них запечатлела день открытия Трансамериканской дороги. Сомкнулись рельсы, которые строители тянули с противоположных сторон. Два паровоза стоят друг против друга, набычившись, уткнувшись лбами. Сотни людей, напротив, ликуют и обнимаются.

А вот другие снимки. Это вагоны. Их два, и они совсем разные.

К этому времени мальчик с дедушкой успели побывать на пароходе. Там Райли узнал, что есть палуба для богатых. И другая — далеко внизу, ниже уровня моря, где каюты для тех, у кого мало денег.

Оказывается, на железной дороге то же самое.

Первый вагон иначе, чем дворцом на колесах, не назовешь. Бархатные кресла, золоченые светильники, мраморная ванна, зеркала, камин и даже фортепиано. А в следующем вагоне — жесткие скамейки и общий туалет.

И только одно одинаково — вид из окна. Тут уж ничего не изменишь…

Недавно Райли видел фильм о бродягах, которые путешествуют на крышах. Вот это по нему! На крыше вагона можно не только сидеть и лежать… По ней и бегать можно.

Научившись читать, мальчик узнал из того же плаката некоторые подробности путешествия. За десять дней пассажирам поезда предстоит многое увидеть. Они пересекут прерии и мост через Миссури… Встретятся с настоящими индейцами и бесчисленными стадами бизонов… Поезд будет мчаться наперегонки с антилопами. В таком соревновании победа чаще оказывается на стороне животных… На какое-то время поезд оторвется от земли, чтобы взобраться на горные вершины. И тогда, подумал Райли, тот, кто будет на крыше, окажется выше облаков. А потом снова земля, и снова океан. Но уже другой — Атлантический.

Мальчик знал: когда-нибудь он отправится в такое путешествие. Потому просил маму не снимать рекламу. И малярная кисть во время побелки осторожно обходила плакат…

Вот о чем думал Райли Аллен, пока они с Марией ехали через весь Сан-Франциско. За рулем сидел Том. Всю дорогу он болтал. Но воспоминания мешали Райли быть внимательным, и отвечал он невпопад.

Он очнулся, когда они подъехали к вокзалу.

— Райли, — сказал Том, — буду ждать от тебя писем и радиограмм. Держи наших читателей в курсе событий.

— Постараюсь…

— Я рад, Мария, что познакомился с вами. Желаю счастливого возвращения домой. Как знать, может, и мне когда-нибудь доведется побывать в России…

— И я очень рада нашему знакомству. Обязательно приезжайте!.. Наш Петроград тоже красивый город.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ИЗ ОКЕАНА В ОКЕАН

15 августа 1920 г.

Капитану порта Бальбоа.

Японский пароход «Йоми Мару», зафрахтованный Ам. Кр. Крестом от Владивостока до Петрограда через Нью-Йорк… Длина — 415 футов, осадка — 24 фута, тоннаж — 10 тысяч.

Организуйте быстрый проход через канал для судна с 780 детьми и 177 взрослыми.

Необходимо: льда — 46 тонн, апельсинов — 30 ящиков, лимонов — 12 ящиков, содовых крекеров — 30 ящиков, мороженого мяса — 14 окороков, бананов — 50 гроздей, питьевой воды — 850 тонн.

Г. О. Эверсол, Уполномоченный Кр. Креста.

Океан был глянцевым, как на открытке. «Йоми Мару» продолжал скользить по голубой глади. Все ближе к линии экватора.

Пересекут ли они его? Вот что больше всего занимало колонистов. Ответ учителя географии разочаровал детей.

— Мы дойдем только до восьмого градуса северной широты, — сказал Илья Френкель.

— А что потом?

— Повернем на восток. И вы увидите Панамский канал — одно из чудес света. С его открытием путь из Тихого океана в Атлантический сократился в несколько раз.

— А как раньше ходили суда?

— Огибали Южную Америку. В прошлом веке паруснику на дорогу из Сан-Франциско в Нью-Йорк требовалось несколько месяцев. А наш «Йоми Мару», хотя скорость у него скромная, будет в Нью-Йорке через месяц. А если погода выдастся как сегодня да и кочегары постараются — то еще быстрее.

Френкель подошел ближе к карте:

— Видите узкую голубую полоску? Это пролив Дрейка. Он разделяет два материка — Южную Америку и Антарктиду. Именно сюда направлялись раньше те, кто хотел попасть из одного океана в другой — этот путь был единственным. Но моряки рисковали. Пролив Дрейка — одно из самых опасных для мореплавания мест на земле.

— Чем же он так опасен?

— Южноамериканский континент заканчивается островом и мысом Горн. Это черный утес высотой в четыреста метров. Редко, кто его видел. Он всегда в плотном облаке тумана. А далеко внизу, у его подножия, ревет и беснуется океан. Природа будто нарочно собрала в одном месте все напасти, которые могут подстерегать судно. Судите сами. На север от мыса простираются Анды — огромные горы. Они то и есть причина циклонов и частой смены ветров. А ледовый покров Антарктиды охлаждает воздух. Вот откуда туманы, дожди, снежные заряды и град. Прибавьте бесчисленную флотилию айсбергов, которые Антарктида спускает со своих стапелей.

— Илья Соломонович, — сказала Ксения Амелина, передернув плечами, — вы нарисовали такую страшную картину! Мне даже зябко стало.

— Но это далеко не все, Ксюша. Моряки называют пролив Дрейка «воронкой». На этой широте для ветра нет препятствий. Сила вращения земли гонит воздух с запада на восток с ужасающей скоростью. Врываясь в узкую щель пролива, ветер приобретает еще большую силу. Можете представить, какие испытания ожидают здесь суда! Никто не знает, сколько их исчезло в этих бурных водах. Деревянные парусники уступили место металлическим судам и паровым двигателям. Но и сегодня не каждый капитан отважится обогнуть мыс Горн.

Чтобы успокоить детей, учитель сказал в заключение:

— Наш пароход ожидает совсем другое. В шлюзах Панамского канала «Йоми Мару» будет себя чувствовать, как младенец в колыбели.

На что Николай Егоров, чемпион Петроградской колонии по плаванию, заметил:

— А я бы выбрал пролив Дрейка!

Райли Аллен предложил Грегори Эверсолу стать судовым врачом задолго до прихода «Йоми Мару» во Владивосток. Не прошло и двух дней, которые он попросил на раздумья, как поступило новое предложение — занять должность главного врача.

В его памяти ожило событие шестилетней давности. В тот день он был пассажиром небольшого траулера, который направлялся из Нового Орлеана в Гавану. Поначалу недолгий переход казался прогулкой. Но когда судно находилось в центре Мексиканского залива, разыгрался шторм. Неожиданно в дверь каюты постучался капитан:

— Мистер Эверсол, вы, кажется, врач?

— Да…

— Не знаю, что делать… Наш тралмастер корчится от боли.

— Что случилось?

— Не могу понять…

— Проводите меня к нему.

Они спустились в каюту тралмастера.

— Острый аппендицит, — заключил Эверсол, осмотрев рыбака. — Необходима операция. И немедленно!..

— Немедленно? — переспросил капитан. — Но до берега далеко. К тому же скорость упала. Сами видите — встречный ветер.

— Операцию буду делать я. У меня есть сумка со всем необходимым.

— Разве это возможно? Мы ходим, держась за поручни. А вы должны взять в руки скальпель.

— Капитан, ведь вы работаете в шторм? Не так ли?

— Это моя профессия.

— А моя профессия — спасать людей от болезней и смерти. Поверьте моему опыту. Он не дотянет до берега. У нас с вами нет выбора. Без операции не обойтись.

Наверняка у этого пожилого рыбака был немалый житейский опыт, умноженный на суровые морские будни. Без сомнения, ему приходилось принимать трудные решения, не имея при том времени на раздумья. Но и его поразила смелость врача.

— Будете мне помогать? Не боитесь крови?

— Крови не боюсь. Три года работал на зверобойной шхуне. Главными нашими орудиями были деревянная дубинка и нож. Но кровь крови рознь. Я и тралмастер много лет рядом…

Кажется, кубинские газеты писали потом о мастерстве и мужестве хирурга. Поместили даже снимки. Мог ли он думать, что судьба вновь приведет его на палубу судна в качестве врача.

Предложение Райли Аллена было столь же неожиданным, сколь и заманчивым. В Эверсоле жил не только практик, но и ученый. Должность судового врача перестала быть редкостью. Амбулатория есть на каждом пассажирском судне. Но сотни детей на сухогрузе! Такого еще не бывало! История и случай ставят грандиозный и даже фантастический эксперимент, который не мог бы себе позволить ни один научно-исследовательский институт. Где вы найдете тысячу родителей, которые добровольно отправят своих детей в безумно далекое и отчаянно опасное путешествие?..

Кроме детей, много взрослых. Из разных стран. Порой Грегори не понимает не только их языка, но и поступков. Многочисленные пассажиры, возраст которых от трех до шестидесяти, живут в ужасающей тесноте, долго без берега, в условиях непростого климата, неизбежного однообразия морских будней и, увы, не всегда качественной пищи. Но несмотря ни на что, они должны быть здоровы и бодры. И непременно знать, что судно, хотя оно и не совсем пригодно для перевозки тысячи человек (тысячи!), доставит их к берегу.

И вот новое предложение — возглавить колонию.

— Мне кажется, ваш выбор неудачен, — попробовал возразить Эверсол. — Бремхолл — более подходящая фигура.

— Его фигура и в самом деле впечатляет. Но Барл еще молод. Я вспоминаю себя в двадцать семь лет… Нет, вы и только вы! Никто не сможет лучше ладить с японским капитаном. Каяхара — твердый орешек.

— Но я главный врач.

— Но вы и майор Красного Креста…

— Смогу ли я совмещать две должности?

Райли выжидательно посмотрел в глаза собеседнику, потом неожиданно спросил:

— Вам когда-нибудь случалось держать в руках поводья?

— Приходилось, хотя и давно.

— Ваши обе руки заняты. Это-то и помогает управлять лошадью и уверенно чувствовать себя в седле.

— Я знаю за вами много талантов. Оказывается, есть еще и такой — умение уговаривать. Вам трудно возразить. Наверно, женщины тоже не могут устоять перед вашим красноречием?

— Увы, рядом с ними я теряю дар речи. Соглашайтесь, Грегори. Всего на месяц. А в Нью-Йорке я вернусь к своим обязанностям.

Не дождавшись ответа, Аллен тяжело вздохнул и, выдержав паузу, решительно сказал:

— О кэй! Я подготовлю распоряжение о назначении вас начальником экспедиции.

Это был последний день перед заходом в Бальбоа. Все палубы и помещения убирались особо тщательно. Там, в порту, «Йоми Мару» ждет карантинная служба — самый строгий контролер.

Эверсол решил пройтись по судну.

Обход он начал с кормовой палубы, которую американцы про себя называют Гайд-парком. Здесь всегда шумят споры. Вот и сейчас собралась группа колонистов. Но звучит единственный голос. Это учитель географии Илья Френкель. Поклонившись Эверсолу, он продолжил прерванный рассказ:

— Панамский канал начали строить еще полвека назад. А вот открыли недавно. Только в этом году. Так что нам повезло. Мы одни из первых, кто пройдет этим водным путем.

— Ура! — закричали дети. Кто же не хочет быть первым?

…Затем Эверсол заглянул на камбуз. Повара были заняты работой, так что не сразу заметили его появление в дверях.

— Обед почти готов, — сказал повар. — Хотите попробовать?

— Обязательно. А что сегодня в меню?

— На первое — борщ. На второе — сосиски с кислой капустой. На десерт — консервированные фрукты и чай со льдом.

— Странное сочетание…

— Что вы имеете в виду, мистер Эверсол?

— Ведь борщ тоже с капустой. Не так ли?

— Разумеется.

— У вас не хватает фантазии. Но времени еще достаточно. Будет лучше подать сосиски с макаронами.

…После камбуза он направился в медицинский блок. Его встретила Флоренс Фармер — старшая медсестра.

— В изоляторе семь человек, — доложила она. — В лазарете девятнадцать. В амбулатории прием ведет Девисон.

— Кто у него на приеме?

— Несколько детей, японский боцман и австрийский военнопленный.

— Хорошо. Я помогу.

Боцман обнажил плечо. Его сильно ушибло тросом. Правая рука повисла, как плеть.

— Господин Маэда, вам придется несколько дней провести в госпитале.

— Это невозможно.

— Невозможно?

— Завтра швартовка в Бальбоа. Затем — проход по шлюзам. Вы должны знать: одна из обязанностей боцмана — руководить швартовными работами.

— У вас прекрасная команда, боцман. В Сан-Франциско я наблюдал, как четко работают матросы. Отличная выучка! Почему бы не посмотреть со стороны, как они управятся без вас?

Японца сменил австриец.

— Ваше имя?

— Клаус. Клаус Штиммер.

— Сколько вам лет?

— Тридцать восемь.

— На что жалуетесь?

— Ноги. Они постоянно ноют. Но сегодня особенно сильно. Так у меня бывает перед дождем.

— Откуда ему быть? Думаю, ближайший дождь идет не ближе, чем в двухстах милях от нас.

— Это-то меня и беспокоит. Значит, мое здоровье еще больше пошло на убыль.

— С каких пор у вас болят ноги?

— Пять месяцев я провел в окопах Галиции. Представьте, комья глины вперемешку с мокрым снегом. Многие из моих однополчан остались там. По два-три дня не удавалось вывезти окоченевшие трупы.

— Артиллерия?

— Да. Минометы и снайперы. Эти картины и звуки не покидают меня и сегодня. Особенно ночью, когда лежу на дне трюма. Мне кажется, я по-прежнему в окопе. Или уже в могиле…

— Перестаньте, Клаус. Оглянитесь! Вокруг так много солнца и живых людей.

— Но я чувствую себя одиноким. И это уже навсегда.

— Да, я понимаю… Болезнь не только в вашем теле, но и в душе. Поверьте, как только вернетесь в Вену, все переменится. Вас встретят родные лица, знакомые улицы… И Штраус. Вы ведь любите музыку? Как любой австриец.

— Даже играю. Дома меня ждет старенький клавесин. Еще от деда.

— Видите, я угадал. Скажу вам как врач: музыка лечит. Уж душу — точно. Вот я никогда не расстаюсь с граммофоном. Приходите ко мне в каюту. Вечером. Договорились?

Эверсол осторожно похлопал Клауса по колену:

— Ну, а что касается ваших ног… У меня есть одна идея. Вокруг целый океан соленой воды. Будем ее нагревать паром и дважды в день делать для вас морские ванны. Уверен, вскоре вы будете не только слушать музыку, но и танцевать венские вальсы. А возможно, и играть в футбол.

— Мистер Эверсол, вас просит капитан, — дверь в амбулаторию открыла мисс Флоренс.

— Он здесь?

— Нет, у себя наверху.

— Через пять минут я освобожусь. Вы мне еще что-то хотели сказать, Клаус?

— Да. Прошу сменить мне работу. Хотя бы ненадолго.

— Где вы работаете?

— На складе. Каждый день мне приходится спускаться в ледник.

— При вашей болезни это недопустимо. Я сегодня же распоряжусь…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ДОЖДЬ И СОЛНЦЕ

Каяхару он нашел на ходовом мостике.

— Вот почему я вас пригласил, мистер Эверсол. Через полчаса ожидается сильный шквал и ливень. Я уже распорядился закрепить тенты на шлюпках и трюмах. А вас прошу, дайте указание детям покинуть палубу.

— Ливень? — переспросил Грегори. И вдруг расхохотался. — Вы не шутите?

— Ходовой мостик не место для шуток. Я не понимаю вашего смеха. Для этого как будто нет причин.

— Есть, капитан. Да еще какие!

— Я сказал что-то смешное?

— Нет, это не связано с вами. Просто я вспомнил пациента, которого принимал недавно.

— Он рассказал вам анекдот?

— Да нет же… Жаловался на ревматизм.

— Тем более это не повод для смеха.

— Вы правы, капитан. Но иногда над нами смеются небеса.

Каяхара покачал головой. Трудно иногда понять этих американцев. Очень трудно.

Откуда взялся ливень, осталось загадкой. Даже для всезнающего учителя географии.

Казалось, не найти столько краски, чтобы замарать огромный синий холст неба. Но вдруг оно стало тускнеть и с непостижимой быстротой померкло. Тысяча черных туч и тысяча Ниагар обрушились на «Йоми Мару». Бедняга оказался между двумя океанами.

«Уж не начался ли новый потоп?» — подумал Эверсол.

Что же касается Каяхары, то его мысли были сугубо деловыми. Он радовался ливню. В который раз природа приходит ему на помощь. Дождь отмоет пароход, как стеклышко. Не к чему будет придраться портовому надзору. И через канал они пойдут без единой пылинки.

Небо извергало потоки воды не так уж и долго. Но этого времени хватило, чтобы наполнить воздух прохладой, а души колонистов — радостью. Когда дождь закончился, а небо снова стало голубым, из трюмов показались детские головы, любопытные и совершенно сухие.

Илья Френкель вновь оказался в центре внимания. Всех интересовало, откуда эти тучи и кто их пригнал. Френкель сказал, что тропические дожди не редкость. Но он не читал и не слышал о ливне такой мощи.

— Я думаю, — заметил учитель, — что за двадцать минут с неба вылилось воды куда больше, чем у нас в Петрограде за целый месяц.

Эверсол (он в эту минуту все еще находился на крыле мостика) увидел в стороне от детской толпы Клауса Штиммера. Австриец помахал рукой. Они вполне поняли друг друга.

Глаза пассажиров «Йоми Мару» были устремлены в небо в ожидании нового чуда. Между тем самое интересное находилось впереди. Слева по курсу открылась группа небольших островов. Не ожидая, пока его попросят, капитан сам направил пароход ближе к берегу.

Колонисты были в восторге. Дети севера, они раньше видели пальму только в домашней кадке — ростом с человека. Протянув руку, можно было потрогать ее верхушку. Потом они увидели эти деревья на улицах Сан-Франциско. Но только сейчас, проплывая мимо острова, поняли, какой могучей и величественной может быть пальма.

Огромные, куда выше судовой мачты, деревья стояли плотной стеной и, как по команде, покачивали широкими листьями. Их кроны напоминали опахала. Дети даже почувствовали, как повеяло прохладой. А Лена Александрова была уверена в другом: пальмы-великаны кланяются пароходу. Ах, чего бы ни отдала Леночка, только бы взобраться на верхушку и сорвать орех. Он большой, как человеческая голова. А внутри, она уже пробовала, вкусная жидкость — будто кто-то смешал молоко и фруктовый сок.

К Бальбоа пароход подошел уже к вечеру. Не прошло и десяти минут, как на борт поднялись два человека. Один из них, высокий и сдержанный, оказался лоцманом. Молча поклонившись, он поднялся еще выше, в распоряжение капитана.

Другой остался среди детей и воспитателей. Он поворачивался из стороны в сторону, с интересом всматриваясь в лица маленьких пассажиров. А им было интересно узнать, кто он — этот мужчина в белом костюме? Небольшого роста, с черными усиками и особенной улыбкой, он кого-то напоминал. И вскоре разнесся слух, что на «Йоми Мару» пожаловал Чарли Чаплин.

— Миссис Кемпбелл! Миссис Кемпбелл! — закричали девочки. — Знали бы вы, кто у нас в гостях.

— И кто же?

— Сам Чарли Чаплин!

— Кто вам сказал?

— Пойдемте, сами увидите!

Незнакомец, между тем, уже успел освоиться в новой для себя обстановке.

— Видите, сколько пароходов на рейде? — сказал он, очертив рукой акваторию порта. — Каждый ждет своей очереди, чтобы войти в канал. Но любой вам ее уступит. Не задумываясь.

«А он ведь и в самом деле похож на актера Чаплина», — подумала Ханна. Но вслух сказала другое:

— Я всегда знала, что моряки — настоящие джентльмены и в любую минуту готовы уступить место женщине или ребенку. Но мы еще не знакомы… Позвольте узнать, кто вы?

— Я капитан порта. И воспользовался своим правом подняться на судно раньше других. На берегу вряд ли удастся поговорить. Вашего прибытия ждет много людей.

— Слышите, дети! К нам пришел капитан порта, — сказала Ханна как можно громче, чтобы рассеять иллюзии и не дать слухам распространиться дальше. Но дети не особенно огорчились. На них нахлынули новые впечатления.

Солнце спускалось к западу. Быстро темнело. «Йоми Мару» с помощью лоцмана вошел в порт и занял приготовленное ему место. Японский боцман с рукой на перевязи наблюдал со стороны, как его матросы швартуют судно.

Двойной свет фонарей — с берега и парохода — освещал стоящую на пирсе группу празднично одетых людей. Эверсол и Каяхара ждали их на палубе. Гостей пришло много. Так что было непонятно — кто есть кто? Но вот вперед выступил дородный мужчина. В одной руке он держал шляпу, в другой — папку.

— Мое имя — Кит Пейн. Я глава фирмы «Пейн и Уордлоу», которая обслуживает «Йоми Мару». Наш деловой разговор впереди. — Он слегка приподнял папку. — Но прежде я хочу представить своих друзей.

Это были служащие канала и мэрии, работники местного отделения Красного Креста и благотворительных организаций. И, конечно, журналисты.

Кит Пейн намеревался произнести соответствующую моменту речь, но ему это не удалось.

— Есть дело, которое не терпит отлагательств, — неожиданно сказала одна из женщин.

— И что же это за дело? — спросил Эверсол.

— Мы привезли пятьдесят галлонов мороженого.

— Вы правы. С этим тянуть нельзя. Миссис Кемпбелл, нужны блюдца и ложечки. Как можно больше. И несколько помощниц.

— Нет-нет! Мы все предусмотрели и привезли одноразовые тарелочки и такие же ложечки из картона.

Дети выстроились в очередь за мороженым. Гости разбрелись по судну кто куда. А Пейн и Эверсол в это время обсуждали свои дела.

— Мистер Эверсол, в своей радиограмме вы просили провести «Йоми Мару» по каналу как можно быстрее.

— Да, верно. Каждый день обходится Красному Кресту в кругленькую сумму.

— Я договорился с грузчиками соседнего дока. Они согласились работать всю ночь и без всякой оплаты. Эти люди не потребовали ни цента. «У нас самих есть дети», — сказали они. Видите на пирсе ящики? В них манго. Это их подарок.

— В Сан-Франциско было то же самое. Незнакомые люди подходили к трапу и, не называя своего имени, оставляли коробки, сумки, мешки…

— Да, вот что еще, мистер Эверсол. Мы заказали грузовики, чтобы познакомить детей с городом.

— Не знаю, что вам ответить. Уже довольно поздно. Завтра — канал, новые впечатления. Наверно, пусть лучше поспят. Впрочем, самых старших я отпущу. Но не с русскими воспитателями, а с нашим американским персоналом. Так надежнее!

Из рассказа Ханны Кемпбелл:

— Когда мы прощались с Райли Алленом в Сан-Франциско, он каждому давал наставления. Мне он сказал:

— Ханна, если колония высадится в Панаме, обещайте, что будете сопровождать старших мальчиков. Не отпускайте их ни на шаг. Вы должны держаться вместе и вместе вернуться на борт.

— Почему же, Райли?

— Я не однажды бывал в Бальбоа. Там множество притонов, куда заманивают молокососов.

— Обещаю, что мой выводок будет всегда при мне, — ответила я ему. Аллен был прав. Мы заходили из кабачка в кабачок и везде видели испанских танцовщиков и женщин, флиртующих с молодыми парнями. Мы тоже включились в этот водоворот и, переходя с места на место, натанцевали целые мили, поедая при этом бесчисленное число сэндвичей.

Со мной рядом были Флоренс Фармер и Стеси Сноу. Они оказались спутниками что надо.

Я взглянула на часы и ахнула. Они показывали уже три часа.

— Мамаша Кемпбелл, — уговаривали меня мальчики, — заберите с собой девочек, а мы придем позднее.

Но я помнила обещание, которое дала Райли, и не уступила. Вернулись мы на пароход уже под утро. Я ужасно устала. Зато мой выводок был цел и невредим.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ПАНАМА: РАДОСТЬ И СКОРБЬ

«…Прошлое нельзя вернуть. Но оно может повториться в воображении. И тогда вас овевает ветерок молодой радости или, наоборот, пронизывает сквозняк скорби».

Эти слова одного из русских писателей, которые привожу по памяти, я невольно вспомнил, слушая Петра Васильевича Александрова. В его рассказе тоже звучали радость и скорбь.

Ровно год нашему знакомству. В Ленинграде снова февраль, самый холодный и самый неуютный месяц. На тротуаре гололед, а промозглый ветер ищет слабое место в твоей одежде, чтобы выдуть остатки тепла, запасенного дома.

Слава богу, мы знаем на Невском ресторанчик, где вежливо откроют дверь, не мешкая проведут к столику, поставят на него хрустальный графинчик хорошей водки (в графинчике она вкуснее, чем в бутылке) и принесут подобающую ей закуску. Например, жаркое с перцем или рыбу, тушенную с хреном. А в придачу нежинские огурчики и пряные рыжики. И серые подогретые булочки, прикрытые серой же холстинкой.

Водка — не только потому, что мы продрогли. Год нашему знакомству! Как не отметить.

За это время мы встречались пять или шесть раз. И каждый раз это был разговор двух мужчин о прожитом и увиденном.

Александрова интересует все, связанное с морем. Узнав, что я работал в китобойных экспедициях, он засыпал меня вопросами… Устройство гарпуна, какой толщины линь, сколько дизелей на китобойце, охотятся ли в штормовую погоду, как долго длится антарктический рейс, каково сидеть в «вороньем гнезде», видел ли я пингвинов и приходилось ли высаживаться на шестой континент…

Потом наступает моя очередь спрашивать. Блестящий инженер, Петр Васильевич рассказывает, как в сталинские времена строились заводы, подземное метро и «Беломорканал», соединивший Волгу с северными морями и стоивший жизни десяткам тысяч людей.

— Это были заключенные — такие же рабы, как и те, что воздвигали древние пирамиды, — говорит он.

Я заметил, что строительство Панамского канала тоже оплачено немалыми жертвами. Тот же каторжный труд. А в придачу — неимоверная жара и малярия.

— Вы были в Панаме? — с неожиданным интересом спросил Александров.

— Был. Но уже давно.

— Как давно?

— Дайте вспомнить… Кажется, в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом. Сразу после Карибского кризиса.

— Не забыли?

— Как забыть! Мы находились в шаге от войны. Хрущев и Кеннеди противостояли друг другу как два турнирных бойца. И в каждой руке по ракете. Так вот, эти самые ракеты тайком перевозил из русских портов на Кубу наш теплоход «Тикси». В трюмах находились и сотни солдат в клетчатых рубашках.

— Почему в клетчатых?

— Для маскировки. Солдаты выходили на палубу только ночью, чтобы подышать. Потом эту тайную операцию так и назвали «Клетчатые рубашки».

— Выходит, вы вместе с Хрущевым несете ответственность за Карибский кризис, — прижал меня к стенке Александров.

— На «Тикси» я пришел чуть позже, когда Хрущев и Кеннеди уже обменялись мирными посланиями. После этого и грузы пошли мирные. В вашем ленинградском порту мы взяли для Гаваны комбайны для уборки сахарного тростника.

— Интересно бы узнать, что кубинцы вам дали взамен?

— Десять тысяч тонн сахара-сырца. Темно-коричневого, со жженым запахом. Запах этот преследует меня по сей день. Наш повар, от нечего делать, подсчитал, что этого сахара миллионному городу хватило бы для чаепития на целый год.

— А то и на два года. Это зависит от того, сколько ложечек кладешь в стакан, — пошутил Александров. — А куда вы везли сахар?

— В Японию. Мы его выгружали в Иокогаме.

— Да, в таком случае, вам было не миновать Панамский канал. Конечно, перевозить сахарный песок куда безопаснее, чем ракеты.

— Как сказать, — возразил я. — Вскоре я оставил «Тикси» и перешел на другое судно. И вот что случилось. «Тикси» загрузился в Австралии пшеницей. В Южно-Китайском море он попал в жестокий шторм и перевернулся.

— А что с экипажем?

— Никто не уцелел. Когда бываю во Владивостоке, то непременно прихожу на морское кладбище. Там памятник команде теплохода «Тикси». На нем много фамилий. Некоторых я знал. И каждый раз думаю, что и мое имя могло оказаться в этом скорбном списке…

Александров посмотрел мне в глаза и покачал головой:

— Я вас понимаю. После такого начинаешь больше ценить жизнь. За короткое время вы прошли узкий коридор между двумя опасностями — теми злополучными ракетами и ужасным кораблекрушением.

— На то воля провидения.

— Будете долго жить… Сами того не зная, вы пробудили и мои воспоминания.

— Какие именно?

— Панамский канал. Он тоже был частью нашей одиссеи. Одно событие, случившееся там, изменило мою жизнь.

— Что-то случилось?

Он отодвинул тарелку с закуской и, скрестив пальцы, положил руки на стол.

— Ваш «Тикси» шел из Атлантики в Тихий океан, то есть с востока на запад. А «Йоми Мару» — в противоположном направлении: из Тихого океана — в Атлантический. Вы везли сахар, а наш товар был далеко не сахар. Теперь, годы спустя, задним числом, удивляешься — как это никто не упал в трюм и не свалился за борт? Словом, «живой товар», как мы шутя себя называли. Товар капризный, неугомонный, непредсказуемый… Среди нас было немало шалунов и хвастунишек. Поди узнай, что кому взбредет в голову.

Особенно это касалось мальчишек среднего возраста. Я был в их числе. Если что меня и удерживало от шалостей, то это моя младшая сестра Леночка. Я о ней должен заботиться и быть примером. Не только потому, что дал слово отцу. Я очень любил свою сестренку. Как говорится, души в ней не чаял.

Мы, мальчишки, жили в носовом трюме. В передней части парохода. Над нашими головами стояли два брашпиля (это устройство для подъема и спуска якорей) и паровые лебедки. Когда судно приходит в порт, капитан дает команду — спустить якорь. Он летит в воду вместе с огромной ржавой цепью. Всего в двух шагах от нас. Представляете, какой грохот! Да еще — шипение пара.

Якорь летит вниз, а мы, две сотни мальчишек, — по трапу вверх. Из темного трюма на палубу. И вслед за нами просыпается весь пароход.

Каждое мое утро начиналось с того, что я спешил к сестре. И почти весь день мы проводили вместе. Лене больше нравилась компания мальчишек. И мои друзья тоже ее любили и опекали, как родную сестру.

В тот день, когда мы должны были проходить канал, завтрак назначили раньше обычного — в шесть утра. А в семь часов мы уже стояли на полубаке, откуда удобнее всего наблюдать за движением судна по каналу.

Пароход загудел низко и протяжно. Это «Йоми Мару» прощался с Тихим океаном.

Я вспомнил, как два года назад по пути в Екатеринбург наш поезд неожиданно остановился. Мы вышли из вагона, не понимая, к чему бы это? Учитель подвел нас к одинокому обелиску. «Здесь проходит граница между Европой и Азией», — сказал он.

Мой друг Гоша Орлов, без чьих шуток не обходился ни один день, улегся у подножия обелиска — голова в Европе, а ноги — в Азии.

Господи, как давно это было!.. Теперь и Азия позади. Вместо поезда — пароход. И мы на новой границе, где сошлись два океана и два материка. Добро пожаловать из Тихого океана в Атлантический и из Северной Америки — в Южную!

…Воспоминания захлестнули Александрова. Он, кажется, забыл, что мы находимся в ресторане, и последние слова произнес с неожиданной силой.

— Простите, увлекся, — он понизил голос. — Наверно, меня слушать скучно.

— С чего вы взяли!

— Ну, хорошо. Тогда продолжим. Сначала буксиры повели наш пароход по реке Рио-Гранде к первому шлюзу. Возможно, вы помните его название — Мирафлорес. Я люблю испанские географические названия. Они звучные. Запоминаются сразу и надолго. Но это — к слову. За нами закрыли огромные ворота. Камера стала заполняться водой. И пароход вместе с ней поднялся на первые несколько метров над уровнем Тихого океана. Затем за дело взялись швартовщики. Они закрепили канаты, идущие от четырех небольших электровозов. По свистку электровозы тронулись по зубчатым рельсам, увлекая за собой судно.

Солнце поднималось все выше. Все выше поднимался по ступенькам шлюзов и «Йоми Мару». Мы входили в новые ворота. Клокочущая вода заполняла камеру, а швартовщики ловко крепили канаты.

После шлюза Педро-Мигель (он был последним в системе подъема) мы оказались на водоразделе двух океанов.

— Хорошо помню это захватывающее чувство, — сказал я.

— Да. Мы были в восторге. Панамский канал очень разнообразен. Речки, озера, шлюзы… Везде вода. Но без акул и скатов. Далее пароход вошел в горную теснину. Ложе канала вырублено в скалах. Отвесные стены скрывали от нас солнце. Я обратил внимание, что работы все еще продолжаются. На скальных уступах стояли люди в брезентовых костюмах и водяной струей (она вырывалась из незнакомого аппарата) разбивали гранит, делая отвесную стену более ровной и пологой. То, что вода способна дробить камень, поразило. Раньше я встречался только с отбойным молотком. Меня всегда привлекали технические новинки.

— Теперь понятно, почему вы инженер.

— Это с детства. Любил разбирать и собирать часы. Копался в механических игрушках. Что-то придумывал. Интересовала меня и небесная механика. Но здесь, к счастью, я ничего не мог сломать или изменить. А только задавать вопросы… Почему это солнце в тропиках восходит и заходит так быстро? Без всякой подготовки. Без сумерек и без зари, которой поэты посвятили столько строк. Помните, у Пушкина: «Зарею румяной покрылся восток…»? Экваториальная ночь наступает почти мгновенно и длится ровно двенадцать часов. Столько же длится и день. И нам его едва-едва хватило, чтобы пройти весь канал — из океана в океан.

В середине дня «Йоми Мару» из узкой части канала выбрался в самую широкую его часть — озеро Гатун. По нему мы шли не менее трех часов. По берегам озера тянулись таинственные леса. Мягкий ветер доносил незнакомые запахи и заодно трепал флаг на верхушке мачты. Непонятно из-за чего бранились сопровождавшие нас весь день птицы. Швартовщики сказали, что в водах Гатуна живут крокодилы, а в лесах много зверья и удавов боа. Но с борта судна нам не удалось разглядеть этих обитателей тропического леса.

День клонился к вечеру. Впереди «Йоми Мару» скользила тень. Она все больше удлинялась, пока не уткнулась в высокую дамбу. В ее середине нас опять ожидали шлюзы. Все повторилось. Но в обратном порядке. На этот раз мы плавно спускались по водным ступеням в новый для нас океан.

Официант подошел к нашему столику, и в глазах его я увидел то ли удивление, то ли укоризну — графинчик почти полон, а еда в тарелках и вовсе не тронута.

— Может, подогреть? — предложил он.

— Все отлично, — успокоил его Александров. — Просто нам некуда спешить. А за разговором не замечаешь, как летит время.

Я протянул руку к графинчику и разлил по рюмкам водку.

— Ваш рассказ о Панаме закончен. Пора и в самом деле закусить.

— Конечно, и выпьем, и закусим. Но почему вы решили, что мой рассказ закончен?

— Мы уже с вами спустились в Атлантический океан. Не так ли?

— Все верно. Но в нашем путешествии по каналу было и такое, что превратило этот день в праздник.

— Интересно узнать — что же это?

— Нас приветствовали тысячи людей. Слух о «Йоми Мару» достиг берегов Панамы прежде, чем пароход вошел в канал. Толпы стояли по берегам шлюзов и в других местах, где это было возможно. И каждый пытался что-то прокричать, подарить. На колонию обрушился еще один тропический ливень — фрукты, конфеты, цветы, плитки шоколада, альбомы и даже журналы с картинками. Журналы мы ловили на лету и даже вырывали друг у друга из рук. Думаю, это были первые комиксы, которые попали в Россию.

Панамские мальчишки озорничали и бросали апельсины, стараясь в кого-либо попасть. Мы не оставались в долгу. То и дело возникала перестрелка. Впрочем, обошлось без жертв. Обе армии находились довольно далеко друг от друга. Да никто и не старался бросать слишком сильно.

Насколько я понимаю, машинисты электровозов не спешили с нашим продвижением вперед. И в эти лишние минуты панамцы брали судно на абордаж. Они перекидывали доски и сходни с берега на пароход и по ним передавали огромные гроздья бананов, перекатывали бочки с консервированными фруктами, манговым соком либо мороженым.

Наша палуба оказалась заваленной фруктами, и никто не знал, что с ними делать. Кроме детей, которые, как мураши, потянули внезапно свалившееся на них богатство к себе вниз. Воспитатели с тревогой наблюдали это нескончаемое шествие в трюм и не могли придумать, как его остановить. Ведь уже завтра эти фрукты начнут портиться и гнить.

Как только «Йоми Мару» вошел в озеро Гатун, откуда-то из засады выскочили десятки парусных лодок. И вновь на палубу полетели дары гостеприимных южан. Но не фрукты, а свежевыловленная рыба. Мы ее хватали и тащили, но, конечно, уже не в трюм, а на камбуз.

Выйдя из канала, наше судно направилось к Колону — атлантическому порту Панамы.

Было уже темно. В городе зажглись огни. Набережную, к которой подошел «Йоми Мару», украшали красивые дома и развесистые пальмы. На пристани и прилегающей к ней площади собралось много людей. Похоже, и здесь появление русских детей стало сенсацией. И к встрече с нами заранее подготовились.

Едва пароход пришвартовался, как при помощи шлюпбалки на палубу подняли несколько бочонков мороженого. Уж в который раз за этот день! Бочонки расставили в нескольких местах и стали угощать детей. Каждый из нас получил картонные тарелочку и ложечку, уже знакомые нам по Бальбоа, и какую хочешь порцию мороженого. Мы уже наелись досыта, но подходили снова и снова. Не столько за мороженым, сколько из-за тарелочек, желая их набрать, чтобы привезти домой как сувениры.

Ну, а более озорные ребята, набрав их вдоволь, стали запускать тарелочки с борта парохода. Вскоре поверхность воды вокруг «Йоми Мару» покрылась белыми кружками, словно лилиями в тихой заводи.

Любопытство толпы было удовлетворено, и она начала расходиться. Постепенно разошлись по трюмам (мы их называли каютами) и колонисты. Но прежде чем уснуть, мы еще долго обменивались впечатлениями столь бурно прожитого дня.

Судно покинуло Колон и вышло в Атлантический океан глубокой ночью, когда мы уже спали. Утром меня разбудил товарищ:

— Тебя зовет сестра.

— Что так рано? — спросил я Леночку.

Она молча показала на свою бровь над левым глазом, вспухшую и посиневшую.

— Ты ушиблась?

— Нет. Меня укусил комар, когда я вышивала.

Я вспомнил. Вчера мы с сестрой все время держались рядом. А потом я увлекся, ввязавшись в поединок с панамскими мальчишками. Леночка сказала, что посидит на корме в тихом месте с вышивкой. Это было ее любимым занятием. На укус комара она не обратила особого внимания и, как все, пошла спать.

— Очень чешется, — пожаловалась Леночка.

— Наверно, ты трогала это место грязными руками и внесла инфекцию. Иди завтракать. А если не пройдет, обратимся к врачу.

Вечером Леночка снова обратилась ко мне. Старшие девочки промыли ей опухшее место горячей водой и смазали йодом. Но зуд не утихал.

Мы пошли к врачу. Он опять смазал бровь йодом и стал успокаивать сестру: «Ничего страшного. Скоро пройдет»…

Опухоль и в самом деле перестала чесаться.

Мы шли по Карибскому морю, держа курс на северо-восток. Хотя и продвигались на север, жара стояла прежняя. Палуба обжигала ступни ног. К металлическим частям судна нельзя было прикоснуться.

На другой день опухоль увеличилась. Теперь сестру смотрели уже два врача. Ей сделали небольшую операцию — надрезали бровь, что-то вычистили и забинтовали левую часть головы.

Нам сказали, что от Колона до Нью-Йорка плыть десять суток. На полпути мы прошли проливом между Кубой и Гаити. Острова были далеко, и нельзя было различить какие-либо подробности. Мы видели только горные цепи с обеих сторон.

После пролива разразился шторм. Судно бросало как игрушку. Было страшно. Пароход походил на госпиталь. Многие дети страдали от морской болезни, не могли ни есть, ни спать. Их одолевала рвота. Но и рвать уже было нечем — одна слизь.

Во всех трюмах открыли верхние настилы, чтобы в нижние помещения проникало больше воздуха. Ведь иллюминаторов по бортам не было. Но это мало помогало.

На четвертое утро сестра сказала, что опухоль не только не спала, а даже увеличилась до щеки. В который раз я повел ее к доктору. Леночку положили в госпиталь. Я навещал ее по нескольку раз в день. Сидел у кровати, чтобы успокоить. Но видел, что дело неважно. Опухоль все разрасталась. И врачи не могли этому помешать, хотя и принимали разные меры. В том числе делали уколы.

Вскоре Леночка перестала узнавать меня и впала в беспамятство. В то время не было вертолетов, и сестру не могли доставить в Нью-Йорк. Оставалось надеяться только на Всевышнего…

Александров замолчал. А потом показал на рюмки:

— Давайте выпьем за тех, кто с нами и кого уже нет…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ТЕЛЕГРАММА

Перед самым отплытием из Бальбоа Эверсол получил длинную телеграмму из Вашингтона, подписанную Алленом и Фаррандом. Он собирался положить ее в папку, чтобы прочесть позже. Но взгляд невольно выхватил первые строки:

«…Из-за международного положения, а также критического положения с продуктами в Петрограде необходимо высадить всю колонию во Франции…»

Далее телеграмма сообщала, что пребывание во Франции будет недолгим, что из этой страны в Россию дети будут репатриированы отдельно или группами, что следует сохранить американский и русский персонал для последующей работы, что понадобится срочно отправить во Францию на быстроходном судне особого человека (еще до прихода туда «Йоми Мару») и что этим человеком, возможно, будет сам Эверсол… И так далее…

В последнее время Эверсол, как ему кажется, сросся с детьми, стал лучше понимать мотивы их поступков.

Он заботится о них — как отец… Поощряет за усердие и наказывает за шалости — как учитель… Следит за их здоровьем и лечит — как врач… Выслушивает исповеди и наставляет на путь истинный — как священник… Защищает и мирит — как старший брат…

Каждое утро дети подходят к нему. Он знает, каким будет первый вопрос: сколько миль судно прошло за ночь?

Сначала они складывали сухопутные мили, потом — морские. Так складывают деньги. Долго и терпеливо. А собрав, покупают что-то необыкновенное. О чем давно мечтали. Мечта детей — родной дом. Если «Йоми Мару» проходит за сутки не двести сорок миль, а на десять миль больше, они ликуют. Значит, прибудут в Петроград на целый час раньше!

И вот телеграмма… Как гром среди ясного неба! Почему Аллен и Фарренд поручили это ему? Не лучше ли сказать детям обо всем на берегу, когда колония высадится в Нью-Йорке…

Эверсол прошелся по судну. На каждом шагу ему встречались сияющие лица. Дети перебегали с борта на борт. Им хотелось увидеть все разом. И тропический лес… И отвесные скалы, по которым низвергаются водопады… И стаи прожорливых пеликанов… А с другой стороны — к ним протягивала руки пестрая и ликующая толпа. Панамцы размахивали шляпами, платками и без устали, сменяя друг друга, бросали фрукты. В воздухе стоял свежий и терпкий запах апельсинов.

Нет, он не станет портить детям праздник. Пусть плохая новость подождет в папке. О ней колонисты узнают позже, когда судно выйдет в море.

В Колоне пришлось задержаться. За пределами мола бушевал шторм. Дети легли спать, отказавшись от ужина. Они были сыты впечатлениями дня и многократным угощением — десертом из фруктов вперемежку с мороженым.

Эверсол пригласил к себе в каюту Ханну Кемпбелл, Елену Домерчикову и Барла Бремхолла.

— Фирма «Пейн и Уордлоу» подарила мне две бутылки вина, — сказал он. — Кит Пейн взял с меня слово, что по крайней мере одну из них я открою еще до того, как мы выйдем в Атлантику. Вот почему я вас пригласил.

— Интересно посмотреть, что вам подарили? — улыбнулась миссис Кемпбелл.

— Никак не думал, Ханна, что вы проявите к этому интерес! Вы разбираетесь в винах?

— Еще как разбираюсь! — без тени смущения ответила она. — Мы с мужем всегда хранили в кухонном шкафу несколько дюжин бутылок. И не только вина, но и виски. Среди друзей моего Чарли много итальянцев. И редко кто приходил с пустыми руками. Так что наша коллекция не убывала, а только увеличивалась.

— Ну, хорошо… Тогда посмотрим, чем нас порадовал Кит Пейн.

— Вот эта из Франции, — сказала Ханна, поднеся бутылку грушевидной формы ближе к свету. — Самое любопытное, что она ровесница века.

— Выходит, ей двадцать лет?

— Выходит, так.

— Ну, а вторая?

— Из Калифорнии. Вино молодое. Ему только два года.

— Какую же из бутылок нам открыть?

— Я бы открыла красное, что из Франции.

— А молодое?

— Оно подождет. Всему свое время.

— Пока не состарится?

— Оно не успеет состариться. Скоро у нас будет другой повод, чтобы его открыть.

— Что же это за повод? — спросил молчавший до сей поры Бремхолл.

— Этому вину два года. Не так ли?

— Да.

— Получается, оно разлито в том же году, когда дети отправились в путешествие… Вот мы и разольем его еще раз… Но уже по бокалам, когда путешествие закончится.

— Прекрасная мысль, миссис Кемпбелл! — воскликнул Эверсол. — Эту бутылку я припрячу.

— Будем надеяться, ничто не помешает скорому возвращению детей в Петроград, — сказала Ханна.

Эверсол нахмурился. Последние слова напомнили ему о телеграмме.

— За что выпьем? — поднял свой бокал Бремхолл.

— Я предлагаю тост за нашего шефа, за Райли Аллена, — сказала Ханна.

— Любопытно, что он делает в эту минуту? — задумчиво произнесла Елена Домерчикова.

— Скорее всего, ждет ответа на свою телеграмму, — неожиданно проговорился Эверсол.

— Какую телеграмму?

Эверсол вздохнул и достал из стола папку. Когда он закончил читать, в каюте повисло молчание.

— Вы познакомите с ней детей? — спросила Ханна.

— Непременно. Но не сейчас. Думаю это сделать ближе к Нью-Йорку. Но что мы услышим в ответ? Как дети отнесутся к этой новости?..

— Под телеграммой стоит подпись Райли Аллена, — сказала Домерчикова. — Колонисты ему верят. Наверно, у Красного Креста есть основания, раз принято такое решение.

— И все же, и все же… — покачал головой Бремхолл. — Что-то здесь не так. Нельзя решать судьбу детей без их согласия. Ведь половине колонистов уже больше четырнадцати лет. Я предвижу протест. В том числе и со стороны русских воспитателей.

— Не преувеличивайте, Барл, — горячо возразила Домерчикова. — Я все время рядом с детьми. Правда, чаще с девочками. Послушайте, что сказала одна из них. В Бальбоа на «Йоми Мару» поднялась очень богатая еврейская семья русского происхождения. Эти люди пришли с подарками. Они беседовали со многими из детей. И каждый раз спрашивали, что могут сделать для них, чем помочь. Дети отвечали: они получают все необходимое от Красного Креста. А одна из девочек сказала, что просит лишь об одном — пусть эти люди, вернувшись домой, помолятся за Американский Красный Крест, который так замечательно заботится о русских детях.

— Но не будем забывать, Лена, — Ханна мягко положила руку на плечо Домерчиковой, — что ночью в трюме мы часто слышим, как дети плачут, как повторяют во сне слово «мама»…

— Да, от этого у меня разрывается сердце.

Ханна пригубила вино:

— Мне приятно, что сотни детей обращаются ко мне: «Мамаша Кемпбелл». Но мамаша — это не мама.

Грегори Эверсол еще раз убедился в прозорливости Райли Аллена. Прощаясь в Сан-Франциско, они имели долгий разговор. Когда, казалось, все советы и наставления были уже позади, Райли сказал:

— В юности я прочел немало книг о морских приключениях. Не потому ли мне все время снятся мятежи?

— В том числе и на «Йоми Мару»?

— Стыдно в этом признаться… Но представьте себе — да!

Грегори внимательно посмотрел на Райли.

— В Карибском море, где мы скоро окажемся, случались корабельные бунты, — сказал он. — Я тоже читал Стивенсона и знаю, какие события разыгрывались на борту «Испаньолы»… Уже через несколько дней после отплытия «Святой Марии» экипаж потребовал от Колумба повернуть назад. А позже угрожал ему «пеньковым галстуком». И если бы не спасительный крик: «Земля!», раздавшийся из «вороньего гнезда», то не избежать бы им бунта.

— Вижу, и вы провели немало часов за книгой. И наверно, сожгли при этом не одну сотню свечей…

— Вы угадали. Помню, причиной мятежей чаще всего были скверная пища и протухшая вода. Хлеб и сухари превращались в пыль, вперемешку с червями и мышиным калом. Солонина покрывалась черными пятнами, а десны распухали настолько, что закрывали зубы, и больной моряк уже не мог принимать никакой пищи.

— Грегори, вы нарисовали страшную картину, будто сами перенесли все эти муки и тяготы.

— Просто я хотел напомнить, что не только дети, но и японский экипаж не испытывают ничего подобного. Посмотрите наше меню. Оно разнообразно и редко когда повторяется. Каждый день на столе свежие овощи и фрукты. И это в то время, когда на половине планеты царит голод. Могу, как врач, заверить кого угодно, что на нашем пароходе цинга исключена.

— А перенаселенность?

По тому, с каким выражением Райли задал этот вопрос, стало ясно, что он втягивается в полемику.

— Здесь я с вами согласен, — сказал Грегори. — Скученность на «Йоми Мару» сверх всяких норм. Условия более чем спартанские. Но дети могут свободно перемещаться. Они имеют доступ почти в любое место на корабле. Кроме, разумеется, ходовой рубки и машинного отделения. Прибавьте сюда — фильмы, танцы, игру в волейбол.

— Да, это так.

— Чего же тогда опасаться?

— Видите ли, Грегори, вы все сводите к бытовой стороне.

— Согласен, согласен… Среди детей есть задиры и драчуны. Мальчишки всегда собираются в стаи. А некоторые любят верховодить. Потом они перестают быть подростками. Начинают влюбляться, ходить парами, — подхватил Грегори.

— И слава Богу!.. Только вот у меня не идет из головы тот случай, когда один из японских матросов, проходя ночью с фонарем через трюм, трогал девочек.

— Вы боитесь ревности, соперничества?

— В том числе и этого. Но однажды я видел и другое — матросы и колонисты ожесточенно спорили между собой.

— На каком языке?

— На английском, разумеется.

— О чем же они спорили?

— О русско-японской войне тысяча девятьсот четвертого года, о Цусимском сражении. И, представьте себе, о границах между двумя странами.

— Вы боитесь, что эти словесные стычки могут перерасти в рукопашные?

— Среди колонистов и в судовом экипаже немало восемнадцатилетних. В таком возрасте самолюбие особенно развито. Помножьте это на горячность и несдержанность. Мне уже приходилось с этим сталкиваться. Вот почему, Грегори, я вас призываю — не проходите мимо. К любой ссоре или стычке относитесь очень серьезно. Не дайте разгореться искре вражды. Пламя на судне куда опасней, чем на берегу. Вы и капитан должны быть заодно, союзниками. Я уверен, Каяхара человек, с которым вы найдете общий язык.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ДРАЧУНЫ

Раньше, покидая берег, отмывали пароход от угольной пыли. А сейчас предстояло очистить трюмы от фруктов, запасенных детьми в таком количестве, что они уже стали портиться.

— Мы наелись. А теперь покормим рыбок, — сказала Зоя Яковлева, вываливая за борт целую корзину манго.

— Не жалко? — вздохнул Дима Волков, мальчик из соседнего трюма.

— А чего жалеть? — ответила вместо Зои ее сестра Валя. — Скоро снова берег. И нам принесут все свежее.

— Ты уверена?

— В Сан-Франциско нам давали подарки? — ответила вопросом на вопрос Валя.

— Давали.

— В Панаме угощали фруктами?

— Угощали.

— А известно тебе, что Нью-Йорк самый большой город в Америке и даже в мире?

— Нам об этом говорил учитель.

— Теперь соображай. Нас придет встречать много-много людей. И у каждого в руке что-нибудь да будет.

— Валя, как тебе не стыдно! — упрекнула сестру Зоя. — Ты рассуждаешь как побирушка.

— А мы и есть побирушки.

— С чего ты взяла?

— Помнишь, как мы просили милостыню, когда жили на Урале?

— Но это было давно…

— Давно, давно… А я не забыла.

Встречу с Атлантическим океаном решили отпраздновать. По нему уже прямая дорога домой, в родное Балтийское море.

Сначала праздничный ужин, а затем — танцы.

Наготовили пирогов. Самых разных: с яблоками, капустой, картошкой, с грибами, мясные… Кто что любит.

Каждый пирог украсила надпись из теста: «Питер», «Нева», «Панама», «Нью-Йорк»… И даже «Тихий океан». Кому что достанется.

Колонисты любили делать надписи. На пасхальных яичках, тортах и пряниках, самодельных глиняных кружках, вышивали на носовых платочках и салфетках… И везде — дорогие имена.

Не доев пирога, девочки побежали к зеркалу (вот что берегли в море больше всего) — готовиться к танцам.

Перед зеркалом стоит и Эверсол, завязывая галстук. Он тоже собирается на танцы. Уже слышна музыка. Надо спешить. Он будет не только танцевать, но и возьмет в руки гитару.

— Мистер Эверсол! Мистер Эверсол! — За дверью его ждал воспитатель.

— Что случилось, мистер Котовский?

— Наши мальчишки повздорили с японцами.

На месте происшествия уже находились Каяхара и Бремхолл. Требовалось разбирательство.

Капитан предложил собраться в столовой команды. Он послал за матросами, которые замешаны в происшествии, а Эверсол пригласил колонистов.

Вскоре картина того, что случилось, стала более-менее ясной.

…Борис Ильин, один из старших колонистов, и матрос-стюард затеяли состязание по борьбе. За поединком наблюдало много зрителей. Не только японцы и колонисты, но и бывшие военнопленные. Чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону. Атмосфера постепенно накалялась.

Услышав шум, воспитатель Котовский пробрался сквозь толпу зрителей и попытался остановить поединок. Он схватил японца за плечи, уговаривая отпустить подростка. Видя, что это не помогает, воспитатель оттолкнул матроса.

То, что кто-то посторонний вмешался в ход борьбы, привело японца в ярость. Он замахнулся на воспитателя и даже ударил одного из мальчиков. Но на этом не успокоился. Побежав к трюму с углем, стюард схватил доску и швырнул в толпу. К счастью, она ни в кого не попала. Друг Ильина Николай Егоров схватил японца в охапку, стараясь утихомирить.

Тем временем еще один из колонистов, Алексей Буренин, толкнул другого матроса, за что получил в ответ. Началась драка. Австрийцам и прибежавшим на крики японским офицерам удалось утихомирить драчунов.

Еще не успела рассеяться толпа, а стюард появился снова, на этот раз в руке у него был огромный кухонный нож. Но оружие у него отняли.

Такими были свидетельства со стороны колонистов. Теперь осталось выслушать главного виновника, который сидел здесь же, в столовой.

— Всему виной русский учитель, — сказал стюард. — Борьба велась честно, согласно японским правилам. И ничего плохого не случилось бы, не вмешайся он.

Рассказывая обо всем этом, молодой матрос очень волновался. Он ударял рукой о стол и размахивал полотенцем в сторону Котовского, сидевшего за столом напротив.

Потом слово попросил Котовский. Он постарался как можно спокойней объяснить капитану и матросу, как все выглядело с его точки зрения.

— Борьба принимала нехорошее направление. И я решил прекратить поединок. Некоторые мальчики поддержали меня. «Пора идти на танцы», — сказали они. Ильин послушался и встал. А матрос, оставшись один, прыгнул на колониста, и оба они упали на палубу. Мне показалось, что японец душит Бориса. А ведь это мой воспитанник, и я отвечаю за него. Вот почему я и применил силу. Иначе неизвестно, чем бы все закончилось.

Все разошлись. Столовая опустела. Остались капитан и начальник колонии.

— Я думаю, — сказал Эверсол, — инцидент связан с обоюдным непониманием языка. Воспитатель и колонисты кричали: «Довольно!», а матрос продолжал бороться, не понимая сказанного.

— У нас, японцев, с раннего детства воспитывают высокое чувство собственного достоинства. А ваш учитель, похоже, был невежлив и груб.

— Но это не давало права вашему матросу вернуться с ножом. Палуба была полна детей. Представьте на минуту, что произошло бы, пусти он в ход холодное оружие…

— Я уже распорядился, чтобы нож принесли сюда. Я его спрячу в сейф, а скорее всего, выброшу за борт.

— Это верное решение. Вы хозяин на судне, а матрос — ваш подчиненный. И первое, что он должен был сделать, прийти к капитану и доложить о случившемся.

— Он совсем молодой человек.

— Очень несдержанный и не знающий дисциплины. У меня до сих пор дрожат руки. Представляете, что могло произойти?!

Каяхара покачал головой, что-то обдумывая.

— К сожалению, — сказал он, — команду набирали срочно. Так же быстро, как переоборудовали «Йоми Мару». Мне подсунули несколько молокососов. На работе от них мало проку. Да вот еще и неприятности…

— Подумайте, капитан, какой бы разгорелся международный скандал, если бы с кем-то из моих детей, а ваших пассажиров, случилась беда. На берегу пароход ждет толпа голодных до сенсации журналистов.

— Что говорить, с таким грузом мне еще не приходилось иметь дело.

— Если хотите, я попрошу врачей, чтобы они осмотрели вашего парня…

— В этом нет необходимости, мистер Эверсол. Он моряк. Негоже мужчине обращать внимание на царапины. Я дам указание матросам, чтобы они больше не устраивали соревнований по борьбе. Отныне отношения экипажа с пассажирами будут только официальными.

Последние слова капитана обрадовали Эверсола. Но не успокоили. Врач по профессии, он знал: страсти так быстро не утихают. Конфликт может повториться. И не ошибся.

На другой день колонисты заметили, что стюард прохаживается по судну, кого-то высматривая. Увидев Котовского, который спокойно сидел у левого борта, он взял в руки метлу и стал ею размахивать перед лицом воспитателя, явно провоцируя его.

Котовский повернулся спиной. Тогда матрос обошел кругом и вытащил нож. Воспитатель по-прежнему вел себя спокойно и даже невозмутимо. Кто-то спугнул японца, и он направился в другой конец судна.

Чуть позже к Эверсолу обратились несколько мальчиков. Матрос угрожал ножом и им.

Подростки были взволнованы и вели себя нервно. Они собирались группами и громко обсуждали происходящее. Эверсол подошел к ним и попросил разойтись, чтобы не усугублять ситуацию. Дети послушались и вместе с воспитателями спустились в трюм.

Положение становилось нетерпимым. Эверсол и Бремхолл уединились и больше получаса совещались: что предпринять?

Десять минут спустя Эверсол покинул свою каюту. Он был строго одет. И лицо его тоже было строгим и непроницаемым. Так выглядят дипломаты, которым предстоит сделать важное заявление.

Переступив порог капитанской каюты, он сказал следующее:

— Мистер Каяхара, не прошло еще и суток, как мы с вами обсуждали положение, создавшееся на «Йоми Мару». Мы его нашли весьма серьезным. И вы обещали уже в ближайшие часы навести порядок на судне и призвать некоторых членов экипажа к соблюдению дисциплины. Я, со своей стороны, тоже взял обязательства. И выполняю их. Детям запрещено собираться группами, запрещено вступать в разговоры с матросами, велено сдать перочинные ножи. На палубе и в некоторых других местах дежурят воспитатели, а также, по моей особой просьбе, и бывшие военнопленные. Это люди с военным опытом. Как видите, мы предпринимаем все возможное. Чего нельзя сказать о вашем экипаже.

Прежде чем продолжить, Эверсол посмотрел на Каяхару. Тот сидел не шелохнувшись.

— Вам известно, капитан, что в отсутствие полковника Аллена, вплоть до прихода судна в Нью-Йорк, я выполняю обязанности начальника экспедиции. Следовательно, несу ответственность за жизнь и благополучие восьмисот детей. Вот почему вынужден вам заявить следующее. Если кто-либо из членов экипажа будет приставать к русским детям или воспитателям без всякого повода, а тем более угрожать оружием, то я прикажу пристать в одном из кубинских портов и сдать нарушителя спокойствия под строгую американскую охрану. О чем сделаю соответствующую запись в журнале. Все дополнительные расходы, понесенные Красным Крестом, будут отнесены на счет вашей компании.

Я не исключаю и другого — при необходимости я попрошу военного присутствия и на борту парохода. В этом случае по приходу в Нью-Йорк договор о фрахте будет прерван.

— Мистер Эверсол, — сказал капитан, выдержав паузу, — я вас вполне понимаю и разделяю ваше беспокойство. Я намерен прямо сейчас пригласить к себе старшего офицера, боцмана и свободных от вахты матросов. Мы исправим положение.

— Убежден, вам это удастся, мистер Каяхара. Нужно лишь проявить волю. Мы должны предотвратить не только мятеж на борту, но и мировой скандал. Я имею в виду Москву.

Сказав слово «мятеж», Эверсол запнулся. Ему невольно вспомнился разговор с Алленом в Нью-Йорке.

Вечером капитан, увидев Эверсола, стоявшего на палубе в окружении детей, спустился к нему. Они испытующе посмотрели друг на друга, а затем улыбнулись — двое мужчин, у которых хватит терпения и ума, чтобы преодолеть любые трудности.

Они вместе прошлись по судну. Пусть видят: их союз и согласие встанут на пути любого беспорядка.

— Час тому назад, — сказал Каяхара, — ко мне постучался стюард и извинился за свою несдержанность. Это его первый рейс. Только теперь он понял, что в море себя ведут не так, как на берегу, а по другим правилам. Его очень испугал возможный арест и высадка на чужом берегу. Он обещает, что подобное не повторится и готов извиниться перед вами и воспитателем.

Понедельник, 23 августа 1920 г.

…Команда осознала серьезность ситуации и принесла Красному Кресту свои извинения за происшедшее. Японские моряки приложат все усилия, чтобы «Йоми Мару» шел быстрее и раньше закончил путешествие. Похоже, они держат свое слово. За последние сутки скорость увеличилась. Судно прошло 257 миль. Я поблагодарил капитана.

…Вечером мальчики и девочки пели на палубе. Светила полная луна, и море было спокойным. Это выглядело очень живописно. А главное, не было того напряжения, что в предыдущие два дня.

Около двадцати часов нас догнал пассажирский корабль и, к великому восторгу детей, прошел мимо. Это был «Кристобаль». Он был так близко от нас, что капитан забеспокоился и уже был готов изменить курс. Но в это время «Кристобаль» сам изменил направление.

Показания корабельного лага.

Пройдено миль:

От Колона — 833.

От Владивостока — 8938.

До Нью-Йорка — 1167.

Из судового дневника Г. Эверсола.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ВДВОЕМ

Сначала они ехали в разных купе, разделенных тонкой стеной. Райли стучал в деревянную перегородку. Мария стучала в ответ. А затем уже начинала дробно стучать пишущая машинка — старенький, но надежный «ундервуд», который мама подарила ему еще в то время, когда Райли был студентом Вашингтонского университета. Куда бы его ни забрасывала судьба, он не расставался с двумя вещами — «ундервудом» и курительной трубкой.

К счастью, Мария оказалась очень способной к машинописи. Раньше она неплохо печатала на русском языке. А на острове освоила и английскую машинопись.

Райли Аллен никогда не прибегал к помощи машинистки. Ни в колонии, ни прежде, когда работал в редакции «Гонолулу Стар-Бюллетень». Клавиатура была как бы продолжением его пальцев. Мысль, рождаясь в голове, в одно мгновение, как по телеграфу, переносилась на белый лист бумаги.

Другое дело — с Марией. Скучное, казенное дело превращалось для него в праздник. Она садилась к столику перед «ундервудом», двигала стулом, примеряясь к предстоящей работе. А потом поднимала пальцы над клавишами, готовая их опустить с первым продиктованным словом. Райли в такую минуту чувствовал себя дирижером.

— Мария, то, что мы сегодня будем печатать, — скучно. Даже очень скучно.

— Но ведь необходимо.

— Да, это финансовый отчет. Я должен отчитаться за каждый доллар, который мы потратили на пути от Владивостока до Сан-Франциско. За каждую тонну угля и пресной воды.

— Но разве не для того вы взяли меня с собой, чтобы я помогала?

— Конечно. Но здесь множество цифр и разных перечислений.

— Я готова. — Мария еще выше подняла пальцы.

Ее профиль на фоне вагонного окна, за которым что-то мелькало и перемежалось, маленький круглый подбородок, завитки волос, восхитительные линии спины и груди — все это заставило Райли забыть, зачем он держит в руке блокнот.

— Я жду, — робко напомнила девушка.

Через час Райли закрыл блокнот:

— На сегодня хватит.

— Я совсем не устала.

— Не будем спешить, Мария. Впереди еще несколько дней. До Вашингтона успеем сделать отчет. А теперь пора завтракать, мисс, приглашаю в ресторан!

— Я не хочу кушать. Разве только чай…

— Хорошо. Закажем прямо сюда.

— Чай и кофе, — сказал Райли проводнику. — И по куску пирога. Хорошо бы яблочного.

— Будет сделано, сэр. Может, принести и виски?

— Нет, только кофе. И покрепче… Да, вот еще что. Спросите в ресторане хорошего трубочного табаку. Забыл купить в Сан-Франциско.

— Хорошо, сэр.

А вечером случилось вот что.

Мария вышла из своего купе в тускло освещенный коридор. Надоело сидеть и лежать. Она попыталась поднять окно, но это ей никак не удавалось. Неожиданно рядом появился мужчина.

— Мисс, позвольте вам помочь.

— Спасибо…

Ловким движением он поднял стекло, и в лицо сразу ударила сильная струя встречного ветра, смешанного с паровозной гарью.

— Ой! — вскрикнула Мария.

— Что с вами? — участливо спросил незнакомец.

— Что-то попало в глаз.

— Так бывает. Это кусочек угля. Его надо вымыть. И чем раньше, тем лучше. Не беспокойтесь, мисс. Я вам помогу. Пройдемте ко мне в купе. — Он взял ее за руку.

— Нет, нет! Я сама справлюсь…

— Неужто меня боитесь? Без помощи вам не обойтись. На этот раз он взял ее за плечи, а затем, опустив руку, обхватил талию и, почти приподняв, стал тащить в сторону своего купе.

— Что вы делаете? Мне больно!..

— Потерпите немного, — шепнул он ей на ухо. — Скоро вам будет очень хорошо…

— Отпустите меня! — Мария уперлась обеими руками о косяк двери. — Я сейчас закричу!

— Кричать глупо. Вы такая юная, свежая. Вы зажгли во мне сильное желание. Я с ним не в силах справиться… Каких-нибудь десять минут — и все будет позади. Никто не узнает.

Марии было стыдно звать на помощь. Но не оставалось ничего другого, как закричать.

Аллен прибежал на крик первым.

Позже он сам дивился своей мгновенной находчивости. Что-то подсказало: кулаки не лучший способ обезвредить нападавшего. Нужно прибегнуть к другому средству. Приблизившись к незнакомцу, Аллен вытряхнул ему за ворот пепел из трубки, которую до этого держал в зубах.

Такое нетрадиционное оружие тотчас возымело действие. Нападавший взвыл от боли. Ему уже было не до Марии. Он попытался выдернуть сорочку из брюк, чтобы освободиться от того, что так жгло спину и поясницу. И потеряв равновесие, упал на колени. Аллен не замедлил этим воспользоваться. Он стал выколачивать трубку о голову незнакомца, будто перед ним находилась не голова, а подлокотник кресла или столешница, приговаривая при этом:

— Знаю, тебе больно. Но я хочу на всю жизнь вбить в твой череп несколько правил. Не обижай слабых… Уважай женщину, сколько бы лет ей ни было… Сдерживай инстинкты… Не буди в себе зверя… Не садись больше в вагон, где едут приличные люди!

В словах своих он был куда жестче, чем в действиях. Хотя чубук трубки и оставлял заметные следы на голом черепе (по числу наставлений), но с каждым взмахом гнев Аллена остывал, как и пепел на спине человека, так неожиданно нарушившего мирную жизнь поезда.

Что двигало Алленом? Казалось, праведный гнев и ревность должны затмить разум. Но Аллен был Алленом. Помните о романтичном и одновременно рациональном в его характере?

Он вспомнил, как впервые увидел Марию, как она ослепила его красотой. Можно, можно потерять разум, встретив такую девушку! Что же тогда сказать об этом грубом и невежественном, но, как видно, очень чувственном человеке? Он действовал сообразно своим инстинктам. Но теперь достаточно наказан.

Начали собираться пассажиры, привлеченные шумом. Аллен отослал Марию в купе. Ему не хотелось портить путешествие, хотелось все завершить миром.

Но проводник уже вызвал полицию, и теперь предстояло разбирательство.

Представитель власти не заставил себя долго ждать. Он оказался настоящим гигантом. Такого роста и объема, что вагонные рессоры наверняка просели до предела.

Райли одно время вел в газете отдел происшествий и надеялся, что сейчас ему это поможет.

— Кто вы? — обратился к нему полицейский.

— Знакомый той самой девушки, которой этот мерзавец нанес оскорбление, — услужливо опередив Аллена, ответил проводник.

— А где она сама?

— В своем купе, — сказал Райли. — Душевное состояние не позволяет ей находиться здесь. Но она не собирается подавать жалобу.

Полицейский почесал затылок:

— Однако я обязан задержать этого господина. Право же я поставлен в трудное положение. Вы и в самом деле не станете жаловаться?

— И не подумаем. Кроме того, в ближайшие дни мы покидаем Америку. Нам предстоит путешествие в Европу. Но у нас есть непременное условие. Этот человек должен быть выдворен из вагона.

— На этом настаивают и другие пассажиры, — добавил проводник.

— О'кей! Будем считать это нашим джентльменским соглашением. Должен сказать, что дорожные происшествия всегда трудно разбираются. Как далеко до ближайшей остановки?

Проводник взглянул на расписание:

— Через четверть часа небольшая станция.

— Вот и хорошо. У вас несколько минут, чтобы собрать свои вещи, — сказал виновнику происшествия полицейский.

— Но в Вашингтоне меня ждут неотложные дела… — взмолился тот. — Где я проведу ночь? Следующий поезд только завтра.

— Думаю, под открытым небом, — ответил полицейский. — Ночи сейчас теплые. У вас будет достаточно времени, чтобы обдумать свое поведение.

— Эта девушка меня неверно поняла… Но я готов стать на колени и просить прощения…

— Вас и без того простили. Вижу, вы не понимаете, чего избежали. Напиши мисс заявление — и вы на несколько лет угодили бы за решетку.

— Помилуйте, за что?

— За попытку изнасилования.

Райли Аллен достал из кармана табак и стал набивать трубку. А затем и разжег ее. Задержанный, не отрываясь, как завороженный смотрел на все эти действия. Но стоило Райли сделать шаг вперед, как он отпрянул и спрятался за необъятную спину полисмена.

— Надеюсь, мы с вами больше не встретимся, — только и сказал Райли и направился к Марии, чтобы пожелать ей спокойной ночи.

Мария сидела, забившись в угол дивана. Аллен протянул ей руки:

— Успокойтесь. Все уже позади. Этот человек в руках полиции.

— Раньше я думала, надо остерегаться только темных переулков…

— Красивые девушки, как и редкие сокровища, нуждаются в защите. Нельзя оставаться одной. Тем более в незнакомом месте, — назидательно сказал Аллен. — Отдыхайте, Мария. Спокойной ночи.

— Вы себе противоречите.

— Разве?

— Нельзя быть одной… Это ведь ваши слова? А сами уходите.

— Но я в шаге от вас. Стоит лишь постучать.

— И вы мгновенно примчитесь со своим сверхоружием? С этой самой трубкой?

— Вы стали шутить. Это хорошо. Значит, страхи позади.

— Меня поразила ваша смелость.

— Просто я испугался за вас.

— Спасибо, Райли.

Мария подошла к окну:

— Взгляните на луну. Она такая холодная. Я не хочу с ней оставаться наедине.

— Ну, это поправимо. — Аллен задернул занавеску.

Та ночь их сблизила. Они коснулись друг друга и больше не захотели быть порознь.

Как это случилось? Они сами не знали. Да это и неважно. Ведь есть кто-то еще, знающий мысли и тайные желания каждого из нас.

Как непохоже было это путешествие на то прежнее, по Транссибирской магистрали, через голодную израненную Россию. Почему, думала Мария, так по-разному устроена жизнь — здесь, в Америке, и там, в России? Кто в этом виноват? И как все это исправить? И скольким еще людям понадобится их опыт, знания, забота? И что будет у них с Алленом дальше и может ли быть вообще? И где тот мир, только их мир, в котором они смогли бы быть вместе? Ведь как раз в противостоянии голоду, разору и бездомности родилось их чувство.

Но что бы в эти минуты ни происходило вокруг, у них было купе — их шалаш на колесах. Впрочем, шалаш вполне уютный и с самым устойчивым фундаментом на земле — любовью.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
НА ДЕВЯТНАДЦАТОМ ЭТАЖЕ

Райли Аллен посмотрел на часы. Семь вечера. А он не сделал и половины из намеченного. Только недавно ему доставили почту. В Красный Крест пишут волонтеры и журналисты. Пишут русские эмигранты. Они надеются найти среди петроградских детей близких родственников или знакомых.

Ему самому не разобраться с грудой писем. Особенно с теми, что из России. Нужна помощь Марии.

…Последняя ночь прошла без сна. В Нью-Йорк они приехали только сегодня, после полудня. В Вашингтоне их провожал один из помощников Фарренда.

— Не стоит тратиться на гостиницу, — сказал он, протянув Аллену ключи. — До прибытия парохода поживете в моей квартире. В вашем распоряжении две спальни и кабинет.

Дом оказался огромным. Чуть не в милю высотой. Они вошли в лифт, держась за руки, и поднялись на девятнадцатый этаж, что привело Марию в восторг. Первым делом она направилась к балкону. Глазам открылась величественная панорама устремленных к небу зданий, изгиб оживленных улиц, заполненных пешеходами и автомобилями. А в просветах между бетонными громадинами — голубое мерцание океана. Где-то в его просторах затерялся «Йоми Мару». Среди тысячи его пассажиров и сестра Александра. Не жестоко ли было оставлять ее одну на целый месяц? Ведь до этого они не разлучались. Всегда рядом. С самого детства.

Под балконом зияла бездна. Марии захотелось вспорхнуть, как бабочке, и улететь прочь — туда, где леса и поля. Но неожиданно балкон под ней закачало, как палубу в бурю.

— Уведи меня отсюда, — сказала она, прижавшись к Райли. — Голова закружилась. Я боюсь высоты.

— Ты почти не спала.

— Ты прав. Глаза слипаются.

— Вот видишь!

— Но сначала я приму ванну.

— Все готово. Даже халаты есть.

— А ты, Райли?

— Приму холодный душ. Надо еще поработать…

— Откуда у тебя столько сил? — удивилась Мария. — Тогда и мне не давай долго спать. Когда станешь будить — не жалей.

— Обещаю быть безжалостным.

Райли тихо открыл дверь спальни, когда за окнами уже смеркалось. Все равно будить. Но ему захотелось взглянуть на нее спящую.

Мария, свернувшись калачиком, переместилась в самый центр широкой семейной кровати.

«Боже! Как она беспомощна!» — подумал Райли.

Внезапно девушка вскрикнула и стала метаться, как в бреду.

Райли осторожно приподнял ее, обнял за плечи и поцеловал в дрожащие губы.

Мария открыла глаза:

— Что случилось? Где я?..

— Мы в Нью-Йорке. Разве забыла? Извини, что бужу. Но ты мне очень нужна.

— И ты мне нужен. Без тебя страшно.

— Страшно?

— Мне приснилось, что я тону.

Глаза Марии увлажнились. Слезы стали медленно скатываться по щекам. Одна за другой, как жемчужины. Райли достал платок:

— Успокойся, дорогая. Это всего лишь сон. — Он попробовал перевести разговор на шутку: — Теперь все понятно. На пароходе ты спала на узкой и жесткой койке похуже солдатской. Здесь же матрас мягкий, как перина. В нем и в самом деле можно утонуть.

— Я знаю, я помню, что была в воде…

— Какая глупость! Потрогай себя. Ты сухая. Если что и мокрое, то это платок, которым я тебе вытираю слезы. Прошу… Очень прошу, перестань плакать.

— Хорошо, постараюсь…

Мария закрыла глаза, что-то вспоминая.

— Кто-то схватил меня за ноги и повис. Ужасная тяжесть! Я стала уходить в глубину и задыхаться. Если бы ты не разбудил меня…

— Ну ладно. Пусть будет так. Признаюсь, и мне порой снятся сны, в которые никто не верит.

— Расскажи, пожалуйста, — попросила уже немного успокоившаяся Мария.

— Ночью мне является Ной.

— Тот самый библейский старец?

— Да. И мы пускаемся в долгие беседы. — Райли замолчал. — Вижу, и ты не веришь…

— Теперь понимаю, почему ты иногда вместо «Йоми Мару» говоришь: «Ковчег детей».

Райли кивнул головой в знак согласия.

— Позволь мне еще немножко полежать…

Вместо ответа он взял ее за руку.

— Обними меня, дорогой. Я тебя люблю…

— Я тоже очень люблю тебя. Не бойся. Мы вместе.

Для Райли Аллена и Марии Леоновой их деловая поездка из Сан-Франциско в Вашингтон, а затем и в Нью-Йорк превратилась в романтическое путешествие.

Железная колея, связавшая два берега большой Америки, соединила и их. Не вдруг, не сразу. Но с каждой новой милей их взаимная симпатия и увлеченность усиливались и обращались в любовь.

К этому прекрасному чувству они шли по-разному.

Романтичный и вместе с тем рациональный Аллен задумывался о своем праве на такую любовь. Мария, если не считать, что у нее есть младшая сестра, одинока. Она сирота и вдали от своей родины. Она много моложе и к тому же зависима по службе. Единственное, в чем не сомневался Аллен, — в своем чувстве. Никогда прежде не встречал он такой чудесной девушки: красивой и скромной, умной и искренней.

За внешней мягкостью и нерешительностью Марии скрывалась душа пылкая. Стихийно, по-женски она давно поняла, будучи еще во Владивостоке, что Райли — тот единственный, с кем она могла бы стать самой счастливой.

— Райли…

— Да, Мария…

— Мне кажется, мы еще находимся в вагоне.

— Но я не слышу стука колес.

— Зато я слышу, как стучит твое сердце.

Райли взял руку девушки, лежавшую на его груди, и прижал к губам. Слезы в ее глазах уже высохли.

— Я всегда буду помнить это купе, где ты стала моей.

— Все случилось так неожиданно…

— В ту минуту я лишился разума.

— А я потеряла сознание…

— Все было как в тумане.

— Мне стыдно.

— Тебе незачем стыдиться.

— Ты меня считаешь ветреной?

— Я тебя считаю прекрасной!

— Если бы не тот случай в коридоре вагона…

— Лучше об этом навсегда забыть.

— Страшно подумать, что случилось бы, не поспей ты на помощь.

— Пора это выкинуть из головы…

— Легко сказать… Я все еще дрожу от страха.

— А я от желания как можно крепче тебя обнять.

— Любимый…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
«БУДЕШЬ В ЧИКАГО, ЗАХОДИ…»

«Йоми Мару» пересек Карибское море, оставив слева Ямайку. Затем вошел в Наветренный пролив, разделяющий Кубу и Гаити. Это маленькие государства, но с большими городами. Кингстон, Гавана, Сантьяго-де-Куба, Санто-Доминго…

Далее началась россыпь Багамских островов. Отсюда, с борта, они казались безлюдными. Детям очень хотелось, чтобы спустили шлюпку и можно было посмотреть — так ли это на самом деле?

Но капитан Каяхара не смотрел по сторонам. Он смотрел только вперед, на север, миля за милей приближая судно к восточному побережью Америки.

…Пока дети гадали, какой он, Нью-Йорк, и где их разместят (вот бы хорошо, всех-всех в небоскреб!), один из колонистов уже успел стать настоящим ньюйоркцем. Для этого Феде Кузовкову понадобилось не так много времени.

Мы уже знаем, что, добравшись на товарном поезде до Чикаго, он был задержан полицией. Мальчика хотели разлучить с собакой. Но отчаяние и Феди, и Кузовка было столь бурным, что офицер, занимавшийся этим делом, махнул рукой. Пусть будут вместе!

Чикагские полицейские с одинаковыми интересом и недоверием выслушали русского подростка. Они часто встречаются с выдумщиками. Такова их профессия, таковы люди, с которыми их сводит работа. Но одно дело — вранье, а другое — сказка, которая, как оказывается, может зачаровать не только ребенка, но и взрослого мужчину, чей повседневный опыт не располагает к сентиментальности.

Не может быть, чтобы этот щуплый мальчуган преодолел расстояние от Черного моря до Нью-Йорка! Три четверти планеты!

Увидев в глазах слушавших его людей сомнение, Федя воскликнул:

— Если не верите, позвоните в Сан-Франциско или в Нью-Йорк, в Красный Крест!

— Так и сделаем…

На всякий случай Кузовкова сфотографировали в профиль и анфас. Фотограф постоял в раздумье — не сфотографировать ли и собаку? Ведь и она задержана. Но махнул рукой и не стал делать второго снимка.

— Могу я попросить? — неожиданно повернулся Федя к девушке-переводчице, которая специально была приглашена ради такого случая.

— Тебе нужен адвокат? — спросила она.

— Нет. Пусть нас сфотографируют вместе — меня и Кузовка. А то у нас нет ни одного общего снимка. А ведь он мой друг.

Девушка добросовестно перевела эти слова. Но полицейский чиновник не придал им значения.

— Больше нам нечем заняться, — раздраженно сказал он и подошел к телефонному аппарату, чтобы связаться с Калифорнией.

Набирая номер, он не спускал глаз с задержанного. Сейчас этот рыжеволосый парень покраснеет еще больше.

Но посрамление не состоялось. В Калифорнии подтвердили слова Кузовкова. Да, японский сухогруз, простояв три дня в Сан-Франциско, покинул его 5 августа в 8 часов 45 минут утра.

На второй вопрос — все ли пассажиры поднялись на борт парохода? — ответили, что пропал тринадцатилетний русский мальчишка. Есть заявление, и ведется розыск. «Свяжитесь с Красным Крестом», — посоветовали в Сан-Франциско.

Полицейский так и сделал. Сначала позвонил в Нью-Йорк, а затем в Вашингтон. Все это заняло не более пяти минут.

Как же удивился Кузовков, услышав из телефонной трубки голос Райли Аллена:

— Добро пожаловать в Чикаго, Федор!

— Добрый день, мистер Аллен! Будете меня ругать?

— Буду. Но не очень. Слава Богу, нашелся… Как меня слышишь?

— Очень хорошо. Я еще никогда не говорил по телефону. Это здорово!

— Теперь это будет часто. А где твоя собака? Не потерял ее?

— Кузовок рядом. Он тоже тянется к трубке.

— Пожми ему лапу.

— Уже пожимаю. А вы передайте привет воспитательнице Марии.

— Откуда ты знаешь, что она со мной?

— Видел, как вместе вы спускались по трапу в Сан-Франциско.

— Вот как! Настоящий разведчик! Слушай внимательно, Федор… Я распоряжусь, чтобы тебя доставили в Нью-Йорк. Но больше не убегай. Договорились? У нас, в Америке, полиция очень строгая.

— Обещаю, мистер Аллен.

— Я прочел твое письмо и знаю — ты надеешься найти в Ньюйоркец отца. Будем искать вместе.

— Спасибо, мистер Аллен. Ради этого я оставил «Йоми Мару». А где сейчас наш пароход?

— Вчера вышел из Панамского канала. Через неделю будем встречать. Соскучился по друзьям?

— Да. Одному плохо.

— Федор…

— Слушаю, мистер Аллен.

— Скажи откровенно, в чем ты сейчас нуждаешься?

— Очень хочу помыться. И Кузовок страдает от блох.

— Думаю, и одежда не в порядке. Попрошу, чтобы помогли. Ведь ты первым из колонистов прибудешь в Нью-Йорк.

Кузовков вернул телефонную трубку офицеру. Он не знал, о чем говорили дальше Аллен и полицейский, но через несколько минут Федю подвели к зеркалу. Наверное, чтобы он в него посмотрелся и сравнил себя с тем, каким станет спустя час.

На Федю смотрел типичный бродяжка. Волосы цвета медной проволоки и торчком. На щеке грязное пятно. Но самое ужасное — клетчатый костюм, подаренный Дженифер, был изжеван, будто побывал в пасти бегемота, а затем выплюнут. А ведь Федя всего-навсего клал пиджак под голову, чтобы мягче спать.

…Мальчика помыли, приодели и посадили в ночной поезд. Строгого полицейского было не узнать. Его лицо расплылось в улыбке, а своей щедростью он превзошел Сайта Клауса. Он дал Кузовкову десять долларов — немыслимая сумма, о которой Федя не мог и мечтать. Вручил также баул, набитый всякой всячиной. Его содержимое еще предстояло изучить.

Старую сумку на колесиках, подаренную в Сан-Франциско, Федя не без сожаления оставил. Она сослужила ему добрую службу на пути из Сан-Франциско в Чикаго, но уж очень была громоздкой.

— Доброго пути, парень, — похлопал его по плечу полицейский. — Будешь в Чикаго, заходи…

Поднявшись в вагон и заняв свое место, мальчик уже в который раз за этот день посмотрелся в зеркало. На нем был новенький, как говорится, с иголочки костюм. Такого же серого цвета, как и прежний. Но темнее. И не в клетку, а в тонкую полоску.

Ему повязали даже галстук. Оставшись наедине, Кузовков его снял, даже сорвал. Наверное так, с точки зрения тех, кто покупал ему одежду, должен выглядеть образцовый мальчик. Неважно, русский или американский.

Кузовков вспомнил, что с ним это уже было однажды. Год назад, впервые появившись на острове Русском, он выглядел как беспризорник. Неопрятный и обросший, в живописных лохмотьях и, вдобавок, мучившийся из-за чесотки. Но когда его отмыли и постригли (чему он яростно сопротивлялся), одели в чистую одежду, когда он прошел курс лечения и избавился от чесоточного зуда, перед воспитателями и его новыми товарищами предстал весьма симпатичный паренек. Именно так ему сказала Мамаша Кемпбелл.

Но Феде никогда не нравилась роль пай-мальчика. И он распустил слух, что в прошлом был вором-карманником.

Слух требовал подтверждения. И он подходил к кому-нибудь из колонистов, выбирал самого жадного и просил:

— Дай закурить.

— Отстань. Нет у меня курева, — отвечал жадина.

Вздохнув, Кузовков отходил, а через несколько минут возвращался и, лукаво улыбаясь, протягивал пачку сигарет:

— Угощайся. Раз у тебя нет, кури мои.

Или другой случай.

Раз в неделю в казарму приходил мистер Хааз — маленький, но вместе с тем толстый человечек. В заднем кармане его брюк всегда торчали две сигары. Доктор Хааз ведал санитарной службой колонии. Осматривал умывальники, туалеты, чистоту полов и окон, постельное белье.

Однажды, во время очередного визита доктора Хааза, Федя спросил друзей:

— Скажите, только правду… Вы когда-нибудь курили сигары?

— Нет, не приходилось.

Все поняли, спрашивает Кузовков неспроста. Через несколько минут он вернулся. Позвав ребят за угол казармы, достал небрежно сигару, еще недавно торчавшую из кармана доктора Хааза.

— Надо же и нам отведать настоящую сигару…

Но такой костюм, какой на нем сегодня, не располагает к шалостям. Федя почувствовал, что в последнее время стал другим. Переменился, как и мир, окружающий его.

Купе было заказано на одного человека. Ведь мальчик с собакой. Заметив в углу вешалку, Кузовков снял плечики и освободился от стеснявшего его костюма. И надел другой, пижамный.

Затем открыл баул, где была припасена вкусная еда. Себе он достал коробочку с клубникой. А собаке протянул кусок копченой колбасы. Кузовок едва не лишился чувств. Раньше этот запах он слышал только издалека, когда пробегал мимо дорогих магазинов.

Открылась дверь купе.

— Сэр, не желаете ли чаю?.. А может быть, кофе? — учтиво спросил проводник.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
БОЛЬШАЯ СТИРКА

Пятница, 27 августа 1920 г.

В пять часов утра доктор Бергер вызвал меня по поводу Елены Александровой. После укуса насекомого в Панаме у нее инфекционное воспаление глаза. Всю ночь она чувствовала себя очень плохо. Несколько раз ее мучили судороги. Утром было решено увеличить канал над глазным яблоком. Это сделано, чтобы провести дренирование и смачивание особым раствором.

До этого у девочки был совершенно закрыт глаз, а дыхание стало угрожающим. После операции дыхание улучшилось, а глазная опухоль уменьшилась. И у нас появилась надежда, что она проживет этот день…

Г. Эверсол.

Из записей на борту «Йоми Мару».

Читая эти строки, легко подумать, что перед тобой выписка из истории болезни, а не из корабельного журнала. Ничего удивительного, Грегори Эверсол по профессии врач.

Самое важное в лечении — диагноз. Но все еще неизвестно, что за вирус занесла в организм девочки эта проклятая муха. Применяются все средства, чтобы состояние ребенка оставалось стабильным. Надо дотянуть до Нью-Йорка, до берегового госпиталя, где необходимые лекарства и оборудование, где работают медицинские светила.

…Почти никто из колонистов не подозревает о драме в судовом лазарете, о том, что десятилетняя девочка находится между жизнью и смертью.

Колония готовится к Нью-Йорку. Проходя по палубе, Эверсол слышит слова: Бродвей, Пятая авеню, 42-я улица… К нему и другим американцам обращаются с вопросами. Дети хотят знать час прибытия в Нью-Йорк, долго ли там пробудут, где их разместят, сколько выдадут долларов…

Но больше всего забот у старших девочек. С утра до вечера жужжат и стрекочут швейные машинки. Шьются юбки и блузки. На берег они должны сойти в новых нарядах, чтобы произвести впечатление на американцев.

— Миссис Кемпбелл! Миссис Кемпбелл! — Ханна узнала голос старшей медсестры.

— Что случилось, мисс Фармер?

— Я не знаю, как быть…

— Я вас слушаю, Флоренс.

— Только что я обнаружила, что девочки выкраивают себе блузки из новых простыней.

— Но ведь на простынях стоят штампы Красного Креста.

— Это их не останавливает. Как ни покажется странным, они воспринимают эти штампы как своеобразные украшения.

— Давайте посмотрим вместе…

Увидев Ханну, девочки не смутились, а напротив, обрадовались.

— Мамаша Кемпбелл! — подбежали к ней Ксения Амелина и Вера Шмидт. — Вам нравится?

На каждой из девочек белая блузка, так называемая «матроска» — самая модная и популярная.

— Ну, как?

— Великолепно. Вы непременно попадете на обложки самых известных американских журналов.

— Шутите?

— Нисколько. Вы настоящие красавицы. А ваши блузки просто загляденье! Уверена, многие девушки Нью-Йорка захотят обзавестись такими же.

— А что вы думаете о воротниках? Мы не уверены, как будет лучше — синие полоски на белом фоне или белые — на синем?

— Это зависит от цвета глаз и волос, — рассудительно сказала миссис Кемпбелл.

— Мы тоже так думаем.

— А ведь я пришла не хвалить вас, а ругать.

— Ругать?

Все девочки, в том числе и те, что сидели за швейными машинками, окружили сестру-хозяйку.

— Я вам совсем недавно выдала свежие простыни…

— Простите нас, — выступила вперед Ирина Венерт. — Старые простыни пожелтели. Для постели они вполне пригодны, а вот для нарядных блузок…

— Ну, хорошо! — Ханна прижала к себе Ксению и Веру. — Будем считать, что сделка состоялась. Но вы должны мне кое-что пообещать.

— Просите что угодно! Мы выполним любое ваше желание.

— Тогда пообещайте, если заявятся фотографы, не забудьте и Мамашу Кемпбелл. Я тоже хочу попасть на обложку журнала. Пусть Америка увидит и меня!..

Судно охватила эпидемия нарядов. Но не обязательно шить и выкраивать. В Сан-Франциско колонистам подарили гору одежды. И теперь остается только посмотреть, кому что нравится и что впору. А если не подойдет, можно подогнать по размеру.

Задумались о своей внешности и воспитатели. Одна забота всех объединила.

Затем снова наступило время большой стирки. Пароход превратился в огромную прачечную. И в который уже раз его украсили флаги расцвечивания — полотенца, простыни, наволочки и всякие предметы верхней и нижней одежды.

Капитан не протестовал. Он смирился. Так воспринимаются неизбежные природные явления — циклон, цунами, смерч… Единственное, что сделал Каяхара, — демонстративно снял белый форменный костюм с золотыми нашивками на рукавах, чтобы на фоне белья не выглядеть опереточным героем.

Хуже другое. «Йоми Мару» вышел на оживленную пароходную линию. И встречные суда меняли курс, чтобы понять, откуда здесь, вдалеке от берега, взяться цыганскому табору. В такие минуты Каяхара прятался в глубине ходовой рубки. Он радовался, что среди разноцветных лоскутов прячется и кормовой флаг и не видно его национальной принадлежности. Пусть любопытных удовлетворят слова на борту парохода.

Так оно и получалось. Прочтя надпись — «Американский Красный Крест», суда, идущие встречным курсом, давали несколько приветственных гудков.

Детям же сушка белья была в радость. Младшие играли в прятки. А старшие радовались обилию укромных местечек. За простыней можно спрятаться, как за занавесом. От излишне любопытных зрителей.

Эверсол перебирает бумаги — рутинное занятие, которое требует терпения, и думает о событиях прошедшего дня.

…Капитан Каяхара выразил недовольство поведением Генри Вудса. Этот англичанин пришел в колонию из Христианского Союза молодых людей. Ему поручили заниматься с детьми физической культурой и спортом.

Вудс без спросу принес свою кровать на персональную палубу капитана. И устроился на ночлег. Это уже не первая жалоба Каяхары на Генри Вудса. Во время дождя провисли тенты над трюмами и образовались лужи. Мальчишки стали в них плескаться. Генри вместе с несколькими малышами тоже бегал по тенту, грозя обрушить его. Это не только опасно, но и дурной пример для детей.

А вот другой случай. Судно проходило по каналу. Вудс поднялся в штурманскую рубку, где посторонним не разрешается быть.

Эверсол через майора Бремхолла предупредил Генри Вудса, что его поведение нетерпимо и будет рассмотрено по прибытию в Нью-Йорк.

…Еще одно событие дня — письмо, которое ему вручил русский воспитатель Петр Дежорж. Он заявляет, что двенадцать долларов, месячная ставка, — не соответствуют его труду. Он просит поднять заработок до пятидесяти долларов. Эверсол отнесся к этому заявлению со всей серьезностью. Ведь к Дежоржу могут присоединиться десятки других воспитателей и учителей.

…А в самом конце дня, около полуночи, — еще одно происшествие. Судно попало в шквал с сильным дождем. Барл Бремхолл вместе со старшими мальчиками натягивал брезент над пятым трюмом. Неосторожно наклонился над открытым проемом, потерял равновесие и упал вниз. К счастью, без серьезных повреждений. Но был слегка оглушен и контужен. Ушибы не в счет.

До Нью-Йорка остается девятьсот миль. Чуть больше трех суток ходу. Каждый день он откладывает в сторону радиограмму о предстоящей высадке колонии во Франции. Это задержит возвращение детей домой. И, возможно, надолго. Больше молчать нельзя. Колония должна знать правду.

Назавтра Грегори Эверсол, Барл Бремхолл, Елена Домерчикова и Ханна Кемпбелл решили обойти все трюмы и оповестить детей о телеграмме, полученной еще десять дней назад от Фарренда и Аллена.

— Я думаю, лучше это сделать после ужина, — сказала миссис Кемпбелл.

— У меня тоже есть предложение, — сказал Барл Бремхолл. — До ужина я выдам детям деньги. Это несколько смягчит их сердца.

— А после ужина нужно устроить танцы, — предложила Домерчикова.

Одни дети выслушали телеграмму молча. Другие, не понявшие истинного ее смысла, восприняли восторженно. Возможность побывать еще в одной стране их обрадовала. А потом пошли вопросы, которых ждал и опасался Эверсол.

— Нас высадят во Франции… А где в это время будет «Йоми Мару»? — спросил Леонид Дейбнер.

— Леонид, хочу напомнить, что ежедневный фрахт судна обходится Красному Кресту в несколько тысяч долларов. Вот почему, когда колонию разместят во временном лагере близ города Бордо, «Йоми Мару» вернется к себе в Японию.

— Но это значит, — воскликнула воспитательница Евгения Мазун, — что пребывание во Франции и наше возвращение в Петроград затянется на неопределенно долгое время!

— Россия и Франция в состоянии войны, — поддержал ее Юрий Заводчиков. — Не получится ли так, что к нам, российским гражданам, правительство Франции отнесется враждебно?

— А старших колонистов, кому уже восемнадцать, арестуют и поместят за колючую проволоку?! — горячо подхватил Николай Иванов.

Эти слова возбудили и других подростков. Эверсол, прося тишины, поднял руку.

— Ваши тревоги и опасения мне понятны. Но прошу всегда помнить, что где бы вы ни оказались — на суше или на море, в Японии или во Франции, вы всегда под защитой Красного Креста. Для этой организации не существует границ. Американский Красный Крест — неправительственная организация. На девяносто процентов она существует на средства, собранные простыми людьми. Жить в Америке в последнее время стало куда труднее. Все подорожало. Много безработных. Казалось бы, в наших интересах как можно скорее доставить вас в Петроград. Ведь содержание тысячи человек — целой колонии — стоит немалых денег. Но американцы готовы и дальше делиться с вами, заботиться о русских детях, пока они благополучно не вернутся домой. Поверьте, нашими помыслами и действиями движут не политические расчеты, а дух бескорыстия и любви.

— Вы говорите о любви, — сказал Виталий Запольский, — а мы уже два с половиной года не видели родителей. Самые младшие забыли, как выглядит лицо мамы. Вместо того чтобы доставить нас как можно скорее в Петроград, вы предлагаете новые месяцы разлуки и тоски.

Эверсолу трудно возразить детям и воспитателям. В душе он согласен с ними. Но решение, принятое в Вашингтоне, кажется ему тоже не лишенным основания. К тому же он должностное лицо.

— Юные мои друзья! Две причины заставляют Красный Крест действовать так, а не иначе. Вы покинули Россию весной тысяча девятьсот восемнадцатого года. Но Гражданская война там все еще продолжается. Газеты сообщают об ужасающем голоде в Петрограде. Еще более страшном, чем тот, что был, когда вас отправили на Урал. Что же выходит: вы уехали, спасаясь от голода, а вернетесь к нему снова? Есть и другая причина. После революции миллионы людей покинули Россию. Среди этих миллионов могут быть ваши папы и мамы. А ведь Красный Крест дал обязательство вернуть вас непосредственно в руки родителей. Не получится ли так, что, возвратившись в Петроград, застанете свой дом пустым?

— Лучше голодный Петроград, чем сытый Бордо!

— Ваше пребывание в этом французском городе не затянется. Из Нью-Йорка я сразу отправлюсь в Европу на быстроходном судне. В Бордо уже находится полковник Олдс, один из руководителей Американского Красного Креста. Я ему помогу в подготовке летнего лагеря. Пока будете там жить, мы узнаем, где находятся ваши семьи — в России или другой стране.

— Все равно хотим домой!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
СОБАКА И ЗЕРКАЛО

— Кузовок! Прошу, не надо…

В ответ рычание.

— Я хочу спать.

Рычание сменилось лаем.

— Не забывай, мы не на улице, а в вагоне!

Собака будто не слышит и продолжает тянуть одеяло с хозяина.

— Из-за тебя нас высадят. И мы не доедем до Нью-Йорка.

Одеяло уже на полу.

Федя спускает ноги с полки и досадливо машет рукой.

— Ну, чего тебе? Пить хочешь? Проголодался? Или…? — делает он паузу. — Придется потерпеть. В вагоне нет туалета для собак.

Кузовок не хочет ни одного, ни другого, ни третьего. Слабо светит ночная лампа. Стучат колеса. Хозяин спит. А ему скучно и одиноко.

Вчера Кузовок впервые увидел себя в зеркале. Это было в салоне для собак. Его постригли и причесали, не забыв привести в порядок и хвост. Заодно чем-то побрызгали. Он так думает, средством против блох, так как они сразу же перестали по нему прыгать. А потом поднесли зеркало. Пусть клиент, впервые посетивший салон, посмотрит, хороша ли стрижка.

Напротив себя Кузовок увидел другую собаку, невесть откуда взявшуюся. Он приветливо протянул лапу, но, увы, наткнулся на что-то невидимое, не давшее ему возможности заявить о своем дружелюбии.

Другая собака точно повторяла каждое его движение, но не давала до себя дотронуться. Сначала это раздражало, а потом перешло в забавную игру, напомнившую далекое детство, когда он был щенком.

Кузовок мотал головой, раскачивался, поочередно поднимал лапы, разевал пасть и даже вилял хвостом. Двойник без устали и терпеливо повторял за ним все это. Понадобилось время, чтобы понять: пес, сидящий напротив, нос к носу, — это тоже он, Кузовок.

Мир уличной собаки неизмеримо шире, чем домашней, выросшей на ковре, рядом с камином. Ее дом — целый город. Она умеет и знает многое. Но некоторые предметы ей не знакомы. Например, зеркало. Вот почему Кузовок был так потрясен, увидев себя со стороны.

Конечно, иногда, чтобы утолить жажду, ему приходилось склоняться над лужей или ручьем — этим зеркалом, придуманным самой природой. Но неясное отражение, колеблемое течением или кончиком языка, если он лакал воду, трудно было принять за собственное.

Впервые взглянув в зеркало, Кузовок ощутил себя по-новому. Тем более что ножницы изменили его до неузнаваемости. Трудно сказать, понравился ли он себе. Но любопытство толкало его снова и снова взглянуть на собственное отражение. Какие у него нос и зубы? Какой формы уши?

…Нужно же было такому случиться, что, едва перешагнув порог купе, Кузовок сразу увидел зеркало. Оно было самым ярким пятном, так как отражало свет вагонного окна. Плохо только, что висело зеркало довольно высоко, так что до него нельзя было дотянуться, даже встав на задние лапы.

Вот почему нервничал Кузовок, вот чего хотел он — получить зеркало в свое распоряжение. Но Федя никак не мог угадать его желание и сердился.

Поворчав друг на друга, оба они улеглись на свои места. Мальчик — на вагонную полку, снова укрывшись одеялом. А собака — на полу, у ног хозяина.

Они сладко уснули и, наверно, спали бы еще долго, если бы не громкий звук колокольчика и не менее громкий голос проводника.

— Нью-Йорк! Нью-Йорк! — повторял он у каждой двери. — Пора вставать, господа! — И не ограничиваясь этим, еще и стучал в дверь.

Федя быстро собрал сумку. Сделал несколько глотков из бутылки, а остальную воду налил в плошку собаке.

Купе их было крайним, самым ближним к выходу. Потому они первыми спустились с подножки вагона. Мальчика с собакой ждали не только Райли Аллен и Мария Леонова. Первым решительно шагнул ему навстречу полицейский. Он принял из руки Кузовкова сумку и приветливо спросил:

— Тебя ведь зовут Федором?

— Да.

— Мне приказано тебя встретить. С прибытием в Нью-Йорк!

— Спасибо, — сказал мальчик и повернулся в сторону начальника детской колонии.

— Доброе утро, мистер Аллен!

— Тебя не узнать, Федя.

— А как мой Кузовок?

— Не нахожу слов… Мне кажется, я вижу другую собаку. А что ты думаешь, Мария?

— Раньше мне казалось, это простая дворняга, — сказала Мария, поглаживая собаку между ушей. — А сейчас вижу породистого пса.

Кузовок не понял сказанного, но понял, что говорят о нем и говорят доброжелательно. И начал исполнять зажигательный танец, остановив на время движение по перрону.

— Мисс Мария, — спросил мальчик, — у вас есть зеркало?

— Есть. Только маленькое.

— Дайте ему посмотреться.

— Ты шутишь?

— Совсем не шучу. С тех пор, как Кузовка постригли, он не перестает любоваться собой.

— Теперь я знаю, что ему подарить, — улыбнулась Мария.

— Если я верно понял, вы мистер Аллен? — улучил удобный момент полицейский, чтобы задать свой вопрос.

— Да. Вы не ошиблись.

— И вы работник Красного Креста?

— И это верно.

— Вчера поздно вечером моему начальнику позвонили из Чикаго и попросили встретить маленького гостя. Выбор пал на меня, так как я знаю русский.

— Вы из России?

— О, нет! Я из Польши. Приехал в Америку в таком же возрасте, как Федор. Разрешите представиться. Мое имя — Казимеж Яновский.

— Спасибо, Казимеж, что вы нашли возможным в столь ранний час приехать на вокзал. Сегодня воскресенье, и вы, наверно, потратили свое свободное время…

— Пустяки. Я выполняю это поручение с удовольствием. А верно ли, что мальчик и его собака добрались от Сан-Франциско до Чикаго меньше, чем за десять дней? Притом, без денег и не пользуясь ничьей помощью?

— Спросите лучше его самого, — показал Аллен в сторону Феди, который в это время вместе с собакой находился в дальнем конце перрона. После ночи, проведенной в купе, Кузовку требовалось размять ноги.

— Но это длинный разговор. Почему бы мальчику не провести воскресный день в кругу моей семьи? Там и поговорим…

— Вы серьезно?..

— У меня собственный дом под Нью-Йорком. Слышали о Лонг-Нэке? Чудесный уголок! Но, вижу, вы сомневаетесь…

Аллен покачал головой:

— У меня для этого есть основания. Известно ли вам, сколько беспокойства доставил нам этот мальчишка? Для вас он герой, а для меня — беглец. Как знать, не созрела ли в его хитрой голове новая авантюра!

— Мистер Аллен, но перед вами полицейский. Возможна ли более надежная охрана? Кроме того, я получил задание не только от своего начальства, но и от сына. Узнав историю русского мальчика, мой Юзек взял с меня слово, что я приеду не один. Они почти ровесники.

— А собака не доставит вам хлопот? — начал сдаваться Аллен.

— У нас тоже есть собака. Думаю, они поймут друг друга лучше, чем мы, люди. Да и порезвиться есть где.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
НОВОСЕЛЬЕ

Проснулось солнце — самый ранний гость. Оно зажглось, чтобы пройти свой полный круг. Наступает новый день, полный труда и забот. В эти минуты миллионы ньюйоркцев принимают душ, жарят бекон, успокаивают плачущих детей, садятся в автомобили, чтобы разъехаться по огромному городу.

Райли чисто выбрит. От него пахнет одеколоном и табаком. Мария сменила халат на серый деловой костюм.

— Завтрак уже готов, — говорит она.

— Я тоже почти готов. Вот только завяжу галстук.

— Можно, я помогу?

Ее пальцы легко и нежно касаются его подбородка и шеи. На Райли накатывает волна нежности. Сердце сладко щемит. Он берет ее руки в свои и целует каждый палец в отдельности.

— Какое счастье, что я тебя встретил.

— А я тебя знала еще раньше. До того, как мы встретились.

— Разве это возможно?

— Я читала о тебе.

— Что могли написать обо мне в России? Впрочем, несколько раз мое имя упоминалось в газетах Владивостока.

— Я не видела этих газет.

— Что же ты могла прочесть?

— Это было раньше, в Петрограде. Когда мы жили в пансионе. Мы не знали развлечений. Находились в замкнутом мире. Нам даже не показывали кино. Оставалось только чтение. Иногда мы, собравшись, читали вслух. Вместе переживали прочитанное. Но чаще сидели с книгой наедине. Нашими героями были принцы, рыцари, кавалеры… Они умеют ухаживать за дамой сердца, петь серенады, сражаться на дуэли… У каждой из моих подруг сложился свой образ, свой идеал.

— И что же дальше?

— Когда я увидела тебя, то сразу узнала. Вот он, мой герой!

— Мария, я не умею петь серенады. И никогда не держал в руке шпагу.

— Но ты наш защитник. Оберегаешь всю колонию. Рядом с тобой я чувствую себя так спокойно…

Райли не знал, что ответить. Слова Марии его смутили.

— Выйдем на балкон, — предложил он, — У нас еще есть время.

Неделя, как они в Нью-Йорке. Мария привыкла к девятнадцатому этажу. Она уже не боится высоты. Когда ты в объятиях любимого — ничего не страшно.

— Люблю утро, — говорит Райли. — Все дышит свежестью. Целый день впереди. И никакой усталости. И все же я устал.

— От чего, Райли?

— От неопределенности. Колония на подходе, а мы все еще не знаем адреса, где будут жить дети.

— Об этом заботится столько людей…

— Это-то и плохо. Я знаю вашу русскую пословицу «У семи нянек дитя без глазу». Здесь много ведомств и чиновников. Сколько уже кабинетов мы обошли с тобой за эту неделю, а дело не двигается с места.

— Не переживай, дорогой. Ведь все на нашей стороне, каждый хочет помочь детям. Но главное, с нами Господь. Он сверху видит все.

— Что именно?

— Я же сказала — все-все…

— И наш пароход?

— Он видит и мою сестру на палубе «Йоми Мару»… И улицы Петрограда… И нас с тобой на балконе… Здесь мы ближе не только к солнцу, но и к Всевышнему.

— А я думаю, Бог не над нами, а рядом с каждым из нас.

— И это верно, — согласилась Мария. — Он везде.

— Все знает и все видит?

— Ему все ведомо.

— А знает ли Он, когда закончится наше путешествие?

— Знает. Конечно, знает! — уверенно сказала Мария. — Бог нам помогает. С самого начала. Надо только молиться. А есть ли в Нью-Йорке русская церковь?

— Я знаю, где находится русский собор. Это девяносто седьмая улица, на Исте. Мы там обязательно побываем. Может, даже сегодня.

— Я этого очень хочу, Райли…

«Йоми Мару» на всех парах торопится к восточному побережью Америки. Готовясь к встрече с Нью-Йорком, девочки шьют наряды. Все меньше остается дней. А место для колонии не определено.

Райли Аллен вспомнил Владивосток. И там он ждал колонию. Но не со стороны моря, а из Сибири — три железнодорожных состава. И там ему не давал покоя вопрос: как и где разместить детей? Владивостоком завладела армия беженцев. Город перенаселен. Где бы Красный Крест расположил свой лагерь, не будь гостеприимного острова Русского с его сказочным лесом и казармами, прохладными в летнюю жару и хранящими за своими толстыми стенами тепло в зимнюю стужу? Для кого-то остров был крепостью, а для детей стал пристанищем.

Райли любит все делать загодя. Вот почему отправил на адрес Атлантического отделения Красного Креста подробное письмо-меморандум. В нем он изложил, каким представляет себе прием и устройство детей в Нью-Йорке. Как удачный пример он привел пребывание детей в Сан-Франциско.

Теперь остается ждать, где разместят колонию.

Сначала был предложен муниципальный Лоджин-Хаус, довольно вместительное помещение. Но Райли не дал согласия. Этот городской район перенаселен, нет чистого воздуха, а столовая недостаточно вместительная.

Затем предложили здание бывшего госпиталя в районе Бренк. Побывав там, Аллен, не задумываясь, дал согласие. Прекрасное место не только для быта детей, но и для их отдыха и спорта. Но неожиданно на госпиталь стал претендовать и Колумбийский университет. Хотя, как кажется Аллену, университет мог бы и подождать. Ведь колония пробудет в Нью-Йорке не больше двух недель. Увы, университетские бюрократы поспешили начать ремонт. И вот сегодня собирается большой совет, где будет рассмотрен новый вариант. Аллен попросил, чтобы на нем присутствовали и военные. Вот с кем можно уверенно, а главное, быстро решать дела.

— Райли, посмотри, не за нами ли приехали? — прервала Мария его размышления.

Внизу стоял черный автомобиль и подавал сигналы.

— За нами.

В машине сидели два молодых офицера. Увидев Аллена и Марию, они вышли, чтобы представиться.

Форма делает людей похожими. Но эти молодые офицеры очень отличались друг от друга. И ростом, и цветом волос. Один из них — жгучий брюнет. А другой — долговязый и светловолосый.

— Капитан Бурден, — представился брюнет.

— Капитан Кооль, — назвал себя блондин.

«Кажется, начинают осуществляться мои надежды», — подумал Райли. Люди в форме всегда внушали ему доверие.

— Нас прислал полковник Монроуз. Он распорядился: доставить вас в форт Водсворт.

— Совет состоится там?

— Комиссия по устройству детской колонии будет в полном составе! — четко ответил офицер, который назвался Бурденом.

Аллен про себя улыбнулся. Ему хотелось сказать: «Вольно!» Но вместо этого он спросил:

— Как много у нас времени?

— Достаточно, чтобы ехать не спеша. И даже где-то по дороге перекусить, — ответил Кооль.

— Мы уже успели позавтракать. А вот нельзя ли показать нашей гостье из России Нью-Йорк?

Аллен еще раз убедился, что нельзя судить о человеке по первому впечатлению. Капитан Бурден оказался отнюдь не солдафоном. Он родился в Нью-Йорке. Это его город. И никакой профессиональный гид не нашел бы таких слов и подробностей, которые они услышали из уст американского офицера. Куда девалась его сдержанность! Судя по всему, в нем играла южная кровь. Потому что он умудрялся не только вести автомобиль, но еще и жестикулировать. Бурден сидел к ним спиной, и Марии оставалось только представить, как выглядит сейчас его одухотворенное лицо и как блестят темные глаза.

Красноречие и экспромт капитана заслужили аплодисменты. Но, как ни странно, это охладило Бурдена и заставило замолчать. Он остановил машину и подал знак рукой — подождите!

Офицер исчез на несколько минут, а затем появился, неся в руках плоскую коробку.

— Это вам, мисс, — сказал он Марии и поклонился.

— Что это?

— Яблочный пирог. Еще теплый.

— Пирог?

— Вы с таким вниманием выслушали мой рассказ о городе, который я люблю и без которого не представляю себя… Легко подумать, что человек, живущий здесь, кажется себе песчинкой. Поверьте, это не так. Я никогда не чувствовал себя маленьким человеком на фоне небоскребов. Они, как египетские пирамиды, великие творения человека. И я всегда старался возвыситься до их уровня. Как ни покажется странным, эти громадины меня не подавляют. Я чувствую себя как горец, скачущий по ущелью. Только вместо седла подо мной сиденье автомобиля.

«Если бы этот молодой человек не был офицером, — подумала Мария, — то, наверное, стал бы поэтом. Впрочем, вполне возможно совместить одно с другим. Был же великий русский поэт Михаил Лермонтов поручиком».

Бурден все еще продолжал держать в руках картонную коробку.

Мария очнулась от своих мыслей.

— Но при чем здесь яблочный пирог? — спросила она.

— Я ждал этого вопроса. Нью-Йорк называют еще и по-другому — Большое Яблоко. Думаю, если вы, мисс Мария, и вы, мистер Аллен, съедите этот пирог, от Нью-Йорка не убудет.

Они добрались до вокзала Батерри. Далее автомобиль въехал на паром. Теперь им предстоял путь по воде на Стейтен-Айленд. Автомобиль остался на нижнем этаже. Они вчетвером поднялись наверх.

Конечно же, Райли Аллен по обыкновению раскурил трубку. В нем всегда жило неистребимое желание соперничества с пароходной трубой.

— Да, — глубокомысленно сказан он, — плыть в виду Манхэттена, — совсем не то, что по Тихому океану.

У входа в форт их встретил караульный.

В сопровождении двух капитанов Аллен и Леонова направились к стоящему поодаль зданию с белыми колоннами.

Марию утомила езда в автомобиле, надоело мелькание стен, витрин, дорожных щитов… И она отстала от мужчин, увлеченных разговором. Ей захотелось постоять в тишине, ненадолго остаться одной.

Девушка запрокинула голову, чтобы полюбоваться грядой розовых облаков, пересекавших все небо и уходивших в сторону океана.

Затем Мария прошлась по газону, еще не успевшему высохнуть после утреннего полива. Ярким пятном светился в траве багряный лист. Она подняла его. Лист сразу прилип к ладони и стал с ней единым целым, будто его кто-то нарисовал. Не слишком ли рано покинул он свое дерево, подумала она. Ведь еще не осень, а только август.

Марии показалось, что она в России. Не из-за этого ли кленового листа? Сердце вздрогнуло… Глаза заволокли слезы… Откуда такая смена настроения? Все идет как нельзя лучше. Рядом любимый человек. Скоро она встретит младшую сестру. Откуда же эта печаль?..

— Мария, — услышала она голос Райли.

Мужчины ждали ее на широких ступенях, ведущих в дом. Красивый фасад и широкие окна позволяли думать, что в этом здании расположился музей или картинная галерея. Но, перешагнув порог, они вступили в ничем не примечательную комнату. Там находилось полтора десятка мужчин. И по крайней мере половина из них — в военной форме.

Глаза всех были обращены на сидевшего в кресле генерала, вовсе не похожего на генерала, хотя на нем и были знаки отличия. Розовые щеки, борода и смеющиеся глаза делали его похожим на Санта Клауса. Он рассказывал что-то смешное. Райли с Марией вошли как раз во время очередного взрыва хохота и потому остались незамеченными.

Аллен еще не знал, что перед ним генерал-майор Буллард, комендант Восточного департамента и герой войны с немцами во Франции.

Когда наступила относительная тишина, Кооль решился, наконец, подойти к своему начальнику. Буллард тотчас покинул кресло и направился к вошедшим.

Подав руку Аллену и поклонившись Марии, он сказал:

— Господа, у нас в гостях человек, с которым я давно хотел познакомиться. С тех пор как прочел в «Нью-Йорк таймс» о беспримерном путешествии, не имеющем прецедента в истории. Тысяча человек плывут вокруг света на японском пароходе. И вы знаете, кто пассажиры этого судна? Трудно поверить, но это дети. Дети из далекой России, которых погнал в путь голод. А наш гость, мистер Аллен, как раз тот человек, который возглавил эту морскую экспедицию. Он на время оставил пароход и прибыл к нам из Сан-Франциско, чтобы подготовить высадку колонии. А наша задача — ему помочь.

Последние слова заглушили аплодисменты. Все встали в очередь, чтобы пожать руку Аллену. Мария спряталась за его спину.

Генерал Буллард снова занял место во главе стола. Он подождал, пока утихнет шум. Затем попросил сесть за стол и остальных.

— За последние шесть лет я провел немало совещаний, — сказал он. — Надеюсь, это будет самым коротким. Мне доложили, мистер Аллен, что вы потратили уйму времени в поисках места для лагеря. И все напрасно. Так вот, вопрос решен! Вчера я подписал ордер на размещение колонии в форте Водсворт. Вот почему мы и собрались именно здесь. На острове дети будут ограждены от опасностей и соблазнов большого города. Уверен, среди них немало сорванцов.

— Лучшей новости я не мог ожидать! — воскликнул Аллен. — Спасибо, генерал!

— Мы лишь выполняем свой долг. Я и мои люди будем помогать всеми силами. А теперь пора вас познакомить с моими помощниками, которые станут помощниками и для вас. Капитана Бурдена и капитана Кооля вы уже знаете. Я им поручил отвечать за питание колонистов.

— Уверена, они прекрасно справятся с этим заданием, — включилась в разговор и Мария. — Особенно капитан Бурден. Он подарил нам яблочный пирог.

— Вот видите, капитан уже приступил к своим обязанностям. Мы все здесь знаем, какое у него доброе сердце. Теперь разрешите вам представить полковника Хейстанда. У него тоже предоброе сердце, хотя и очень суровый вид.

Уже потом, работая рука об руку с Хейстандом, Аллен не раз вспоминал слова генерала. Казалось, Хейстанд стесняется своей доброты. Может быть, он думал, что это качество несовместимо с его званием и должностью? Ведь он был командующим артиллерией береговой обороны. Но доброта этого человека пробивалась сквозь его суровость, как трава сквозь асфальт. Каждый день он появлялся нагруженный постельными принадлежностями, противомоскитными сетками, блокнотами и другими полезными вещами. Конечно, оставив свой полковничий мундир дома.

Но это было потом. А сейчас Хейстанд стоял перед Алленом строгий и невозмутимый, как скала.

Вслед за ним Аллену представился член военно-медицинского корпуса армии доктор Бурнам. Его обязанностью будет отвечать за госпиталь.

После того как все перезнакомились, генерал Буллард сказал:

— Ну, а теперь пойдемте знакомиться с лагерем.

Территория форта расположилась на красивом участке острова.

Небольшой холм, кустарники, фруктовые деревья, аккуратно подстриженная трава, цветочные клумбы… Все это очень понравилось Аллену и Марии. Но еще больше им понравились бытовые условия. Светлые помещения, современные ванные и санузлы, кинотеатр, просторные столовая и кухня…

Вся территория лагеря обнесена сетчатой изгородью и охраняется военными патрулями. Аллен и Буллард договорились, что проход в лагерь будет осуществляться только по пропускам Красного Креста.

Генерал видел, что гости довольны. И это ему было приятно.

Лето в этом году выдалось в Нью-Йорке жаркое. Но здесь, на острове, жара не ощущалась. Воздух охлаждался бризами, дувшими со стороны моря. Ничто не нарушало тишины. Даже близость города. Но скоро все изменится.

Буллард пригласил Райли и Марию вместе поужинать. Но они отказались:

— Спасибо, генерал. Но у нас другие планы. Мы хотим поехать в русскую церковь.

ГЛАВА ПЕРВАЯ
НЬЮ-ЙОРК… НЬЮ-ЙОРК…

Из рассказа Ирины Венерт:

— Атлантика оказалась не такой приветливой, как Тихий океан. Она несла черно-белые волны. Погода была туманной. Именно в такой мрачный поздний вечер мы подходили к Нью-Йорку.

На палубе дул холодный ветер. Судно покачивало. И мало кому хотелось вылезать из трюма. Кроме меня и Марии Сорокиной, других желающих не нашлось.

Укрываясь кофточками от дождя и ветра, мы вылезли на верхнюю палубу. И — о, ужас! Мы наткнулись на доктора Коултера.

Придется вернуться обратно в трюм. Но доктор прикрыл нас своим непромокаемым плащом и на ломаном русском языке стал описывать красоту нью-йоркской гавани. Больше всего слов он посвятил статуе Свободы. «Ее факел сияет, как бриллиант», — сказал Коултер.

Мы кое-что знали о статуе. Нам хотелось увидеть ее. Целая россыпь огней сияла вокруг. Но ни один из них не выделялся. Как мы ни вглядывались.

Спустя полчаса судно встало на отведенное ему место для таможенного досмотра. А мы отправились в трюм досыпать. Но сон длился недолго. Нас разбудил якорь, лучше всякого будильника. Подхваченный буксирами, «Йоми Мару» стал медленно двигаться к берегу.

Утро выдалось великолепным, просто праздничным. Огромные пароходы, гораздо больше нашего «Йоми Мару», стояли там и сям на тихой воде. Перед нами лежал залив, а за ним простирался Нью-Йорк. Издали, с моря, он был красив однообразной красотой сверхсовременного города. Кольцо бледно-розовых, светло-желтых, белых небоскребов опоясывало залив, и казалось, что эти 20-30-40-этажные здания растут из воды, как неведомые кораллы или рифы.

Не верилось, что мы действительно в самом сердце Америки, хотя и на краю континента. Не верилось, и в то же время мы знали, что это не сон. Мы в самом деле здесь. И скорее всего это никогда не повторится. Значит, надо запоминать все-все! И как видите, спустя многие годы я помню каждую подробность и краску.

«Йоми Мару» вошел в Гудзонов залив вечером 27 августа 1920 года. А ошвартовался на следующее утро.

Коултер уверял девочек, которые снова поднялись на палубу, что пароход выйдет встречать полгорода. Многие газеты сообщили о приходе судна. Ньюйоркцы — народ любопытный. Каждому захочется увидеть колонистов. Особенно детям.

Наверно, так думал не один Коултер. Вот почему высадку назначили на раннее утро. Меньше встречающих — меньше проблем.

Дети проснулись раньше Нью-Йорка. Не проснулась только одна девочка. В ту же минуту, когда замер двигатель парохода, остановилось и сердце десятилетней Лены Александровой. Вот такое горькое совпадение…

С тех пор, как Леночку укусила ядовитая муха, Петя Александров жил в постоянной тревоге — сначала за здоровье сестры, а затем и за ее жизнь. Оставалась надежда на Нью-Йорк. Там ей обязательно помогут. Только бы добраться до берега. И вот берег рядом. Теперь все будет хорошо…

Это была первая ночь за последнюю неделю, когда мальчик спая спокойно.

Он проснулся вместе с другими. И первым делом пошел в лазарет. Леночкина койка пустовала.

— Ваша сестра уже на берегу, — сказал доктор. — Ее увезла санитарная машина.

Бедный Петя! Услышав эти слова, он обрадовался. Теперь здоровье Леночки вне опасности.

В этот день он не узнал правды. И счастливый, побежал завтракать. Лишь несколько человек знали о смерти девочки. Всей колонии, и Пете в том числе, станет известно о кончине Леночки лишь сутки спустя. Так решили Грегори Эверсол, Барл Бремхолл и Ханна Кемпбелл. Пусть это печальное событие не омрачит радость прибытия в Нью-Йорк.

— Нью-Йорк огромный город. Здесь легко потеряться даже слону. Я боюсь, что наших сорванцов не удастся удержать на месте. Они разбегутся, как муравьи, — сказал Бремхолл.

— Если так, то нечего беспокоиться, — невозмутимо ответила ему мамаша Кемпбелл.

— Как вас понять, Ханна?

— Хорошо известно, что муравьи обязательно возвращаются в свой муравейник. Как бы далеко ни убежали.

— На это трудно возразить. И все же каждому из детей, прежде чем они покинут пароход, я надену на шею личный номерок.

Барл замолчал. Он и Ханна посмотрели в глаза друг другу. Они подумали об одном и том же. Один из номерков окажется невостребованным. Список колонистов уменьшился на одну строчку.

Два друга, Борис Моржов и Павел Николаев, надеялись, что пароход поставят в самом лучшем месте, рядом с небоскребами. Но для «Йоми Мару» выделили грузовую пристань.

— Эй, приятель! — по-свойски окликнул Павел Николаев молодого швартовщика. — Где мы стоим?

— Вы находитесь в Джерси-Сити, у пристани Манхэттен Лендинг.

— Легко ли отсюда добраться до Нью-Йорка?

— Нет проблем. Не беспокойтесь. За пакгаузом вас ждут автобусы.

— А почему никто не встречает?

— Причал охраняется. Вокруг полисмены. Да и рано еще!..

Будто услышав вопрос Николаева, появились первые встречающие. Это были журналисты. Они сразу направились к трапу. Но путь им преградили матросы:

— Бугайся-но татиири кинси! (Посторонним вход воспрещен!)

Свои слова они сопровождали красноречивым жестом, но журналисты сделали вид, что не понимают японцев. Напрасно. У матросов Каяхары отличная выучка и твердый характер.

Пришлось брать интервью с причала. Колонисты с шестиметровой высоты, чувствуя свое превосходство, отвечали на вопросы снисходительно.

— Вам не надоело в море?

— Море — как хлеб. Оно никогда не надоедает, — гордо ответил Моржов.

— Дружно ли живете с японцами?

— Мистер Каяхара — лучший в мире капитан. С ним и его командой мы готовы отправиться еще в одно кругосветное путешествие.

— На пароходе вы живете в трудных условиях. Ведь трюм предназначен для перевозки груза, а не пассажиров. Тем более, когда это дети…

— Есть русская пословица «В тесноте, да не в обиде». Все мы — одна дружная семья.

— Говорят, Красный Крест увез вас из Сибири вопреки вашему желанию?

— Никто нас силком из России не увозил. В Сибири мы умирали с голоду. А сейчас наше меню состоит из нескольких блюд, включая фрукты и шоколад, — сказал Виталий Запольский.

— Зачем же возвращаться в Россию? Сотни тысяч людей просят там подаяния. Не придется ли вам пополнить их число?

Вопрос этот задала женщина. Возможно, поэтому ей вызвалась ответить Ксения Амелина.

— Вы любите Америку? — спросила девочка.

— Я здесь родилась. Этим все сказано.

— А я родилась в Петрограде. Там нет небоскребов. Но есть Исаакиевский собор, Адмиралтейство, Зимний дворец, Невский проспект, сотни каналов и мостов. Это самый красивый город на земле. Он мне снится. Там живут папа, мама и мой младший братик Андрюша. Я предпочту манго и шоколаду сухую корку хлеба, только бы жить там, где прошло мое детство. Точно так же думает и моя сестра Катя. Вот она, рядом со мной. Мы не умираем с голода, но умираем от тоски, от желания обнять маму.

Последние слова Ксения почти выкрикнула. На глазах ее выступили слезы.

Журналисты, а их собралось уже не меньше двух десятков, пришли даже кинооператоры, были восхищены этой небольшой, но такой страстной речью. Каждый из них приготовил по нескольку вопросов. Но неожиданно появился человек, которого все так ждали. Это был Райли Аллен. А рядом с ним — Мария Леонова.

Весь пароход взорвался криком «Ура!». Таким громким, что в воздух поднялись сотни птиц, мирно сидевших до этого на складских крышах. А на ходовой мостик выскочил капитан Каяхара и все его помощники.

Конечно же, матросы не стали задерживать на трапе этого посетителя, что показалось журналистам обидным. Кого это встречают с такими почестями?

…Леонова сразу попала в объятия своей сестры. Они с интересом и удовольствием осматривали друг друга, будто не виделись целый год. А ведь со дня их разлуки в Сан-Франциско прошло чуть больше трех недель.

— Мария, ты совсем другая. Настоящая американская леди!

— Это из-за одежды и прически. А вот ты, Шурочка, изменилась. Похудела… И глаза у тебя такие большие…

— Скучала очень. Хоть бы разок дала о себе знать, радиограмму бы прислала…

— Это не так просто. Надо было просить Райли. А у него и без того много забот.

— Наши девочки говорят, у вас с ним любовь? Это правда?

— Правда.

Глаза Александры загорелись от любопытства. Она взяла старшую сестру за руку и потянула в сторону от всех.

— Расскажи, прошу тебя! Мне так интересно…

— Конечно, расскажу. Но позже. Когда будет больше времени и когда мы будем совсем одни. А сейчас много-много работы. Надо помочь Аллену. У него переговоры с капитаном. И, кроме того, мы съезжаем с «Йоми Мару».

— И куда же?

— На остров.

— Не может быть! — захлопала в ладоши Александра. — А похож он на остров Русский?

— Скоро сама увидишь.

— Тогда я бегу сообщить девочкам. Такая новость! Вот они обрадуются!..

…Пристань, между тем, стала заполняться встречающими. Несмотря на ранний час, детей пришло нисколько не меньше, чем взрослых. Маленькие горожане принесли своим русским сверстникам гостинцы. Фрукты и сладости находились, как правило, в плетеных корзинках. Вот только как их передать? Матросы по-прежнему охраняли трап, не пуская никого ни вниз, ни вверх. Таков приказ. Смешение тех и других детей создало бы взрывоопасную смесь, с которой не смогли бы совладать ни воспитатели, ни полицейские.

И вот что придумали колонисты. Принесли из трюма веревки и с их помощью стали принимать подарки. Пусть не из рук в руки. Но так даже интереснее. Немного напоминает рыбалку. И улов обещает быть богатым.

Петя Александров тоже включился в игру. Дождавшись, пока освободится веревка, он подал ее на причал мальчику в яркой куртке и в кепке с широким козырьком, скрывавшим его лицо. Тот ловко завязал узел, крикнул: «Вира!», и целая горка румяных яблок поплыла вверх.

Мальчик на берегу поднял голову, чтобы убедиться, точно ли по центру сделал он узел, не наклонилась ли корзинка и не упадет ли ему на макушку одно из яблочек (интересно, слышал ли он о Ньютоне?), и в это мгновение Петя Александров обмер.

— Федя! Ты, что ли?

Вместо ответа Кузовков приложил палец к губам и снова надвинул кепку на глаза.

— Думал, не узнаешь, — сказал он вполголоса. — Угощайся. Яблоки не из магазина. Сам рвал.

— Давно ты в Нью-Йорке?

— Потом расскажу.

— А почему не поднимаешься? Ты же свой. Или, думаешь, японцы не признают? Так я подскажу.

— Не торопись. Я тут не один. Надо кое с кем попрощаться.

— А Кузовок? Неужто потерялся?

— С чего ты взял? Кузовок нигде не пропадет. Хоть в России, хоть в Америке.

Он отступил на несколько шагов назад и почти слился с толпой, такой же пестрой, как сам.

Но Александров уже не упускал его из виду. Он заметил, как Федя втиснулся между полисменом и мальчиком, державшим на коротком поводке собаку. Федя перехватил поводок и погладил собаку. Да ведь это Кузовок! Но как изменился! Пострижен и ведет себя чинно. Куда девалось его озорство? Стал, как и его хозяин, настоящим американцем.

Полисмен, стоявший рядом с Федей, сжал его плечо и что-то сказал. Теперь понятно, подумал Александров, почему он не поднялся на пароход. Набедокурил! Надо выручать.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ПЛОХАЯ ВЕСТЬ

Райли Аллен встретил «Йоми Мару» в добром настроении. Прошел почти месяц, как он оставил судно. Тогда он уезжал из Сан-Франциско с нелегким сердцем. Не без колебаний передавал колонию в руки Эверсолу. Справится ли Грегори с новыми для себя обязанностями? Как-то сложатся его отношения с Каяхарой, человеком умным, но и властным? Впрочем, таким и надлежит быть капитану.

И вот «Йоми Мару» у причала Нью-Йорка. Дети здоровы и счастливы. Они протягивают Аллену руки. Густой частокол рук, сквозь который нелегко пробиться ему и сопровождающим его Бремхоллу и Эверсолу. Каждого ребенка хочется потрепать по плечу, выслушать и сказать ласковое слово. Но есть морская традиция — прежде надо посетить капитана. Совсем рядом, на берегу, начинается Америка. Там — мэр, губернатор, президент… Здесь же, на палубе, хотя судно и зафрахтовано Красным Крестом, суверенная территория Японии. Таковы международные законы. Каяхара не только капитан, но и представитель Страны восходящего солнца. И к нему первый визит.

Но это визит не только вежливости. С первого дня плавания между ними установились дружеские отношения. Кроме того, они понимают — две страны могут быть в добрых или плохих отношениях, даже враждовать. А Аллену и Каяхаре это противопоказано. Их объединила общая задача, и каждый делает свою часть дела.

Как его встретит капитан? С твердым и непроницаемым лицом, словно изваянным из камня? Или скупой, как зимнее солнце, улыбкой? Но у него есть чем смягчить суровость японского моряка. В руке Аллена подарок. В пакете — двадцатилетнее шотландское виски (как-то Каяхара проговорился, что это его любимый напиток) и солидный запас табака, которого хватит на весь переход через Атлантику.

Каяхара уже стоял на пороге своей каюты. Но что-то в выражении его глаз заставило остановиться и Аллена. Заготовленное приветствие замерло на устах, а рука с подарком опустилась сама собой.

— Мистер Аллен, — сказал капитан, чуть помедлив, — я удручен несчастьем, которое случилось на моем судне.

Пострадал кто-то из матросов или кочегаров, подумал Райли.

— Выражаю вам свое сочувствие, капитан. Работа моряка опасна. Как это случилось?

— Вы меня не поняли. Это случилось не с членом экипажа.

— Тогда с кем же? Пострадал кто-то из военнопленных?

— К моему глубокому сожалению, речь идет о ребенке.

Кровь прилила к лицу Аллена.

— Это невозможно, — резко возразил он, отгоняя от себя страшную новость. — Только что я шел через толпу детей. Каждый улыбался, и все были счастливы. Случись что, мои помощники сказали бы мне еще на трапе. Не так ли, мистер Эверсол?

— Увы, капитан говорит правду, — ответил Эверсол, дотронувшись до руки Аллена. — Умерла десятилетняя Лена Александрова. Скончалась, несмотря на все старания судовых врачей спасти ей жизнь.

— И я узнаю об этом только сейчас, а не в первую минуту, когда поднялся на пароход!

— Не успел вам сказать, Райли. На палубе нас сразу окружили дети. А они не знают о случившемся.

— Не знают?

— Так мы решили, так посоветовала Ханна Кемпбелл. Прибытие в Нью-Йорк для детей большое событие. Не стоит омрачать им этот праздник.

— Тело девочки в судовом лазарете?

— Нет. Мы срочно вызвали санитарную карету и отправили в госпиталь.

— Но у Александровой есть брат. Вы что же, и ему ничего не сказали?

— Не сказали. Дети недавно проснулись. Не думаю, что для мальчика день должен начаться с этой страшной новости. Он так любил и опекал свою сестру… По нескольку раз подходил и справлялся о ее здоровье. Перед отъездом из Петрограда он уже пережил смерть матери. И вот новое несчастье.

— И нужно же такому произойти, — сказал Аллен глухим голосом. — Случайная муха… И вот нет ребенка.

— Вся наша жизнь состоит из случайностей, — заметил Каяхара. — Но думаю, в море их значительно меньше, чем на суше.

— Это почему же? — поинтересовался Эверсол.

— На судне человек больше привержен послушанию и порядку.

— Согласен с вами, капитан. Но мухе не прикажешь.

— Сегодня у нас сотня забот, — сказал Аллен. — Но первое, что мы должны решить, — где и как похоронить девочку.

— Это нужно сделать согласно православным обычаям. Я уже советовался с русскими воспитателями, — сказал Эверсол.

— Несколько дней тому назад мы с Марией Леоновой посетили русскую церковь и познакомились со священником. Надо ему позвонить. Поручим это Бремхоллу. Барл, — Аллен повернулся к Бремхоллу и увидел, что тот стоит к нему спиной, а плечи его дрожат от плача.

Все было как во Владивостоке, Муроране и Сан-Франциско. Два воспитателя по обе стороны трапа держали в руках списки и отмечали детей, покидавших судно. И этому очень помогал жетон, висевший на шее каждого мальчика и девочки. Свой личный номер они помнили так же хорошо, как собственный день рождения.

Двадцатиместные открытые автобусы долгой чередой двинулись от пирса Джерси-Сити к острову Стейтен-Айленд. Каждый колонист сидел в отдельном кресле и чувствовал себя не только пассажиром, но и зрителем. Казалось, не они едут через город, а он надвигается на них — огромной и пестрой панорамой, состоящей из нескончаемого числа окон, автомобилей и пешеходов.

Барл Бремхолл находился в головном автобусе, а Райли Аллен — в машине, замыкавшей колонну. Он все еще продолжал держать в руке листок, который ему вручили за минуту до того, как они тронулись в путь.

На листке было несколько цифр.

С парохода высадилось 778 детей (428 мальчиков и 350 девочек), 84 русских учителя и воспитателя (10 мужчин и 74 женщины), 16 американцев (11 мужчин и 5 женщин) и 77 служащих, бывших военнопленных. Всего около тысячи человек. И, конечно, Федя Кузовков. Но он оказался среди встречающих.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СТЕЙТЕН-АЙЛЕНД

Автобус сменился паромом, а яркие улицы — мутной водой Гудзона. Над рекой висело блеклое небо. Встречный ветер доносил незнакомые запахи. Дети забавлялись, бросая чайкам недоеденные булки. Но птицы не отставали, требуя все нового корма.

Дети тоже были ненасытны. Однако им хотелось другого — новых впечатлений. К счастью, их было предостаточно. Воспитатели вслед за детьми перебегали от борта к борту, проявляя такое же любопытство, как и их воспитанники.

Паром встретила огромная толпа, куда многочисленнее, чем на месте швартовки «Йоми Мару». Не прояви американские солдаты решительности, детей расхватали бы, а кого-то, возможно, и увезли.

Петя Александров цветам и подаркам предпочел свежую газету, которую ему протянул какой-то старичок.

— Посмотри. Это наша главная эмигрантская газета «Новое русское слово». Там написано и о вас.

Мальчик, уже давно не державший в руках газету, стал здесь же ее читать, несмотря на толчки слева и справа. На передней странице он увидел крупный заголовок «Добро пожаловать, молодая Русь». А ниже — статью редактора:

«Партия детей, вырванных из недр сердитой, взбушевавшейся России, несется по морям, океанам, новым и старым странам.

Россию бьют — детей приласкали. Россию оставили как зачумленную — детей окружают попечением.

Но для нас, заброшенных на чужбину, эти дети — часть России, которую мы любим и обожаем.

Для нас нет двух России. Она для нас одна. И в лице приезжающих сегодня детей мы приветствуем ее самые нежные побеги».

Пока Петя читал, старичок терпеливо стоял рядом, с интересом рассматривая мальчика. Он неосознанно выделил его среди сотен детей. Другие колонисты шумели, без устали передвигались с места на место. Этот же подросток стоял одиноко и опустив голову. Что-то печалит его сердце, подумал он. Наверно, этот мальчик более впечатлителен, нежели его товарищи, и сильнее скучает по дому.

— Давай знакомиться, — сказал старичок, когда Петя опустил газету. — Меня зовут Леонтий Федорович. Уже четырнадцать лет, как я из России. Но американцем так и не стал. Хотя внешне, как видишь, ничем не отличаюсь от коренного жителя.

Теперь настал черед Пети внимательно взглянуть на нового знакомого. В глазах мальчика он и в самом деле выглядел настоящим американцем. Сюртук в полоску, широкополая коричневая шляпа, золотая цепочка, короткая борода и трость, служившая скорее не для опоры, а чтобы занять руки.

— Я сюда пришел с друзьями, — сказал Леонтий Федорович. — И мы решили, что каждый выберет себе двух-трех детей и возьмет под свою опеку на все время вашего пребывания в Нью-Йорке. Красный Крест предусмотрел много развлечений и экскурсий. А мы вам покажем другой город. Вы сможете провести время в семье, увидите, как здесь живут простые люди. Но ты еще не назвал свое имя.

— Александров Петя.

— Говорят, вы все из Петрограда?

— А я из Гатчины.

— Это по Балтийской дороге?

— Откуда вы знаете?

— Моя тетка жила там. Я к ней несколько раз ездил в гости, когда был таким же, как ты. Помню, недалеко от вокзала — царский дворец. Он стоит на месте?

— А куда ему деться?

— Кто знает… Говорят, большевики все рушат.

— Враки это все.

— Из вашей семьи ты здесь один?

— Я с сестрой.

— Она старше тебя?

— Моложе. Через три недели ей исполнится десять лет. Но мы уже будем в море.

— За мной подарок. Что ей нравится?

— Куклы. У нее уже целая коллекция.

— Такой, какую я подарю, у нее еще нет. А как зовут сестру?

— Лена.

— А почему вы не вместе?

— Лена в больнице.

— В больнице?

— Да. Ее доставили туда прямо с парохода. Я еще спал.

— Где эта больница?

— Не знаю. А почему вы спрашиваете?

— Мы проведаем твою сестру. Кроме того, у меня есть знакомые врачи.

Петя обрадовался:

— Это возможно?

— Конечно. Но ты должен попросить разрешение. А хочешь, я поговорю с вашим воспитателем?

— Хорошо бы. А вот он и сам идет.

— Как его имя?

— С вашего позволения, Симонов Георгий Иванович, — ответил вместо мальчика воспитатель. — Извините, я еще издали услышал ваш вопрос.

— А я — Леонтий Федорович Столяров.

— Очень приятно. Но я вынужден прервать вашу беседу с моим воспитанником. Нам пора ехать дальше.

Петя вернул Леонтию Федоровичу газету.

— Оставь себе. Буду приносить газеты каждый день.

— Вот хорошо! Я сохраню их и привезу в Россию. Папе будет интересно узнать, как нас встречали в Америке.

Леонтий Федорович сделал Пете едва заметный знак, чтобы он оставил его с воспитателем наедине. Петя понял намек и направился к автобусу.

— Сестру этого мальчика, — сказал он, — отправили в больницу. У меня машина. Я могу ему помочь проведать ее.

Симонов — один из немногих, кто знал о смерти Лены Александровой. Но сообщить об этом даже чужому человеку было нелегко.

Леонтий Федорович схватился за голову:

— Господи, как же вы ему об этом сообщите?! Бедное дитя…

…Мальчики и девочки вновь заняли места в автобусах и, покинув паромную переправу, въехали в широко распахнутые ворота форта. Там колонию ждала вся военная администрация во главе с генералом Буллардом. Он счел сегодняшний день достаточно торжественным, чтобы надеть парадную форму и явиться при всех регалиях. Это произвело на детей такое впечатление, что они разом замолчали. И позволило генералу в установившейся тишине произнести короткую речь. Закончил он ее следующей фразой:

— Все вы находитесь в гостях и под защитой американской армии.

При этом он широко распахнул руки, по-отцовски обнимая всех гостей Водсворта, всю колонию, всех мальчиков и девочек.

Глядя на Булларда и его свиту, Райли Аллен подумал, что во всех местах, где приходилось останавливаться колонии: и во Владивостоке — на острове Русском, и в Сан-Франциско — в Форт-Скотте, и здесь, в Нью-Йорке, — петроградские дети каждый раз находили безопасное прибежище за стенами казармы.

Военные квартирмейстеры вместе с воспитателями стали распределять детей по деревянным домам. Спартанские условия. Но они давно привыкли к неприхотливому быту — в товарных вагонах Транссиба, на дне корабельного трюма, на жесткой солдатской койке.

Над каждой койкой был сооружен балдахин из марли и кисеи. И это им тоже напомнило Форт-Скотт. И там была предусмотрена защита от комаров. Стоило подогнуть под матрас края балдахина после того, как уляжешься в постель, и ни одно насекомое не потревожит тебя ночью.

Ах, если бы что-нибудь подобное можно было придумать, когда мы шли по Панамскому каналу, мелькнуло в голове Александрова. Тогда бы муха не укусила Леночку. Но он тотчас отбросил эту мысль, вспомнив, что все это случилось над палубой, на открытом пространстве. Из тысячи пассажиров «Йоми Мару» муха почему-то выбрала его сестру.

Еще дети увидели на каждой кровати маленький молитвенник и крестик. Им объявили, что сегодня после обеда предстоит богослужение во здравие и благополучие колонии.

Устроившись и разместив свои пожитки, дети разошлись по форту, чтобы осмотреться и понять, куда же их привезли, что это за остров и чем он отличается от прежнего, где они провели целый год.

Остров близ Владивостока был полон тайн и загадок. Живая иллюстрация к любимому ими роману Жюля Верна «Таинственный остров».

Другое дело Стейтен-Айленд, который освоен и ухожен, как собственный дом. При старании его можно обежать за один день. А если тебе и встретится дикое место, то оставили его намеренно, чтобы не было так однообразно и скучно.

…Две сестры, Зоя и Валя Яковлевы, забрели в огород, где росли помидорные кусты. Плоды эти были так красивы, будто их сделал из воска искусный художник. Но девочек привлекла не красота, а дразнящий степной запах.

Руки сами потянулись к кустам, как вдруг рядом раздался кашель. Солдат вырос словно из-под земли. Сначала девочки испугались, а потом смутились. Но солдат показал жестами — не стесняйтесь, рвите сколько угодно. И даже сам нагнулся к кустам, чтобы помочь. Еще и сумку дал. И донести помог.

А Леонид Дейбнер и Виталий Запольский в это время рвали груши. Сад был ухоженным. Стволы побелены. А плоды не тронуты. Они висели как елочные игрушки.

Ходить по фруктовому саду, задевая головой низко висящие ветки после целого месяца в море, — как это приятно!

Но больше всего повезло Борису Моржову и Павлу Николаеву. Один из офицеров увидел двух бесцельно слоняющихся мальчиков и пригласил с собой. Они сели в небольшую открытую машину и отправились в дальний конец острова. Здесь им предстояло увидеть необыкновенное зрелище — как испытывают морские орудия.

Артиллерийские установки были скрыты от внешнего взора и находились под землей. При помощи электродвигателей и подъемных механизмов их подняли наверх. Лафет развернули и сделали холостой выстрел в сторону океана. Потом разворот в обратную сторону — и орудие снова ушло под землю. На поверхности осталась зеленая площадка. Огромный люк, которым закрыли отверстие артиллеристы, снова стал цветочной поляной.

Такого мальчики раньше и представить себе не могли. Теперь они смотрели не в небо, а себе под ноги. Что там еще прячется под землей?

С этой минуты Борис и Павел стали тянуться к американским военным, искать встреч с ними. Знать бы заранее, к чему это приведет…

Незнакомое место всякому интересно. Вот почему, оставив помидоры в казарме, сестры Яковлевы снова отправились на прогулку. Но уже вскоре вернулись совершенно обессиленные. Сил не хватило даже на то, чтобы подняться на ступени. И они опустились здесь же, у входа, на короткую травку, скорее напоминавшую изумрудный ковер.

— Девочки, что с вами? — участливо спросил проходивший мимо Илья Френкель, учитель географии.

— Ноги не идут! — ответили в один голос Зоя и Валя. — Мы не можем больше сделать ни шагу.

— У меня та же проблема. Едва волочу ноги. И знаете почему? Море нас разучило ходить. Но это скоро пройдет. Вот увидите. Мы еще погуляем по Нью-Йорку!

Дети не только устали, но и проголодались. Завтрак их был совсем легким: стакан сока и булочка. Да и ту скормили чайкам.

На стол детям поставили то же, что и солдатам. Сначала предложили на выбор два супа — томатный и фасолевый. А на второе — большущую, величиной с ладонь, котлету. Но больше всего они обрадовались отварной кукурузе. Так что пришлось сварить еще один котел.

В руках мальчишек оказалось по нескольку обгрызанных початков. Как же этим не воспользоваться! Только что они вырвались из тесного трюма, а теперь оказались в военном лагере. Кто-то бросил первый початок. Ему ответили. И пошло-поехало…

Неизвестно, как долго длилась бы перестрелка, если бы неожиданно (тоже будто из-под земли) не появился Бремхолл. Он не сказал ни слова. Просто стал в центре развернувшегося сражения, скрестил руки. И этого оказалось достаточно. Правда, и ему досталось. Несколько початков попали в спину и в живот. Но Бремхолл был непробиваем, даже не вздрогнул.

Потом он признался Мамаше Кемпбелл, что очень хотел нагнуться, поднять несколько початков, так и сыпавшихся слева и справа, и самому принять участие в сражении.

…Только успела утихнуть кукурузная баталия, как старших колонистов попросили разгрузить машины, въехавшие в ворота форта. Это были щиты, доски, скамейки, ящики… Потом приехал автобус с двумя десятками рабочих. И на широком плацу, где обычно маршируют солдаты, развернулось строительство. За считанные часы выросла деревенская улица, а рядом с ней — торговая площадь.

Пели разными голосами пилы, дробно, как барабаны, перекликались молотки, вгрызались в упругое дерево сверла.

При первых же звуках дети оставили казармы и теперь наблюдали, как прямо на глазах, с непостижимой быстротой поднимаются домики. Собирали их из готовых деталей.

Стоять безучастно и только наблюдать было нестерпимо. И детские руки потянулись к столярам и плотникам. Пусть им позволят забить хотя бы один гвоздь. Но больше всего привлекала работа художника, наносившего затейливые узоры на готовые стены. Кто не помнит те страницы Марка Твена, где Том Сойер белит забор? Даже при том, что в его ведре была не краска, а известка, он собрал возле себя целую армию завистников, пожелавших тоже поработать кистью.

Что же тогда сказать о маляре, в распоряжении которого не одно, а много ведерок. И в каждом своя краска. Целая радуга. Вот бы мазнуть разок! А еще лучше — нарисовать цветочек. Художник угадал желание детей и уступил им один из домиков. Малюйте что хотите!..

На все вопросы, что они сооружают, строители коротко отвечали:

— Потерпите до завтра.

И этим еще больше разжигали детское любопытство.

— Все ясно, — сказал Саша Трофимовский. — Это декорации. Нам хотят показать спектакль на открытом воздухе.

Из воспоминаний Зои и Валентины Яковлевых:

— Мы сразу попали в объективы фото— и кинокамер. И возомнили себя знаменитостями. Снимали нас так часто, что девочки стали капризничать и отмахиваться с возгласами: «Фу, надоело!»

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
НОЧЬ И ДЕНЬ

С наступлением темноты Стейтен-Айленд вернулся к привычной тишине. Дневная суета уступила место покою. Усталость уложила всю колонию наповал. Теперь ничто не могло помешать сну — ни изнурительная качка, ни шум паровой машины.

Несколько мальчиков решили переночевать в только что собранных домиках, еще пахнущих сосновой стружкой и краской. Они тайком перенесли туда одеяла и подушки. Но вскоре вернулись в казарму. Лучше провести ночь под кисейным пологом, чем быть съеденным комарами.

Не спали лишь два полуночника.

Луна, заметив, что ее рассматривают в бинокль, зависла над островом. Конечно, это были Леонид Дейбнер и Виталий Запольский. Астрономия по-прежнему оставалась их главным увлечением.

Дав собой полюбоваться, луна двинулась дальше. А юные астрономы направили бинокль в сторону Нью-Йорка, который мерцал миллионами огней — такой же таинственный, как галактика.

Мальчики опомнились, когда уже стало светать, когда воздух стал синим, а луна в нем растворилась, чтобы уступить место солнцу. Звезды тоже исчезли, будто их и не было.

Дейбнер и Запольский проспали завтрак. А зря! Пока они любовались ночным небом, повара очень постарались, чтобы утренний стол получился обильным. Чего только не было — яичница, овсяная каша, сосиски с непременной фасолью, сыр и ветчина, печенье и галеты, горячий шоколад и чай.

Не было только отварной кукурузы. Но так распорядился Бремхолл.

За завтраком объявили, что вскоре колонию посетит важный гость — сам мэр Нью-Йорка мистер Хайлен. Вот почему хору и оркестру — быть наготове. Остальным тоже не расходиться.

Дети начали живо обсуждать эту новость. Кто-то предположил, что хозяин города небоскребов должен и сам быть высоким. Но уж никак не выше мистера Бремхолла, которого они так любят и которым гордятся.

Мэр задерживался. Но Аллен продолжал терпеливо прохаживаться вдоль здания комендатуры, то и дело бросая взгляд на распахнутое окно первого этажа. Они договорились с дежурным офицером — как только позвонят, тот сразу даст знать. Но муниципалитет молчал. И туда не дозвониться.

Воспитателям становилось все труднее удержать детей. И Аллен дал отбой. Но с условием — как только заиграет оркестр, всем снова собраться.

Позже Хайлен объяснил причину задержки. Транспортные рабочие объявили забастовку… Вслед за этим в Бруклине возникли беспорядки… Остановились сотни автобусов… Многие ньюйоркцы не попали на работу… В мэрии без удержу стали трезвонить телефоны…

Аллену было неловко, что перед ним извиняется столь занятой человек.

— Кажется, это называют принципом домино, — сказал он.

— Или цепной реакцией, — согласился Хайлен. — Следовало как можно скорее охладить страсти и уладить конфликт. Вот почему я повернул в другую сторону вместо того, чтобы ехать в Водсворт.

— И тем самым помогли и нам.

— Разве?

— Завтра экскурсия. Что бы мы стали делать, продлись забастовка и дальше?

— О, не беспокойтесь! В моем хозяйстве всегда есть резерв. Что такое тридцать-сорок автобусов для такого города, как Нью-Йорк! К тому же, над вами взяли шефство военные. А у них есть не только паромы, но и автомобили. Не так ли, лейтенант Талбот? — обратился Хайлен к смуглому офицеру, неотлучно стоявшему рядом с ним.

— Все правильно. Кроме того, наши водители не бастуют.

— Несмотря на молодость, у лейтенанта Талбота большой опыт. Он будет поддерживать постоянную связь между руководством форта и мной. Это надежнее телефона.

Аллен и Талбот пожали друг другу руки.

— А теперь, — продолжил Хайлен, — познакомьтесь с теми, кто приехал со мной и готов помочь детям. Миссис Левередж и миссис Уилкинс представляют Бронкс и Ричмонд… Мистер Перкинс — известный банкир. Он возглавляет и одну из комиссий муниципалитета… А это мистер Бухнер — видная персона с Уолл-стрит… Знаю, знаю, Майкл! Вы не любите, когда вас так называют…

Бухнер, дородный мужчина с круглым лицом и большими глазами, выступил вперед и развел руками:

— Меня и не так называли…

— Как же еще?

— Денежным мешком.

— Это завистники, в чьих кошельках бренчит одна мелочь. О вашей благотворительности ходят легенды.

— Лучше о деле, — смутился банкир. — Пароход был в море, а мы уже собрались, чтобы подумать, чем можно помочь русским детям. Пока на нашем счету шесть тысяч долларов. Но это только начало. Мы здесь, чтобы узнать, в чем нуждается колония.

— Давайте пройдемся по форту, — предложил Аллен. — И вы сами увидите, как мы разместились. Здесь прекрасные условия. Превосходная пища. Детям хорошо. Но им не терпится увидеть Америку, прогуляться по Нью-Йорку.

— Я еще не представил вам мистера Берелла, — сказал Хайлен. — Именно он главная фигура в программе встреч и развлечений.

Райли (в который раз за это утро) протянул руку безукоризненно одетому господину, скорее похожему на актера, чем на администратора. Но не успели они обменяться и парой слов, как к ним подошла Ханна Кемпбелл:

— Колония собралась. Вас ждут.

Визит мэра и его свиты стал началом паломничества на Стейтен-Айленд. И не только ньюйоркцев. Жители соседних штатов, увидев на газетных снимках юных путешественников, тоже захотели с ними встретиться.

До календарной осени оставались уже не дни, а часы. Но жара не спадала. Воздух был густым от влаги, одежда прилипала к телу. Но, несмотря на духоту, за сетчатой оградой Водсворта собралось множество горожан. Все ждали открытия ярмарки.

— Там никак не меньше пяти или шести тысяч человек, — сказал лейтенант Талбот. — Что будем делать?

— Пропустим всех до единого, — твердо ответила Ханна Кемпбелл. — Это на их деньги, и совсем немалые, построен деревянный городок. Они хотят праздника. Не станем же мы им препятствовать!

— Думаете, все обойдется безобидным пикником на лужайках Стейтен-Айленда? Толпа есть толпа. Ее поведение непредсказуемо.

— В вас говорит человек военный. Вы воспринимаете толпу как разрушительную силу. Но посмотрите внимательнее. Многие пришли целыми семьями. С цветами и подарками.

— Теперь понимаю, почему вы — Мамаша Кемпбелл.

— Иногда мне это льстит, а в другой раз — огорчает.

— Огорчает?

— Я сразу начинаю смотреться в зеркало. Ведь мне чуть больше тридцати…

— А некоторым вашим деткам уже за восемнадцать!

— Да. Я скорее гожусь им в сестры. Ладно, хватит об этом, — махнула рукой Ханна. — Пора открывать ворота.

Колонисты тоже ждали гостей. Обе толпы двинулись друг другу навстречу, смешались… А потом разделились на небольшие группы. Каждый мальчик и каждая девочка были взяты в плен.

Женщины пришли не с пустыми руками. Роняя слезы, читали они в газетах о злоключениях русских детей, о голоде, который заставил их покинуть родной дом. Неважно, что из Петрограда они уехали два года назад и только что вышли из столовой, где их вкусно покормили. Сердобольные американские мамы принесли полные корзины снеди. Чего там только не было! От жареной индюшки до фруктовой воды собственного приготовления…

Здесь же, не теряя ни минуты, расстелили скатерти — кто на берегу, другие — на открытой лужайке или в тени яблони. Почти все посетители были недавними эмигрантами из России, хорошо помнящими не только родной язык, но и все обычаи покинутой родины.

ГЛАВА ПЯТАЯ
ЯРМАРКА

Среди гостей Водсворта был и Казимеж Яновский. Он приехал на ярмарку с двумя подростками — сыном Юзеком и Федей Кузовковым. На этот раз — без полицейской формы. Об этом попросил Кузовков. Он не хотел, чтобы на них обращали внимание. Ему нравилась игра в человека-невидимку.

Прошло больше недели с того дня, когда Казимеж встретил на вокзале чикагский поезд с русским мальчиком и неожиданно для себя решил: пусть он поживет у него, пока судно с остальными детьми на пути к Нью-Йорку.

Диковатый и привыкший к независимости Кузовков на удивление быстро вошел в семью американского полицейского. Небольшой домик в пригороде Нью-Йорка стал тихим прибежищем, которого так не хватало подростку. Отогретый домашним теплом, он перестал жить в постоянном напряжении и ожидании опасности. Путь через Америку, где он был предоставлен самому себе, и нью-йоркская семья, где он уже целую неделю живет как у Бога за пазухой и где предвосхищают почти каждое его желание, — все это помогло Кузовкову по-новому взглянуть на окружающий мир, который хотя и разделен океанами и горными вершинами, тем не менее един. Люди говорят на разных языках, по-разному выглядят, но похожи в своем добре или зле, одинаковы в печали и радости.

Сегодня утром, когда Федя еще не встал, дверь спальни тихо скрипнула, кто-то подошел к кровати и склонился у изголовья.

— Федор, — тихо позвали его.

Он узнал голос тетушки Вероники, мамы Юзека. Но почему-то не отозвался.

— Федор! — повторила она чуть громче.

Он даже не пошевелился.

Тетушка Вероника осторожно поправила одеяло, а затем нежно коснулась его волос. Хорошо, что она ушла быстро, иначе бы увидела, как из глаз мальчика полились слезы. Ему представилось, что над ним склонилась мать.

Последний раз Федя плакал в Омске. Стащил каравай хлеба, и его застукали. Били, не щадя. И все же он плакал не от боли. Обида, голод, одиночество, отчаяние — все смешалось тогда.

Теперь он в другой стране, в чужом доме. И слезы другие. Случайные, почти незнакомые люди пекутся о нем, как о родном сыне.

Узнав историю Феди Кузовкова, Юзек уже не отходил от русского мальчика.

Веснушчатый увалень, Юзек очень отличался от неугомонного Феди. Да и от своего отца — тоже. Он никогда не станет, как отец, стражем порядка. Он любит читать детективные романы, но не будет преследовать преступника и не ввяжется в драку. Любит путешествия, но чувствует себя уверенно только в книжном море. Так распорядилась природа. Юзек — домашний мальчик и больше похож на свою маму — мягкую и кроткую тетушку Веронику.

Познакомившись с Кузовковым, он вспомнил недавно прочитанную книгу, герой которой тоже подросток. Даже имена похожи. Того книжного героя зовут Тедди. Он попадает в прерии и становится умелым наездником. Но куда ему до русского мальчика! Одно путешествие с собакой через всю Америку чего стоит! А до этого Федя еще проехал Сибирь. И пересек Тихий океан.

Самому Юзеку не довелось побывать дальше Бостона. А он мало чем отличается от Нью-Йорка.

Юзек попросил отца купить карту, самую большую, какую возможно, и расстелил на полу гостиной. Оба мальчика стали по ней ползать, втыкая там и сям флажки. Затем Юзек дал Феде угольный стерженек и попросил начертить весь маршрут — от Крыма и Петрограда до восточного побережья Америки.

Даже на карте путь этот выглядел очень внушительно. Детской колонии осталось путешествовать не так уж и много — преодолеть Атлантический океан. Тогда круг замкнется. И дети вернутся домой. Ах, все бы отдал Юзек, только бы оказаться на пароходе и продолжить вместе с русскими детьми это невероятное путешествие вокруг света…

…Тетушка Вероника не поехала в Водсворт. И Кузовка не взяли. Он очень обиделся, но, немного поскулив, смирился.

— Пойми, — сказал ему Федя, — если мы будем рядом, меня сразу узнают. Потерпи немного. Скоро и ты увидишь всех-всех… И мистера Бремхолла, и мамашу Кемпбелл, и остальных наших друзей.

Услышав знакомые имена, собака радостно залаяла.

…Провожая мужа с детьми на пикник, тетушка Вероника приготовила много вкусной еды. И теперь Казимеж высматривал свободную лужайку. Но Федя попросил не торопиться с обедом. Не лучше ли сначала прогуляться?..

Казимеж согласился. И теперь оба Яновских, старший и младший, покорно следовали за Кузовковым, который опережал их на полшага. Надвинутая на лоб кепка не только защищала его от полуденного солнца, но помогала и дальше оставаться неузнанным.

Кузовков удивился переменам, которые произошли за короткое время с колонистами. Как же они изменились за этот месяц! Стали взрослее и сдержаннее, еще больше загорели под панамским и карибским солнцем.

Первыми ему встретились Павел Николаев и Борис Моржов. Как всегда, они увлечены спором. Глаза блестят, а руки в постоянном движении. Федя хотел было остановиться, чтобы услышать, о чем разговор. Но его внимание привлекли сестры Колосовы — Оля и Евгения. Но что это? Рядом с ними два американских парня. Федя нахмурился. Все в колонии знают, что Оля — подружка Юры Заводчикова. «Вот она, женская верность!» — подумал мальчик.

Больше всего хотелось ему встретить Александрова. Но того нигде не было видно. Возможно, кто-либо из гостей пригласил Петю с сестрой и теперь они сидят в укромном месте, которых на острове не счесть.

Неожиданно в толпе произошла перемена. Все стали двигаться в одном направлении. Увлеченные общим потоком, Казимеж, Юзек и Федя оказались рядом с деревянной аркой. По бокам она была перевита гирляндами живых цветов. А сверху, на перекладине, затейливая вязь старославянских букв складывалась в слово «Ярмарка».

Здесь же, облаченные в русские национальные костюмы, сидели музыканты. Каждый со своим инструментом. Как же удивился Кузовков, узнав в них Евгения Заработкина, Леву Невольского, Ваню Семенова и братьев Матвеевых — Николая и Георгия. Судя по выражению их лиц, они только и ждали команды.

Две колонистки — Ксения Амелина и Лида Демлер — стояли внутри арки с ножницами в руках. И тоже в ожидании, чтобы разрезать голубую ленту.

Приближалось время открытия праздника.

Под звуки «Калинки» посетители вошли в цветочные ворота и через ярмарочную площадь направились к домикам. Там девушки-продавщицы в русских и украинских национальных костюмах уже готовы были принять первых покупателей.

Колонисты зажали в руке доллары и центы, которые получили еще на пароходе незадолго до прибытия в порт. Сейчас они сделают свои первые покупки в Нью-Йорке. Но детей ждал неожиданный подарок. Вернее, много подарков. Устроители ярмарки решили раздать все товары бесплатно. Совсем без денег.

Женя Овербах увидела темно-синее платье, вышитое бисером, и уже не могла оторвать от него глаз.

— Я посмотрю? — робко попросила она.

— А не лучше ли его примерить? — предложила ей девушка, немногим старше самой Жени.

— Можно?..

— Разумеется. А для чего мы здесь? — ответила вопросом на вопрос продавщица.

И все же девочка не решилась примерить так понравившееся ей платье, а только приложила к себе.

— Ну, как? — спросила она Катю Козлову, свою подругу.

— Оно тебе к лицу. И размер твой.

Женя вздохнула и вернула платье на прилавок.

— Не нравится? — удивилась продавщица.

— Даже очень нравится. Но…

Девушка аккуратно сложила платье и положила в красочный пакет.

— Поздравляю с покупкой!

— Вы не поняли. Мне это не по карману. Все мои деньги — полтора доллара.

— Они тебе еще пригодятся. А платье — наш тебе подарок. Носи на счастье!

Катя Козлова получила в подарок лакированные туфельки и атласную юбку.

Никто из детей не ушел с пустыми руками. Игрушки, яркие носовые платки, фотоаппараты, пакетики со сладостями, часы, нарядные блузки, зонтики и шляпы — всего не перечесть.

Федя Кузовков, уже задаренный сверх всякой меры (целый чемодан стоял в его комнате), ограничился двумя блокнотами с алфавитом. И тут же один из них подарил Юзеку.

— Нужная вещь, — сказал он. — Пригодится для адресов. Будешь писать мне в Россию?

— Обязательно! — горячо ответил Юзек. — Давай будем обмениваться письмами. Раз в месяц. Согласен?

— Идет! — кивнул Федя. Они пожали друг другу руки, что значило — договор вступает в силу.

Неожиданно Кузовков увидел девочку с огромным плюшевым медведем.

— А мне можно такого же? — спросил он продавщицу.

— Мальчик, ты все еще в куклы играешь?

— Из всех игрушек я признаю только оловянных солдатиков…

— Так бы и сказал сразу. Мы найдем тебе солдатиков.

— Я не для себя прошу. Есть одна девочка. Ее зовут Лена. Она очень красивая.

— Тогда получай медведя.

Теперь Кузовков стал искать Петю и его сестру еще с большим усердием. Так что отец и сын Яновские едва поспевали за ним. Наконец Казимеж (он ведь был полицейским) взял поиск в свои руки.

— Александров сейчас в казарме, — сказали ему. — Но лучше его не беспокоить.

— Он болен?

— Как вам сказать… Это хуже, чем болезнь. У него беда…

Из рассказа Петра Александрова:

— Это было на второй день после высадки в Нью-Йорке. Нам объявили, что в колонию приедут русский священник и церковный хор. А после богослужения откроется ярмарка. Будет много гостей. Состоится концерт. Словом, день ожидался быть интересным.

В столовой за завтраком было шумно и весело. Кто-то взял металлическую тарелку и стал выбивать ложкой мелкую дробь. Другие барабанили по столу. Грохот невообразимый!..

В столовую вошла незнакомая женщина в форме медицинской сестры. Она подняла руки вверх, призывая к тишине. Сейчас нас будут отчитывать за озорство, решили мы. Но вместо этого медсестра спросила:

— Кто из вас Петр Александров?

Я отозвался. Она взяла меня за руку и отвела в сторону.

— Должна тебе сообщить печальную весть. Твоя сестра — Елена Александрова — умерла.

Сказала она эти страшные слова без всякой подготовки. Так что веселье мое сразу сменилось отчаянием. Я закричал:

— Не может быть! Это неправда! — А потом громко зарыдал…

Мальчики вышли из-за стола, обступили меня:

— Что случилось, Петя? Отчего ты плачешь?

Я не мог произнести ни слова. Задыхался от рыданий. Хотелось остаться одному. И я бросился бежать к казарме. А мои товарищи за мной.

Добежав до койки, я уткнулся в подушку и долго плакал, пока хватило слез.

Несколько раз в казарму заходил Георгий Иванович Симонов, мой воспитатель. Пыталась меня утешить и миссис Кемпбелл. Товарищи приносили мне — кто стакан сока, кто яблоко… Но я оцепенел в своем горе и не мог успокоиться.

Лишь к вечеру я пришел в себя. Но все равно мне хотелось быть как можно дальше от людей. Я ушел из казармы и до самой ночи сидел на берегу моря. Передо мной стоял образ Леночки. Что я напишу отцу? Что скажу ему, когда вернусь в Петроград один, без сестры?

Всю ночь мучили кошмары. Со страхом ждал я последнего прощания.

Утром меня уговорили выпить стакан чаю и проводили в автобус. Там уже сидели мои друзья. Сидели девочки нашей гатчинской группы и несколько воспитателей, в том числе и Евгения Михайловна Нипенина, которую очень любила Леночка.

Каждый говорил какие-то слова, обнимал… Но я словно окаменел и сел подальше от всех, у окна.

Хотя все вокруг было как в тумане, я заметил, что небоскребы стали редеть и пошли более низкие здания. А потом показался большой зеленый массив, уже без всяких построек. Это и было кладбище.

Выйдя из автобуса, я потерял сознание. Не помню, как оказался в соборе. А придя в себя, увидел сестру мертвой. Оказывается, уже два дня, как ее не стало. А я в эти дни шутил, смеялся, развлекался… Можно ли себе такое простить!..

Леночка лежала в гробике белого цвета, украшенном множеством цветов. Ее отпевали два священника в ризах тоже белого цвета.

Вслед за нашим автобусом приехал еще один. В церковь вошли Райли Аллен, Барл Бремхолл и еще несколько американцев. Думаю, это были представители Красного Креста.

Аллен сказал прощальную речь на английском языке. Его переводили. Но я мало что понимал, так как находился в полубессознательном состоянии. Когда же сознание прояснилось, я явственно услышал крик моей маленькой сестры: «Не поеду! Не хочу!» Так она кричала на Финляндском вокзале два года назад, прощаясь с отцом. Что это было? Предчувствие?

Леночку похоронили на кладбище Маунт Оливет.

Потом многие годы, всю жизнь я надеялся побывать на ее могилке и положить цветы. Но отношения между Россией и Америкой оставались натянутыми. Для такого простого человека, как я, не было никакой надежды получить визу и вновь, как в детстве, пересечь океан.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
ЦАРЬ ЗВЕРЕЙ

Мистер Хайлен, мэр Нью-Йорка, сдержал слово. Каждое утро автобусы стояли у входа в форт, терпеливо дожидаясь маленьких пассажиров. После завтрака колонисты бежали шумной ватагой к стоянке. Всякий знал свою машину и свое место в ней. Шоферы тоже успели подружиться с детьми и ко многим обращались по имени.

Турикары — так называли американцы этот вид транспорта — были открытыми, без крыши и стен. Это помогало обозревать все вокруг. Только успевай поворачивать голову.

Сидения располагались рядами, совсем как в кинотеатре. По пять мест в ряду. Еще одно кресло находилось рядом с шофером. Специально для гида, восседавшего выше всех с рупором в руке. Ему было что рассказать о Нью-Йорке. Но еще больше хотелось увидеть. И дети смотрели во все глаза, стараясь не пропустить ни одной подробности.

По бокам машины были начертаны красные кресты, а сзади укреплено полотнище со словами «American Red Cross» — те же слова, что и на борту «Йоми Мару». С той разницей, что там буквы были высотой в сажень.

Каждый раз, когда автобусная кавалькада, покинув паром, въезжала в Большой Нью-Йорк, полиция перекрывала движение, а затем и сопровождала колонну. Так проезжают по улицам только важные гости.

В первый день автобусы направились к гробнице генерала Гранта. Младшие колонисты решили, что это герой книги Жюля Верна «Дети капитана Гранта», который со временем дослужился до высокого звания. Но гид по дороге все разъяснил. Они посетят пантеон одного из героев войны за независимость Америки от англичан.

Выстроившись по двое, мальчики и девочки спустились вниз. За мраморными перилами они увидели два надгробия зеленого цвета — из малахита, отделанного яшмой. Там и лежат останки генерала и его жены.

Дети стояли молча, думая о судьбе великого американца, чьи потомки построили этот удивительный город — Нью-Йорк. Невольно они вспомнили Петропавловскую крепость, где покоятся цари и царицы. Среди них и Петр Первый, чьим именем названа северная столица России — их город…

— Теперь поедем в зоопарк, — сказал гид.

— А не лучше ли сначала к небоскребам? — предложил кто-то из детей.

— Издалека небоскребы куда интереснее и величественнее, чем вблизи, — попытался отговорить шофер. — Да и шумно там.

— Пожалуйста, — взмолились сестры Яковлевы, Зоя и Валя.

— Ну, если девочки просят, — улыбнулся гид. — Хорошо, едем.

Оставив тихую площадь и сиявший белизной пантеон, колонна двинулась в деловую часть города.

Чем дальше, тем поток машин становился гуще. Автомобили с их тускло блестевшими спинами напоминали жуков. Кем-то потревоженные, они покинули лесную чащу и теперь расползаются по лабиринту улиц, пытаясь овладеть городом.

Шофер оказался прав. Манхэттен встретил невообразимым шумом. Моторы, клаксоны, гул толпы… Все это отражалось, билось о недосягаемо высокие стены, уходившие в небо. Голос гида совсем потерялся. Не помогал и рупор.

Мальчики вспомнили паровую машину — сердце «Йоми Мару», где им однажды разрешили побывать. И там стоял грохот. Как машинисты и кочегары терпят такое? «Мы привыкли», — отвечали японцы. Похоже, жители Нью-Йорка тоже смирились и не замечают шума. Иначе чем объяснить, что они говорят и смеются как ни в чем не бывало.

В зоопарке дети окружили Илью Френкеля.

Это он научил их восхищаться всем живым на планете, что растет, бегает, ползает, прыгает, скачет, плавает и парит в воздухе.

Посреди океана он рассказывал о водорослях, китах, медузах, морских птицах и рыбах, которые тоже научились летать. Но ближе к берегу героями рассказов становились другие животные.

— Вот прибудем в Америку, — повторял учитель, — обязательно поведу вас в зоопарк.

В Калифорнии он не сумел выполнить своего обещания. Судно простояло в Сан-Франциско всего три дня. Теперь же, когда Райли Аллен, собрав русских воспитателей, стал советоваться, что бы показать детям в Нью-Йорке, Френкель назвал зоопарк.

…На столбах и деревьях висели таблички с указанием клеток, водоемов, загонов.

— Куда сначала пойдем? — спросил Френкель.

— К львам, — решительно ответил Павел Николаев.

— Хорошее предложение, — согласился учитель. — Мы находимся в зверином царстве. Вот почему, прежде чем познакомиться с подданными, надо нанести визит правителю.

Животным здесь жилось вольготно. Для львиного семейства была устроена пещера. Хозяин ее сидел у входа точно в такой же позе, каким его изображают в камне перед музеем или банком. Появление сотни детей ничуть не тронуло льва. Чтобы подчеркнуть свое равнодушие, он дважды широко зевнул.

— Илья Соломонович, почему льва называют царем зверей? Ведь есть животные и больше. И куда сильнее.

— Прежде всего потому, что лев и сам себя считает царем. Посмотрите, как он сидит. Не сидит а восседает. Словно на троне. Сколько достоинства величия и одновременно — высокомерия. Он смотрит не вам в глаза, а куда то поверх, словно не замечая. А грива? Чем не мантия? И наконец хвост. Тоже особенный, ни на что не похожий. Сильный, гибкий. И вместе с тем твердый, как металл. Я бы его сравнит со скипетром. А на самом конце — кисточка. А в кисточке — коготь или шип.

— Коготь? На хвосте?

— Да. Еще одна удивительная особенность этого зверя. Шип — не что иное, как последний позвонок, пробившийся сквозь кожу. А какой у льва голос? Некоторые его сравнивают с громом небесным. Теперь понимаете, почему он звериный царь?

Как ни интересно было слушать учителя, а дети постепенно стали разбредаться. Оказалось, что вслед за ними в зоопарк приехало много эмигрантов. Колонисты смотрели на птиц и животных, а жители Нью-Йорка не спускали глаз с них самих.

Увидев, что Зоя и Валя Яковлевы стоят у обезьяньей клетки и тщетно пытаются прочесть табличку, к ним подошла молодая женщина.

— Меня зовут Варвара. Мы здесь отдыхаем всей семьей. Присоединяйтесь к нам. Будем вместе развлекаться. Но прежде давайте пообедаем.

— А мы еще не проголодались, — ответили сестры в один голос. — Давайте лучше покормим слона.

— У нас так много еды, — сказала Варвара, — что и слону хватит.

— Слону сколько ни давай, ему все мало, — заметил ее муж. — Думаю, он съедает за день не меньше ста килограммов.

— Вот и хорошо, — сказала Валя. — Значит, он своей нормы еще не съел.

Слона покормили бутербродами и яблоками. В благодарность за это он покатал девочек на спине. А затем они еще покатались на верблюде. Ехать на верблюде было не так удобно, как на автомобиле. Зато куда интереснее.

Зверей было много, а времени мало. Настала пора возвращаться в лагерь. Но собрать детей было не так-то просто. Это удалось лишь с помощью полицейских.

— До свидания, кенгуру!

— Крокодильчик, бай-бай!

Дети садились в автобусы, обменивались впечатлениями, показывали друг другу подаренные открытки. Виталий Запольский сел поближе к гиду.

— Как называется район, где находится зоопарк? — спросил он, чтобы как-то начать разговор.

— Бронкс. Тебе это интересно?

— Я веду дневник.

— Очень похвально. Что еще ты хотел бы узнать?

— Сколько автомобилей в Нью-Йорке?

— Трудный вопрос. Думаю, не меньше ста тысяч. А может, и полмиллиона. Кажется, я читал в газете, что на каждые две семьи приходится по машине. Вы из Санкт-Петербурга?

— Сейчас его переименовали в Петроград.

— Да, извини. Тогда и ты скажи. Сколько в твоем городе автомобилей?

— Пятьсот. Но так было два года назад, когда мы уехали. А может, сейчас стало и больше. Или еще меньше…

— Трудно поверить… В таком большом городе, как Петроград, всего пятьсот автомобилей!..

— И на одном из них ездит Ленин, — сказал Запольский. А про себя подумал: «Бог с ними, с автомобилями. Куда хуже, когда не хватает хлеба».

В лагере детям объявили, чтобы сразу после ужина шли спать. Рано утром им предстоит путешествие на речном пароходе вверх по Гудзону. Они посетят военную академию в Вест-Пойнте.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

Пароход назывался «Манделей». Довольно большое судно было рассчитано на две тысячи пассажиров. Так что, кроме колонистов, «Манделей» мог принять и немало гостей. Тех, кто решил отправиться в путешествие с русскими детьми если не через океан, то хотя бы по реке, нашлось предостаточно.

Сестры Яковлевы увидели на пристани Варвару. На этот раз она пришла без мужа, но привела четырех девочек, старшей из которых было семь лет. Все одинаково одеты — голубое платьице, красные туфельки, белая панамка… И румянец во всю щеку. Они шли друг за дружкой, мал мала меньше, и напоминали матрешку, где главной фигурой была сама мама.

А Запольскому встретился вчерашний гид, чисто выбритый и готовый к новым вопросам. «Вот кто мне расскажет о Вест-Пойнте», — обрадовался Виталий. Его интерес к этой военной академии был не случаен. Некоторые герои любимых им книг Майн Рида и Брет Гарта являлись ее выпускниками.

После третьего гудка убрали трап и отдали концы. Освободившийся от пут пароход двинулся вверх по Гудзону. Две высокие трубы «Манделея» извергали в небо тонны сажи. Но вышколенная команда не позволяла ни одной пылинке вернуться назад и опуститься на палубу. Матросы без устали сновали по судну с кистью в одной руке и тряпкой — в другой.

До Вест-Пойнта предстояло пройти шестьдесят километров. Несмотря на встречное течение, «Манделей» набрал хорошую скорость. Не меньшую, чем у «Йоми Мару». Но в открытом океане глазу не за что было зацепиться. Здесь же — быстро уходящие назад берега с загородными дачами и кленовыми рощицами… По обе стороны реки мчатся поезда — в клубах пара и дыма и с непрерывно звенящим впереди паровоза колоколом.

В разноголосом шуме дети вдруг услышали музыку. В углу палубы пристроился небольшой оркестр. Возможно, он бы не привлек внимания, если бы не один из музыкантов. Настоящий человек-оркестр! Одной ногой он стучал в барабан. Другой бил в медную тарелку. Дул в губную гармошку. Правой рукой вращал трещотку. Левой — давил на грушу автомобильного клаксона… И пользовался еще несколькими приспособлениями и приборами, висевшими на нем с разных сторон как на вешалке. Но это еще не все. Человек-оркестр играл не только на инструментах, но одновременно играл и в карты. Сдавал их соседу, тасовал, принимал деньги…

Виртуоз произвел на детей сильное впечатление, а вот музыка не понравилась. В Петрограде еще не знали регтайма — предшественника джаза. Мальчикам и девочкам были милее привычные с раннего детства русские и европейские мелодии. Только они способны тронуть душу и заставить трепетать сердце. Вот почему, услышав в другом конце палубы вальс, дети поспешили туда.

Танец объединил колонистов и гостей.

Кружились пары, кружилась голова… Еще немного, и вихрь вальса унесет всех с палубы.

— Зоя, Валя! Почему не танцуете? — удивилась Варвара.

Девочки смущенно потупились.

— Будь я на вашем месте, все кавалеры были бы моими!

Сестры съежились еще больше.

Рука Варвары описала в воздухе плавную дугу.

— А вот я больше всего на свете люблю плясать и танцевать. Так и быть, последите за моими малышками.

Она стала оглядываться по сторонам в поисках партнера. Это было непросто. Дородной Варваре и кавалер требовался впору. Наконец она остановила взгляд на высоком худощавом мужчине. Конечно же, это был Бремхолл. Кажется, и он с высоты своего роста высматривал подходящую пару для вальса.

Глаза их встретились. Барл сделал несколько шагов и поклонился.

— Я вас как будто видел вчера в зоопарке, — сказал он.

— Да, мы там провели почти весь день. Но времени, чтобы наговориться с русскими детьми, не хватило. Вот почему мы здесь.

— Вам так нравятся эти дети?

— Не то слово! Они самые лучшие из всех, каких я встречала, — красивые, умные… Чистые душой. А им так много пришлось пережить… Хочется их обласкать, обогреть.

— Мы еще не познакомились. Меня зовут Барл…

— А я — Варвара. Или Барбара, по-английски. А знаете, что значит мое имя?

— Нет, не знаю…

— Барбара — это дикая. Так что со мной вам будет нелегко танцевать…

Бремхолл протянул руку. Она подала свою. Ее широкая юбка в одно мгновение превратилась в колокол, внеся смятение в ряды танцующих. Многие предпочли стать зрителями и теперь с удовольствием смотрели на элегантного великана, умело кружившего в танце многодетную маму.

Ее девочки не на шутку испугались. Им показалось, что дядя-небоскреб уведет их маму. Не дожидаясь окончания вальса, они крепко со всех сторон ухватились за пышную мамину юбку. А самая старшая уперлась руками в колени Бремхолла, стараясь оттолкнуть его подальше.

— Ах, вы мои золотые! — воскликнула, смеясь, Варвара. И поцеловала каждую из дочерей в макушку. А потом подняла глаза на сестер Яковлевых и увидела, что одна из них, это была Зоя, смотрит куда-то не отрываясь.

Варвара перехватила ее взгляд. Неподалеку стоял мальчик лет шестнадцати, кудрявый, с ярко-синими глазами. Таких, как он, называют красавчиками.

— Очень пригож, — сказала Варвара.

— Вы о ком? — спросила, очнувшись, Зоя.

— О том мальчике, с которого ты не сводишь глаз.

Лицо Зои вспыхнуло, будто ее уличили в чем-то дурном.

— Неправда! — воскликнула она.

Варвара взяла ее за плечи и ласково притянула к себе.

— Не будь такой скрытной. Лучше откройся. Ведь он тебе нравится, не так ли?

— Нравится! Нравится! — вместо сестры ответила Валя. — Уже два года, как нравится. Она влюбилась в него еще в Курьях, когда мы жили на Урале. Даже плакала.

Зоя закрыла лицо руками.

— А ты подошла к нему хоть раз? Перемолвилась ли словечком?

— Что вы, что вы, тетя Варя! Она обходит его за версту. Даже взглянуть боится, — снова вмешалась Валя.

— Как зовут этого паренька?

— Леня. Леонид Якобсон. Видели бы вы, как он танцует! Лучше всех. Да вот, посмотрите сами…

Мальчик был уже не один. Он вальсировал с девушкой, такой же гибкой и тонкой, как сам. Варвара невольно загляделась на эту пару. Оба танцевали прекрасно. И все же в мальчике было что-то особенное. Хотелось смотреть не на его ноги, которые едва касались палубы, а на одухотворенное лицо. Плечи и голова откинуты назад. Он свободно обнимает талию девушки, будто в руке его скрипка. «В такого может каждая влюбиться», — подумала Варвара.

— Хватит прятать лицо, — сказала она Зое. — Кто тебе сказал, что ты некрасивая? Сама себе внушила. Веснушки? Ну и что? Зато какая коса! А лоб! А губы! Да ты красавица! Верно я говорю, Валя?

— Я ей все время твержу, что она пригожая…

Варвара наклонила голову девочки себе на грудь.

— Ваша мама далеко. Сегодня я вам буду как мама. Доверься мне. Это счастье, когда любишь. У меня тоже была первая любовь. Увы, безответная. Я тоже боялась приблизиться к мальчику. А потом снова полюбила и вышла замуж. Ведь вы видели вчера в зоопарке моего мужа?

— Видели.

— И как он вам?

— Красивый и добрый.

— Поверь, и у тебя все будет хорошо. И ты, и Валя выйдете замуж и нарожаете детей. А они — самая большая радость. Но всему свое время. Сегодня мои крошки держатся моей юбки. Но пройдет время, и они влюбятся. Так идет жизнь.

Варвара с нежностью посмотрела на своих маленьких дочерей и потом всплеснула руками.

— Ах, какая я невнимательная! Вы же проголодались. Валя и Зоя, спуститесь с девочками в ресторан. Закажите сок и еще что-нибудь. А я скоро приду.

Варвара проводила детей к трапу, а сама вернулась к Бремхоллу, терпеливо дожидавшемуся ее. Она сама попросила его об этом: «Мы обязательно должны дотанцевать вальс».

Но оркестр внезапно умолк. И в танцах наступил перерыв. Все повернули головы в сторону проходившего поезда. Стучали колеса, звенел колокол, а пар вырывался, как из ноздрей чудовища.

— Простите, Барл, — сказала Варвара, когда наступила тишина, — мои дети наслушались страшных сказок, а вы такой большой, находитесь где-то под облаками. Вот они и испугались за маму.

— Постараюсь завоевать их доверие. Не хочу, чтобы меня боялись.

— Тогда достаточно поднять их на руки, чтобы они заглянули вам в глаза.

— А где ваши девочки?

— Я их отправила в ресторан. Пойдемте и мы туда.

— С удовольствием!

— Но прежде я хочу узнать… Видите того мальчика?

— Это Леонид Якобсон. А рядом с ним два брата — Костя и Сергей. Почему вы спрашиваете?

— Обратила внимание, как он танцует.

— О да! В этом ему нет равных. Настоящий талант… Русские воспитатели говорят, что его место в Мариинском театре.

— Словом, будущая знаменитость… — сказала Варвара. — И, наверно, в него влюблены девочки?

— Они не доверяют мне своих тайн. Но ничего удивительного, если он нравится ровесницам. Ведь Леня красивый мальчик, не так ли?

— Да. Как молодой Аполлон.

— Но при всем этом он простой и добрый.

— Давайте пригласим его на ланч, — предложила Варвара.

Спустя четыре часа «Манделей» подошел к Вест-Пойнту. Колонисты уже привыкли, что их везде кто-то ждет и встречает. На этот раз на берегу стояла группа юношей в синих брюках и куртках. Они были вежливы и предупредительны, как и полагается будущим офицерам.

Невдалеке возвышался красивый, словно пришедший из сказки, замок с зубчатой башней, готическими окнами, обрамленными плющом. Его стены покрывали темно-зеленые пятна мха. Дети с удивлением узнали, что за этими старинными стенами находятся ультрасовременные классы, гимнастический зал, плавательный бассейн и даже электростанция.

Мальчики сели за столы рядом с курсантами. Виталий Запольский попытался представить себя будущим офицером. Не получилось. Нет, это не его призвание.

А самые младшие предпочли старым стенам парк, большой, как лес. И не захотели оттуда уходить. Так и провели там весь день.

Поздно вечером «Манделей» подошел к пристани 132-й улицы, чтобы высадить гостей. Валя и Зоя Яковлевы, Барл Бремхолл и Леонид Якобсон взяли девочек на руки и помогли Варваре с дочками сойти на берег.

Потом они вернулись на пароход. Маленькие девочки посылали с берега воздушные поцелуи.

А Варвара со слезами смотрела на стоявших рядом Леню и Зою.

Счастливый день…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
«КУДА НАС ВЕЗУТ?»

— Мистер Симонов!

— Слушаю, миссис Кемпбелл!

— Сегодня ваше дежурство.

— Помню, миссис Кемпбелл.

Через час дети вместе с воспитателями едут на экскурсию. А Симонов останется в Водсворте. Обязанностей у дежурного не так много. Военная администрация взяла на себя почти все заботы по содержанию лагеря. Наконец-то появилось время просмотреть газеты, которые ему каждый день приносит Леонтий Столяров, русский американец.

Газет целая стопа. Это «Нью-Йорк таймс», «Русский голос», «Трибюн», «Американские известия», «Гражданин», «Просвещение»…

Журналисты не оставляют детей ни на минуту, сопровождают во всех поездках, следят за жизнью колонии от зари до заката. Их интересует абсолютно все: чем кормят детей, что они думают об Америке и Красном Кресте, как относятся к большевикам, укачивает ли их в море, о чем пишут в своих письмах в Петроград и в чем больше всего нуждаются… Но особенно газеты хотят знать, как восприняла колония новость о ее временном размещении во Франции.

Симонов читает, не глядя на заголовки статей и названия газет, не обращая внимания на имена авторов. Слышит лишь голоса рассказчиков, сменяющих друг друга.

«…Милые русские дети! Вчера они прибыли с пароходом «Йоми Мару» в нью-йоркский порт. Два года мытарств по Сибири, утомительный переход через Тихий океан… А впереди — кто знает, сколько еще томительных дней придется перетерпеть, пока они попадут домой.

Милые дети! Смотришь на них — и сердце начинает ныть. Хочется всех приласкать, сказать в утешение так много. Тяжело вам без родительских ласк, отрезанным от дорогой родины!»

«…Достаточно присмотреться к детям, чтобы убедиться, что перед вами настоящие цветы русской юности. Промелькнетв детских глазах грусть по близким, затуманится юное личико. Но кругом друзья и товарищи!»

«…Встреча с детьми в Бронзвиле. Маленькая, одетая в новую матросскую блузку девочка спешит танцевать. Но какая-то старушка обхватила ее и спрашивает: «Девочка, ты едешь в Россию?» Девочка кивает белокурой головкой.Деточка, передай там поклон всем, — продолжает старушка. — Ох, Рассея, Рассея… Камни целовать там надо!» — Старушка прижимает девочку к исхудалой груди и горячо целует».

«…Толпа окружила юношу в очках. Это Дейбнер — представитель петроградских детей. Все толкаются, чтобы пожать ему руку. Он устал и пытается вырваться. Но не тут-то было. Вопросы не перестают сыпаться — как живется в Петрограде? А кому-то интересно знать, какую историю теперь проходят в русских школах…»

«…Гостящая сейчас в Нью-Йорке под опекой Красного Креста Петроградская детская колония завоевывает внимание обширной русской общины.

Отовсюду, из самых заброшенных уголков США поступают пожертвования деньгами, одеждой, обувью, книгами, игрушками. Жертвуют все, кто сколько может. Жертвуют взрослые. Жертвуют малые дети».

Два письма маленьких детей.

Из Филадельфии пишет Верочка Вадетская:

«…Я маленькая русская девочка. Мой отец в России. Я желаю помочь бедным русским детям. Я не могу послать много денег и шлю за себя и за свою сестричку Софию — 25 центов».

Другое письмецо пишет из Нью-Йорка русская еврейская девочка Рая Кинзбургская:

«…Дорогие дети! Только пять месяцев, как я приехала из России, и еще помню нужду и недостаток одежды, книг, игрушек и других предметов. Поэтому я посылаю вам мой скромный подарок.

Я понимаю, как тяжело вам будет теперь в России — и голод, и вечные пули. Я уже различала там, когда стреляла трехдюймовка, шестидюймовка или пулемет. Я привыкла уже. Но завидую вам, что вас сейчас встретят с любовью учителя. Я посещала детский сад в России до прихода Деникина. Но он закрыл наш сад и отнял у меня самые лучшие воспоминания.

Я также помню, как темно было в погребе, где мы прятались от погромов. О, если бы я увидела лично вас, то могла бы еще многое рассказать. Как я с мамой пряталась в нашем дорогом детском саду от пьяных казаков и многое другое.

Желаю вам, детки, застать уже спокойную Россию и чтобы вам не пришлось переживать ужасы стрельбы. Целую вас, детки!

Мне девять лет, и я уже тоже, как вы, совершила кругосветный рейс».

«…Два часа я следовал на автомобиле за колонной автобусов по улицам Нью-Йорка. Вместе со мной ехал мой приятель — пианист Ничов. Мы оба махали детям руками, посылали воздушные поцелуи. А когда подъехали совсем близко, одна маленькая девчушка высунула свою головку и спросила: „Вы русские люди?” „Русские”, — ответили мы. „Скажите же нам, куда нас везут?”

Дальше мы не слышали, так как автобус помчался вперед. Но в ушах, однако, долго звучал вопрос ребенка, вызывавший безграничную жалость: „Куда нас везут?”.

Их везут по миру, по морям и океанам. Длинное, очень длинное путешествие они совершили. Различные страны им показали. Повсюду им рады, заботятся о них, встречают цветами, подносят подарки. Но они хотят домой».

«…Сотни людей толпой явились на Ривер Сайд Драйв, чтобы увидеть детей. Они наделяли их шоколадом, конфетами, фруктами. Кто-то захотел дать одному мальчику деньги. Но мальчик оскорбился и сердито ответил: „Я не нищий, подаяния не хочу!”».

«…Одеты дети некрасиво. Они носят какие-то полусолдатские одежды, сшитые из разноцветных материй. Но их лица! Такие выразительные страдальческие лица глубоко чувствующих, столько испытавших. И все же они остались детьми… Невинными, чистыми, милыми детьми».

«…Я спросил одного мальчика, сколько среди них еврейских детей. „Ей-богу, не знаю, — ответил он. — Мы никогда не интересовались этим. Для чего нам это знать? Мы все из Петрограда. Вот и все!”

Как просто и мило — все из Петрограда…»

«…Сначала мы сидим на берегу моря возле огромной пушки и ведем беседу. Но нас начинают кусать комары, и мы уходим в казарму. Мой собеседник высокий, тщедушный на вид юноша. Глаза его светятся мягким болезненным светом. Говорит он с польским акцентом. Юноша идет к своей койке и возвращается с картонкой. В ней аккуратно сложены плитки шоколада.

— У меня в Нью-Йорке дядя есть. Он мне вчера уйму шоколада принес. Угощайтесь и вы.

Я беру шоколадку.

— Палка о двух концах, — говорит он и снова протягивает коробку.

— Бог троицу любит, — не отстает он от меня.

Я делаю попытку отказаться. Но не тут-то было. Съедаю и третью.

— А теперь, товарищ, съешьте за меня еще одну, — кричит новый мальчуган.

— И за меня! И за меня! — раздается со всех сторон.

Я отказываюсь. Говорю, что не могу есть много шоколада. К тому же и не особенно люблю его. Но все мои доводы напрасны. Приходится съесть по шоколадке за каждого.

— А вот это уже совсем другой шоколад, — говорят мне и открывают новую коробку. Пришлось и его попробовать.

— А теперь пойдем в столовую!

Опять увещевания и настойчивые просьбы есть побольше. Я ем, хотя и с большим трудом. Желудок полон шоколада.

Затем мы гуляем по парку.

Уезжаю из Водсворта, обласканный и перекормленный. На душе и радостно, и грустно».

«…— Почему нас везут во Францию? Ведь говорили, что повезут в Петроград? — спрашивают дети.

— По какому праву их отнимают у родителей? — негодуют русские эмигранты.

Но никто не получает ответа. Вот почему все возмущены и встревожены. Кто это так свободно властвует над судьбами семисот восьмидесяти беспомощных русских детей? Кто смеет держать их вдали от родных, лишать того, что принадлежит им?

Это делает не кто иной, как Американский Красный Крест. Организация, украсившая себя крестом как символом милосердия. Организация, в основу которой положены гуманные принципы».

«…Для всякого здравомыслящего человека ясно, что детей необходимо отвезти в Петроград. И только туда. Ибо там их с нетерпением и беспокойством ждут родные.

Красный Крест утверждает, что Франция для них будет только временным отдыхом, непродолжительной остановкой, после которой их повезут дальше домой. Но тогда почему для них в Бордо готовится лагерь и строятся бараки? Почему детей не везут прямо в Петроград?

Франция открыто ведет войну с Советской Россией. Она явный враг ее. Нравственный долг и обязанность Красного Креста прислушаться к голосу родителей и детей, к голосу огромной русско-американской колонии».

«…— Думаете, вас тепло встретят в Советской России? — спросил я одну из учительниц.

— Еще как тепло! — радостно ответила мне она.

— Домой! Домой! — подхватил мальчик лет десяти. — Мы хотим домой, в Петроград!

Другой, типично русский мальчик с вздернутым носиком и светло-русыми волосами с грустью заметил: „Говорят, что отсюда нас отправят во Францию… Неужели нас там надолго задержат?..”

— Не хотим мы во Францию! — закричали в один голос несколько детей».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
УТРО

Райли Аллен сидит в кресле и с удовольствием пускает клубы дыма. Пустое занятие, но помогает привести в порядок мысли и настроиться на работу. А дел предстоит немало. И самое первое — проводы Эверсола. Сегодня он отбывает во Францию на быстроходном судне.

Но прежде — завтрак. Мария хлопочет у плиты. Запах жареного мяса проникает в кабинет и пересиливает табак. Райли направляется к кухне и видит в полуоткрытую дверь, как Мария расставляет тарелки.

Дверь скрипит, и она оборачивается к нему:

— Ты уже здесь? А я собиралась тебя позвать.

— Помочь тебе?

— Открой консервы.

— Так вкусно пахнет!

— У меня тоже слюнки текут.

Мария ставит вазу в самую середину стола и осторожно поправляет цветы.

— Этот фартук тебе так идет!

— Пора его уже снять.

— Позволь мне это сделать…

Райли обошел стол и стал осторожно, нарочито медленно развязывать тесемки. И не удержавшись, обнял ее горячо и страстно, как будто не было этой, только что закончившейся ночи, полной ласки и нежности. Они смотрят друг другу в глаза. Совсем близко, едва не соприкасаясь ресницами.

У нее кружится голова. И все же Мария находит в себе силы отстранить его.

— Погоди, дорогой. У нас совсем мало времени. Ты ведь сам сказал, что нужно ехать в порт.

— Ты права.

Он сел за стол, взял накрахмаленную салфетку и подвинул к себе тарелку. А сам подумал: пройдет несколько минут, и он насытится. Но никогда не насытится своим чувством. Каждое прикосновение, каждый взгляд и каждое слово будят в нем все новые и новые желания. Потому они здесь, а не в Водсворте.

Вот что сказала все понимающая Ханна Кемпбелл. «Райли, — сказала она, — вам не обязательно находиться в Водсворте. То, в чем нуждаются дети — сытый и вкусный стол, развлечения — это уже есть и не требует особой заботы. Мы с этим как-нибудь справимся и без вас. А вы, Райли, лучше занимайтесь будущим колонии, тем, что ждет детей завтра».

Она права. Тысячу раз права. Но Райли знает, умная и хитрая Ханна имеет в виду и другое, о чем умалчивает. Он и Мария не должны быть на виду у детей и воспитателей.

Медовый месяц еще не закончился. Их свадебное путешествие не похоже ни на какое другое. Сначала маленькое купе, в котором время остановилось, хотя они и мчались к Атлантическому океану — своему новому берегу. А потом эта спальня на девятнадцатом этаже, дарованная им случаем или Богом.

— Ты удивительно готовишь.

— Зато ты лучше варишь кофе…

— Ты меня переоцениваешь, дорогая. Настоящий кофе мы будем пить в Гонолулу. Уверен, это случится уже скоро.

Райли и Мария были приятно удивлены, встретив на пристани Каяхару. Он тоже пришел проводить Эверсола.

Впервые они увидели капитана не в морской форме, а одетого в европейский костюм. Серая шляпа делала его неузнаваемым. Бизнесмен, политик, киноактер… Кто угодно. Но не морской волк.

Глаза Марии округлились.

— Это вы?! — только и смогла вымолвить она.

— Я и сам не узнал себя в зеркале.

Они стояли рядом с «Гольфстримом» — белоснежным судном, уходящим в свой первый рейс. «Гольфстрим» накануне сошел со стапелей и собрал на пристани не только тех, кто отправляется в путешествие, но и тех, кто его строил.

— А он и в самом деле хорош! — заметил Эверсол, любуясь плавными линиями океанского лайнера. Он был рад, что оказался среди первых пассажиров.

— Скажите, — обратился внезапно Эверсол к Каяхаре, — согласились бы вы сменить свой старенький «Йоми Мару» на ходовой мостик этого красавца?

— Настоящий моряк никогда не бросит свое судно на полпути. Это равносильно предательству, — твердо произнес Каяхара. Кажется, его обидело уже само предположение, что он способен предпочесть свой пароход этому белому щеголю, еще не нюхавшему моря и не имеющему ни единой царапины, которые можно получить, только встретившись в честном поединке с хорошим штормом.

— Ну и что с того, что у «Йоми Мару» борта черные? На то он и угольщик, — чуть помедлив, продолжал Каяхара. — Зато он недавно принял в свои трюмы ценный груз. Самый ценный груз, какой только есть на свете. Глаза и улыбки детей осветили его палубу.

— Капитан, вы не лукавите?

— Как вас понять, мистер Аллен?

— Команда лишилась покоя… Устала от детских криков и мальчишеских проделок. Не от вас ли я слышал эти слова? Не раз и не два…

— Согласитесь, к тому были основания. Помните, как однажды ночью мальчики забрались в спасательную шлюпку и стащили неприкосновенный запас шоколада? Или другой случай — драка между стюардом и одним из ваших юношей.

— Вот видите!..

— Но разве в море всегда тишь да благодать! Случается и непогода. С тех пор, как дети высадились в Нью-Йорке, пароход опустел и стал как мертвый. Ремонт с утра и до темноты… Вместо детского смеха — лязг железа… Матросы спрашивают, когда мы снова примем маленьких пассажиров, когда отправимся дальше?

— Скоро мы отправимся вслед за Эверсолом в Европу, точнее в Бордо. Осталось не так долго ждать.

— Мистер Аллен, я случайно узнал о ваших проблемах, — сказал Каяхара.

— Какие еще проблемы?

— По дороге сюда я купил утреннюю газету. Возможно, вы еще не видели. Пишут, что высадка колонии во Франции под вопросом.

— Об этом писали и вчера, и позавчера. В печати настоящая буря. Посильнее, чем в море. За всю свою историю Американский Красный Крест не подвергался такой критике и давлению. Но самое скверное — в эту кампанию стараются втянуть и детей. Их подстерегают возле казармы, на улице, в зоопарке, кинотеатре и даже в автобусе… Что-то нашептывают, подстрекают к неповиновению и даже бунту.

— А что вы сами думаете?

— Будь моя воля, я бы доставил колонию в Петроград без всякой задержки.

— Только прикажите. И я направлю судно в нужный порт.

— Вы решительный человек, капитан. Решительный и прямой. Я ценю это в людях. Но последнее слово не за нами. Есть такое понятие — политическая игра. Так вот, дети в этой игре — козырная карта.

— А игроки кто?

— Одни находятся в Москве. Другие — в Вашингтоне.

— За кого вы болеете?

— За тех, чьи судьбы мне доверены…

…Пароход дал короткий гудок. Аллен и Эверсол обнялись. За последние пять недель они прощаются во второй раз. Сначала в Сан-Франциско, а теперь здесь, на нью-йоркском причале. Тогда Райли Аллен возложил заботу о колонии на плечи Эверсола. Сейчас он снова с детьми. Но все равно они будут делать одно дело, даже находясь вдалеке друг от друга.

— Грегори, я стану вас извещать ежедневно. И в море, и когда вы уже будете во Франции. Но как бы ни повернулись дела, готовьтесь к приему детей. Мы живем в непредсказуемое время. В России все еще Гражданская война. А в Петрограде — голод. Одному Богу известно, по какую сторону границы находятся сейчас родители этих детей.

Эверсол протянул сразу обе руки — и Каяхаре, и Леоновой.

— Капитан, — сказал он, — когда будете подходить к французскому берегу, внимательно смотрите в бинокль. Вы меня обязательно увидите. А вас, мисс Мария, я встречу букетом самых красивых роз.

— Какие у вас планы, мистер Каяхара? — спросил Аллен, когда «Гольфстрим» слился с морем.

— Похожу по магазинам, куплю кое-какие мелочи.

— В моем распоряжении автомобиль.

— Спасибо. Но знаете, что больше всего любит моряк?

— Любопытно узнать об этом от самого моряка.

— Ходить пешком. Не выпить ли нам по стаканчику саке?

— А есть в Нью-Йорке японский ресторан? — спросила Мария.

— В Нью-Йорке все есть, — сказал Аллен. — Я знаю одно хорошее местечко. Там отлично готовят рис.

Было время ланча, но на веранде нашелся свободный столик.

— Я не встречала среди японцев толстяков, — сказала Мария, оглядываясь на посетителей.

— У нас хорошая богиня еды.

— А как ее зовут?

— Тоеукэ.

— Чем же она хороша?

— Не позволяет никому объедаться. Японцам свойственно чувство меры. Не только в еде, но и в выпивке.

— Сейчас мы это проверим, — не замедлил сказать Аллен и заказал саке. А для Марии — красное вино.

Официант принес фарфоровый графинчик.

— А как японские боги относятся к саке? — спросил Аллен.

— Боги его любят.

— Райли, скажи тост, — попросила Мария.

— У нас, японцев, не приняты тосты, — остановил Каяхара Аллена.

— Вы пьете молча? Но ведь это скучно!

— Почему молча? Мы говорим: «Кампай!»

— Что это значит?

— По-японски «кампай» — это «сухое дно».

— У русских тоже принято так говорить — «Пей до дна!»

— Да, я знаю. Мне приходилось пить с русскими, когда мы доставляли из Сибири лес. Но они не знали меры. И потом лежали. Такие же неподвижные, как бревна.

Принесли меню.

— Что будем кушать? — спросил Каяхара.

— А что нам предлагают?

— Тут много чего… Суп из ракушек, рыба на вертеле, жареный осьминог, вымоченная в саке медуза с уксусом и имбирем, трепанги, моллюски с соевой пастой…

— А рис? — напомнила Мария.

— Разумеется. Он в самом начале списка.

Принесли рис. Над тарелками поднимался нежный пар. Мария втянула в себя солоноватый запах и закрыла глаза от предвкушаемого удовольствия.

— Оказывается, вы умеете пользоваться палочками! — удивился Каяхара.

— Первый урок я получила на Хоккайдо. Когда мы зашли в Муроран. Нас пригласили в ресторан. Помнишь, Райли?

— Я даже помню, что тебе дали не деревянные, а серебряные палочки. А после ужина их подарили.

— А научил меня пользоваться палочками судовой боцман. Уже в море.

— Тогда я понимаю, мисс Мария, почему вы так любите рис. Боцман Маэда большой мастер варить его.

— Но самый замечательный подарок я получила от Райли Аллена и Ханны Кемпбелл.

— Чем они вас порадовали? Ведь женщине так трудно угодить.

— Они подарили мне кимоно.

— Обещайте, что покажетесь в нем, когда выйдем в море.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
НОВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

— Сына не узнать.

— Да, он меняется на глазах.

— Так и прикипел к этому русскому мальчику.

— Ты ревнуешь?

— Вовсе нет.

— Что тебя тогда беспокоит?

— Перемены в нашем Юзеке.

— Надеюсь, он перестанет быть маменькиным сынком.

— Не преувеличивай.

— Слава богу, он отложил в сторону свои книжки…

— …И снял очки.

— Без них он больше увидит.

Супруги Яновские, Казимеж и Вероника, обменивались словами, но при этом смотрели не друг на друга, а в окно. Там, перед домом, мальчики занимались необычным для себя делом — разжигали самовар. Рядом вертелась собака.

Накануне Кузовков вызвался навести порядок в гараже. Поднявшись с помощью стремянки к самому потолку, он увидел на верхней полке забытую утварь. Среди многих вещей был и самовар. Даже после того, как Федя смел веничком пыль и паутину, самовар оставался тусклым и невзрачным. Серо-зеленый, со следами давних потеков, он напоминал волшебный сосуд, который только и дожидается своего часа.

Мальчик не надеялся, что вылетит джин. Он давно перестал верить в сказки. Но случись такое, не задумываясь, назвал бы несколько желаний. И самое первое — найти отца. Вот уже полтора года, как оба они перемещаются по одной планете. Но никак не встретятся.

Вместо джина из самоварной трубы выскочила мышка. Но она не испугала мальчика.

Находка обрадовала хозяина. Казимеж вспомнил дедушку и бабушку. Это они в числе немногих вещей привезли самовар из Польши. Вокруг него собирались Яновские — все три поколения. А потом старики умерли. И чай стали кипятить на газу. Так быстрее и удобнее.

Нахлынули воспоминания и на Федю. Когда он жил с мамой, разжигать самовар было его каждодневной обязанностью. Мама считала самовар таким же семейным очагом, как печь.

Мальчики решили вернуть самовару его прежнюю красоту. Юзек принес мел, а Казимеж снабдил детей особой пастой, которой полицейские придают блеск никелированным деталям своих машин. И все же прошло немало времени, прежде чем самоварные бока начали соперничать по своей яркости с солнцем.

Теперь предстояло испытать самовар.

— Нам понадобятся две вещи, — сказал Кузовков, — сосновые шишки и сапог.

— Ты шутишь!

— Нисколько. Шишки — отличное топливо. Кипяток получается без запаха, хотя некоторые и любят чай с дымком.

— Ну, это не проблема, — сказал Юзек. — Можно прогуляться вон к той роще. Там вся земля устлана сосновыми иглами и шишками.

— Отлично! Прямо сейчас и пойдем.

— А сапог зачем? И почему один, а не пара?

— Можно и пару. Но хватит одного. Будем качать воздух. Как в кузнице. Чтобы лучше горело.

Чаепитие решили устроить на свежем воздухе. Юзек наливал в чашки заварку. Федя открывал краник и добавлял кипяток. А Казимеж резал торт.

— Никогда не пила такой вкусный чай, — сказала Вероника. — Налейте еще.

— Вы заслужили награды. Я готов выполнить любое ваше желание, — сказал Казимеж.

— Любое-любое? — тут же спросил Юзек.

— Такое, что в моих силах.

— А для этого и сил не понадобится. Нужно сказать «да». И только!

— Вижу, меня хотят поймать на слове.

— Папа, отпусти меня на три… нет, лучше на четыре дня в Водсворт. Федя погостил у нас. А теперь и я хочу познакомиться с его друзьями.

Казимеж пристально посмотрел на стоявших рядом мальчиков. Взгляд его был больше обращен на Кузовкова. Разумеется, это он придумал пригласить Юзека в колонию. Хорошо это или плохо, если сын несколько дней побудет без семейного присмотра? Он опасался, что их Юзек растет пай-мальчиком, мягкотелым и беззащитным. И об этом постоянно спорил с женой. С другой стороны — опасался дурного влияния улицы. Ему ли, полицейскому, этого не знать?

— Мы посоветуемся с мамой…

— Только скорей советуйтесь.

— Да вы не волнуйтесь, — сказал Кузовков, поставив на стол недопитую чашку. — Его никто не обидит. В нашей колонии есть такое правило: один за всех, и все — за одного.

— У американских детей точно такой же закон. Это закон скаутов.

Казимеж довез мальчиков до самой ограды.

— Так и быть, — сказал он сыну, — оставляю тебя здесь до конца недели. Держитесь вместе. Вот мой служебный телефон. Звоните.

— Не волнуйтесь, лейтенант! Все будет под контролем, — важно ответил Кузовков.

Казимеж рассмеялся и потрепал Федю по плечу.

Теперь он видел перед собой прежнего Кузовкова, какого встретил в первый день знакомства. Стоило мальчику оказаться за порогом дома, как к нему вернулось его оружие — бесшабашность и независимость уличного бродяжки. Это хорошо, что Юзек будет рядом и увидит жизнь с новой и неожиданной для себя стороны. Пусть и ненадолго, его сын станет одним из семисот восьмидесяти маленьких путешественников, о которых, Казимеж в этом был уверен, еще долго будут шуметь газеты, а возможно, и напишут книгу.

Часовой у ворот видел, как мальчики вместе с собакой высадились из полицейской машины, и впустил их беспрепятственно. От него они узнали, что колонисты в отъезде. Мэр Нью-Йорка устроил сегодня в Сити-холле прием русских детей. После приема — концерт. Затем ужин. Вернутся дети поздно.

В лагере было тихо и пусто.

Мальчики направились по песчаной дорожке к казармам, надеясь кого-нибудь встретить. К ним вышел Симонов.

— Это наш воспитатель, — шепнул Федя Юзеку.

— Рад тебя видеть, Кузовков. Как провел время?

— Лучше не бывает. У меня появились новые друзья. Знакомьтесь. Юзек Яновский — один из них. Его папа — полицейский.

— Помню. Мы познакомились в день ярмарки.

— Можно Юзеку погостить у нас?

— Почему бы нет… Но решаю не я, а мистер Бремхолл. Обратитесь к нему.

— Георгий Иванович, вся колония на приеме у мэра. А вы почему не поехали?

— Меня назначили дежурным. Второй день кряду.

— Потому что вы самый лучший дежурный на свете, — решил Федя польстить воспитателю.

— Не преувеличивай, Кузовков. Я бездельничаю. Хорошо, что принесли газеты. Ты ведь знаешь, я люблю читать.

— Интересно, о чем пишут?

— О многом. И о тебе пишут.

— Вы меня разыгрываете…

— Ничуть. Можешь сам посмотреть.

— Меня никто не знает. И все эти дни я провел за городом.

— И все же ты стал знаменитостью. Нью-Йорк, да и вся Америка, восхищается тобой и твоей собакой. Ждите завтра фотографов. Ты ведь любишь фотографироваться, Кузовок, не так ли?

Кузовок, хоть и не понял, о чем его спрашивают, на всякий случай наклонил голову. Он радовался возвращению в колонию. Он соскучился по детям и по веселой возне с ними. Но где они? Кузовок оглядывался, нетерпеливо поскуливая, но никто не бежал к нему, не протягивал руки, не угощал.

— Как Петя? — спросил Кузовков.

— Еще не пришел в себя. Ни с кем говорить не хочет, — ответил Симонов.

— Где он сейчас?

— У цветочной клумбы.

Александрова они увидели еще издали. Стоя на коленях, он перебирал и поглаживал цветы.

У Феди кольнуло в сердце. Он понял: Петя воображает, что перед ним не клумба, а могила, усыпанная цветами.

Собака оказалась возле мальчика первой. Она тоже поняла, что ему плохо, и стала слизывать с его щек слезинки. Петя опустил лицо в собачью шерсть и впервые за эти дни разразился потоком слез.

Кузовков не стал утешать друга. Куда важнее расшевелить его, встряхнуть, вывести из одиночества.

Над островом звенела тишина. Стейтен-Айленд погрузился в послеобеденную дрему. А у Феди, наоборот, пробудилось желание действовать. Он незаметно подмигнул Юзеку и Симонову, призывая в союзники, и сказал как можно громче:

— Петя, есть у нас одно дело. Поможешь? Пойдешь с нами? — Он протянул руку Александрову и помог встать.

— Какое дело? — спросил Петя.

— Надо купить кое-что.

Кузовков отозвал Симонова в сторону.

— Георгий Иванович, — сказал он как можно тише, — колония вернется еще не скоро. Ждать и ждать! Разрешите нам втроем отлучиться. Мы вернемся еще засветло.

Симонов замешкался с ответом.

— Разве лучше, если Петя будет и дальше сидеть у клумбы и оплакивать смерть сестры? — продолжал настаивать Кузовков. — Леночку уже не вернешь, а он пропадает. Мы скоро вернемся. Честное слово!

Симонов и сам понимал, что нельзя оставлять Александрова наедине с его горем. Но не знал, как поступить. И вот теперь тринадцатилетний мальчик преподал урок ему, петербургскому учителю.

Кузовков прочел согласие в глазах воспитателя прежде, чем тот успел ответить.

— Георгий Иванович, — спросил он на этот раз нарочито громко, так, чтобы услышал Петя. — Что вам купить?

— Пачку сигарет. А жене плитку шоколада, — ответил Симонов, тоже включаясь в игру.

— О'кей! Тогда выпишите пропуск. Иначе нас не выпустят.

— Следуйте за мной! — приказал Федя друзьям и неожиданно для них направился в сторону, противоположную выходу.

Юзек указал ему на ошибку:

— Мы идем неверно. Ворота не здесь.

— Так ближе к парому.

— Но впереди сплошной забор…

— Запомни, Юзек, нет такого забора, в котором не было бы дыры.

— А если дыры не будет?

— Значит, появится, — невозмутимо ответил Федя Кузовков.

Хотя американский мальчик и готов был к неожиданностям, но такая невозмутимая логика озадачила его. Не оставалось ничего другого, как ждать, что произойдет дальше.

Федя, между тем, взял собаку за поводок и стал внимательно смотреть себе под ноги.

— Видите примятость? — показал он на траву. — Это начало тропинки. Она не слишком-то приметна. Здесь мало кто ходит. Только знающие люди. Могу заключить пари, она нас выведет к лазу. Вперед, Кузовок!

Федя краем глаза посмотрел на Петю. Похоже, Александров стал оживать.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ЛЕОНТИЙ ФЁДОРОВИЧ

Казимеж дал каждому из мальчиков по пять долларов. Огромные деньги! Как и на что их истратить? Федя предложил одну из бумажек поменять на мелочь. Получилась большая и тяжелая пригоршня, которую тут же разделили на три части.

— А мне зачем? — спросил Петя.

— Деньги никогда не помешают.

Кузовков не ставил себе целью переправиться через залив. Рядом с паромом можно купить что душе угодно. Не только в магазине, но и с помощью многочисленных автоматов, которые для русских мальчиков были в диковинку. Дома они не встречали ничего подобного.

Дети стали опускать в узкие щели монетки, получая взамен леденцы, мороженое, фруктовую воду, сигареты, шоколад, жевательную резинку и много чего другого — иногда весьма неожиданного.

Пете, например, автомат выдал конверт. Вскрыв его, он увидел носовой платок, очень приятно пахнущий. А Феде достался бритвенный прибор. Повертев в руках, он подарил его первому прохожему.

Словом, покупки превращались в долгую (денег достаточно) и забавную игру.

Возбуждение мальчиков передалось собаке. Кузовок был существом тоже азартным, к тому же — любопытным и понятливым. Он перебегал с места на место, стараясь разглядеть, что на этот раз выскочит из автомата. И был возмущен и обижен: почему его обошли, не дали ни одной монетки.

Жевательная резинка и кофе не интересовали Кузовка. Носовой платок — тоже, хотя от него и исходил приятный запах. Вот мороженое — другое дело.

— На, попрошайка, ешь! — протягивал Федя собаке очередную порцию. — Вот тебе шоколадное, а это фруктовое — трехцветное. Мне кажется (эти Федины слова предназначались уже друзьям), Кузовок любит мороженое, куда больше мяса.

Кузовку же не было дела до того, что о нем говорят. Он слизывал с морды длинным своим языком липкие потеки и ждал очередной подачки. И почти потерял голос, что, согласитесь, для собаки весьма большое неудобство.

— Вот к чему приводит жадность. Придется показать тебя врачу.

Лишь насытившись и наигравшись, мальчики заметили, что уже темнеет. На смену яркому дню пришли серебристые сумерки.

Помня слово, данное воспитателю, они не стали медлить. Не прошло и двадцати минут, как Федя, Петя и Юзек входили в ворота форта, чем весьма удивили часового. Он не помнил, чтобы эти дети покидали лагерь.

Рядом с Симоновым Александров увидел знакомое лицо. Тот же сюртук в полоску, широкополая шляпа, бородка и особая трость с золотым набалдашником. Вспомнил даже имя — Леонтий Федорович. Это первый американец, с которым он познакомился, когда они высаживались на Стейтен-Айленд.

— Леонтий Федорович, — сказал Симонов, — привез свежие газеты. И ждет тебя, Петя.

— Я знаю о твоем горе, — сказал гость. — Прими мои соболезнования. Мы с женой приглашаем тебя и твоих друзей к нам домой. В удобное время.

— Думаю, сегодня уже поздно, — заметил Симонов. — Лучше завтра.

— Очень хорошо. Я уже отпросился с работы. В моем автомобиле много места. Так что, кроме тебя, смогу взять еще трех мальчиков.

Леонтий Федорович что-то прочертил тростью на песке, будто расписываясь в принятом решении. И стал прощаться.

— Уверен, мы хорошо проведем завтрашний день, — сказал он.

Вечером, перед сном, дети делились впечатлениями прошедшего дня. Все были в восторге от приема, устроенного для них мэром Нью-Йорка мистером Хайленом.

Но, оказывается, не все поехали в Сити-холл.

Не один Кузовков обнаружил тайный лаз в изгороди. Заметили тропинку еще двое мальчишек — Вася Смирнов и Леша Гамазов. И коллективной поездке в Нью-Йорк предпочли самовольную отлучку.

Вот что они рассказали.

Покинув лагерь, Вася и Леша вышли на улицу с редкими пешеходами. Они постарались удалиться как можно дальше от форта, так как знали — полицейским дано указание задерживать русских детей, если они без сопровождения взрослых.

Мальчики заходили в лавочки, приценивались, покупали всякую ерунду. Потом наткнулись на интересный сувенир — бронзовую статую Свободы.

Так увлеклись, что не заметили полицейского. Он отвел их в участок и стал допытываться: кто они и откуда? Пытался говорить на разных языках: французском, немецком, испанском. Конечно, безуспешно. Тогда полицейский поступил иначе. Он показал мальчикам знаками, что хочет посмотреть их покупки. И увидел открытки с видами Водсворта. Это сразу навело стража порядка на мысль: перед ним беглецы. «О, рашен бойс!» — воскликнул он и позвонил в форт.

За Смирновым и Гамазовым почему-то прислали медицинскую сестру. Кажется, это удивило и самого полицейского.

— Я ведь не сообщал, что дети больны!..

Медсестра была настроена решительно. После короткого допроса дала понять — от нее не сбежишь.

— Следуйте за мной, — приказала она и, усадив мальчиков на заднее сиденье, проверила, плотно ли закрыты двери, и повела автомобиль по направлению к форту.

Гамазову пришла в голову озорная мысль. Он сделал вид, что собирается выпрыгнуть на ходу из машины. Медсестра немедленно остановилась и пересадила озорника на переднее сиденье, рядом с собой. Одной рукой она правила, а другой придерживала мальчика.

Беглецов сдали дежурному офицеру. Но он был снисходителен (наверное, и сам в детстве озорничал), так что не стал заниматься разбирательством. Даже имени не спросил. А через пять минут и вовсе ушел. Мальчики этим воспользовались и бежали.

— Зато теперь знаем, как себя вести, — сказал Смирнов. — Больше не попадемся.

— И обязательно доберемся до Манхэттена, — прибавил Гамазов.

«Вот кто поедет завтра со мной в гости», — подумал Александров.

Утром Петя первым делом направился к автомобильной стоянке. Леонтий Федорович уже ждал его у своего «фордика». И был, как и вчера, безукоризненно одет. Ничего удивительного. По словам Симонова, Леонтий Федорович Столяров — один из лучших мужских портных Нью-Йорка.

— По лицу вижу, ты еще не завтракал. Угадал? — сказал он, здороваясь с Петей.

— Угадали. Но я не голоден.

— Расти не будешь.

Петя погладил автомобиль. Ни пылинки! Такой же чистый и элегантный, как и хозяин. После этого мальчик заглянул в салон.

— Внутри он больше, чем снаружи. Не волнуйся, всем места хватит. Ты ведь не один поедешь?

Петя утвердительно кивнул головой.

— Ну, иди, зови друзей. Не будем терять времени.

Александров уже договорился с Гамазовым и Смирновым.

Но в машине еще одно свободное место. Вскоре нашелся и четвертый пассажир — Борис Моржов.

Столяров видел, с какой радостью садятся мальчики в автомобиль. По обрывкам фраз он понял, что дети — в ожидании не столько уличных впечатлений, сколько возможности побывать в домашних стенах, погрузиться в уют и тишину.

Всем вместе весело и интересно, думал Столяров. Но и утомительно. Со стороны можно восхищаться семьей, состоящей из восьмисот человек. Но каково им? Корабельный трюм — что бочка с сельдью. В казарме, где они живут сейчас, непрестанная возня и крики. Прогулки в город — и те непременно строем, под неусыпным оком воспитателя. А ведь дети эти — домашние, привыкшие к материнскому поцелую, мягкой подушке, баловству и капризам. И всего этого они лишены уже больше двух лет.

У самого Леонтия Федоровича нет детей.

Когда его жена Ольга узнала из газет о прибытии из Владивостока в Нью-Йорк целого парохода с мальчиками и девочками, она сразу подумала об усыновлении. В России Гражданская война. В северной ее столице еще и голод. Приходят вести о тысячах погибших и умерших. Некоторые дети лишились родителей. Красный Крест не должен оставлять этих сирот без опеки. Но могли бы их приютить и американские семьи.

У Столяровых пять комнат. Есть постоянная работа и счет в банке. Но в комнатах тишина. Многочисленные зеркала, которые так любит жена, отражают пустоту.

Из рассказа Василия Смирнова:

— Знакомство с Леонтием Федоровичем — самое яркое воспоминание о Нью-Йорке.

Сначала мы приняли его за буржуя. Как же! Безупречный костюм, золотая цепь, манеры, автомобиль… А оказалось, он простой портной. Однако живет в прекрасной квартире, хорошо оборудованной, с ванной и газом.

Было интересно посмотреть, какой у американцев быт. Чем отличается от нашего? Мы обратили внимание на множество зеркал. На наш вопрос хозяйка ответила, что зеркала — ее слабость. Они делают комнаты просторнее.

Внезапно замигал свет. Это счетчик-автомат дал знать — пора опустить очередную монетку. Без предварительной оплаты свет отключается. То же самое и с газом.

Затем нам показали кухню. Больше всего удивил вид из окна. Многоэтажный дом пронизан дворами-колодцами, чтобы на кухню попадал дневной свет. От каждого окна протянуты веревки, на которых висит белье. И так — на всех двадцати пяти этажах. Незабываемое зрелище! Высунул голову — и оказался в другом мире. Ничего подобного в Петрограде мы не видели.

Нас вкусно покормили, а потом пригласили в клуб на собрание. Повестка сходки очень удивила: «Сочувствие большевизму в России». Ораторы, сменяя друг друга, произносили пламенные речи. Они говорили о тяжелом положении в России и необходимости ей помочь.

Потом на сцене оказались мы.

Какая-то женщина расстегнула на мне рубашку и с негодованием воскликнула:

— Смотрите, он даже без белья!

А дело в том, что день был жаркий, и я надел рубашку на голое тело. Вот и получилось, что мою неопрятность поставили в вину Красному Кресту.

В зале стали проводить сбор денег в нашу пользу.

Сердобольная дама сняла с руки часы и одела мне на руку. Какой-то мужчина вынул из кармана авторучку и прикрепил мне. Точно так же были задарены и мои товарищи.

Затем собравшиеся стали петь «Интернационал» и «Марсельезу».

Леонтий Федорович снова привез нас к себе домой. После вкусного ужина мы легли спать на мягкую перину и почувствовали себя в раю. Так сладко не спали уже давно.

А утром пришла представительная комиссия. Это ей вчерашнее собрание поручило приодеть нас.

Мы поехали на трамвае в магазин, где приказчики спрашивали по-русски: «Что угодно-с?» Ответ наших провожатых был краток: «Одеть мальчиков!»

Нас повели за ширму. Не успел я и глазом моргнуть, как чьи-то проворные руки раздели меня и так же быстро одели. Вывели из-за ширмы и повели к зеркалу. Увидев себя, я затопал ногами: «Сейчас же все снять! Отдайте мне старую одежду!»

— Чем ты недоволен? — спросили меня.

— У нас так смешно не одеваются, — ответил я. И показал пальцем в зеркало на легкий детский пиджак, на яркий бант, на короткие брюки, застегнутые выше колен, на высокие чулки и остроносые ботинки, которые мы между собой называли «ледоколами».

Это были покладистые люди. К тому же не стесненные средствами. Не теряя времени, они купили другой комплект одежды, которая соответствовала моему вкусу. С ботинками произошла заминка. Тупоносых в магазине не оказалось. Тогда продавец принес их из соседнего.

Все купленное: белье, полотенца, носки, ремни и даже пальто — уложили в чемоданы. С этими чемоданами мы и вернулись в Водсворт. А потом и в Россию.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК

— Райли, тебе звонили из Калифорнии.

— Кто звонил, дорогая?

— Из газеты «Сан-Франциско кроникл».

— Представились?

— Кажется, да… Но я не расслышала имени. С самого утра у меня стреляет в ухе. Голова раскалывается…

— Я тебя отвезу к врачу.

— Не надо, любимый. Само пройдет. У меня это уже бывало. Сначала во Владивостоке, потом в океане. Во время шторма.

— Ты не обращалась в судовой госпиталь?

— Конечно, обращалась. Эверсол сказал, что простужено ухо. Я знаю, когда это случилось. На острове Русском. Была сильная метель. Я пошла из казармы на кухню. Налегке. Без теплой шали. Вот и продуло.

— Но с этим не шутят.

— Я и не шутила. Грела ухо, закапывала капли. Как будто прошло. И вот опять…

— Я знаю, к кому обратиться. Ханна Кемпбелл разбирается в болезнях не хуже врача. Позвоню ей.

— Нет, сначала в Калифорнию. Они просили связаться, как только ты вернешься.

— Уверен, меня ищет Том. Помнишь нашу встречу в Сан-Франциско?

Мария отвернулась. Боль не унималась. Ей не хотелось, чтобы Райли видел ее лицо.

Аллен набрал Сан-Франциско:

— Том, это ты?

— Кто же еще!..

— Только что вернулся. Дела, дела…

— Знаю. Каждый день просматриваю нью-йоркские газеты. Слушаю радио. Помнишь наш разговор о Хаусе?

— Как не помнить. Я навел справки. Он и в самом деле важная персона.

— Готовься услышать ошеломляющую новость!

— Меня уже трудно удивить.

— Так вот, слушай. Я говорил о тебе полковнику Хаусу. Уже давно. Мне казалось, он пропустил мимо ушей. А сегодня позвонил.

— Перестань испытывать мое терпение…

— Тебя хочет видеть президент. Уже завтра. Так что немедленно отправляйся в Вашингтон. Тебя встретят.

Райли Аллен — опытный журналист. Находясь в потоке новостей и формируя их, журналист привыкает к сенсации, как врач во имя спасения привыкает к крови и страданиям.

Другое дело, если это касается тебя самого.

Аллен на время лишился дара речи, так что не успел ни о чем больше спросить.

— Мне назначил встречу Вудро Вильсон.

— Я не ослышалась? — Мария показала на ухо, к которому было прижато полотенце. — Ты, кажется, назвал имя президента?

Аллен молча кивнул головой.

— Невероятно! Даже не верится!

— Но я не поеду в Вашингтон.

— С ума сошел!..

— Как я могу тебя оставить одну!

— Почему же одну? Со мной будет сестра. И ты назвал миссис Кемпбелл. Она тоже поможет, если потребуется.

— Не прощу себе, если что случится.

— Подумаешь, ушко заболело… Я ведь еще юная девушка. Вот и чувствительна к боли. Поезжай, милый. Обязательно поезжай! Тебя приглашают не на чашку чая, а для важного разговора. Уверена, речь пойдет о колонии. Ты просто обязан поехать.

Аллен все еще стоял в нерешительности.

— Не волнуйся, мне уже легче… Такая новость лучше всякого лекарства. Да и уезжаешь ты ненадолго.

Снова Райли в купе. Но уже без Марии. Последние полтора месяца они были неразлучны. И вот первое расставание.

Поезд летит вперед, а мысли возвращают Аллена к ноябрю 1916 года.

В тот вечер он дежурил по редакции. Утренний выпуск «Гонолулу Стар-Бюллетеня» был уже готов к печати. Кроме первой полосы. Там оставлено место для фотографии нового президента. Рабочий день закончился. Но журналисты на своих местах. Вместе со всей страной они застыли в ожидании. Кто взял верх: Хьюз или Вильсон? Америка разделилась на две части. Которая из них перевесит?

Президент остался прежний. Вудро Вильсона избрали на второй срок. Преимущество не было впечатляющим — девять с небольшим миллионов голосов против восьми с половиной. Тем больше Аллен радовался победе своего избранника.

Почему он отдал свой голос Вильсону? Ему нравилось в нем многое. Будущий президент рос в семье пресвитерианского священника, где учат добрым делам и помыслам. Получил, как и Райли, гуманитарное образование и преподавал историю. А наука эта делает человека мудрее, обогащая опытом других поколений и предостерегая от собственных ошибок. Райли также близка идея двадцать восьмого президента о том, что предназначение США — объединить человечество.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ

Аллен и Хаус встретились в гостинице. Перед Райли стоял скорее подросток, чем взрослый мужчина. Невысокого роста, с узким лицом и тонким носом, Хаус вполне соответствовал словесному портрету, который всего несколькими мазками нарисовал Том. Аллен даже нагнул голову и опустил плечи, чтобы и самому выглядеть пониже.

Хаус знал о впечатлении, которое производит при первой встрече. Неужели этот невзрачный человек и есть советник президента, с чьей помощью решаются государственные дела?

Поначалу и Вильсон, тогда еще губернатор штата Нью-Джерси, встретил его снисходительно. И даже придумал имя «Маус» — мышонок.

Так его дразнили и в школе — «Хаус-Маус». А мама называла «мой мышонок».

Он обиделся на губернатора. Но глаза Вильсона лучились добротой.

— Не обижайтесь, ради бога. Это воспоминание о той прекрасной поре, когда я еще верил сказкам. Обращайтесь и ко мне, как вам заблагорассудится.

Так и закрепилось за ним прозвище — Полковник Маус. Сам же он неизменно называл Вильсона «Мой губернатор». Даже после переселения Вильсона в Белый дом. Это лишний раз подчеркивало не только их близость, но и давность знакомства.

Хаус стал заметной личностью в окружении президента. Вудро Вильсон, бывший профессор Принстонского университета, хорошо понимал разницу между умом академическим и живым, проницательным, здравым… С неожиданными порывами и фантазиями.

Таков был Хаус. Беседы с ним, помимо пользы, доставляли президенту истинное удовольствие. Ему не раз приходили на память слова любимого им Монтеня о полезности оттачивать и шлифовать свой ум об умы других.

— Рад вас видеть, мистер Аллен!

— И я вас, мистер Хаус! Приятно думать, что у нас общий друг. Вот рекомендательное письмо от Тома…

— В этом нет необходимости. Наша встреча состоялась бы в любом случае.

— Что вы имеете в виду?

— Вудро Вильсон еще и Почетный президент Американского Красного Креста.

— Дважды президент. Да, я знаю.

— И ни одно важное дело не решается без его участия или ведома. Вот почему он захотел с вами встретиться. Так сказать, информация из первых уст.

— Что он знает о «Йоми Мару»?

— Больше, чем вы думаете. Пароход с детьми, совершающий кругосветное путешествие под двумя флагами, — это уже само по себе сенсация.

— Да, верно. На берегу понимаешь это куда лучше, чем в море. Тысячи людей хотят познакомиться с колонией. От посетителей нет отбоя.

— К сожалению, там не только любопытные. У нас есть сведения, что детей подстрекают к бунту.

— Не преувеличивайте, Хаус. Я рядом с этими детьми почти два года. Они хотят домой.

— Есть люди, которые пытаются сыграть на этом вполне понятном чувстве.

— Эти дети прошли большую школу. Их нелегко завлечь в сети.

— Президент тоже хочет надеяться, что это так.

— Передайте президенту — для беспокойства нет причины.

— Вы ему сами об этом скажете.

— Спасибо, мистер Хаус, что вы организовали эту встречу.

— Не меня благодарите, а госпожу Эдит Вильсон. И доктора Грейсона… Президент нездоров. И только они решают, что больному можно, а чего нельзя.

— А вы сами? Неужто и вам требуется особое разрешение, чтобы видеться с президентом?

— Государственные дела превыше всего. Я советник. Этим все сказано, — не без гордости заявил Хаус.

Он бросил взгляд в угол гостиничной комнаты, где стояли часы:

— Пора.

Изящным движением Хаус водрузил на голову шляпу и стал заметно выше.

Эдит Болинг Вильсон была первой, кто вышел к ним навстречу.

— Рада видеть вас, Эдвард! — протянула она руку Хаусу. — А вы, — сказала она приветливо, — наверно, и есть тот самый Райли Аллен, о котором сейчас так много говорят и пишут.

Райли поклонился.

— Муж ждет вас. Но прошу… Не говорите ничего, что заставило бы его волноваться. Ему это вредно.

«Что я могу сказать особенного, — подумал Райли. — Что значат мои новости по сравнению с теми, которые потрясают страну, подобно землетрясению».

Госпожа Вильсон между тем продолжала говорить, не умолкая ни на минуту. На ее мужа навалились беды, одна хуже другой. Во время выступления в Пуэбло началась резкая головная боль и тошнота. А позже случился удар и отнялась левая сторона.

Это был сбивчивый рассказ обыкновенной женщины, переживающей за мужа.

— Мистер Аллен, что вы думаете об амулетах и талисманах? — неожиданно спросила она.

— Я больше верю в вещие сны.

— Одно другому не мешает. У президента тоже был талисман. Многие годы он не расставался с каштаном. Он ему о чем-то напоминал. Дорогом и важном. Однажды в Белый дом пригласили группу конгрессменов. Пришло тридцать человек. После обеда они расселись по креслам и приготовились слушать президента. Прежде чем начать речь, он вытащил из кармана свой талисман и сжал его в кулаке, видимо, желая придать себе больше уверенности. Вдруг пальцы разжались, каштан выпал и закатился под кресла. Дурной признак… После этого и пошли неудачи. — Голос ее дрогнул. — Хорошо помню день, когда все случилось. Мы о чем-то неторопливо беседовали. Мы это делаем часто, оставаясь вдвоем. Лицо мужа вдруг переменилось. «Мне очень плохо», — только и успел сказать он. Я побежала за доктором. А когда вернулась, увидела мужа лежащим на полу. Кроме меня и Грейсона, никого не было рядом. Общими усилиями мы уложили его на кровать. Это очень старая кровать. На ней спал еще Авраам Линкольн. Приехали два врача и вместе с Грейсоном определили, что в участок мозга, который управляет левой рукой и ногой, попал тромб. С тех пор я не видела мужа здоровым. Он приходит в себя очень медленно.

— Теперь я вас лучше понимаю, госпожа Вильсон, ваше желание оградить мужа от излишних волнений.

Аллену вспомнились вчерашние страхи. Все познается в сравнении. Мария молода и обязательно выздоровеет. А вот президент… Встанет ли на ноги?

В последние месяцы газеты не так часто попадали в руки Аллена. Но он знал, что враждебный президенту республиканский конгресс пытается воспользоваться его болезнью, чтобы досрочно отправить в отставку. Однако два сенатора, встретившись с Вильсоном, признали его способность выполнять обязанности и дальше.

Неподвижным оказалось тело, но никак не разум.

Увидев президента, Аллен пожалел, что не художник.

Вудро Вильсон полулежал в кресле. Ноги и нижнюю часть туловища укрывал клетчатый плед, поверх которого белела рука. Другая, правая, слегка касалась огромного глобуса.

Раньше Аллен видел президента только на многочисленных фотографиях. К тому же тщательно отретушированных. Но даже сравнение с фотографией позволяло понять, насколько и без того аскетичное лицо Вильсона осунулось, как заострились черты.

— Садитесь, мистер Аллен. Я хочу вас получше разглядеть.

— Перед вами, господин президент, обыкновенный человек. Один из тех американцев, которые отдали вам свой голос.

— Но могли ли вы думать четыре года назад, когда голосовали, что президентское кресло окажется вот таким? — Вильсон показал здоровой рукой на свои ноги.

— Для меня, да и для большинства ваших сторонников, куда важнее сила духа…

— Вы говорите так, потому что молоды.

— Иногда мне кажется, что позади две жизни. Одна — на Гавайях, а другая — в Сибири, — неожиданно для себя сказал Аллен.

— Есть люди, что проживают одну жизнь. А кому-то суждено прожить несколько, — заметил президент. — Но не берусь судить, что лучше.

— Подобные мысли приходят в море.

— Что касается моря, здесь вы правы, мистер Аллен. Мне вспоминаются слова английского поэта Джоржа Герберта: «Пусть выходит в море тот, кто научился молиться».

— Я знаю и другие слова Герберта: «Буря заставляет дубы глубже пускать корни».

— Удачное дополнение к моей цитате. Где вы учились?

— В Вашингтонском университете.

— Уверен, вы пишете стихи.

— Вы угадали. Но чем дальше, тем реже. Самое большое достижение — на мои слова написан университетский гимн.

— Значит, нашли нужные слова. А это, поверьте мне, старой университетской крысе, удается не часто.

Губы президента сжались, а подбородок еще больше выдвинулся. Эдит Вильсон подошла к мужу и помогла ему сесть удобнее. Сердце Аллена неожиданно наполнилось жалостью и неизъяснимым чувством вины. Сколько самообладания требуется этому прикованному к креслу человеку, чтобы соответствовать своей высокой должности. Противостоять болезни… Отражать атаки конгрессменов и журналистов.

— Спасибо, Эдит. Теперь мне гораздо лучше.

— Я принесу чай.

— И что-нибудь сладкое нашему гостю.

Этот простой разговор между супругами помог Аллену почувствовать себя куда свободнее, снял напряжение, с которым он ехал в Вашингтон. Атмосфера стала домашней, а Белый дом — просто домом.

Из боковой двери выкатили небольшой столик, уже сервированный. Чаепитие придало беседе еще большую непосредственность.

— Нам описали ваш пароход, — сказала Эдит Вильсон. — Даже показали снимок. И все же с трудом представляю вас в океане. Дети такие проказники! Даже на речном судне, когда плывешь по Гудзону, боишься за малыша — как бы не вывалился за борт. А у вас их чуть ли не тысяча.

— Но эти дети особенные. Сначала жизнь на колесах. Без всяких удобств. Они проехали всю Россию. От границы до границы, из Европы на Дальний Восток. Потом год жизни на лесистом, почти необитаемом острове. Так что, прежде чем подняться на «Йоми Мару», они прошли долгую школу выживания.

— Лучшее тому подтверждение — история одного мальчика, — вступил в разговор молчавший до этого Хаус. — Он покинул своих товарищей в Сан-Франциско. Можно сказать, сбежал. И на попутных поездах добрался до Чикаго. А когда японский пароход пришел в Нью-Йорк, уже стоял на пристани в толпе встречающих.

— Неужели это правда, мистер Аллен? — всплеснула руками госпожа Вильсон.

— Чистая правда. Но есть интересная подробность. Он путешествовал не один, а с собакой.

— Ах, где мои годы и здоровье! — вздохнул президент. — Я бы стал третьим.

— Но вы очень и очень удивитесь, если узнаете, с какой целью отправился этот мальчик в такое далекое и рискованное путешествие.

— Зачем же?

— Он искал встречи с президентом Соединенных Штатов Америки. То есть с вами…

— Значит, тому есть серьезная причина, — нисколько не удивился Вильсон. — Я готов его принять. И помочь, чем смогу.

— В этом нет необходимости. Его проблемой уже занимается один из нью-йоркских полицейских.

— Наверно, мальчик хотел бы остаться в Америке? — предположила жена президента.

— Здесь другая история. Его отец ушел в море на грузовом судне и не вернулся. И Федор, так зовут подростка, ищет отца по всему свету. Он уже побывал в нескольких портовых городах. А попав в Америку, решил, что ему может помочь только президент. Все дети знают историю своего товарища и желают ему успеха.

— И мы тоже, — сказал президент. — Передайте, что я с ним.

Он дотянулся до столика, осторожно поставил недопитую чашку, а затем коснулся глобуса, придав ему вращательное движение.

— Это самый большой глобус, который я когда-либо видел, — восхищенно сказал Аллен.

— Для меня он возможность объять взглядом весь мир. Иногда я его вращаю, чтобы узнать, каким местом он ко мне повернется.

— Совсем как рулетка. И что выходит?

— В одном из двух случаев выпадает Тихий океан.

— Так и должно быть. Не случайно этот океан называется еще и Великим. Он занимает почти половину всей Земли.

— А что, он и в самом деле так велик?

— Да, господин президент. Нам казалось, ему не будет конца.

— Атлантический куда меньше. Мы его прошли на борту «Джорджа Вашингтона» всего за неделю.

— Да, я знаю. Весь мир тогда наблюдал за вашим рейсом к берегам Европы на Версальскую мирную конференцию.

— Трудно поверить, что с тех пор прошло почти два года.

— Ты забыл сказать, что мы находились на корабле вместе, — напомнила Эдит Вильсон. — Каждый раз ты поднимался на верхнюю палубу в одной сорочке. А ведь был декабрь, дул свежий ветер. И я поднималась вслед за тобой с пуловером в руках, умоляла его одеть.

— Океан и ветер придавали мне столько сил!

— Вуди готов был подать руку любому встречному. Даже кочегару. А однажды я увидела, как он присоединился к хору моряков, певших военную песню.

— Но больше всего мне нравилось стоять в одиночестве, скрестив руки, и вглядываться в океан.

— А мне нравилось прогуливаться с мужем по палубе. Но это удавалось так редко… Его не оставляли в покое. Американская делегация состояла из тысячи трехсот человек. Прибавьте команду. У каждого было припасено какое-нибудь слово или просьба. И еще очередь желающих сфотографироваться с президентом.

— Я же в эти дни находился в Бресте, на французском берегу, — сказал Хаус. — И ждал вашего прибытия. Началась зима. Но вместо снега — что ни день, то туман.

«А где я был в это время?» — подумал в свою очередь Аллен. И сразу вспомнил «Шиньо Мару»… Девушек-волонтеров, добровольно сменивших гавайское лето на сибирскую зиму… Ожидавшего их на берегу Рудольфа Тойслера… Заснеженный Владивосток и бухту Золотой Рог, уже успевшую покрыться первым льдом.

Его мысли остановил Хаус.

— Я очень беспокоился, — сказал он.

— Наверно, из-за тумана, — подсказала Эдит Вильсон. — Вы боялись, что «Джордж Вашингтон» наткнется на скалы?

— Нет, совсем по другой причине. У меня не выходила из головы «Лузитания», которую невдалеке от этих мест потопила немецкая подводная лодка. Погибло больше тысячи пассажиров.

— И среди них сто двадцать восемь американцев, — дополнил своего советника президент. — Но к концу тысяча девятьсот восемнадцатого года обстановка в европейских водах изменилась. К тому же у «Джорджа Вашингтона» было сильное прикрытие. Выходит, туман и в самом деле был для нас самым большим препятствием.

Президент замолчал на полуслове и опустил голову на грудь. Жена знала, так он уходит в прошлое, и сделала знак Хаусу и Аллену, чтоб и они помолчали.

…Вильсону вспомнилось возвращение домой после Версальской конференции. Он себя чувствовал усталым и опустошенным. Многие из его планов и надежд оказались иллюзией. «Джордж Вашингтон» входил в нью-йоркскую гавань важно и торжественно, в сопровождении могучих линкоров. Гремел салют, над небоскребами летали самолеты, а на набережной стояли губернатор и члены кабинета. Путь от 23-й улицы до 5-й авеню усеяли горожане. Его ноги были тогда в порядке (всего два года назад!), и он твердо стоял в автомобиле, провожаемый тысячами глаз. Везде полоскались звездно-полосатые флаги. Разных размеров и на разных уровнях. С плакатов смотрел Дядя Сэм. Он указывал пальцем на каждого: а ты записался в армию? Вильсона, как никогда, удивил ура-патриотизм и военная патетика. Ему показалось, он и сам часть огромной декорации. В театре публика устроила ему овацию. «Джентльмены, — сказал он неожиданно для собравшихся. — Ваши порывы порождены иллюзией. У вас ошибочное представление о власти. На самом деле перед вами усталый человек».

…Вудро Вильсон очнулся, услышав звон посуды и голос жены:

— Вуди, твой чай остыл. Налить свежий?

— Спасибо.

— Господин президент, — сказал Хаус. — Вчера мы уже говорили с мистером Алленом. Я ему сообщил, что детей склоняют к бунту.

— А я ответил, что их трудно склонить к неповиновению.

— Это старая история, — заметил Вильсон. — Вернее, ее продолжение. Мы с вами помним, как полтора года назад Москва сообщила всему миру сенсационную новость: якобы Американский Красный Крест пленил восемьсот русских детей и превратил в маленьких рабов.

— Не встречал большую ложь, чем эта! — воскликнул Хаус. — И под ней стоят подписи двух официальных лиц: народных комиссаров Чичерина и Луначарского.

— Для Москвы, — сказал президент, — стало неожиданным решение Красного Креста вернуть детей морским путем. Да еще и с заходом в американские порты. А потом и другое наше решение — временно разместить колонию во французском Бордо. Москва получила козырную карту и решила дать противнику бой на его собственной территории.

— Как это может быть? — спросил Аллен.

— В Нью-Йорке большая русская община. Многие эмигранты приветствовали свержение царя и сочувствуют новой власти. Немало и радикально настроенных журналистов. Достаточно полистать газеты. Но главное оружие большевиков — это Людвиг Мартенс.

— Я слышал это имя. Но мало что о нем знаю.

— Хаус, вы лучше об этом скажете.

— Господин президент, я могу лишь повторить то, что говорил прежде. Он профессиональный революционер. С самых первых шагов — с Владимиром Лениным. Четыре года назад Мартенс вместе с семьей приехал к нам в страну.

— Но разве его место, как революционера, не в Европе?

— Им заинтересовалась английская разведка. Вот почему он бежал в Америку. Но, приехав к нам, Мартенс стал обвинять в несвободе и Соединенные Штаты.

— Не он первый, не он последний, — заметил Аллен.

— Дело обстоит не так просто. В прошлом году Мартенс ожидал прибытия в Нью-Йорк Максима Литвинова, которого Ленин назначил представителем Российской Федерации в США. Тот не получил визы. Тогда Чичерин, а он народный комиссар иностранных дел, назначил уже самого Мартенса представителем России в Америке. Но Государственный департамент не принял от него верительных грамот. Тем не менее в Нью-Йорке на сороковой улице появилась табличка с указанием советского представительства.

— Уверен, вам вскоре придется встретиться с господином Мартенсом лицом к лицу, — сказал президент.

— А вашим старшим мальчикам — еще раньше, — добавил Хаус. — У нас есть сведения, что он собирается пригласить их к себе. Легко догадаться, с какой целью. Но Людвиг Мартенс действует и официальным путем. Только что он обратился в Главное управление Красного Креста с письмом. Утверждает, что отправка петроградских детей во Францию, с которой Россия находится фактически в состоянии войны, является жестокостью. Советское правительство само готово взять на себя заботу об их возвращении домой. Сегодня это его заявление появилось и в газетах.

— Что бы вы ему ответили, мистер Аллен?

— Я бы сказал: Американский Красный Крест дал слово, что вернет детей родителям. И мы уже близки к этому. Самое трудное позади. Уверен, новый, тысяча девятьсот двадцать первый год они встретят дома, в России. Что касается Франции… Думаю, лучше направить «Йоми Мару» прямо в Балтийское море.

— Мне жаль этих детей, — сказал президент. — Их ждут родители. Но их ждет и голод. Они возвращаются к тому, от чего бежали.

И далее Вильсон сказал слова, которые Райли Аллен запомнил на всю жизнь:

— Не забывайте, «Отче наш» начинается с просьбы о хлебе насущном. Трудно хвалить Господа и любить ближнего на пустой желудок.

Из рассказа Владимира Смолянинова:

— Однажды один из наших воспитателей отозвал в сторону меня и еще трех старших ребят — Колю Иванова, Леню Дейбнера и Бориса Летунова. Он сказал, что нас хочет видеть советский торговый представитель Людвиг Мартенс. Но предупредил: никто об этом не должен знать. В назначенный день и в условленном месте нас будет ждать автомобиль.

Мы знали центр Нью-Йорка, и для нас не составило труда незаметно исчезнуть во время очередной экскурсии. Сначала нас отвезли в одно место, где переодели в новые костюмы, очень модные по тому времени. А уже потом доставили в торгпредство.

На самом деле это была небольшая и дешевая квартира всего из трех комнат. За столами сидели служащие, в основном девушки, и просматривали газеты, делая из них вырезки.

Нас провели в одну из комнат. Там мы увидели представительного мужчину средних лет, с пышными усами. Это и был Людвиг Мартенс. Нам подали апельсиновый сок и пирожные. Мартенс интересно и подробно рассказал о положении в России, о Гражданской войне, которая все еще продолжается. Мы убедились, что перед нами весьма образованный человек.

— Я знаю, вы рветесь домой, — сказал он. — Никто из вас не хочет во Францию. Там вас постараются разобщить. Будет поздно и бесполезно подать голос протеста. Вы должны это сделать сейчас — решительно и громко. Пока не поздно! Чтобы вас услышала вся Америка и весь мир.

— А теперь, — сказал он, — у меня к вам есть секретное поручение. Давайте прибегнем к маленькой хитрости. Трое из вас выйдут и займутся якобы торговыми переговорами. Я же останусь с одним из вас, — он указал на Леонида Дейбнера. — И все ему объясню.

Так мы и поступили.

Мы сгорали от любопытства. Но Дейбнер и по пути в лагерь, и уже в Водсворте таинственно молчал. А когда мы спросили, тихо ответил:

— Обо всем узнаете в море…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГДЕ БРОСИТЬ ЯКОРЬ?

Простившись с президентом, Райли Аллен первым делом позвонил в Нью-Йорк. Мария его успокоила. Ей гораздо лучше. И она не одна. Рядом сестра Александра.

Затем он связался с Водсвортом. К телефону подошел Бремхолл.

— Барл, я задержусь в Вашингтоне.

— Когда вас ждать?

— Выеду ночным поездом.

— Уже виделись с президентом?

— Только что из Белого дома. Хорошая встреча. Приеду, расскажу…

Остаток дня он решил провести в штаб-квартире Красного Креста. Ему захотелось взглянуть на доклад, присланный из Парижа Олдсом, заведующим Европейским отделом. Это он, полковник Олдс, подал идею разместить русских детей во Франции.

Когда Рудольф Тойслер и Райли Аллен готовили пароход в рейс, они никак не думали, что маршрут Владивосток — Нью-Йорк — Петроград, такой понятный и единственно возможный, будет изменен. И начальник колонии, и русские воспитатели, и сами дети были уверены, что в начале октября «Йоми Мару» бросит якорь в Петрограде. В крайнем случае, в одном из балтийских портов.

Дети считали каждую милю — сколько их осталось за кормой и как много еще впереди. Перед тем как лечь спать, они вычеркивали в календаре прошедшую дату. Радовались каждому наступившему дню, но и были счастливы, что он закончился, приблизив встречу с родными. Даже пребывание в Америке, а это было их мечтой, детям хотелось сократить. И вот неожиданно Франция…

Будь это короткий привал на долгом пути домой, кто бы стал возражать! Каждому хотелось бы увидеть эту страну, услышать ее язык, знакомый по урокам в гимназии. Но, похоже, во Франции их ждет другое — очередной лагерь. Это они уже испытали на острове Русском, проведя там вместо двух-трех месяцев, как им обещали, целый год. Вот почему дети были единодушны в своем нетерпении — скорей домой! Как можно скорее!.. Никакие увещевания и доводы на них не действовали.

Аллену повезло. Его встретил доктор Кеппель, вице-президент Американского Красного Креста. Они уже виделись однажды, во время приема, устроенного мэром Нью-Йорка. Аллен обратил тогда внимание на стоящего рядом человека, еще молодого, но с заметной проседью, чем-то напоминавшего пастора. Все в нем было строгим: и черты лица, и прическа, и темный костюм. Но только не большие серые глаза.

Незнакомец спросил о чем-то незначащем. Слово за слово, они разговорились, и Аллен с удивлением узнал, что перед ним второе лицо в организации, с которой он связан вот уже два года.

— Хорошо, что зашли. — Кеппель крепко пожал руку Аллену. — У меня новость. Совсем свежая. Вчера я послал каблограмму[1] полковнику Олдсу. И уже ответ. Хотите прочесть?

— Если возможно, я посмотрю не только эту каблограмму, но и все прежние.

— Не вижу необходимости. Мне жаль вашего времени. В каждом послании одно и то же. Олдс повторяет как заговоренный: Франция, Франция и еще раз Франция!..

— Да здравствует Франция?

— Да.

— Наверно, у него свои аргументы.

— Аргументы? — повторил Кеппель. — Я все больше убеждаюсь, что Олдс упрям и несговорчив. Дайте ему штурвал, и он не обойдет подводную скалу, а врежется в нее. Ладно, хватит об этом. Читайте вслух. Будет интересно послушать еще раз и узнать ваше мнение.

— Но здесь написано: «Конфиденциально. Лично Кеппелю».

— Все равно читайте. Это касается не только нас с вами. Здесь судьба тысячи человек.

— «Полагаю, — начал медленно читать Аллен, — что временная высадка колонии с применением силы скорее ускорит, нежели замедлит передачу детей их родителям и родственникам».

Когда Аллен дошел до слов «с применением силы», он остановился и посмотрел на Кеппеля. Тот кивнул головой:

— Читайте дальше.

— «Дети должны понять, — продолжал Аллен, — что с тех пор, как они покинули родину, там произошли радикальные перемены. Родители многих из них покинули Россию и теперь находятся в Европе. Мы постоянно уточняем списки детей.

Близ Бордо для размещения колонии приготовлены комфортные условия. Однако, учитывая ваши сообщения о настроениях русских детей, я и Фарренд на следующей неделе предполагаем быть в Лондоне, чтобы подготовить запасной вариант высадки колонии в южной части Англии. Думаю, для этой же цели подходит и Финляндия.

Но, пожалуйста, поймите, — интересам детей наиболее соответствует размещение в Бордо.

Полковник Олдс».

— Что вы на это скажете? — спросил, чуть помедлив, Кеппель, давая Аллену время осмыслить прочитанное.

— К сожалению, полковник Олдс не единственный, кто предлагает прибегнуть к силе.

— Кого вы имеете в виду?

— Вчера я посетил французское посольство. И знаете, что они мне там сказали? Они назвали неповиновение детей «выставкой большевизма». И добавили: «Дети должны быть отшлепаны и посажены на судно».

Газета «Новое русское слово».

Нью-Йорк, 4 сентября 1920 года.

Детей хотят послать во Францию. Оттуда — к Врангелю, к белогвардейцам, на Марс… Только не в свободную Россию!

Если им нужно пушечное мясо, если они хотят одеть на старших детей солдатские шинели, чтобы с ружьем в руках выступить против своих родителей, — возьмите нас вместо них.

Они, не окрепшие еще дети, только вступают в жизнь… А мы прошли огонь, воду и медные трубы.

Если нужны жертвы, возьмите нас! Охотники найдутся. Только их не трогайте!

Дайте молодому поколению вырасти на пользу нашей дорогой родине!

С. Ерлакин.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
УЛЬТИМАТУМ

Главный администратор Водсворта, розовощекий и щеголеватый лейтенант Талбот, придя утром на работу, увидел главную экономку, склонившуюся над столом — в той же позе, что и накануне вечером, когда они расстались.

— Миссис Кемпбелл, похоже, вы совсем не спали?

— Спала, но проснулась чуть раньше солнца.

— А легли когда?

— Ждала, пока уснет лагерь.

— Разве это не забота воспитателей?

— Я должна пожелать детям спокойной ночи. Это мое правило и привычка. Где бы мы ни были, на пароходе или берегу.

— В одном сердце всем не хватит места.

— Лейтенант, вы еще молоды. Но со временем поймете — сердце без границ. Оно как Вселенная.

Столы Кемпбелл и Талбота рядом. Кто-то хорошо придумал — пусть служащие Красного Креста и военная администрация работают сообща. Тогда не будет проблем. База береговой охраны станет лагерем и для детей.

Ханна Кемпбелл опасалась, как бы в Водсворте не повторился Панамский канал. Тогда палуба «Йоми Мару» была завалена банановой кожурой и раздавленными плодами. Дети набивали свои рубашки апельсинами, манго, конфетами и другими угощениями. И прятали все это как белки — про запас. Под койками и в прочих местах.

Они и сейчас получали немало подарков. Но что-то останавливало детей. Не позволяло вести себя, как раньше. Наверно, образцовый порядок, царивший в военном лагере. В любое время им встречался человек с метлой. Солдаты высматривали на песчаных дорожках и в густой траве каждый опавший лист. А на деревьях не пропускали ни одной сухой ветки.

Талбот неожиданно рассмеялся.

— Что-то вспомнили? — спросила миссис Кемпбелл.

— Вашу вчерашнюю встречу с обувщиками.

— Это было так смешно?

— Очень…

Ханна пожала плечами.

Каждый день она занята осмотром и починкой одежды. Наступила осень, ясная и пригожая. Но осень — и преддверие суровой зимы, которая ждет детей в России. Кроме теплой одежды, каждому ребенку нужно приготовить и добротные башмаки. Где их купить? Какая фирма лучше?

— Советую обратиться в «Ковард шуз компани», — посоветовал Талбот. — Я и мои друзья пользуемся ее услугами. Это обувь не только превосходного качества, но и по умеренной цене.

Ханна решила начать с самых младших. Утром, дождавшись работников фирмы, она выстроила в шеренгу для снятия мерки первых сто мальчиков. Но обувщики со своими мерными лентами и блокнотами куда-то запропастились.

Дети стали проявлять нетерпение, вот-вот разбегутся.

— Талбот, помогите мне, ради бога! Не отпускайте их ни на шаг. — Ханна сложила ладони рупором и начала как можно громче звать: — Эй, парни! Скорее за дело! Иначе мне не удержать этих энергичных человечков.

Обувщики выросли как из-под земли. И весело принялись за работу. Не прошло и часа, а они уже сняли мерку с ноги последнего ребенка.

— Мы вас ждем и завтра, — напомнила Ханна. — В то же время.

— Спасибо, миссис. Всегда к вашим услугам, — сказал старший из обувщиков. — Мое имя — Ковард. Я хозяин компании. Ваш заказ особый. Не похож ни на какой другой. Теперь наша компания попадет на страницы многих газет. Лучшую рекламу не придумаешь.

— Благодарите не меня, а лейтенанта. Это он порекомендовал вас.

Так начался вчерашний день. А закончился совсем иначе, лишив миссис Кемпбелл покоя и сна. И теперь она ждала Аллена, чтобы рассказать о случившемся.

Выйдя из вагона, Аллен застыл в раздумье. Куда прежде направиться? К Марии или на Стейтен-Айленд? Мария сказала, что ей гораздо лучше. Вот и хорошо! Вечером они пойдут в итальянский ресторанчик. Он давно обещал угостить ее настоящей пиццей.

А сейчас — на остров, к детям.

Стоявший у окна Талбот первым увидел Аллена.

— Миссис Кемпбелл, ваш шеф уже здесь.

— Райли, вы мне нужны! Очень нужны! — крикнула Ханна, тоже подойдя к окну.

Аллен поднял в приветствии обе руки:

— Спускайтесь!

— Я знаю, — сказала Ханна, выйдя из дома, — вы встречались с Вильсоном. У меня к вам сто вопросов. Но сначала о самом важном, самом близком.

— А о чем, думаете, был разговор с президентом? Ближе некуда. Вудро Вильсон хорошо осведомлен о делах колонии. Знаете, что поразило особенно? Большой глобус. Рядом с президентским креслом. Он следит за «Йоми Мару» с первого дня. Как только мы оставили Владивосток.

— А для чего вас пригласили в Белый дом?

— Не только для знакомства. Но и предупредить — детей подстрекают к непослушанию. Есть люди, которые пытаются нас оболгать, представить в дурном свете.

— Вернее, в нашем лице весь Красный Крест?

— Да. Противопоставить нас детям.

— Бунт на корабле?

— Вы точно сказали, Ханна.

— Так вот, дорогой мистер Аллен, бунт уже начался.

— Надеюсь, вы шутите?

— Мне не до шуток. Я не сомкнула этой ночью глаз.

— О боже! Хаус был ближе к истине, чем я думал. Немедленно рассказывайте, что случилось. И во всех подробностях. Впрочем, разрешите мне сначала раскурить трубку.

Они присели на скамейку. Ханна с удовольствием следила за движением его тонких пальцев, как он достает из деревянной коробочки щепотку табаку и умело набивает трубку. Будучи с мужем на Аляске, где они жили рядом с золотоискателями, она тоже пристрастилась к курению. Так же быстро и бросила. Из-за детей. Но тонкий сладкий запах медового табака по-прежнему заставлял трепетать ноздри.

Глаза Аллена сузились. Сделав длинную затяжку и откинувшись назад, он дал понять, что готов слушать.

— Вчера перед ужином, я была в это время в конторе, ко мне постучались трое мальчиков. Самых старших. Вели себя непривычно. Очень сухо. Сказали, что хотят видеть начальника колонии. Я ответила: вы в Вашингтоне, но, возможно, вернетесь еще сегодня. Они молча ушли. А после ужина визит повторился. На этот раз их было уже пятеро. И возглавлял их, так мне показалось, Леонид Дейбнер.

— Нам нужен полковник Аллен, — сказал он.

— Что за дело у вас? — спросила я.

— Мы должны сделать заявление.

— Мистер Аллен только что звонил. Он вернется завтра. Но и я могу вас выслушать.

Они о чем-то пошептались. После чего Леонид Дейбнер вышел вперед и сказал тем же официальным тоном:

— Мы провели собрание. Вместе с воспитателями. И вот наше решение — в Бордо мы не поедем. Мы требуем отправки в Петроград или в один из балтийских портов. Иначе — голодовка! На пароход нас могут посадить только силой.

По мере того, как говорила миссис Кемпбелл, лицо Аллена все больше темнело.

— Резолюция собрания у вас?

— Я ее отдала перевести. Они требуют ответа к завтрашнему дню. И оставляют за собой право передать заявление в газеты.

— Это сделают и без них. Что еще вы можете добавить к сказанному, Ханна?

— Меня удивило, как попрощались эти юнцы. Они отвесили глубокий поклон, будто вручили верительную грамоту.

— Юношеская бравада… Так они пытаются скрыть неловкость. Прекрасно ведь знают, что мы их друзья.

— Но вчерашний вечер этим не завершился.

— Что еще? — насторожился Аллен.

— Вслед за колонистами ко мне пришли военнопленные. Тоже с заявлением. Один из них, его имя Гербер, потребовал от имени своих товарищей заверения, что их не оставят во Франции.

— Их можно понять. Во Франции они снова становятся военнопленными.

— Я их заверила, что слово Красного Креста является и словом нашего правительства, что мы ни разу не дали повода усомниться в наших намерениях.

Тогда Гербер ответил:

— Это правда. Вы держались по отношению к нам хорошо. И все же мы считаем, что кто-то в верхах должен нам дать гарантийное письмо.

— А если мы добудем для вас письмо от самого американского президента? Тогда вы будете удовлетворены? — не без иронии спросила я.

— Да, — ответил Гербер. — Нас это обрадовало бы.

Аллен вынул трубку изо рта:

— У вас крепкие нервы, Ханна. Я бы не сдержался.

— Но мой сарказм прошел впустую. Они щелкнули каблуками и исчезли.

— Думаю, вы плохо спали. Идите отдыхать.

— Хорошо, что вы приехали, Райли. Я этими делами сыта по горло.

В окне показался лейтенант Талбот:

— Полковник Аллен, вас просят к телефону.

Райли услышал взволнованный и торопливый голос:

— Мистер Аллен! Марии плохо. Скорее приезжайте!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Федя Кузовков с трудом открыл глаза. И с еще большим усилием оторвался от мягкой, никак не желавшей отпускать его подушки. Потянувшись, он осмотрелся — не проснулся ли кто-нибудь еще.

На соседней койке сладко посапывал Юзек Яновский. Пухлая его щека покоилась на раскрытой книге. Пусть досматривает сон, решил Федя. Он сам пойдет выгуливать собаку.

Кузовок уже стоял у выхода, нетерпеливо дожидаясь маленького хозяина. За стенами казармы столько запахов и света! Зачем же терять время?

К Феде решил присоединиться Павел Николаев.

— Можно с тобой?

— Скорей одевайся…

Кузовок вылетел из открывшейся двери, как из пращи, и скрылся в ближних кустах. А мальчики застыли, ослепленные солнцем.

Солнечный огонь еще только разгорался. Листья из серых становились розовыми. Легкая дымка со стороны Нью-Йорка таяла на глазах, открывая близкую панораму города. Дети с удовольствием подставили лица свежему ветру.

— У меня завтра день рождения, — неожиданно заявил Николаев, — а я чуть не забыл.

— Поздравляю! — сказал Федя. — Я тоже стал забывать свои дни рождения. А дома все время держал в голове. Ждал подарков.

— Каких? Ты помнишь?

— Однажды мама подарила песочные часы. А папа привез из рейса парусник.

— Большой?

— Больше метра. С якорьком, пушечками и даже флагом.

— Каким флагом?

— Череп и кости.

— Пираты называли такой флаг «Веселый Роджер», — со знанием дела сказал Николаев.

— А тебе что дарили? — в свою очередь спросил Кузовков.

— В последний раз — коньки. До зимы было далеко. Но я решил их опробовать. Вылил на пол целое ведро воды и стал скользить из угла в угол. От мамки тогда попало.

Федя ткнул Николаева в плечо:

— Знаешь, что я придумал?

— Придумал?

— Смотри! — Федя достал из кармана деньги. — Здесь целых четыре доллара. Давай отметим твой день рождения.

— Ты и я?

— Зачем вдвоем? Так не интересно. Пригласишь Александрова, Моржова… Еще возьмем Юзека. С ним проще будет попасть на паром. Договорились? Сегодня же и завалимся в какое-нибудь кафе.

— Ты, кажется, забыл… Мой день рождения не сегодня, а завтра.

— Что с того! Будем праздновать два дня подряд. Денег хватит.

— Так нельзя…

— Что нельзя?

— Отмечать день рождения заранее, до срока.

— Кто тебе сказал такую ерунду?

— Моя бабушка. Она говорила, это плохая примета.

— А по мне, пируй хоть неделю! Было бы на что, — заметил Федя и погладил подбежавшую собаку.

Набегавшись вволю, Кузовок тяжело дышал и всем своим видом показывал, что пора завтракать.

На кухне Кузовка ждала любимая мясная тушенка. А мальчикам вручили по апельсину, такому же яркому, как утреннее солнце.

— Хочешь познакомиться с моим новым другом? — предложил Николаев.

— Кто-то из нашей колонии?

— Нет, солдат. Каждое утро он заступает в караул.

— О’кей! — согласился Федя. — Идем.

Покинув кухню, они направились к комендантскому дому, прямо по траве, влажной от росы, вспыхивавшей тысячами разноцветных бусинок. Впереди, без жалости руша эту красоту, носилась собака.

Джон, так звали американца, увидел мальчиков еще издали. Он приставил к ноге винтовку с коротким стволом, приветствуя детей.

— Как дела, Павел? — улыбнулся он.

— Отлично, Джон!

— Ты сегодня не один…

— Все спят, а мы решили прогуляться.

— Кузовков, — протянул руку Федя.

Следуя примеру хозяина, протянула лапу и собака.

— Кузовок, — помог ей представиться Николаев.

— Мальчика и собаку зовут одинаково? — удивился караульный. — У них одно имя?

— Так только кажется.

Федя и Павел радовались, что могут свободно общаться с американцем. Не зря они так усердно, сначала во Владивостоке, а потом и на пароходе, посещали уроки английского.

Долговязый и простодушный Джон понравился Кузовкову. Никакого высокомерия и снисходительности. Он вел себя с мальчиками как с равными. Даже сигаретку предложил.

Федя любил послабления. Но признавал и дисциплину. Он знал по собственному опыту — разгильдяйство к добру не приводит. Вот почему его поразило, как вольно американский солдат обращается с оружием. Небрежно взявшись за ствол, он положил свою винтовку на плечо — прикладом назад. А ведь говорят, ружье хоть однажды может выстрелить само. В России куда строже обращаются с личным оружием, подумал мальчик. Но и умирают чаще. Потому что там идет война.

Внезапно Федя увидел в траве брошенную кем-то швабру.

— Джон, — сказал он, — хочешь, я покажу, какие приемы выполняет с винтовкой русский солдат?

— Я не имею права передать тебе карабин.

— Обойдусь! — Федя поднял швабру. — Она заменит мне карабин.

Даже с палкой движения Кузовкова были убедительны и изящны.

— Кто тебя этому обучил? — удивился Джон.

— Недалеко от нашей школы находился плац. После уроков мы смотрели, как солдат готовят к параду. А дома повторяли эти упражнения с простой палкой.

— Хотите, покажу вам, как выполняют такие приемы американские солдаты? — сказал Джон и крепко взял в руки винтовку. А он вовсе не увалень, этот американец! Павел и Федя захлопали в ладоши. А Кузовок выразил восхищение по-своему — громко залаял.

Предложение отметить день рождения Павла Николаева в каком-нибудь кафе в городе понравилось ребятам. Вот только где?

Федя Кузовков, любивший приключения, был за то, чтобы покинуть Водсворт тайком, Петя Александров был против. Праздник есть праздник. Лучше встретить его открыто, не таясь.

— Вот и отпрашивайтесь, — обиделся Кузовков.

— Хорошо. Езжайте в Нью-Йорк. Но с кем-нибудь из взрослых, — разрешил Бремхолл.

Мальчики начали думать, кто из воспитателей мог бы стать их провожатым.

— Не лучше ли обратиться к моим родителям, — предложил Яновский. — Они и подвезут нас, и вечер проведем вместе. А кроме того… — Юзек запнулся.

— Что ты хотел сказать?

— У меня есть дядя. Мамин брат. Он держит в Квинсе небольшой ресторан.

— Вот здорово! — воскликнул любивший вкусно поесть Борис Моржов. — А чем там кормят?

— Польская кухня. Дядя Яцек и тетя Ванда готовят сами. Домашняя пища.

— Я — за! У меня уже слюнки текут!

Все посмотрели на Николаева. Его день рождения — за ним и последнее слово.

— Едем! — сказал он.

…Пан Яцек и пани Ванда (так они представились) встретили гостей на пороге, отозвавшись на колокольчик. Руки женщины были в муке. А ее муж не успел снять фартук.

— Вы приехали очень вовремя, — заявил Яцек. — Мы печем булочки. Специально для вас. Вместе будем вынимать их из печи. Согласны?

— Я хочу помогать, — сказал Кузовков, прижимая к себе собаку.

— Хорошо. Тогда помой руки.

— Булочки так вкусно пахнут! — сказал Моржов.

— Все дело в корице и ванили, — объяснил Юзек. — Мы здесь бываем каждую неделю.

— Потому ты такой круглый! Как колобок.

— А мама говорит, что я сдобный, — нисколько не обиделся Юзек.

— Юзек!

— Да, дядя Яцек.

— Будь добр, повесь у входа табличку!

— Что еще за табличку?

— Мы закрываемся.

— Не рано ли? Еще светло. Вдруг кто-то постучится…

— Сегодня вы наши единственные посетители.

— Не посетители, а гости, — поправила мужа пани Ванда. — Самые дорогие гости.

Мальчики включились в работу. Из нескольких небольших столов они составили один длинный. Застелили белой скатертью. А в центр поставили вазу с розами.

Когда окна начали тускнеть, зажгли свечи. Из кухни потянулась вереница закусок. Каждая тарелка имела свой цвет и запах. У Моржова закружилась голова — так захотелось попробовать ветчинки. Будь он в окружении друзей, так бы и сделал. Но рядом взрослые: Казимеж и Вероника, Яцек и Ванда. Придется потерпеть.

Наконец все расселись. В бокалы, отражавшие колеблющееся пламя свечей, налили шампанское и фруктовую воду. Хозяин ресторана сказал, что хочет произнести речь.

Яцек говорил о своем детстве и любимом Кракове, который покинул вместе с родителями. Как тосковал, с трудом привыкая к новой стране и ее языку. Ему ли не понять этих подростков, чья судьба напомнила и оживила те давние чувства. Но, к счастью, эти дети на пути домой. Он надеется, что Россия возродится, война и голод останутся позади.

— Судьба должна быть благосклонна к тем, чей путь так тернист.

Речь Яцека была столь же простой, сколь и цветистой. Неожиданно он признался, что мечтал быть художником, а стал поваром. Несравнимые профессии? Это только на первый взгляд. И кухня может быть мастерской, где рождаются натюрморты удивительной красоты. Все как у художника — и масло, и богатая палитра.

— Иногда посетителям жаль разрушать то, что они видят на тарелке. — При этих словах Яцек красноречиво посмотрел на убранство стола. — В нашем ресторане даже есть книга отзывов. Как в музее.

— Могу я сделать в ней запись? — спросил Александров.

— О, я знаю эти записи: «Здесь был Петя». Но это я так, к слову. Не обижайся. Конечно, можешь. Но после того как отведаешь наши кушанья. Они сделаны по рецепту польских бабушек. Главные блюда еще впереди. А пока на столе холодные закуски. Поляки очень любят сельдь. Салат с сельдью… Сельдь под маринадом… Сельдь в сметане… Сельдь, жаренная в тесте… Селедочная масса…

— Яцек, остановись. Ты превращаешь ужин в лекцию. Детям это не интересно. К тому же у одного из мальчиков день рождения. Павлику четырнадцать лет. Лучше произнеси тост.

— Ты права, Ванда. Прошу прощения. Четырнадцать лет!.. Тот самый возраст, когда я с родителями прибыл в Нью-Йорк. Разве забыть, как мы спускались по трапу после долгого пути через Атлантику. Кто-то меня окликнул. Это был важный господин. Прекрасно одетый, совсем не похожий на других эмигрантов. Как сейчас помню, под сюртуком у него виднелась жилетка и цепочка от часов. «Не поможешь ли мне спустить на берег вещи?» — попросил он.

— Но ты был мальчиком. Почему он обратился к тебе? — спросил Казимеж.

— Да, мальчиком. Но весьма рослым. Уже догнал отца.

— И что дальше?

— Я не знал, как поступить. Боялся затеряться в толчее. Но папа сказал: «Помоги! Помоги, Яцек». Я перенес чемоданы на причал и собирался уйти. Но этот господин задержал меня. «Любой труд требует вознаграждения», — сказал он и достал из жилетки часы. Он исчез в толпе, а я продолжал стоять, зажав его подарок в руке. Позже оказалось: часы эти довольно дорогие, швейцарской фирмы. Из чистого серебра.

— Вы потом встречались?

— Никогда. С тех пор прошло семнадцать лет.

— А часы?

— Они при мне. Сейчас вы их увидите. И даже услышите.

— Они так громко стучат?

— Когда их открываешь, звучит мелодия.

Все, кто сидел за столом, с интересом следили за движениями Яцека. Он вынул часы из кармана, завел их… И, немного выждав, поднял крышку. Наружу вырвалась мелодия, тонкая и нежная.

— Это Штраус, — сказал Николаев.

— Да, верно. Вальс «Сказки Венского леса». Возьми часы. Посмотри их поближе.

Павел бережно принял часы из рук Яцека и приложил к уху.

— Нравятся?

— Очень!

— Можешь не возвращать. Они твои.

Мальчик застыл в недоумении. Не ослышался ли он?

— Твои, твои, — повторил Яцек. — Ты мне напомнил мое собственное детство. У нас с тобой многое совпадает.

— Я тоже приготовил подарок, — сказал Казимеж Яновский и протянул коробочку.

— Что это?

— Сам посмотри.

— Здесь компас.

— Я знаю, почему вы подарили Павлу компас, — сказал Александров. — Чтобы он всегда держал верное направление.

— А у нас оно одно! — воскликнул Борис Моржов. — Это Питер!

Когда мальчики вернулись в лагерь, он уже погрузился в сон. Небо от края до края сияло тысячами блесток. В размеренный и гортанный лягушечий хор врывались пароходные гудки. И все это вместе создавало ощущение покоя. Даже Кузовок не решался нарушить своим лаем эту благодать и тихо терся о ноги.

Осторожно открыв дверь, чтобы не скрипнуть, мальчики ощупью добрались до постели. Но уснуть сразу не получалось. Каждый лежал с открытыми глазами и думал о своем.

Павлу Николаеву казалось, будто он продолжает слушать хозяина ресторана и все еще видит его жену Ванду. Она несет из кухни на вытянутых руках яркий торт — маленькую земляничную поляну. Ягоды вперемежку со свечами. Свечей ровно четырнадцать — вся его короткая жизнь. Кто это придумал гасить свечи? Наполнить легкие воздухом и одним выдохом превратить свет в тьму. Павлу это удалось с первого раза, и он заслужил аплодисменты.

Мальчик засунул голову под одеяло, укрылся как можно плотнее и открыл крышку часов. Ему снова захотелось послушать вальс Штрауса.

Он вспомнил маму. Она любит танцевать. И вальс — ее любимый танец. В Петрограде день наступает раньше. Мама, наверно, уже давно проснулась и в эту минуту думает о нем. Ах, если бы она могла знать, какой праздник устроили в его честь, какие замечательные подарки подарили… Осталось не так много ждать. Мистер Аллен сказал, что еще до наступления зимы они вернутся домой. Дай-то Бог!..

С этими приятными мыслями и надеждами он уснул. И спал бы еще долго, пропустив и завтрак, если бы не товарищи. Они окружили койку со всех сторон и, приподняв, стали плавно раскачивать, словно колыбельку, при этом припевая: «Баю баюшки-баю»… Затем — сильнее и сильнее. Павлу даже пришлось ухватиться за края койки. Как это бывало на «Йоми Мару», во время шторма.

— С днем рождения! С днем рождения! — закричали все в один голос.

Несмотря на ранний час, слух о том, что Николаеву подарили необыкновенные часы, дошел до соседних казарм. Многие решили по пути в столовую посмотреть на подарок и послушать, как часы играют. Но вальс звучал коротко, всего несколько тактов. Вот почему часы прикладывали к уху и по два, и по три раза. Выстроилась очередь.

Никогда Павел не слышал столько поздравлений в свой адрес. Сначала было лестно. Но всему есть предел. Надо помочь товарищу, решил Борис Моржов.

— Уважаемые господа, — обратился он к колонистам в свойственной ему шутливой манере. — В связи с завтраком объявляется антракт.

Знай Моржов, что произойдет дальше, он попридержал бы очередь любопытных, а значит и самого товарища. Но, увы, редко кому удается предсказать ход событий. Тем более обыкновенному мальчику.

Набросив на плечо полотенце, Павел вслед за другими детьми отправился к рукомойнику. Но и здесь выстроилась очередь.

Впрочем, он никуда не спешил. Напротив, ему хотелось, чтобы этот день, начавшийся так рано, продлился как можно дольше.

Выйдя из казармы, он прихватил подарки, полученные накануне. Часы положил в нагрудный карман, ближе к сердцу. А компас держал в руке. Теперь он всегда и везде будет чувствовать себя уверенно. Стрелка часов укажет время, а намагниченная стрелка — меридиан, направление. Чтобы не блуждать в потемках.

— Павел! — услышал он свое имя.

— Доброе утро, Джон! — обрадовался он солдату. — Почему ты здесь?

— Захотелось пить. Рано еще, а уже жарко.

— Можно тебя проводить?

— Конечно. Что у тебя в руке?

— Мне подарили компас. Сегодня мой день рождения.

— Неужели!? Это замечательно! Сколько же тебе лет?

— Уже четырнадцать…

— Совсем взрослый! — Джон обнял мальчика за плечи. — Сегодня самый торжественный день в году. У меня нет сейчас подарка. Но я хочу тебе отдать честь, как важной персоне.

Сначала Джон принял стойку «смирно». Затем, четко печатая шаг, прошел мимо мальчика. Снова застыл. Сделал несколько стремительных, почти неуловимых движений карабином и поднял его к плечу. Раздался выстрел.

Из рассказа Петра Александрова:

— Это случилось утром. Все ушли завтракать. Все, кроме меня и моего двоюродного брата Саши Трофимовского. Мы дежурили по казарме.

Неожиданно под окнами раздался выстрел. Мы выбежали и увидели страшную картину. На траве, у обочины дороги, лежал мальчик. Я не сразу узнал в нем Павла Николаева, потому что голова и рубашка были залиты кровью.

Над ним склонился знакомый нам американский солдат Джон. Он расстегнул свою санитарную сумочку, вынул бинт и стал перевязывать рану. Но сразу понял, что помощь бесполезна. Павел не подавал признаков жизни.

Убитого окружила толпа колонистов. Из столовой выбежала одна из наших воспитательниц и начала кричать: «Коля, сынок мой! Что с тобой сделали?» Ее успокоили, сказали, что это не ее сын, а другой мальчик.

Джон, между тем, взял карабин за дуло и, волоча его по земле, зашагал как пьяный к караульному помещению. А мы двинулись за ним. По дороге он пытался выхватить короткий тесак, висевший у него на поясе. Но не получилось — тесак застрял в ножнах. Похоже, застежка мешала. Позже, при допросе, он сказал, что в отчаянии хотел себя зарезать.

Джону не позволили покончить жизнь самоубийством выбежавшие на выстрел офицеры и солдаты.

Солдата увели, а мы вернулись к месту, где лежал наш убитый товарищ. Вскоре пришла машина. Санитары завернули тело в брезент и увезли в морг.

Колонисты не расходились. Никто не мог поверить в происшедшее. Казалось, это сон, если бы не кровь на траве. Самое ужасное, что Павел погиб в свой день рождения. Наша колония понесла в Нью-Йорке вторую потерю — после смерти Леночки, моей сестры.

Газета «Русское слово».

Сентябрь 1920 г.

Около 9 утра из форта Водсворт к нам в редакцию донеслась ужасающая весть. 14-летний Павел Николаев, один из членов Петроградской детской колонии, был убит случайным выстрелом.

Павел Николаев был убит в 7.30 утра из винтовки в висок только что сменившимся с караула часовым Джоном Беренгаймом. Разряжая свое ружье после сдачи поста, солдат недосмотрел застрявшую в винтовке пулю. Когда он вскинул винтовку на плечо, курок зацепился за висевшую через плечо сумку,и произошел выстрел. Пуля угодила бедному Павлуше прямо в висок. И он тут же на месте скончался.

Когда солдат Беренгайм понял, что случилось, он обезумел от ужаса и хотел покончить жизнь самоубийством, но был обезоружен подоспевшей стражей.

Военные власти приступили к расследованию.

Павла Николаева похоронили на следующий день. Тело предали земле днем. А отпевание состоялось утром в военной часовне форта.

Часовня была небольшой, а проститься с мальчиком пришли сотни людей. Не только дети и воспитатели, офицеры и чиновники Красного Креста, но и обыкновенные горожане, прослышавшие о шальной пуле и беде, постигшей колонию.

Пришли генерал Буллард со свитой, капитан Каяхара и его старший помощник, пришла Варвара — многодетная мама, пришел хозяин ресторана Яцек и его жена Ванда, а вместе с ними и другая супружеская пара — полицейский Казимеж и Вероника.

Не прошло еще и двух дней, как они сидели за столом, смеялись и шалили, лакомились горячими булочками, которые пахли ванилью… Павлик гасил свечи, а Моржов и Александров спели наскоро сочиненную в честь дня рождения песенку… А сейчас за стенами часовни горят другие свечи и звучат другие песнопения…

— Пан Яцек, — сказал Петя. Он подошел вместе с Кузовковым. — Мы должны вам кое-что отдать. Точнее, вернуть.

— О чем вы?

— Павлику уже не нужны часы. Мы их нашли в кармане его сорочки. Они шли как ни в чем не бывало. Только были чуть запачканы кровью. Она даже не успела засохнуть.

Яцек поднес часы к лицу.

Машинально нажал крышку, и она послушно открылась, выпустив из плена веселую и беспечную музыку.

Услышав вальс, Ванда вздрогнула.

Их очередь уже приблизилась к распахнутой двери часовни, откуда доносился чистый голос дьякона, певшего псалмы.

— Хочу попросить вас, — сказал Яцек перед тем, как войти в часовню. — Когда вернетесь в Петроград, передайте эти часы семье Павла Николаева… И напишите мне. Хорошо?

— Обязательно.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ТИШИНА

Газета «Американские известия».

Сентябрь 1920 г.

Из форта Водсворт гроб с останками покойного мальчика был доставлен на русское православное кладбище.

В процессии приняло участие 130 детей. Погребение состоялось около 2 часов дня. Гроб усыпали цветами. На одном венке из роскошных хризантем была надпись: «Безвременно погибшему Павлуше Николаеву от Объединенного комитета русских организаций Америки».

Спи мирно, наш бедный маленький странник.

Уже сидя в автомобиле, Райли Аллен и Ханна Кемпбелл бросили прощальный взгляд на маленький холмик, усыпанный цветами. Вскоре они вернутся в город, на шумную улицу, окунутся в ее живой поток. А мальчик останется в этом царстве печали и вечной тишины.

— Всю жизнь буду казнить себя, — сказал Райли с болью в сердце.

— Это чувство не покидает и меня, — вздохнула миссис Кемпбелл. — С того дня, как мы похоронили на острове Русском маленькую девочку.

— Настю Альбрехт…

— Да. А в Петрограде все еще не знают о ее смерти. Старшая сестра не решилась написать родителям.

— Петя Александров поступил точно так же, — сказал, чуть помолчав, Райли. — Вчера он отправил письмо отцу. И передал привет от сестры Лены. А ведь уже неделя, как она умерла.

К автомобилю подошел воспитатель Симонов:

— Мистер Аллен, дети на своих местах в автобусах. Мы готовы к отъезду.

— Хорошо, Георгий Иванович. Можете ехать. Только еще раз напомните шоферам, пусть строго следуют за полицейской машиной.

Симонов продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.

— Что-то еще?

— Не могли бы вы, мистер Аллен, взять к себе девочку? С ней истерика. Врач советует отделить ее на время от остальных детей.

Ханна вышла из автомобиля:

— Я сама ее приведу.

Девочку трясло как в ознобе. Дрожали плечи, губы. Она плакала тихо и безутешно.

— Как тебя зовут?

— Зоя Яковлева.

— Успокойся, Зоя.

— Мне жалко Павлушу.

Ханна прижала ее к себе:

— Я тоже плакала. Всю ночь. Думала о бедном мальчике. Но взяла себя в руки.

— И я держалась. А когда Павлушу стали опускать в могилку… Там так тесно…

— Ты впервые на похоронах?

— Когда была маленькой, умерла моя сестра Оля. Мы ее похоронили на Преображенском кладбище.

— Почему она умерла?

— От кори.

— Ты была маленькая, а все помнишь…

— Мне и тогда было страшно. Но мама сказала, что Оленьку забрал к себе Господь. И душа ее уже на небесах.

— Вот видишь… Наверно, и Павлуша смотрит сейчас на нас со стороны. Так что вытри слезы.

Ханна взяла девочку за руку и проводила в автомобиль, посадив между собой и Райли. Зоя припала к ее плечу.

— Тебе уже лучше?

— Да, миссис Кемпбелл. Вы как настоящая мама.

— Мамаша Кемпбелл, моя Мария тоже нуждается в вашем внимании, — сказал Аллен.

— Я хотела бы ее увидеть. Как она?

— Вчера был врач. Советует лечь в госпиталь.

— И что же?

— Мария и слушать не хочет.

— А вы сами как думаете?

— Ее не следует оставлять наедине с ее болезнью. Я же занят. То Вашингтон, то Нью-Йорк… А вот сегодня — кладбище.

— Жизнь и смерть не только следуют друг за другом. Но и находятся бок о бок.

— Мария говорит точно так же. Она утверждает, что у нее плохие предчувствия.

— Она слишком молода, чтобы так рассуждать.

— Смерть родителей и жизнь в сиротском доме сделали ее слишком ранимой.

— Это верно. Но Мария вас очень любит, мистер Аллен.

— Мне кажется, нас свел не слепой случай, а сама судьба.

— Вы это говорите с такой уверенностью…

— Меня неудержимо влекло в Сибирь… Я не мог это толком объяснить ни себе, ни своим товарищам в Гонолулу.

Ханна прислушалась к дыханию девочки:

— Уснула. Мы подъезжаем к Манхэттену. Надо вернуть ее в автобус.

— Поедемте все вместе к Марии. Она будет рада ребенку. Но сначала купим цветы.

— Лучше купим пирожные.

— Верно, — спохватился Райли. — На сегодня цветов предостаточно.

Райли открыл двери своим ключом. Марии не было в передней комнате. Но за другой, полуоткрытой дверью стучала пишущая машинка.

— Мария! Посмотри, кто к нам пришел.

— Миссис Кемпбелл! Рада вас видеть!

— А мне не рады? — спросила Зоя.

— Зоя, милая! Каким ветром тебя занесло?

— Мы с похорон.

С лица Марии слетела улыбка.

— Да, знаю, — сказала она упавшим голосом. — Умер Павлик Николаев. А я не смогла вместе с другими проводить его в последний путь. Врач и мистер Аллен запретили мне выходить из дому.

— У тебя строгий постельный режим, — напомнил Райли.

— Вот почему вместо улицы я провожу время на балконе девятнадцатого этажа.

— Сегодня мы погуляем. Но сначала — обед.

— Райли, я хочу посекретничать с Марией, — сказала Ханна.

— А мы пойдем на кухню. Ты ведь умеешь готовить, Зоя?

— Я этому научилась еще дома. Нас у мамы пятеро, не считая умершей сестры.

— А кто твой папа?

— Он усердный работник.

— Что значит — усердный?

— Кто очень старается. Ему даже выдали медаль из червонного золота. На медали царь Николай Второй и слова «За усердие». Сначала папа хотел стать монахом. Но встретил маму, она у нас очень красивая, и женился. Мы были счастливы, пока не умерла Олечка.

— Она была младше тебя?

— Нет, старше. На целый год. Папу в тот день вызвали на работу. А когда он вернулся, Олечка уже умерла.

Еще Зоя хотела рассказать, как, помогая матери, ходила за молоком в магазин, о своем брате Фотьке, страшном озорнике, любившем кататься на конке, повиснув сзади, о жизни на загородной даче и о своей дружбе со скворцами, которые умело и смешно передразнивали соседских петухов… И о многом-многом другом.

Но мистер Аллен ее остановил.

— Хватит о грустном. Скажи лучше, что любишь поесть.

— Жареную картошку, — не задумываясь ответила Зоя. — И еще яичницу.

— С ветчиной?

— С ветчиной еще вкуснее.

— Вот и хорошо. Возьми нож. Будем чистить картошку…

Мария и Ханна тем временем вышли на балкон.

Сначала Ханна посмотрела вверх. Порывистый ветер нес легкие облака, будто кто-то большой и сильный развеял пух одуванчика. Потом она опустила глаза на бесконечную череду крыш, не таких, что были знакомы ей с детства, — из теса, черепицы и с ласточкиными гнездами, а плоских, однообразных, а потому скучных. А в самом низу снова жизнь и движение — по узким, пересекающимся руслам улиц.

— Нравится? — спросила Мария.

— Люблю высоту и тишину. А здесь это вместе.

— А мне страшно. И все же на балконе уютно. Читаю, печатаю на машинке, пью чай… И жду Райли.

— Ждать любимого человека… Что может быть прекраснее!

— Я хочу быть рядом с ним не только на кухне и в спальне.

— Тогда подумайте о своем здоровье. Дайте слово, что уже завтра ляжете в госпиталь.

— Лучше эти стены, чем больничные.

— Вы рассуждаете, Мария, как ребенок, который боится уколов.

— Больше всего я боюсь, что пароход уйдет без меня.

— Что вы такое говорите! Райли вас любит…

— Знаю. Но Райли Аллен отвечает за целую колонию. Долг для него — превыше всего.

Миссис Кемпбелл взяла руки девушки в свои и заглянула в большие серые глаза, полные слез. Затем достала платок и бережно прикоснулась к ее щекам, носу, подбородку.

— Дорогая Мария. Надеюсь, вы верите мне? Я узнавала, воспаление уха — серьезная болезнь. Не хочу пугать, но, возможно, скопился гной и потребуется операция. Вспомните, что случилось с Леной Александровой. Мы не успели доставить ее к берегу. А причиной был всего-то укус мушки.

— Если я и соглашусь лечь в госпиталь, то только потому, что не хочу быть обузой для Райли.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
МЕДИСОН-СКВЕР-ГАРДЕН

Голубой день незаметно перешел в синие сумерки. Окна муниципалитета гаснут одно за другим. Кабинет же Хайлена, мэра Нью-Йорка, залит светом.

За столом, который обычно собирает десятки людей, всего три человека. Напротив мэра сидят начальник Петроградской детской колонии полковник Аллен и служащий Красного Креста Баррел.

— Простите за позднее приглашение, — говорит хозяин кабинета. — Но это единственное время, когда никто не помешает нашей беседе.

Хайлен взял в руки лист бумаги.

— Это совместное письмо русских организаций. Просят предоставить им Медисон-сквер-гарден. Там они хотят встретиться с детьми.

— В наш офис поступили точно такие же просьбы, — заметил Баррел.

— Обычно подобные дела я поручаю своим помощникам, — продолжал мэр. — Но сегодня положение особенное. Протест против отправки колонии во Францию нарастает. Если я дам разрешение провести собрание, то в зале соберется двенадцать тысяч возбужденных людей.

— Вы повторяете мои мысли. У меня такие же опасения, — согласился Баррел.

— Я — мэр. А вы возглавляете Красный Крест Нью-Йорка. Мы оба в ответе за этот город.

— Тогда не лучше ли отказать этим людям в проведении митинга?

— Такой путь самый легкий. Но разве мы не демократическая страна? И разве Нью-Йорк не самый открытый город Америки? Не за это ли мы его любим?

— Дело еще и в другом. Встречи хотят не только русские эмигранты, но и сами дети, — вмешался в разговор молчавший до этого Аллен.

— Я готов направить к месту собрания как можно больше полицейских. А вы позаботьтесь о том, что будет происходить в самом зале.

— Главное — потребовать от ораторов сдержанности, — сказал Аллен.

…В 1920 году Медисон-сквер-гарден был самым большим залом Нью-Йорка, являясь такой же достопримечательностью, как небоскребы, мост через Гудзон или статуя Свободы. Был он построен для спортивных состязаний и концертов, но нередко здесь проводились и митинги.

Сорок русских организаций заявили о своем желании встретиться с детьми. Когда в муниципалитете все цифры свели в одну, то беспокойства прибавилось. В Медисон-сквер-гарден хотят попасть двадцать тысяч человек — куда больше, чем может вместить зал.

Митинг был назначен на два часа пополудни. Но уже с утра у здания стали собираться толпы. Число полицейских пришлось удвоить. Не только для охраны каждого входа, но и патрулирования прилегающих улиц.

…Двери зала наконец распахнулись. Одни облюбовали партер, другие поднялись на галереи. Те же, кому не хватило места, расположились в проходах и на полу перед эстрадой. И только тысяча мест, самые передние, остались свободными в ожидании детей.

Зал был задрапирован множеством американских флагов. Несмотря на тесноту, царило приподнятое настроение. Много позже Райли Аллен вспоминал, что «встреча с петроградскими детьми в Медисон-сквер-гарден была самым волнующим событием из всех, когда-либо проводившихся в Нью-Йорке».

Громадный зал был подобен котлу, перенасыщенному паром. И стоило появиться детям, как он взорвался. Тысячи людей поднялись в едином порыве, приветствуя маленьких гостей. Так встречают героев. Прежде этот зал посещали многие знаменитости. Но ни одному политику, актеру или спортсмену не выражали такого восторга.

Люди, сидевшие на галереях, устремились вниз, желая присоединиться к детям и обнять их. Устроители встречи, предвидя все заранее, наняли пятьсот капельдинеров. Но даже им с трудом удалось установить порядок.

Кто-то из задних рядов снял с головы шляпу, положил в нее долларовую бумажку и пустил по рядам. Вскоре таких шляп гуляло по залу уже десятки. Деньги собирались «на нужды колонии». После митинга посчитали общую сумму. Оказалось, более семи тысяч долларов. Сумма, по тем временам, весьма значительная.

На эстраде появился русский симфонический оркестр.

Дирижер — это был Модест Альтшуллер — обратился к публике с просьбой соблюдать тишину. Напрасно. Выждав несколько минут, он махнул одной рукой в сторону зала, а в другую взял свою палочку. Но даже волшебная музыка Чайковского не охладила горячие головы. Шум стоял невообразимый, а овации предназначались не музыкантам, а детям.

Концерт длился недолго. Музыкальную программу пришлось сократить.

После оркестра на эстраду поднялся редактор газеты «Русский голос» Александр Браиловский, известный своими крайне радикальными взглядами. Чтобы предупредить скандал, Баррел встретился с ним накануне.

— Господин Браиловский, вы должны дать слово, что в вашей речи не будет подстрекательских призывов.

— Согласен. Более того, могу показать вам тезисы своей завтрашней речи.

На бумаге содержание речи выглядело вполне безобидным. Вот почему и Баррел, и стоявший рядом с ним Аллен были спокойны. Но увы, оратор уже с первых слов начал метать громы и молнии в адрес американского правительства и Красного Креста. Он призвал собравшихся помешать коварному плану. Русская община должна объединиться и не позволить, чтобы колонию высадили во Франции. Хочет того Красный Крест или нет, сознательно или бессознательно, но он стал орудием определенной политики.

Вслед за Браиловским на трибуну поднялся Людвиг Мартенс. Еще одна неожиданность! Ведь было договорено, что встречу откроет только один оратор.

В зале раздались возгласы: «Да здравствует Советская Россия! Да здравствует ее представитель в Америке!»

Начал Мартенс издалека. Первая часть речи напоминала политический доклад, длинный и скучный. Ханна Кемпбелл, сидевшая в первом ряду, слушала его вполуха. Но затем он стал поносить Красный Крест и его персонал. И даже подверг сомнению мотивы, двигавшие волонтерами. Якобы они отправились в Россию не по велению сердца, а из корыстных соображений. Политику Красного Креста по отношению к детям Мартенс назвал позорной.

— Позор! Позор! — раздались крики из зала. — Мы не позволим отправить колонию во Францию!

Ханна заплакала.

— Леди, — сказал сидевший рядом капельдинер, — не надо расстраиваться. Не обращайте внимания.

— Как не расстраиваться! Ведь все это вранье!

— Хотите, я вас подведу к этому человеку? Скажите ему в глаза, что вы о нем думаете.

И он повел миссис Кемпбелл к углу сцены. Людвиг Мартенс уже закончил речь и теперь стоял в окружении журналистов. Но Ханна, все еще в слезах, пробилась вперед и стала резко и быстро говорить, что чувствовала, что в ней кипело.

…Обидно, если ставят под сомнение твою искренность. У ее друзей-волонтеров чистые сердца и помыслы. Позади месяцы трудной работы на пароходе и в далекой стране, где война и голод. Они заняты стоящим делом. Пекутся о чужих детях, как о собственных. Накормить и приласкать, одеть и обуть, поскорее вернуть родителям — это и есть их политика. В чем же тогда корысть?

— По сравнению с нью-йоркскими детьми эти выглядят нищими, — ответил с раздражением Мартенс.

— А по сравнению с детьми, что остались во Владивостоке, они выглядят по-царски, — не сдержалась миссис Кемпбелл.

Внимание репортеров переместилось к ней.

— Кто вы такая? Расскажите, почему сердитесь?

Но Ханна никого не слышала. Она продолжала приводить Мартенсу все новые доводы. Откуда-то появился Аллен.

— Боже великий! Мамаша Кемпбелл, вы не должны этого делать! Лучше вернитесь к детям.

Никто уже не смотрел на эстраду. Капельдинерам снова пришлось выстроить живой забор. Аллен опасался, что, когда наступит время садиться в автобус, они не досчитаются многих детей. В зале могут найтись люди, которые уговорят колонистов не возвращаться в лагерь.

Из дневника Райли Аллена:

«Спорный вопрос об устройстве встречи в Медисон-сквер-гарден был отдан на мое рассмотрение. Но прежде я хотел знать, что думают об этом в колонии.

Я отправился к старшим мальчикам и долго с ними беседовал. Смогут ли они сохранить хладнокровие? Не станут ли принимать участие в демонстрации, что может привести к бунту? Они единодушно заверили: этого не случится. И сдержали слово.

Наибольшее беспокойство я испытал, увидев, как председатель собрания ведет к трибуне двух мальчиков и девочку. Их появление на кафедре сопровождалось новым взрывом рукоплесканий. Это было достаточной причиной, чтобы вскружить голову любому молодому человеку. Но они повели себя скромно и просто поблагодарили аудиторию и всю русскую общину за устроенный прием».

…Встреча в Медисон-сквер-гарден началась с музыки. Ею же она и завершилась. Но вместо оркестра на эстраду поднялся хор.

Хорошо известно, ничто так не объединяет, как песня. Отдельные голоса слились в один. И в зале наступило согласие.

Было заранее договорено — дети покинут зал первыми. Они поднялись по команде с мест и через двойной ряд «синих мундиров» направились к давно ожидавшим их автобусам.

Их довезли до Гудзона и при переходе на паром пересчитали. Никто не сбежал и никого не похитили. Все колонисты были налицо.

Из рассказа Ханны Кемпбелл:

— Вечером ко мне пришла группа колонистов.

— Поверьте, — воскликнул ее предводитель, — мы и не предполагали, что эти люди будут так плохо говорить о Красном Кресте. Знай мы заранее, не поехали бы туда.

Все плакали и говорили зараз.

— Вы, американцы, заботитесь о нас и всегда так добры. Даже если мы вели себя плохо, вы нам прощали.

Я заверила детей: ничего не изменилось. Мы их по-прежнему любим. И никому не удастся нас поссорить.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ПОДАРОК

Улица пахнет дождем. Первые капли, самые крупные, щекочут лицо. Мария спустилась вниз, купить что-нибудь к ужину. Магазин близко, за углом. В эти послеобеденные часы он полупустой.

Смуглый продавец своими учтивыми манерами напоминает официанта. Он с интересом смотрит на молодую женщину. Бледная кожа ее лица кажется прозрачной. Светлые волосы ниспадают на плечи. Серые, широко открытые глаза излучают мягкий свет. В ее поведении заметна нерешительность и даже растерянность.

— Добрый день, мадам. Кажется, вы уже к нам заходили?

— Да, позавчера. Вместе с мужем.

Сказав это слово, она поймала себя на мысли, что впервые так называет Райли.

— Я к вашим услугам. Что бы вы хотели купить?

— Мой муж любит творог и сметану.

— Вперемешку с изюмом?

— Откуда вы знаете?

— Представьте, я люблю то же самое. У нас с вашим мужем одинаковый вкус, — говорит продавец, а про себя думает, что это касается не только творога с изюмом. Эта хрупкая женщина пришла словно из сказки.

— Все мужчины сластены, — улыбнулась Мария.

— Зато я не курю.

— О моем Райли этого не скажешь. Он не расстается с трубкой.

— И, наверное, носит бороду?

— Напротив, всегда чисто выбрит.

— А хороший у него аппетит?

— Нормальный. А почему вы спрашиваете?

— Думаю, сколько вам положить творога.

— Фунта достаточно.

— Он совсем свежий. Молочное нам привозят прямо с фермы.

— Спасибо.

— Что еще хотите купить?

— Дюжину яиц, несколько яблок и бутылку красного вина. И, конечно, хлеба.

— Все готово, мадам. Вот ваш пакет.

Неожиданно Мария вскрикнула и облокотилась обеими руками о прилавок.

— Что с вами?!

— Последнее время со мной это случается. Не беспокойтесь. Скоро пройдет.

Возможно, она беременна, подумал продавец.

— Я вызову такси.

— Не нужно. Я живу совсем рядом.

— Тогда я вас провожу.

Несмотря на возражения, он довел Марию до лифта.

— Дальше я сама. Спасибо.

— Вот карточка с телефоном. Вам не обязательно приходить в магазин. Достаточно позвонить, и мы все доставим.

— Я вам признательна.

Закрылась дверь лифта. Мария прислонилась к стенке кабины. Только бы никто не вошел, не встретился лицом к лицу с ее болью. Скорее домой… Пережить отчаяние и выплакаться…

В нее кто-то вселился. Время от времени этот кто-то пытается выбраться наружу и упрямо стучит молоточком, твердым и острым, стучит без устали, в одно и то же место, рядом с левым ухом. Не достучавшись, этот кто-то берется за другой инструмент.

Боль становится нестерпимой. К ней прибавляется запах жженой кости. По крайней мере, так кажется Марии. Ей становится еще и дурно.

Но она никому в этом не признается. Ни Райли, ни сестре, ни миссис Кемпбелл. А то они сочтут, что она помешалась рассудком. Только священнику или врачу может она довериться. И только они могут изгнать то, что мешает смеяться, любить, вместе с другими беззаботно гулять по нью-йоркским улицам.

Мария оставила покупки на кухонном столе и увидела зонтик, забытый Райли. Как там погода?

Над балконом висит туча. Она чернеет на глазах и все больше провисает, почти касаясь крыши.

Дождь поможет уснуть. Надо поскорее спрятаться под одеяло. Там темно. Зато тьма обернется сном и яркими красками. Быстро мелькают страницы книги — не вперед, а назад. И возвращают в счастливые дни ее детства. Мама расчесывает ей волосы. А из открытого рядом окна доносится тонкий аромат цветущей липы, странно смешиваясь с запахом печеного хлеба.

Аллен переждал грозу, которая обрушилась на Нью-Йорк, на борту «Йоми Мару». Ливень освежил пароход. Заодно помыл и автомобиль, стоявший у трапа. Теперь его колеса легко катятся по прохладной мостовой.

— Едем на Стейтен-Айленд? — спросил шофер.

— Нет, домой, — не сразу ответил Аллен.

Конечно, ему надо бы заглянуть в колонию, увидеть Бремхолла, рассказать о встрече с капитаном.

Но Мария не отзывается ни на один из звонков. Как она? Почему молчит? Кроме того, Аллену не терпится вручить ей подарок, который у него в руках.

Когда они беседовали с Каяхарой, постучались в каюту.

— Мистер Аллен, вы меня помните? — спросил высокий человек с курчавой бородой.

— Кажется, да… Вы один из военнопленных. И зовут вас Клаус.

— Все верно, кроме того, что теперь я уже бывший военнопленный.

— Извините за оговорку.

— Она мало что меняет. Все мы, на этом пароходе, в плену обстоятельств. Так распорядились жизнь и история. Но будем надеяться, еще этой осенью пассажиры «Йоми Мару» наконец-то вернутся домой. Я — в свою Австрию, а дети — в Россию.

— Вы из Вены?

— Да. Это мой город. Я там родился.

— Вы музыкант?

— Играю на клавесине. Но у меня другая профессия. Я художник-реставратор.

— Теперь вспомнил. Несколько раз видел вас с альбомом в руках.

— Мой альбом уже заполнен. До последней страницы. Хочу его подарить детям.

— Хорошая идея.

— А сейчас я принес другой подарок. Помогите его вручить.

— Кому?

— Одной из воспитательниц. На все деньги, что у меня остались, я накупил здесь, в Нью-Йорке, кистей и красок. И решил перевести некоторые карандашные зарисовки на холст.

Австриец, все еще продолжавший стоять, нагнулся к сумке и достал картину.

— Вот одна из моих работ маслом.

Аллен, равнодушно следивший за его движениями, увидев, чей это портрет, тоже встал.

— Мария… — выдохнул он.

— Да, — сказал Клаус. — Так зовут эту девушку. Она самая красивая на «Йоми Мару» и из всех, кого мне приходилось когда-либо рисовать.

— Согласен с вами, — сказал Каяхара. — Когда мы с мисс Марией были в ресторане, мужчины не сводили с нее глаз.

Слушая эти слова капитана, Аллен тоже не сводил глаз с портрета. Художник выбрал для него фоном штормовой океан. Неистовая стихия, пенные гребни и спокойное, безмятежное лицо молодой женщины. Такое знакомое, родное.

— Уважаемый Клаус, назовите цену. Я покупаю портрет, — предложил Аллен.

— Он не продается. Я уже сказал, что хочу его подарить этой девушке.

— Марии Леоновой сейчас нездоровится.

— Что с ней случилось?

— Сильные головные боли.

— Когда она мне позировала, я видел в ее глазах боль. Что-то мучило ее.

— Господин художник, почему бы вам не встретиться с девушкой чуть позже, когда мы выйдем в море? — предложил капитан.

— Американские друзья хлопочут за меня. И хотят отправить в Европу на пассажирском судне ближайшим рейсом.

— Надеюсь, вы не заберете с собой картину? — спросил Аллен.

Клаус задумался.

— Так и быть. Сделайте это от моего имени, мистер Аллен. Вот мой венский адрес. Напишите, понравился ли ей портрет.

Аллен принял из рук Клауса портрет, и ему показалось, что он обнял Марию.

— Как себя чувствуешь, дорогая?

— Гораздо лучше. Меня усыпил дождь, и мне приснился сон. Но я его не досмотрела.

— Это я виноват, что разбудил тебя. Что же ты видела?

— Много чего видела. Видела маму, склонившуюся над швейной машинкой… Потом бегала по лужам… Видела каток во дворе… Мужика в тулупе, который меня однажды испугал до смерти… Золотую паутину на нашем чердаке, а в ней — зеленую-презеленую муху… Видела папу, он читал нам с сестрой Евангелие… Соседского мальчика Митю, грызущего яблоко… Видела бабушку перед иконкой, ее сгорбленную спину… И дедушку видела, как он закуривает трубку от свечи… А перед тем, как ты разбудил меня, пыталась залезть на дерево. И не удержалась… Видишь, шрам на локте…

Она приподняла рукав.

— Ты хотела бы вернуться назад, в свой сон?

— Нет. Потому что там не было тебя.

Аллен взял ее руки в свои:

— Скажи откровенно. Тебе и в самом деле стало лучше?

— Когда ты рядом, боль отступает. Но когда уходишь, когда тебя нет…

— Давай договоримся… Нам осталось быть в Нью-Йорке три или четыре дня. Это время ты проведешь в палате. Запомни, для тебя я еще и начальник колонии.

— И в ответе за своих подчиненных, — досказала Мария и обняла его за плечи.

— Да, отвечаю. За их здоровье и жизнь.

— Раз так, я согласна. Отвези меня утром в госпиталь. А сейчас налей нам вина.

— Тебе нельзя.

— Я только пригублю.

— За нас с тобой!

— За нашу любовь!

— У меня для тебя подарок.

— Еще один? Ты ведь недавно подарил мне браслет.

— Угадай, что я принес на этот раз.

Началась игра, такая знакомая и любимая ими.

— Что-то маленькое? Что можно сжать в кулаке? — предположила Мария.

— Не угадала!

— Могу я его поднять?

— О да! Совсем легкий.

— Коврик или гобелен?

— Ты близка к истине. Но совсем другое.

— Я нетерпеливая. Больше угадывать не буду.

— Тогда отвернись и закрой глаза.

Райли разрезал тесьму и освободил картину от бумаги.

В первую минуту она не узнала себя. Потом взяла портрет в руки, подошла к зеркалу и стала переводить поочередно взгляд со своего отображения в стекле на холст.

— Неужели это я?

— А кто же еще?

— Эта девушка не от мира сего. Будто ее вынесло на палубу волной.

— Афродита тоже появилась из пены.

— Все женщины на «Йоми Мару» знают, что вы великий мастер комплимента, мистер Аллен!

— Завтра же закажу золоченую раму, и мы повесим портрет.

— Его незачем вешать. Завтра меня уже здесь не будет. Но ты не сказал главного — откуда портрет? Я не помню, чтобы кому-то позировала.

— Здесь приложено небольшое письмо от художника. Это Клаус, один из бывших военнопленных. Кто бы подумал, что рядом с нами на пароходе такой мастер!

— Который моет посуду и драит палубу…

Дождь за окном прекратился. Мария принялась готовить ужин.

— Я помогу, — сказал Райли.

— Нет, я сама. Хочешь, сделаю коктейль? А ты посиди рядом и полистай свою любимую «Нью-Йорк таймс».

Райли засмеялся.

— Чему ты смеешься?

— Мы как типичная американская семья. С одной разницей — за мамин передник не держится маленькая золотоволосая девочка, похожая на тебя.

— Или малыш — копия папы. Маленький Райли.

— Ах, если бы это стало правдой!

Райли отложил в сторону газету и подошел к Марии. Она улыбалась, и глаза ее были полны любви. Уже несколько дней Мария собиралась сказать об этом, но все не могла выбрать время. Райли уезжал рано, а возвращался поздно и уставшим. Да и она себя чувствовала скверно.

— Райли, ты сказал, что нам кое-чего не хватает, чтобы вполне походить на типичную семью.

— Это так. К сожалению…

Она взяла его руку и осторожно приложила к своему животу.

— Нас уже трое…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
БОЛЬШОЙ СБОР

После гибели Павла Николаева мальчики стали строже. Их оставило желание шуметь и озорничать. По многу раз в день они проходили мимо лужайки, где случайный выстрел оборвал жизнь их товарища.

Острым напоминанием о происшедшем была и пустующая койка Павла. Никто не вынес ее из казармы и никто не занял. Койка была аккуратно застелена, и Кузовок время от времени подходил к ней и клал голову на суконное одеяло, все еще хранившее живой запах мальчика. Каждое утро на стоявшей рядом тумбочке появлялись цветы. Их приносили девочки, жившие в соседнем домике.

Петя Александров, Федя Кузовков, Борис Моржов, Юзек Яновский и их четвероногий друг держались вместе. Все у них было общим — развлечения, поездки в город, даже кошелек. Конечно, больше всего долларов перепадало Юзеку от папы, почти ежедневно посещавшего Водсворт.

Американский мальчик, отпросившийся сначала на несколько дней, теперь окончательно поселился в лагере и не отказался бы и дальше разделить судьбу колонии. Не только в казарме, но и в пароходном трюме.

Тетушка Вероника, мать Юзека, кажется, понимала и чувствовала это куда лучше мужа и пригласила мальчиков на ужин с последующим ночлегом. Они уже собирались покинуть лагерь, как их остановил Виталий Запольский.

— Сегодня на берегу возле пушек большой сбор, — предупредил он.

— Это важно?

— Очень важно.

Дети уже привыкли к митингам, нашествиям гостей и делегаций, журналистам и фотографам. Сначала было интересно. Потом надоело. Надоели жалость, восторги, глажение по голове и даже, как ни покажется странным, подарки. Пресытились…

Будь это заурядное собрание, мальчики улизнули бы. Но большой сбор — другое дело. Собираются все-все, от мала до велика. Не только дети, но и воспитатели. Все, кроме американцев.

В назначенный час мальчики были на берегу, Федя опередил других, чтобы занять удобное место.

— Это наша пушка, — заявил он.

Они уселись на ствол, беспечно свесив ноги. А собака расположилась на лафете, охраняя и саму пушку, и своих друзей.

Леонид Дейбнер взобрался на возвышение и произнес пылкую речь — самую страстную из всех, когда-либо звучавших на острове Стейтен-Айленд.

Водрузив на нос очки, он сказал, что в истории Петроградской детской колонии наступил важный момент. Вот-вот они поднимутся на пароход, чтобы начать вторую часть путешествия. Но куда собираются направить «Йоми Мару»? На их протест ехать во Францию так и нет ответа. Почему маршрут держат в секрете? Нельзя молчать! В море их голос не услышат. Вот почему они и собрались здесь. Сейчас Юра Заводчиков прочтет письмо, которое подпишут все колонисты.

Длинное, на нескольких страницах письмо было адресовано президенту Вильсону, Международному Красному Кресту в Женеве, в штаб-квартиру Красного Креста в Вашингтоне, Государственному секретарю, представителю Советского правительства в Нью-Йорке и в Комитет русских организаций. Письмо требовало, чтобы американцы связались с родителями и совместно решили, где будет конечный пункт морской экспедиции.

Письмо заканчивалось словами: «Дети и учителя высоко ценят работу Красного Креста, многочисленные знаки внимания и доброты и навсегда сохранят чувство благодарности».

Далее Юра Заводчиков сказал, что каждый из семисот восьмидесяти колонистов и тридцати семи преподавателей, которые присутствуют на митинге, должны подойти и расписаться.

Выстроилась очередь. Детям было очень лестно поставить свои подписи под письмом президенту. Сотни подписей заняли куда больше места, чем само послание.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ДОБРАЯ ФЕЯ

Миссис Кемпбелл решила разделить этот день на две части. Первую половину она отдаст работе, а ближе к вечеру побродит по магазинам.

Смешно сказать, вот уже два года, как ее гардероб не обновлялся. Аляска, Байкал, Владивосток, а затем морские будни превратили ее из элегантной женщины, тщательно следившей за модой и посещавшей театры, в рабочую золотого прииска с лопатой и тачкой в руках, а теперь — в прачку, няньку, швею, сиделку, кухарку, официантку…

Она забросила собственных детей, перепоручила их своему Чарльзу, самому терпеливому на свете мужу, чтобы заняться чужими детьми, сотнями мальчиков и девочек. Теперь она знает их имена и язык, знает, чему они рады и почему плачут. Каждая их слезинка доставляет ей боль, а улыбка — греет душу, как солнце. Как бы ни было трудно, она засыпает и просыпается в блаженной уверенности, что в ее большой семье все будет хорошо.

Сегодня Мамаша Кемпбелл решила поехать в порт. Готов ли «Йоми Мару» к приему колонии? От Аллена и Бремхолла она знает, что судно уже покинуло сухой док, где его корпус тщательно осмотрели и очистили днище от водорослей и ракушек. Это прибавит скорость. И они скорее пересекут Атлантический океан.

Закончен и ремонт паровой машины, приведен в порядок такелаж. Но все это мужские заботы. Ханну интересует другое: как выглядят столовая, кухня, госпиталь, бельевая, но главное — спальные места.

Вот почему вместе с ней в автобусе — полтора десятка бывших военнопленных. Они покидают Водсворт, чтобы первыми переселиться на пароход, помочь ей навести порядок и чистоту.

Они венгры и составляют одну бригаду, самую дружную и трудолюбивую. Почти все — офицеры с высшим образованием. Половина из них музыканты. Есть врач, учитель, юрист и даже политик. Нью-Йорк преобразил их. Они приоделись. Костюмы, галстуки, шляпы и даже запонки…

Ханна слегка растеряна. Придется снять шляпы, развязать галстуки и переодеться в робы. Как сказать им об этом помягче?

Венгры громко говорят на своем языке, не похожем ни на какой другой европейский язык. Ханна не может уловить ни слова и прислонилась головой к окну автобуса.

— Миссис Кемпбелл, — говорит ей ближайший сосед, — извините за балаган. Сегодня у Франтишека день рождения. Ровно тридцать лет. Мы собирались в ресторан, а вместо этого едем на пароход.

— Выходит, я помешала вашему празднику? Что же вы не сказали раньше? Я бы взяла других людей.

— Пустяки… Отметим юбилей на «Йоми Мару». Там никого нет, кроме японцев. Думаю, капитан не станет возражать.

— А что любит ваш друг Франтишек?

— Что может любить молодой мужчина? К тому же истосковавшийся по свободе. Хорошенькие женщины… Хорошее вино…

— Как ваше имя?

— Ласло… Ласло Ковач.

— Могли бы вы, мистер Ковач, мне помочь?

— С превеликим удовольствием. Я к вашим услугам.

Ханна остановила автомобиль. Через четверть часа она и Ковач вернулись с ящиком вина. И с другим ящиком, где находилась закуска для праздничного стола — окорок, головка сыра, консервы и фрукты.

— Вы добрая фея, — смущенно сказал Франтишек. — Но чем я заслужил такое внимание?

— Тем, что вы далеко от дома.

— Зато рядом мои друзья.

У трапа «Йоми Мару» скучал матрос. Еще издали увидев миссис Кемпбелл во главе группы мужчин, он дал знать на мостик о гостях. И бросился вытирать салфеткой поручни.

Капитан едва успел одеть китель.

— Всегда вам рад, миссис Кемпбелл, — сказал он, протягивая руки. — Но только не сегодня.

— Не ожидала от вас это услышать. Что-то случилось?

— Пароход в отвратительном состоянии. Только вчера мы приняли топливо. Везде мусор и угольная пыль.

Каяхара провел пальцем по обшивке каюты.

— Посмотрите, он черный. А вы в нарядном платье.

— Я прописана на «Йоми Мару». И люблю этот пароход. Да, он старый и не предназначен для пассажиров. Но это наш плавучий дом. Вы здесь капитан, а я — хозяйка. И пришла навести порядок.

— Конечно, конечно… Вы — Мамаша Кемпбелл. Самая многодетная мама на свете.

— Но я пришла не одна, а привела с собой целую бригаду уборщиков.

— Вы уверены, что эти господа захотят взять в руки тряпку и швабру после того, как нарядились в европейские костюмы?

— Еще как захотят! На этом пароходе им добираться домой, где они не были целых три года.

— Ну что ж, если так — принимайтесь за дело. А мои люди помогут.

Пока в капитанской каюте шла беседа, Франтишек и его друзья успели переодеться и перестали быть похожими на гостей.

Ханна тоже прихватила с собой рабочее платье и не намерена была терять ни минуты.

Капитан был прав. Глазам предстала удручающая картина.

Судно запаслось углем, и все закоулки и щели забиты пылью. Куски угля лежат даже на койках. А палубы завалены мусором, который не разрешается бросать за борт, пока судно не выйдет в открытое море.

Но больше всего поразило Ханну то, что она увидела на кухне и в столовой. Рабочие, жившие на судне, пока оно стояло в доке, не вымыли за собой ни одной тарелки. Груды их громоздились до потолка.

— Ну что, закатаем рукава? Примемся за дело? — предложила венграм Ханна.

— Считаете ли вы нас джентльменами? — спросил в свою очередь Ласло Ковач.

— О да, без сомнения!

— Как же мы позволим вам заниматься этой грязной работой?

Сопротивляться было бесполезно, и Ханне пришлось снова одеть выходное платье. В нем она и в самом деле выглядела феей, спустившейся с небес.

Сначала помыли стаканы. Ласло разлил вино. И все, включая капитана, выпили за здоровье Франтишека, за скорое его возвращение в Будапешт.

…Из порта миссис Кемпбелл отправилась в торговый центр. Свои покупки она привыкла начинать с обуви. Достав из сумки визитные карточки, стала перебирать их. И остановилась на «Ковард шуз» — фирме, которая десять дней тому назад обула всех мальчиков колонии.

Миссис Кемпбелл постаралась остаться неузнанной. Перед ней поставили несколько коробок. После короткой примерки она выбрала две пары туфель.

— Подождите, пожалуйста, — попросил ее приказчик и скрылся в задней двери.

Через минуту оттуда появился пожилой человек. Он с заметным интересом посмотрел на покупательницу.

— Я вас слушаю.

Ханна показала выбранную обувь и протянула деньги. Пожилой приказчик повертел их в руках.

— Ваши деньги никуда не годятся, — неожиданно услышала она. — Вы не можете ими оплатить эти туфли.

— Позвольте… Я вас не понимаю…

— Вас зовут миссис Кемпбелл. Не так ли?

— Верно… Но какое это имеет значение?

— Неужели не помните меня? Это я был в Водсворте и делал примерки русским детям.

— Сейчас припоминаю. Но почему вы отказываетесь принять у меня деньги? — Она снова положила их на стол.

— Все очень просто. Любой, кто назвал меня «парнем», как сделали вы в то утро, может получить туфли за мой счет.

— И все же не вижу оснований, чтобы вы так щедро одаривали меня, мистер Ковард.

— Никто уже много-много лет не называл меня так. Вы мне вернули молодость.

Этот день имел все основания стать самым спокойным за все время пребывания в Нью-Йорке. Если бы, вернувшись в лагерь, миссис Кемпбелл не обнаружила на своем столе записку.

Дорогая Ханна!

Завтра утром Марию кладут в госпиталь. Предстоит встреча с врачом. Не могли бы Вы быть вместе с нами?

Райли.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ГОСПИТАЛЬ

Первой мыслью было позвонить. Но, подумав, Ханна решила не спешить. Уже вечер. Пусть поздний звонок не потревожит Марию и Райли в их уединении.

Интуиция не обманула миссис Кемпбелл. В эту минуту они были одни и принадлежали друг другу. С потолка свисал кисейный полог, совсем рядом с кроватью. Это ограничивало их и без того маленький мир. Зато еще больше сближало.

— Мария…

— Да, милый…

— Я не перестаю думать о твоих словах.

— О чем ты?

Вместо ответа он нежно погладил ее по животу. Она удержала его руку, положив на нее свою.

— Прошло так мало времени, как ты стала моей.

— А мне кажется, прошла вечность.

— Нашему малышу всего месяц.

— Уже целый месяц.

— Каяхара как-то рассказывал, что в Японии возраст человека считают с зачатия, а не со дня рождения, — сказал Райли.

— Выходит, японцы старше нас…

— Вот почему они мудрее.

Мария завернулась в простыню.

— Пойду приму душ, — сказала она.

— Я тем временем приготовлю кофе.

— А для меня — чай. Там есть яблочный торт со взбитыми сливками.

Мария повернула кран и дождалась, пока вода станет теплой. Закрыв глаза, она отдалась ощущению покоя. Ей не хотелось думать, что это последний вечер и последняя ночь в этой квартире на девятнадцатом этаже. За две недели она испытала здесь все, что можно узнать за целую жизнь. Любовь, боль, отчаяние, надежду… И даже ожидание материнства.

Боясь проспать, Ханна оставила гореть настольную лампу. Ей хотелось приехать как можно раньше, чтобы встретиться не в приемном покое, а у наружных ворот, где еще улица, а не госпиталь.

Так и получилось.

Госпиталь находился на окраине Нью-Йорка. Утро выдалось тихим и прохладным, обещая погожий сентябрьский день. Солнце было слабым, но птицы его подбадривали своим дружным пением.

Аллен и Мария шли в обнимку. Так идут не в госпиталь, а возвращаются после свидания, устав от любви. Ханна не стала их отвлекать. Пусть продлятся минуты счастья, которых всегда не хватает.

— Миссис Кемпбелл, — Мария опустила ей голову на плечо. — Вы всегда появляетесь в самое трудное и нужное время. Вы волшебница!

«Вчера меня назвали феей», — вспомнила Ханна.

— Будем молить Бога, чтобы волшебником оказался и врач, с которым мы сейчас встретимся, — сказал Райли. — Хотя я в этом не сомневаюсь. Доктор Фогель — лучший специалист на восточном побережье.

— Через три дня, когда мы, наконец, выйдем в море, все страхи и боли останутся лишь в воспоминаниях, — подбодрила Марию и Ханна.

Аллен предложил сесть на скамейку.

— У нас еще есть время.

— Вы оба правильно делаете, что успокаиваете меня, — сказала Мария. — Я ужасная трусиха. Боюсь всего. Боюсь боли. Еще больше боюсь умереть и оставить одинокой мою сестру Александру. Она и без того сирота. Боюсь остаться без тебя, Райли. Если же суждено умереть, то в твоих объятиях. Боюсь и того, что доктор меня не выпустит из палаты. Пароход уйдет, все покинут меня… И я не увижу Петроград.

Мария вспомнила, как однажды (это было несколько лет назад, когда они с сестрой жили в сиротском доме) старшим девочкам предложили посетить госпиталь. Там находились раненые солдаты. Их привезли из Галиции, где шли особенно ожесточенные сражения.

Санитары были измучены работой. Глаза воспалены от недосыпания. Девочки заявили — они хотят помогать, быть волонтерами, готовы выполнять любую работу, даже самую черную.

Но для Марии все закончилось в первый же день.

Прибирая в палате, она увидела солдата, которого привезли из операционной после ампутации обеих ног. Все закружилось перед глазами — окна, койки, люди… Дальше она ничего не помнила. Те, кому Мария вызвалась помогать, сами бросились ей на помощь. Девочку уложили на свободное место и стали приводить в чувство.

С тех пор Мария боится даже слова «госпиталь».

И вот он рядом, у нее за спиной. Через четверть часа она войдет в это здание и окажется под надзором врачей. Что ей предстоит? Неужели операция? Ожили прежние страхи, и Мария прижалась к Райли.

— Не волнуйся, все будет хорошо, — сказал он и поднялся.

— Ты куда?

— Я ненадолго. Посмотрю, на месте ли доктор.

Миссис Кемпбелл прислушалась, как за Алленом захлопнулась тяжелая дверь.

— Я тоже легла бы в госпиталь, будь свободнее, — сказала она.

— Вам нездоровится?

— Дело в другом. Вы нуждаетесь в участии. Кто-то должен быть рядом.

— Да, я знаю, в палате мне будет страшно. Но не одиноко.

— Что вы имеете в виду?

Мария замешкалась с ответом:

— Я беременна…

— Но это же замечательно! — всплеснула руками миссис Кемпбелл. — А Райли? Он знает?

— Вот уже два дня, как мы только об этом думаем и говорим. — Мария посмотрела в конец улицы, где поднималось солнце. — Такое утро лучше встречать на берегу, а не у входа в госпиталь, — сказала она.

— Я подумала о том же, — вздохнула миссис Кемпбелл. — Но хватит терпеть боль. Вы должны быть здоровой женой и мамой. В вашей жизни будет еще много рассветов и закатов.

— Давай прощаться, Райли. Тебе пора в офис, — сказала Мария после того, как Аллен представил ее доктору. Она постаралась придать своему лицу спокойное выражение, но сердце трепетало как птица, попавшая в клетку. Протяни Райли ей руку, она, не задумываясь, покинула бы эти безликие стены.

Но голос миссис Кемпбелл все поставил на свои места:

— Мария права. Занимайтесь делами. А мы здесь освоимся.

Аллен кивнул головой. Ему предстоит встреча с Кеппелем. Сегодня вечером они должны объявить детям, в какую страну и в какой порт направится «Йоми Мару».

— Я приеду позже, — вздохнул он. — Что тебе привезти, дорогая? Чего тебе хочется?

— Чтобы ты меня поцеловал. Это самое лучшее лекарство. Ведь верно, доктор?

Доктор Фогель встал из-за стола и поклонился:

— Святые слова… Любовь лечит и спасает.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ОБЪЯСНЕНИЕ

Вашингтон.

9 сентября 1920 г.

Атлантический отдел Американского Красного Креста.

44 ист, 23-я улица, Нью-Йорк.

Л.Н.Дейбнеру. Петроградская детская колония.

Многоуважаемый господин Дейбнер!

Только что получил перевод Вашего письма относительно возврата детей в Петроград их родным.

Сообщаю, что первоначальный план, согласно которому детскую колонию предполагалось временно высадить в Бордо, изменен. Пароход на короткое время зайдет в другой французский порт Брест, чтобы выгрузить товары, предназначенные для раздачи французскому населению. Никому не будет разрешено сойти на берег, и через несколько часов «Йоми Мару» направится в один из балтийских портов. Возможно, Гельсингфорс. Он и станет конечным пунктом морской экспедиции.

Вам должно быть известно, как много делает Американский Красный Крест для помощи мужчинам, женщинам и детям всего мира, оказавшимся в бедственном положении. Действия нашей организации вполне бескорыстны. Она не преследует ни политических, ни коммерческих интересов. Единственная наша задача — помогать тем, кто в этом нуждается.

В подтверждение тому я бы мог привести много примеров. Но уверен, нет необходимости вдаваться в подробности. Ведь Вы один из тех, кто в течение двух лет имел возможность убедиться в бескорыстии и преданности своему делу наших сотрудников, которые достойно представляют американский народ.

Американский Красный Крест никогда не колебался в своем намерении вернуть русских детей их семьям. Однако многие не отдают себе отчета во всех трудностях, сопряженных с этой задачей. К счастью, сами дети хорошо видят и понимают, кто их истинные друзья.

Позвольте пожелать Вам и вашим товарищам благополучного путешествия и скорого соединения с теми, с кем были так долго разлучены.

Ф. Р. Кеппель,

вице-президент Ам. Кр. Креста.

— Это мой официальный ответ, — сказал Кеппель после того, как Аллен прочел письмо. — Но я хотел бы встретиться и с Дейбнером.

— Хорошая мысль. Это вам поможет лучше понять настроение колонии. Дейбнер — самый старший. Ему почти двадцать. Но дело не в возрасте. Ум, образованность, начитанность этого юноши достойны восхищения. Хотел бы знать, какая карьера ждет его в Советской России.

— Вы имеете в виду политическую карьеру?

— Не исключено. Он прирожденный лидер. Но главное его увлечение — химия.

— Россия сейчас не лучшее место для занятия наукой, — заметил Кеппель.

— Нельзя не согласиться…

— Понимаю, куда вы клоните, мистер Кеппель. Умные люди бегут из ада, а мы направляем в его врата целый пароход с детьми.

— Правильно понимаете. Давайте представим следующую картину. Посреди океана встретились два судна. Одно движется на восток. Это «Йоми Мару». Пассажиры другого, встречного, машут руками, подают знаки остановиться… А потом втолковывают — «детский пароход» должен изменить курс. В стране, куда он следует, вот уже три года Гражданская война. Миллионы погибших и умерших, в том числе от голода. И еще миллионы бежавших, покинувших пределы большевистской России…

— Эти доводы и предупреждения мы слышали не однажды, — остановил Аллен разыгравшееся воображение Кеппеля. — В них много правды. Даже слишком много. Но у детей другая правда. На все один ответ: «Мы хотим домой!»

Аллен подошел к окну:

— А вот и тот, кого вы хотели видеть.

Дейбнер не сразу заметил гостя. Войдя, он коротко поздоровался и снял очки, чтобы протереть стекла.

— Хорошо, что вы зашли, Леонид, — сказал Аллен. — Это мистер Кеппель. Он приехал из Вашингтона.

— Я привез ответ на ваш протест, — сказал Кеппель как можно мягче.

— И каков же ответ? — быстро спросил Дейбнер.

— Уверен, он вам понравится. Послезавтра колония покидает Нью-Йорк.

— Разве это новость?! Малыши, и те знают. И уже готовятся к отъезду.

— Не торопитесь. Я еще не все сказал. Вот конверт. В нем подробности. Надеюсь, они вас удовлетворят.

Юноша нетерпеливо открыл конверт и пробежал глазами письмо.

— Значит, мы не высадимся в Бордо?

— Штаб-квартира Красного Креста взвесила все обстоятельства и приняла именно такое решение.

— Тогда я пойду, чтобы обрадовать своих товарищей.

— Подождите, Леонид, — попросил Аллен. — Вчера вы виделись с господином Рюлом, который представляет молодежный отдел Красного Креста. Как прошла встреча?

— Прекрасно! Мы хорошо поняли друг друга. Но главное, всем колонистам была подарена фотография американского президента с подписью: «Детям Петрограда с наилучшими пожеланиями от их друга. Вудро Вильсон».

Дейбнер открыл портфель и достал хорошо знакомую фотографию. Вильсон подарил Аллену точно такую же. На президенте черный костюм, рубашка с закругленным воротником, светлый галстук и того же цвета платочек в нагрудном кармане. Лицо спокойное и чуть строгое. Взгляд через пенсне устремлен не в объектив, а куда-то в сторону и выше — в одному ему известное будущее.

— Но это еще не все, — сказал Дейбнер. — Джеймс Рюл дал мне копию письма, присланного ему Вильсоном. И вот что там написано:

«Обращаемся к вам с просьбой передать колонии петроградских детей, которые находились в течение прошлого года под заботой Сибирской комиссии Американского Красного Креста и теперь перевозятся в Европу, наши искренние приветы. Можете с уверенностью сказать детям, что весь народ Соединенных Штатов глубоко сочувствует им и надеется, что их будущее будет счастливым и вознаградит их за доставшиеся на их долю испытания. С глубоким уважением -

Эдит Болинг Вильсон, Вудро Вильсон».

— Я тоже вам желаю счастливого путешествия на борту «Йоми Мару».

Кеппель пожал руку юноше и обнял его.

ГЛАВА ПЕРВАЯ
АЛЕКСАНДРА МАТВЕЕВНА

Проводник помог мне опустить на перрон багаж и помахал рукой.

— Будьте осторожны! В Ленинграде гололед.

Над городом сиял голубой купол неба. Такой же величественный, как и купола храмов. Природа и человек соперничали в своих творениях.

К счастью, со стороны Финского залива не дул ветер, обычно сырой и пронизывающий, о чем меня предупредили мои московские друзья, посоветовав прихватить с собой свитер, да потеплее.

Проводник, увы, оказался прав. Улицы, площади, спуски и лестничные марши покрыл сплошной слой льда, тонкого и прозрачного, как стекло. Разбить такое стекло трудно, зато легко, поскользнувшись, поломать кости.

В мои планы не входило провести ближайшую неделю в больнице. Потому я передвигался как можно осторожнее.

Спустившись в метро, я вышел на четвертой станции. Нужная улица была рядом. Дорогу к дому преградил дворник со скребком в руках: с его помощью он убирал лед с тротуара. Обходя дворника стороной, я чуть не грохнулся.

— Внимательнее, приятель!

— У меня скользкая обувь…

— Да, в таких башмаках лучше ходить по паркету, — согласился дворник, а затем неожиданно сказал: — Могу поспорить, вы моряк.

— Откуда такая уверенность?

— Мы людей распознаем издалека. С нашим братом, дворником, даже милиция советуется.

— Шерлок Холмс!

— Такая работа.

— Вы служили в армии?

— Судите по офицерской шапке?

— По ней и по кокарде.

— Здесь особый случай. Шапку недавно обронили с верхнего этажа. Обошел все квартиры… Повесил объявление… Никто не отзывается.

— Интересная история.

— Интереснее, чем думаете. Военные в нашем доме не проживают. Откуда взяться подарку? Не с неба же!

— К кому-то пришел в гости офицер, — предположил я.

— Начинаете соображать. Пришел на свидание… Стоит у окна, курит… А шапка тю-тю… Улетела!

Он помолчал. Закурил. Выпустив в морозный воздух облачко дыма, продолжил рассказ:

— Меня разобрало любопытство. Не перестаю думать, из какого же окна вылетел головной убор?

— Трудная задача.

— Смотря для кого, — важно произнес дворник. — Каждое утро из подъезда выходят десятки женщин. И я решил понаблюдать, которая из них, увидав на мне шапку, смутится и опустит глаза.

— Чем же все закончилось? — нетерпеливо спросил я, не желая вникать во все подробности этого расследования.

— Теперь я знаю, откуда вылетела шапка, — не без гордости заявил он.

— Надеетесь, еще что-нибудь упадет из окна?

— Шутите? И правильно делаете. Но без этих маленьких происшествий жизнь скучна и однообразна. Жаль, нет у меня литературного дара.

— Зато вы превосходный рассказчик. И чертовски наблюдательны.

— Спасибо на добром слове. А вы, я думаю, здесь не случайно. Кого-то ищете?

— Попробуйте угадать, куда я иду?

— Ясно к кому. К молодой даме. Выбриты, принаряжены… Еще и одеколоном спрыснулись.

— Меня и в самом деле ждет дама. Но не молодая. Даже очень немолодая.

— Неужто к Александре Матвеевне?

— К ней, — ответил я, подумав, что человек этот и в самом деле прозорлив.

— И давно знакомы?

— Совсем недавно. Да и то по письмам.

— Она душа всего дома. Я провожу вас, если не возражаете? — предложил он.

Недавно Александра Матвеевна отметила юбилей. Ей исполнилось восемьдесят.

В тот день я был от Ленинграда далеко, на борту ледокола, и поздравил ее по радиотелефону.

— Что вам привезти?

— Большую морскую раковину. Я о ней мечтаю с детства.

— Но мы сейчас на Севере. Вокруг ледяные торосы. Хотите, бивень моржа?

— Это не для меня. Лучше скажите, когда будете во Владивостоке.

— Через неделю.

— Привет острову Русскому.

— Обязательно передам…

Я преодолел немалый путь.

Сначала из Магадана во Владивосток на самолете. Затем еще девять часов летел в Москву. И, наконец, ночной поезд в Ленинград.

Мне казалось, человек, которому пошел девятый десяток, нуждается в утешении. Но когда открылась дверь, отпала необходимость в придуманных словах. Я замер, решив, что дворник ошибся адресом. Но нет, он назвал женщину по имени, и она уже протягивала мне руку.

Дворник ушел. А мы прошли в переднюю комнату. После того как я освободился от верхней одежды, Александра Матвеевна неожиданно сказала:

— Вы не похожи на морского волка.

— На кого же?

— Учителя словесности.

— Одно не обязательно противоречит другому. Вы, Александра Матвеевна, тоже не отвечаете образу, который сложился у меня.

— Знаю, знаю… Ожидали встретить дряхлую старуху? Видела, как застыли в дверях.

— А теперь у меня желание пригласить вас на танец.

— Годы, кажется, бегут мимо меня. Но и сквозь меня — тоже. Кстати, выполнили вы мою просьбу?

— О чем вы?

— Поклонились от моего имени острову? Такой же он необитаемый? Или уже застроился, заселился?

— Людей по-прежнему немного. Там военная зона.

— А лес, казармы?

— Все на месте.

— Ах, как бы я хотела хоть раз ступить на его берег!

— Уверен, это возможно.

— Но ведь надо лететь на самолете. А я панически боюсь высоты.

— А море? Пошли бы в плавание?

— Не задумываясь. Хоть мне и восемьдесят. А что ваш ледокол делал на Севере?

— Освобождал из ледового плена транспортные суда.

— Он такой сильный?

— Очень. Ему любой лед нипочем.

— А как называется ваш ледокол?

— «Амгуэма».

— Красивое имя!

— Вы думаете?

— Оно напоминает имя девушки.

— На самом же деле, Амгуэма — одна из рек Чукотки.

— Мне всегда казалось, что название нашего «Йоми Мару» созвучно с именем моей сестры.

— «Мару» и Мария. И в самом деле, очень похоже.

— Я вам обещала показать ее портрет.

— Тот самый, который написал один из пленных австрийцев?

— Да. Помню даже его имя — Клаус. Он и меня просил позировать. Но я была неугомонной. Настоящая стрекоза! Позировать? Что вы! Что вы! На это не хватало терпения.

Вздохнув, она поднялась с кресла.

— Пойдемте к Марии. Портрет в соседней комнате.

ГЛАВА ВТОРАЯ
НА ВСЁ ВОЛЯ БОЖЬЯ

Соседнюю комнату освещала тусклая лампочка. Пахло старой мебелью и лекарством. Портрет висел в углу. Чуть пониже на деревянной полке стояла голубая вазочка, а в ней восковая веточка флердоранжа.

Александра Матвеевна перехватила мой взгляд.

— На икону похоже?.. Вы так ведь подумали? Мария и есть моя святая, которой я молюсь всю жизнь.

Она замолчала, повернулась ко мне спиной. Голос ее задрожал.

— Помогите отдернуть штору.

Из окна я увидел дворника. Ему снова попался собеседник. В одной руке он держал скребок, другой — жестикулировал. Похоже, запас его историй неистощим.

Теперь, при солнечном свете, портрет выглядел совсем иначе. Так, что захотелось переместить его из угла на середину стены. А флердоранж и вовсе убрать.

— Что скажете? — спросила Александра Матвеевна.

— Превосходный художник! А ваша сестра… Не нахожу слов! Она неотделима от стихии. Ветер, облака, море… Такой портрет можно написать только посреди океана, вдалеке от всего суетного.

— А вот и ошибаетесь. Было, было суетное. От мистера Аллена и миссис Кемпбелл, будь они живы, вы многое узнали бы о наших пароходных буднях.

— Надеюсь это услышать от вас.

— Так тому и быть. Но сначала устроим чаепитие. Наверное, вы не завтракали?

Я и в самом деле проголодался. Но уж очень хотелось послушать Александру Матвеевну. Вот почему, наскоро покончив с бутербродом и проглотив чай, я включил диктофон.

— Иногда я перебираю свою жизнь. День за днем. Как четки. И каждый раз останавливаюсь на одиннадцатом сентября тысяча девятьсот двадцатого года, — сказала Александра Матвеевна, вытирая со лба капельки пота.

— Это день, когда пароход покинул Нью-Йорк? — спросил я, чтобы помочь ей успокоиться.

— Да. Настроение было радостным и даже торжественным. Теперь от встречи с Петроградом нас отделяли уже недели. Совсем немного по сравнению с более чем двумя годами, оставшимися позади. Мы выиграли настоящую битву, в которой принимали участие и девочки нашей группы. Битву против тех, кто вопреки желанию детей решил высадить нас во Франции, а значит, и продлить разлуку с родными. Впрочем, нас с Марией никто не ждал. Мы были сиротами.

Все радовались скорому возвращению домой. Но в глазах своих подружек я видела и грусть. Мы полюбили Нью-Йорк, грандиозный и неповторимый город. Нам казалось, что живут в нем одни хорошие люди. Так, увы, не бывает. Но за две недели пребывания в Нью-Йорке мы не встречали косых взглядов. К нам были участливы и рядовой полицейский, и мэр. А президент, так тот накануне отплытия прислал русским детям теплое приветствие и даже свой портрет с автографом.

Трудные времена переживала Америка. Очереди безработных… Эмигранты показали нам эти длинные очереди. Грустное зрелище… А мы получали подарки. Если сложить их все вместе, то на берегу Гудзона вырос бы еще один небоскреб. В Водсворт, чтобы встретиться с нами, приезжали не только жители Нью-Йорка и его окрестностей, но и гости из других штатов. Несколько семей обратились к Красному Кресту с просьбой об усыновлении. Ничего удивительного! Американская пресса писала о нас много противоречивого. Одни газеты нас представляли круглыми сиротами, чьи родители погибли в Гражданской войне, в других — мы были детьми богатых буржуа, которые отправили нас подальше от большевиков, переждать трудное время.

Позже в советских газетах мы тоже встречали разные небылицы. Якобы Нью-Йорк лишен души и всецело принадлежит золотому тельцу. А небоскребы — это зубы дракона, алчного и ненасытного. В моем книжном шкафу и сейчас стоит книга пролетарского писателя Максима Горького, а в ней — большая статья «Город желтого дьявола».

Александра Матвеевна достала книгу с полки и протянула мне:

— Почитайте на досуге.

Читал я Горького. И даже сдавал экзамены. Книга входила в программу нашего университетского курса. Но после рассказа Александры Матвеевны мне захотелось еще раз полистать ее, освежить в памяти некоторые страницы.

Мы снова выпили чаю. И я стал слушать дальше.

— За три дня до выхода судна в море сестру положили в госпиталь. Наша воспитательница Ирина Викторовна Чичигова скрыла это от меня. Сестра лежала на операционном столе, а я развлекалась. Смотрела кино, ела мороженое… Не могу себе простить!

— Что за болезнь?

— Мастоидит. Воспаление сосцевидного отростка височной кости. Так сказал врач, когда на следующий день я вместе с Ханной Кемпбелл приехала в госпиталь. Меня испугало уже само название болезни, в котором так много слов, и почти все непонятные. Миссис Кемпбелл объяснила проще. Речь идет о гнойном воспалении среднего уха. Чтобы удалить гной, пришлось долбить височную кость. Рядом головной мозг. И это очень опасно. Но операцию проводил опытный врач. И она прошла успешно.

Нас пустили к Марии. Она была слабой, но улыбалась. «Мне гораздо лучше», — успокоила она меня.

Я не захотела оставлять сестру одну. Мне пошли навстречу. И внесли в палату еще одну койку.

После обеда состояние Марии ухудшилось. Поднялась температура. Всю ночь она металась и стонала. Время от времени к ней подходила ночная сестра. Я тоже не могла уснуть и держала ее за руку, пытаясь облегчить страдания. Ближе к утру мы обе уснули и спали до полудня, пока нас не разбудили.

Предстоял врачебный обход. Я привела сестру в порядок. Вытерла ей влажной салфеткой лицо и причесала.

Неожиданно для нас пришел не только хирург, но и судовой врач мистер Девисон. А вместе с ним и любимый нами мистер Аллен с огромным букетом роз. Мария сразу расцвела, щеки ее порозовели. Я хорошо помню тот давний разговор в палате, будто было это вчера.

На вопрос Марии, когда ее выпишут, ответил хирург.

— После операции прошло слишком мало времени, — сказал он. — Могут быть осложнения. Вам следует полежать под нашим присмотром еще несколько дней.

— Но пароход не станет ждать так долго… Ведь верно, мистер Аллен? — спросила она.

— Да, Мария. Уже сегодня колония покидает Стейтен-Айленд. А еще через день «Йоми Мару» снимется с якоря.

Сестра приподнялась с подушки. Из глаз ее брызнули слезы.

— Неужели вы меня бросите? Оставите в этой палате?..

— Конечно же нет, — сказал Аллен как можно спокойнее. — Вот почему я пришел с главным судовым врачом. Но уже осень. Капитан Каяхара не обещает спокойной погоды. А если случится шторм? Сможешь ты выдержать его?

Тут вмешалась я:

— Сможет! Сможет! Я буду ухаживать за Марией.

Одна мысль, что сестра останется в Нью-Йорке, а я уплыву на «Йоми Мару», привела меня в отчаяние. Я тоже заплакала.

— Успокойтесь, — сказал Девисон. — На пароходе есть лазарет. При нем несколько врачей и медсестры. Мы сейчас проведем консилиум и решим, как быть.

Медицинская сестра, молчавшая до сих пор, сказала:

— На все воля Божья… Но я бы не стала забирать девушку из палаты. Слишком она слаба. За ней нужен тщательный уход.

— Все равно сбегу, — вот что ответила на эти слова Мария. Посовещавшись, врачи решили перевести сестру на пароход. Кажется, Райли Аллен был доволен таким решением. Он ничего не сказал, только, наклонившись, поцеловал руку Марии.

На «Йоми Мару» мы прибыли самыми последними. За какой-нибудь час до отхода судна.

Мария попросила не отправлять ее сразу в лазарет. Она хотела быть на палубе и вместе со всеми проститься с Америкой, Нью-Йорком.

Капитан приказал матросам поднять носилки повыше, на шлюпочную палубу. Туда принесли кресла, и мы сидели втроем — я с Марией и старшая медсестра Флоренс Фармер.

На голове Марии белела повязка. Но мы ее прикрыли шляпкой. День выдался погожий. Она подставила лицо солнцу и была счастлива, что вместе со всеми. А я — что вместе с ней.

Причал гудел голосами. Дети кричали в ответ. Кажется, только мы втроем на шлюпочной палубе молчали, наблюдая и слушая все со стороны.

Наконец пароход отошел от берега. И это означало, что мы уже не в Америке. Тысячи лиц смотрели с причала в нашу сторону — мужчины, женщины, дети, целые семьи. Сначала можно было кого-то различить. Потом причал превратился в пестрый ковер.

Мы еще долго видели небоскребы. А те, кто нас провожал, видели, наверное, высокую черную трубу, извергавшую черный дым. «Йоми Мару», набирая скорость, спешил в Европу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СИНЕВА

12 сентября 1920 г. Воскресенье.

Атлантический океан.

Первый день после Нью-Йорка прошел без каких-либо событий. Погода хорошая, несколько туманная. Временами светит солнце. Легкая зыбь.

Сегодня не было осмотра помещений. Но вряд ли там царит порядок. Дети вернулись на судно, нагруженные подарками. И заняты их разборкой и упаковкой.

Из судового журнала «Йоми Мару».

Федя Кузовков поднялся из трюма на верхнюю палубу в сопровождении собаки. Перегнувшись через фальшборт, он вглядывается в воду, до которой легко дотянуться палкой, будь она в руке. Это его любимое занятие — смотреть на бегущую рядом кильватерную струю.

Вода за кормой бурлит, а дальше — легкие изгибы волн, по верхушкам которых прыгают утренние блики, напоминая камешки-голыши, пущенные чьей-то шаловливой рукой.

Приподнявшись на задние лапы, Кузовок, следуя примеру мальчика, тоже свесил голову вниз. Однако не видит ничего заслуживающего внимания. Что же так заинтересовало его маленького хозяина?

Кузовок обеспокоен. Он родился и вырос на берегу и знает — море способно в одно мгновение проглотить человека, и собаку, и даже лодку. И не заметишь, как это случится. Вот почему он настороже. И если Федя потеряет равновесие, готов броситься на помощь.

Мальчика занимает тайна, которая прячется в глубине. Даже солнце бессильно проникнуть в пучину. Его лучи вонзаются в поверхность океана, чтобы увязнуть и раствориться, придав необозримому голубому пространству золотистый оттенок.

Федя любит загадки и тайны. Но самую большую загадку поставила перед ним жизнь. Два года назад ушел в море отец и не вернулся. В котором из океанов затерялся пароход «Новгород»? Или стоит в каком-нибудь порту, которых в мире сотни, если не тысячи… И спокойно покачивается на зыби.

В поисках отца мальчик побывал в трех частях света, преодолел куда большие расстояния, чем легендарный Одиссей. И приключений испытал не меньше.

С тех пор как Федя приехал из Чикаго в Нью-Йорк, прошло двадцать дней. Несколько человек помогали ему в поисках отца. Даже американскому президенту стала известна его история. Но все напрасно.

«„Новгород” как в воду канул», — так неудачно высказался один из служащих нью-йоркской таможни. Услышав эти слова, мальчик вздрогнул. Он читал в газетах о подводных лодках, которые рыщут в водах Атлантики и Тихого океана в поисках добычи, знает о гибели грузовых и пассажирских судов. И каждый раз гнал от себя страшные предположения.

Время уходило. Таяла и надежда. Единственным, кто не переставал вместе с Федей верить, что «Новгород» найдется, был отец Юзека — Казимеж Яновский. И вот за сутки до выхода в море, когда дети уже покидали лагерь, он приехал в Водсворт.

— Вы должны дать слово, — предупредил Бремхолл Яновского, — что привезете мальчика вовремя. Пароход отчаливает завтра в семь вечера.

— Обещаю его доставить прямо к трапу.

Федю Кузовкова не отпустили бы, не будь Яновский полицейским.

Теперь они ехали втроем. Мальчик — впереди, рядом с Казимежем. А собака расположилась сзади, на привычном для себя месте.

— Юзек дома?

— Не отходит от окна. Ждет тебя.

— А тетушка Ванда?

— Не отходит от плиты. Готовит прощальный ужин. И что-то печет в дорогу.

— Наверно, клюквенный кекс.

— Ты ведь его любишь? Она это помнит.

— Я так рад, что снова побываю у вас.

— У меня для тебя новость, Федя. Совсем свежая.

— Хорошая?

— Лучше не бывает!

— Тогда скажите.

— Скажу, но позже. Когда сядем за стол. Потерпи. Пусть и Юзек услышит.

Неужели Казимеж что-то узнал об отце? Не может быть… Иначе сказал бы сразу, в первую минуту. Он хорошо знает, как Федя мучается от неизвестности.

Подростки обрадовались друг другу. Они уже не виделись целых три дня.

За короткое время Юзек разительно изменился. Он заметно похудел. Щеки потеряли свою округлость. Ярко-рыжие волосы выцвели, а веснушки слились с загаром.

Перемены коснулись не только внешности. Ему еще далеко до шустрого и хитрого Кузовкова. Но обилие впечатлений и новый круг знакомств сделали Юзека тверже, научили принимать решения. Он даже стал озорничать, что за ним раньше не наблюдалось. «Наш сын становится мужчиной», — не без гордости заявил жене Казимеж.

— Давай разожжем самовар, — предложил Кузовков.

— Пойдем в лес за шишками? — обрадовался Яновский-младший.

Мальчики вышли на знакомую тропинку и через кустарник направились к опушке. Лес обжит людьми. Но стоит тишина. Лишь белки нарушают ее. Прыгают с ветки на ветку. Роняют шишки. Но звуки эти еще больше подчеркивают лесное безмолвие.

— Хочешь послушать, как гудит сосна? — спрашивает Федя.

— Хочу, — кивает головой Юзек.

— Прислонись к стволу. Слышишь?

— Плохо…

— Глаза закрой.

— Теперь лучше.

— Это корабельный лес, — деловито объясняет Кузовков. — Из такой сосны получилась бы отличная мачта. Ей любой ветер нипочем.

Набрав полный мешок шишек, мальчики решили отдохнуть. Им попалась небольшая поляна. С двумя пнями посередине, будто приготовленными специально для них.

— Отличное место, — сказал Федя.

— Здесь можно закусить, — согласился Юзек. — Посмотрим, что мама нам положила.

Они съели по куску пирога, запив его холодным чаем. Но не торопились уходить. Между ними остался незаконченным недавний разговор. И вот сейчас они наедине. Самое время поговорить. И принять решение.

Юзек прожил в Водсворте целую неделю. Он быстро влился в новую семью и стал своим.

Однажды после ужина (самое сокровенное время для разговоров), когда все готовились ко сну, кто-то подал мысль: почему бы Юзеку и дальше не оставаться в колонии? Не взять ли его с собой на пароход?

Сразу стали разрабатывать план побега. Каждый со своей койки подавал предложение. Подняться на «Йоми Мару» и затеряться среди других детей — это не трудно. Найдется место в трюме. И от голода не умрешь. А когда через два-три дня узнают, что на «Йоми Мару» посторонний… Не станут же поворачивать пароход из-за одного человека! Юзек вместе со всеми доберется до Европы, а в Америку вернется на пассажирском судне… Родители простят своего единственного сына. В этом все были уверены. Они будут даже счастливы, что он нашелся, что жив.

Мысль отправиться в путешествие захватила Юзека Яновского. Он пересечет Атлантический океан! Это напомнило прочитанные книги. Непослушный сын… Ссора с отцом… Письмо, оставленное на столе… Парусник… Шторм… Дальний берег…

Кажется, впервые Юзек пожалел, что живет с родителями в согласии. Значит, нет повода для ссоры и бегства из дому. И не о чем будет писать в прощальном письме. Отец и без того обещал поехать вместе с ним будущим летом на Аляску.

Он ворочался всю ночь и ждал утра. Он думал, что ему не достает той решимости, какая есть у Кузовкова. Федя сразу бы сказал «да» или «нет». И не мучился бы сомнениями. И не искал бы повода и оправдания своему поступку. Выходит, он, Юзек, человек слабый и нерешительный. И ему требуется помощь со стороны, чужая воля, чтобы принять решение.

Утром Юзек ждал продолжения вечернего разговора. Но Кузовков молчал. Он пытался встретиться с ним глазами. Но Кузовков опускал глаза и даже отворачивался.

Так они и не заговорили в тот день. И на следующий день тоже. О чем угодно, только не о главном.

И вот теперь в лесу, не сговариваясь, мальчики почувствовали, что пора высказаться.

Федя решил начать первым.

Он повернулся на своем пне, чтобы лучше видеть лицо товарища.

— Ты не передумал?

— Не знаю. На такое трудно решиться.

— Думаешь, мне было легче, когда я уходил из дому?

— Ты — другое дело. А я нерешительный, — дрогнувшим голосом сказал Юзек. — Я слабак…

— Я точно такой. Ничем не отличаюсь от тебя, — неожиданно заявил Федя.

— Утешаешь меня?

— Истинная правда! Хочешь знать… Иногда я даже плачу.

— Плачешь? — еще с большим недоверием спросил Юзек.

— Не от боли. А если меня обидят… И еще от тоски, ночью, когда никто не видит.

Все равно Федя сильнее меня, подумал Юзек, если готов признаться даже в этом. Сам он ни за что не открылся бы.

После таких откровений двум маленьким, но гордым мужчинам стало легче. И они протянули друг другу руки.

…Некоторое время они молчали. Потом Кузовков снова начал первым:

— Интересно тебе знать, о чем я думаю?

— Давно хотел услышать.

— Так вот… Не надо убегать из дому.

— А сам ты…

— У меня пропал отец. А ты своего видишь каждый день.

— Мне скучно. Одно и то же. Школа и книжки… Книжки и школа… Я уже догнал маму ростом. А она меня держит за руку, когда мы переходим улицу. Чуть ли не кормит с ложечки. Когда вы уедете, все начнется сначала.

— Все завидуют, какой у тебя папа. Таких полицейских я видел только в кино. А еще у вас автомобиль. Езжай куда хочешь… Правда, Кузовок? — Федя потрепал собаку, которая принюхивалась к сумке. — Остался еще у нас пирог?

— Остался, остался…

— Не давай Кузовку весь…

— Пусть доедает. Не нести же назад.

— Оставь белкам немного. Посмотри, сколько их собралось. Неужели, кроме орехов, им еще что-нибудь нравится?

— То, что готовит моя мама, нравится всем, — не без гордости заявил Юзек.

Что Юзек прав, можно было убедиться вечером, когда сели ужинать. Стол был уставлен таким количеством яств и напитков, что первые четверть часа все были увлечены только едой.

Но вот поднялся хозяин, огромный и добродушный Казимеж, и сказал слова, которых Кузовков ждал долгих два года.

— Федя, — сказал он. — Я тебе обещал новость. Мы ее получили еще ночью. Звонили из Европы. Слышимость была скверная. Из-за грозы, наверно. Наш дежурный офицер не все расслышал. И вот почему утром, когда мы ехали из Водсворта, я тебе не рассказал. Боялся ошибиться.

Кузовков сжал пальцы в кулак так сильно, что по телу побежали мурашки.

— Говори скорей, папа! Не тяни! — Юзек тоже встал из-за стола.

— Следующий звонок поступил днем, когда вы были в лесу. А после он был подтвержден и радиограммой. Ее только что привез нам сержант Клей. Твой отец нашелся. Нашелся! Он жив!

— Где он? — хриплым голосом спросил Федя.

— Его судно стоит под погрузкой в Касабланке, в Марокко. А потом снимется на Марсель.

— Марсель находится во Франции! — воскликнул Юзек. — А туда должен зайти и «Йоми Мару»…

О том же подумал и Федя. Но это для него было не столь уж важно. Главное, отец жив!

Кузовков стоял на корме и смотрел на кильватерный след. Каждый оборот винта приближает «Йоми Мару» теперь к еще более желанному берегу Европы.

Синий океан… Цвет надежды…

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
СЛАДКАЯ БОЛЬ

13 сентября 1920 г. Понедельник.

Атлантический океан.

Погода спокойная. Легкий ветер, большая зыбь. По мере приближения к Гольфстриму становится теплее. В течение дня прошли короткие ливни. А после ужина — гроза с сильным дождем. И это облегчило задачу воспитателям. Им удалось отправить детей спать, как и положено, в 9 часов.

Из судового журнала «Йоми Мару».

…Свой ежедневный обход судна Райли Аллен начинает с амбулатории и лазарета. Мог ли он думать, что однажды это будет означать и встречу с Марией.

Прежде чем войти в палату, он решил поговорить с врачом. К нему вышел не только Девисон, но и Коултер. Оба в один голос заявили — их единственной пациентке полегчало. Операция в Нью-Йорке прошла успешно. Но четыре дня — слишком короткое время, чтобы прийти в себя и встать на ноги. Море и судно не лучшее место для человека, только что перенесшего сложную операцию. Но пусть мистер Аллен не беспокоится. Они и медсестры не оставят мисс Марию без внимания и заботы.

— Она одна в палате?

— Там Флоренс Фармер и Александра, ее сестра. Проводить вас?

— Нет, я сам.

Он тихо постучался, но его услышали.

— Доброе утро, мисс Флоренс.

— Рада видеть вас, мистер Аллен.

— Как дела, Александра?

— Отлично.

— Мария недавно проснулась, — сказала Флоренс.

— Завтракала?

— Пока нет.

— Я принес апельсиновый сок.

— Это ей можно.

Из прихожей они вошли в палату.

— Райли… — Мария потянулась к нему. Но, встретившись глазами с Флоренс, сдержала себя.

— Ты надолго?

— Мне некуда спешить. Но сначала ты должна поесть.

— Нет. Сначала я займусь другим.

Она достала из-под подушки ручное зеркальце и стала смотреться в него.

— Шурочка, — попросила она сестру, — помоги мне причесаться.

Райли достаточно хорошо знал Марию, чтобы видеть, как нелегко ей даются эти притворные бодрость и живость.

— Я не хочу есть. Только пить. Где мои трубочки?

Пить через трубочку — одна из новинок, которую дети везли с собой в Петроград. Теперь они пили так даже чай и кофе.

Глядя на Марию, он уже не в первый раз подумал, как мало она отличается своей непосредственностью от остальных колонистов. Вот и сейчас, приложившись к соку, она жмурилась то ли от удовольствия, то ли от солнца, которое, врываясь в иллюминатор, прибавляло еще больше золота ее волосам.

— Поможешь мне навести порядок в амбулатории? — попросила Флоренс Александру. И увела ее с собой.

— Как прошла ночь, как тебе спалось?

— Ты же знаешь, «Йоми Мару» — это огромная люлька. Одно плохо, медсестра не поет мне колыбельную.

— Ты еще в силах шутить?

— А что остается? Жаловаться, ныть, плакать? Ты сам учил — быть сильной, быть терпеливой.

— Учить других легче.

— Но, как видишь, твои уроки пригодились.

— Я знаю, тебе одиноко. Ты одна на весь лазарет.

— Там, в госпитале, в Нью-Йорке, стояла тишина. Только голоса за стеной. А здесь крики, топот, смех… Я слышу, как дети бегут по трапу. Вверх и вниз… Хочется к ним. Но Девисон не пускает.

— Значит, еще рано. Не будем спешить. Девисон и Коултер знают свое дело.

— Это не палата, а камера. Освободи меня.

— Всему свое время, Мария.

— Ты говорил с врачами?

— Да.

— Что они говорят? Будь со мной откровенным.

— Ты идешь на поправку.

— Так оно и есть. Я и сама чувствую. Мне гораздо лучше.

— Вот и хорошо.

— Главное, мы вместе, дорогой. Даже страшно подумать, если бы ты меня оставил в Нью-Йорке.

Она замолчала, и Райли увидел, как на ее щеке вспыхнула и задрожала слезинка.

Он наклонился и поцеловал ее в губы.

— Ты меня любишь?

— Да. Очень.

— Даже такую, какая я сейчас?

— Еще больше.

— От меня пахнет не духами, а лекарствами.

— Ты самая лучшая на свете!..

— Тогда поцелуй меня еще раз. Я никогда не чувствовала себя такой слабой. И знаешь почему? Не потому что больна. Потому что ты рядом. Извини меня за слезы. Обещаю, плакать больше не буду.

— Можешь плакать. Плачь, не стесняйся. Кажется, я тоже заплачу.

— Обними меня, любимый. Но мне мало поцелуя. Я хочу тебя.

— Сюда могут войти.

— На двери есть защелка.

— Тебе нельзя. Это может тебе повредить.

— Можно, Райли. Уже неделя, как мы не любили друг друга.

— Мы сумасшедшие…

— А разве любовь — это не сумасшествие?

— Я тебе не причиняю боль, дорогая?

— Это сладкая боль. Ты меня делаешь самой счастливой на свете…

— А ты заставляешь меня терять голову.

— Я хотела бы умереть в твоих объятиях, мой любимый. Мне кажется, я лечу в пропасть…

ГЛАВА ПЯТАЯ
ГОЛЬФСТРИМ

14 сентября 1920 г. Вторник.

Атлантический океан.

Небо чистое, при большой зыби. Судно качает, и многие колонисты больны или воображают себя больными. Они лежат на палубах и в каютах с выражением на лице, соответствующим гораздо более серьезному заболеванию.

Из судового журнала «Йоми Мару».

Если бы проводился конкурс на лучшего учителя географии, то им непременно стал бы Илья Френкель.

Последние два года он ведет уроки под открытым небом. Редко прибегает к доске и указке и почти не нуждается в наглядных пособиях. Зачем глобус, если можно прикоснуться рукой и взглядом к живой планете. И воочию убедиться в ее округлости.

Его ученики преодолели на колесах и по воде расстояние, равное половине экватора. Древние Уральские горы, бесконечные равнины Западной Сибири, самое глубоководное в мире озеро Байкал, леса Манчжурии и Дальнего Востока, острова Русский и Хоккайдо, Тихий и Атлантический океаны, улицы и площади чужих городов, одно из чудес света — Панамский канал, звездное небо южных широт, киты, черепахи, летучие рыбы… Не перечислить всего, что отложилось в памяти детей, стало частью не только их знаний, но и мировоззрения. А впереди новые тысячи миль… Новые земли и встречи.

Многие везут в свои школы гербарии и коллекции минералов. А собрание растений Коли Иванова (десятки коробок и папок) может украсить любой ботанический музей. Пройдут два десятилетия, и имя профессора Николая Ивановича Иванова, выдающегося ученого-ботаника, станет известно всему миру.

Второй день на устах колонистов слово «Гольфстрим». Красивое слово… Могучая река в открытом океане… Река без берегов. Неукротимо бегущий неизвестно к какому пределу поток.

Пароход изрядно покачивает. Но дети, позавтракав, спешат на ют. Там встреча с Ильей Соломоновичем Френкелем. Они услышат его рассказ о Гольфстриме.

Френкель стоит, широко расставив ноги для равновесия. Пенсне его поблескивает, скрывая выражение глаз. Он не призывает к тишине, а ждет, пока она установится сама.

Начинает учитель издалека:

— Напомнит мне кто-нибудь реки, которые мы проезжали по пути из Петрограда во Владивосток?

Раздались голоса:

— Нева… Волга… Кама… Тура… Тобол… Обь… Иртыш… Енисей… Ангара… Амур… Сунгари…

— Так вот, соедините их вместе и прибавьте другие самые крупные реки: Конго, Нил, Дунай, Рейн, Ганг, Амазонку, Евфрат, Миссисипи, Янцзы, Хуанхэ, Нигер… И все равно их общая водная масса будет значительно меньше Гольфстрима. Его ширина почти сто километров, а глубина равна тремстам метрам.

Когда улеглись возгласы удивления, Френкель сказал:

— А теперь — спрашивайте…

Дети хорошо знают, привыкли, что уроки их любимого учителя редко напоминают лекцию. Чаще всего — это интересная беседа. Посыпались вопросы.

— Гольфстрим называют «печкой Европы». Почему?

— Такое сравнение вполне уместно. Помните, как мы страдали от жары, когда «Йоми Мару» шел по Карибскому морю и Мексиканскому заливу? Мало того, что солнце там безжалостно. Туда попадает еще и вода, нагретая на экваторе. А потом она устремляется на север через пролив между Кубой и Флоридой. Температура и скорость огромного потока настолько высоки, что он не успевает остыть. И доносит до европейского севера тепло экватора. Вот почему в Лондоне, Стокгольме, Брюсселе, Роттердаме и в нашем Питере такая мягкая зима.

— А Мурманск — незамерзающий порт… — Это дополнение сделал Борис Моржов.

Петя Александров тоже приберег свой вопрос:

— Можно ли благодаря течению скорей попасть в Европу?

— Американские моряки пользуются этим. Суда из Нового Света приходят в Англию на день-два раньше, тем самым экономя время и уголь.

— А наше судно?..

— Насколько мне известно, капитан Каяхара и его старший помощник впервые в этих местах. Надо спросить у них.

Но самый интересный вопрос был задан Виталием Запольским:

— Если положить в бутылку записку, а бутылку бросить в Гольфстрим с кубинского берега, попадет она в Европу? А может, и в наш Петроград?

— А почему бы нет? Все возможно в этом мире. Ведь приносит Гольфстрим к берегам Европы стволы красного дерева и многое другое… Некоторые из этих предметов можно увидеть в морских музеях.

В конце каждого урока Френкель обычно рассказывает какую-нибудь притчу. Не стал исключением и сегодняшний день.

— …Это произошло в прошлом веке, когда европейцы осваивали Северную Америку. Земли было достаточно. И каждый выбирал для своей семьи подходящее место.

Один из колонистов, назовем его Томасом, остановил свой фургон у невысокого холма. Ему приглянулись и лес, и река, и пастбище.

— Тут и поселимся, — сказал Томас своему брату. — Освобождай лошадей от упряжи.

Неожиданно из леса вышли несколько индейцев во главе с вождем, которого звали Ястребиный Глаз.

— Что хотят бледнолицые? — спросил он.

— Хотим здесь жить.

— Ну что же, места хватит всем.

— Нам нужно много земли…

— Как много? — спросил индеец.

— Вон до тех гор, — показал Томас.

Ястребиному Глазу не понравились эти слова. Но Томас настаивал на своем.

— Хорошо, бледнолицый брат, — подумав, согласился вождь. — Дам тебе землю. Сколько сможешь обойти за день — все твое. Завтра с восходом отправишься в сторону гор. Но вечером, когда солнце коснется горизонта, буду ждать тебя на этом самом месте.

Так все и было. На следующий день в путь отправились три человека — Томас и два индейских воина. Томас не давал отдыха ни себе, ни индейцам. Он хотел прихватить как можно больше земли. Его глаза горели от жадности.

К заходу солнца, обойдя большой круг, Томас вернулся к своему фургону. Но здесь сердце не выдержало, и он упал бездыханный.

Ястребиный Глаз постоял молча над трупом. А затем поднял копье и очертил вокруг него линию.

— Вот сколько человеку земли надо, — сказал он и ушел. А вместе с ним и его воины.

— Я читал похожий рассказ Льва Толстого, — сказал Леонид Дейбнер. — Только действие там происходит не в Америке, а в Башкирии.

— Очень хорошо, что ты вспомнил Толстого, — похвалил Френкель. — Такой сюжет есть и в одной из украинских сказок. И даже у греческого историка Геродота. О чем говорят такие совпадения? Как вы думаете?

— О том, что в разные времена и у разных народов осуждалась человеческая жадность, — ответила первой Ксения Амелина.

— А среди вас есть жадные дети?

— Есть, есть! — поднялось сразу несколько рук.

— И кто же это?

— Те, кто в Панамском канале приносил в трюм много апельсинов и манго. Куда больше, чем можно съесть. Они даже стали портиться.

Вечером Райли Аллен, стоя на ходовом мостике рядом с капитаном, пересказал ему притчу о жадном поселенце.

— Назидательная история, — ответил Каяхара. — Человек ненасытен. Ему всего мало. Вот сейчас мы свободно плывем по океану. Но уверен, к концу столетия морские карты расчертят вдоль и поперек. Появятся не только сухопутные, но и морские границы.

— Но это повредит мореплаванию и торговле. Не преувеличиваете, капитан?

— Уже вижу этому начало. Военные суда патрулируют не только вдоль собственного побережья, но и ведут себя как хозяева в международных водах. Знаете, что это напоминает?

— Да, капитан…

— Животных, которые метят свой участок.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
ПРОЩАНИЕ

15 сентября 1920 г. Среда.

Атлантический океан.

Расстояние, пройденное с полудня 14 сентября до полудня 15 сентября, — 235 миль. Средняя скорость — 9,9 мили в час. Пройдено: от Нью-Йорка — 797 миль, от Владивостока — 10901 миля. Расход угля — 55 тонн.

Потребление воды (котел и кухня) — 93 тонны.

В 19.30 умерла русская воспитательница Мария Леонова — (№ 833). Она скончалась в результате мастоидита (гнойное воспаление среднего уха).

Из судового журнала «Йоми Мару».

На пароходе два журнала. Один из них заполняет вахтенный штурман. Другой ведет начальник детской колонии.

Записи полковника Аллена сухи и лаконичны, как бухгалтерская книга. Терпеливо день за днем, иногда час за часом ведет он судовую летопись, избегая красочных деталей, стараясь быть беспристрастным и предельно объективным.

В открытом море дни похожи один на другой. Почти близнецы. День 15 сентября тоже не предвещает ничего нового. Вот почему Аллен отступает от заведенного порядка и делает запись заблаговременно. Сразу после обеда, а не вечером. После ужина Аллен пойдет к Марии. Она просила почитать ей что-нибудь перед сном. На глаза ему попалась книга Майна Рида о жизни маронской общины на Ямайке. Это должно ей понравиться.

Стемнело, когда Аллен покинул каюту. По привычке подняв глаза, он увидел, что на мачте зажегся огонь.

— Мистер Аллен! — К нему шла, размахивая руками, медсестра Елена Домерчикова. — Очень срочно! Меня послал за вами Коултер.

— Что-то случилось?

— Марии стало хуже.

В палате, кроме Коултера, находилась Флоренс Фармер. Вскоре подошел и Девисон. Они хлопотали у постели больной, бросая друг другу торопливые фразы, смысл которых не был понятен Аллену.

Он хотел подойти к Марии, но его не пустили. Попросили не мешать.

Наконец все расступились, и он смог увидеть Марию. Она спокойно спала. Одна рука лежала поверх одеяла, другая свисала с противоположной стороны кровати. Ей стало лучше! Слава Богу!

— Все уже позади? — спросил он, облегченно вздохнув.

— Все позади… — повторил, как эхо, Коултер.

— Она ведь спит… Не так ли? — спросил он, еще не осознавая случившегося.

— Она уснула навсегда, — сказал Девисон. — Это сон, от которого не просыпаются.

Мисс Фармер подошла к Аллену и положила ему руку на плечо.

— Дорогой мистер Аллен. Марии больше нет… Я очень сожалею.

Из рассказа Ханны Кемпбелл:

— Мисс Мария была общей любимицей. После операции в Нью-Йорке ее поместили в наш маленький, но уютный судовой лазарет. Все о ней заботились. Особенно Флоренс Фармер. В течение трех дней состояние девушки неизменно улучшалось. И вдруг смерть… Такая неожиданная!

Какое уныние распространилось по всему пароходу!

Райли Аллен пришел ко мне посоветоваться, как сделать саван для похорон. Я взяла это на себя. Капитан выдал толстую парусину, и несколько русских женщин старшего возраста сшили саван.

Слава Богу, мне больше никогда не приходилось заниматься таким делом.

Из рассказа Александры Горбачевой:

— 15 сентября, среда — день этот всегда в моей памяти. Не стало Марии, моей любимой сестры. Все произошло так неожиданно! Еще два часа назад мы сидели рядом, смеялись, строили планы на будущее. А потом я пошла ужинать. В столовой мне и сообщили страшную новость.

Ханна Кемпбелл:

— …Русский персонал взял на себя проведение заупокойной службы, согласно православным обычаям. Тело было облачено и выставлено на кормовой палубе. Всю ночь над ним читали молитвы. На следующий день отслужили две короткие панихиды.

Мальчики и девочки чистыми и печальными голосами пели церковные песни.

Александра Горбачева:

— …Море было неспокойным. Дул сильный ветер. Наш пароход нырял в бушующем море. То вверх, то вниз. Я стояла рядом с сестрой в неизбывном горе. Фотограф сделал несколько снимков. Но они у меня не сохранились.

Шесть человек из японской команды положили тело в парусиновый мешок и покрыли его флагом с эмблемой Красного Креста.

Ханна Кемпбелл:

— …К щиколоткам был подвешен груз, состоявший из старых колосниковых решеток, чтобы тело не могло всплыть на поверхность. Эти приготовления заняли немногие минуты.

Тело покоилось на койке, а палуба освещалась яркими электрическими лампами.

Александра Горбачева:

— …На палубе собрались русские воспитатели, американский персонал и старшие колонисты.

Начальник колонии полковник Аллен приготовился прочесть заупокойную молитву. Но Каяхара сказал: «Я буду читать. Это моя обязанность как капитана».

Молитву он прочел на ломаном английском языке.

Ханна. Кемпбелл:

— …В двадцать два часа остановился пароходный двигатель. Судно было развернуто носом к ветру. Тело переложили с койки на особые носилки, сколоченные матросами. Один их край опирался на борт судна. Носилки плавно наклонили, и под пение последней молитвы тело медленно соскользнуло и погрузилось в темные воды океана.

Свет, падавший на фигуру в саване, скорбные песнопения и то, что тело опустили не в землю, а в морскую пучину, — во всем этом было что-то неправдоподобное, мистическое.

Не только дети, но и многие взрослые впали в истерику.

Александра Горбачева:

— …Рядом со мной были подруги, воспитатели и врач. Они меня поддерживали и всячески утешали. Позднее мистер Бремхолл рассказал, что одна из подруг Марии пыталась перелезть через борт, чтобы броситься в океан. Но ее удержали и отвели в госпиталь.

Сцена морских похорон осталась в моей памяти как в тумане. Зато я хорошо помню координаты захоронения. Их мне вручил капитан Каяхара.

Вот эти цифры:

Западная долгота — 50 градусов 20 минут 10 секунд. Северная широта — 42 градуса 12 минут 0 секунд. В 310 милях на северо-запад от мыса Рейс.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ

16 сентября 1920 г. Четверг.

Атлантический океан.

Погода улучшилась. Свежий ветер. Утром небольшой туман. Меню: завтрак — кофе, хлеб, масло, пирог; обед — суп, говяжья тушенка, картошка в мундире, жареная рыба; ужин — макароны с мясом, чай, джем, печенье.

Из судового журнала «Йоми Мару».

Закончилась траурная церемония. Все разошлись по своим трюмам и каютам. Погасли лампы и прожекторы. Пароход погрузился в темноту, слившись с ночным океаном. И лишь топовый огонь на грот-мачте продолжал писать в небе замысловатые письмена.

Аллен остался один. Наедине со своими мыслями и горем. Теперь не от кого скрывать слезы. А если кто и увидит, то примет их за соленые капли океана, с которым навсегда соединилась Мария. Стала его частью.

Перед ним все еще стояла сцена похорон.

Когда японские матросы принялись закрывать верхнюю часть савана, где покоилась голова Марии, Райли остановил их, чтобы в последний раз взглянуть на ее лицо. На губы, которые так часто целовал. Глаза, которые уже никогда не обожгут его сердце. На щеки — они не вспыхнут румянцем. Больше он не будет пропускать меж пальцев волны ее волос, неповторимо и сладко пахнущих.

Матросы, терпеливо стоявшие в стороне, подошли снова и продолжили свою печальную работу. Райли отвернулся, чтобы не видеть, как к ногам Марии привязывают грубые и тяжелые колосники. К ногам, которых он нежно касался.

Райли закрыл не только глаза, но и уши, когда медленно и неотвратимо стала наклоняться в сторону океана гладкая доска с телом женщины, которую он любил. Только бы не слышать всплеска, этого последнего звука, давшего понять всем, кто собрался на палубе, — Мария оставила этот живой мир. Теперь с ними лишь ее образ.

Кто-то вышел из-за кормовой надстройки. Это была миссис Кемпбелл. Копна ее белокурых волос светилась даже в темноте.

— Райли, я не нашла вас в каюте. И поняла, вы здесь.

— Спасибо, Ханна. Вы всегда рядом в трудную минуту.

— Мне едва удалось усыпить Александру. Пришлось дать ей успокоительное средство.

— Бедная девочка… Каково ей сейчас…

— Знаете, что она мне сказала? «Теперь Мария встретится с папой и мамой». Вы ведь знаете, что они утонули?

— Это случилось пять лет назад. В Ботническом заливе. Перевернулся паром. Я обещал Марии и Александре, что доставлю их к этому месту. Они хотели бросить венок.

— Смерть… Как это страшно!

— Потому что неотвратимо… Навсегда…

Аллен замолчал, раздумывая, поделиться ли тем, что заставляет его страдать вдвойне.

— Ханна, вы ведь знаете, Мария была беременна. Мария сказала об этом только вам, даже врачам ничего не было известно. Прошу, не говорите и вы никому.

— Вы правы. Александра так чувствительна. Это усилило бы ее горе.

— Нужно подумать о ее будущем.

— Согласись она, я бы ее удочерила.

— Время покажет. Сейчас мысли детей занимает только Петроград.

В то самое время, когда мистер Аллен и миссис Кемпбелл, стоя на корме, вели этот невеселый разговор, Петя Александров лежал на своей кровати с открытыми глазами. В углу трюма тускло горел ночной фонарь. Он раскачивался вместе с пароходом, как маятник, что-то отсчитывая. То ли время… То ли расстояние… Или то и другое вместе.

В самом низу, охраняя путь к трапу, за узким столом сидел Георгий Иванович Симонов. Перед ним стояла эмалированная кружка с каким-то напитком, который он время от времени отхлебывал. Но главным его занятием была газета, одна из многих газет, которые ему щедро принесли перед отплытием «Йоми Мару» нью-йоркские знакомые. Он ее не только перелистывал, но и делал выписки.

Для воспитанников оставалось загадкой, как их воспитатель, ложась позже всех, уже на ногах, когда они просыпаются.

Днем Георгий Иванович не прикасался к газетам. Зато рассказывал детям о прочитанном. Его рассказы о политике, войне, обычаях и нравах были замечательным дополнением к урокам Ильи Френкеля.

Пете Александрову захотелось спуститься вниз и поделиться с наставником потрясением, пережитым вчера. Но он знал, вслед за ним вокруг стола соберутся и другие колонисты. И ночь превратится в шумное собрание.

Вот почему Петя продолжал лежать, восстанавливая во всех подробностях ушедший день. А потом вспомнил другой день, тоже недавний, когда он хоронил сестру. Многие его жалели, выражали сочувствие. Но когда вслед за другими к нему подошла Мария, сердце мальчика вздрогнуло. Она обратилась к нему — «Петенька». Так называла его только мама. Кто мог подумать, что спустя две недели будут хоронить и Марию. И теперь уже он будет выражать соболезнование Александре.

И еще Петя Александров подумал, что за короткое время, всего за полмесяца, смерть постигла трех колонистов. И каждая из смертей была случайной и ужасной. Леночку укусила ядовитая муха… Павел Николаев погиб от шального выстрела… И вот новая трагедия.

Было уже далеко за полночь, но и другие мальчики не могли уснуть. В голове Бориса Моржова продолжала звучать «Вечная память», которую детский хор пел в минуты погребения.

А Саше Трофимовскому представилась другая картина. Когда-то дядя ему рассказал: если на судне покойник, то за этим судном сразу устремляются акулы.

И действительно, когда на корму вынесли тело Марии, вдали показались три акулы. Они то всплывали, то ныряли под воду. Боцман вышел с ружьем и стал в них стрелять. Но акул это не испугало. Они продолжали плыть за пароходом.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
СТИХОТВОРЕНИЕ

17 сентября 1920 г. Пятница.

Атлантический океан.

Пользование пресной водой в душевых ограничено тремя днями в неделю. Она будет подаваться по понедельникам, средам и субботам.

Из судового журнала «Йоми Мару».

— Чем ближе к берегу, тем больше радиограмм. Вот еще одна, — говорит капитан. — Она на мое имя. Но это для вас. Президент нашей компании выражает «глубокое соболезнование в связи со смертью одной из пассажирок».

Последние слова он не пересказал, а прочел.

— Спасибо, что пароходная компания приняла близко эту трагедию, — ответил Аллен дрогнувшим голосом. Радиограмма кольнула его в самое сердце своей казенностью. Для кого-то Мария всего лишь «пассажирка», еще одна единичка в скорбной статистике морских происшествий.

Каяхара понял состояние Аллена.

— Мой капитанский стаж равен двум десяткам лет, — сказал он. — Несколько раз я терял людей. В последний раз это случилось в Желтом море. С мачты сорвался матрос. Но никогда не приходилось хоронить в море женщину. Я имел счастье несколько раз беседовать с мисс Марией. Не только на пароходе, но и на берегу. Помните ресторан в Нью-Йорке, где мы сидели втроем? Такая молодая и очаровательная… Казалось, ей предстоит долгая и счастливая жизнь. Увы, судьба…

— Вы верите в судьбу?

— Как не верить…

Он помолчал, затем спросил:

— Боцман мне сказал, что мисс Мария была облачена в кимоно. Так ли это?

— Да, верно, — ответил Аллен. — Она отправилась в свой последний путь в том самом кимоно, которое мы ей подарили на Хоккайдо.

Каяхара продолжал стоять, скрестив руки на груди, о чем-то размышляя.

— Неожиданная смерть молодой девушки, — сказал он, — и то, что она растворилась в океане, напомнили мне стихотворение нашего поэта:

Каяхара прочел стихотворение по-японски и сам же перевел на английский.

Стоявший здесь же Бремхолл заметил:

— Капитан, каждый раз вы открываетесь с новой стороны.

— А вы думали, Каяхара только и умеет, что отдавать команды рулевым? На моей полке, кроме лоции, стоят и другие книги. Любовь к поэзии — национальная черта японцев.

Каяхара уже собирался уходить, но, что-то вспомнив, достал из кармана листок бумаги.

— Мистер Аллен, чуть не забыл. За вчерашний день средняя скорость судна составила чуть больше восьми узлов. При такой скорости мы придем в Европу на сутки позже.

— Вы уже знаете причину?

— Причина в угле.

— Разве в Нью-Йорке мы не получили паровичный уголь самого лучшего качества?

— Мои кочегары думают иначе.

— Что же делать?

— Для начала проведем экспертизу топлива.

— Прошу это сделать как можно скорее. Еще раз напоминаю — каждые сутки фрахта обходятся Красному Кресту в кругленькую сумму.

— Помню, помню, полковник. Сумма и в самом деле не малая — пять тысяч долларов.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ТРУБКА МИРА

19 сентября 1920 г. Воскресенье.

Дежурный врач провел санитарную инспекцию палуб, туалетов и умывальников.

После полудня в одном из трюмов, а вечером — на открытой палубе показывали новые фильмы, чему дети очень рады.

Из судового журнала «Йоми Мару».

Когда Райли Аллен услышал от Грегори Эверсола о стычке между русским подростком и японским матросом (той, что случилась в Карибском море), мог ли он думать, что не пройдет и месяца, как все повторится. И уже ему самому придется разбираться с драчунами.

В это утро несколько колонистов, среди них был и Петр Орлов, состязались на верхней палубе в беге. Навстречу им шел японский юноша с подносом. Он спешил в кают-компанию, где прислуживал. Стюард пытался обратить на себя внимание. Напрасно. Мальчики слишком увлеклись состязанием. Тогда японец, отложив поднос с посудой, поднял решетку от люка и выставил перед собой, пытаясь защититься от столкновения.

Но Петр Орлов, который бежал первым, будто потерял голову. Обойдя препятствие, он вытянул руку и попал стюарду в глаз. Началось расследование.

Каяхара был рассержен. Даже взбешен. «Среди русских подростков есть расисты, — заявил он. — Петра Орлова следует немедленно посадить под арест. В назидание другим».

Каяхара был неузнаваем в своем гневе. Так что в первую минуту Аллен даже растерялся. Но потом как можно мягче заметил, что такое наказание чрезмерно для подростка. Он хорошо знает настроения в колонии и считает обвинение Каяхары беспочвенным. Колонисты уважительно относятся к капитану и ко всей японской команде. Дети знают — каждый оборот винта приближает их к дому, и благодарны за это экипажу.

Похоже, капитан опомнился.

— Хорошо, — согласился он, — если русский мальчик извинится перед японским матросом и если спортивные занятия будут перенесены на другую сторону палубы, то конфликт можно считать улаженным.

— Рад, что вы остыли, мистер Каяхара. Сейчас же приглашу этого подростка. А вы — матроса. И уладим дело. Я хорошо знаю Орлова. Это спокойный мальчик. Уверен, все произошло непроизвольно. Его поступок не был злонамеренным.

Орлов выразил готовность принести извинения. Но японец, сидевший за столом с перевязанным глазом, не захотел его и слушать.

Аллену не оставалось ничего другого, как развести руками и заверить капитана, что контроль над колонистами будет усилен.

Каяхара же не сказал в ответ ни слова. И непонятно было, считает ли он историю законченной.

Аллен отправился в амбулаторию. Врач сказал ему, что удар в глаз не опасен. Есть припухлость, а на веке — синяк. Через день-два все пройдет.

Бремхолл распорядился, чтобы в этот вечер палубу освободили от детей на час раньше обычного. Оказалось, что эта и другие предосторожности не излишни.

Молодой японец продолжал раздувать ссору.

На следующее утро он облил сидевших вблизи камбуза мальчиков водой из таза. Чуть позже снова облил, но уже грязной водой.

— Русские делают мне оскорбительные знаки, — так объяснил он.

Но Бремхолл, сидевший вместе с детьми, заверил, что ничего подобного не видел.

Аллен собрал старших колонистов и попросил проявлять самообладание. Но уже через полчаса его разыскал доктор Гутелиус, дантист, который пополнил в Нью-Йорке список пассажиров «Йоми Мару».

— Полковник, — сказал он, переводя дыхание, — там неприятности!

Молодой стюард не успокоился.

Сначала он отправился в каюту, где жил Петр Орлов, с явным намерением затеять новую ссору. А не найдя его, подошел к группе мальчиков, мирно сидевших на настиле трюма. Внезапно он вытащил из кармана револьвер и стал им размахивать.

Дело принимало скверный оборот: откуда у молодого человека огнестрельное оружие?

Аллен тотчас доложил капитану о происшедшем и распорядился переселить всех подростков в самый дальний от камбуза трюм.

Нужно отдать мальчикам должное, они держали себя спокойно. Спокойнее, чем когда-либо со времени отплытия из Владивостока.

День этим не закончился.

После обеда Бремхолл решил проследить за стюардом и увидел, как тот, пройдя на корму, сделал три пробных выстрела. Выстрелы слышали и другие.

Аллен вновь поднялся на капитанский мостик. По лицу Каяхары он понял, что тому уже все известно.

— Капитан, находимся ли мы в пределах радиопередач?

— Да, полковник.

— Я собираюсь отправить несколько посланий в штаб-квартиру Красного Креста.

Лицо Каяхары выражало беспокойство. Он подошел к сейфу и, открыв его, извлек револьвер, как показалось Аллену, 32-го калибра.

— Как видите, я уже принял необходимые меры. Мой старший офицер отобрал оружие у этого мальчишки.

— А мы уже второй день держим своих воспитанников под присмотром. Но если кто-то будет размахивать у них перед носом ножом или револьвером, мы не в силах будем удержать их. Я не стану давать советов вам, опытному моряку. В конце концов, вы хозяин на этом судне.

— Выстрелы на корме были и для меня неожиданностью. Только капитан, согласно правилам, имеет право на ношение оружия. Свой револьвер я держу под замком и могу его использовать в случае крайней необходимости.

— Дай нам Бог, чтобы такой необходимости не возникло.

— Да, выстрелы на судне — это страшно. Так же страшно, как и пожар.

— Не хочу, капитан, чтобы мы с вами оказались по разные стороны барьера.

— Я тоже не собираюсь противостоять вам, полковник, а в вашем лице и такой уважаемой организации, как Красный Крест.

Ни разу еще Райли Аллен не говорил с Каяхарой столь сухо, таким официальным тоном.

Каяхара снова подошел к сейфу, все еще не закрытому. Там, в углу, рядом с револьвером стояла бутылка старого виски, подаренная ему Алленом по приходу судна в Нью-Йорк.

— Что-то еще плещется, — сказал он и разлил виски по рюмкам. Выпили молча. Только посмотрели в глаза друг другу. Аллен достал из кармана табакерку:

— Раскурим трубку мира, капитан…

Много лет спустя Ханна Кемпбелл вспоминала об этом происшествии:

«Японский мальчишка оказался в центре внимания и был этим очень доволен. Он настаивал, хотя врачи и отрицали эту необходимость, перевязать ему глаз черной повязкой. В своей кичливости он зашел слишком далеко, так что от него отвернулись даже товарищи по команде. И японские матросы задали ему трепку.

Все были рады, что наступили согласие и мир. В том числе и мы, женщины. Американские и русские. Ведь нам приходилось нести дополнительные дежурства. И ночью недосыпать».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ОСТАНОВКА В ОКЕАНЕ

21 сентября 1920 г. Вторник.

Атлантический океан.

Сегодня у русских большой церковный праздник день Богородицы. Слышно, как мальчики настраивают музыкальные инструменты, готовясь к танцам.

Из судового журнала «Йоми Мару».

После Нью-Йорка пароход оставил за кормой две тысячи миль — две трети расстояния, разделяющего Америку и Европу.

Кочегары сумели приспособиться к неудобному топливу, и упавшая до восьми узлов скорость вернулась к прежним десяти. «Йоми Мару» пробегает 240 миль в сутки. И теперь уже легко посчитать, когда судно пристанет к французскому берегу. Произойдет это, как обещают штурманы, в ночь с 24 на 25 сентября.

Все бы хорошо. Но главный двигатель (то же самое сердце) начал давать сбои. Механик попросил остановить пароход. Достаточно одного или двух часов, сказал он капитану, чтобы осмотреть и привести машину в порядок.

Воцарившаяся тишина заставила притихнуть и пассажиров. Но затем из глубины каждого трюма вырвался вопль ликования.

Дети привыкли — остановка в открытом океане означает купание. За борт опустят большую сеть. И они станут прыгать в океан. Друг за дружкой. Кто «солдатиком», а самые умелые и отчаянные — головой вниз. Конечно, кроме девочек и младших мальчиков, кому еще рано очертя голову бросаться в воду.

Придут и обнаженные до пояса кочегары. Для них наступила передышка, поубавилось работы… И они поднимутся из клокочущей огнем котельной на палубу, чтобы присоединиться к детям и вместе окунуться в океанскую купель.

Не теряя времени, дети обратились к воспитателям, а те к Бремхоллу.

Ответ был неожиданным.

— Со дня смерти мисс Марии, — сказал он, — прошло всего четыре дня. Дети будут прыгать в океан, и многим это напомнит страшную картину похорон.

Георгий Иванович Симонов счел такое объяснение неубедительным. Дети не должны слишком долго пребывать в унынии.

Но жена Симонова, Елизавета Аристидовна, поддержала Бремхолла:

— Я согласна с Барлом. Еще не время для веселья.

Отвернувшись от мужа, она сказала своим воспитанницам:

— Девочки, идемте на урок.

Большие ее глаза готовы были пролиться слезами. Вот почему она поспешила вместе с детьми к трюмному трапу, подальше от солнца и океана.

У каждого на судне свои заботы.

Начальник колонии пригласил к себе Серафиму Викторовну Боброву. Кто-то распространил слух, будто пароход везет в нижних трюмах оружие для Франции.

— Что вы на это скажете, миссис Боброва? Шутка это или злонамеренная пропаганда, начатая еще в Нью-Йорке?

— Не придавайте значения, мистер Аллен. Мало ли что болтают!

— И все же я хочу рассеять сомнения. Вот список грузов, которые мы везем в Европу.

— Мы и без того знаем, что Красный Крест не может быть замешан в подобных делах.

— Прошу, тем не менее покажите эти списки воспитателям. И детям тоже. У нас нет секретов. В Европе только что закончилась война. Близится зима. И мы везем гуманитарные грузы — лекарства, одеяла, палатки, теплую одежду… И многое другое. Сами убедитесь, когда станем выгружаться.

После двухнедельного пребывания в Нью-Йорке на «Йоми Мару» вернулся 931 человек, не считая экипажа.

На берегу осталась большая группа военнопленных.

Не поднялись на борт судна также семнадцатилетний Дмитрий Буянов (№ 89) и восемнадцатилетний Аполлоний Воробьев (№ 735). Видимо, им захотелось продолжить знакомство с Америкой.

Два колониста — Елена Александрова (№ 24) и Павел Николаев (№ 29) — похоронены на кладбище Маунт Оливет.

— Оставили вы полиции какое-либо распоряжение в отношении Буянова и Воробьева? — спросила Серафима Боброва.

— Разумеется, я попросил разыскать подростков и отправить их в Петроград за счет Красного Креста.

В это же время Леонид Дейбнер и Виталий Запольский прогуливались по верхней палубе от юта до полубака и обратно. Уже в третий раз они проходят мимо одного и того же места — средней надстройки, где назначена встреча с судовым радистом. Отличное место, которое ниоткуда не просматривается. Разве только со стороны океана. Но там пусто. До самого горизонта.

Совсем короткая встреча. Хватит и минуты, чтобы вручить сто долларов, а взамен узнать о пути следования парохода. Конечно, детям и их воспитателям объявлено, что «Йоми Мару» следует в Брест. Но кто знает, нет ли подвоха?

Так действует план, придуманный в Нью-Йорке Людвигом Мартенсом.

Радист — самый информированный человек на судне. Он первым читает радиограммы, которые приходят на имя капитана и начальника колонии. Посылает на них ответы. Слушает радио и хорошо знает мировые новости.

Как удалось Дейбнеру склонить японца на свою сторону, остается загадкой. Конечно, желание заработать, притом без особого труда, сыграло свою роль. Но было и другое. За два с половиной месяца совместного плавания радист проникся сочувствием к русским детям. Уж на что моряки закаленные люди, и те ждут не дождутся окончания рейса. Что же сказать о маленьких пассажирах, чья разлука с семьей затянулась на годы…

Японец уже шел навстречу. Легким движением руки он дал понять Дейбнеру, чтобы тот остановился.

Как ни покажется странным, радист и Дейбнер похожи. Одного роста, худощавые и в очках. Оба высокие, а среди японцев это редкость. Издалека и со спины их можно перепутать, если бы не шевелюры, отличавшиеся как ночь и день — черная, как смоль, и ярко-рыжая.

— Лео, — сказал радист, подставляя лицо ветру и щуря глаза, — у меня для вас хорошие новости.

Глаза Дейбнера, наоборот, широко открылись.

— Какие именно? — спросил он нетерпеливо.

— «Йоми Мару» держит курс на Брест. Это уже не вызывает сомнения.

— А после Франции?

— Зайдет в один из балтийских портов. Какой? Пока неизвестно. Может быть, в Стокгольм… А может, и в Финляндию.

…Тем временем Елизавета Аристидовна начинает свой урок. Перед ней двадцать семь девочек. Младшей — девять лет. Старшей — восемнадцать. Самые разные. Но объединяет их одинаковое имя.

Каждую Марию учительница хорошо знает — Богданова, Виноградова, Рукович, Эйзенберг, Иванова, Корди, Кинц… Она заплетает им косички, учит вязать спицами, выслушивает сердечные тайны, утирая при этом слезы. Не только девочек, но и свои.

Сегодня день Пресвятой Богородицы.

На пароходе нет священника. Вот почему учительница решила сама напомнить детям страницы Библии.

…В шестой же месяц послан был архангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет, к Деве Марии, которая была обручена с Иосифом, мужем ее.

…Архангел пришел известить Марию о рождении сына, который будет велик и наречется Сыном Всевышнего.

Машенька Виноградова прикрыла глаза. Ей кажется, голос Елизаветы Аристидовны отражают не металлические стены полупустого трюма, а своды собора.

Учительница знает, сейчас начнутся вопросы. Неожиданные. На которые нет скорого ответа.

— Рожала Мария еще детей, кроме Иисуса?

— Каким мальчиком был Иисус? Шалил ли?

— Евангелие мало рассказывает об Иисусе отроке, — отвечает Елизавета Аристидовна. — Но известно: был он добр и приветлив, всеми любим. Был послушным сыном и на все спрашивал позволения у матери. Рос в семье плотника и, работая в мастерской, пилил доски, делал мебель, забивал гвозди.

— А потом ему самому забили гвозди в руки и ноги, — неожиданно прервала учительницу Мария Цветкова.

— Но, несмотря на это, — отвечает учительница, — Иисус молился за своих мучителей: «Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят».

— А где была мама, когда его мучили? — спрашивает самая маленькая девочка.

— Она стояла у креста, на котором распяли ее сына. В это время Мария была уже вдовой. И некому было о ней позаботиться и защитить. Иисус подумал, как одиноко будет его маме на этой земле. И обратился к Иоанну, любимому своему ученику. Поручил ему заботиться о ней. Иоанн так и сделал, взяв ее к себе в дом.

— Сколько лет прожила Мария? Где похоронена?

— Об этом не сказано в Библии, но ученые богословы пишут, что умерла Мария естественной смертью. И была похоронена в Гефсимании. Но тело ее затем вознеслось на небо. А когда вскрыли могилу, то нашли там букет роз. Совсем свежих, словно только что положенных туда.

После урока девочки привычно, одна за другой, поднимаются по трапу на верхнюю палубу.

— Елизавета Аристидовна, — говорит Мария Эйзенберг, — надо было пригласить на урок не только девочек, но и воспитательниц, которых зовут Мария. Я посчитала — их у нас шесть.

— А четыре дня тому было семь, — ответила учительница. — Но все равно, это и ее день. Она тоже святая. Она с нами, хоть и глядит на нас с небес.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
БЕРЕГ

23 сентября 1920 г. Париж.

Представительство Американского Красного Креста.

Прибытие «Йоми Мару» в Брест ожидается в полдень 25 сентября. В связи с выгрузкой необходимо позаботиться о тысяче детей и взрослых и об их ночлеге на пристани либо на стоящем борт о борт лихтере.

Наши кухни можно будет использовать для приготовления пищи.

Просим приобрести следующие продовольственные запасы: 3 туши говяжьего мяса, по 200 фунтов моркови, свеклы, лука, а также других овощей. Необходимо 450 комплектов нижнего белья для мальчиков и 30 комплектов для военнопленных, работающих по найму.

Пароходу требуется 500 тонн наилучшего угля, 500 тонн пресной воды и 7 тонн льда.

Здоровье отличное. Инфекционных заболеваний нет.

Начальник Петроградской детской колонии,

полковник Р. X. Аллен.

В Нью-Йорке Каяхара наслушался о крутом нраве Бискайского залива — у моряков это даже вошло в поговорку. Ему рассказали много чего об этом проклятом месте, где море беспричинно впадает в ярость и встает стеной на пути мореплавателя.

Но, к счастью, «Йоми Мару» сопутствовала хорошая погода. Не только в океане. Уставший после недавнего шторма Бискайский залив был чист и спокоен. Похоже, он накапливал силы перед тем, как вновь ожесточиться. Но это уже не беспокоило капитана. От Бреста его отделяли считанные часы. Вряд ли что-то случится за это время.

Но случилось. Неожиданно опустился туман. Осторожный Каяхара снизил скорость наполовину. И лишь к утру, когда видимость улучшилась, двигателю вновь добавили оборотов.

Вскоре открылся берег. Пароход нацелился на вход в гавань.

Дети не могли пропустить этого зрелища. Когда земли много, когда она перед глазами, — ее не замечаешь. Ты ее продолжение. Но стоит оказаться в открытом море, как берег начинает сниться.

Каяхара принарядился. Белый китель с золотыми шевронами. Пуговицы начищены мелом. До блеска. Каждая — как солнышко. Сияет и лицо капитана. Это видно даже снизу, с палубы. Встреча с берегом радует его не меньше, чем детей. Каяхара побывал во многих морях, но ни разу не посещал Европы.

Боцман застыл у брашпиля. Краем глаза он наблюдает за капитаном, переминающимся на мостике с ноги на ногу.

Наконец звучит команда:

— Отдать якорь!

Грохочет якорная цепь. Грубый, но такой желанный звук, возвестивший — океан позади!

«Йоми Мару» дает знать о прибытии в Европу низким и прерывистым гудком. В ответ — тысячеголосый хор счастливых пассажиров.

С середины гавани, где застыло судно, замечательный обзор. После морского однообразия все выглядит необыкновенно живописно. Полукружье скалистых холмов… Старинные замки… И сам город, хорошо различимый с расстояния в несколько миль.

Жаль, не удастся увидеть все это вблизи. Дети уже знают — прогулок не будет.

Кроме американского и японского, подняты и сигнальные флаги. Они приглашают санитарного врача и лоцмана.

Ни одного замечания. Все дети здоровы. Карантинная служба разрешает судну пристать к берегу.

Сначала «Йоми Мару» пробирается своим ходом между двумя волнорезами. Затем его подхватывает маленький пыхтящий буксир и аккуратно подводит к одному из пирсов.

— Ювелирная работа, — благодарит Каяхара лоцмана и вытирает пот со лба.

Теперь дело за американской администрацией.

Первым на пароход поднимается доктор Эверсол. А вслед за ним два офицера из Парижского отделения Красного Креста — майор Свифт и майор Робертсон. Первый возглавляет информационный отдел, второй — глава отдела перевозок.

— Все готово к высадке детей, — сказал Свифт. — Если хотите, можно прямо сейчас осмотреть место, где разместится колония.

Аллен решил спуститься на причал вместе с Ханной Кемпбелл и Барлом Бремхоллом.

— Можно, я сниму туфли? — спросила Ханна своим звучным голосом. — Так хочется прогуляться босиком!..

Майор Свифт посмотрел на нее с любопытством.

— Знали бы вы, — перехватила она его взгляд, — как надоело ходить по железной палубе. Каждый шаг отдается в голове.

— Уверен, — сказал Бремхолл, — вашему примеру последуют дети. И тоже снимут башмаки.

— Нисколько не удивлюсь этому, — спокойно ответила миссис Кемпбелл. — Не вы ли однажды назвали меня гусыней, а младших детей — моим выводком?

Они подошли к складу, такому же длинному, как пароход. Аллен не удивился бы, прочитай он на складской стене какое-нибудь название и порт приписки.

— Этот пакгауз мы приготовили для мальчиков, — сказал Робертсон.

— Здесь можно играть в футбол, — восхищенно заметил Аллен, когда они вошли внутрь.

— А девочки? — ревниво спросила Ханна.

— Их мы разместим в соседнем пакгаузе, — ответил Робертсон.

— Детям здесь будет хорошо, — согласилась Ханна. — Но как быть с ночлегом? Не перенести ли сюда матрасы и постельное белье?

— Это ни к чему. Колония будет находиться на берегу только днем, во время грузовых работ. А ночью — снова на пароход, на свои спальные места.

— А как будем кормить? Тысяча голодных ртов — это не шутка, — не унималась Ханна.

— И это продумано. Мы не станем отключать судовые кухни… А овощи, фрукты, хлеб и молоко будем доставлять из города.

Такой ответ вполне удовлетворил миссис Кемпбелл. Зато у Бремхолла были свои вопросы и сомнения. Он напомнил, как мальчишки убегали из Водсворта. Даже полицейские не могли совладать с их предприимчивостью и хитростью.

— Детям не разрешен выход в город, — успокоил его Свифт. — Отказано также русскому персоналу и военнопленным. Разрешено только тем, у кого американский паспорт и французская виза.

— Наших подростков это не остановит, — махнул рукой Бремхолл. — Вот увидите!..

— Думаю, французские жандармы покруче американских полицейских, — сказал Свифт. — К тому же обратите внимание, какие здесь заборы.

Он повернулся, чтобы показать ограждение, и удивленно воскликнул:

— А вот и первые зеваки!

Майор показал на головы, торчавшие поверх забора. У кого-то даже бинокль в руках.

— Ничего удивительного, — сказал Робертсон, — в вечерних газетах появились сообщения о вашем пароходе. Так что ждите нашествия. В том числе и репортеров.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
РАЗГОВОР В РЕСТОРАНЕ

Свифт и Робертсон, сделав необходимые распоряжения, покинули порт. Бремхолл и миссис Кемпбелл ушли готовить колонию к высадке на берег.

А Эверсол пригласил Аллена на ланч.

— Хотите винограда? — спросил он, когда они сели за столик небольшого ресторанчика, который находился на территории порта.

— Его и здесь можно заказать?

— Не забывайте, мы во Франции.

— Тогда две кисти. Белую и черную.

— Но сначала кофе.

Эверсол рассказал, как в Панамском канале их забрасывали фруктами. Каких только фруктов не было на палубе! Но винограда он не помнит.

— Мы восполним это упущение, — сказал Аллен.

— Хорошая идея. Местные благотворители советовались со мной, чем можно порадовать детей.

Принесли кофе.

— Помните, Райли, мое обещание, когда вы меня провожали в Нью-Йорке?

— Да. Помню, Грегори. Вы сказали, что будете нас встречать на французском берегу с букетом алых роз.

— Я собирался каждой женщине и каждой девочке, даже самой маленькой, вручить цветы. В том числе и мисс Марии.

Голос Эверсола прервался от волнения. Чуть помолчав, он продолжил:

— Когда вы прислали к нам в Париж радиограмму о ее кончине, все были потрясены. Я единственный в офисе знал Марию. И каждый выражал мне сочувствие, будто я самый близкий ей человек. Эта очаровательная девушка была общей любимицей. Когда она появлялась в судовом лазарете, ее слово и ласковый взгляд действовали на моих пациентов лучше всякого лекарства. Застенчивость сочеталась в ней с душевной силой.

— Неотразимой силой, — согласился Аллен, — которой обладают только женщины.

— Я был рад за вас, Райли. И, признаться, завидовал. Не каждому дано встретить на своем пути такую девушку. Но счастье так недолговечно.

— Верите вы в судьбу? — спросил Аллен, тут же вспомнив, что недавно обращался с тем же вопросом и к Каяхаре.

— Я атеист, как вам известно. Выходит, не верю ни во что сверхъестественное.

— А я, наоборот, уверен, что путь наш предначертан свыше… Во Владивостоке мне приснился таинственный поезд. Тот самый, что доставил детей из Сибири к Тихому океану. А спустя год, колония в это время жила в казармах на острове Русском, ко мне глубокой ночью явился старец Ной и предсказал путешествие на «Йоми Мару». Предсказал и благословил.

— Марии тоже снились странные сны, — напомнил Эверсол.

— Однажды она проснулась в страхе. Ей привиделось, что какая-то тяжесть тянет ее в глубину…

— Насколько мне известно, ее родители утонули…

— Да, это случилось, когда она была подростком. Вот вам еще одно доказательство рока, судьбы. В ее глазах я видел не только любовь, но и тревогу. Неосознанную тревогу…

Принесли виноград. Очень крупные кисти, свисавшие с вазы до самой столешницы.

— Похож на наш, калифорнийский, — заметил Эверсол.

— Обязательно закажем. Целую тонну. Нет, лучше две, — сказал Аллен.

— Красному Кресту не придется тратиться. И во Франции немало людей, которые хотят доставить детям радость.

Эверсол снял очки, отщипнул ягоду и отправил в рот.

— В Петрограде о таком лакомстве не приходится и мечтать, — покачал головой Аллен.

— Дети и голод. Подумать об этом — и то мучительно. Впереди тяжелые испытания. Они даже не представляют, какие.

— Да нет, эти дети знают, что такое голод, — не согласился Аллен. — Помните, в Тихом океане они резали хлеб на кубики…

— …И нанизывали на леску, чтобы заготовить сухари.

— …Для близких, которые голодают в России. В Атлантике они тоже запасали сухари, копили галеты, сахар, шоколад… Один мальчик сказал мне: «Когда я думаю о своей голодной маме и маленькой сестренке, кусок не лезет в горло».

— А мы торопимся доставить их в голодный город! — воскликнул Эверсол.

— Но там их родители…

— Это все больше начинает понимать и полковник Олдс. А ведь именно он настаивал на размещении колонии во Франции. Кстати, сегодня он приедет из Парижа. Олдс долго готовился к разговору с вами. Насколько я понимаю, речь пойдет о дальнейшем маршруте «Йоми Мару».

Спустя час они вышли из ресторана. Аллен поднял глаза к верхушке мачты, любуясь косым полетом чаек, привлеченных запахами судовой кухни. «Сегодня предстоит трудный день», — подумал он.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ВСТРЕЧА

Часы на фронтоне вокзала показывают полдень. Поезд, следовавший из Парижа в Нормандию, замедлил ход. Брест — конечная станция, и пассажиры хлынули на привокзальную площадь.

Только двое мужчин не спешат покинуть вагон. Кажется, они и не заметили, что колеса перестали вращаться и что наступила тишина, нарушаемая их собственными голосами.

— Господа, мы уже на месте, — напоминает проводник. — Через пять минут состав отправится на запасной путь.

— Извините, месье, мы заговорились, — отвечает один из пассажиров, светловолосый мужчина с узким лицом и тонкими усами. Он повязывает галстук, надевает плащ и приглашает к выходу своего спутника, человека крепкого телосложения, в морской форме.

Эти двое — полковник Олдс и Николай Михайлович Кузовков, отец Феди Кузовкова.

Последние дни шел обмен радиограммами между Нью-Йорком, Парижем и Касабланкой. Совпадет ли время прихода «Йоми Мару» в Брест, а «Новгорода» — в Марсель? Сумеют ли встретиться отец и сын, и где это произойдет?

Олдс, человек крайне сдержанный, на этот раз был неузнаваем. Сын, который ищет отца по всему свету, напомнил ему древнюю притчу. Олдсу захотелось довести самому эту историю до конца, завершив ее счастливым финалом. В книгах и кино это происходит куда чаще, чем в жизни.

Каждое утро, обозначая местонахождение пароходов, он втыкал флажки в карту, висевшую в его кабинете. Сколько осталось миль, какая скорость… Казалось, чья-то воля направляет движение обоих судов, придерживая, если требуется, одно из них и, напротив, прибавляя скорость другому.

Его знакомство и общение с Кузовковым-старшим началось с помощью радиограмм, когда «Новгород» находился в Марокко, и продолжалось до последней минуты в вагоне. Так что не удивительно, что, увлекшись разговором, они не заметили, как поезд прибыл на конечную станцию.

Олдс не предупредил Райли Аллена ни о часе своего прибытия в Брест, ни о том, что едет не один. Пусть приезд отца, подумал он, станет для мальчика неожиданным подарком.

Вот почему никто не встречал их ни на железнодорожном вокзале, ни у входа в порт.

Николай Михайлович предложил пройтись вдоль «Йоми Мару».

Обычный сухогруз, мало чем отличающийся от его собственного парохода. Черный борт, высокий, как стена, местами потертый, а кое-где и с ржавыми пятнами. И такая же непомерно высокая труба.

И все же пароход особенный, не такой, как другие. Потому что на нем его сын и еще тысяча других детей.

Когда Олдс и Кузовков подошли к сходням, первые колонисты уже покинули «Йоми Мару».

Николай Михайлович внимательно провожал глазами каждого подростка, но сына среди них все не было. За эти два года, подумал он, Федя подрос и изменился. Смогу ли я его узнать?..

А Федя в эти минуты вместе с Кузовком находился совсем в другом месте — за пакгаузом. Прекрасное место для собаки, соскучившейся по земле. Здесь, на пустыре, нет мягкой травки, зато много места, чтобы размять лапы.

Каждому из пассажиров хотелось как можно скорее оказаться на берегу. Но Бремхолл решил предоставить право сойти первым Кузовку. Собаке куда труднее было перенести морское путешествие. Вон как она скулит и плачет!

И теперь Кузовок носился как угорелый из одного конца пустыря в другой. Нерастраченная энергия искала выхода. Он радовался свободе и множеству запахов, которые может учуять только собачий нос.

Так и не встретив сына, Николай Михайлович разочарованно развел руками. Олдс его успокоил:

— Не волнуйтесь. Все будет хорошо. Мы обязательно его найдем.

Он подошел к высокому человеку, который только что закончил пересчитывать детей и теперь делал последние пометки в своей тетради:

— Вы Барл Бремхолл? Не так ли?

— Верно. Но мы, кажется, не знакомы.

— Мне вас довольно подробно описал майор Эверсол. Он был прав. Вас ни с кем не спутаешь.

— И все же, кто вы?

— Полковник Олдс. Уполномоченный Американского Красного Креста в Европе.

— Рад вас видеть, полковник. Начальник колонии уже несколько раз спрашивал о вас.

— Сначала помогите нам в одном деле…

— Буду рад.

— Этот господин приехал со мной, чтобы встретить сына.

— Как зовут мальчика?

— Федор Кузовков. Ему тринадцать лет. Скоро будет четырнадцать.

Бремхолл захлопнул тетрадку. Лицо его сразу переменило выражение.

— Вы в самом деле его отец?

— Могу показать паспорт…

— Нет, зачем же… Федя мне говорил, что его отец моряк. А вы в морской форме.

— Да, я штурман.

— Ваш сын где-то рядом. Найти его не трудно. Как только услышите собачий лай, идите на этот звук. И сразу его увидите.

— Вы серьезно?

— Конечно. Действуйте, как я говорю. Не пройдет и десяти минут, и вы встретитесь.

Николай Михайлович вопросительно посмотрел на Олдса. Верно ли ему советуют? Не шутка ли это?

— Не теряйте время, — успокоил его полковник. — Идите к сыну. Хотел бы я находиться рядом, чтобы увидеть, как выглядит лицо самого счастливого человека на свете. Но не стану мешать. Увидимся позже.

Он поднялся на палубу. И уже оттуда помахал рукой. А Николай Михайлович двинулся в том же направлении, что и дети.

У колонистов было много причин для хорошего настроения, и они шумели громче обычного. Казалось, среди этого гвалта невозможно услышать что-нибудь еще. Но, обойдя склад с торца, Кузовков-старший услышал собачий лай, звонкий и веселый.

Им было хорошо вдвоем, мальчику и собаке. Давно они не оставались наедине, как это было на другом берегу, где домом служила перевернутая лодка. И позже, когда они ехали на товарном поезде через всю Америку.

И все же Федя не чувствовал себя так беззаботно, как его четвероногий друг. Мистер Аллен обещал сразу же по приходу связаться с Марселем. Сама мысль, что, возможно, уже сегодня он будет говорить по телефону с отцом, заставляла трепетать сердце мальчика.

Мог ли он подумать, что отец рядом… Совсем рядом! Всего в двух десятках шагов.

Николай Михайлович увидел сына неожиданно, со спины. Но узнал сразу. По рыжим вихрам и ушам, по движениям рук и повороту плеч. Ему ли было не знать Федины повадки.

Еще в раннем детстве Федя удивлял и радовал отца особой ловкостью и сноровкой, которые присущи детям потомственных моряков. Но кто мог подумать, что двенадцатилетний мальчик способен задумать и осуществить грандиозное путешествие!

Десять дней назад Николаю Михайловичу вручили две радиограммы. Первая пришла из штаб-квартиры Красного Креста. Так он узнал, что сын в Нью-Йорке. Другая почему-то была подписана американским полицейским Казимежем Яновским. Не натворил ли чего-нибудь Федя?

С этого дня и пошло. Половина всех сообщений, поступавших на пароход, была на имя старшего штурмана. Вскоре весь «Новгород» знал историю отца и сына Кузовковых. Не знали только о собаке. Это еще больше подогрело бы интерес.

Николая Михайловича провожали наказом — вернуться в Марсель непременно с сыном. А капитан даже обещал зачислить Федю в экипаж младшим матросом.

Первым увидел Николая Михайловича Кузовок.

Мальчик и собака играли в любимую игру. Федя швырял палку. Как можно дальше, в самый конец пустыря. Собака бросалась следом. Снова и снова…

В очередной раз подобрав палку почти на излете и вернув ее Феде, Кузовок заметил незнакомца, неотрывно смотревшего на его маленького хозяина. Взгляд этот был непонятен многоопытному Кузовку. А что непонятно, вызывает опасение. Но Кузовок вырос на берегу моря. А на незнакомце была форма. Такая же, как на капитане Каяхаре. Значит, Феде ничего не угрожает, сделал он вывод. И тявкнув, направил свой влажный нос в сторону незнакомца. Мальчик обернулся и встретился глазами с отцом.

— Папа! Ты уже здесь?..

Руки отца были сильными и ласковыми.

— Я к тебе ехал целую ночь…

— А я к тебе целых два года.

— Как там мама?

— Она тебя ждет.

— Ждет нас с тобой…

— Познакомься с моим другом.

— Как его зовут?

— Кузовок.

— Кузовок?

— Да. Ведь он почти как член нашей семьи. Возьмем его с собой?

— Как скажешь… Но надо и его спросить.

— Он согласен. Правда, Кузовок?

Собака посмотрела сначала на сына, потом — на отца. И наклонила голову.

— Вот видишь, папа.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ПОЛКОВНИК ОЛДС

На территории порта ни единого дерева. Только жухлая трава, припорошенная угольной пылью. Но из рощицы, что по ту сторону забора, прилетают кленовые листья, желтые и багряные.

В море ничто не говорило о приходе осени. Небо продолжало оставаться ослепительно синим. А солнце щедро одаривало теплом. Нормандия же встретила блеклыми красками. Даже солнце здесь другое. Как ромашка, у которой оборвали лепестки. А склоны безлесных холмов напоминают потертый бархат.

Полковник Олдс решил повременить с возвращением в Париж. Он не только переночует на «Йоми Мару», но и проведет в колонии завтрашний воскресный день.

Аллен этому рад. Пусть высокий гость пообщается с детьми. Многое тогда станет ему понятнее.

— У меня просьба, — обратился Олдс к Аллену.

— Слушаю, полковник.

— Мне не обойтись без переводчика.

— Хотите прогуляться?

— И посмотреть, как устроились дети.

— Может, вместе? — предложил Аллен.

— У вас и без того много забот. Нет, я сам.

— Ко мне сейчас зайдет Елена Домерчикова, старшая медсестра. У нее хороший английский.

— Она русская?

— Да.

— Откуда же она знает?

— Это долгая история. Несколько лет мисс Домерчикова прожила в Америке. А недавно вернулась к себе на родину как волонтер. Мы познакомились во Владивостоке. В колонии она одна из самых незаменимых. Девочки ее очень любят.

— Вот и хорошо. Такая помощница мне и нужна.

Позже Елена рассказала Аллену:

— Полковник захотел встретиться с группой старших колонистов. Он оказался превосходным рассказчиком. Просто заслушаешься!

— О чем он говорил?

— О разном. Но больше всего о волшебном городе, где детей ждут не дождутся.

— Бордо?

— Вы угадали. Кроме того, он раздавал фотографии.

— Какие еще фотографии?

— Посмотрите сами. Мне тоже достались. Улицы, дворцы, парки… И лагерь Красного Креста, который готов принять детей хоть сегодня.

— У Олдса навязчивая идея. Он верен себе. А как восприняли его дети?

— Вели себя спокойно и вежливо. Их интересовало одно — куда пойдет пароход, в какой балтийский порт? И долго ли простоит там?

— Увы, ни мне, ни полковнику это пока не известно.

— Разве не все в руках Красного Креста?

— Многое, но не все. Судьба колонии решается не в Париже. А где полковник сейчас?

— Продолжает беседовать с детьми.

— Без вас?

— Ему помогает миссис Кемпбелл.

Утро следующего дня началось со встречи с капитаном.

— У нас снова проблемы с углем, — заявил Каяхара.

— Опять качество?

— Нет, количество. Мы заказали пятьсот тонн. Не так ли?

— Да. И ровно столько же воды.

— Но вчера пароходный агент заявил, что мы получим лишь триста тонн угольного брикета.

— С этим придется смириться, — неожиданно сказал Аллен. — Сейчас продажа угля во Франции нормирована. Да и цена кусается — двадцать восемь долларов за тонну. Ровно вдвое дороже, чем в Нью-Йорке.

— Боюсь, мы уйдем из Бреста и с неполным запасом воды, — вздохнул Каяхара.

— Почему вы так решили?

— Вода в наши танки закачивается слишком медленно. Чтобы заполнить их доверху, придется простоять лишних двадцать часов.

— Тогда вода будет золотой.

— Рядом стоит голландский пароход. Его капитан посоветовал, что будет лучше получить воду в Роттердаме. Быстрее и дешевле.

— Зайдем ли мы в Роттердам? — усомнился Аллен. — А выгрузка? Как она идет?

— Здесь проблем нет. Надеюсь, к вечеру освободим нижний трюм.

— Кстати, — сказал Аллен, — с вами хотел встретиться полковник Олдс… А вот и он!

Олдс поочередно пожал руки Аллену и Каяхаре.

— Вы что-то хотели сообщить капитану, — напомнил Аллен.

— Да. Кончается фрахт «Йоми Мару». Но Красный Крест готов продлить контракт.

…Аллен и Олдс продолжили разговор в кают-компании.

— Мои помощники приедут ближайшим поездом, — сказал Олдс. — Можете ими распоряжаться, как вам заблагорассудится.

— Должен приехать и Эверсол, — напомнил Аллен.

— Кстати, об Эверсоле. Еще до Нового года мне нужно побывать в Лондоне и Вашингтоне. Согласился бы Эверсол заменить меня?

— Почему бы нет? Конечно, на время. Он врач. И от своей профессии не откажется.

— Тогда поговорите с ним. Вы, как мне кажется, имеете на него влияние.

— Поговорю, конечно. Но в ближайшие дни он пригодится нам в другой роли.

— И в какой же?

— Пусть подготовит место для высадки колонии. Он уже имеет в этом кое-какой опыт.

— Не попросить ли нам еще чаю? — предложил Олдс.

— Я не откажусь, — отозвался Аллен и неожиданно спросил: — А как прошел вчерашний разговор с детьми?

— Хотелось узнать их настроение. Я все еще не оставляю надежду на их согласие пожить некоторое время во Франции.

— Но в Вашингтоне уже принято другое решение. И оно окончательное. Пути назад нет.

— От Бордо нас отделяют несколько часов перехода. Я уверен, все еще возможно изменить. Но как только «Йоми Мару» покинет Брест и выйдет в Ла-Манш, будет уже поздно. Считайте вчерашний разговор моей последней попыткой образумить детей. Не враги же они сами себе. Их ждут голод и лютая зима.

— Вы даже привезли фотографии…

— Они их убедили не больше, чем мое красноречие.

Олдс досадливо развел руками.

— Давайте на минуту представим себе, — сказал Аллен, — что дети вас послушались и согласились отправиться в Бордо… Что дальше?

— Они жили бы в сытости, тепле и покое.

— А учеба? Заканчивается сентябрь.

— Мы все предусмотрели. У нас хорошо оборудованные классы и прекрасные учителя. В большинстве своем русские эмигранты.

— Добрыми намерениями выстлана дорога в ад.

— Что вы такое говорите, Аллен?

— Давайте смотреть реально на то, как могут развиваться события. Итак, первый вариант. Колонию надо удержать от распада, и мы вынуждены прибегнуть к изоляции и жесткой дисциплине. Высокие стены… Охрана… В некоторых случаях придется даже применить силу. Это неизбежно. Ведь дети очень разные. Но разве подобные методы не противоречат принципам Красного Креста?

— Это уж слишком!

— Хорошо. Возьмем второй вариант. Мы предоставляем мальчикам и девочкам полную свободу. Но не исключено, что в этих условиях часть детей разбежится. Нам не удержать их на месте. Кто-то, самый отчаянный, попытается добраться до России самостоятельно. Если смотреть правде в глаза, нам не удастся выдержать план либерального, но решительного управления колонией. К тому же, как долго может продлиться такая жизнь в лагере? Месяц, полгода, год? Прибавьте это время к тем двум с половиной годам, которые уже прошли со дня отъезда. Это очень много и для взрослого человека. Что же говорить о детях, которые за это время из малышей превратились в подростков… А из подростков — в юношей и девушек… Мы их любим и заботимся о них. Но они нуждаются в отцовском плече и материнской ласке. Они безумно тоскуют. Часто до слез, а иногда и до истерики. Самые младшие даже забыли, как выглядит лицо мамы.

— Не подумайте, что я бессердечный сухарь. Я привез папку с материалами. Там много справок и газетных вырезок. Полистайте сами и дайте посмотреть другим. Это свидетельства ужасающего голода в России. В особенности — в ее северной столице. А ведь большинство детей из этого города.

— Мы вправе советовать и уговаривать, — решительно сказал Аллен. — Но не вправе навязывать свою волю.

— На все воля Божья.

— Скорее, воля самих детей. И их воспитателей, которые рядом все это долгое время.

Олдс посмотрел, как Аллен нахмурил брови, и сказал примирительно:

— Не сочтите меня упрямцем.

— Есть и то, в чем мы единомышленники, — неожиданно ответил Аллен.

— Интересно услышать, в чем ваши взгляды сходятся?

— Я, как и вы, убежден, что не следует передавать детей Советской власти сразу. Сначала следует выяснить, где находятся их семьи. Не покинули ли они пределы России?

— Иначе мы встретимся с тяжелыми обвинениями в адрес Красного Креста, — согласился Олдс. — Часть детей может попасть в приюты… И это при живых родителях…

— Вот почему, — твердо сказал Аллен, — мы должны высадить детей как можно ближе к русской границе. Например, в Финляндии… И пригласить представителей родительского комитета со списками, адресами, а еще лучше, с письмами.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ЧУЖАЯ ОСЕНЬ

Как бы ни был прочен и высок забор, ограждавший колонистов от Франции, от ее улиц, автомобилей, прохожих, в том числе и от французских сверстников, все равно он не мог быть достаточным препятствием для питерских мальчишек.

Жандармы предельно внимательны. Но уже в первый день шесть мальчиков оказались по ту сторону забора и растворились в городе. Вернулись лишь к ужину. С рассказами и подарками. Отвечавший за порядок Бремхолл был не столько возмущен, сколько озадачен. Работая в одном из банков Сиэтла, он хорошо усвоил правила безопасности, когда каждый входящий и выходящий под наблюдением. Как перелетают через ограду кленовые и дубовые листья — это не трудно понять. С чайками — и вовсе ясно… Но как удается малолетним проказникам оставить в дураках опытных стражей порядка?

Бремхолл невольно вспомнил книгу Герберта Уэллса «Человек-невидимка» и любимую сказку, которую читал своим племянникам, — «Мальчик-с-пальчик». Его самого Бог наградил довольно высоким ростом, так что дети были ему по пояс. Но не настолько же они малы, чтобы прошмыгнуть незамеченными.

В Нью-Йорке тоже началось с малого. И там несколько мальчиков без разрешения оставили лагерь. А потом началась настоящая эпидемия — более двухсот беглецов. Не отпросившись, покинула лагерь даже девочка, что вызвало особую тревогу. К счастью, ее привела русская семья, где она гостила.

Он даже помнит ее имя — Лариса Воробьева. Запомнил потому, что ее брат Аполлоний Воробьев тоже отличился. Вместе с товарищем он не пришел к отходу «Йоми Мару» и остался в Нью-Йорке. Где они сейчас? Аллен чуть ли не каждый день посылает запросы в полицейское управление.

Вот почему Бремхолл распорядился удвоить охрану, а каждую дверь держать на крепком замке. И все же самым проворным мальчикам удалось улизнуть.

Пока Бремхолл размышлял, как удержать детей, начальник колонии принимал в своей каюте посетителей.

Первой постучалась Евгения Андреевна Мазун. На острове Русском она была директором школы, и они с Алленом часто встречались. Но, увы, не всегда находили общий язык. Хотя, видит Бог, он старался быть терпеливым, хорошо понимая, как нелегко этой женщине в разлуке с семьей.

Мазун настаивала: Красный Крест должен отправить детей домой. И как можно скорей! Никакие доводы о рискованности и невозможности обратного путешествия она не принимала.

— Поймите, миссис Мазун, восточная часть Транссибирской магистрали блокирована японцами. А дальше, на западе, полное безвластие. Вплоть до Урала разрозненные отряды партизан и банды грабителей. И только на отдельных участках — чешские легионеры. В ужасном состоянии и само железнодорожное полотно.

Что могло ждать колонию в пути? Если не нападение, то авария… Если не авария, то долгое ожидание в каком-нибудь глухом тупике топлива, воды и самой возможности двигаться дальше. Единственное, что утешало, — последним транспортом из Америки прибыло еще несколько локомотивов и ремонтных бригад. Никакие доводы не убеждали миссис Мазун.

— Привезли же мы детей во Владивосток, — отвечала она. — И ничего не случилось! Точно так же и вернемся.

В Нью-Йорке Евгения Андреевна была главным бунтарем. На «Йоми Мару» она поднималась как на эшафот.

— Клянусь, нога моя не ступит на французский берег!

Но за три дня до подхода к Бресту она пришла с неожиданной просьбой:

— Мистер Аллен, я хочу с вами посоветоваться.

— Слушаю вас.

— Мне стало известно, что мой муж выехал из России в Англию. Сейчас он в Лондоне. Я хочу послать ему радиограмму, чтобы он прибыл в Париж. Там мы сможем обсудить наши планы, как жить дальше.

— Поздравляю вас, Евгения Андреевна!

— Спасибо.

— А как же ваша клятва? — не преминул заметить Аллен.

— Я вас не понимаю…

— Не вы ли дали слово не только мне, но и своим воспитанникам, что ни при каких условиях не сойдете на французский берег?

— Но обстоятельства изменились.

— Разве не об этом все время твердил и Красный Крест? Ваш муж оставил Россию… Бежал от голода и новой власти. То же самое могло случиться и с другими семьями. Вот почему мы и хотели сделать временную остановку, чтобы узнать о родителях… По какую сторону границы они находятся? Это помогло бы избежать новых препятствий для воссоединения.

— Я защищала интересы детей. Это мой долг.

Аллен откинулся на спинку кресла:

— Выходит, наши цели совпадают.

Теперь, три дня спустя, миссис Мазун снова в его каюте.

— Муж мой уже в Париже. Позвольте мне отлучиться на один день.

— Готов дать вам больше, чем день. Но мое разрешение мало что значит.

— Почему?

— У вас нет заграничного паспорта. Нет и визы. К тому же сегодня воскресенье. И не к кому обратиться. Будет лучше, если ваш муж приедет в Брест. Дайте ему знать — из Парижа есть ночной поезд. Уже утром вы встретитесь. Поднимитесь к радисту. Скажите, я разрешил дать радиограмму за счет Красного Креста. Есть у вас адрес, где остановился муж?

— Спасибо, мистер Аллен.

В ее глазах появились слезы. Она махнула рукой и поспешила выйти.

Нет лучшего учителя, чем сама жизнь, подумал он, когда миссис Мазун закрыла за собой дверь.

…Новые и новые посетители заходят в каюту. И все просятся в город. Познакомиться с Францией… Просто погулять… Купить на оставшиеся деньги подарки своим близким… Ведь скоро Новый год и Рождество.

Не решились зайти к Аллену Виталий Запольский и Леонид Дейбнер. Они так много читали о Франции, столько слышали об этой прекрасной стране. Зачем же маяться в четырех стенах пакгауза? Не лучше ли организовать экскурсию?

Но старшие колонисты так и не постучались в каюту. Помешала гордость. Ведь это они яростно возражали против захода «Йоми Мару» во Францию, собирали подписи протеста.

Мог ли думать в эту минуту Леонид Дейбнер, что пройдет совсем немного времени, и он, получив именную стипендию, приедет в Париж и поступит в Сорбонну, один из самых престижных университетов. А закончив его, станет известным ученым-химиком. И гражданином Франции.

Из рассказа Ханны Кемпбелл:

— Французское правительство не разрешило русскому персоналу — тем, кто не имеет паспорта и визы, — покидать порт. Это рассердило воспитателей. Казалось, они забыли свои недавние страхи перед Францией.

На пристани поставили загородки, чтобы остановить толпы зевак. Французы оказались очень любопытными. Куда любопытнее американцев.

Вечерами мы устраивали танцы и показывали кино. А вот в дневное время не знали, чем занять детей. В углу пристани были навалены брикеты сена. Целая гора. Дети взбирались на нее, а потом скатывались вниз. Костей, слава Богу, никто не переломал. Ангелы-хранители стояли но страже.

На следующее утро я увидела, как из трюма поднимают огромный ящик с шерстью. «Вот где решение задачи», — сказала я Флоренс Фармер. Мы попросили Аллена оставить нам несколько коробок этого товара, который был предназначен Парижу. А потом Флоренс помогла мне отыскать и коробку с вязальными спицами.

С криками одобрения девочки выстроились в очередь. Вскоре гора сена была усеяна вязальщицами. Все решили связать к зиме подарки своим близким. Даже мальчики включились в эту работу.

— Что за облегчение! — сказали мы друг другу, я и Флоренс.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ПОДАРКИ

Колонисты прощаются с учительницей Евгенией Андреевной Мазун. Она уезжает с мужем в Англию. На ее лице одновременно слезы, смущение, радость…

— Сошла с дистанции, — говорит Коля Егоров, чемпион колонии по бегу и плаванию.

Неожиданно решили остаться на французском берегу три русские медсестры, нянечка из младшей группы и одна из переводчиц. Они будут дожидаться в Бресте решения властей на право эмиграции.

Нашлись родители двух маленьких братьев — Сергея и Андрея Федэ. А за Константином Фребелиусом приехал из Бельгии отец.

Но самым грустным было расставание с Кузовковым и его собакой.

Два дня мальчик провел в разговорах с отцом. Они уединились в каюте, которую им уступил Бремхолл. Сам же он отлучился в Париж по неотложным делам.

Никто не мешал беседе отца и сына. Только Кузовок вертелся у ног, стараясь напомнить о себе. Он ревновал. Его собачье самолюбие страдало.

Много ли это — два дня разговоров? Совсем немного, если позади два года разлуки и поисков. Это был разговор не только отца и сына, но и двух мужчин. Один Федя знал, сколько сил стоило ему, чтобы сдержать себя там, на пустыре, когда он внезапно увидел дорогое лицо, папины глаза, бороду и протянутые навстречу руки. Перехватило дыхание, на кончиках ресниц задрожали слезы, стало трудно дышать. Но Федя преодолел слабость. Он спокоен, потому что хочет стать моряком, сильным и невозмутимым. Таким же, как его отец и мистер Каяхара.

Они говорили и не могли наговориться. И знали, что впереди еще много бесед. А сейчас следовало решить, как быть дальше? Оставаться ли Феде на «Йоми Мару»? А потом в Петроград. А оттуда на юг, к маме. Или поступить иначе — завтра же в Марсель! И быть рядом. Отец будет работать, а он учиться морскому делу. Кузовка они возьмут с собой. Оказывается, и на «Перекопе» есть собака. Но не беда. Они подружатся. Кузовок ведь добрый и умный. А когда закончится контракт, вернутся все вместе, втроем, в Крым. И уже не будут расставаться.

Вот о чем размышлял Федя перед тем, как уснуть. Это была последняя ночь, которую он провел на борту «Йоми Мару».

На столе Аллена список тех, кто покидает колонию. В этой большой семье каждый ему дорог. Даже те, с кем приходилось ссориться. Например, миссис Мазун. Они измучены ожиданием и разлукой. Мудрено ли, сорваться и потерять самообладание.

Вскоре, думает Аллен, вся стая вспорхнет, и палуба опустеет. А эти, которые в списке, — первые ласточки.

— Не придумаю, что бы подарить тебе на память, — обращается он к мальчику.

— Можно, я подскажу? — неожиданно спрашивает Кузовков.

— И очень мне этим поможешь. Говори, не стесняйся.

— Мистер Аллен, подарите мне флажок, который у вас на столе.

— Как я сам не догадался! Наверно, ты хочешь, чтобы он напоминал тебе об Америке?

— Да. Я привезу его домой. Ведь каждая звездочка на американском флаге обозначает какой-нибудь штат. Не так ли? А мы с Кузовком их много проехали, пока добирались из Калифорнии до Чикаго и Нью-Йорка.

— Флажок твой. А к капитану зайдешь попрощаться?

— Обязательно! Прямо сейчас.

Федя уже знает много японских слов. Самое первое он услышал во Владивостоке. А за время плавания на «Йоми Мару» его знания далеко продвинулись. Он освоил не только бытовую речь, но и запомнил морские команды, названия рыб и частей судна, японские меры длины и веса. И многое другое.

Вот почему, поднявшись на верхний мостик, он нисколько не удивил капитана, обратившись к нему по-японски.

— Сорэдэва о-вакарэ-итасимас (Я должен проститься с вами).

— Дзаниен да! (Как жаль!) — ответил Каяхара.

— Тайхэн о-сэва-ни нарима сита (Я вам очень обязан). О сэвасама дэсита (Спасибо за заботу), — поблагодарил Кузовков.

— Дотю го-будзи-дэ! (Счастливого пути!) — обнял капитан мальчика за плечи.

— Дзэнсин дзэнсоку! (Полный вперед!) — поднял Федя кулак над головой.

В этих фразах, коротких, как морские команды, было куда больше значения, чем слов.

Капитан был уже предупрежден, что мальчик с собакой покидает сегодня пароход, и приготовил подарки — русско-японский разговорник и бинокль. Предметы, очень необходимые будущему моряку.

А немного позже вручал своему другу подарки Петя Александров.

— Это колокольчик из моей коллекции. Послушай, какой он звонкий! А вот кукла. Она осталась после Лены. Пусть с ней играет твоя младшая сестра. Расскажешь ей о Леночке.

Пароход заслонил своей черной громадой заходящее солнце. Но когда отдали швартовы и судно стало разворачиваться, солнце пробилось к причалу и осветило группу людей во главе с полковником Олдсом. Весь персонал Парижского отделения Красного Креста приехал в Брест, чтобы проводить «Йоми Мару». Не было только доктора Эверсола, который отправился в Прибалтику подыскать место для высадки колонии.

Федя стоял между отцом и полковником. В одной руке он держал флажок, в другой — колокольчик. И размахивал тем и другим, прощаясь с товарищами, с которыми его свела, а теперь разводит судьба.

Когда же пароход вышел на чистую воду и стал удаляться, он сменил флажок и колокольчик на подаренный ему бинокль, чтобы в последний раз увидеть лица друзей.

«Йоми Мару» становился все меньше, пока не превратился в струйку дыма.

Федя опустил бинокль, а Олдс посмотрел на часы:

— Пора на вокзал!

Теперь они ехали в купе втроем.

Как хорошо, думал Олдс, что сын и отец встретились. Это доброе предзнаменование — скоро и остальные дети попадут в объятия своих близких.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
БАТТЕРФЛЯЙ

Сначала пароход шел на запад. Потом повернул на север, в сторону Английского пролива. Брест напоминал о себе россыпью огней, мерцавших как звезды. Но вскоре они погасли. Французский берег погрузился в темноту. Ночь затушевала весь мир черной краской.

Поев на ужин гречишных оладий со сметаной и получив в придачу по яблоку, дети спустились в трюм. Сон сильнее других желаний. Отправились спать, отложив свои дела на завтра, и взрослые. Четырехдневное посещение Франции, несмотря на то, что колонисты не выходили в город, оказалось для воспитателей неожиданно хлопотным и утомительным.

Пароход погрузился в сон. Работают лишь те, кто находится в самом низу, в кочегарке, и кто несет вахту выше всех — в ходовой рубке.

Капитан стоит на крыле мостика, с удовольствием подставив лицо полуночному ветру, и пристально вглядывается туда, где должен открыться маяк. Дождавшись проблескового огня, он приказывает матросу переложить руль.

Судно плавно меняет курс.

В Бресте на борт был принят лоцман. Он поведет пароход до Па-де-Кале. А там его сменит англичанин, который будет сопровождать «Йоми Мару» до острова Гельголанд.

Не исключено, что придется нанять и третьего лоцмана. Красный Крест идет на расходы не задумываясь. В европейских проливах много встречных судов. Навигация должна быть очень точной. А капитан Каяхара здесь впервые.

Лоцман не будет покидать штурманскую рубку. Ему принесли туда даже постель. И по его просьбе — много крепкого и горячего кофе.

Рассвет «Йоми Мару» встретил у Нормандских островов. Легкий бриз и спокойное море радуют не только капитана, но и детей. Судно не раскачивает. Можно играть и бегать по палубе, заключая при этом пари: кто окажется быстрее — их «Йоми Мару» или другой пароход, идущий рядом, нос к носу. В открытом океане такое пари было невозможно. За три недели мимо них проплыло не больше пяти судов. И все встречные.

Лоцман перебегает из одного конца рубки в другой, не умолкая ни на минуту. Каяхара с трудом разбирает его беглую английскую речь. А вскоре гость перешел на родной французский, чем и вовсе поставил капитана в тупик. Единственное, что Каяхара понял, — у него просят бутерброды. Лучше с икрой, но можно и с лососем.

Пришедший на смену французу англичанин вдвое старше. Поднимаясь по штормтрапу, он гадал, что за груз везет в Европу японское судно в своих трюмах и твиндеках. А увидев сотни маленьких пассажиров, потерял дар речи.

— Вы на самом деле везете их из Владивостока?

— Да, это дети из России, — ответил Каяхара.

— Если бы наши журналисты проведали такое, вас окружили бы десятки катеров. Вы привезли в Европу сенсацию! Нисколько не сомневаюсь, ваш рейс войдет в историю мореплавания.

— Давно вы лоцманом? — спросил Аллен.

— Больше десяти лет. Раньше был капитаном. Много ходил в этих проливах. Теперь мой опыт нужен другим.

— Правда, что здесь небезопасно?

— О да! Не только туманы и мели… Встречаются и мины. Особенно при выходе из Па-де-Кале. Тральщики их вылавливают. Но уверен, пройдут годы, пока Северное море очистят окончательно. Война только что закончилась. Немало судов были атакованы субмаринами. Тысячи людей погибли. В том числе и американцы. Однажды ведомый мною пароход тоже преследовала подводная лодка. Одному Богу известно, что помешало ей пустить нам вслед торпеду. Возможно, попалась дичь покрупнее.

— В дальневосточных водах тоже встречаются блуждающие мины, — заметил Каяхара.

Выйдя из Па-де-Кале, пароход миновал плоские берега Бельгии и Голландии. Остров Гельголанд, где на смену английскому придет немецкий лоцман, уже рядом.

На юте собрались подростки. И здесь разговор идет о войне. Кто-то из колонистов вспоминал: еще в Петрограде он читал, что недалеко от этих мест произошло сражение между флотами Англии и Германии.

Стоявший рядом Илья Френкель вновь поразил учеников своей эрудицией. Достав из жилетного кармана мелок, он наклонился и нарисовал на палубе схему морского сражения. С такими подробностями и тщательностью, будто сам участвовал в этой баталии.

— Британский флот, — сказал Френкель, поднявшись и отряхнув руки, — установил в Ла-Манше блокаду. Немцы не могли с этим смириться. Они понимали: снять блокаду возможно единственным способом — разгромив противника в решающем бою. И стали к этому готовиться. Англичане располагали ста пятьюдесятью боевыми судами. И шестьюдесятью тысячами людей. Немцы несколько уступали: сто кораблей, а численность экипажей — сорок пять тысяч. Германский флот стоял в Гельголандской бухте — там, где сейчас находится наш «Йоми Мару». Сражение произошло четыре года назад, в мае тысяча девятьсот шестнадцатого года, у пролива Скагеррак.

Далее Френкель перешел к подробностям боя, но нетерпеливый Борис Моржов прервал его:

— И кто же победил?

— Каждая из сторон приписала победу себе. Но Великобритания сохранила свое господство, и дальше перекрывая выход в Атлантику и Норвежское море.

Среди слушателей Френкеля была единственная девочка. Маруся Виноградова старалась не пропустить ни слова. Но мало что понимала. Ее не слишком-то интересовали тонкости торпедной атаки и маневры тяжелых дредноутов. Скорей бы закончились вопросы и учитель освободился, думала Маруся. Она ему хочет что-то сказать.

Неизвестно, как долго пришлось бы ждать, не появись с правого борта пассажирское судно, которое превосходило «Йоми Мару» в два раза как по величине, так и по скорости.

Мальчишек как ветром сдуло.

— Илья Соломонович!

— Да, Маруся.

— Посмотрите, что у меня.

Она достала из заплечной сумки круглую металлическую коробочку.

— Хочешь угостить меня леденцом? — спросил он, успев прочесть на коробочке слово «монпансье», хотя оно и было написано по-французски.

— Нет, — серьезно возразила девочка, — леденцы закончились еще вчера.

Она осторожно подняла крышку. На жестяном дне поверх тонкого слоя ваты лежала бабочка, распластав крылья, кажется, готовая взлететь. Если не сама по себе, то с помощью ветра, который унесет ее в поднебесье или опустит на воду, превратив в маленький парусник.

Бабочка была редкой красоты. Крылья выкроены из бархата… Тонкий переливчатый узор… Одно из чудес, которое природа сотворила в своей мастерской.

— Илья Соломонович, это мой подарок.

— Кто тебе сказал, что я коллекционирую бабочек?

— Мария Ивановна, наша воспитательница. Она велела спросить, как называется такая бабочка.

— Не знаю.

— Не знаете? — удивилась девочка.

— Да, потому что вижу впервые. Существует до полумиллиона видов и подвидов этих удивительных существ. И каждый год открывают сотни новых. Надо заглянуть в каталог. Вполне возможно, ты сделала открытие.

— И что тогда?

— Имеешь право дать бабочке имя. Кроме того, какое будет по-латыни.

— Тогда я ее назову «Мария».

— В честь самой себя?

— Нет, в честь воспитательницы. Мария Ивановна нам как мама. И она первая увидела бабочку.

— Как это случилось?

— В Бресте мы собирали листья для гербария. На одном из них воспитательница увидела бабочку и закричала: «Баттерфляй!» Я подумала, у бабочки такое название. А потом узнала — так называют бабочек англичане.

— Баттерфляй Мария… — задумчиво сказал Френкель.

— Так будет правильно? — спросила девочка.

— Так будет хорошо, — ответил учитель.

Из рассказа Марии Константиновны Виноградовой:

— Как-то я нашла «керенку» в сорок рублей и купила на эти деньги пуд муки. Мешок с мукой я все время перевозила с места на место. И все же довезла до Петрограда. Дома она очень пригодилась. Каждый ее грамм был на вес золота.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
КИЛЬСКИЙ КАНАЛ

На рассвете «Йоми Мару» вошел в устье Эльбы и стал медленно продвигаться вверх против течения, которое здесь довольно сильное.

Мутная вода несла на себе десятки судов. Одни продолжали идти вверх по реке до Гамбурга. Другие держали направление к входу в Кильский канал, который соединяет Северное море с Балтийским.

В Куксгафене на борт поднялся не только лоцман (уже который по счету), но и многочисленные агенты компаний, комиссионеры и мелкие торговцы. Они размахивали перед лицом Бремхолла мандатами, все одновременно говорили о своих преимуществах перед соперниками. Но когда Бремхолл остановился на одном из них, остальные исчезли.

— Эти люди, — сказал лоцман, — достойны презрения. В поисках бизнеса они рыщут как волки.

— Такова их профессия, — заметил Бремхолл. — Без них не обойтись. Я сэкономил не только деньги, но и время.

— Проще было сделать заказ, еще находясь в море.

— Оттуда не поторгуешься. А я люблю этот процесс.

Лоцман пожал плечами и занял место рядом с капитаном. Аллен и Бремхолл решили остаться в ходовой рубке. Им хотелось узнать как можно больше о канале, по которому «Йоми Мару» предстоит пройти сегодня почти сто километров. Захотелось и услышать о жизни послевоенной Германии.

— Какова высота вашей грот-мачты? — спросил лоцман.

— Она возвышается над уровнем воды на шестьдесят восемь футов, — сказал капитан.

— Следовательно, до пролета моста остается еще запас в тридцать футов.

Аллена заинтересовала пропускная способность канала.

— За день в обоих направлениях проходят несколько десятков судов, — ответил лоцман.

Затем Вальтер Хазе, так он представился, рассказал свою историю.

Война принесла ему две крупные неудачи — он попал в плен, а Америка интернировала принадлежавший ему сухогруз.

— Так в одночасье, — лицо его сразу стало хмурым, — я лишился свободы и имущества.

— Что у вас было за судно? — спросил Каяхара.

— Меньше вашего. Пять тысяч тонн водоизмещения. Мы курсировали между Европой и Америкой и ходили вдоль американского побережья. Но все в прошлом. Теперь я не веду никаких дел.

— Думаю, наше правительство вернет вам пароход, — постарался утешить его Аллен.

— Я тоже надеюсь. Я не сержусь на вашу страну. Не держу на нее зла. Германия была не права, и Германия все еще не права. Сейчас мы проходим через большие неприятности. В том числе и политические. Нам теперь необходим новый Бисмарк. Железная рука, жесткая хватка…

Вальтер Хазе вел себя как аристократ, порой был высокомерен. И все же, преодолев самолюбие, намекнул Бремхоллу, что будет благодарен Красному Кресту, если ему выделят немного муки и сахара. А у капитана он попросил сигарет.

— Мы превратились в нацию попрошаек, — виновато сказал он. — Полистайте немецкие газеты. Ни одна статья не дает повода для оптимизма. Наша марка очень упала. Сегодня за доллар дают пятьдесят семь марок.

При этих словах Барлу Бремхоллу сразу вспомнился Харбин, где он менял керенки на доллары. А Аллен подумал, что немецкая марка стоит так же низко, как колчаковский рубль в Сибири перед тем, как он вообще вышел из употребления. Что ждет великую европейскую страну в ближайшее десятилетие? Неужели она вновь попадет в жесткие руки нового правителя? А это верный путь к очередной войне. У немцев слишком сильно чувство национального унижения. Чувство мести пагубно не только для отдельного человека…

Пока «Йоми Мару» следовал по каналу, Райли Аллен не раз имел возможность убедиться в правоте лоцмана. Все, кто попадал с берега на судно, просили разменять деньги. Американские бумажные доллары предпочитали, как ни странно, даже серебру и золоту. Просили и чего-нибудь съестного, рассказывая при этом, как обнищала Германия, как нуждается ее народ… Рацион продуктов питания очень строгий. Полфунта хлеба в день… Два фунта мяса в неделю… Если только его достанешь. Непостижимо малый лимит распределения сахара и муки.

…В памяти детей сохранился незабываемый путь через Панамский канал. Тысячи людей по его берегам. Улыбки и приветственные возгласы, гроздья бананов и бочонки с мороженым. Кильский канал другой. Скудная растительность и бедность.

И все же дети радовались тому, что открылось их глазам. Здесь не было пальм и пышной тропической растительности. На высокой насыпи, покрытой ярко-зеленой травой, вперемежку паслись коровы и гуси. А за насыпью, образующей часть набережной Эльбы, лежал Куксгафен с опрятными улицами, простыми домами и фабричными трубами, из которых дымились только две или три. Многое здесь напоминало родные русские картины. И детские сердца щемила грусть… И радовало ожидание скорой встречи!

День выдался серым. Но и это нравилось, потому что напоминало петроградскую погоду. Ландшафты по берегам канала были разнообразны.

В одних местах земля была хорошо обработана. Попадались фермы с коровами, овцами, свиньями и лошадьми, на которых дети смотрели с умилением.

Дома на фермах выглядели старыми и удобными.

В другом месте виднелись штабеля торфяных брикетов. Видно, у немцев не хватало угля, и они вернулись к прежним способам добычи топлива.

Перелески перемежались с лугами, простиравшимися до отдаленных холмов.

И, наконец, множество ветряных мельниц — невдалеке от канала и у самого горизонта. Это напоминало Голландию, какой они ее знали по книгам.

Мельницы весело крутились. Ветер разогнал облака. Выглянуло солнце.

Райли Аллен:

— В Кильском канале нам не пришлось охранять трапы. Те, кто собирался бежать, быстро передумали. Рассказы немцев о продовольственной катастрофе в их стране оказались убедительнее любых запретов и уговоров. При выходе из канала все были на месте — и дети, и военнопленные.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
БАЛТИЙСКИЙ ВЕТЕР

Старшие колонисты окружили воспитательницу, выражая восторг объятиями и поцелуями.

— Мы уже наполовину дома. Верно, Серафима Викторовна? — говорит Дейбнер, обращаясь к Бобровой.

— Дышите глубже! Это наш балтийский воздух, — восклицает Ксения Амелина, смеясь и плача одновременно.

— Много морей надо было пройти, чтобы услышать эти слова, — шепчет, лишившись вдруг голоса, Серафима Викторовна. Не важно, думает она, что происходит это в Киле — чужом городе и в стране, с которой Россия воевала долгих четыре года. Балтийское море на всех одно. И с одинаковой любовью омывает разные берега, соединяя людей и напоминая им, что мир един.

— Мне стыдно, что я пришел без подарка, — сказал ей сегодня немец, посетивший детскую колонию.

Зато Серафима Викторовна наблюдала, как колонисты тайком передавали на берег пакеты с едой. Всевидящий Бремхолл пытался их остановить. Но махнул рукой. Жаль, что Красный Крест не может всех накормить. На свете слишком много голодных людей.

В Киле их встретила горстка местных жителей. Была уже ночь. Пароходы не давали городу уснуть. С моря дул холодный ветер, раскачивая портовые фонари.

Один из встречавших подошел к Аллену:

— Вы начальник колонии?

— Да.

— Я привез кислую капусту, яйца, морковь и консервы.

— Обратитесь к этому господину, — Аллен показал на Бремхолла.

Затем к нему обратился молодой мужчина в надвинутой на глаза шляпе. Оглядываясь по сторонам, он сказал тихо, но на приличном английском языке:

— Не хотите приобрести револьвер? Вот фотография.

Аллен машинально взглянул на снимок. Это был браунинг.

— Нет, я не нуждаюсь в оружии.

— Продам недорого, — начал уговаривать человек в шляпе. — Всего десять долларов. Но не на виду у таможни. Придется пройтись по причалу. Совсем недалеко.

— Я уже сказал, что не заинтересован в этой покупке. Впрочем, подождите… Кажется, я знаю, с кем вы сумеете договориться.

Аллен зашел к Каяхаре:

— Капитан, вы можете пополнить свой арсенал. Тут немец продает револьвер. По сходной цене. Похоже, он очень нуждается в деньгах.

— Десять долларов, говорите? Дайте подумать.

— Думать некогда.

— Ну, хорошо… Пошлю старпома.

Каяхара стал почему-то оправдываться:

— Красный Крест служил пароходу надежной защитой. А теперь кто знает, что ждет впереди. Будет лучше, если я вооружу своих офицеров.

— Могу вас успокоить, капитан. Вашингтон решил продлить фрахт. Так что не спешите замазывать надпись на борту… И спускать с грот-мачты американский флаг.

— Снова дети?

— Нет, на этот раз — гуманитарные грузы и военнопленные.

…Дождавшись старпома, Аллен вышел на палубу. Продавец оружия стоял на прежнем месте и в своей шляпе больше напоминал детектива, чем голодного контрабандиста.

Луна металась среди рваных облаков. Боцман и матросы хлопотали возле шлюпбалки. Ветер вырывал брезент из их рук. Похоже, по выходу в море судно поджидает крепкий шторм.

Тревожило начальника колонии и другое. Все еще не поступило указание, куда следовать — в Стокгольм, Копенгаген, Гельсингфорс или Ригу.

Но штурманы не могли ждать. И Райли Аллен назвал Финляндию.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ПОСЛЕДНИЕ МИЛИ

Казалось, родное море должно встретить «детский ковчег» солнцем и штилем. Но оно разбудило пассажиров гулкими ударами, предупреждая — впереди не все так безоблачно.

Пока «Йоми Мару» шел по длинной и глубокой Кильской бухте, ветер вел себя сдержанно. Но к полудню усилился. А к ночи скорость ветра достигла сорока миль. Однако прочно скроенное судно отлично держит удар. Кто возьмет верх, а кто выбьется из сил? Море или пароход?

Дети покинули верхнюю палубу и спрятались под ней от ненастья. Но сегодня они не будут смотреть кино, слушать музыку и танцевать. У них другие заботы. Колония скоро покинет свой плавучий дом и расстанется с японской командой. Вот почему дети, даже самые маленькие, рисуют, лепят, что-то кроят, не выпускают из рук пряжу. Каждый японец получит подарок.

Море сближает людей.

В первый день японцы казались одинаковыми, похожими друг на друга. Все на одно лицо. Казалось, никогда им не сблизиться, не сойтись. Но вот первая улыбка, рукопожатие, вопрос, обмен адресами… Теперь они друзья. Случались недоразумения… Стычки между самыми младшими из японцев и самыми старшими колонистами. Но это как туча. Вот она есть, а вот ее уже унесло ветром.

4 октября 1920 г. Воскресенье.

Балтийское море.

Сегодня день бурной погоды. Волны выше вчерашних. На палубе пусто. Младшие дети во втором и третьем трюмах страдают от морской болезни.

От полудня 3 октября до полудня 4 октября пройдено 130 миль.

От Бреста — 977 миль.

До Гельсингфорса — 450 миль.

Из судового журнала «Йоми Мару».

Полковник Аллен и капитан Каяхара все еще пребывают в неизвестности. Вот почему пароход вместо привычных двухсот сорока миль прошел за сутки вдвое меньше. «Йоми Мару» сбавил скорость, словно гончая, потерявшая след.

Начальник колонии посылает во все концы радиограммы — в Вашингтон, Париж, Ригу, Копенгаген, Выборг и даже Рудольфу Тойслеру в Токио. Но эфир молчит. Никто не отзывается. Где-то в кабинетах все еще идут споры о судьбе колонии.

Райли Аллена не оставляет ощущение, что последнее слово хотят оставить за ним. Он уже во второй раз дает указание капитану — следовать в Гельсингфорс. И извещает об этом своем решении начальство. И только после этого получает согласие.

Принятое решение придало силы «Йоми Мару». Он удвоил скорость и за последующие сутки прошел двести пятьдесят миль.

Финский берег уже рядом. Ханна Кемпбелл и Серафима Боброва подумали, что надо устроить прощальный ужин. Ни одно путешествие не считается завершенным без него.

Они распределили обязанности. Серафима Викторовна украсит столовую. А Мамаша Кемпбелл позаботится о столе.

— Кого пригласим?

— Русских воспитателей, американский персонал и, конечно, мистера Каяхару с его помощниками.

— Капитана нужно пригласить заранее. У него ведь вахты, — рассудила Боброва.

— Этим я сейчас и займусь, — согласилась Ханна.

Она знает: женщина не вправе подниматься на ходовой мостик. Такова суровая морская традиция. Она ни разу не пыталась ее нарушить. Хотя, будь это судно не японское, а американское, бросила бы вызов глупому мужскому шовинизму. На Аляске и в Сибири Ханна ни в чем не уступала мужу, да и другим золотоискателям. Держала в руках тяжелую кирку и лоток. Ее присутствие приносило удачу. Так говорили все. Почему же в море иначе? Когда-нибудь она возьмет в руки и штурвал. И докажет — женщина может покорить не только мужчину, но и море.

Но закон есть закон. Даже если он неписаный. И она подошла к телефону.

— Миссис Кемпбелл, хорошие идеи рождаются сразу в нескольких головах. Мой повар тоже решил устроить прощальный ужин.

— Отлично, капитан! Тогда соединим наши усилия…

Боброва позвала на помощь молодых воспитательниц.

Они предложили сделать в столовой декорацию из флагов и цветной материи.

И вот еще что придумали: перед каждым прибором будут лежать именные карточки, как и положено на настоящем международном приеме.

Атмосфера была праздничной и непосредственной. А речи — и шутливыми, и серьезными.

Вступительное слово предоставили начальнику колонии. Но неожиданно он отказался.

— Я забыл в каюте свои шпаргалки. Начинайте без меня.

— Тогда вам слово, капитан, — предложила миссис Кемпбелл.

— На пароходе я самый старший. Не по званию, а по возрасту, — сказал Каяхара. — Жизнь моряка, хотя многие думают иначе, — очень однообразна. От берега — до берега. А между ними — сотни и тысячи миль соленой воды. Самые радостные события в моей жизни происходили не на воде, а на суше. Там живут близкие мне люди. Но сегодня большой праздник, хотя мы и в море. Через несколько часов, на рассвете, заканчивается наш долгий-долгий рейс. Скажите, много ли есть на свете людей, которые бы совершили кругосветное путешествие?

Каяхара медленно оглядел всех, кто сидел в столовой. А потом сам же ответил:

— Их мало, даже среди моряков. Вот я уже четверть века на палубе, но пока не вхожу в это число. А много ли мальчиков и девочек, совершивших кругосветный рейс? Думаю, таких детей нет. Но так было до сегодняшнего дня. Теперь их почти восемьсот. Это абсолютный мировой рекорд, который, я уверен, будет держаться еще много лет. Я знаю, русские дети, прежде чем подняться на «Йоми Мару», три месяца ехали из Петрограда во Владивосток, а потом пересекли два океана. И теперь они в двух шагах от своего города. Пусть же встреча с родителями будет счастливой, а трудное испытание, которое выпало на их долю, — последним!

Все подняли бокалы с французским шампанским, несколько ящиков которого предусмотрительный Барл Бремхолл приобрел в Бресте.

Неожиданно вошел Райли Аллен. На нем был костюм и белоснежная сорочка. Он ни разу не одевал их после Нью-Йорка.

— Я рад, что успел вовремя и могу присоединиться к тосту капитана. Он сказал замечательные слова. Но я предлагаю выпить шампанское не только за здравие детей, но и за тех, кто сопровождал их на долгом пути домой. Это русские воспитатели и учителя, заменившие им на время родителей. Это волонтеры, оставившие семьи и пренебрегшие покоем и уютом. Это японские моряки, которым были доверены многие жизни и чье мастерство и трудолюбие привели нас к желанному берегу. Извините, — перевел дух Аллен, — за несколько высокопарный слог. Но что тут поделаешь! Так чувствую… А сейчас я прочту еще более торжественные слова. Это небольшая поэма… Я сочинил ее прошлой ночью.

Аллен достал из внутреннего кармана листок бумаги. Он читал, едва сдерживая волнение, но, казалось, каждое слово рождается только сейчас. На глазах у всех.

Стихотворение, написанное 26 октября 1920 года, перед прибытием парохода «Йоми Мару» в порт Гельсингфорс и подаренное автором персоналу Американского Красного Креста.

R. Allen.

Перевод Ольги Молкиной — внучки колонистов Ольги Колосовой и Юрия Заводчикова.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
РАЗЖЕЧЬ КОСТЕР

Борис Моржов и Петя Александров узнали, что пароход подойдет к финскому берегу затемно, еще до рассвета. Но как подняться в такую рань?

— Разбудите нас, Георгий Иванович, — попросили они воспитателя. — Но чтобы другие не слышали.

— Почему же? И другим хочется первыми увидеть землю.

— Представляете, что тогда будет? — сказал Александров.

— Весь пароход проснется. Вот что будет! — поддержал товарища Моржов.

Симонов вынужден был согласиться. Дай волю этим юным открывателям, они все разом побегут на полубак и перевернут судно.

— Так и быть, разбужу.

Перед сном Пете вспомнился Федя Кузовков. Где он сейчас? Как его не хватает… А будь рядом Кузовок, не пришлось бы просить Георгия Ивановича, чтобы их разбудили.

…Утром мальчики первым делом заглянули на камбуз. Оттуда тянуло теплом и вкусными запахами.

Повара не удивило их раннее появление. Он угостил ребят лепешкой, только что вынутой из духовки, и налил по кружке чая.

На полубаке дети оказались во власти ветра. Мальчики прижались друг к другу, стараясь согреться. Но это не помогло.

Только они подумали о перемене места, как услышали чей-то голос. Вахтенный матрос появился словно привидение. Склонившись над детьми, он сказал:

— Здесь холодно. Меня прислал за вами капитан.

Капитан увидел мальчиков сверху, через стекло ходовой рубки, и сразу догадался, почему они проснулись так рано, что их привело сюда.

Каяхара дал ребятам бинокли и вышел с ними на крыло мостика.

Здесь тоже ветрено. Но ветер не донимает так сильно, как на полубаке. Он даже приятен, принося с собой смолистый запах леса. И еще чего-то… Возможно, рыбьей чешуи. А наведя резкость, они разглядели и сам берег. Увидели огни, еще слабые, но уже обозначившие место, где находится столица Финляндии.

До Гельсингфорса оставались считанные мили. Пете Александрову вдруг пришло в голову, что слова — финский и финиш — звучат очень похоже. Так оно и есть. Это последний порт, последний причал в их морском путешествии.

6 октября 1920 года. Раннее утро. Взяв старт во Владивостоке в середине июля и покрыв расстояние в 14 622 мили, «Йоми Мару» приблизился к Гельсингфорсу.

В бухту ведет узкий канал. У входа возвышаются скалы. Они подпирают низкое северное небо и напоминают средневековые крепостные ворота.

Пароход бросил якорь в двух милях от набережной. Стоявшие в уютной гавани суда благосклонно приняли «Йоми Мару» в свою интернациональную компанию.

Аллен с нетерпением смотрит на приближающийся катер. Он приготовился к встрече многочисленных гостей. Но прибыло всего два человека. Это чиновники таможни. А где капитан Эллиот и капитан Хопкинс, представляющие Красный Крест в Финляндии? Где доктор Эверсол, который срочно покинул Францию, чтобы подготовить место для приема детской колонии? И наконец, почему не видно полковника Района, главу Американского Красного Креста в Прибалтике?

Снова неопределенность, которая изводила Аллена в море… Он в недоумении. Но не в характере Райли Аллена отсиживаться в каюте. За его спиной восемьсот детей, а впереди зима.

— Нам нужно внести ясность, — говорит он Бремхоллу. — Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Собирайтесь, пока катер не ушел.

— Только мы?

— С нами поедет и Елена Домерчикова. Не исключено, что Гельсингфорс установил связь с Петроградом. Понадобится переводчик.

— Возьмите меня тоже, — умоляюще сказала стоявшая рядом Ханна Кемпбелл.

— А дети? — напомнил Бремхолл.

— До берега две мили. Никто не сбежит. А без меня вам не обойтись.

— Почему же?

— Я тоже буду переводить.

— Вы знаете финский?

— Я знаю норвежский и шведский. Мои родители приехали в Америку из Осло. А в Финляндии эти языки знакомы многим.

— Что скажете, Барл?

— Без Мамаши Кемпбелл нам не обойтись.

…Вначале они направились в управление порта. Впервые взяв на себя роль переводчицы, Ханна обнаружила странное явление. Она прекрасно понимала, что ей говорят. Но стоило ей заговорить самой, как получалась невообразимая смесь английского, норвежского, шведского и даже русского.

Миссис Кемпбелл растерялась, что было ей несвойственно. И с трепетом ждала очередного экзамена. К счастью, следующим учреждением, которое они посетили, было министерство иностранных дел. Здесь английским владели все, даже гардеробщик.

Аллену сказали, что в Совете Министров заседает комиссия, где решается судьба детской колонии. И там находятся все, кого они ищут. В том числе и американский консул. Но перерыв в заседании не раньше, чем через два часа.

— Давайте потратим это время для знакомства с городом, — предложила Елена Домерчикова.

Даже при беглом осмотре Гельсингфорс был привлекателен. Чистые и с умом застроенные улицы. Магазины завалены товарами и бойко торгуют. Электрическое освещение, водоснабжение и транспорт действуют исправно. На это обратил внимание Бремхолл. А Аллена приятно удивила живая атмосфера, хотя финнов и принято считать холодными.

— Хотелось бы лучше узнать город, — сказала Ханна Кемпбелл.

— Возьмем такси, — решил Аллен. — Жаль только, нет гида.

— Я не была в Гельсингфорсе, но много читала о нем, — отозвалась Домерчикова.

— У вас к этому городу особый интерес? — спросил Бремхолл.

— О да! Я люблю северные страны. Сто лет назад здесь был пожар. А потом город отстроили заново. Финны хотели, чтоб их столица походила на Санкт-Петербург. Вот почему здесь прямые проспекты и большие площади. Сейчас мы с вами стоим на одной из них. Сенатская площадь очень напоминает архитектуру старого Петербурга. А когда мы шли на катере, вы, конечно, обратили внимание на величественный купол собора Святого Николая. Он стоит на скале, и к нему ведет широкая лестница. В дни народных праздников ее ступени становятся трибунами.

— Уверена, нашим детям было бы интересно увидеть все это, — сказала Ханна.

— Вы правы, — согласилась Елена. — Их сердца дрогнули бы. Здесь много сходного с нашим родным городом. Многочисленные острова, парки, гранитные набережные, а фасады домов — в стиле русского ампира.

Свою двухчасовую экскурсию они закончили на Торговой площади, наблюдая, как к ее набережной пристают рыбачьи суда и выгружается свежий улов.

— Пора, — сказал Аллен, бросив взгляд на большие часы, украшавшие одно из зданий.

Они направились в гостиницу «Кемп», где им назначил встречу капитан Хопкинс.

Ждать пришлось недолго. Хопкинс прибыл с хорошими вестями. Финское правительство согласилось принять на своей территории русских детей. Местом для колонии определен Тевастехус — небольшой город в сотне километров от столицы.

Еще Хопкинс сказал, что Эверсол будет только завтра. Ему срочно понадобилось отправиться в Выборг.

Далее капитан, по просьбе Аллена, обрисовал положение. Граница между обеими странами закрыта. Нет торговых отношений. Связь с Петроградом весьма слабая, за исключением обмена военнопленными и их репатриацией. Условия жизни в самом Петрограде ужасны. Те, кому удалось оттуда выбраться, счастливы. Сейчас в Финляндии тысячи русских беженцев. Красный Крест подкармливает их. Но беженцы подчиняются довольно строгим правилам. Они не имеют права передвигаться по стране без паспортов. А получить их — почти невозможно.

Сведения эти огорчили Аллена. Он надеялся на встречу с представителями родительского комитета. Это облегчило бы передачу детей. Теперь надежды мало. Родители совсем близко, но все еще так далеко.

Они вернулись на пароход с доброй вестью. Воспитатели и колонисты стали искать на карте Тевастехус — название, больше похожее на латинское или греческое, чем на скандинавское.

Но утром все снова переменилось. Капитаны Хопкинс и Эллиот прибыли с сообщением, что министр внутренних дел отказался подписать ранее принятое решение. Финны испугались, что Красный Крест оставит детей на попечение правительства. Это еще больше усложнит отношения их страны с Россией.

— Не отчаивайтесь, полковник, — сказал Хопкинс. — Если закрывают парадную дверь, надо искать обходные пути.

— Что вы имеете в виду?

— Поедемте на берег. Там нам предстоит встреча с одним моим знакомым.

— Он политик?

— Всего лишь бизнесмен.

— Но нашему делу не поможешь деньгами…

— Не в деньгах дело. Этот господин, его имя Йенсен, несколько раз приходил нам на помощь. Такое впечатление, что его университетские товарищи сидят в каждом правительственном кабинете.

…Встреча состоялась в той же гостинице «Кемп». Похоже, ее вестибюль был местом деловых встреч.

Йенсен пришел минута в минуту. На его лице было выражение легкой иронии, и он слегка прихрамывал. Заняв место в кресле, он первым делом обрезал сигару, поднес к ней спичку и произнес загадочную фразу, значение которой пришлось долго осмысливать.

— Главное, это разжечь костер. — Попыхивая сигарой, Йенсен молча и с любопытством смотрел на Райли Аллена. — Можете считать, что ваш вопрос решен, — наконец сказал он.

— Но разве у вас есть на то полномочия? — быстро спросил Аллен.

— Я уже сказал — важно разжечь костер. Таков мой девиз. Представьте, вы в лесу… В Финляндии это часто случается. Без огня вы умрете с голоду или замерзнете.

Сделав еще несколько затяжек, Йенсен куда-то позвонил.

— Через двадцать минут придет нужный нам человек. А сейчас давайте выпьем… За то, чтобы жар не остывал. Из искры возгорится пламя… Кажется, так говорят русские?

— Ваш бизнес связан с Россией? — спросил Аллен, чтобы поддержать разговор.

— Да, конечно. Но это в прошлом. Моя семья в Копенгагене. Большую часть года я проводил раньше в Петербурге. Сегодня мы в ожидании. Какой путь изберет Россия? У меня там было много влиятельных друзей. Даже больше, чем здесь. Я делал поставки царскому двору.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ЦВЕТЫ СКОРБИ

Через двадцать минут Йенсен достал свои карманные часы. И в эту же минуту в гостиницу вошли два человека. Тот, кто был впереди, снял шляпу и обнажил череп, гладкий и блестящий, как бильярдный шар.

Он поздоровался с Йенсеном, а затем поклонился Аллену:

— Моя фамилия Хайно. Я секретарь министра внутренних дел. А это, — он показал на своего спутника, обладателя окладистой бороды, — профессор Пахман. Он из министерства здравоохранения.

Сочетание этих двух разных ведомств показалось Аллену противоестественным. Но вскоре все разъяснилось.

Причиной всему был все тот же Йенсен. Он посчитал, что Тевастехус не приспособлен для размещения тысячи человек. Будет лучше отправить детей в Халилу.

Халила находится всего в тридцати километрах от границы с Россией. Это фешенебельный санаторий. Раньше там отдыхала и лечилась царская семья. Приезжал туда и глава Временного правительства Александр Федорович Керенский. Возможно, поэтому финские власти и законсервировали санаторий. Роскошные корпуса пустуют. Кто знает, какие еще события потрясут Россию?.. Надолго ли большевики обосновались в Москве и Петрограде?.. И кто станет хозяином санатория?..

Хитрый Йенсен решил сыграть на этих сомнениях. «Йоми Мару» доставил к финскому берегу русских детей. Одни из них — из семей царских чиновников. Родители других служат новой власти. Пустив колонию в Халилу, можно угодить и тем и другим. Ни с кем при этом не поссорившись.

Йенсен позвонил министру внутренних дел. А тот связался с министром здравохранения. Без врачей не обойтись. Их подписи обязательны. Детей закалил долгий путь. Но кто знает, как они себя почувствуют в Халиле? Вот почему Хайно и профессор Пахман здесь. Но они только рекомендуют. Окончательное же решение за правительством.

— Спасибо, господа! — Аллен пожал им руки. — Куда бы ни приходил «Йоми Мару», мы встречали гостеприимство. Рад, что Гельсингфорс не оказался исключением.

— Есть, правда, одно неудобство, — заметил Хайно. — Вашему пароходу придется пройти еще сто семьдесят миль до Койвисто. Этот порт ближе всего к санаторию.

— Что такое сто семьдесят миль по сравнению с двумя океанами?! Всего день перехода. Но мы не покинем Гельсингфорс, пока не увидим Халилу собственными глазами, — сказал Аллен. — Готов ли санаторий к приему детей? Ничто меня так не пугает, как холод.

— Разве вас не закалили сибирские морозы? — спросил профессор Пахман.

— Надо там родиться. А я прямиком из Гонолулу попал в русскую зиму.

Йенсен и Аллен остались одни.

— Мистер Йенсен, — сказал Аллен. — Не прошло и трех часов, как мы встретились, а кажется, знакомы давно.

— Так оно и есть. Доктор Эверсол рассказал мне о вас, когда пароход находился во Франции. Уже тогда я думал, чем смогу быть полезен.

— Мне нужен катер.

— Хотите скорее добраться до Койвисто?

— Нет, в другое место.

— Где это?

— Милях в пятнадцати от Турку.

— И уже сегодня?

— Да.

— Какие у вас еще заботы?

— Не забота, а долг.

Аллен рассказал о Марии. О ее смерти и гибели ее родителей в Ботническом заливе.

— Перевернулся паром. Это случилось на пути из Турку в Стокгольм. Я обещал Марии, что мы бросим цветы на месте трагедии вместе с ней. А сейчас собираюсь туда отправиться с Александрой, ее сестрой.

— Я вас понимаю, — негромко сказал Йенсен. — Мне тоже довелось участвовать в подобной печальной церемонии. Голландское пассажирское судно попало на минное поле.

Йенсен ослабил галстук и замолчал, о чем-то размышляя.

— Вы поставили передо мной нелегкую задачу. Но, думаю, выход есть. Надеюсь, нам помогут пограничники, которые патрулируют побережье.

Йенсен снова отлучился, чтобы позвонить.

— Дело сделано, — заявил он, вернувшись. — Но я буду вас сопровождать. Таково условие военных.

— Я этому только рад, — сказал Аллен.

Катер стоял у борта «Йоми Мару» в ожидании пассажиров.

Александра растерялась и не знала, радоваться ей или плакать.

— Могу я взять с собой Ксению Амелину?

— Хорошо.

— А миссис Кемпбелл? Они дружили с Марией.

— Думаю, миссис Кемпбелл согласится…

— А Чичигову, нашу воспитательницу? Моей сестре она была как мама…

— Сможет ли мадам Чичигова выдержать путешествие на катере? Ей немало лет.

— Сможет, сможет! Она даже шторма не боится.

— Сколько же нас будет? Нужно спросить разрешения у капитана катера.

Молодого офицера смутило присутствие сразу четырех женщин. Он сказал, что на его корабль женская нога ступала лишь однажды. Да и то это была старшая сестра, разбившая бутылку шампанского при спуске судна со стапеля.

Офицер поднялся в рубку, оставив пассажиров в уютном кубрике сидящими вокруг овального стола. Легко было подумать, что они отправляются на морскую прогулку, если бы не стоящий в углу венок и корзина с цветами.

— Я знаю, есть русский обычай, — прервал молчание Йенсен, — поминать тех, кто ушел от нас навсегда, стопкой водки.

Он достал из сумки бутылку, бутерброды и бумажные стаканчики.

Откупорив бутылку, Йенсен налил водки себе и Аллену.

— Налейте и мне, — твердо сказала миссис Кемпбелл.

— Простите, боялся вас обидеть.

— Я прожила в России две зимы. Первую — возле Байкала, а затем во Владивостоке. Там водкой отмечают и рождение, и смерть.

— Кто бы подумал, что у такой очаровательной леди подобный опыт!

— Найдется ли и для меня стаканчик? — робко спросила Чичигова. — Всего глоточек. Я не пью. Но тоже хочу отдать должное старой русской традиции. А девочкам мы нальем минеральную воду…

…Йенсен предложил Аллену выйти на палубу. Море было тихим и покорным, нисколько не сопротивляясь движению маленького судна.

К ним подошел капитан катера.

— Через полчаса будем на месте, — коротко сказал он.

Все собрались у левого борта.

Катер заглушил двигатель.

Матрос приспустил кормовой флаг.

Чичигова перекрестилась.

Офицер отдал честь.

Аллен и Йенсен сняли шляпы и склонили головы.

Миссис Кемпбелл закрыла глаза. Губы ее что-то шептали.

Девочки, Александра и Ксения, подняли венок и опустили в море.

Каждый взял из корзины несколько роз и бросил за борт. И каждый всматривался в пучину, думая о людях, которых она поглотила десять лет назад.

Вдруг случилось неожиданное. Розы стали двигаться, сближаться и, соединившись, образовали сердце. Большое, яркое, пульсирующее вместе с морем.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ХАЛИЛА

Серый день сменился еще более серыми сумерками. Начальник колонии и капитан Хопкинс обсуждают планы на завтрашний день.

— Не лучше ли отправиться в Халилу утром? — предлагает Хопкинс.

— Нет, будем действовать согласно плану, — отвечает Аллен. — Поедем ночным поездом.

— Вы и я?

— И миссис Кемпбелл тоже. Женский глаз заметит такое, на что мы не обратим внимания. И еще возьмем Ходека.

— А его зачем?

— Это пленный чех. Он знает финский. А в Выборге к нам присоединятся Район и Эверсол.

В Халиле их встретил профессор Эльмгран, выдающийся финский специалист по туберкулезу, и его помощница мисс Рёнткен. Оба держались приветливо и даже сердечно. Но было заметно, они встревожены предстоящим вторжением детской колонии в их мирный, устоявшийся быт.

Делегация Красного Креста осмотрела санаторий. Их поразила прекрасная архитектура, но еще больше — изысканный дизайн, картины известных художников, дорогая французская мебель.

Особое внимание Ханны Кемпбелл привлек главный корпус, окрашенный в кремовый цвет. Настоящий дворец!

— Здесь мы разместим девочек и женский персонал, — сказала она Аллену. — А в соседнем деревянном здании поселим мальчишек.

Заглянули они и в другие дома, где раньше жили петербургские богачи. Везде следы запустения, паутина. Когда-то здесь звучали смех и музыка, светились окна и пылали камины, а к небу тянулся печной дым. Где сейчас эти люди? Наверное, их тоже носит по свету…

— Помните, Ханна, как мы с вами осматривали казармы на острове Русском?

— Здесь нет таких цветов.

— Зато чудное озеро.

— Я видела лодки. Они заброшены, как и эти дома.

— Им недолго осталось сохнуть. Скоро на берегу появятся наши мальчики.

— Райли, мне не терпится посмотреть кухню. Это для меня важнее всего.

— Мисс Рёнткен ждет вас. А я пойду, займусь другими делами.

…Кухня сияла белым кафелем и до блеска начищенными кастрюлями из красной меди. Все современно и удобно: плита и печь, сдвоенные раковины, разделочные столы… Запах еды давно выветрился, но кто-то следит за порядком, продолжает наводить чистоту.

Особенно восхитила огромная столовая. По крайней мере, сорок футов в ширину и не менее ста в длину.

— Не пойму, как вы справитесь со всей этой работой? — спросила мисс Рёнткен.

— В этом у нас большой опыт, — ответила Ханна. — И все же без помощника не обойтись. Мне понадобится предприимчивый человек.

— Могу порекомендовать. Есть такой человек. Его зовут Блеки, и у него золотые руки. Есть, правда, недостаток…

— И какой же?

— Из него слова не вытянешь.

— Ему будет не до разговоров.

У мужчин другие проблемы. Профессор Эльмгран любезно пригласил их в свой кабинет.

Аллен рассказал о трудностях, с которыми столкнулся в Гельсингфорсе. Никто не встретил «Йоми Мару»… Не удалось связаться с нужными чиновниками… Слава Богу, капитан Хопкинс (он с благодарностью посмотрел на Хопкинса, сидевшего рядом) познакомил его с Йенсеном.

В словах Аллена полковник Район услышал упрек в свой адрес. И стал оправдываться. Финское правительство, напомнил он, противилось высадке детской колонии, опасаясь политических осложнений с Россией. Чиновники уклонялись от встреч. Не отвечали на письма и звонки. Он и доктор Эверсол выехали по срочному делу в Ригу. Но и оттуда поддерживали связь с Хопкинсом и Эллиотом, продолжали звонить министрам. Так что успех достигнут не одними стараниями Йенсена.

— Хорошо то, что хорошо кончается, — сказал Аллен. — Теперь поговорим о делах насущных.

Через несколько часов «Йоми Мару» покинет Гельсингфорс, а утром уже будет стоять на рейде Койвисто. Но дети не смогут покинуть пароход, по крайней мере, еще два-три дня. Санаторий не готов к их приему. Миссис Кемпбелл занята кухней и распределением комнат. Это лишь часть работы. Надо заняться водоснабжением, освещением, отоплением… Понадобятся десятки рабочих.

— С чего начнем? — спросил Эверсол.

— Думаю, с подачи воды, — отозвался Хопкинс.

— Уголь и вода… — вздохнул Аллен. — В море это было одной из моих главных забот.

— Не волнуйтесь, Райли, — успокоил Эверсол. — В полумиле отсюда целое озеро ледниковой воды. До того вкусной, что ее впору разливать по бутылкам и продавать.

— Но мотор и насос слишком маломощны, чтобы наполнить водонапорную башню.

— Что же делать?

— Купим новый мотор.

— Что еще? — спросил Район.

— В главном здании прекрасные ванные. Но придется ограничиться душевыми, — ответил Аллен.

— Но почему?

— Имеется договоренность с финским правительством о возмещении убытков при любых поломках. Нам придется вывезти на склад и французскую мебель.

— Это не беда. Как-нибудь переживем, — заметил Эверсол. — Надеюсь, колония не задержится слишком долго в Халиле.

— Русской стороне уже передали списки детей? — поинтересовался Аллен.

— Передали. Но потребуются уточнения. Кстати, помните двух подростков, которые остались в Нью-Йорке. Так вот, они явились с повинной и теперь находятся в Лондоне.

Ханна Кемпбелл:

— «Йоми Мару» стоил Красному Кресту пять тысяч долларов в день. И мы прилагали большие усилия, чтобы ускорить дело, — Райли, Ходек и я. Подгоняли рабочих. Новый дом должен принять детей как можно скорее. И работали по восемнадцать часов в сутки.

Мой помощник Блеки оправдал свою рекомендацию деловитости. Единственной неприятностью было то, что я не могла разговаривать с ним без переводчика. Он не знал ни русского, ни английского, ни шведского… А я не понимала финский. Так что приходилось постоянно таскать с собой Ходека, хорошо владевшего финским. Но если чеха не было рядом, то я прибегала к жестам. Не только руками, но даже ногами. Но и это не всегда помогало. Сколько времени было потеряно!..

Хорошо помню этот последний день перед приездом детей в Халилу. У нас шел один из обычных трехсторонних разговоров — я, Блеки и Ходек. И вдруг, о чудо! До того спокойный Блеки разразился потоком брани на наилучшем русском языке. Я мобилизовала весь свой запас русских слов, чтобы сказать, что я о нем думаю. А Блеки вознес руки к небу, и слезы катились по его лицу.

— Господи, прости меня! Я клялся никогда не говорить на этом языке. И вот забыл клятву.

Я была сражена и даже чувствовала себя приниженной. Теперь я пользовалась русским языком, а Блеки мне просто отвечал кивком головы.

Позднее узнала, что его семья подверглась пыткам и расстреляна большевиками. С тех пор Блеки и поклялся не говорить по-русски.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
ЗАПАХ ХЛЕБА

В открытом океане время тянулось томительно долго. Здесь же, в виду берега, оно замерло вместе с судном.

Три дня стоит «Йоми Мару» на рейде Койвисто, неприметного порта. Дети недоумевают. О них забыли. Такого еще не было.

— Ничего не понимаю! — досадливо машет рукой Борис Моржов. — В море капитан дорожил каждой минутой. А сейчас теряем дни.

— Целую неделю потеряли, — вторит товарищу Петя Александров. — Четыре дня маялись в Гельсингфорсе, а теперь третий день здесь.

Все, кто в трюме, смотрят на своего воспитателя. Что он скажет?

— Люди делятся на оптимистов и пессимистов, — глубокомысленно рассуждает Георгий Иванович Симонов. — Вы не исключение. Сегодня ко мне подходило несколько ребят. Одни говорят, наш пароход направляют в Питер. Другим стало известно, что мы поворачиваем в Англию и проведем эту зиму в Лондоне. Одному Богу ведомо, как рождаются слухи. Где же правда? Она в словах мистера Бремхолла. Он мне сказал, что в санатории для нас пекут хлеб. Целую тонну ржаного хлеба, который вы так любите. Халила близко. Давайте выйдем на палубу. Если ветер в нашу сторону, мы непременно услышим этот запах.

Некоторые мальчишки немедля поднялись на палубу и, повернув нос к берегу, стали принюхиваться.

— А ведь в самом деле пахнет хлебной корочкой! — воскликнул Коля Иванов.

— И пирожками, — сказал Леша Карпей. И уверенно добавил: — С капустой!

Леша мечтательно прикрыл глаза. Ему представилось: они в столовой, и их угощают пирожками. Леше еще больше захотелось на берег.

«Неизвестно, как долго дети еще будут терпеть, — подумал Георгий Иванович. — Скоро мальчишки побегут с парохода».

Кто-то подслушал опасения воспитателя, потому что все пришло в движение. Появился боцман в окружении своей команды. Матросы стали готовить к работе грузовые стрелы. Загудели паровые лебедки. Поднялись крышки твиндеков.

От пристани отвалила баржа. Сначала в нее опустили недельный запас провианта, а затем — сотни чемоданов, сумок, баулов и тючков. Везде прикреплены бирки с номером. Точно таким же, какой обозначен на жетоне, висящем на шее каждого ребенка.

После багажа наступил черед живого груза. К «Йоми Мару» подошла еще одна баржа, ведомая пароходиком со знакомым названием «Койвисто».

Но дети не спешили покинуть «Йоми Мару».

Ирина Венерт:

— Что может быть печальнее разлуки! Это чувствовал каждый. Мы расстаемся навсегда. Японцы, как мне кажется, народ хотя и сентиментальный, но сдержанный. И все же на глазах капитана, кочегаров, матросов появились слезы. Что тогда говорить о нас, девочках… Некоторые, я была в их числе, плакали навзрыд. Мы не теряли надежды, что когда-нибудь встретимся с американцами. Они работники Красного Креста, им легче перейти границу. А отношения России с Японией — хуже некуда. К тому же, капитан и его помощники постоянно в море. И еще язык. Он тоже разделяет людей. Словом, это было прощание навек.

Хотя речь мистера Каяхары была короткой, голос его сбивался. Мы заранее приготовили подарки. Каждый японец получил сувенир.

Один из японских матросов и наш колонист подали друг другу руки и обнялись. Это они однажды повздорили. А теперь прощались как друзья. Все им аплодировали…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
ТРУДНЫЙ РАЗГОВОР

На долгий прощальный гудок парохода дети ответили громким возгласом. Зычный голос «Йоми Мару» слился с нестройным хором его недавних пассажиров.

Потом они погрузили свою поклажу на телеги, запряженные низкорослыми, но крепкими финскими лошадками, и, построившись в колонну, двинулись к станции.

Дети оглядывались, замедляя шаг, и смотрели на свой пароход, исчезавший из виду за высокими елями.

Последний взгляд — и они уже в лесу.

Колонисты в третий раз за время долгого путешествия заполнили вагоны. Не прошло и получаса, как им объявили — поезд прибыл на станцию Кулмаярви. До санатория Халила остается тринадцать километров, и расстояние это придется пройти пешком.

И снова они вошли в лес, будто не было до этого ни моря, ни уходящей из-под ног палубы. Горизонт исчез. Мир замкнулся. Еще недавно они любовались пальмами. А оказывается, настоящее чудо — этот северный лес, сосны, уходящие в небо.

И снова рядом их учитель ботаники Илья Соломонович Френкель.

Нарядный лес будил приятные воспоминания о родных местах. Радостно было шагать по лесной дороге, видеть белоствольные березки, трепещущую листву осин, алые тяжелые гроздья рябин.

А как легко дышится! Хочется бежать и прыгать… Но дети идут в строю, отягощенные котомками, и улыбаются. За эти два с половиной года они хорошо научились понимать друг друга. Даже без слов.

Наконец лесная дорога вывела колонну детей к Халиле.

Виталий Запольский и Леонид Дейбнер сразу обратили внимание, как и миссис Кемпбелл три дня назад, на красоту главного корпуса. Расположенный на холме, возле озера, он соперничал по высоте с окружавшими его соснами. А большие окна, казалось, были вправлены в пилястры, придавая фасаду не только строгость, но и праздничность. Хвойный лес вокруг был ухоженным и напоминал парк.

Юноши стали обсуждать, где бы им лучше поселиться, и остановились на четырехэтажной пристройке с куполообразной крышей. Чем комната будет выше, рассуждали они, тем лучше. Чтобы в окно заглядывала макушка дерева.

Когда они вошли под козырек парадного входа, их встретила Серафима Викторовна Боброва.

— Мальчики, — сказала она, — я вас огорчу. Этот корпус отведен для девочек. Сюда вы будете приходить только обедать.

Заметив разочарование на лицах своих воспитанников, Серафима Викторовна многозначительно подняла палец и хитро подмигнула.

— Это плохая новость. А хорошая… Я нашла для вас замечательное место. В одном из флигелей есть четыре комнаты. Так вот, три из них заняты под книжный склад. А одна — свободна.

— Что за книги? — спросил Дейбнер.

— Не успела посмотреть. Но думаю, на любой вкус. Здесь отдыхали и лечились разные люди. Приближенные царской семьи… И даже ученые. Одни развлекались. Другие, не теряя времени, пополняли свои знания. Библиотекой пользовался даже Керенский. Один из холлов назван его именем. И знаете, кто еще бывал в Халиле? — Боброва чуть помолчала, чтобы посмотреть, какое впечатление произведут ее слова. — Три года назад, после возвращения из эмиграции, здесь отдыхал Владимир Ленин и его жена Надежда Крупская.

— А откуда вы все это знаете? — спросил Запольский.

— Встретила финна-старожила. Обязательно вас с ним познакомлю.

Юношам льстила мысль, что они будут читать книги, которые раньше держали в руках известные всему миру люди. Но это потом. А сейчас они умирают с голоду.

— Придется потерпеть, — сказала воспитательница. — Сначала надо покормить младших. Столовая большая. Но всем места не хватит.

Мамаша Кемпбелл в эти дни была, как никогда, занята. И ей бы ни за что не справиться, если бы не тот же Блеки. Слава Богу, главное они успели сделать вовремя. Даже хлеб испекли. Но дети прибыли на несколько часов раньше. Ничего не сварено. Придется обойтись мясной тушенкой и персиковым компотом. Правда, Ханна знает, консервы — любимое лакомство колонистов. А к ужину они приготовят что-нибудь горячее.

Мамаша Кемпбелл встречает детей у входа в столовую, рассеянно отвечает на вопросы воспитателей. А в голове бьется совсем другая мысль.

Утром из Выборга приехал доктор Эверсол и привез письмо от мужа. Чарльз настаивает на ее приезде домой к Рождеству. Дети уже около года без матери, напоминает он.

Муж прав, думает Ханна. Что же это получается? Русские дети тоскуют от разлуки с родителями. И она, как может, приближает эту встречу. А ее собственные малыши? Имеет ли она право лишать их заботы и ласки? А Чарльз… Как нелегко ему управляться и с домом, и с работой.

Райли Аллен пока не знает о письме. Но после ужина она собирается с ним поговорить. Чтобы успеть домой к Рождеству, ей надо оставить колонию через два-три дня. Трудное решение… И ее сердце разрывается…

Многие дети легли спать, не дождавшись ужина.

— Как я сегодня буду сладко спать, — говорит, потянувшись всем телом, Ирина Венерт.

— Так устала? — спрашивает Ханна.

— Когда не качает, я сплю крепко-крепко. И мне снятся сны.

— Тогда приятных сновидений!

Когда воцарилась тишина, миссис Кемпбелл постучала в дверь начальника колонии.

— Может, я не вовремя? Я не помешала?

— Нисколько. Я заполняю дневник.

— Дорогой Райли, вам придется сегодня вписать туда несколько лишних строчек.

— О чем вы, Ханна?

— Помните нашу первую встречу во Владивостоке на берегу бухты Золотой Рог?

— Очень хорошо помню. Китайские лодки… Иероглифы на парусах…

— Иногда ветер меняет направление. И парус бессилен сопротивляться.

— Вы говорите загадками.

— Не загадками, а метафорами.

— Но это еще более непонятно.

— Вчера я не думала, что постучусь к вам.

— Вы пришли ко мне с просьбой. Не так ли? Я вас слушаю, Ханна.

Миссис Кемпбелл запнулась, не зная, как начать.

— Тогда, во Владивостоке, было легче. Я просила работу. А сейчас прошу меня уволить, — наконец сказала она.

— Уволить? Но почему? — Райли поднялся из-за стола.

— Материнское сердце чувствует на расстоянии. Тоньше любого прибора. Сегодня утром я получила письмо от Чарльза. Не думаю, что он пишет всю правду. Но что-то подсказывает — я там нужна. И чем скорее, тем лучше.

Райли Аллен подошел к Ханне и взял ее руки в свои.

— Барл Бремхолл и Ханна Кемпбелл — две мои руки. Правая и левая, сильная и нежная. Но тоже сильная. Я не сомневался, что мы пройдем весь путь вместе…

— Простите, Райли.

— Вы не так поняли, Ханна.

Аллен снова сел в кресло.

— Выпьем шампанского, — сказал он. — Эту бутылку мне подарил капитан перед тем, как я сошел с парохода. Есть повод поднять тост.

— Закончился наш рейс?

— Да, закончился. Но не закончилось наше путешествие.

— Скажите только, Райли… И я останусь. Чарльз потерпит.

— Ваш Чарльз самый терпеливый муж на свете. Может, он и подождет. Но дети… Они вас, наверно, забыли.

Миссис Кемпбелл прикрыла глаза. «Интересный получается разговор, — подумала она. — Я пришла извиняться и уговаривать. А, похоже, уговаривают меня».

— Я не знаю, как поступить. Совсем запуталась.

Ханна пожала плечами.

— Мы все распутаем. Эти дети уже в шаге от дома. А вам — добираться и добираться. Через весь океан, а потом и материк. Сделайте своим детям на Рождество подарок.

— Хотела вам еще что-то сказать, Райли. Я разговаривала с Александрой. Первое, что она сделала, приехав в Халилу, повесила в комнате портрет Марии. Тот самый, который написал пленный австриец. С тех пор, как не стало сестры, она очень изменилась.

— И стала еще больше похожа на Марию, — вырвалось у Аллена.

— Да, это так, — сказала Ханна и внимательно посмотрела на Райли. — Я думаю о ее судьбе. И посоветовала ей не возвращаться в Россию.

— И что тогда?

— Я готова удочерить ее и увезти с собой.

— Это было бы замечательно…

— Но Александра отказалась. Она держится своей воспитательницы Чичиговой.

— Мы не можем быть слишком настойчивыми, — задумчиво сказал Райли. — Оставим дверь открытой. Может быть, Александра передумает…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
БЕСКОНЕЧНЫЕ ГОРИЗОНТЫ

Финляндия. Холила.

Американский Красный Крест.

Начальнику Петроградской детской колонии

Р. X. Аллену.

Уважаемый Райли!

Я Вам обещала написать, каким был мой путь домой. И вот выполняю свое обещание.

Вы, наверно, помните, что мое обратное путешествие из Халилы в Америку началось 25 октября. Я стояла, окруженная сотнями взрослых и детей. С неба падали хлопья снега, а в горле застрял комок. Я настолько стала частью этой семьи, что казалось, позади остается часть меня самой.

Начало моего путешествия было восхитительным. Наше судно шло в Стокгольм. Стояла замечательная погода. И многие острова, мимо которых мы плыли, несмотря на конец октября, не потеряли зелени и выглядели свежо и ярко. А остров при входе в гавань Стокгольма был особенно красив. Я проехалась и прошлась по столице Швеции. А потом отправилась обедать. Обед был с шампанским, и, подняв бокал, я вспомнила наш с Вами последний разговор, который помог мне принять решение.

На следующее утро я уехала в Норвегию. Возможно, Вы помните, что мои папа и мама родились в этой стране, поблизости от Тронхейма. Поэтому я взяла билет до этого места, надеясь оттуда добраться до Тронга, где должны еще остаться некоторые из моих родственников. На моем лучшем норвежском я сказала проводнику в поезде, куда направляюсь.

«Зачем ехать в Тронхейм? Выйдите в Хелле, а там ходит автобус, который довезет вас до катера. Вы попадете в Намсус, а оттуда всего двадцать миль до Тронга», — посоветовал он. Хороший совет! Наверно, меня заинтриговало название станции. Ведь «Hell» (именно это слово я прочитала на вывеске) обозначает слово «ад». Выходит, я сама себе купила билет в такое место. В результате я потратила почти все время на поиски носильщиков. Потом пропали мои багажные талоны. После этого, уже находясь на катере, плывшем по извилистомуфьорду, я пыталась втолковать девушке, которая была одета в национальный костюм и таращила на меня глаза, что голодна и хотела бы что-нибудь купить. Например, яиц или ветчины. Но девушка ничего не понимала. Мой жаргон не дошел до нее.

Неожиданно высокий молодой человек встал со своего места и сказал мне:

— Я думаю, мой английский очень плохой, но не такой плохой, как ваш норвежский.

При этом он, смеясь, сделал для меня заказ. И я осталась очень довольна угощением. Я спросила:

— Где вы научились английскому?

И он ответил:

— В Калифорнии.

— В какой части Калифорнии?

— В Будленде, маленьком городке вблизи Сакраменто.

Представьте себе, он работал на молочной ферме, принадлежавшей семье Моррис — родственникам моего Чарльза.

Рассказываю все это так подробно, чтобы Вы поняли, как трудно началось мое путешествие и как мал и узок мир, в котором мы живем.

Сокращу свой рассказ о моем пребывании в Норвегии до нескольких строчек. Я встретилась с родственниками моей мамы. Они принимали меня по-царски. И перекормили чуть не до смерти. Я записала каждое имя и зафиксировала в уме каждый рассказ, чтобы потом рассказать маме. А теперь представьте себе, какой была наша встреча в Санта-Круз.

Я очень спешила попасть домой к Рождеству. Из Тронхейма я попала в Берген. А от Бергена до Гуля пересекла Северное море в один из худших штормов этого сезона. Увы, мое путешествие на «Йоми Мару» не отучило меня от морской болезни. Наш переход длился почти пятьдесят часов. И ни разу я не вышла из каюты.

В Англии я пробыла совсем немного. Пуганая ворона куста боится. Вот почему, собираясь преодолеть на пароме узкий пролив, разделяющий Англию и Францию, я наглоталась таблеток от морской болезни. Но Ла-Манш был тих, как мельничная заводь.

В Париже я встретилась, к своей большой радости, с доктором Эверсолом, который успел вернуться из Выборга в Европу, чтобы заменить Олдса. Теперь Эверсол возглавил Европейский отдел Красного Креста, и ему присвоили звание полковника. С чем я его и поздравила.

Эверсол предложил мне отправиться в Америку не из Бордо, а из Италии. «Вы потеряете не так много времени, — сказал он мне, — зато увидите много интересного».

Я села на французский лайнер в Марселе и сразу вспомнила нашего мальчика Федю Кузовкова и его собаку. Ведь сюда, в Марсель, его увез из Бреста отец. Но найти их адрес оказалось невозможным. Видимо, они уже далеко от Франции.

Мы остановились в Неаполе. Я видела дымящийся Везувий и провела целое утро в Помпее. С тремя спутницами с парохода я съездила в Сорренто. На этот раз мы не любовались красотами Италии, а ходили по магазинам для покупки белья.

Мне сказали, что здесь находится дом Энрико Карузо. Я хотела посетить его и напомнить, как он поднялся по ступенькам у входа в дом, где мы жили, во время землетрясения в Сан-Франциско. Но мне сказали, что Карузо болен.

Следующая остановка нашего парохода была в Сицилии. Мы насладились живописным Палермо и его маленькими раскрашенными двухколесными повозками, в которых сидели красиво одетые девушки.

Все это чудесно и величественно. Но за все время моего путешествия самой величественной была статуя Свободы, когда наш лайнер вошел в гавань Нью-Йорка. Мне кажется, каждому следовало бы пожить хотя бы несколько месяцев вдалеке, чтобы понять, как дорога родина.

Еще один горизонт в моей жизни исчез из виду. Каким будет следующий?..

Уважающая Вас Ханна.

Райли Аллен отложил письмо.

Прекрасно, что Ханна успела столько увидеть на пути домой, подумал он. Теперь нет сомнения, что она встретит Рождество вместе с детьми и мужем.

На следующий день он решил еще раз прочесть несколько последних строчек письма. Слова о статуе Свободы и о радости возвращения на родину многое ему сказали. Вот ответ, почему дети так стремятся домой, в Петроград.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ПИСЬМА

Два с половиной года (тридцать месяцев!) детская колония живет в условиях походного быта. Легкие, сколоченные из досок домики на Урале, казармы Владивостока, Сан-Франциско и Нью-Йорка, глубокие, лишенные солнечного света пароходные трюмы…

Спартанская жизнь нисколько не пугает ребят. Неудобства быта ничто по сравнению с муками голода.

Но вдруг все изменилось. Комнаты на три-четыре человека, вместо железных трапов мраморные лестницы, стены зала расписаны известными художниками, покрытые паркетом и линолеумом полы, привезенные из Италии печные изразцы… Царские хоромы! Но финны, которые пекут им хлеб, рассказывают о русском городе, где дети ложатся спать голодными. А ведь это их братья и сестры…

Не потому ли колонистов стала раздражать роскошь, как и бюст Александра Третьего, стоящий в сквере на гранитном постаменте. И вот под покровом ночи мальчишки, окружив бюст самодержца, справили у его пьедестала малую нужду.

Старик финн, смотревший за санаторием, пожаловался Барлу Бремхоллу.

Бремхолл собрал мальчишек.

— Поступок мерзкий, — сказал он морщась. — Здесь санаторий, где соблюдается особая гигиена. Рядом с вами четыреста женщин… Ваши сестры, подруги, воспитательницы. — Он остановился, раздумывая, как лучше выразить свою мысль. — Я понимаю, этот поступок выразил ваше отношение к русскому царю. Но почему это не сделать иначе?

— А как иначе? — спросил Костя, младший брат Леонида Якобсона.

— Если вам не угоден этот человек, вернее, его изображение, — пройдите мимо, не кладите цветы… У нас в Америке, да и в Европе, к монументам и скульптуре относятся бережно. Это память о прошлом, об истории страны, которая никогда не бывает простой. А если все рушить и поганить… Что ж это получается? Все памятники превратить в отхожее место!

— Отца Александра Третьего убили революционеры, — сказал Павел Васильев, собрав на лбу сердитые складки. — И сделал это, между прочим, брат Ленина. И звали его тоже Александр.

— Вот видите, к чему приводит нетерпимость.

— Выходит, не надо убивать царя, даже если он узурпатор?

— Откуда ты узнал это слово?

— От учителя истории.

— Это он вас учил мести?

— Да. Все эксплуататоры заслуживают наказания. Разве не так, мистер Бремхолл? Вы такой большой и сильный. Если вас кто-то обидит, неужели подставите другую щеку?

— Наверно, дам сдачи. Но оружия не применю. Я верующий человек. Нет худшего греха, чем убийство.

…Вечером Бремхолл рассказал Аллену о своем разговоре с колонистами.

— Все правильно, — согласился Аллен. — Так и надо было им сказать. Но я бы вот еще что напомнил. Большевики убили и последнего царя Николая Второго, сына Александра Третьего. И царевича не пощадили, маленького мальчика, к тому же калеку.

Мог ли думать в эту минуту Бремхолл, что и он, и жена его тоже погибнут от руки убийцы. Но случится это десятилетия спустя.

…С готовностью отпустив Ханну Кемпбелл и даже настояв, чтобы она поторопилась с отъездом, иначе ей не поспеть к рождественским праздникам, Райли Аллен понял, кого лишилась колония. Сейчас, в отсутствие своей помощницы, он в полной мере оценил трудолюбие и талант этой женщины, умевшей войти во всякое дело и найти ключ к сердцу ребенка.

Теперь на плечи Бремхолла легло куда больше забот. Хотя (эта мысль не раз приходила Райли в голову) двухметровый Барл способен вынести любую поклажу.

Рейс «Йоми Мару» продлился ровно девяносто дней — пароход покинул Владивосток 13 июля, а в Койвисто пришел 13 октября. А как долго пробудет колония в Финляндии, этого никто не знает. Поэтому решено: в санатории будет поддерживаться прежний порядок — такой же строгий, как в море. Вовремя вставать и ложиться… У каждого свои обязанности. Венгры и австрийцы уже отпущены по домам. Их заменят старшие мальчики. Главная забота — заготовка дров. Средние мальчики будут топить печи. А девочки станут помогать на кухне и в столовой, купать малышей, мыть полы в длиннющих коридорах главного корпуса.

Нельзя отставать и в учебе. В школах Петрограда уже начались занятия.

И, конечно, досуг.

В первые дни, когда было тепло, детей как магнитом тянуло к озеру. На береговом откосе стоял десяток лодок. Но только две или три из них были на плаву. Остальные рассохлись. Вот почему выстраивалась очередь желающих покататься. Чаще других в ней можно было видеть Юру Заводчикова и Олю Колосову. Они стояли взявшись за руки, не стесняясь своей близости. Им вспоминалось другое озеро, на Урале. Тогда, поздним вечером, Юра увел рыбацкую лодку. И они уплыли далеко, почти к противоположному берегу, подальше от товарищей, готовивших на костре ужин. И там, на воде, Оля услышала слова, которые очень трудно произнести, но так приятно услышать.

Теперь об их любви знает вся колония.

Заглядывая в то, как им теперь казалось, далекое прошлое, Юра и Оля ясно видели свое близкое будущее. Вернувшись домой, в Петроград, они первым делом попросят благословения у родителей. И уже никогда не расстанутся.

…Наконец, дождавшись своей очереди, Юра оттолкнулся от берега. Сумрачное небо опустилось еще ниже. Ни одного светлого пятна. Сияли только глаза девушки. Оля подняла воротник и съежилась. Вдруг что-то коснулось носа, будто его лизнули. Не прошло и пяти минут, как лодку заслонила от берега живая кисея. Никогда прежде не видела Оля таких крупных снежинок. Они тянулись друг к другу и кружились парами. Зазвучи вальс, она не удивилась бы. Но танец длился недолго. Снежинки слипались, тяжелели и падали в воду, сразу теряя цвет и форму.

Озеро стало тусклым и неприветливым, а пространство сузилось до расстояния вытянутой руки.

Белая карусель заставила детей покинуть берег озера. Поселок было не узнать. Сразу пахнуло зимой.

Вечером того же дня, когда дети заканчивали ужинать, в столовую вошли Боброва и Аллен. Серафима Викторовна попросила всех остаться на своих местах.

— Когда уберут посуду, — сказала она, — вам раздадут конверты. И каждый напишет письмо домой. Но прежде послушайте мистера Аллена.

— Я знаю, — сказал он, — вы часто подсчитываете расстояние, которое мы прошли. Сегодня я тоже решил заняться этим. Сначала считал в милях. А потом перевел мили на километры, которые вам привычнее. И вот она, моя бухгалтерия. От Петрограда до Владивостока колония проехала десять тысяч километров. От Владивостока до Койвисто — еще тридцать тысяч. Если сложить эти две цифры, то как раз получится длина экватора. Но кругосветное путешествие не закончилось. Остается преодолеть какую-то малость, те тридцать километров, которые разделяют Финляндию и Петроград. Знаю, многие из вас готовы пройти это расстояние пешком, только бы скорее оказаться дома. Но есть формальности… И с этим я ничего не могу поделать. Нам нужно убедиться, что ваши родители находятся в Петрограде. Осенью восемнадцатого года Красный Крест взял над вами опеку. И дал обязательство передать в родительские руки. Но прошло уже больше двух лет. Многие семьи покинули Россию. Уже несколько мальчиков и девочек с нашей помощью нашли своих родителей во Франции, Англии и здесь, в Финляндии. Нашли своих родных и несколько ваших воспитателей. Вот почему мы решили: каждый из вас напишет письмо домой. Будем вместе ждать ответа. И собирать группы. Уверен, большинство из вас встретит Новый, тысяча девятьсот двадцать первый год в Петрограде.

Письма ушли в Россию. Потекли томительные дни ожидания. Подули холодные ветры. За окнами металась вьюга. А ответов все не было.

Почта шла в Халилу кружным путем: из Петрограда в Эстонию, оттуда — в Ригу, далее — в Выборг. Аллен ездил туда каждые два дня. Но всякий раз возвращался с пустыми руками.

И только в начале ноября курьер доставил первый пакет. Аллен решил, что сначала письма прочтут воспитатели. Если известие будет печальным, нужно подготовить ребенка. К счастью, таких писем было немного. Родители просили вернуть детей. И как можно скорее.

Раздавая письма, Райли испытывал огромную радость. Вдруг он увидел заплаканные глаза восьмилетней девочки. Аллен поднял ее на руки и поцеловал, чтобы утешить. И все же девочка разрыдалась. Стоило немалого труда ее успокоить. Наконец она сказала, что ее так мучило.

— Я не помню, как выглядит моя мама… Как я ее узнаю?

Райли взглянул Танечке, так звали эту девочку, в глаза и очень серьезно сказал:

— Ты обязательно узнаешь свою маму, когда приедешь в Петроград. Потому что ни один человек на свете не похож на твою маму…

Девочка вытерла слезы и улыбнулась. Она знала, мистер Аллен всегда говорит правду.

…Перед отъездом первой партии детей был прощальный вечер. Колонисты приготовили своим американским опекунам подарки. Аллену подарили подушку с красивой вышивкой. А Бремхоллу халат, тоже с вышивкой.

10 ноября 1920 года семьдесят детей прибыло на финско-русскую границу, которая в то время проходила по реке Сестре. Каждый ребенок нес мешок с провизией, на первое время.

Первым из 780 детей перешел по мосткам на советскую сторону Петя Александров. Его фамилия стояла в списке первой, согласно алфавиту.

Потом отправились в близкий, но и такой далекий путь вторая, третья, четвертая группы… Ряды колонистов редели.

Для тех, кто еще не получил писем, ожидание становилось все тягостнее.

Вот как написала об этом в своем дневнике одна девочка: «Господи, наши все уехали! Пустота какая-то… Боишься даже говорить полным голосом. А то нарушишь эту тишину».

Вечерами в большие незашторенные окна заглядывала холодная луна. В такие минуты детям было особенно одиноко и тревожно, и они собирались в полупустом зале, чтобы посмотреть (в который уже раз) фильм.

Успокаивали и прогулки по лесу.

Наступила настоящая зима, с крепкими морозами и без оттепелей. Зато прекратились ветры. Воздух был чист и ясен. Заснеженный и, как казалось, спящий лес вносил умиротворение. Тишину нарушал лишь скрип лыж и лай собаки. В лыжнике дети чаще всего узнавали финна, смотрителя санатория. Теперь работы ему поубавилось.

…Февраль 1921 года. Халилу покидает последняя группа. В ней тридцать детей.

В этом коротком списке стоит и имя Александры. Подруги, дождавшись ответных писем, уехали. Ей же некуда писать и неоткуда ждать ответа. Вот почему Александра держится Ирины Викторовны Чичиговой, своей воспитательницы.

В последние дни девочка сдружилась с сестрами Познер, Таней и Женей. И еще больше сошлась с Ириной Венерт.

У Тани и Жени все благополучно. Домашние живы и здоровы. И не задержись почта, они давно бы встретились с родителями.

А Венерт получила очень плохое письмо. Скончалась мама. Отец решил, что уже нет в живых и старшей дочери Ирины. Ирина писала домой из Владивостока и Америки. Но письма не дошли, потому что папа изменил адрес. Вместе с младшей дочерью и новой женой он уехал из города на станцию Веймари, где выжить легче. Но три месяца назад умер и отец. А мачеха неожиданно лишилась слуха. Возможно, от недоедания и истощения. А написала обо всем этом младшая сестра. Вот такие дела.

Новости из дому подкосили Ирину Венерт. Одну из самых талантливых девушек колонии, чьи стихи каждый переписывал в свой альбом, было не узнать. Беда сделала ее замкнутой и молчаливой.

— Не убивайся, Ирина, — утешает подругу Александра. — Такова воля Божья. Ты осталась без родителей. Зато у тебя сестра. А я совсем одна.

— Я знаю, — отвечает Ирина, — тебя хотела удочерить миссис Кемпбелл. Может, стоило уехать с ней?

— Мне нравится Америка. Но я боялась, что умру от тоски. Нет, лучше со всеми.

— Ты права. В Нью-Йорке я узнала новое слово — ностальгия. Это то же самое, что тоска по родине. Ностальгией болеют эмигранты.

— Помнишь, наши мальчики часто играли марш «Тоска по родине»? — спросила Александра. — Когда я слышала эту мелодию, у меня сжималось сердце.

— Давай не будем терять друг друга из виду, когда вернемся в Петроград.

— А когда мы уезжаем из Халилы?

— Самое позднее, послезавтра.

Солнце садилось медленно. И все же задержалось на какое-то время, чтобы позволить детям не спеша разложить свои вещи, а взрослым выполнить необходимые формальности.

Дети решили отказаться от чемоданов и картонных коробок. Свои пожитки они зашили в одеяла или, что было совсем просто, закололи гигантскими американскими булавками, длиной в десять сантиметров.

Отдельно под небольшой елкой Бремхолл поставил два ящика с бутербродами, чтобы дети могли подкрепиться в дороге.

Финский офицер подал знак сигнальными флажками. С советской стороны появился человек в черной кожаной тужурке. Это был начальник пограничной охраны. По его приказу с русского берега тоже ответили флажками.

Райли Аллен и Барл Бремхолл спустились к мосткам и дошли до середины речки. С противоположной стороны точно так же подошли представители Петроградского Совета.

Райли Аллен передал списки детей. Советские чиновники вернулись на свои места.

Изучение списков длилось недолго.

— Все наши, — сказал один из мужчин.

…Пришло время прощаться. Райли и Барл обняли и поцеловали каждого мальчика и девочку. Возле Александры Аллен задержался. На ней была вязаная шапочка. В глазах стояли слезы. Чтобы сдержать волнение, она теребила свою золотую косу.

— Александра, ты знаешь, кем была для меня Мария. Мой долг позаботиться о тебе. Но ты сама сделала выбор. И я не вправе настаивать на другом. Возьми, — он протянул конверт. — Здесь мой адрес и телефон. И деньги на первое время. Я покидаю Красный Крест и возвращаюсь в свою газету на Гавайях. Дай немедленно знать, если понадобится моя помощь.

Он поцеловал девочку еще раз и, наклонив голову, отошел в сторону.

Колонисты старались продлить расставание. Но финские и русские пограничники показали на заходящее солнце — пора!

В уже наступивших сумерках дети перенесли свои вещи по узким мосткам на противоположный берег и на небольшой платформе стали дожидаться поезда.

Неожиданно к их воспитателю Петру Васильевичу Дежоржу подошел пограничник, тот самый — в кожаной тужурке, и сказал, смутившись:

— Я вижу, ваши дети не едят бутербродов. Их у вас много. А мои люди проголодались. Может, позволите им взять по одному?

Воспитатель не знал, что ответить. Неизвестно, как долго придется ждать поезда. Но стоявшая рядом Ирина Венерт и другие девочки, не дав Петру Васильевичу ответить, схватили один из ящиков и понесли красноармейцам.

— Кушайте! Берите, сколько хотите. Ешьте, пожалуйста! Извините, что мы не догадались сами предложить.

Они хотели хоть чем-нибудь порадовать этих людей, самых первых, встреченных на родной земле.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ И…
…ПОСЛЕДНЯЯ

Во всяком деле требуется терпение. Автор благодарит читателя за то, что он одолел эту многостраничную книгу. И просит мысленно вернуться к ее началу. К тем страницам, где Ксения Амелина, Виталий Запольский и Петя Александров готовятся к дальнему путешествию на Урал. Там они проведут три летних месяца. Но кто же мог знать, что три месяца вырастут почти в три года… А сотни километров — в десятки тысяч.

Вообразите себя на месте этих детей. Впрочем, не детей уже, а людей, вступающих в юность. Что застали они, вернувшись под родной кров три года спустя?

Предоставим слово им самим.

Ксения Амелина:

— На Финляндский вокзал поезд прибыл ночью. Мы с Катей, старшей моей сестрой, всматривались в лица встречавших. Но родителей среди них не было.

Зато увидели запомнившуюся нам встречу матери с двумя сыновьями. Когда три года назад детей записывали в колонию, младшего из этих братьев отказывались принять. Здоровье его было слишком слабым. Но мать умоляла взять сына. У нее не было возможности содержать его.

И вот прошло время. Позади долгая разлука. Не было никакой переписки. И мать не надеялась увидеть младшего сына живым. Но вот оно, чудо! По перрону ей навстречу идут два крепких, здоровых мальчика — ее сыновья. Мать упала на колени и, обливаясь слезами, целовала их. А потом ощупывала младшего с ног до головы, не веря глазам своим.

Но были и другие встречи. Настоящие потрясения! Одна девочка, увидев свою маму, с криком убежала. Настолько голод и лишения изменили внешность этой женщины. К счастью, через несколько минут дочь опомнилась, и они покинули вокзал, прижавшись друг к другу.

Тех, кого не встретили родители (в том числе и нас), посадили в две грузовые машины. Мальчики где-то раздобыли шест, кусок красной ткани и сделали флаг. По городу ехали стоя, с развевающимся полотнищем. Так дети выражали свой патриотизм.

Но никто на это не обратил внимания. Улицы были пусты и едва освещены. А на душе было тревожно. Нужны ли мы кому-то? Если бы можно было определить наши тогдашние ощущения цветом, я бы его назвала темно-серым, почти черным. Конечно, мы понимали, какие невзгоды пришлось испытать нашему городу, но от этого было не легче.

Нас привезли в распределитель. Мы очень устали. И в эту ночь спали как ангелы. Хотя ангелами и не были.

А утром нас пригласили на завтрак. Столовая находилась в мрачноватом здании. Мы привыкли к скатертям — и на «Йоми Мару», и в санатории. А здесь столы были непокрытыми, голыми. На завтрак нам подали жидкую кашу, налитую в мелкие тарелки, и бледный чай.

Во время завтрака к нашему столу подошла женщина, тихонько тронула меня и Катю за плечо.

— За вами пришли, — сказала она.

Мы оставили недоеденные тарелки и пошли в приемную. Там сидел наш отец. Одет он был непривычно. Пальто из солдатского сукна… Без воротника. За спиной неснятый рюкзак.

Я думаю, что папа неотрывно смотрел на дверь, из которой мы должны были появиться. Потому что наши глаза сразу встретились. Внешне он был спокоен. Но бледное его лицо выражало грусть. Папа не встал нам навстречу, а ждал, пока мы подойдем. Я и сестра, глядя на него, испытывали тревогу. Возможно, это было предчувствие, потому что через год он умер.

После поцелуев и объятий он достал из рюкзака бутылочку с молоком и заставил нас выпить. Уже позже я поняла, какая это была ценность — молоко. И что папа нуждался в нем куда больше, чем мы.

Отец рассказал, что наша семья оставила квартиру на Васильевском острове и переехала на станцию Мга. Забрав свои вещи, мы втроем отправились на Николаевский вокзал. Отец шел очень медленно.

Поезд состоял из одних теплушек. Точно таких, в которых мы ехали через Сибирь. Поразили нас и железные печурки в вагонах. Но самое удивительное — печки эти топились дровами самих пассажиров. Каждый, садясь в вагон, имел при себе в рюкзаке два-три полешка.

Весь путь отец крепко держал, не выпуская, наши руки. Возможно, все еще не мог поверить, что его дочери вернулись.

Домик, где сейчас жила наша семья, находился недалеко от станции. Так что идти пришлось недолго. Встретили нас мама и двое братишек: школьник Шурик и шестилетний Андрюша. Андрюша нас не мог помнить. А Шурик очень скучал и даже пытался искать сестричек в Сибири. Но его вернула милиция.

Как мы радовались друг другу! Но в глазах мамы стоял тревожный вопрос: как прокормить двух взрослых дочерей?

Ирина и Виталий Запольские.

Виталий:

— Никогда не ждал почту с таким нетерпением, как это было в Халиле. Прошло два месяца — октябрь и ноябрь, как мы в Финляндии, а родители не отвечают.

Одновременно я написал другое письмо — в Выборг, другу детства, эстонцу Эдди Микадо.

Вот Эдди ответил быстро. Он написал, что приглашает нас с Ириной к себе, с согласия отца. «Вам нельзя ехать в Россию. Там ужасно. Голод, нет порядка… Родители вас не прокормят». Но мы с сестрой, ни минуты не раздумывая, послали отказ. Нет! Только домой!

Ирина:

— У нас с Виталием было много груза. По пятьдесят килограммов на каждого. Что нам выдавали, мы откладывали: обувь, одежду, одеяла, простыни… Чтобы привезти родным. Сдавая в стирку белье, мы хитрили. Рвали простыню пополам и сдавали как две. А после стирки одну оставляли себе.

Всего у нас с Виталием набралось шесть тюков. Не только носильные вещи, но и продукты. Консервы, галеты, шоколад, сухари — все, что не портится.

Виталий:

— За все наше путешествие мы только однажды получили открытку из Питера. Это было на острове Русском. Мама писала, что они голодают. Особенно сдал папа. Подымаясь на пятый этаж, он держится обеими руками за перила.

Мама призналась, что они ждут своих старших детей не только с радостью, но и с тревогой. Сумеют ли нас прокормить?..

Ирина:

— И вот, наконец, пришло письмо. Это было в начале декабря. Нас сразу включили в большую группу из ста пятидесяти человек.

Мост через реку Сестру, куда мы прибыли, был взорван. Вместо него положены доски, а по бокам — шаткие перила. Дети стали переносить свои пожитки на противоположный берег и складывать в огромную воронку…

Виталий:

— Вокруг ни кустика… Все перепахано снарядами. Не осталось ни одного строения, кроме жалкой будки. А возле нее два красноармейца.

Было, что с чем сравнить. На финской стороне маленький, но красивый вокзал. Посыпанные песком дорожки. Станционный буфет. Упитанные лица финских пограничников. А на нашем берегу — кое-как одетые и голодные солдаты.

Нам еще предстояло доставить багаж к поезду, стоявшему на боковом пути, метрах в двухстах от воронки. Быстро стемнело. Единственными источниками света были звезды и прожектор со стороны Кронштадта. Мы терпеливо ждали, пока его луч полоснет по нашим лицам.

Ирина:

— Мы успели проголодаться. Американцы каждому дали в дорогу небольшой запас провизии. Среди прочего там были и замечательно вкусные сушеные яблоки. Мы их ели с булочкой и запивали кипятком. У паровоза сбоку был кран. Вот мы и бегали к этому крану за горячей водой.

В полночь объявили, чтобы мы заняли свои места в вагонах. Поезд с лязгом дернулся и тут же остановился.

Паровоз поднатужился и… скис. Машинист довел до нашего сведения, что мы выпили почти всю воду. А оставшейся хватит только, чтобы доехать до водокачки.

Локомотив отцепили, а мы стали ждать в темноте его возвращения. Очень хотелось спать. Но уснуть не давал холод.

Кто-то принес свечку. И сразу стало веселее…

Виталий:

— В Петроград мы прибыли с рассветом.

Сестру вместе с вещами я оставил в общежитии, куда нас привезли. А сам отправился домой. Мне казалось, трамвай движется слишком медленно, таким было нетерпение.

Сначала я едва не бежал по лестнице. А потом стал подниматься все тише и тише. Прежде чем позвонить, стоял у двери, пытаясь успокоить сердцебиение.

Мне открыла мама. Какой же она стала маленькой… Я смотрел на нее сверху вниз. Седая голова. Платок, наброшенный на плечи. Стала меньше и наша квартира. Совсем низкие потолки.

Мама посмотрела на меня и сказала:

— Нет, это не Витя!.. Не Витя!..

Ничего удивительного. Я не только вырос. На мне американское полупальто. Сине-зеленое и в клетку, с поясом и большими накладными карманами… На голове кепка. Но постепенно мама стала узнавать во мне своего сына.

— Ой, нет! Кажется, Витя… Ты Витя, Витя, Витенька!.. — И сразу слезы…

Слава Богу, все были живы — папа, мама, сестра Галя и маленький Коля, которому, когда мы уезжали, было только шесть месяцев.

— А где Ирина? — спросил папа.

— Мы за ней пойдем… Прямо сейчас, — сказала мама и еще раз прижалась ко мне, не отпуская.

Папа взял у соседей двухколесную тележку, и мы отправились за сестрой. Через весь город.

Ирина:

Брат долго не возвращался. И я решила: значит, дома не все хорошо. Но вот за мной пришли, и я увидела маму. Вместо элегантной, красивой женщины, всегда прекрасно одетой, — почти старушка. Помню, я поздоровалась и сразу убежала. Забилась в какой-то угол и страшно плакала там. И шептала: «Ну, где же моя мама? Ну, где же та, красивая? Где она? Почему ее нет? Эта ведь не та…»

А потом мы пошли домой. Виталий с тележкой впереди. Весь груз в ней не поместился. Самые легкие узлы я и папа несли в руках.

Я обратила внимание, что на маме не сапожки, а грубые валенки. Так она себе не позволяла никогда ходить. Потом мама сказала:

— Дай мне свои узлы. Я их перевяжу и перекину через плечо. Будет легче нести.

— Но мама, ведь мы идем по Невскому! Как это можно?!

А мама мне:

— Сейчас у нас все так делают. Сейчас это принято. А эти штуки, что мы перекидываем через плечо, называют «обезьянками».

Я ничего не ответила. Но первые впечатления легли темным пятном на мою душу.

Виталий:

— Постепенно мы стали входить в быт Петрограда. Сохраняли очистки картофеля, промывали, подсушивали в печке, мололи в кофемолке, смешивали пополам с ржаной мукой. Потом пекли лепешки, которые еще много лет заменяли нам хлеб.

Получив на складе бревна, мы отвозили их на тележке домой, распиливали, кололи, таскали на свой пятый этаж.

Мама ездила в Псков менять привезенные мной и Ириной вещи на картошку и муку. Я ее провожал, встречал. Много было трудностей…

Я никогда не был сыт.

Петр Александров:

— Моя фамилия позволяла мне не стоять подолгу в очередях. Вот и на этот раз, когда нас передавали советской стороне, я первым перешел пограничный мостик.

Но прежде чем мы пересекли границу, к нам обратился мистер Бремхолл.

— Дети мои, — сказал он, — может случиться, что не всех из вас встретят родители. Вас ждут трудные испытания. Еще не поздно остаться в Финляндии, а потом переехать в Америку.

Никто из нас не принял этого предложения.

Георгий Иванович Симонов поблагодарил Красный Крест за все сделанное для нас. И мы двинулись гуськом по зыбким мосткам к своему берегу.

Картина Белоострова подействовала угнетающе. Перед нами лежал весь в руинах и сожженный поселок. Железнодорожная водокачка была вся в пробоинах и держалась каким-то чудом, совсем как Пизанская башня.

По дороге к станции мы встретили двух старушек. Их удивило такое множество детей. К тому же одетых в непривычно пеструю одежду.

— Откуда вы такие красавцы?

Отвечали мы нехотя.

— Домой едете? Это хорошо. А вот что кушать будете?

Слова эти не прибавили нам настроения.

Со стороны Ладоги дул сырой ветер. Одеты мы были легко. Драповые френчи и брюки, загнутые под коленом… Летние ботинки и тонкие чулки… Словом, одежда и обувка не для русской зимы.

Укрыться было негде. Рядом с деревянной платформой стоял одноэтажный домик с серыми стенами. Единственное место, где можно переждать. Мы туда набились, как селедки в бочку. И все равно не хватило места. Так что часть детей осталась мерзнуть на платформе.

Тем временем наш воспитатель звонил в Петроград: знает ли кто-нибудь о нашем прибытии? Но Питер молчал.

В ожидании время тянется медленно. Сесть было негде, и стали отекать ноги. А у тех, кто находился снаружи, ноги мерзли. Так что время от времени приходилось меняться местами. Не оставалось ничего другого, как ждать, пока с другого конца телефонной линии не отзовутся нужные люди.

Вечерело. Мы проголодались. Американцы предусмотрительно снабдили нас едой. Мы получили по небольшому мешку. В каждом лежал большой каравай хлеба, мясная тушенка, сыр, печенье и шоколад.

По своей детской беспечности мы отправили нашу провизию вместе с багажом, наивно полагая, что придет время и нас покормят. Ведь это стало для нас нормой. Но в Петрограде, кажется, забыли о детях, застрявших на маленькой заброшенной станции. Вот и получилось, что уже в первые часы возвращения на родину мы встретились с голодом. С тем, от чего уехали.

Так тянулось до часу ночи, пока из Петрограда не прибыли четыре вагона, а с ними какой-то уполномоченный. Он решил сразу же ознакомить нас с адресами родителей. И без всякой подготовки, как говорится, «в лоб», сообщил некоторым детям о смерти родителей. И это — глухой ночью, в незнакомом месте…

Посланец из Питера достал из портфеля список и начал вычитывать заранее помеченные места:

— Журавлев Александр — отец жив, мать умерла.

— Культин Борис и Культина Мария — мать умерла, отец расстрелян.

Раздались рыдания и истерические крики. Одна из девочек потеряла сознание.

— Да что вы делаете! Разве так можно? — не выдержал Георгий Иванович и вырвал списки из рук чиновника.

Мы бросились к осиротевшим товарищам, стараясь успокоить. Они так долго жили надеждой увидеть своих родителей. И вот весь мир рухнул!

Я вспомнил, как начальник нашей колонии мистер Аллен, узнав из письма, что умер отец одной из наших девочек, Лиды Демлер, очень осторожно сказал ей об этом. А потом уже сама Лида долго думала, как сообщить о постигшей их беде младшему брату.

Чтобы успокоить остальных колонистов, которые воображали себе картины одну страшнее другой, наш воспитатель дочитал список до конца. К счастью, страшные новости были только в самом начале.

Мы направились к ожидавшим нас вагонам. Их окна были заколочены досками. Внутри темно, хоть глаз выколи.

Вскоре в дверях теплушки появился наш воспитатель. В одной руке Георгий Иванович нес свечу, а в другой какую-то коробку.

— Ребята, здесь двадцать пять порций хлеба. Это все, что нам смогли прислать из Петрограда.

Хлеб был черный, сырой. Из него торчали не то овсяные, не то ячменные колючки. Мы были голодны, но хлеб этот не лез в горло.

А я вспомнил запах того, ржаного, который для нас пекли в санатории финские женщины.

Тридцать километров, которые отделяют реку Сестру от Петрограда, наш поезд, состоявший всего из четырех вагонов, тащился больше двух часов.

— Ребята, проснитесь! — услышали мы голос воспитателя. — Уже Питер.

Нестройной толпой мы вошли в здание Финляндского вокзала, который покинули в мае 1918 года. Тогда здесь царили шум и веселье. А сейчас зал был почти пустой. На скамейках с высокими спинками сидели и лежали всего два десятка пассажиров. Но, присмотревшись, мы убедились, что люди эти никуда не собираются ехать, а просто бездомные. Время от времени к кому-то из них подходил милиционер и, не особенно церемонясь, выталкивал на улицу.

Пришлось и нам коротать остаток ночи в этом пропахшем кислым запахом помещении. Единственным нашим развлечением были многочисленные плакаты, украшавшие стены вокзала. Плакаты изображали рабочих, крестьян, красноармейцев… А карикатуры высмеивали попов и буржуев.

Утром нас посадили в открытые грузовые машины. Скамеек в кузове не было. Те, кто находился с краю, держались за борта. А остальные — друг за дружку. К счастью, ехать было недалеко. Перебравшись через Литейный мост, мы выехали на набережную Кутузова и прибыли к дому бывшей княжны Гагариной.

Внутри особняк выглядел роскошно. Позолоченные статуи, мраморные лестницы, отделанные яшмой перила… На минуту мы вообразили, что снова попали в Халилу. Но завтрак вернул к новой реальности. Перловая каша и такой же черный хлеб, которым мы пренебрегли в вагоне.

Голод не тетка. И на этот раз все, что нам подали, было съедено без остатка. Пожилая официантка, которая нас обслуживала, сказала, что и такой хлеб в Петрограде считается лакомством.

В этом особняке мы, наконец, встретили то заботливое отношение, к которому привыкли. Здесь работало несколько женщин. Такие же волонтеры, как американцы. И не их вина, что возможности Петроградского Совета весьма отличались от того, чем располагал Красный Крест. Мировая и Гражданская войны разорили страну. Народ бедствовал.

В гагаринском особняке нам предстояло ждать, пока приедут отцы и матери. Всем родителям были разосланы по почте уведомления.

Каждый развлекался, как мог. В основном играли в карты. Расплатой за проигрыш были не деньги, их у нас не было, а большие американские булавки, открытки и разные сувениры, привезенные из нашего далекого путешествия.

А вот как мы встретились с отцом.

Ваня Хабаров ворвался в комнату с криком:

— Петька, отец твой приехал!

— Врешь! — ответил я, думая, что он меня разыгрывает. Это у нас было принято.

— Истинный крест! — поклялся он. — Видел, как он только что поднимался по лестнице вместе с Георгием Ивановичем.

Я быстро спустился на площадку второго этажа. Смотрю, стоит старичок. Седой весь, а в руке знакомая мне каракулевая шапочка. Не узнал я отца сразу. Когда провожал нас, у него были черные волосы. Но год спустя, об этом я узнал позже, отец попал в охранку генерала Юденича. Его пытали, и он поседел в один день.

Мы бросились друг другу в объятия. Сначала несколько невнятных от полноты чувств слов. А потом отец спросил:

— А где Леночка?..

Из глаз моих хлынули слезы, а в горле застрял комок. Я не мог говорить.

Георгий Иванович, наблюдавший за нами со стороны, сказал:

— Пойдемте, пойдемте. Я вам все расскажу.

Пока я их ждал, передо мной промелькнули все события, начиная с Панамского канала, где сестру укусила ядовитая муха, и тот страшный день, когда на нью-йоркском кладбище опускали в могилу белый гробик.

— Что ж, сынок, — услышал я слова отца, — очень жалко Леночку. Но Богу, вероятно, так угодно было. Я вот тоже при смерти был. Не знаю, как выжил.

Я не мог остановить лившихся из глаз слез и закричал так, что многие сбежались:

— Папа, разве ты не помнишь, как Лена кричала на перроне, цеплялась за твои брюки. Она не хотела ехать…

Меня отвели в комнату и дали успокоительных капель.

Через час я прощался с товарищами. А значит, и с колонией, так породнившей нас.

Отец предложил мне поехать на трамвае к Варшавскому вокзалу, откуда предстоял путь в Гатчину. Но я отказался.

— Давай пройдемся пешком. Я хочу посмотреть город.

Мне казалось, что прогулка отвлечет от грустных мыслей. Сначала мы пошли по Гагаринской улице, вышли к цирку и по Вознесенскому проспекту направились к вокзалу.

Отец молчал. Видимо, после моих слов чувствовал себя виноватым и ждал, пока я заговорю первым.

— Помнишь, папа, — сказал я, — как мы шли большой группой по гатчинскому парку, как все родственники и соседи провожали нас? И вот теперь мы тоже идем. Но только вдвоем… Где наша семья, папа?

Отец продолжал молчать, не зная, что ответить. Потом обратил мое внимание на то, как изменился город.

Картина и в самом деле была удручающей. Магазины с их кричащими вывесками закрыты. На входных дверях ржавые замки. У людей, что шли нам навстречу, были изможденные, землистого оттенка лица. Прохожих мало. Горожане предпочитали сидеть по домам и беречь силы.

Я также обратил внимание на людей, несущих воду на коромысле. Значит, не работает водопровод. Одежда, даже у женщин, была с заплатами. Отец, перехватив мой взгляд, объяснил, что по карточкам выдается мизерный продовольственный паек, и люди меняют на продукты одежду, мебель, драгоценности, вплоть до обручальных колец.

За долгое мое отсутствие многое исчезло и переменилось. И мне, помнившему каждую мелочь, было больно это замечать и видеть.

Отца будто придавило. Он что-то хотел мне сказать. И тогда я сам спросил о переменах в нашем доме.

Нехотя, не глядя на меня, он с растяжкой выдавил из себя:

— Петя, у нас в доме вместо матери другая хозяйка…

Он остановился, не зная, как я приму это известие, и, словно оправдываясь, добавил:

— Не думай, что мне это надо для марьяжа. Должен ведь кто-то вести хозяйство.

Хотя мать незадолго до нашего отъезда умерла, но известие это сильно меня смутило. Я ничего не ответил. Но в душе остался неприятный осадок. И в дальнейшем я называл свою мачеху только по имени-отчеству.

То, что я увидел в Гатчине, любимом городе, где прошло мое веселое детство, мало отличалось от увиденного в Петрограде.

Хорошо знакомая Багговутовская улица, названная в честь павловского генерала, получила новое название — Карла Маркса. Она тянулась через весь город, с севера на юг. Здесь всегда ходило много народа. И неслись быстрым аллюром, взад и вперед, извозчики.

Теперь улицу было не узнать. Тротуары, выложенные квадратными каменными плитами, были повреждены. Рытвины от изъятых плит делали ходьбу небезопасной. Стройная аллея высоких берез, проходившая по всей улице, также повреждена. То там, то здесь торчали пеньки спиленных деревьев. Заборы поломаны и растащены на дрова. А газоны и цветники превращены в огороды, которые кое-где обнесены колючей проволокой.

Мысли путались в голове, и я никак не мог воспринять эти впечатления. Что за время наступило? Как следует жить в этих условиях?

Я все время ловил на себе взгляды отца. Он провожал меня двенадцатилетним мальчиком. И вот, почти три года спустя, увидел перед собой возмужавшего юношу, на вопросы которого не так легко найти ответы.

Прибыв в дом, я не почувствовал, что вернулся в родную семью. На меня молча и серьезно смотрела чужая женщина.

Отец, наклонив голову, сказал ей:

— Это Петя, которого мы ждали.

В первые дни настроение было прескверным. Я, всегда окруженный большим и шумным коллективом, чувствовал теперь себя словно посаженным за решетку.

Наши соседи и мои друзья, новые и старые, стали называть меня «американцем». Когда пришли долгие зимние вечера, они зачастили к нам, чтобы послушать о моих странствиях.

Мачеха выделила мне отдельную комнату. На стене над моей кроватью висели ходики. Каждые тридцать минут выскакивала кукушка.

Что она отсчитывает? Что предвещает мне?..