Я никогда не верила в приметы. Да и не приняты были в те времена, в конце шестидесятых, когда я выступала, всякого рода амулеты. Но вот мы с Жорой (моим последним партнером Георгием Проскуриным) стали ездить на чемпионаты мира и Европы, и я обратила внимание, что девочки в раздевалке сидят кто с куклой, кто с плюшевой собакой, короче, каждый что-то в руках теребит… А у меня — ничего. Я знала только, что ботинки всегда начинаю шнуровать с левой ноги, но это получалось совершенно автоматически. И если я вдруг проверяла себя, не перепутан ли порядок шнуровки, то всегда успокаивалась, убеждаясь, что магическое воздействие на руки остается незыблемым. Даже если надевала вначале правый ботинок, то все равно шнуровку начинала с левого — и так по нескольку раз в день.
А когда перешла на тренерскую работу, то так же автоматически неизменно начала шнуровать ботинки с правой ноги…
Ни талисмана в молодые годы не было, ни суеверий, мол, надо надевать на старт что-то одно и ни в коем случае не переодеваться. Теперь же во время соревнований я три дня костюм не меняю. Я выбираю себе удобную одежду или специально ее шью — и, начиная с «Нувели» (так фигуристы называли уже забытый традиционный декабрьский международный турнир на призы газеты «Нувель де Моску»), весь сезон надеваю на все старты только ее. Долго не снимала на соревнованиях шубы, потому что когда-то Букин назвал ее счастливой. Наташа и Андрей не верят в приметы, но если им казалось, что шуба приносит счастье, я готова была ее носить даже летом.
Мой талисман — латаная-перелатаная кожаная черепашка. Известный тренер сборной ГДР, наставник такой популярной пары, как Уве Гросс и Мануэла Кагельман, Йохан Линднер, который одним из первых начал заниматься подкрутками (ими с большим удовольствием и успешно мы все сейчас пользуемся), подошел ко мне, протянул маленькую набивную, обшитую искусственной кожей черепашку и сказал: «Я знаю, она принесет тебе счастье». Черепаха перекочевала в мой карман. Это произошло тридцать лет назад на «Нувели», когда после трех недель совместных занятий я выпустила на соревнования свою первую в тренерской жизни пару — Людмилу Суслину и Александра Тихомирова. Почему Линднер сделал мне такой подарок, не знаю. Он хорошо ко мне относился, а может быть, помнил, как я соревновалась с его парами, и хотел теперь пожелать мне удачи.
Эта черепашка объехала со мной весь мир в кармане или сумке. Она небольшая, с ладонь, и много места не занимает. Сшитая из кусочков, черепаха стала рваться, накануне Олимпиады в Лейк-Плэсиде я дала ее Родниной, и Ира ее аккуратно подштопала. В сезоне 1982 года я черепашку с собой никуда не брала, чтобы она отдохнула, набралась сил, а накануне чемпионата страны 1983 года отдала починить Наташе Бестемьяновой. Наташа вернула черепаху мне перед чемпионатом Европы, на котором они впервые с Андрюшей завоевали золотые медали.
Маленькая кожаная черепашка положила начало целой коллекции.
В Саппоро на Олимпийских играх 1972 года, где я впервые была в роли тренера олимпийской сборной, привезя пару — Ирину Черняеву, ныне маму чемпионки мира Марины Анисиной, и Василия Благова, Юра Овчинников 13 февраля, в день моего рождения, сказал: «Ты сама похожа на черепаху Тортиллу, вот тебе на память игрушечная», — и преподнес хорошенькую черепашку, в шапочке и с бусами на шее. Он не знал, что вместе с его подарком у меня дома теперь уже две черепахи. Впрочем, эта парочка дала возможность кому-то пустить слух, что Тарасова собирает черепах, да я и сама стала приглядываться к этим игрушкам и кое-что покупать. Но чаще мне их дарили. Спортсмены, родные, друзья. Сейчас в моей коллекции больше четырехсот черепах. Саша Зайцев привез мне с Кубы чучело настоящей черепахи, Марина Неелова нашла для меня стеклянную черепаху в Венеции, моя подруга Ира Возианова купила мне огромную черепаху-подушку в Милане. Большой вклад в коллекцию сделал мой муж, Владимир Крайнев, привозя черепах из всех своих гастролей. Потом черепах стали приносить и Володины друзья.
Они все разные. Бронзовые, золотые, позолоченные, серебряные (одну такую, очень красивую, мне подарили Торвилл и Дин), деревянные, матерчатые. Кстати, две огромные матерчатые черепахи-подушки мне в Лейк-Плэсиде преподнесли на день рождения Роднина и Бестемьянова.
Так и собралась из-за талисмана целая коллекция, может, именно в этом было его предназначение. Коллекция, которую я очень люблю и могу разглядывать, не отрываясь, часами. Я при этом отдыхаю. Правда, моя мама говорит: «Такое впечатление, что ты не с людьми работаешь, а в зоопарке. Все медали и кубки выставляют на полки, а ты черепах».
Ну и что ж. Я люблю их показывать, люблю ими хвастаться, и теперь все наши знакомые знают — Тарасова коллекционирует черепах.
Что же касается талисманов, то я, как и прежде, не придаю им большого значения, однако кожаная черепашка никогда не бывает забыта дома. На соревнованиях я ее ищу в кармане и сжимаю рукой, когда тяжело стоять или нервничаешь. Надо же что-нибудь сжимать! Сжимаю я ее, беднягу, поэтому она и рвется — от моего непосильного труда и нервоза.
Амулеты есть у многих тренеров: например, шапка у Чайковской. Впрочем, последние годы она ее не надевает, но, думаю, носит в сумке.
Когда мне предложили написать книгу о фигурном катании, о том, как я стала тренером, о моих учениках, я долго собиралась и наконец решилась. В первые месяцы работы над рукописью Виталий привез из Дюссельдорфа еще один экземпляр (на сей раз керамический) в черепашье собрание.
Лежит себе такая довольная, отдыхает.
Пусть она принесет удачу этой книге.
Нет места в Москве дороже и любимее. Здесь, я знаю, была нужна людям, здесь выучились мои ученики, здесь я провела большую часть своей жизни. Какое счастье — возвращаться из поездки на родной каток. Стадион Юных пионеров — это моя бывшая жизнь.
Иду я сейчас по нему, как шла тридцать лет назад, по Центральной аллее мимо бюста Ленина, но как изменился мой стадион! Слева от меня те же невысокие трибуны, но теперь на поле положен искусственный газон, а справа тянется длинное прозрачное здание крытого манежа для легкоатлетов и, наконец, глухой прямоугольник нашего крытого катка. Как изменился СЮП в 90-е годы, словами не описать — это надо видеть. Ленина нет, есть казино. Вместо кортов склады, на велотреке — база мороженщиков, конечно, обязательные салон по продаже автомобилей и магазин мебели, но и спортивная жизнь теплится, не умирает. Народу на СЮПе значительно поубавилось, но детей продолжают туда водить.
На СЮПе прошло мое детство. Кататься я начала в пять лет, но в детском парке имени Дзержинского, на катке, чуть побольше, чем две комнаты обычной квартиры, у Самсона Вульфовича Гляйзера и Ларисы Яковлевны Новожиловой. Но настоящий спорт — занятие по общефизической подготовке, хореографии, тренировки на льду — все это я узнала уже на стадионе Юных пионеров.
В те годы там было два катка. Один и тогда, тридцать пять лет назад, был закрытый, с искусственным льдом, но площадка значительно меньше нынешней, и право кататься на нем имели лишь лучшие спортсмены. Остальные занимались на открытом стадионе. К катку примыкала теплушка. В ней стояли старинные кресла, висело огромное зеркало в раме. Уроки хореографии проходили на другом конце стадиона, в перестроенной церкви, где на втором этаже тренировались гимнасты и акробаты, внизу расположился зал хореографии, с зеркалами и станком вдоль стены. Мотались мы и на трек, погонять на велосипеде.
На СЮПе всегда было шумно и многолюдно. Кто в волейбол играет, кто в баскетбол. Зимой каток на стадионе заливали не только для фигуристов, по краям были проложены дорожки для конькобежцев. С конькобежцами фигуристы дружили — они целый день на льду, и мы тоже. Иногда нам, совершенно незаслуженно, выпадали занятия на маленьком пятачке искусственного льда — они приходили как награды, и мы их не пропускали.
Ах, нет уже сейчас того, что было, — выходишь из теплушки, кружатся вокруг крупные хлопья снега, и ты идешь на лед такая гордая, на коньках в самодельных чехлах, на тебе свитер, который связала бабушка, папина мама Екатерина Харитоновна, идешь под музыку по синему снегу к площадке. Каждый вечер — праздник. Музыка грохотала до двенадцати ночи, из соседних домов жильцы писали жалобы, а нам все не хотелось расходиться по домам.
Начинала я на СЮПе в одной группе с Милой Пахомовой у Александры Ивановны Нарядчиковой. С самого начала мы считались абсолютно бесперспективными, только «артистками хорошими» (не в лучшем смысле этого словосочетания).
Тем не менее в группе Нарядчиковой, несмотря на отсутствие способностей, мы обе, как нам казалось, процветали. Сами ставили себе программы и изображали черт знает что. Но потом действительно выдвинулись, и в пятнадцать лет нас с Милой забрал к себе Виктор Иванович Рыжкин, молодой, но уже известный тогда тренер.
Попасть на СЮП в середине пятидесятых — задача не из легких. За нас с Милой хлопотали наши отцы. Отец Милы летчик, Герой Советского Союза, генерал, дядя Леша, он умер очень молодым, лет сорока. Просили они Татьяну Александровну Толмачеву, старшего тренера по фигурному катанию, на СЮПе она тогда, можно сказать, «возглавляла» тренерский корпус в нашем фигурном катании, во всяком случае, была одним из самых известных тренеров в стране. Татьяна Немцова, Елена Осипова (Чайковская), Ирина Люлякова, Александр Веденин, Сергей Четверухин — вот неполный список ее учеников-чемпионов. Она работала исключительно с одиночниками. Нас к себе она, конечно, не взяла, большого впечатления мы с Милой на нее не произвели.
Татьяна Александровна была настоящей хозяйкой на СЮПе. Сколько лет прошло с тех пор, а я до сих пор слышу ее голос, который звенел над стадионом и был слышен, как только выходишь из трамвая. Раньше тренеры работали с мегафоном, сидя в будке, подобной караульной, — катки были открытые, холод страшный, — Толмачева кричала, возмущалась, одним словом, руководила. Услышать ее можно было в любое время дня и ночи. Казалось, что она со стадиона вообще не уходит.
Фанатичная в работе, она, занимаясь со своим последним учеником, Владимиром Ковалевым, приходила на стадион минут на двадцать — тридцать раньше Володи. Старенькая, с палочкой, в полной темноте — одиночники начинают свои тренировки раньше всех — она брела от метро к стадиону.
На просмотр меня привела мама, я показала все, на что способна, после чего была определена к тренеру Нарядчиковой, заодно получив расписание тренировок. Мне шел шестой год. После просмотра больше на СЮП со мной никто из родителей не приезжал. Других же в группе обязательно сопровождал кто-то из взрослых. Мамы, бабушки, няни стояли за загородкой и давали советы, а после одевали разомлевших в тепле фигуристов. В шестилетнем возрасте я довольно спокойно ездила одна по Москве в общественном транспорте и не терпела рядом с собой провожатых. С двух лет я жила и живу по сей день, только в другой квартире, в доме рядом со станцией метро «Сокол», и от него до Беговой, где расположен СЮП, ходил и ходит по прямой, не сворачивая, 23-й трамвай. Давали мне десять копеек на расходы, и я, очень самостоятельная, собирала сама сумку и отправлялась на тренировку. Деньги не экономила, всегда покупала в трамвае билет. «Зайцем» ездить не могла. Мне казалось, что у меня на лице написано, что я не заплатила за проезд.
Позже, уже на соревнования, начала приходить мама. Отец появился на трибуне, когда мне уже исполнилось четырнадцать лет. У нас проходили соревнования, и я выполнила на них норму первого разряда. Следующий его визит на соревнования фигуристов, в которых участвовала дочка, состоялся спустя еще четыре года, во Дворце спорта в Лужниках.
В четырнадцать лет я вошла в команду фигуристов московского «Труда», и меня взяли на юг, на тренировочный сбор. О, какой восторг и упоенье! Завязывались под южным небом первые романы, с утра до ночи я поедала фрукты, периодически посылая родителям телеграммы, чтобы они выслали еще хотя бы три рубля.
Без СЮПа я не могла представить свою дальнейшую судьбу. И мне выпало огромное счастье, когда после недолгих мытарств в ЦСКА меня, девятнадцатилетнюю, взял на работу Вячеслав Васильевич Хатунцев, тогдашний председатель спортобщества «Труд», и определил тренером на родной стадион. Для тренерской деятельности я не имела ничего, в том числе и образования, но зато было страстное желание работать. И вот я снова вместе с парами, вместе с танцорами оказалась на том же открытом катке. Закрытый, искусственный, все еще принадлежал одиночникам и чемпионам.
Новый каток строили очень долго, и построили его не слишком толково. Зал для хореографии и общефизической подготовки всего лишь один, раздевалок мало, дневной свет на лед почти не попадает, искусственное же освещение слабое. Нет тренерской комнаты. Каток примыкает к легкоатлетическому манежу, вот там-то обилие света и воздуха. Мы ждали, что сначала начнут строить каток, но вышло наоборот. Манеж теперь часто пустует, на него затрачены, кстати, те же деньги, что и на наше неказистое сооружение, а мы выкраивали время, чтобы могло пройти как можно больше фигуристов. И все-таки он самый родной и любимый — наш каток.
Любовь к своему стадиону настолько крепка в сюповцах-фигуристах, что, когда открывался новый каток, на торжество собрались все, кто когда-то тренировался на старенькой площадке. Меня много раз приглашали работать тренером в ЦСКА и «Динамо», но изменить СЮПу я была не в силах. Это был мой дом, где мне удобно, где знаком каждый уголок, где с тобой здороваются даже самые маленькие фигуристы, и ты видишь в них родных для себя людей.
На новом катке сохранились традиции устраивать прекрасные елки, проводить по праздникам показательные выступления для родителей.
31 декабря у нас обычно проходили две тренировки, а в шесть часов вечера мы приглашаем на каток всех своих близких и тех, кто раньше катался на этом льду, приглашаем выпить с нами бокал шампанского, пожелать успехов в Новом году.
Моя семья — это начало начал моей жизненной и тренерской судьбы. Моя семья — с ее дисциплиной, подчинением всего в жизни главной цели, дружбой, связывающей всех ее членов, — помогла мне после травмы вернуться на лед тренером. Огромное место в создании моей биографии принадлежит нежной, настойчивой, а когда надо, то и суровой маме, но особенно важна роль отца, пример его жизни. Тем не менее рассказ о родителях я хочу начать с мамы.
Мама живет в таком ритме, что, мне кажется, если б я попробовала его на себе, то вскоре бы умерла. Работать она пошла с четырнадцати лет: воспитательницей, пионервожатой… Работать приходилось и летом, в дни каникул, когда училась в институте. В семье их было три сестры, брат погиб на фронте, и жилось, прямо скажем, нелегко.
Мама — это продолжение бабушки. А бабушка была уникальным человеком. Звали ее Валентина Константиновна. Доброты необыкновенной, порой казалось, что чужих она любила больше, чем своих. Она вырастила нескольких девочек, помимо своих детей, и они теперь нам — как родные тетки, а их дети — как братья и сестры. Бабушка могла отдать последнее. Ничего не жалела, никого не ругала. И я вижу, что у мамы очень много бабушкиных черт, и чем она становится старше, тем больше на нее похожа, по отношению к людям, к семье, подругам. Та же абсолютная честность. Маме вечно некогда, она все время что-то делает, а главное, все время кому-то помогает.
Основа семьи — это она. Ее слово для нас закон. Мы боимся ее расстроить. По сей день я стараюсь не показываться ей на глаза с сигаретой, не столько из-за того, что она огорчится, сколько из-за страха. Мы ее побаиваемся. И сестра, и я. Хотя отец и был знаменит своим крутым нравом, его мы не боялись, а перед мамой трепещем; глядя ей в глаза, никто не может соврать.
Наша учеба никогда не обсуждалась дома. Само собой разумеется — учиться полагается хорошо. А вот уборка квартиры, натирка полов, стирка — это лежало на нас, и мама железно контролировала домашнюю работу. Нам было запрещено приходить домой после десяти. Никогда мама нас не наряжала, ничего лишнего мы с сестрой не имели, хотя возможности тогда в семье уже появились, да и время изменилось, наши подружки начали расхаживать с золотыми сережками или колечками. У нас ничего подобного и быть не могло, впрочем, как и у самой мамы. В семье это не признавалось.
Мама прожила с отцом огромную жизнь. Они поженились в двадцать один год. И все это время она была опорой для него, такого сильного, такого знаменитого, такого популярного.
Как мама переживала все отцовские матчи! Она имела возможность довольно часто ездить с отцом за границу, но воспользовалась этим правом всего два раза. Она боялась отца потревожить. Безумно боялась неизбежных на эту тему разговоров, тем более если команда вдруг проиграет. Часто жены или мужья вмешиваются в работу тренера — мама не делала этого никогда. Все ее «вмешательство» заключалось в том, что ей звонили жены хоккеистов, плакались, отец за что-то их ругал, и мама долго наставляла их на путь истинный. И друзья моей сестры Гали, и мои друзья знают, что за человек наша мама — Нина Григорьевна.
Последние пять лет у нее на руках была бабушка. И хотя та жила у Гали, но мама по пять раз на день строго по часам и точно по диете кормила бабушку, подолгу разговаривала с ней, рассказывала о наших делах. Бабушка уже плохо слышала, и маме приходилось кричать, мама выискивала интересные для нее книги, так как бабушка до последнего дня читала, правда, с громадной лупой. Входя в ее комнату, можно было видеть такую идиллическую картину: у окна, сжавшись в комочек, сидит бабушка в косыночке и с лупой в руке. Лицо совершенно просветленное. Из-за бабушки мама никуда надолго уехать не могла. Ухаживать за ней она считала только своей обязанностью.
Меня воспитывали мама и обе бабушки. Отец всегда или на соревнованиях, или на сборах, он не «вылезал» из своего хоккея. Колготясь с двумя дочерьми, работая, мама еще успевала следить за тем, чтобы отец, возвращаясь домой, мог отдохнуть в уютной, доброй обстановке. Сейчас я вижу, что мама все в этой жизни делала правильно и — не боюсь показаться нескромной — даже меня сумела правильно воспитать, хотя задача эта была не из легких. У нас в семье всегда очень ценились и ценятся родственные узы. Сейчас подобное тяготение не принято, а мы собираемся вместе не только по праздникам. Мы просто любим друг друга — и это тоже заслуга мамы.
Не проходило и дня, чтобы вечером, в половине седьмого, за полчаса до второй тренировки, она бы не позвонила мне и не спросила, как я себя чувствую, не болит ли у меня голова, не нужны ли мне лекарства, не надо ли пригласить медсестру, чтобы сделали укол, но под конец обязательно скажет: «Танечка, ты не опаздываешь?» Это уже отцовская школа. Она не понимает, как тренер может не поехать на тренировку. На работу надо ходить, даже если умираешь, при любой температуре, потому что нельзя оставлять людей, которых ты приручил. Когда я ссылаюсь на усталость или недомогание, мне, конечно, сочувствуют, но стоит мне только обмолвиться, что у кого-то из ребят болит нога, мама тотчас приходит в волнение: «Что же ты сидишь, надо что-то делать, надо искать врача-специалиста». У нас в семье не принято в первую очередь заниматься собой. Но стоит мне сказать, что вечером, после тренировки, поеду к подруге, как мама тут же вспомнит, что я очень устала, очень плохо себя чувствую и мне надо полежать.
Раньше мама не пропускала ни одного моего соревнования, потом ни одного соревнования моих учеников, если оно проходило в Москве, сейчас она уже не успевает. Но у нее есть «НТВ+», и теперь она со мной в прямом эфире. У нее свой взгляд на мои постановки. Она считает, что у меня сильный уклон в сторону драматизма, а народ пришел не для того, чтобы огорчаться. «Почему четырнадцать тысяч зрителей московского Дворца спорта должны грустить, — рассуждает мама, — это неправильно. Хочется чего-то веселого, легкого. Вот посмотри — «цыганочка», замечательный танец». Этими разговорами она меня порой так донимает, что я выхожу из себя и на какое-то время прошу ее ничего мне не говорить. Она понимает, что танцы должны быть разноплановые, но все равно аккуратно выспрашивает, какую музыку я взяла: «Фу, гадость — рок-н-ролл» или «Русскую», вот это хорошо», «цыганочку» делаешь, ну, просто прелесть». А потом: «Посмотри, посмотри, я, конечно, ничего сказать не хочу, но после «цыганочки» все браво кричат, и всем так нравится, и на душе у всех хорошо. Вы выступаете последним номером (мои ученики долгое время закрывали программу показательных выступлений), значит, люди должны уходить с хорошим настроением. А то и на работе люди устают, и от забот, к тому же любят ужасы всякие друг другу рассказывать, на каток пришли отдохнуть — и танцы грустные мысли навевают. Хочется смотреть на то, от чего душа радуется».
Мама прочла черновики моих записей и возмутилась: «Что ты пишешь, я же пальцем до тебя не дотрагивалась». А на самом деле — лупила. Она потом сама объясняла, что я из тех детей, не драть которых было невозможно. Я абсолютно ее не слушалась и вообще повадками напоминала мальчишку. Дома я покорно принимала любые наставления, кивала головой, но, как только за мной закрывалась дверь, сразу обо всем забывала. Часами, несмотря на строжайший запрет, сидела в трубах. Около нашего дома прятали под землю речку Таракановку, и залезать в приготовленные для этого трубы почему-то приносило огромное наслаждение. Потом, где-нибудь в последней трубе, слышишь, орут: «Танька, тебя мать ищет!» Выбираешься долго-долго, но в конце трубы тебя за шиворот моментально выволакивают. Мама старалась хотя бы через двор пройти спокойно, но, как правило, не выдерживала и, не доходя до нашего подъезда, начинала меня мутузить.
Вещами меня не баловали, но когда отец привозил что-то новое — со мной сразу же случалась какая-нибудь неприятность. Отец купил мне в Праге ботинки — так ребята бросили меня в стоявшее во дворе огромное металлическое корыто с остывающим варом. Я тут же к нему прилипла новыми ботинками. Довольно скоро все разбежались, потому что всяческие попытки меня вытащить были безуспешны. Полчаса я стояла в этой ванне, ноги по щиколотку в вар засосало. Ботиночки были красненькие на белом каучуке. Наконец мама увидела меня с балкона. Прибежала. Что делать — неизвестно, хоть снова огонь разжигай, чтобы вар расплавить. Протянула она мне палку и со страшными усилиями вытащила. Я ноги еле-еле после этой ванны передвигала.
Не везло с обновками. Только пальто светлое купили, выпустили на улицу — прислонилась к столбу, он, конечно, крашеный. Эти несчастья преследовали меня очень долго. Когда я уже на свои, заработанные деньги сшила себе первую шубку, мне шел тогда восемнадцатый год, и отправилась в ней кататься с горки, то вернулась домой в шубке без обоих рукавов — так гуляли, что я их оторвала.
Родители мои со мной не скучали. Когда мы попали в сильную аварию — пострадала только я, правда, через два дня мы уже ехали (я с перебинтованной головой) в Москву в той же машине.
Отец научил меня плавать самым простым и самым непедагогическим способом — выбросил пятилетнюю из лодки.
Жили мы с Галей летом на даче у бабушки, маминой мамы, под Серпуховом, папа с мамой отдыхали на юге, как правило, без нас. Мама приезжай на дачу часто. Отец — изредка. В один из таких приездов он посадил меня на свой велосипед, чтобы покатать, и у меня тут же нога попала в спицы.
Купила я машину, какое-то время водила ее сама. Мама, зная мое отношение к новым вещам, сразу же, как я только отъезжала от дома, начинала звонить повсюду. Не успевала я добраться до катка «Кристалл», как раздавался звонок Нины Григорьевны. Не успевала я доехать до какой-нибудь подруги, как она уже говорила с ней по телефону, обязательно в начале разговора подробно расспросив о жизни и здоровье всей семьи: детей, мужей, мам и бабушек — мать знала всех, — потом, как бы между прочим, интересовалась, приехала ли я и долго ли еще собираюсь там находиться. Видя ее переживания, я не выдержала и продала машину.
Можно подумать, что ее любимое занятие — ремонт. На даче, когда отец уезжал, она постоянно делала ремонт, проводила воду, перестраивала дом. Под ее руководством капитально ремонтировалась сначала моя, потом наша с Володей квартира, квартира Гали. Все заняты, кому охота возиться с таким тяжелым делом, как ремонт. Одна Нина Григорьевна его не боится.
Она единственная в семье не ест после шести вечера. Из каждой поездки на юг мама обязательно привозила новую подругу, которая у нее оставалась подругой на всю жизнь. Весь пляж делал под ее руководством по утрам зарядку, женщины занимались с ней физкультурой. Желающих она учила плавать. Так она обычно проводила свой отпуск.
Мне исполнилось десять лет, когда у матери случился инфаркт при двустороннем воспалении легких. Я еще мало что понимала в болезнях, ясно было одно: мама умирает, и неизвестно, смогут ли ее спасти. Отец ничего не знал, он уехал с командой в Канаду, маму с трудом выходили. Ей тогда исполнилось тридцать девять. Через десять лет она пережила еще одну полосу тяжелых болезней. Тем не менее довольно долго она выглядела чуть ли не моложе нас с сестрой — во всяком случае, была легче, чем мы, на подъем. Ей ничего не стоило лет в семьдесят съездить из одного конца города в другой — поднялась и поехала. Широким шагом, всегда в ботинках на размер больше, она успевала за день накручивать столько километров, что я не раз советовала ей пользоваться спидометром для подсчета личных выдающихся результатов. На маминых плечах долгое время, помимо заботы об отце и бабушке, когда они были живы, лежала забота и о моем доме — нас с мужем часто не бывало в Москве. Она заботилась и обо всех моих спортсменах. Те отвечали ей большой привязанностью и за глаза называли «наша мама».
Росли мы с сестрой, как я уже говорила, довольно самостоятельно, без постоянных нравоучений и ненужной опеки. Самый страшный родительский гнев я испытала на себе в восьмом классе, когда решила выделять больше времени для тренировок и по совету ближайшей подруги Иры Люляковой ушла в школу рабочей молодежи. Я ушла из школы, где уже работала лаборанткой сестра Галя, которая всегда стремилась в школьные учителя. После первой четверти я подошла к директору и сказала, что ухожу в школу рабочей молодежи. Он почему-то сразу отдал мне документы. Я с большим успехом начала с ноября посещать занятия, всего лишь три раза в неделю. И только в феврале — марте мама поинтересовалась: «Ты почему последнее время дома утром сидишь, почему не в школе?» — «Мама, — отвечаю, — я с ноября совсем в другой школе учусь…»
Мама долго бушевала, потом успокоилась. А мы в нашу 18-ю школу, где учились ребята из ансамбля Игоря Александровича Моисеева, из художественного училища и фигуристы, чинно приходили днем на занятия в школьной форме и фартуках, с нами занимались замечательные педагоги, и вся разница с обычной школой заключалась только в том, что в классе нас оказывалось максимум восемь человек, естественно, программа изучалась и качественнее и быстрее, по сравнению с классом, где сидит тридцать — сорок учеников. Там я сдружилась с Никитой Михалковым, который только-только начал сниматься в кино. Такое мизерное количество одноклассников, как ни странно, позволяло нам довольно часто прогуливать занятия. Правда, мама один раз сходила в школу с проверкой и вечером меня спрашивает: «Таня, где ты была с утра?» — «А какой сегодня день недели?» — задаю тут же я ответный вопрос, соображая, к чему это она клонит. «Четверг». — «Где же мне быть, как не в школе», — не задумываясь говорю я и тут же получаю взбучку.
Мамино «рукоприкладство» шло скорее от бессилия со мной справиться. Ведь она бесконечно добрый и мягкий человек. Очень любила встречать меня и провожать. А я, как и отец, не терплю проводов, предпочитаю встречи. Минуты томления на вокзале или в аэропорту, когда уже все сказано и все перецеловались, одинаково мучительны как для отъезжающего, так и для провожающего. Мама обижалась, что я отказываюсь от ее услуг, конечно, ей спокойнее дать последние напутствия дочке у вагона, а не за час до отъезда, но я ничего с собой поделать не могла.
Родители нам доверяли, не вмешивались в наши дела. Лишь однажды, когда я поняла, что из спорта надо уходить и решила пойти по стопам своей подруги Иры Даниловой, которая из фигурного катания ушла в Государственный ансамбль народного танца СССР, отец круто поломал все мои радужные планы (в них, кстати, входила и мечта поступить в ГИТИС, на балетмейстерское отделение).
Он сказал, что артисток в семье не было и никогда не будет.
Я поступила по его настоянию в Институт физкультуры, где училась долго и довольно безобразно. Впрочем, в фигурное катание ведь тоже определил меня отец: «Уж если родилась девочкой, то пусть хоть на коньках стоит».
И мою дальнейшую судьбу после вынужденного прекращения занятий спортом определил отец. Тренером я не думала становиться, но он посоветовал заняться именно этим делом, сказав, что в профессии тренера я найду себя, найду счастье, найду все, о чем могу мечтать в жизни. Я плохо себе представляла свое будущее. Что такое быть сильным спортсменом, я уже испытала, а вот тренером?..
Я росла очень подвижной девочкой. Лучше всех прыгала, бегала, имела почти по всем видам легкой атлетики третий-второй разряд, прилично выступала в прыжках с вышки в воду. Летом для фигуристов проводился чемпионат по легкоатлетическим видам, и мы с Милой Пахомовой обычно шли в лидерах. Страшно не любила проигрывать — немаловажное для спортсмена качество. Не знаю, как сложилась бы моя спортивная карьера, если бы не травма. Морально она меня надломила. До травмы я не знала, что такое страх. Тренировалась до самозабвения, но это пришло не сразу.
Как сейчас, помню тот день на стадионе Юных пионеров. Мы уже перешли на двухразовые тренировки. Мне четырнадцать лет. Весь вечер идет крупный снег. Я катаюсь, катаюсь, получаю от занятий невероятное наслаждение. Уходить со льда не хочется. Утомленная до предела, я впервые поняла, что счастье наступает тогда, когда силы уже на пределе, а у тебя все получается.
В свое время отец был против, чтобы я занималась в ЦСКА, то есть там, где он работает. Не хотел лишних разговоров. Мне, маленькой, из всех московских катков проще всего было доезжать до СЮПа, он меня и пристроил туда. Не надоедал моим тренерам советами, хотя уже был популярнейшим в стране тренером. Конечно, отец целиком отдавался своему делу, но я видела, как он счастлив, что я увлечена спортом. Галю тоже определили в фигурное катание, но ходила она туда недолго. У нее пошаливало в детстве сердце, к тому же ей куда больше нравилось читать, она любила поэзию. Галя тоже шла к своей цели — мечтала стать учительницей литературы и стала ею.
Я отцу заменяла сына. И в футбол в детстве здорово играла, и воспитывалась, как мальчик. Он гордился мною и всегда очень хотел, чтобы мои ученики были всегда первыми.
Для него, кроме тренерского дела, ничего на свете не существовало. Он говорил: работа тренера сродни труду шахтера. Тренер, как и шахтер, все время пробивается вперед в абсолютной темноте. И отец работал действительно по-шахтерски. Он приходил домой с катка измочаленный до такой степени, будто вернулся после тяжелой физической работы. И все же труд отца я бы отнесла к умственным занятиям. Тренер обязан быть замечательным психологом. Отец обладал этим даром в полной мере. К тому же свои уроки он проводил очень эмоционально.
Суммируя все высказывания отца, можно сказать, что тренерская профессия — это творчество в сочетании с педагогической деятельностью. Но самое главное, что эта работа была основным смыслом всей отцовской жизни.
Теперь то же самое я могу сказать и о себе.
Отец знал досконально каждого своего хоккеиста. Знал и чувствовал.
После ухода на пенсию он занялся выращиванием на даче цветов. Все, за что он брался, должно было в итоге превратиться во что-то грандиозное. Я не знаю, сколько у нас цвело весной тюльпанов. По-моему, несколько тысяч. В сад залезали мальчишки и обрывали немалую их часть. Но даже оставшиеся цветы некуда было ставить ни дома, ни на даче. Он развозил их нянечкам, врачам в ЦСКА, дарил всем тем, кто его любил и кого любил он. Мама сбивалась с ног, разнося десятки его букетов. А он все сажал что-то новое, экзотическое, из другой климатической зоны или полушария. У него «это» то росло, то не росло, но он, не унывая, носился по участку в наколенниках и в майке с надписью на спине «тренер». Забор был залатан старыми поломанными клюшками, и все кустики подвязаны к клюшкам, и калитка собрана из клюшек.
Как истинно талантливый человек, он все делал по-своему. Любой куст, любое дерево он сажал так, как никто не сажает. Пусть не растет, но воткнет в землю он все равно по-своему. Рад был, когда мы приезжали, безгранично. Топил баню. Рядом с баней стоит огромная бочка, сделанная по его заказу. И так смешно и трогательно было видеть, когда он в ней купался: выпрыгнет из парной огромное тело и падает в эту бадью.
В Москву отец приезжал два-три раза в неделю. Летом и зимой жил на даче. И друзья к нему туда приезжали. И писал он там. Писал постоянно и очень много. Все на даче сделано его руками — от вешалки до самого дома.
Он до всего доходил сам. Образования у него институтского не было. Отцу долго не разрешали защищать кандидатскую диссертацию из-за отсутствия диплома, он окончил лишь высшую школу тренеров. Там, кстати, они и познакомились с мамой, которая, правда, училась не в ВШТ, а в Институте физкультуры, но занятия у них проходили в одном здании на улице Казакова.
Мама в институт приехала из Тульской области. Она выросла в семье врачей, но там все увлекались лыжами. Мамина сестра Галя, которая тоже закончила институт физкультуры, тридцать лет проработала учительницей в одной и той же школе в Подлипках.
Познакомились родители перед войной, а первого августа 1939 года поженились.
Отец никогда не говорил о себе как о человеке, стоявшем у истоков зарождения хоккея с шайбой в нашей стране. Тем более, я никогда от него не слышала, что он у нас один из родоначальников этой игры, поднявший ее до международного уровня, хотя так считают многие. У отца были совсем другие измерения своего места в хоккее. Но свою цену в нем он, безусловно, знал.
Он — патриот, и для него каждый международный матч превращался в ситуацию, похожую на военную. В бой! Я знаю, что это правильно, и для него это было органично. Он обладал таким даром убеждения, что когда он с тобой разговаривал, ты понимал — по-другому нельзя. На собраниях, определяющих предыгровой настрой, спортсмены ему верили.
Оставив хоккей, отец взялся тренировать футбольную команду ЦСКА. Дома он уверял, что ему это по силам. Но заниматься с футболистами он уже не мог: трудно было бегать, ноги не выдерживали его массы. Так успевать, как он успевал на коньках в коробке 30 на 60 метров (он всегда на тренировках стоял на коньках), на 110-метровом поле не получалось.
Что бы там ни было, но те недолгие тренировки, когда отец работал футбольным тренером, собирали уйму народа, даже хоккеисты на них прибегали, потому что уроки отца всегда необыкновенно интересны.
Свои хоккейные законы он оттачивал, доводил и шлифовал десятилетиями. Это глубоко продуманная и отработанная система. И, мне кажется, здесь правомочно сравнение: если театр живет системой Станиславского, то хоккей — системой Тарасова.
Он и в футболе мог бы многое сделать, впрочем, как и в любом деле, за которое брался. Если б не больная нога, смог бы еще лет десять проработать тренером. Я уверена, что и в футболе, где есть свои законы, родилась бы система Тарасова.
Хотя отец в наши детские годы был одной из самых популярных фигур в стране, на нас с сестрой Галей это никак не отражалось. Мы занимались своими делами и помощи от него никакой не ожидали. Я стремилась достичь первых мест как спортсменка, но мне это не удалось. Правда, золото на Всемирной универсиаде и медали на чемпионате Советского Союза я выигрывала, но большой известности как спортсменка не приобрела. Когда начала работать тренером, звание «дочка Тарасова», возможно, на первом этапе и помогло, но признания я добивалась сама. В нашем деле и не может быть иначе. По знакомству или по наследству хорошим тренером не станешь. Теперь уже многие из болельщиков и не знают, что я дочь «того самого хоккейного» тренера.
У нас в доме не обращают внимание на то, кто в каких наградах и орденах. Мы не живем вчерашним днем. «Тебя вечером носили на руках, — говорил отец, — а ночью ты должна написать план завтрашней тренировки». Вперед и снова вперед — это тренерский девиз. Каждый раз надо самоутверждаться. Каждый раз надо доказывать, что успех неслучаен.
Отец стал тренером, наверно, профессия была заложена в нем с детства, я же прекрасно помню времена, когда папа еще играл. У него была сильно травмирована нога, и, как мне кажется, он очень долго ходил на костылях. Вернее, не ходил, а прыгал на здоровой ноге. Совсем маленькой мама брала меня с собой на стадион «Динамо» — показать отца в игре. «Таня, Таня, смотри — вон папа!», а он был самый худой, с длинной шеей. Они играли тогда в велосипедных шлемах, и из-под шлема у отца выбивался светлый чуб. Светловолосый и кудрявый — разве в это можно сейчас поверить? Был азартен на площадке и в жизни. Отец — вожак. Самый настоящий. За ним, увлеченные им, шли игроки. А за его хоккеем пошла вся страна.
Отец все время писал. Не помню его без блокнота, без огромного количества записок на столе. Нас в двухкомнатной квартире по нынешним меркам собралось много — папа с мамой, бабушка, мы с сестрой Галей, она старше меня на шесть лет. В комнате родителей всегда стоял письменный стол. Стол состарился, пришло время покупать новый, в доме это стало чрезвычайным событием. Отец долго выбирал себе стол, который бы он полюбил сразу, за которым ему бы нравилось сидеть. Выбирал долго, измучил нас своими переживаниями, наконец купил! Каждый день с пяти утра отец писал. Он так и не отдал мне свою картотеку упражнений, которые много лет придумывал. Считал, что я еще мало что сделала в жизни. Другими словами, не заслужила еще этой картотеки. У него в ней — тысячи упражнений на разные группы мышц. Это труд не профессора — академика в спорте. Отец не начинал дня, пока не придумывал десяти новых упражнений. Ежедневно.
Любопытны были занятия отца тактикой хоккея. Я помню, он сперва рисовал хоккеистов, потом вырезал их из картона. Тогда еще не было железных коробок, где фигурки двигаются на магнитах, и он приделывал к своим картонным человечкам кружочки-опоры. И колдовал над своим ящиком часами. Все время придумывал, придумывал, придумывал… Писал, писал, писал.
Нас, дочерей, он очень любил, но держал в строгости. Не понимал, как это я могу не вставать в половине седьмого на зарядку, ведь я в отличие от Галки занимаюсь спортом. Он выгонял меня на улицу, на мороз — мама смотрела на это абсолютно спокойно, — и с балкона следил, чтобы я не валяла дурака, а серьезно разминалась. И если я делала зарядку плохо, он выгонял меня снова. Вначале я ревела, потом началась школа, и я опаздывала на занятия, но отец был неумолим.
Отец научил меня работать. Он внушил мне, что любое дело, которым ты занимаешься, должно быть главным в жизни. И думать о нем надо все время. Я увлеклась спортом. Он не говорил общих слов, как это полезно и хорошо, он учил: «Когда ты ходишь по улице, надо не просто ходить, а немножечко на пальцах пружинить, как бы подскакивать — у тебя должен быть сильный голеностоп, заодно и походка будет легкая». Не разрешал ездить на лифте. Такой огромный и толстый, он в то же время был очень легким в движениях и уже в преклонном возрасте спускался по лестнице только бегом. Как же легко он передвигался по дачному участку, опускаясь к цветам, к земле, что-то быстро делал — сажал, пропалывал — затем моментально перемешался к соседней грядке и вновь припадал к ней, на одно колено, по-хоккейному, очень смешно.
Когда мы один раз поехали вместе с родителями отдыхать, наш папочка устраивал со своими детьми такие игры, после которых мы с Галкой с трудом доползали до своей палатки. Он поставил на берегу моря палатки, хотя мог взять путевку в любой дом отдыха, но он не хотел с детьми приезжать на готовое. Погода стояла кошмарная: ливни, вихри. А мы в палатке.
Мало того, что он работал тренером, а это занятие даже одного из членов семьи оборачивается беспокойной жизнью для всех остальных, отец постоянно стремился помочь людям, и наш дом всегда был полон его друзьями, спортсменами, наконец, просто его заботами.
Отец преклонялся перед своим учителем Михаилом Давыдовичем Товаровским, советовался с ним до последних дней его жизни. Любимый педагог Михаил Давыдович заменил ему родного отца. Моего деда, своего отца, папа не помнил — тот умер, когда он был совсем маленьким.
Отец обожал свою мать, она одна вырастила их с братом. Юра, папин брат, погиб в авиационной катастрофе в 1950 году, когда потерпел аварию самолет с хоккейной командой ВВС. Отец этот самолет встречал, так как уже был тренером команды и прилетел в Свердловск на сутки раньше. Друзья у отца как появились в детстве, так и остались до последнего его дня. Папа друзей не менял.
Отец был человеком редкой самодисциплины. Он не понимал, как это можно допоздна гулять, если с утра тренировка. Выйдя на пенсию, он продолжал жить в том же режиме, в котором жил всегда: ложился около десяти, вставал между четырьмя-пятью часами утра. Обязательно спал днем. На даче он будил нас в десять утра. Мы приезжали на один день и, конечно, хотели спать, ведь и Володя, и я — ночные птицы, к тому же дуреем от чистого воздуха. Отец сидел за столом, не ел, ждал нас, потому что редко виделись, а ему хотелось быть в курсе наших дел, он уже часа четыре отрабатывал, пока мы спали, и был готов к общению.
Фантастический у него был заряд энергии, просто фантастический.
Как отец проводил тренировки! Я ходила на них, как на спектакли.
Наш дом, конечно, жил папиным делом. И когда его команда выигрывала чемпионат мира, мы с Галей целовали на экране телевизора всех наших игроков, которых поочередно показывали крупным планом. И наконец появлялись отец с Аркадием Ивановичем Чернышевым. Это был апофеоз — большего счастья, чем в это мгновенье, не помню. Тогда все только начиналось: хоккей, трансляция по телевидению чемпионатов. Отца еще не называли патриархом, он считался всего лишь хорошим тренером, но человеком с очень тяжелым характером.
Его характер не позволял ему выслушивать ничьих советов, если они исходили не от профессионалов. Так, он испортил отношения со многими журналистами. Его не любили за неуживчивость, но переделывать он себя не собирался. Для него попытки людей, не имеющих отношения к хоккею, вмешиваться и давать руководящие указания были как красная тряпка для быка. Дело он свое знал насквозь — даже если судить по его работе в организации всесоюзного детского турнира «Золотая шайба». Но и этого турнира ему, как оказалось, мало, он у нас во дворе организовал детскую хоккейную команду. Проводил занятия три-четыре раза в неделю, заливал лед. Мальчишки каждое утро, как это у отца принято, в половине седьмого делали зарядку. Зачем ему все это? Летал по всей стране, пропагандировал «Золотую шайбу», писал для детей учебники, собирал детских тренеров, тренеров-любителей, устраивал им семинары. Такой неуемности в своей профессии я не встречала. Отец для меня — эталон во всем, но прежде всего в «абсолютном слухе» на спорт. Он, хоккейный тренер, делал мне, тренеру по фигурному катанию, очень тонкие и верные замечания, причем видя мои работы только по телевизору.
У отца была редкая тренерская интуиция. На чемпионат мира в Любляне, в конце шестидесятых годов, не хотели брать Евгения Мишакова, но отец заявил, что верит в этого хоккеиста и что Мишаков способен забить решающий гол. И Мишаков действительно забил самую важную шайбу, после чего бросился обнимать отца. Женя весь был как из железа: ноги железные, руки железные, спина… Короче, он так сжал в объятьях своего тренера, что сломал ему два ребра.
Я знаю точно — отец абсолютно честный человек. Он может ругаться, ругаться страшно, потому что не терпит халтуры. Утвердилось, что у Тарасова нелегкий характер. Но насколько он нелегкий, знаем только мы, и прежде всего мама. Для остальных отец был только требовательным и справедливым, так как ничего не устраивал для себя, а заботился лишь о спорте и о команде.
В 1972 году в Саппоро я поехала на первую свою Олимпиаду как тренер, а отец, как позже выяснилось, на последнюю. Мы почти с ним там не встречались, хотя я и бегала на матчи, но к нему не заходила. Я и сама не люблю, когда меня отвлекают во время турнира. Хоккейная сборная СССР в Саппоро победила, считали, что в Москве его ожидают награды, но наград не дали, а в следующем сезоне отец попрощайся с командой. Я до сих пор не могу понять, почему это произошло, и когда вспоминаю, как он уходил из хоккея, начинаю плакать. Он недоработал. Для себя, может быть, даже и перетрудился, но для хоккея недоработал. Как могло такое случиться? Ему было пятьдесят четыре года, а по духу двадцать пять. Отец тяжело переживал свою отставку. В тот год родители купили дачу, чтобы отец мог отвлечься на что-то другое. Но он не успокоился. Ездил читать лекции в Китай, снялся в учебном фильме, который делали в Финляндии. Я видела, с каким вниманием его слушали канадские тренеры и долго не отпускали после четырехчасовой лекции. Я радовалась за него, когда он входил в зал во время матча — уже не тренер сборной, не тренер ЦСКА, а просто зритель, — и зал аплодировал ему. Он заслужил эти аплодисменты.
Раньше, когда отец тренировал, мы ходили на хоккей. Мама не пропускала ни одного его матча в Москве. Потом перестали. А тогда возвращались домой вместе с папой. И если матч удался, не передать словами, с каким настроением мы его ждали у служебного входа! А если проигран — у нас словно похороны.
В момент возвращения отца, уже пенсионера, как и раньше, наш дом затихал. К этому привыкли. У нас в семье я как тренер, со всеми моими чемпионами, не имела и близко того веса, что отец. Да это и понятно. Он Эверест среди тренеров, и сравниться с ним мало кому дано.
Когда он приезжал со сборов или соревнований, все в доме сразу подчинялось только ему, его настроению, его желаниям. Дома он бывал нечасто, и каждый старался сделать ему что-нибудь приятное. Готовили его любимое пюре, впрочем, он и сам частенько возился с едой и, если бывал дома, обычно кормил нас с Галкой перед отправкой в школу. Пусть даже он ставил на стол нелюбимое нами блюдо, все равно оно съедалось без звука до конца.
Два раза я видела, как отец плакал.
Первый — когда мы перевернулись на машине. Ехали с юга. Помню, как рассыпались по шоссе помидоры. Машина выскочила на кусок дороги, залитый маслом, отец ее удержать не смог. Мне было семь лет. Я спала на заднем сиденье, поэтому и влетела головой в дверную ручку. Больше никто не пострадал. Я очнулась не сразу, сотрясение мозга получила тяжелое, голова вся была залита кровью, платье тоже, а отец лежал на переднем сиденье и рыдал.
Второй — после того знаменитого матча ЦСКА — «Спартак» на чемпионате страны 1969 года, где он, показывая на секундомер, объяснял, что период уже закончился, его не слушали. Он отказался выводить команду доигрывать встречу, и через день с него сняли звание заслуженного тренера. Он сидел дома один, я вошла случайно, отец плакал. Это было очень тяжелое время. Помочь отцу мы ничем не могли. Сильным людям вообще трудно помочь.
Мне кажется, все свои способности он развил в себе сам. Но не на пустом месте, основы их заложила его мать, Екатерина Харитоновна. Моя бабушка была удивительно талантливым человеком, она замечательно шила, вязала, готовила. Без единой ошибки и очень интересно писала. Есть такое определение «золотые руки», так вот бабушка полностью относилась к этой категории людей. Не имевшая никакого образования, она в любом деле, за которое бралась, достигала многого. Этот талант всегда добиваться успеха бабушка и передала отцу. Но то, чего он достиг, он достиг в равной степени талантом и трудом. Мне пришлось легче — отец не жалел советов. Главный — не начинать тренировку без заранее написанного плана и записывать для себя абсолютно все, что может пригодиться в тренерской работе.
Напомню, что на каждую встречу в любом турнире отец выходил, как на последнюю. Потом он учил меня: «Каждое соревнование — финальное. Ошибки надо исправлять в тот же день, откладывать на завтра нельзя. День должен быть использован для работы максимально. Никогда не стесняйся учиться. Учиться у других тренеров, учиться у спортсменов. Каждый день должен приносить новые знания — тогда тренировка не будет утомительной ни для спортсмена, ни для тебя. И каждый день твои ученики должны быть лучше, чем были вчера. Это и есть творческий процесс у тренера — все выше и выше».
На тренировку он ко мне пришел всего один раз, я тогда работала с Родниной. Увидев, что я вышла на лед без коньков, он молча отсидел всю тренировку и, так же молча, ушел. Я долго не знала, как к нему подступиться. Разговаривать со мной он вообще не хотел. И был прав. Потому что коньки — это наш инструмент.
Советы отца помогли мне, как ни странно, больше всего тогда, когда я уже считала себя опытным тренером. И если мне по наследству достался еще и железный отцовский характер, то это проявилось в одну из самых критических минут моей жизни — на зимней Олимпиаде 1980 года.
До Лейк-Плэсида мы две недели тренировались в маленьком городке под Бостоном. Забавно, что спустя почти двадцать лет я туда же попала с Ильей Куликом. Тренировались немного, я не хотела, чтобы Роднина и Зайцев перекатались, главная цель заключалась в успешной акклиматизации. И хотя все задачи, которые ставились на занятиях, сводились к тому, чтобы не допускать срывов в элементах, даже малейших — и больше ничего, — тренировки проходили все же нервно, Ира с Сашей казались немного зажатыми. Они не любили, когда на тренировках появляются зрители, а тут публики собиралось немало. У входа в зал постоянно торчали эмоциональные американские болельщики, да еще с какими-то плакатами. Выяснив, что плакаты были вполне безобидные, мы решили публику в зал пустить, а заодно и как-то отрегулировать с нею отношения, снять волнующий их и местных журналистов вопрос, кто сильнее: Бабилония — Гарднер, чемпионы мира 1979 года, или Роднина — Зайцев? (Из-за рождения сына Роднина и Зайцев сезон пропустили.) Этот маленький городок, по-моему, весь перебывал на наших тренировках, и если там когда-нибудь вырастет свой чемпион, то это будет заслугой не американской, а советской школы фигурного катания. Мне кажется, хозяева тех двух катков, где тренировалась наша сборная, даже продавали какие-то билеты. В субботу и воскресенье трибуны ломились. Зрители ходили к нам в гости, то есть сидели с утра до ночи в холле и в баре нашею отеля, многие приносили сувениры.
Но тренировки, несмотря на то что зрители хлопали любому элементу, уже не могли проходить спокойно. Пресса взахлеб писала о Бабилонии, о том, как она размешает «непобедимую» Роднину, хотя три месяца назад на показательных выступлениях в Японии специалисты отметили полное преимущество советской пары.
В Японии тоже не все проходило гладко. Устроители заявили, что выступление Родниной — Зайцева последними в программе у них под вопросом, так как здесь чемпионы мира. Роднину это вывело из себя, мы с Еленой Анатольевной Чайковской просидели с японцами всю ночь, объясняя, что десять лет выступлением Родниной завершались любые международные соревнования и что пока ее еще никто не победил. Роднина — двукратная олимпийская чемпионка, и если это требование не будет удовлетворено, то японские зрители вряд ли увидят самую знаменитую фигуристку наших дней. Короче, мы их убедили.
В Японии на тренировку Бабилония вышла раньше Родниной. Через три минуты показалась Ира. Она начала так носиться по льду, с такой уверенностью и напором, что американский дуэт оказался «прижатым» к бортику и простоял так до конца тренировки. Это Ирина проделала психологически профессионально, позже в четырех из пяти прокатов Бабилония падала. Ее надломила первая совместная тренировка. Ира же катала свою короткую программу без единой ошибки. Так что, когда мы оказались в Лейк-Плэсиде, настроение у нас было вполне боевое, но настороженное.
В олимпийской деревне я жила с Ирой в одном корпусе (по тогдашней традиции деревня делилась на женскую и мужскую половины), но в комнате вместе с Еленой Анатольевной Чайковской. Мы с Чайковской сразу же стали передвигать мебель, так как кровати в комнате установлены в два этажа, а никто из нас наверх забираться не хотел. Кровати разбирать начали ночью, и я, устав, уронила эту здоровенную железяку прямо на Чайковскую. До утра мы пытались разместить кровати в нашей каморке. В итоге прохода между ними не оказалось, спали мы в одной, как бы двуспальной кровати, и чтобы попасть в дальнюю, надо было переползать через ближайшую. После всей этой суеты я рухнула как подкошенная и уснула, а Чайковская отправилась стирать олимпийский тренировочный костюм. Проснувшись, я с восторгом и удивлением обнаружила, что сушится мой костюм, который Чайковская ночью выстирала, приняв за свой.
Чайковская, встав раньше, уже проклинала меня, мой костюм, Лейк-Плэсид и комнату, где нам предстояло мучиться две недели. Номер, где жила Ира с Наташей Бестемьяновой, оказался свободнее, а нам повернуться было негде.
С первых же тренировок стало ясно: в парном катании все ждут великого противостояния. Каждые полчаса американскую пару показывали по телевидению. Как они летом отдыхали, как тренируются, как катаются. Каждый день выходили газеты с фотографией Бабилонии. Были удачно сняты их самые эффектные элементы произвольной программы. Если показывали программу и Иры с Сашей, то показывали их сзади или сбоку в самом невыгодном куске программы. Мне порой становилось просто страшно. И судьи начали поговаривать, что Бабилония им нравится, что это новый стиль, что американская пара будет впервые серьезно бороться с советской, хотя до Лейк-Плэсида она никогда еще не сталкивалась на соревнованиях с Родниной.
За три дня до начала соревнований арбитры нашли три ошибки в произвольной программе Родниной. Ошибки, то есть элементы с нарушением правил в незначительных и проходных частях программы, начали показывать по телевидению. И объяснять публике и судьям (порой той же публике), что за них надо снижать оценки. Я попросила выключить в блоке, где мы жили, телевизор, запретила приносить к нам газеты и вообще разговаривать на эту тему.
Меня вызвали к руководству советской делегации, поинтересовались, не собираюсь ли я изменить программу. Я ответила, что за три дня, конечно, могу это сделать, но спортсмены будут чувствовать себя неуверенно. Разговор шел и с нашими судьями. После этих бесед я лежала пластом, у меня такая особенность: в тяжелый момент и должна лечь. Ходила только на тренировки. Чайковская в подобной ситуации все время бегает. Она убегает в шесть утра и возвращается за полночь — и все бегом, а я пег, лежу и ни с кем не общаюсь. Я была в таком тяжком состоянии, что боялась, как бы оно не передалось спортсменам.
Они тренировались нормально, и в общем-то я была и них уверена. Для меня по сей день эта ситуация самая сложная в жизни, сложная в выборе правильного решения. Но ребята обо всей этой кутерьме и о моих муках по знали. Я не пускала их на тренировку Бабилонии, хотя сама посмотрела. Осталась после наших занятий в заме. Это была последняя тренировка перед короткой программой, и именно в этот день Гарднер начал падать, исполняя флипп. Сидела я очень близко, около бортика, и ясно видела, что он очень нервничает и не может с собой совладать. Так и не сделав ни одного прыжка, он ушел с тренировки. А села я специально так, чтобы они меня видели.
Бабилония и Гарднер появились на тренировке Родниной и Зайцева тоже всего один раз, сидели на самом верху, незаметно, но я их увидела и сразу сказала Родниной: «Вон забились в угол, сейчас истреплют себе все нервы и уйдут минут через пятнадцать». Так оно и вышло. Роднина оказалась в ударе, и эта тренировка американцев погубила. Они точно через пятнадцать минут встали и ушли. Четверти часа им оказалось достаточно. Роднина производила на них впечатление, как удав на кролика. Еще с Японии. Они морально не созрели, чтобы обыграть Иру.
До старта я никуда не ходила, в последний день ни с кем не общалась. Это мое обычное состояние накануне соревнований. Вечером мы пришли во дворец. У входа толпа. Ира идет в людском коридоре, сосредоточенно опустив голову, впечатление такое, будто она одна в пустой шахте. Подступиться к ней никто не рискнул.
Другие пары я не вышла смотреть — силы в себе копила, они были мне нужны, чтобы вместе с ребятами программу катать. Пошла посмотреть только разминку Гарднера. Вылезла из-под телевизионной камеры — на катке Лейк-Плэсида никуда никого не пускали — и таким образом оказалась в проходе. Справа от меня судьи сидели, а надо мной расположилось руководство ИСУ (Международного союза конькобежцев). На разминке Гарднер упал пять раз. Он упал с волчка, флиппа, перебежки и не мог ни разу поднять партнершу в поддержку. Судьи сидели как парализованные, зал молчал, жуть! Не надо было быть специалистом, чтобы увидеть, как он психически подавлен. Уже закончились шесть минут разминки, а американцы снова выходят на поддержку. Впервые в моей практике спортсмены перекатывали отведенное время, а судьи даже не шевелились, никто не дает гонг. И снова поддержка срывается. Я кричу наверх Валентину Николаевичу Писееву, он член ИСУ: «Время, протест. Подавайте протест». Он бежит вниз, к судьям, но те, как бы очнувшись, дают гонг. На секундомере — шесть минут двадцать три секунды. Я сразу поняла — шансов у чемпионов мира нет никаких. Из этого состояния спортсменов вывести трудно, почти невозможно.
Бабилония — Гарднер катались третьими в группе сильнейших. Они вышли на лед, когда объявляли оценку предыдущих. Она выходит первой, он за ней… и у борта падает. Поднимается, хихикает, а коньки из-под него снова уезжают, ноги перестают слушаться, он белый как мел. Потом говорили, что у Гарднера была травма. Но это все чушь, нас, тренеров, обмануть невозможно, мы знали, что с ним делается. Бабилония берет его за руку и выводит к красной линии. Тут же он поворачивается и убегает со льда, тренер держит, не пускает его дальше. И все это видят, и я стою рядом, в проходе. Гарднер рвется, тренер в него вцепился, все это происходит очень быстро, Бабилония поворачивается… партнера нет рядом, его уже нет на льду, и начинает рыдать. Едет к борту и рыдает. У каждого фигуриста есть две минуты на выход, тренер и партнерша начинают Гарднера уговаривать, но он вырывается и убегает. Больше я его не видела. Зал молчит, весь увешанный плакатами: «Бабилония лучше Родниной», «Гениальные спортсмены», «Бабилония — Гарднер — лучшая пара».
Я понимаю, надо что-то делать, подобная ситуация может вывести из равновесия кого угодно. Лечу к Родниной, перед дверью, что ведет в женскую раздевалку, несколько раз делаю глубокий вдох-выдох и спокойно вхожу. В раздевалке рыдает вся американская команда. Роднина сидит злая, спрашивает: «Что там делается?» — «Ничего не делается, — отвечаю, — Бабилония — Гарднер с соревнования снялись. Тебе все нервы перепортили, а сами на старт не вышли». — «Как не вышли?» — «Вот так. Видишь, до чего ты их своей тренировкой довела». — «Ну, погодите, — взорвалась Ира, — я всем покажу, как надо кататься». Иду успокаивать Сашу.
Вызываю Зайцева, он ничего не знает, так как Гарднера увели в другую раздевалку «Ты, Саня, катайся спокойно. Твои друзья со старта снялись». Саша нервничал. И все же они показали блестящий прокат короткой программы. Роднина и Зайцев любили эту быструю двухминутную композицию. Они любили откатать короткую на 6,0! В Лейк-Плэсиде, если бы судили из десяти баллов, можно было ставить десять. Эти две минуты — итог всей их жизни. Скорость, синхронность, абсолютное сочетание движений и музыки — идеальное выступление. Я видела их катание тысячи раз: на тренировках, соревнованиях, показательных выступлениях, но так, как в Лейк-Плэсиде, они не катались никогда. И весь тяжело молчавший зал, страдающий от несостоявшейся надежды, встал. И начал скандировать: «Роднина, Роднина, Роднина».
Но эта короткая программа, этот вечер отняли у них слишком много сил. Через день они вышли на произвольную, катали ее достойно, не ошибались, однако в конце уже не выглядели такими бодрыми — сказывалась не физическая, а психологическая усталость. Запас эмоций у них выплеснулся за день до заключительного вечера. На табло зажглись оценки. Саша подошел ко мне: «Тетя Таня, держи». Я ему плечо подставила, он в бессознательном состоянии, а у него интервью собираются брать, камеры наставлены. Зато Ира как будто сил у бортика хлебнула: «Тетя Таня, я третий раз олимпийская чемпионка!!!» Я говорю: «Ты что, даже не устала?» — «А что уставать, когда третью Олимпиаду выигрываешь!» — «Саше плохо». — «Отойдет», — отвечает Ира. Мы положили Сашу, дали ему нашатыря… И они поехали к пьедесталу.
Там Ирина заплакала. Плакала и я, понимая, что прощаюсь с ними. В свое время они, знаменитые чемпионы, пришли, доверились малоизвестному тренеру. Шесть лет я работала с ними и теперь прощаюсь, но с легким чувством, понимая, что я сделала все, что могла. Я помогла сберечь эту пару, сохранить ее для спорта, возможно, продлила их спортивную жизнь. Нет, я их не подвела.
О том, что Ирина Роднина и Александр Зайцев ушли от Станислава Алексеевича Жука, я долго не знала. Я сидела дома, когда раздался телефонный звонок. Звонил Жора Проскурин, который в те годы работал тренером по парному катанию в Спорткомитете. «Таня, никуда не уходи, — попросил он, — через пятнадцать минут к тебе Роднина с Зайцевым приедут». Я только успела спросить: «Зачем?» — «Ты будь готова, они приедут договариваться с тобой о совместной работе».
Стоял октябрь, сезон только начинался. С Родниной и Зайцевым прежде меня не связывали никакие отношения, скорее наоборот. Когда от Иры ушел Уланов, она решила, что пару Уланов — Смирнова буду тренировать я… И в лучшем случае относилась с тех пор ко мне настороженно.
Первым моим чувством был испуг. Я не знала, что делать: тыкалась по углам квартиры и двадцать минут была сама не своя.
В дверь позвонили. Они вошли, очень собранные. Так тесно и близко я никогда с ними не общалась. Они сели рядышком и, по-моему, хором сказали: «Таня, мы пришли, чтобы предложить тебе работать вместе с нами. У Жука тренироваться больше не будем, мы едем сейчас из Спорткомитета, и там нам уже разрешили перейти к новому тренеру».
Возможно, в подобной ситуации полагается пококетничать немного для приличия и сказать: «Ну, ладно. Я подумаю, сообщу ответ через недельку». Но я совершенно не умею этого делать, к тому же раз вопрос решен и с Жуком, и со Спорткомитетом, значит, я не попадаю ни в какие интриги. И я согласилась сразу. Сказала: «Я постараюсь вас не подвести».
Мы никогда не обсуждали, почему они ушли от Жука. Так, говорили об этом вскользь. У меня по сей день есть на этот счет свое мнение.
«Я попробую, — сказала я в тот день Ире и Саше, — только не судите меня поначалу строго. Я же никогда не тренировала раньше таких выдающихся спортсменов». У меня занимались Черняева — Благов, они были чемпионами Союза, у меня занимались Леонидова — Боголюбов, они ходили в призерах… Но Роднина есть Роднина, и поэтому я сказала: «Давайте попробуем». А они сразу: «У тебя во сколько сегодня тренировка?» — «Вечером, в восемь часов, в Лужниках». Они так радостно отзываются: «Мы приедем, мы выучили много элементов, мы без дела не сидели, не с пустыми руками приедем». Так и сыпали, будто заранее готовились к этому визиту и боялись, что их не возьмут.
Ира с Сашей ушли, а я, обалдевшая, осталась в прихожей. Пришла в себя, позвонила отцу. «Ну смотри, Таня, — сказал он, — берешь на себя огромную ответственность. Теперь не о себе думай, ты ее не можешь подвести (он ласково называл Роднину «великая чемпионесса»). Ты теперь ночью спать не должна, пока им что-нибудь интересное не придумаешь. Потому что, если ничего нового Родниной не дашь, если она у тебя просто так годик-два покатается, прощения тебе не будет». Обычный стиль папиного напутствия. После этой беседы руки-ноги у меня совсем затряслись. Полетела пораньше на тренировку, в дороге немного пришла в себя. Ведь тоже кое-что в фигурном катании понимаю, а главное, люблю свое тренерское дело и, следовательно, паниковать мне нечего.
На тренировке в лужниковском «Кристалле» — в то время на СЮПе строился новый каток — у меня катались Ирина Моисеева с Андреем Миненковым и Лида Караваева с Вячеславом Жигалиным. Теперь я должна была предупредить ребят и подготовить Иру (самую лучшую и самую капризную), что вместе с ними на тренировку будут теперь приходить Роднина с Зайцевым. Вопрос непростой. Это вопрос разделения внимания, я сама помню, как ревновала к другим ученикам своего тренера.
Собрала всю группу, сказала, что ко мне приходили Роднина и Зайцев, и с сегодняшнего дня они будут тренироваться здесь, на «Кристалле». Не успела я сообщить эту новость, как появились Саша и Ира.
На той первой тренировке, я помню, Моисеева и Миненков просто встали у борта. Я же смотрела, что делают Роднина и Зайцев. Мы только один день устроили совместную тренировку, потом Саша и Ира приходили в другое время, так как все остальные вместе с Моисеевой стояли.
А ребята были в ударе, у них все получаюсь, они мне показывали без музыки одни элементы. Прыжки и поддержки. Я думала, чему их тут учить, учить-то нечему. Потом, правда, нашлось и чему учить, и музыку подбирать, и катание делать шире, и элементы новые искать, и над показательными номерами работать. Красивее они стали, на мой взгляд, размашистее в движении. И много новых элементов мы придумали, принципиально новых для парного катания. Но все это не сразу, а постепенно, времени, как выяснилось, у нас впереди много было.
Они приходили по утрам, не только катались, бегали кроссы, на траве делали поддержки, то есть выполняли элементы не на льду, на земле. А я потихонечку нащупывала единственно верный с ними тон, присматривалась, чтобы понять, какую им ставить программу. Потом стала срочно подбирать музыку, так как до начала сезона оставалось совсем мало времени. Пришла пора шить костюмы, находя для них что-то такое, что показывало бы изменение в жизни этой пары. Время, казалось, пролетает с катастрофической скоростью.
Шел октябрь 1974 года.
Я не стала резко менять им программу. Например, они всегда прыгали аксель в 2,5 оборота во второй части, я считала, что его надо перенести в первую, потому что он у Иры всегда был на грани срыва, и она нередко падала. Интересно, никто почему-то не помнит, что Роднина падала. Потом я все же настояла на своем, и он всегда у нас шел вторым элементом. Кстати, после переноса Ира его ни разу не сорвала.
В сезоне 1975 года зрители увидели их почти прежними. С традиционной музыкой, народной, русской. Но был уже в запасе у нас и новый показательный номер, и некоторые новые элементы. Мы поехали на чемпионат мира и Европы. Они победили, но не это для меня было важно. Может быть, они и не стали лучше, но и не хуже, а это позволяло на сохранившемся фундаменте строить что-то новое, предлагать свои проекты. В том же 1975 году впервые выиграли чемпионат мира Моисеева с Миненковым. Две золотые медали. Я поняла в те дни, что такое счастье.
Следующий сезон — олимпийский. Мы взяли для произвольной программы вставной цыганский танец Желобинского из балета Минкуса «Дон Кихот». Ира великолепно смотрелась в этом мощном танце. Она никогда по-цыгански не трясла плечами, и в том не было никакой нужды, но как у нее горели глаза! В ней жила цыганская свобода. Она неслась не по льду, а словно летела над площадкой. В тот год Саша впервые стал олимпийским чемпионом.
Тяжело мы работали, нередко и ругались. Ира не терпела, когда ее сравнивали с кем-то, делили с кем-то. Она мне не позволяла смотреть в сторону. Она занимала все время. Шла на всяческие ухищрения, только бы не отпускать моего внимания от себя. То разговаривать вдруг перестанет на тренировках, то озлится, непонятно с чего. Ира всегда нуждалась в человеческом тепле. Я видела, что ей не хватает добрых слов, и старалась как могла.
Роднину было легко уговорить на новый элемент, правда, если он с первого раза не получался, дальше его испытывать она не желала. Но все дело в том, что, как правило, у нее все получалось.
Сашу раскачать на новый элемент неимоверно сложно, зато когда он его выучивал, то делал классно.
Когда они пришли ко мне, я воспринимала их как временное явление в своей жизни, ограниченное Олимпиадой в Инсбруке. По-моему, они и сами думали так же, а в итоге задержались у меня на шесть лет. Все же, наверное, нам хорошо работалось втроем. А главное, я видела их перспективу дальше, много дальше. Они катались настолько сильнее и интереснее всех остальных пар в мире, что я была уверена — им надо выступать еще один олимпийский цикл, до Лейк-Плэсида.
Мы придумывали новые номера и программы. Они даже демонстрировали совсем уж не «их» танец — вальс, и танцевали его прекрасно. Фантастически исполнили медленный танец под романс Свиридова и проносились на сумасшедшей скорости в показательном номере на музыку «Полюшко-поле».
Мы стали близкими людьми. По имени и отчеству называть им меня было трудно, разница в возрасте невелика — три-четыре года, и Саша стал меня звать тетей Таней, так за мной это и закрепилось. Работали коллегиально. Все решалось на совместных обсуждениях. Долго они не могли рискнуть, как я их ни упрашивала, взять для короткой программы музыку Свиридова из фильма «Время, вперед!». «Тетя Таня, тяжелая музыка, мы с ней не справимся». Я убеждала Иру и Сашу, что музыка именно для них, доказала им свою правоту, и эта короткая программа — одна из лучших, одна из самых дорогих для меня. А мелодия Дунаевского из фильма «Кубанские казаки»? а короткая программа на музыку Римского-Корсакова «Полет шмеля»? Они любили короткие программы. Никто так не умел и не умеет исполнять двухминутный набор обязательных элементов, как Ира и Саша. Каждый элемент отточен до совершенства. Каждый элемент — бриллиант. Если вращение, то идеально параллельное, если прыжок, то идеально синхронный. И только с акселем в 2,5 оборота у нас произошла заминка. Ира действительно его никогда при мне не срывала, но в ответственный момент Он мог разладиться. Я целый год долбила с ней этот прыжок. В 1978 году мы приехали на чемпионат мира в Оттаву, я велела ей прыгнуть аксель сразу, когда еще шла акклиматизация. Ира взлетела… и потеряла прыжок. И на протяжении десяти дней она пыталась прыгнуть аксель, но не могла. Я говорила: «Ирочка, ты не волнуйся, ты все равно его сделаешь». За два дня до старта он наконец получился. Тут вмешался Зайцев и стал требовать, чтобы Ира если уж прыгает, то прыгать должна параллельно. Пришлось успокаивать и его, объясняя, чтобы на параллельность он не рассчитывал. На разминке Ира такую колбасу из прыжка устроила, что я даже собиралась его снять, но, подумав, решила: «Нет, она сделает». И Роднина прыгнула свой злополучный аксель абсолютно чисто. В этом вся она. Десять дней не прыгать на тренировке, а лихо сделать первым же элементом в соревновании. И как она засмеялась, и как понеслась… Шаги на радостях перепутала. Программу катала как безумная. Не устала совсем, хохотала, до того была сильна. Дальше в программе для нее уже ничего не существовало, никакие там тройные подкрутки смутить ее не могли.
Мы отправились в турне по Америке, и зал вставал, когда катались Роднина и Зайцев. Любили их. За мощь, за скорость, за Ирин жест, когда она, вытянув руку и наклонясь вперед, летит надо льдом. Любили за то, что они такие русские, такие широкие.
Летом, после турне, после отпуска, мы приехали всей командой в Томск, и Ира мне говорит: «Таня, что-то я себя плохо чувствую». — «Ты у врачей была?» — «Нет», — отвечает Ира. «Пока тренироваться не будем». Она несколько раз вышла на лед, но я поняла, что лучше ей этого не делать, и отправила их с Сашей в Москву. А через несколько дней звонит Зайцев: «Тетя Таня, Ира ждет ребенка!»
Событие необыкновенно радостное. И у меня почему-то даже не возникла мысль, что ей придется оставить спорт.
Мы вернулись из Томска. Ира ходила грустная-грустная, вся в себе. Совсем не Роднина. Я сказала ей: «Даже в голову не бери, все равно будешь кататься». До Олимпиады было еще полтора года, и я ни на секунду не сомневалась, что они должны выступать в Лейк-Плэсиде.
Я снова уехала, а Ира легла в больницу. Когда я вернулась, то личико у нее так вытянулось, что я сразу подумала: надо ей сделать что-то очень приятное. Говорю ей: «Ирка, приходи ко мне, я тебе что-то покажу». Я как раз слушала музыку и влюбилась в романс Свиридова, романс такой чистоты, точно для нее. Она приехала, и я ей объявляю: «Я тебе сейчас покажу музыку, под которую вы будете кататься на Олимпиаде». Ира скептически это выслушала. Я поставила пластинку и включила проигрыватель. И смотрю, как у нее начало лицо меняться, глаза загорелись. «Правда?» — спрашивает она. «Конечно, — кричу я, — ты такая сильная. Родишь, через месяц выйдешь на каток. Мама тебе с ребенком поможет. Все будет отлично».
Саша все время ходил на тренировки, сам катался и с молодежью работал. Ира вот-вот родит, а тоже на лед приходила. Я ее умоляла, чтобы она убралась с катка, чтобы я ее не видела на льду. Она же пыталась еще и подпрыгивать и продолжала упорно ходить на каток и помогала мне работать с парами.
Двадцать третьего февраля, в День Советской армии родился Саша-маленький. Саша-большой пришел к нам, и мы втроем — с нами был мой Володя — поехали к Ире в больницу. Под окнами клиники мы пели, кричали, танцевали, бурно выражая свою радость. А через три дня, двадцать шестого, я стою у роддома, гляжу в ее окно. Ирина жестами просит смотреть внимательнее, и я вижу, как она поднимает ногу. Я, честно сказать, испугалась и стала кричать: «Опусти ногу!» Через неделю она уже с сыном вернулась домой.
Мы уехали весной на чемпионат мира, потом в турне и попали в Москву через полтора месяца. Звонит мне Ира и этаким сладеньким голоском говорит: «Сашка плачет, а я знаешь, что придумала, чтоб его успокоить. Я беру его на руки и приседаю сто раз. И ему хорошо, и у меня ноги крепнут. А если он плачет снова, то я его поднимаю вверх, сколько сил хватает». В этом вся Роднина! Она всю жизнь поднималась вверх по лестнице. По одной ступеньке, по две, но только вверх. Она четко знала, какую следующую ступеньку ей надо преодолеть. И преодолевала. Этим телефонным разговором о стократном приседании она меня потрясла, и я часто о нем рассказываю. Маленькая, с грудным ребенком, вся в комплексах и сомнениях насчет своего будущего, она твердо заявила, что придет на тренировку, когда сама поймет, что набралась сил.
И она пришла через два месяца после родов — толстенькая, неуклюжая. Видели бы ее первый выход на лед! Она пытается прыгнуть, а к ногам будто гири подвешены. Так она по сантиметру, по сантиметру отрывалась ото льда, взлетая ввысь. Лица нет, одни глаза горят. Коляска стоит во дворе СЮПа. И так потихонечку-потихонечку, сперва простые поддержки, простые хваты, а потом все сложнее и сложнее… Через три месяца Роднина уже каталась, прыгала, да и на земле уже кое-что сделала. Я уехала отдыхать на пятнадцать дней, а они сами по два раза в день ходили на тренировки — музыку для них уже подобрали.
Я очень ждала ее первого выступления. Оно состоялось в Одессе. Ира вылетела на разминку, и от радости, что снова на публике, как разбежится… и упала. А падать она не любила. Встала, собралась. Кататься ей еще надо было с умом, не поддаваться эмоциям. Начались международные выступления на турнире в Японии, где в очный спор вступили с нашей парой тогдашние чемпионы мира американцы Бабилония — Гарднер, стало ясно, что Роднина и Зайцев по-прежнему лучше всех. Даже после пропущенного года.
Я счастлива, что мы работали вместе. Что были вместе весь их последний год в спорте, хотя ссорились и ругались в то время довольно часто. Ире приходилось тяжело, так тяжело, что она вся чернела. Европейский чемпионат накануне Олимпиады в Лейк-Плэсиде они прокатали блестяще, а ведь чемпионат страны в Ленинграде дался нелегко. Короткую прошли отлично, произвольную же очень тяжело, сил не хватало. Еле ее докатали, хотя сделали все элементы чисто.
Наверное, в самом начале нашего союза я невольно оказалась в долгу перед такими замечательными спортсменами, как Роднина и Зайцев, доверившими свою судьбу молодому тренеру. Но после Олимпиады в Лейк-Плэсиде я поняла, что долгов отныне нет, задачу свою я выполнила. И работая вместе с ними, сама сделала большой шаг вперед.
В том, что Ира и Саша не выступали после Олимпиады на чемпионате мира, наверное, есть и моя вина. Мы приехали с Игр вымотанные и усталые. Дать бы им возможность отдохнуть больше обычного, но я назначила тренировку, и на ней Саша впервые уронил с поддержки партнершу. Ира плакала, было видно, как ей больно. Мы сразу отвезли ее в ЦИТО (Центральный институт травматологии и ортопедии) к Зое Сергеевне Мироновой. Там обнаружили разрыв связок, наложили гипс. Ира расстроилась, что к чемпионату мира травма не заживет. За три дня до начала чемпионата гипс сняли. Возможно, она и смогла бы выступать, но рисковать ее именем я не имела права. Тогда мы сообщили в Спорткомитет, что пара Роднина — Зайцев выступать не будет.
Интересно переплетаются в жизни судьбы. Вместо Родниной и Зайцева впервые на чемпионат мира поехали Вероника Першина и Марат Акбаров, а спустя три года Роднина как тренер привезла на европейское первенство 1983 года в тот же Дортмунд первых своих учеников, тех же Першину и Акбарова.
Наши отношения трудно назвать идеальными. Мы часто ссорились в процессе работы, в спорах доходили до крика. По Ириным словам, Саша у Жука рта не раскрывал, а у меня раскрепостился и говорил, говорил — наговориться не мог. Спорил, что заход не такой, рука не такая, он точно знает, что этот элемент вообще никогда не получится. Они кричали друг на друга, я кричала на них, потом мирились. Мало сказать, что я любила их, я их чувствовала.
К их победам привыкли, спокойно говорили: «Ну, Роднина всегда выиграет». Но не надо забывать: десять лет они доказывали себе и всем, что являются лучшими из лучших. И никто не знает, чего им это стоило. Каждый день заставлять себя работать еще больше, каждый раз доказывать, что ты непобедим. Иру трудно назвать артистичной в общепринятом смысле этого слова — у нее отсутствовала способность к лицедейству, — но в ней бушевал такой темперамент, она так глубинно понимала музыку, что по-своему была необыкновенно артистична. Она любила публику и никогда ее не боялась.
Если рассказывать, сколько нервов стоила каждая примерка нового костюма Родниной, можно исписать не одну страницу, но подобная взыскательность шла не от женского каприза чемпионки. Значение костюма для фигуриста огромно, он создает настроение на весь сезон. Он бывает не только удобным или неудобным, красивым или некрасивым, но и тем самым единственным, без которого программу представить себе невозможно.
Выбор костюма — дело ответственное. Он может не только органично не войти в рисунок композиции, в стиль катания, но даже перечеркнуть их.
Мы шьем много костюмов, и есть среди них любимые и нелюбимые. В свое время начинали с простеньких платьиц. Потом они становились все сложнее и сложнее. Ира Моисеева начала у меня кататься в строгом черном платье, и я любила, когда она выходила на лед именно в черном. В одном из сезонов для исполнения «Румбы» ей сшили бирюзовый костюм, но позже мы его перекрасили в черный, и он мне нравился больше всех. Любила я и черный костюм для их классической программы на музыку Бетховена и Вивальди… Без особых затей, только юбка чуть поддута серым и у Андрюши такие же поддутые рукава. Мне вообще нравятся костюмы строгие, без излишеств, но они почему-то редко удаются. Удачным считаю костюм Наташи Бестемьяновой, в котором она с Андреем танцевала под музыку из чаплинских фильмов — белый с черным рукавом. И хотя мне многие говорили, что в таких костюмах ребята будут смотреться без рук, — этого не произошло, а я по сей день не знаю костюма, который бы так соответствовал стилю танца. Небольшой воткнутый в петлицу красный цветок как завершающая точка в идеальном, с моей точки зрения, по гармонии костюме.
Костюмы шьются только после того, как найдена музыка.
Случаются и неудачные костюмы. Я помню, как Моисеевой из роскошного красного материала сделали платье с широкими рукавами, закрыв ее замечательные руки. К тому же костюм получился очень яркий. Зато раздолье для фотографов, всегда просивших что-нибудь поярче (ведь Ира и Андрей катались только в черном). Их сняли в этом костюме, наверно, все фотокорреспонденты страны, фотография так и кочевала из журнала в журнал, хотя катались ребята так одетые всего один раз.
Таня Войтюк, например, обожала наряжаться в кружева, я же их терпеть не могла. К тому же Войтюк однажды выкинула фокус. Она приехала на чемпионат Европы, не показав мне платья, и когда вышла на лед, я чуть не упала в обморок. Таня никогда не выглядела худенькой, а соорудив юбку в складку, она только подчеркнула недостатки фигуры. Фокус Войтюк послужил хорошим уроком для меня, и больше не было случая, чтобы ученики шили костюм без моего участия.
Ничего с собой поделать не могу, люблю только черный и белый цвета. Мне они кажутся графичными — программа в этих цветах лучше видится, и движения вроде бы точней. Не люблю широких рукавов, потому что они скрывают пластику рук.
Последние годы до моего ухода из спорта в 1988 году эскизы костюмов для моих сильнейших дуэтов делал известный художник Вячеслав Зайцев. Я всегда восхищалась его мастерством, и, зная об этом, моя приятельница, главный режиссер театра «Современник» Галина Борисовна Волчек, нас познакомила. С Зайцевым было интересно работать. Он долго расспрашивал ребят, как они чувствуют танец, просил их танцевать на полу, слушал музыку — и рисовал, рисовал. Азарт его был заразителен. Как любой большой мастер, он прекрасно чувствовал удачу, успех, и этот единственный из многих вариантов принимался тогда, когда Слава сам себе говорил: «Гениально!» Меня восхищало это его «гениально!». Платья делал он вроде бы совсем простые, без единой блесточки, но такие стильные, изысканные, такие авангардистские. Не знаю более удачных юбок к рок-н-роллу, чем те, что нам сделал Зайцев в сезоне 1983 года, когда этот танец входил в программу как оригинальный. У Наташи Бестемьяновой были полосатые юбка-штаны, они шли ей удивительно. Я счастлива, что судьба подарила мне Зайцева. И я как эхо тоже кричала ему: «Гений!», когда он включал свет в своей мастерской, а на длинном столе лежали эскизы для меня. Своими костюмами он не только создал серию образов, но и помог мне выйти на новый уровень.
Работая с таким великим мастером и выдумщиком, как Зайцев, по-другому начинаешь понимать значение костюма вообще, значение костюма для фигурного катания в частности. На многое смотришь по-другому, — на моду, на красоту, на то, что приемлемо, что неприемлемо.
В спортивном Доме моделей я с незапамятных времен работала с Асей Белецкой. Многие костюмы Моисеевой и Миненкова шила она, в том числе и тот, в котором ребята победили на чемпионате мира 1975 года. Тогда носили юбки-бананы, и платье черно-зеленое тоже называлось бананом. Очень простое и очень красивое.
Каждый год меняются все костюмы, но есть платья незабываемые, с ними очень трудно расставаться. Например, черное с обнаженной спиной платье Лены Гараниной — мне казалось, оно подходило ко всем ее танцам.
Костюм, в котором фигурист одерживал победу, остается у него навсегда. Тренеру достаточно воспоминаний. Когда я хочу увидеть Иру Моисееву и Андрюшу Миненкова в самом их счастливом году — в 1977-м, мне на память сразу же приходит танец на музыку из «Кармен-сюиты» Родиона Щедрина и черная «испанская» Ирина юбка.
Существуют для костюмов в фигурном катании и свои ограничения. Хочешь сделать костюм из золотой ткани — пожалуйста, но только если ты чемпион. Золотой цвет — цвет чемпионов. Так когда-то в золотом платье выступала Пахомова, потом Линичук, золотое платье надевала Джейн Торвилл. Это негласное, но всеми принятое правило. Если ты в себе уверен — шей.
Очень долго можно рассказывать о костюмах Родниной: сколько они шились, кроились, сколько слез она проливала, потому что «не идет». На нее вообще шить очень сложно. Пока только кроится юбка, мы все испереживаемся. Ира тонко чувствовала, что ей подходит, что нет, до малейшего нюанса. Однажды они решили сделать голубые костюмы. Как я их отговаривала, убеждала, что голубой цвет им не годится ни по стилю, ни по характеру, они все же настояли на своем. Надели новые костюмы на тренировку, потом убрали их и больше к ним не притронулись.
В первый год, когда они стали тренироваться у меня, я, побоявшись отойти от привычного для них стиля, сохранила с небольшими изменениями им прежний облик, и только в следующем сезоне мы начали искать модели костюмов, подчеркивающие их скорость, ход. На мой взгляд, самые удачные костюмы Роднина и Зайцев надели для исполнения программы под музыку Свиридова «Время, вперед!» — темные-синие с серебром. Мы нашли стиль, точно отражавший характер этой чемпионской пары и, перебирая в памяти все их наряды последних лет, понимаю, что ни разу не изменили ему. И даже парадный костюм для прощального выступления, сшитый из красной материи с позолотой, богатым убранством, оставался в спортивном характере Иры.
Возможно, некоторые считают, что костюм в фигурном катании по форме однообразен — купальник, короткая юбка. Но это кажущееся однообразие. Юбочки все разные. Юбки Гараниной — это одно, они идут почти всем, у Бестемьяновой — совсем другое и подходят только ей. У Карамышевой юбки не имеют ничего общего с юбками Бестемьяновой. Юбка — эта важнейшая деталь — подбирается к платью очень тяжело. Потом у нас существует правило, оговаривающее, что костюм не должен быть излишне театральным. В свое время Бестемьянова танцевала обязательный блюз в боа. Выглядела она в нем очень эффектно, но сочли, что подобный костюм все же театрален. Мне нравятся комбинезоны. Они не всем хороши, но у девочек с красивыми фигурами выгодно подчеркивают линии. А вот длинные юбки — не для фигурного катания. Не видна динамика. Может, они и подходят для отдельных номеров, но я считаю, что танец создается не столько костюмом, сколько композицией, характером музыки.
Я все время говорю о девушках, но это не значит, что костюм мужчины имеет меньшее значение. Просто они очень долго выступали во фраках, а потом так же дружно переоделись в комбинезоны. Фрак, конечно, волю фантазии не давал, но приносил массу огорчений. Помню, как моему партнеру Жоре Проскурину сшили фрак из эластика, и после первой же тренировки брюки вытянулись до двух метров, так как этот материал не держит форму. К тому же фрак был зеленого цвета, ну настоящий крокодил. Жора повесил фрак в дверном проеме, и мне не забыть ужаса, который я испытала, входя к нему в номер и наткнувшись на этот туалет. Казалось революцией, когда мальчики начали надевать рубашки и брюки. Теперь танцоры вернулись к фракам, а одиночники уже никогда не наденут их.
Я вспоминаю свою спортивную молодость, когда не было Дома моделей и костюмы нам шили родственники не из эластика, а из обычных тканей, в особых случаях из панбархата. Что такое колготки, мы тогда не знали и выступали в шерстяных рейтузах. Праздником было, если удавалось выклянчить в Большом театре хлопчатобумажные трико. Трико шились исключительно розового цвета, и все мы с одинаковыми поросячьими ногами по очереди выбегали на лед.
Сейчас танцорам шьют в год шесть костюмов. Все большее значение приобретают и разминочные наряды. В них спортсменов на тренировке впервые видят судьи.
Раньше после окончания сезона костюмы сдавались на склад, их перешивали, переделывали для других спортсменов, классом ниже.
А осенью все начинается снова. Снова выбор материи, долгие муки примерок, слезы учениц: «Не подходит».
Один из наших ведущих специалистов и судей по танцам Игорь Александрович Кабанов в середине 60-х годов вел танцевальную группу на стадионе Юных пионеров. Уйдя на работу в Спорткомитет, своих танцоров он передал мне. В его группе катались тогда еще подростки Таня Войтюк и Слава Жигалин и совсем маленькие — им шел тринадцатый год — Моисеева и Миненков. Буквально накануне своего ухода Игорь Александрович поставил их в пару. Я долго не хотела брать танцоров, группа у меня уже у самой набралась достаточная, причем состояла она из представителей парного катания. Но Кабанов убеждал: «Возьми, Таня, не пожалеешь, посмотри за Моисеевой и Миненковым — классными будут спортсменами». А они на коньках еще толком стоять не умели, правда, тренировались самозабвенно. Такие тоненькие, нежные, тихие. У Иры аж ножки подкашивались, и вся она как будто из студня состояла. Только одно было очевидно — они подходили друг другу: и по росту, и по внешним данным. Красивые были дети.
Стала я учить их обязательным танцам, работать над скольжением — мне, впрочем, так и не удалось их научить скользить так, как хотелось бы, — мы проводили много времени на льду, и уставали ребята сильно, натирали ноги, но виду не подавали. Ира вообще очень терпеливая, хотя на нее постоянно валились какие-то несчастья, но особенно досаждали больные голеностопы. Впрочем, неприятности с голеностопами начались позже, пока же они были физически очень слабые, оттого и уставали быстро. Однако мужественно ходили на двухразовые тренировки.
Наступило лето, и мы поехали вместе в город Азов на сбор по общефизической подготовке. Остановились в гостинице на берегу моря, и я начала на морском воздухе подтягивать им силенки. С нами поехал на сбор и маленький Вова Ковалев, который безобразничал и куролесил, как только мог, благо на различные проделки фантазия у него была богатая. А поскольку дурной пример заразителен, я, чтобы пресечь возможное разгильдяйство, моталась за ними по всем кустам, проверяя, бегают ли они кросс или отсиживаются в лесу, дурача меня. За день я перекрывала раза в три их беговую норму. Но спустя неделю убедилась: беспокоюсь зря, Моисеева и Миненков беззаветно тренировались.
Мы учили танцевальные позиции, учили по многу часов в день. Разучивали на полу под музыку обязательные танцы. И этот сбор в Азове, напряженный и плодотворный, очень им помог. Ребята физически окрепли и закалились. Характер маленькой Моисеевой для меня неожиданно открылся именно на этом летнем сборе в Азове. Какое-то время Ира не тренировалась, у нее болела нога. Сижу я как-то около гостиницы на скамеечке под пальмами, отдыхаю. Слышу, кто-то прыгает и пыхтит за спиной в кустах, оборачиваюсь, а это Моисеева свой здоровый голеностоп качает. Прыгает, прыгает, аж пот с лица течет. Так самостоятельно занималась маленькая, тринадцатилетняя девочка.
В Моисеевой и Миненкове ясно проступали задатки чемпионов — именно задатки, а не замашки. На мой взгляд, чемпионами становятся те, кто пламенно жаждет успеха и, обретя его, получает от этого полное счастье. Так вот, в тринадцать-четырнадцать лет они хотели уже быть признанными. Пусть не зрителями, пока только мною на тренировках. И как они были счастливы, видя, что я получала удовольствие от их катания.
Поначалу мы работали очень легко. Все мои постановки они принимали и понимали мгновенно. И что очень важно, в ребятах буквально с каждым днем все яснее и ярче проступала индивидуальность, без этого тоже чемпионом не станешь. Еще немаловажная деталь. Таких выразительных рук, какие были у маленькой Моисеевой, я не видела ни у кого. При том, что у Иры присутствовала масса недостатков: бедра не развернуты, ноги больные, некоторая потеря координации, когда руки зажаты позицией. Но если Ира высвобождала руки, ей каталось намного легче.
Ира и Андрей — мои первые ученики, кого я от юношеского разряда довела до заслуженных мастеров спорта, до самых больших вершин в спорте. С ними прошло начало моей творческой жизни. И все первые свои задумки в танцах я осуществила тоже с ними. Ира и Андрюша принимали участие во многих моих экспериментах. С каждым днем они становились крепче и крепче, и технически и физически. Выиграли первенство среди юниоров. Шел семидесятый год. Чемпионат Европы среди взрослых проходил в Ленинграде. Нет, в соревнованиях Ира и Андрей участия тогда еще не принимали, но я добилась, чтобы их отпустили из школы посмотреть на такой большой турнир.
Дождались мы и тою момента, когда они стали призерами чемпионата СССР и поехали на первенство Европы в ФРГ. По-моему, шел семьдесят третий год. Точно, семьдесят третий. Вот как бывает — в каком году произошло столь важное событие, сразу вспомнить не могу, зато прекрасно помню их тогдашнюю программу. За два года до их первого старта во взрослых соревнованиях приезжал в Москву Лоуренс Деми, председатель технического комитета по танцам в ИСУ, ему показали на тренировке тоненьких Иру и Андрея. Он долго не отходил от бортика, наблюдая за ними, а потом сказал: «Татьяна, они могут стать чемпионами».
Мы серьезно готовились к первому «выходу в свет», мучительно повторяя обязательные танцы. Не шла у них никак обязательная программа, выдержки не хватало, спокойствия в работе. Ира и Андрей не понимали, что вся она построена на долготерпении, раздражались, когда я пыталась убедить их, что по-другому обязательные ганцы не учат, только многократные повторения позволяют их освоить. Но они не могли повторять одно и то же согни раз. Они были слишком трепетны. К тому же считали себя исключительно творческими людьми, чтобы долю пережевывать одно и то же, а не создавать что-то выдающееся. Я продолжала требовать ежедневно и до бесконечности отрабатывать отдельные позиции.
Их экспансивность с монотонной работой не вязалась. Уже и чемпионами стали, а обязательные танцы все еще катали с ошибками. Времени на них никогда не хватало. Только когда заливочная машина выезжала подготавливать лед к следующей смене — вот тут-то работа над обязательной программой и начиналась.
Они приходили на тренировки — молодые, влюбленные друг в друга, влюбленные в жизнь, в спорт, наверное, влюбленные и в меня. Вспоминается немало забавных случаев из нашей жизни тех дней. В конце декабря 1968 года мы приехали с ребятами в Ленинград, жили в гостинице «Ленинградская», здесь же собирались праздновать и Новый год. Стол, конечно, накрывали у меня в номере и приволокли туда елку, за что нас всех чуть было не выселили из гостиницы, так как ставить елку в номере категорически запрещалось. Я так плакала, так уговаривала администраторшу, объясняя, что у меня дети, а дети без елки в Новый год не могут, что в конце концов она не выдержала моих причитаний, разрешила остаться и нам, и елке. Мне самой тогда не исполнилось и двадцати двух лет.
Я накупила всякой еды, Моисеева и Миненков отправились в предновогодний вечер за тортом для команды. Они пошли на Невский и исчезли надолго. Вернулись — Ира в слезах, Андрей делает вид, что огорчен, но тихонько посмеивается: «Понимаете, Татьяна Анатольевна, мы поскользнулись… А торты были еще горячие». Они купили два торта, один на два килограмма, другой на килограмм. Упасть они умудрились на оба. После нервотрепки из-за елки сердиться на них сил уже не осталось, и я молча ложечкой сперва всю эту массу примяла, а потом уже стала раскладывать по тарелкам. Привязанность Андрея и Ирины друг к другу зародилась с самого детства. Как ни странно, в Ире, такой хрупкой и изящной на вид, внутри будто бы стальной стержень. Капризной она стала со временем. Вначале такой не была.
Андрюша в детстве обожал ласку. Если я прихожу на тренировку и целую Иру, то тут же подставлялась вторая щека — Андрея. Если я, уходя, опять поцеловала Иру, то Андрюша тут как тут…
Их взаимная привязанность навеяла мне постановку показательного танца, который мы называли «Падам-падам», романтически-трагического характера. Танец на музыку песни великой Эдит Пиаф (когда-то на эту музыку Чайковская хотела сделать программу мне, но так и не успела). До сих пор, когда я приезжаю во Францию, мне напоминают об этом показательном номере Иры и Андрея. Должно быть, действительно это был хороший танец, иначе вряд ли французам понравилась бы программа, созданная на песню их великой Пиаф… Мне сразу пришлось по душе, как они начали его катать, видимо, вальс понравился и им, потому что выходили они с этим вальсом на показательных выступлениях лет семь. Никак с ним расстаться не могли. В этом танце они делали длинную проездку по диагонали, через весь каток. Неслись, раскинув руки, как две птицы. Они летели к мечте.
Мечта о золотых медалях начала осуществляться с седьмого места на чемпионате мира. Пара Моисеева — Миненков понравилась сразу, они заявили о себе как о самобытных ярких фигуристах. После чемпионата мы уже планировали работу, настраиваясь на большие задачи. Признаюсь, уже в год их дебюта на международных состязаниях я видела в них чемпионов.
Я очень любила ставить им медленные танцы. Создавались они прямо на льду, я надевала коньки и каталась вместе с Андрюшей.
В 1975 году, третьем, после их дебюта на международной арене сезоне, мы поставили оригинальный танец — блюз на музыку Мишеля Леграна из кинофильма «Шербурские зонтики». Приехали с ним на чемпионат Европы… и танец, казавшийся мне тонким и изысканным, раскритиковали в пух и прах. Нам указали и на то, что это не блюз, хотя мелодия из фильма была специально мною записана в ритме блюза. В итоге Моисеева — Миненков выше четвертого места подняться не смогли. До 1975 года они никогда не были на международных соревнованиях призерами. А вот Линичук и Карпоносов с первого раза на чемпионате мира сумели завоевать бронзовые медали. Таким образом, сразу стали конкурентами моим «ветеранам». Несмотря на четвертое место, Моисеева судьям понравилась, но особо отмечали то большое впечатление, которое она произвела на публику.
Ира и Андрей вернулись в Москву, я заболела, но за три дня до того, как слегла, успела поставить для них совершенно новый оригинальный танец. В тот год я работала с хореографом Лерой Кохановской, и она этот скороспелый блюз вычищала, а я валялась дома с воспалением легких.
В марте мы отправились в США. Первенство мира 1975 года проходило в Колорадо-Спрингс. Накануне чемпионата тяжело заболел Саша Горшков. Своим спасением он обязан Чайковской, она буквально подняла на ноги всю Москву. Один из лучших в стране хирургов по легочным заболеваниям Михаил Израилевич Перельман успешно прооперировал Сашу, и через несколько месяцев Пахомова и Горшков снова вышли на лед, а на следующий год стали первыми в истории спортивных танцев олимпийскими чемпионами.
Итак, сборная СССР приехала на чемпионат мира без своих лидеров — Пахомовой и Горшкова, что породило больше прогнозов, чем собралось танцевальных пар. В чемпионы прочили английский дуэт Грин — Уотс, американский дуэт Коннор — Милз, иногда вспоминали о Моисеевой — Миненкове, имеющих в этих раскладках самые мизерные шансы.
Тренировались мы в Колорадо-Спрингс в плохое время: или ночью, или рано утром, так назначили организаторы чемпионата. Тренировались тяжело, нервно. Моисеева с Миненковым поругивались, были недовольны друг другом. Но когда приехали судьи, ребята собрались — они умели прекращать все распри накануне старта — и на последних тренировках показали на высоком уровне свои программы арбитрам.
Ира легче входила в соревновательный цикл, чем Андрей. Она каталась перед судьями всегда лучше, чем на тренировках. Это то замечательное качество спортсмена, которое называется «плюс старт». Я часто во время турнира удивлялась: десятки помарок перед состязанием и ни одной в решающий момент.
По окончании обязательных танцев они шли четвертыми. После оригинального (первое исполнение нового блюза) стали первыми. Удержали лидерство и в произвольной программе. Они выиграли чемпионат, выиграли честно, красиво, прокатав произвольную программу с большим эмоциональным подъемом. И Роднина с Зайцевым на том же чемпионате победили, будучи уже моими учениками. Не часто на долю тренеров в фигурном катании выпадает такой триумф: из шести чемпионов — четверо твои.
Мы отправились в долгое турне по Америке. Моисееву с Миненковым хорошо принимали, много вызывали на «бис», несмотря на присутствие Пахомовой и Горшкова, лучшей танцевальной пары в мире, которые приехали в Колорадо-Спрингс позже и присоединились к нам в турне. Даже рядом с такими мастерами они не потерялись. Это турне укрепило в них уверенность в собственных силах, что имело, конечно, очень большое значение.
Когда мы вернулись домой, я, не откладывая, стала ставить Моисеевой и Миненкову показательные танцы. Я часто начинаю сезон работой над этой несоревновательной частью будущих выступлений, она для меня обычно как увертюра к новой произвольной программе. В показательных танцах я экспериментирую, ищу новые поддержки, фигуры, позы. Мы готовились к 1976 году, к олимпийскому году.
В Инсбруке, на зимней Олимпиаде, победили Людмила Пахомова и Александр Горшков. В сложной борьбе с ярким дуэтом из США Коннор — Милз Ира и Андрей заняли второе место. За прошедший год их катание изменилось, у них появились мощь и уверенность в себе. От турнира к турниру они набирали класс. После Олимпиады прошел чемпионат мира. Моисеева и Миненков снова вторые после Пахомовой и Горшкова, но теперь уже с большим отрывом от третьей пары. Нам казалось, что без сомнения они наследники чемпионского престола, так как после олимпийского сезона Мила и Саша решили оставить лед.
Работать мы стали совсем не так, как раньше. Чувство лидерства придает даже обычному занятию совсем другую окраску. И на тренировке спортсмены не забывают, что они чемпионы мира. Готовить программу к 1977 году мы уехали из Москвы в Челябинск, взяв с собой новую, отобранную для постановки музыку, и там на льду я поняла, что это совсем не те мелодии, что нужны Моисеевой и Миненкову. Не чемпионские, слишком легковесные. И я улетела обратно в Москву. На следующее утро уже сидела в Доме звукозаписи и с музыкальным редактором искала другую музыку. Мы за один день «склеили» все четыре части программы. Теперь она состояла только из произведений Баха, Бетховена, Вивальди.
Программа 77-го года — пожалуй, одна из самых моих любимых программ Моисеевой и Миненкова. В ней они были удивительно органичны во всем. Они сливались, они были продолжением музыки.
Первый же старт в сезоне начинается с того, что во время разминки на чемпионате страны на Иру налетает Андрюша Витман, катавшийся у Чайковской в паре с Мариной Зуевой. Ира падает, Андрюша валится на нее и больно ударяет ее по голове. Моисееву подводят к бортику, она приходит немного в себя и, как потом выяснилось, с сотрясением мозга катается! Я уже говорила, что она человек мужественный, умеющий терпеть боль. Пара завоевывает звание чемпионов Советского Союза. Потом Ирину укладывают в постель, неделю она лежит не двигаясь, после чего летит со сборной в Хельсинки на чемпионат Европы. В Хельсинки во время оригинального танца Ира падает… Но произвольную программу они исполняют блестяще, и впервые Моисеева и Миненков становятся чемпионами Европы, причем конкуренции у них практически никакой.
К сезону 1977 года мы подготовили новые показательные номера. Они, думаю, получились удачными, потому что ребята катали их очень долго и проехали с ними много стран. В том числе и танец, поставленный на фугу Баха, и танец на песню Эдит Пиаф.
В 1977 году Моисеева и Миненков второй раз выиграли чемпионат мира, проходивший в Токио.
О Моисеевой и Миненкове всегда говорили и спорили очень много. То они нравились, то не нравились. То руки Ирины раздражали всех журналистов, то эти же руки делались у них неповторимыми, потом не нравились ее глаза, они у Иры так поставлены, что некоторые считали, что у нее злой взгляд, а она девочка очень добрая. Меня такое несправедливое мнение публики о спортсменке ужасно обижало. Выступая на встречах со зрителями, большую часть времени я посвящала рассказу об Ириной доброте.
Внешности Иры я придавала всегда большое значение. О костюме уже было сказано, не меньшую роль играла и прическа. Когда я ее, еще подростка, причесывала к соревнованиям, то накладывала шиньон — это было модно. Но потом пришла к убеждению, что маленькая кичка (узел на гладко зачесанной голове, обычная прическа классических танцовщиц) больше всего к лицу Моисеевой — и любила ее именно в этом стиле. Все фигуристки коротко стриглись, и одна Ира выходила с гладко причесанной головой, посаженной на длинную красивую шею, на которую в ряд, наверное, можно было надеть сто колье.
Как мне нравился этот профиль! Потом она постриглась, но это дело уже не моих рук…
А тогда в Японии, после того как они выиграли чемпионат мира, Ира сказала: «Татьяна Анатольевна, поехали платье выбирать». Мне не надо было объяснять, что предстоит покупка свадебного наряда. Мы с Ирой отправились в английский магазин, потому что в японском на Иринин рост ничего купить нельзя, и не вылезали оттуда целый день, пока не выбрали самое-самое… Денег платье стоило больших, но шло Ире необыкновенно. Все свадебные фотографии Иры и Андрея я храню. Я даже была их свидетелем во Дворце бракосочетания. Из дворца они поехали к могиле Неизвестного солдата, а потом красивые и счастливые явились в Лужники на каток «Кристалл», где шла тренировка. Занятия прервались, дети бросились к Ире и Андрюше. То, что Моисеева и Миненков в свой самый счастливый день пришли на каток, без сомнения говорило о том, какое огромное значение имеет для них фигурное катание.
Победа в Японии — последняя их победа на чемпионате мира. Были еще успехи, но уже не столь значительные, и, увы, их случилось немного. На следующий год в Канаде, в Оттаве, где проходил очередной чемпионат мира, Моисеева и Миненков проиграли. Проиграли с одной из самых любимых моих программ, построенной на мелодии Леонарда Бернстайна из «Вестсайдской истории». Обычно в программах при сменах темпа меняется музыка, а здесь шло одно произведение, которое нельзя было резать. Этот танец оказался для Иры и Андрея очень близким, отвечал их душевному настрою — катались они вдохновенно. Еще до чемпионата мира, на чемпионате Европы во Франции, я поняла, что с подобного рода программой мы несколько поторопились. Мне говорили: «Технически все, конечно, безупречно, но скучно, весь танец под одну мелодию…» Но скучать, судя по реакции зрителей, никому, кроме специалистов, не приходилось. Спустя шесть лет произвольный танец с единым, или, как говорят, сквозным, сюжетом на единую музыку показали двукратные чемпионы мира англичане Джейн Торвилл и Кристофер Дин — и стали трехкратными. Их программа была принята с восторгом.
Да, мы немного опередили время. Но не только это помешало Моисеевой и Миненкову заставить поверить судей в жизненность необычной в те годы программы. Чемпионы мира — как правило, законодатели моды, однако это право получают, как мне кажется, только многолетние лидеры. Чемпионский стаж Иры и Андрея в то время измерялся всего одним годом, вот почему то новое, что предлагали мы, легко находило противников.
Впрочем, чемпионат Европы 1978 года ребята выиграли. Но не вызывало сомнений, что на чемпионате мира основными конкурентами Иры и Андрея будут Наташа Линичук и Гена Карпоносов. Ученики Елены Анатольевны Чайковской больше и лучше тренировались, я бы сказала, более целенаправленно. Мои же питомцы, как никогда, подолгу выясняли на льду отношения. К тому же в тот год у Наташи и Гены получился отличный, на мой взгляд, лучший за всю их спортивную жизнь произвольный танец и замечательный в оригинальной программе пасодобль, который органически соответствовал характеру этого дуэта.
При исполнении обязательного танца — романтическое танго — Ира споткнулась. И тут же, на этом же шагу, вслед за ней споткнулась и Наташа, но оценки Линичук и Карпоносов получили выше. Такая ситуация не смутила, а, наоборот, раззадорила Моисееву и Миненкова, произвольный танец они прокатали на таком высоком уровне, вложив в него столько экспрессии, что в зале установилась абсолютная тишина. Кроме музыки, можно было услышать, наверное, только мое дыхание. И когда в финальном такте Андрей поднял Иру на руки, я сказала: «Всё». Я не сомневалась — победа за нами. Он повторил за мной: «Всё!» И тут же споткнулся, уронил партнершу, и они покатились кубарем по льду.
Потом Андрюша говорил, что я его сглазила, но, конечно, дело не в одном слове, сказанном вроде бы под руку. Они могли выиграть, но могли и проиграть, что и случилось. В тот год дуэт Моисеева — Миненков не выглядел абсолютно сильнейшим, это был не чемпионский дуэт. Они плохо тренировались накануне решающего старта, тратя время на выяснение, кто в их паре главный, и совсем перестали меня понимать.
Ира и Андрей всегда занимались очень нервозно, а тут они, почувствовав себя полноправными чемпионами (в 1975 году они знали, что Пахомова и Горшков вернутся на лед), совсем распустились и стали выяснять и оспаривать правильность каждого шага, пропустив в спорах буквально месяцы тренировок. Я разными способами пыталась пресечь разгильдяйство. Наконец обратилась к родителям, но и вмешательство родителей ни к чему не привело, они словно закусили удила.
Перед отъездом в Канаду я сказала дома о своем нежелании ехать, потому что знала — ребята проиграют. Так готовиться к чемпионату мира нельзя.
С Родниной и Зайцевым я уехала после чемпионата в турне по Америке. Там все время думала об Ире и Андрее. Накупила пластинок, подобрала им музыку, придумала, какие танцы мы с Леной будем им ставить.
О Елене Матвеевой, балерине Большого театра, надо сказать особо. В жизни Иры и Андрея она сыграла большую роль. Лена — моя давняя подруга, ее я пригласила хореографом в 1976 году. Мы работали с ней очень дружно. Ира и Андрей стали ее любимцами, она в них просто души не чаяла, и когда я отдала их Пахомовой, она ушла вместе с ними.
Летом на тренировках, предшествовавших чемпионату в Канаде, мы еще работали вместе, вчетвером. Идея показательного танца «Кармен», одного из лучших танцев Моисеевой и Миненкова, с которым они объездили весь мир, принадлежит Лене. Мы подбирали к этому танцу движения, репетировали его с Матвеевой дома задолго до сборов. Лена всегда мечтала поставить Ире и Андрею «Кармен», она их «видела» в этом танце. Мы много спорили, но никогда не разделяли, какой элемент придумала она, какой я. Редкий случай, когда я уживалась с хореографом. Единственное, что мне не нравилось, так это то, что когда я ругала ребят (или их наказывала) и они, оскорбленные, обычно уезжали в угол катка, следом за ними туда отправлялась и Лена — успокаивать их. Она «в углу» разучивала с ними то, что им хотелось, или так, как им нравилось. Я считала подобные уступки капризам спортсменов антипедагогичными, у тренера и хореографа должна быть единая линия в работе с учениками. У меня же не было ни сил подстраиваться под настроение учеников, ни времени. Помимо Моисеевой и Миненкова, в группе занималось еще семь дуэтов. Отношения наши зашли в тупик. Переносить постоянное психологическое напряжение на тренировках мне становилось все труднее и труднее. Меня ругали за их слабые (конечно, применительно к ним) обязательные танцы. А что ругать: обязательные танцы — это прежде всего огромный и постоянный тренинг. Ира же и Андрей все, о чем не договорили дома, приходили выяснять на тренировках. Настоящей работы уже быть не могло. Миненкова я предупреждала: «Возьми себя в руки, или я передам вас другому тренеру». Я так измучилась, меня всегда угнетает, когда тренировка проходит непродуктивно. Но мое предупреждение они всерьез не приняли.
Я пошла на прием к председателю Спорткомитета СССР и сказала, что хочу передать свой танцевальный дуэт Моисеева — Миненков другому тренеру.
— Кому? — спросил он у меня. — Людмиле Пахомовой?
— Они мои любимые дети, — ответила я, — дороже у меня не будет никого, но как тренер я уже не могу им ничего дать.
Конечно, в какой-то степени на мои отношения с ними накладывалось и то, что у меня тренировались Бестемьянова и Букин. Я ходила влюбленная в них, как девчонка, не скрывала этого, что очень раздражало Иру. Как любимым и избалованным детям, им хотелось, чтобы на первом плане стояли только они. Даже то, что Бестемьянова и Букин делали первые шаги в большом спорте, а Моисеева и Миненков ходили в признанных мастерах, не успокаивало Иру. Она ревновала, и это чувство с каждым днем все больше и больше накаляло атмосферу в группе.
За месяц до чемпионата мира 1979 года в Вене я привела к ним Милу Пахомову, и до отъезда на соревнования мы тренировали их вместе. На чемпионат, где ребята стали третьими, пропустив вслед за Линичук и Карпоносовым еще и венгерский дуэт Ракоци — Шалаи, мы отправились вдвоем с Пахомовой: официально Мила еще не стала их тренером.
Сразу же после возвращения с чемпионата Пахомова начала работать с парой одна. Но через год-полтора их содружество распалось. Ребята продолжали ссориться. Тренировки проходили впустую, а ни один настоящий тренер терпеть этого не будет, какие бы ни были ученики великие-развеликие.
Ира и Андрей сами лишили себя возможности вернуться на высшую ступень пьедестала. Последние годы с ними занималась Елена Матвеева, делала им хорошие показательные номера, программы, но для спорта, где живут чемпионы, они себя потеряли. Так работать, как работали они, тем, кто думает о победе, непозволительно.
Когда они начали тренироваться на другом катке, я вдруг ощутила необыкновенное облегчение. Складывалась парадоксальная ситуация: с одной стороны, мне их не хватало, с другой — у меня как будто бы прибавилось сил, хотелось радоваться и смеяться.
Но из души их не вычеркнешь, и их место в моем сердце никто не займет. Я до сих пор с удовольствием с ними встречаюсь. Был момент, когда, не произнеся ни единого слова, они дали мне понять, что хотели бы вернуться. Может, кто-то и сочтет, что я поступила неправильно, но я ответного жеста не сделала.
Они остались в моем сердце, и я помню все, что связано с ними. Ира и Андрей совсем разные, хотя внешне очень похожи друг на друга. Ира любит выглядеть лучше всех, чтобы платья у нее были самые модные, чтобы еда, приготовленная ею, была самой вкусной. Но в конце спортивной карьеры ее трудолюбие и старательность, которыми она так выделялась в обыденной жизни, на пороге зала умирали, наверное, она сильно устала или не очень любила фигурное катание.
Мне кажется, Ира очень рано потеряла удовольствие от катания, а Андрей пытался продолжать совершенствоваться, и это ему удалось. В последние годы как фигурист он стал ярче, чем она, несмотря на ту фору, которую ей давали выразительные руки. Андрей работал на льду больше, высчитывал радиусы дуг и угол наклона к ним, используя свои математические способности в тренировках. Андрею многое в танцах давалось тяжело, но если он что-то выучивал, то, как Зайцев, выучивал навсегда. Андрей относился к спорту серьезнее, он больше любит кататься. А вот настоящая чемпионская закваска досталась все же Ире. Необъяснима сила вдохновения! Она могла собраться и блестяще откатать программу, которую полностью провалила на тренировках. Это происходило, вероятно, потому, что каждодневная работа ее утомляла, не нравилась ей. Но чемпионство, сидящее в Ире, покоя ей не давало, оно требовало выхода. Это же качество, редчайшее и сразу же заметное у спортсмена, делало ее на редкость терпеливой к боли. Сколько одних только уколов — и внутривенных, и обезболивающих — перенесла она.
Андрей любил выходить на старт в последнюю минуту, когда их уже объявили. А Ире хотелось раньше оказаться на льду, постоять на нем. Он все же добился своего: они выходили в последнюю минуту, и Ира очень нервничала. В какие-то моменты в жизни надо идти на компромиссы, делать не только то, что нравится тебе, но и считаться с желанием партнера. Андрей пойти на такое не мог, да и не хотел. Ирину уже трясет, а он не спеша идет из раздевалки. Но она терпела.
Моисеева и Миненков заражались моими идеями мгновенно. И пока я ставила программу, вели себя идеально. Им было интересно. Все у них сразу получалось, все с первых же дней выглядело очень красиво. Но потом наступал период тончайшей обработки, постоянных однообразных тренировок, и мы возвращались на круги своя…
27 ноября 1983 года Моисееву и Миненкова во Дворце спорта в Лужниках торжественно провожали, приурочив их уход из спорта к окончанию турнира на призы газеты «Нувель де Моску». Прощаясь с публикой, Ира ни разу не назвала моего имени, не поблагодарила за десять лет работы с ними. Я поймала себя на мысли, что ничуть не расстроена. Пока они ничего не поняли. Не я отказалась от них, как считают они, и, наверное, не они виноваты в том, что мы расстались, как утверждаю я на этих страницах. Просто есть жизненные законы и изменить их не дано никому. В какой-то момент наш союз стал невозможен — кто в этом виноват? Если б они пытались вести себя по-другому, так, как хотела я, кто знает, существовал бы тогда дуэт Моисеева — Миненков, дуэт двукратных чемпионов мира? Они во всем были неповторимы, даже в том, что, добившись высшего звания, не захотели ничуть себя изменить. А без этого удержаться в лидерах невозможно.
Простилась я с ними намного раньше, чем в тот торжественный вечер, простилась по-своему. В Вене в 1979 году на последний их выход в показательных выступлениях я как обычно встала с ними вместе перед стартом на свое привычное место у борта. Они катались, а я плакала. Так мы прощались.
Если же спросить, кого из своих учеников я любила больше всех, нет, кто был дороже всех, — конечно, Ира Моисеева и Андрей Миненков.
Всегда, насколько я помню, во время соревнований фигуристов тренер стоит у льда. Ну, если не у самого льда, то в проеме, откуда выходит спортсмен. Пять минут, не больше, торчит он около борта. Не знаю, что движет остальными, но о себе могу сказать точно: убеждена, что помогаю взглядом своим ученикам кататься. И если они падают, я ощущаю такую же боль, только что синяки не появляются.
Я не замечаю, кто стоит рядом со мной, когда на лед выходят мои ученики. Я долго устраиваюсь — надо встать удобно, чтобы ни разу не покачнуться, — и не слышу в этот момент никого, кто бы ни обращался ко мне с вопросом. Я шумно дышу, ребята говорили, что на льду можно услышать мое дыхание. К тому же у меня начинается такое сердцебиение, что, как ни дыши, воздуха в легких все равно не хватает.
Я дышу, задыхаюсь, пульс у меня такой же, как и у них, — это проверено, измеряли. Когда Роднина и Зайцев выходили на лед в Лейк-Плэсиде, у меня руки свело так, что в течение получаса после их короткой программы кисти буквально окостенели, и мне пришлось делать уколы, чтобы снять напряжение в руке и я могла бы пошевелить пальцами.
Не люблю, когда стараются обратить внимание телезрителей во время выступлений спортсменов на их наставников. Что там показывать? Тренер в эти минуты — каменный истукан. А я еще тихо голову начинаю втягивать в плечи. Пока она почти полностью в шубе не исчезает. Отвлечься на что-нибудь, когда выступают твои спортсмены, нельзя ни на секунду: надо все время их вести, управлять их шагом, чувствовать каждое их движение. Мне кажется, что я передаю им и свои силы, чтобы появились у ребят на льду дополнительные возможности. Я верю, что между тренером и учениками во время соревнований существует какая-то необъяснимая телепатическая связь. Иначе отчего же я чувствую каждый жест спортсменов так, будто сама на льду? Все выступление через себя пропускаю. И замечаю ошибки, которые не видит никто. И ощущаю, когда ребята устали, когда надо им помочь. Иногда за полчаса до старта я оказываюсь в состоянии тревоги. Сделать с собой ничего не могу. Знаю, сегодня кто-нибудь из них упадет. Но если внутри никакой тревоги нет — это тоже плохо.
Тяжело стоять у льда. Все равно что выходить на сцену. Привыкнуть к этому невозможно. Состояние свое в эти минуты регулировать невозможно. Нельзя ни на секунду расслабиться и выпустить воздух. Надо катать с ними и катать до самого конца. Но вот когда они кончили, можно сбросить все напряжение и с улыбкой смотреть в камеру. И пусть кого-то раздражают наши объятия. Ведь это все естественно. Это первая и искренняя благодарность за совместно пройденный кусок жизни. Потому что жизнь наша измеряется от проката до проката. Так проходят месяцы, годы.
Помню, меня ругали дома, когда в Одессе, на чемпионате страны, Наташа упала и все телезрители видели, как я от нее после выступления отвернулась. Не могла я в эту минуту смотреть на Наташу, но не потому, что рассердилась на нее, а не знала, что ей сказать? Ругать? Сразу нельзя, надо разобраться, надо понять, почему это случилось. Это надо и самой осмыслить, и ей дать возможность подумать.
Камеру в такие минуты не замечаешь. Живые ведь люди. И не актеры. Не хочется улыбаться, когда проиграл. Вот когда победил, настроение другое, и радостью этой возникает желание поделиться. Когда все хорошо, машешь рукой, прежде всего домашним: мол, жива еще и могу сама передвигаться. А если твой ученик откатался плохо, зачем улыбаться, зачем обманывать людей. Второй попытки у него не будет. Я стараюсь сама и учу своих ребят вести себя всегда естественно. Быть органичными в любой ситуации, в которой оказались.
Зал, зрителей я не вижу. Слышу только его реакцию. Да и в лица ребят я не смотрю. Слежу за их ногами. По ногам я могу определить, с каким настроением они катаются. Много лет назад я, выступая сама, во время проката посмотрела б глаза моему тренеру Елене Чайковской. В ее взгляде было столько напряжения, что я сразу же упала. С тех поря смотрю выступления своих учеников, не поднимая глаз.
Вывести из состояния отрешенности, когда во время выступления своих учеников ты стоишь у льда, не может никакой человек и никакое событие.
Я наблюдала за другими тренерами во время соревнований. Все стоят, захваченные целиком выступлением своих учеников. Никто не позирует, никто не следит за камерами, а женщины-тренеры забывают, что они женщины v что их показывают крупным планом. Все помнят только одно — они тренеры. И для них то, что в течение пяти минут происходит на льду, — главное событие жизни.
Лично у меня никакого особенного напутственного ритуала никогда не было. Родниной и Зайцеву я обычно говорила: «Ну, давайте, милые!» Впрочем, говорила это скорее для себя, чем для них. Бестемьянова и Букин с последними аккордами предыдущего дуэта становились рядом и смотрели мне в глаза. Я по очереди кивала и одному и другому: мол, мы все трое готовы. Они кивали мне в ответ и выезжали вперед, а я оставалась у кромки льда. Скольких я их уже так провожала?
Рассказывать о Наташе Бестемьяновой и Андрее Букине мне труднее всего. Они долгое время были моей главной парой. В них я была влюблена, как когда-то в Иру Моисееву и Андрея Миненкова.
Летом 1983 года в судьбе и Наташи и Андрюши многое изменилось. Наташа вышла замуж за Игоря Бобрина и весь «фигурный» мир гулял у них на свадьбе в ресторане «Прага». По эскизам Вячеслава Зайцева для новобрачных сшили костюмы. Наташа была ослепительно хороша. Сыграли свадьбу в начале лета, танцевала на ней жена Андрюши Букина Ольга, а через три месяца праздник пришел в семью Букиных — родился у них сын, которого родители, не мудрствуя, назвали Андреем.
Через десять дней после свадьбы Наташа уехала на сбор. Ничего не поделаешь: надо работать, готовиться к новому сезону, к олимпийским стартам.
Наташа и Андрей попали ко мне уже взрослыми ребятами. Ей — семнадцать, ему — девятнадцать. Бестемьянова занималась у Эдуарда Георгиевича Плинера, одного из лучших специалистов в одиночном катании. На чемпионате страны 1977 года она заняла четвертое место — это неплохой результат, но наследующий год оказалась десятой. Бестемьянова прыгала тройные, но у нее полностью отсутствовал старт.
В турне по Сибири я обратила внимание на эту фигуристку. Показательная программа Наташи была поставлена на песню Пугачевой «Арлекино», которая позволила ей раскрыть свои артистические возможности. А может быть, она мне приглянулась и потому, что рыжая? Я рыжих люблю. Впрочем, с первого взгляда в ней проглядывалась искра Божья.
Андрей, напротив, рос в спорте как танцор. Вместе со своей партнершей Ольгой Абанкиной, позже ставшей его женой, они завоевали звание чемпионов страны в юношеском первенстве. Но потом тренерский совет посчитал, что партнерша у Андрея бесперспективная, и предложил их тренеру Антонине Ивановне Карцевой заменить Ольгу другой девочкой. Тогда ребята решили оставить спорт — им в те годы казалось легче уйти, чем расстаться друг с другом. Однако Андрей помаялся дома пару месяцев и с разрешения Ольги, которая действительно уже не хотела возвращаться на лед, пришел проситься ко мне в группу. Ольга, кстати, на каток все же вышла, но уже как детский тренер, закончив вместе с Андреем Институт физкультуры.
Букина я к себе в группу взяла без долгих напутствий, раздумий, сказав что-то вроде: «Ладно, раскатывайся пока, через три дня я тебе что-нибудь скажу». Через три дня я улетела. Он продолжал ходить каждый день тренироваться. Вернувшись в Москву, я стала собираться в Томск, захватив с собой и Букина.
Вдруг в Томске я обратила внимание, что у меня катается ну просто замечательный мальчик с грустными, доверчивыми глазами и катается печально в полном одиночестве, но мне некогда было подумать о партнерше для него. Он же регулярно деликатно спрашивал: «Татьяна Анатольевна, может, партнершу какую-нибудь возьмем?» — «Возьмем, возьмем, — бодро отвечала я, — приедем в Москву и возьмем». Приехали в Москву, но никого не взяли, а вот в Северодонецке, где мы встречались на тренировках с одиночниками, я увидела грустную Наташу, стоящую у бортика, и послала к ней на переговоры Андрея.
Он что-то пробубнил ей около борта, она не ответила ни «да» ни «нет». На следующий день, проходя случайно мимо как раз в тот момент, когда она безуспешно разучивала тройной прыжок и все время падала, я сказала: «Нечего биться, тело портить, переходи-ка в танцы». Она пришла… через полгода.
Андрей уже потерял всякую надежду найти партнершу и был готов танцевать в паре с кем угодно. Но с «кем угодно» ему как раз танцевать не годилось. Он заслуживал большего.
Когда Букин наконец привел Наташу на стадион Юных пионеров, она чуть слышно пробормотала, что хочет у меня заниматься, но не может бросить своего тренера. Эти ее слова меня сразу подкупили. Наташа пережила нелегкий разговор с Плинером, беседовала с ним и я. Он понимал, другого пути у Бестемьяновой в спорте нет, но расставался с ней нелегко. С учениками всегда расставаться больно.
Дав ребятам задание — Андрей должен был научить Наташу танцевальным позициям, — я уехала на соревнования. А вернувшись, отчетливо поняла, что у меня появилась Пара. Потенциальный чемпионский дуэт. Такие минуты в жизни тренера дорогого стоят.
На следующий же день, забыв обо всех остальных (все остальные — это Моисеева, Миненков, Роднина и Зайцев), я ухватилась за первую попавшуюся мне музыку и начала ставить новому дуэту показательный танец. Это основное проявление моего восторга, когда я вожусь с кем-то одним и уже больше ни на кого не обращаю внимания. Это непрофессионально — но факт.
Я была уверена, что их возьмут на первенство Европы и мира в том же, 78-м году. У Бестемьяновой и Букина получилась замечательная программа. Как жалко, что живут программы всего год и ту, первую, так никто толком и не видел. Правда, я все же оставила из первой их композиции фрагмент в будущем показательном выступлении.
Всем специалистам, увидевшим Наташу и Андрея впервые, стало очевидно, что в наших танцах появилась оригинальная пара. Их первый танец — на испанскую мелодию, горячую, страстную. Она полностью исключает улыбку. Это я отмечаю особо, потому что некоторые утверждали, что Бестемьянова и Букин только и могут, что смешить публику. Первая программа Наташи и Андрея полностью опровергала эти странные выводы. Но вспомнят: ведь был танец на музыку из чаплинских фильмов? Да, был такой танец. Нужна была программа, чтобы их заметили. И чаплинский танец сделал свое дело. Смешить людей тоже большое искусство.
Кстати, уметь смешить — одна из самых сложных задач. Заставить плакать куда легче. Великих комиков значительно меньше, чем великих трагиков. Никто, кроме Наташи и Андрея, да еще Игоря Бобрина, не умел этого делать на льду — смешить публику. Умение заставить зрителя хохотать — это еще и использование своих сильных сторон. Чем были сильны Моисеева и Миненков? Никто лучше них не мог показать любовь. Они решили изменить стиль — и задуманного эффекта это не дало. Мне думается, даже что-то меняя в стиле, необходимо сохранять свое лицо.
Да, Бестемьяновой и Букину принес известность танец на чаплинскую музыку. На чемпионате мира в Вене зрители устроили восторженный прием новой паре. Вопреки всем писаным и неписаным законам их, дебютантов, занявших к тому же десятое место, включили в программу показательных выступлений. Включили по настоянию Лоуренса Деми, которого я уже упоминала. Постановка этого танца далась нам трудно, история работы над ним так же трагикомична, как и сама программа.
Когда мы уже работали над ней, но у нас еще мало что получалось, Андрюша вдруг уселся на бортик и начал кричать, что мы зря все это затеяли, зря тратим время, он себя знает и уверен, что умрет, а выкатать танец, где нет ни одной медленной части, не сумеет. Он сидел и плакал на этом дурацком бортике, я стояла рядом, гладила его по голове и внушала, что через эту ступеньку ему необходимо перешагнуть. Вся наша жизнь и состоит из таких вот ступенек. И не пройдет и полутора месяцев, как он сумеет катать две части, потом три, потом всю программу.
Дело происходило в Томске. Перед выходным днем я хотела устроить прогон для двух частей, но Андрей упал и не мог кататься дальше.
Ночью Букин исчез. Я сидела на окне гостиницы на четвертом этаже, свесив ноги на улицу, ожидая, когда он выгуляется. Он пришел, когда уже светало. Увидев меня с ногами наружу и с завязанной полотенцем от сумасшедшей боли головой, он, бедный, чуть не лишился чувств. Потом я кричала, что люди, у которых нет сил, так себя не ведут. Они спят, а не шляются по ночам, и пообещала поставить ему еще одну такую программу. Я не подпускала Андрея к себе целый день, не выходила из номера сама. И он все это время сидел за дверью, ждал, когда я его прощу.
Моисеева и Миненков уже ушли к Пахомовой. Роднина и Зайцев оставили спорт, и я начала заниматься с Наташей и Андреем много и упорно. Наташа была довольна партнером, они почти не ссорились, случай очень редкий в паре. Криминальными считались даже то моменты, когда они повышали друг на друга голос. И то, что Андрей женат, как они считали, только улучшало их отношения. Они не уставали от постоянного общения друг с другом и чувствовали себя независимо.
Когда Бестемьянова и Букин вышли на международную арену, вместе с ними заявила о себе еще одна молодая танцевальная пара — Наталья Карамышсва и Ростислав Синицин. Тренерский совет решил чередовать эти пары на международных соревнованиях. В 1979 году Бестемьянова и Букин отправились на чемпионат мира, а Карамышева и Синицин на первенство Европы. В 1980 году Наташа и Андрей выступают на континентальном первенстве и Олимпийских играх, Наташа и Ростислав принимают участке в чемпионате мира. Причем результат обеих пар почти одинаков. Но сезон 1980/81 года выпел Бестемьянову и Букина вперед. Они стали третьими на чемпионате страны (на высших ступенях пьедестала стояли Линичук — Карпоносов и Моисеева — Миненков), в декабре — призерами традиционного международного турнира на приз «Московских новостей» и, наконец, на международных соревнованиях в Голландии чисто победили Карамышеву и Синицина.
И вдруг в конце сезона подходит ко мне Букин и говорит: «Татьяна Анатольевна, возьмите к себе в группу Ростика и Наташу». Я только руки развела от удивления: «Ну, надо быть таким ненормальным, как ты». Взять Карамышеву и Синицина, первых конкурентов Бестемьяновой и Букина? Кто бы еще мог об этом попросить — не знаю.
Вот за это же я их и любила, за то, что они такие честные, открытые, добрые. У меня были дуэты, которые между собой спорили, поругивались, просто ругались. С Бестемьяновой и Букиным у меня появилась возможность все отпущенное время заниматься работой, а не примирением сторон.
Чего я боюсь больше всего? Чтобы не истощилась моя фантазия и не пропало у них желание быть любимыми зрителями.
Таким спортсменам, как Бестемьянова и Букин, психологически очень сильным и по-спортивному абсолютно зрелым, не надо показывать, что необходимо сделать. Я объясняю состояние танца, и из ста движений, показанных или рассказанных мною, выбирается одно — так рождается новая пластика. Я, например, не могу работать с хореографами, я должна все ставить сама. Я уже говорила, что первые годы мне хорошо работалось лишь с Еленой Матвеевой, но ей были близки только Моисеева и Миненков, и в основном она занималась ими. Потом успешно я сосуществовала как с хореографами: с подругой детства Наташей Ульяновой, а позже с Ирой Чубарец и ее мужем, увы, уже ушедшим, Стасиком Шкляром. Однажды знаменитый Дмитрий Брянцев поставил показательный танец Наташе и Андрею. Работать с Брянцевым — удовольствие, но я именно так и могу работать с хореографом, приглашая его поставить один танец. В основном же мне нужен только последний взгляд на законченную программу.
Не знаю, видела ли я когда-нибудь в жизни идеальную пару. И что это такое? Чтобы партнеры подходили друг к другу по росту? И чтобы любили они в танцах, и в жизни друг друга одинаково? Нет. Идеальных пар нет. Кто-то в дуэте всегда ведущий, кто-то ведомый.
Например, в нашей золотой паре Пахомова — Горшков Люда была ведущей. Мы смотрели много лет на этот дуэт и ловили себя на том, что смотрим на нее. Правда, Пахомова могла заставить нас делать это только благодаря Александру Горшкову. Что касается английской чемпионской пары Торвилл — Дин, то я вижу, как он ведет партнершу, а ее не замечаю. Но тоже благодаря тому, что партнерша она замечательная.
Бестемьянова и Букин удивительны тем, что у них одинаковое дарование. Но у Наташи чуть больше темперамента.
Каждый раз перед новым сезоном, как на экзамене перед чистым листом, я трясусь, не могу придумать ни одного движения. Я даже плакать не могу — рыдаю. И еще пугает время, оно подгоняет, есть сроки постановки, и их изменить нельзя. Пустота внутри становится пропастью. И я уже почти уверена, что надо позвать учеников и сказать им: «Извините, я в этом году ничего поставить вам не могу, я не знаю, что делать, так получилось». Но когда эта пропасть вырастает до немыслимых размеров, вот тогда и приходят новые мысли и идеи.
Я хотела в 1984 году поставить им танцы без всякой темы. Просто красивые танцы, чтобы зрители, сидящие на трибунах, приходили в восторг. Да и чемпионские медали выиграть, как мне казалось, уже пришла пора. Золото европейского первенства 1983 года для нас было не высшей пробы, так как на чемпионат не приехали Торвилл и Дин.
В соперничестве этих дуэтов есть обидные для нас моменты.
Андрей с Наташей впервые встретились со своими главными конкурентами на чемпионате мира в 1979 году в Вене. Там в обязательную программу входил венский вальс, и я впервые обратила внимание, как Дин делает чоктао — типичный элемент, основа основ в танцах, — у него ножка так аккуратненько, развернуто подходила к другой ножке, просто картинка. Тогда он еще не считался идеальным партнером, не так тонко чувствовал музыку, но поразил меня выворотностью. Мои ребята проиграли англичанам обязательные танцы. В венском вальсе Букин зацепился за борт. За произвольный танец наши оценки получились выше, чем у Торвилл — Дин. Но в конечном счете они тогда заняли девятое место, а мы — десятое.
А на следующий год ситуация резко изменилась. На чемпионатах мира для судей имеет большое значение, какие места занимают спортсмены во внутреннем первенстве, так как по неписаному правилу спор за высшее звание ведут прежде всего национальные чемпионы. Так вот, англичане уже в 1980 году стали чемпионами своей страны, а Наташа и Андрей впервые победили на чемпионате СССР лишь в январе 1982 года.
К зимней Олимпиаде и Лейк-Плэсиде мы подготовили русскую программу. Никто, я считаю, озорнее, чем они, русского танца на льду еще не показывал.
Пока Наташа и Андрей после чемпионата мира 1983 года, прошедшего в Хельсинки, где они заняли второе место, ездили в турне по европейским странам, я мучительно думала об олимпийской программе, о том, как представить в таком важном году их, набравших значительно в мастерстве, выросших в понимании танца. Имеющих свое лицо, свой стиль.
Хотелось создать что-то более значительное, чем в прежние годы. И не только из-за предстоящего олимпийского экзамена, но чтобы они могли показать себя как лидеры национальной танцевальной школы.
Я приехала к ребятам к концу турне во Францию. Приехала, привезла новую музыку, испанскую. Несколько отдельных миниатюр, каждая из которых представляла собой колоритнейшую испанскую новеллу. Нам давно хотелось сделать испанскую программу Долго слушали музыку. Что-то нравилось, что-то нет. Мы находили в ней замечательные моменты, постепенно компоновалось нечто цельное. Но когда приехали в Москву, я решила все же поменять испанские мелодии на русские: потому что Олимпиада, потому что мы русские, никто, кроме русских, не может показать наш танец с нашей музыкой, показать его характер, как это могут Бестемьянова и Букин. Музыкальный редактор Миша Белоусов отбирал мне музыку, и я ее слушала, даже не часами, измеряли ее километрами пленки.
В это время готовилась премьера программы у Игоря Моисеева. Игорь Александрович пригласил меня с мужем посмотреть его новую работу «Ночь на Лысой горе» на черновом просмотре в репетиционном зале. Я была потрясена грандиозностью балетмейстерской работы. Невероятная фантазия во время всего действия, миллионы новых движений, уйма находок. Я в полном восторге смотрела работу Моисеева. Еще не было костюмов, еще существовали какие-то помарки, но меня околдовало происходящее. Невозможно себе представить, что человек — тогда Моисееву уже было семьдесят семь лет — способен так поражать своим искусством. Это под силу только гениям. Я видела сотни репетиций Моисеева, десятки его спектаклей, но ничто не производило на меня такого впечатления, как этот прогон. Нет, я не собиралась ставить русский танец так же, как Моисеев, мне самой хотелось находить новые движения. Но основное направление будущего произвольного танца Бестемьяновой и Букина определил именно этот просмотр — Наташа и Андрей должны показать на льду веселье, задор, лихость русского характера, передать дух русской ярмарки.
Я вернулась домой из Зала Чайковского и не могла уснуть всю ночь. Хотелось рассказать всем, что мы видели, чтобы люди бежали, записывались, становились в очередь за билетами «на Моисеева». Чтобы никто этого не пропустил, чтобы все это посмотрели.
Мы начали ставить программу в Одессе: собирать материал, то есть искать позиции, элементы, связки для каждой из частей, пока не компонуя их вместе. Мы — это Ирина Чубарец и Станислав — известные мастера бальных танцев, тренер Светлана Львовна Алексеева и я. Совершенно забыв о времени, работали и работали. Ира и Стасик пробовали что-то в зале, потом показывали мне, я приносила свои задумки и все это переносила на лед. В зал я специально не ходила, чтобы своим присутствием не давить на хореографов. Наташа и Андрей любое их предложение старались развить, изобретали и сами движения — и за четыре дня мы полностью собрали материал для произвольного танца. При этом сами пребывали от него в полном восторге. Во второй части танца есть такая проходочка в мелодии, я понимала, что она должна быть в движении проста и гениальна. Потом Ира и Станислав взяли и прошли сами. Это было действительно просто и гениально. А когда по-своему на льду эту проходочку воспроизвели Бестемьянова и Букин, мне стало ясно: произвольный танец нам удался.
Одна мысль не покидала: только бы вот так продержаться до конца, когда каждый шаг — находка. «Вы только темп вытяните», — просила я ребят, а темп дикий, программа очень сложная, нет ни одного такта из тех, что ребята танцевали раньше. Все совершенно новое: поддержки, шаги. Я больше всего боялась повторов, потому что устала смотреть программы, состоящие из одних и тех же элементов, как будто постоянно катают одну и ту же программу, только музыка меняется.
Ребята выходили с этой программой за зиму раз пятьдесят, не меньше, на различных показах, просмотрах, соревнованиях, но я не уставала смотреть на нее.
Первый показ состоялся в Одессе. В это время там проходили гастроли «Современника», и я пригласила на тренировку Галину Борисовну Волчек. Пришел Миша Жванецкий, смеялся, потом и сам хохмил. Катали ребята программу удачно, хотя со времени начала работы над танцем прошла всего неделя, и когда закончили, Галина Борисовна закричала: «Таня, браво!»
Теперь мы еще больше утвердились в мысли, что произвольная программа нам удалась. Это потом она отрабатывалась, вычищалась, сокращалась, одним словом, доводилась до ума, но практически наш русский танец был создан за несколько дней.
Настоящая премьера проходила в Томске, через три недели. Программа еще выглядела сырой, но приняли ее очень хорошо. Ребята иногда спотыкались, многие жесты выглядели незаконченными, однако каждый день то в жесте, то в шаге, то в повороте головы Наташа и Андрей демонстрировали что-то новое — танец давал им возможности для импровизации. Сколько я провела тренировок, но двух одинаковых движений в этом танце так и не увидела. Может быть, это и плохо, меня же это радовало. Я не могу смотреть на одинаковые заученные жесты, улыбку, если они повторяются в одном и том же месте. Это замечательно, когда в зависимости от внутреннего состояния, тренированности фигуристов танец преображается, вернее, они его преображают. И то, что Наташа и Андрей привносили в танец много своего, а это им, кстати, очень помогло, возможно было только благодаря их большому мастерству, их высочайшему таланту.
Такова история рождения программы олимпийского года. Мы проиграли в том сезоне чемпионам мира, проиграли «Болеро» Торвилл и Дина, их вершине в спорте, но мы шли своим путем, в фигурном катании нет двух первых мест, а приходилось сравнивать два совершенно различных направления. Я была убеждена, что Бестемьянова и Букин достойны в танцах самого высокого звания. Что ж, их путь в спорте в роли одной из ведущих в мире пар тогда только начинался…
Наташа перед стартом в Сараево очень нервничала, но вспоминать об этом я не хочу. Мы это видели по телевизору и больше не увидим. Серебро Олимпиады-84 завоевано ими в борьбе с выдающейся парой, которая раньше вышла в лидеры и у которой шансов победить было больше. Но любая олимпийская награда — высочайшее достижение. Нет у спортсмена в жизни важнее соревнований, чем Олимпийские игры.
Вечером, когда я из Шереметьева приехала домой, ждал меня накрытый нашими мамами, моей и мужа, стол, и во главе его восседал отец, главный гость на любом семейном празднике. Он произнес тост, поздравив меня, когда же пришла моя очередь говорить, я напомнила ему, как он твердил мне постоянно: «Мало работаешь, мало работаешь». — «Сколько ты провел Олимпиад?» — спросила я у отца. «Был на пяти, но тренером работал на четырех». — «Вот и я вернулась уже с четвертой своей Олимпиады». И он как-то притих: «Врешь, Татьяна». — «Ну как вру, ты в 1972 году в Саппоро заканчивал, а я там начинала».
Я не знаю, с чем можно сравнить первую в жизни Олимпиаду. Я не нахожу сравнения, потому что, когда впервые попадаешь на Игры, испытываешь чувство безграничного счастья, хочется только летать. Тем более что, когда я попала на первую свою Олимпиаду, передо мной стояли задачи менее сложные и ответственные, чем на всех остальных. В Саппоро мои ученики, спортивная пара Черняева — Благов, должны были принести команде одно очко, и они его принесли. Это тоже серьезное испытание для двадцатичетырехлетнего тренера, но все-таки не такое, когда надо бороться за призовые места, когда на твои плечи ложится обязанность вывести учеников в чемпионы. А Наташа и Андрюша боролись за первое место! Букин однажды так разволновался, что мне стало за него страшно. Торвилл и Дин сделали в обязательном танце мелкие ошибки, Крис нервничал, но ошибки заметные, судьи же ставят им 5,9–6,0. Букин, как ребенок, чуть не заплакал: «Что ж происходит, Татьяна Анатольевна, посмотрите?» Он понимал, что судьи им оценку выше, чем англичанам, не поднимут, но в душе оставался спортсменом и стоял за честную спортивную борьбу. Как тренеру мне реакция Букина доставила удовольствие, мы с Наташей поплелись за ним, успокаивая и объясняя, почему нас за малейшую неточность наказывают.
В Саппоро я на своей первой Олимпиаде бегала смотреть другие виды, сейчас же коплю силы для своего дня и никуда не хожу. Тренеры на Олимпиаде должны, как и спортсмены, быть в пике своей формы, поэтому нельзя распылять внимание и необходимо отдыхать.
Не могу сказать, какая Олимпиада мне дороже, все они очень разные. Понятно, что последняя занимает в памяти самое большое место.
Как известно, Бестемьянова и Букин оказались вторыми на турнире газеты «Московские новости» в декабре 1984 года, а главное, что и на чемпионате страны в Днепропетровске в январе ничего не изменилось. Говорят, что судьям виднее. Однако не только мы, но и зрители не хотели мириться с этим решением. Когда Наташа и Андрей закончили произвольную программу, на лед полетели букеты, весь каток был сплошь усеян цветами. Можно, пользуясь профессиональной терминологией, запутать зрителя, но обмануть его нельзя.
Несмотря на два поражения в начале сезона, мы приехали в Швецию на чемпионат Европы 1985 года с уверенностью в победе. Никто перед соревнованиями не тренировался так много и с таким подъемом, как Наташа и Андрей. После всех тяжелых переживаний, которые выпали на их долю, казалось, что сил у них только прибавилось. Они прокатывали каждый раз весь танец целиком и делали это безупречно. Когда их увидел Лоуренс Деми, он бросился ко мне прямо через лед, на глазах его были слезы восхищения, он кричал: «Татьяна, это фантастика!»
Во дворец «Скандинавиум» во время исполнения произвольного танца Бестемьяновой и Букиным мог войти любой: контролеры, полицейские, служители катка — все собрались у бортиков. А французский арбитр, г-жа Лерэ, зарыдала! Услышав довольно громкие всхлипывания, к ней поспешили Л. Деми и член ИСУ Г. Кучера. «Вам плохо, Лизиан?» — встревоженно спросил Деми. «Нет, мне хорошо, я в восторге!» — ответила г-жа Лерэ. Надо сказать, что французский судья — женщина твердого характера и в высшей степени объективная. В свое время на чемпионате Европы в Цюрихе в 1971 году она не побоялась поставить нашу пару Пахомову и Горшкова выше пары из ФРГ — Анжелики и Эрика Бук, что наделало много шума. В своих оценках она оказалась права. Надолго Пахомова и Горшков стали лидерами в танцах на льду. Г-жа Лерэ тонко чувствовала направление и стиль, по которому пойдут дальше танцы.
Наташа и Андрей выступили идеально во всех трех видах — обязательном, оригинальном и особенно произвольном танцах. Семь судей поставили им 6 баллов за артистичность. Безупречна была и их техника, оценку 6,0 за техническое исполнение ставят крайне редко, но мои ученики сумели получить ее, что было для меня особенно дорого. Кстати, в зале была великая Майя Плисецкая, и она стоя аплодировала Наташе и Андрею.
Хочу отметить, что в произвольном танце на протяжении сезона от первого до последнего старта практически ничего не изменялось: ни элементы, ни шаги, ни позиции. Однако, точно следуя логическому ходу танцевального сюжета, ребята умели придать танцу импровизированный характер, и каждый раз он выглядел по-иному. На чемпионате мира в Токио, например, «Кармен-сюита» была совсем другой, чем в Гетеборге.
На чемпионате мира судьи пошли на нарушение. В произвольном танце Наташа и Андрей по жребию выступали первыми в группе сильнейших; по правилам судьи не имеют права давать первой парс высшую оценку, и все же двое выставили ребятам шестерки. Беспрецедентный случай! И еще хочу от метить, что самые высокие оценки из всех четырех видов фигурного катания по сумме чемпионатов мира и Европы принадлежат Бестемьяновой и Букину.
«Кармен» в их исполнении наделала много шума. Нас хвалили, нас ругали, но сейчас признают все — танец стал событием. Джейн Торвилл и Кристофер Дин увидели его до чемпионата Европы, в записи на видеокассете с чемпионата страны в Днепропетровске. В Гетеборг они прислали телеграмму, где заранее поздравляли своих бывших соперников с золотой медалью. В свою очередь, критически настроенные любители фигурного катания иронически замечали: не следует ли теперь раздавать программки с либретто накануне соревнований. Думаю, не стоит. Каждый человек, без сомнения, знает историю любви Кармен. Но дело даже не в известном сюжете: талантливые танцоры доступными им средствами создают художественный образ, который понятен зрителям. Здесь и раскрывается их талант и мастерство. Сюжетную канву танца должны знать спортсмены, чтобы в каждое свое движение на льду они вкладывали бы смысл, чтобы зрители понимали, о чем «говорят» партнеры.
До этого состояния тоже надо дорасти. В том году я уже с полной уверенностью могла сказать, что Наталья Бестемьянова и Андрей Букин по всем показателям — человеческой зрелости, спортивного опыта, понимания своего места в фигурном катании — были достойны звания чемпионов мира. Они проделали долгий семилетний путь, который не всегда был усеян розами. Они достойно выдержали все испытания, доказав, что лидерство в мировых танцах на льду принадлежит им по праву.
В своей книге, которая вышла пятнадцать лет назад, я посвятила большую главу выдающимся фигуристам — тем, с кем была хорошо знакома, с кем вместе выступала, дружила, с кем соревновались мои ученики. Я вспоминала и о тех людях, которые никогда не становились, да и не могли стать чемпионами, но речь шла о тех, кто поразил именно меня, кого уже столько лет я забыть не могла, чье катание осталось навсегда в моей памяти.
Чьи же я называла имена?
Англичанина ДЖОНА КАРРИ, он не совершал на льду ничего особенного, но имел абсолютно классические балетные линии. Что ни фото — скульптура. Полное отсутствие проходящих поз.
Любимца советских зрителей начала 70-х ТОЛЛЕРА КРЭНСТОНА. Иногда Толлер катался, не попадая в музыку, но катался так органично, что, казалось, творит прямо на льду на наших глазах. Безумный. Безудержно мечущийся по площадке, он открыл эмоциональное катание. Его показательные номера перевернули всякие представления об этом жанре.
Еще один англичанин, РОБИН КАЗИНС. Его, как говорится, захлестывало, но я люблю такое человеческое состояние. Естественно, на тренировках Робин делал куда больше, чем на соревнованиях. Мне казалось, он забывал, что вдоль бортика сидят судьи.
Американка ПЕГГИ ФЛЕМИНГ, чье катание — эталон прекрасного. И вся она и внешне — точеная фигура, роскошные черные волосы, огромные глаза — осталась в сердце воспоминанием невообразимой красоты.
Легендарная немка, точнее, представительница ГДР ГАБИ ЗАЙФЕРТ, такая крепенькая, такая складненькая, сейчас с такой сложной из-за всех исторических перипетий судьбой. Габи, проповедовавшая силовой стиль в женском катании.
И сразу за ней американка ДЖАННЕТ ЛИНН, проносящаяся по льду, как ветер.
Наконец, танцоры. ДЖУДДИ ШВОМЕЙЕР и ДЖОН СЛАДКИ — дуэт из США. Так, как эти два коротких, толстеньких человечка катали обязательные ганцы, так никто до сих пор не умеет. Виртуозное владение коньком.
Англичане ДИАНА ТАУЛЕР и БЕРНАРД ФОРД с их типично английскими танцами, где гениальный партнер и идеальные по синхронности движения.
И, наконец, ЛЮДМИЛА ПАХОМОВА — АЛЕКСАНДР ГОРШКОВ и ДЖЕЙН ТОРВИЛЛ — КРИСТОФЕР ДИН. Тут парой слов я не могу ограничиться.
ЛЮДМИЛА ПАХОМОВА — АЛЕКСАНДР ГОРШКОВ. С Милой нас связывала дружба с детства и совместное пребывание в группе бесперспективных спортсменов на стадионе Юных пионеров. И меня, и Милу переводили одновременно все ниже и ниже, пока окончательно не свели к бесталанным, уменьшая время занятий на льду. Одна отрада была в том, что мы любили ставить сами себе программы и, как нам казалось, с большим успехом их исполняли. Затем Мила ушла в парное катание, потом тренировалась у Виктора Кудрявцева и выиграла как одиночница первенство России и, наконец, оказалась в танцах. Ее партнером стал Виктор Рыжкин. Мила в те годы выходила на лед пухленькая, румяная, с огромной прической — целая башня на голове. Их дуэт — первая советская танцевальная пара серьезного уровня. Пахомова и Рыжкин первыми в нашей стране показали интересный произвольный танец, построенный на русской музыке. С этим танцем можно было рассчитывать на приличное место в международном турнире. Что касается меня, то я никогда не сомневалась, что Мила одаренный в спорте человек. Возможно, эта мысль родилась еще в ту пору, когда мы восхищались друг другом на СЮПе.
Я последний год занималась у Лены Чайковской, когда Мила рассталась с Рыжкиным, осталась одна. Я привела ее к Чайковской. Хотя Пахомова и Рыжкин сумели сделать в танцах немало, мне не нравился этот дуэт, я находила неудачным подбор партнеров: Виктор Иванович, будучи очень техничным фигуристом и опытным специалистом, а впоследствии одним из лучших тренеров в стране, по темпераменту мало подходил Пахомовой.
Однажды Мила перед тренировкой сказала мне в раздевалке: «А я нашла себе партнера!» — «Кого?» — спросила я. «Ты его знаешь, очень красивый мальчик! Вы учитесь в институте в одной группе». — «Красивые мальчики со мной вроде бы не учились». — «Ну такой худенький, с большими глазами. С печальными». — «Кто это?» — недоумевала я. «Саша Горшков». А Саша Горшков был тогда настоящий крючок, весь согбенный, катался всегда с ужасными партнершами. И его неудачные партнерши мне запали почему-то в память больше, чем его действительно прекрасные глаза.
Пахомова с Горшковым начали тренироваться вместе. На первом же тренировочном сборе, который проходил у нас на Украине, в Плютах, Саша меня поразил. Он работал с такой энергией, которая нам и не снилось. Мы бегали кроссы, выполняя часовые пробежки на песке. Горшков опережал нас в три раза. Только успеваешь выйти на дорожку, а он уже пропыхтел рядом и обогнал тебя. Смотришь — уже бежит навстречу. Туда и обратно, туда и обратно, а мы, несчастные, гонимые палящим солнцем и Чайковской, мотались еле-еле. Занималась с ним не только Чайковская, но и сама Мила. И с первого же года их выступлений, глядя на Пахомову, было видно, какое место в спорте она хочет занять, и не приходилось сомневаться, что так оно и будет. И «крючок» Саша распрямился.
Работали Пахомова и Горшков столько, что их занятия нельзя было даже назвать тренировкой. Они с утра до вечера разучивали обязательные танцы на полу. Приседали вместе, шагали вместе, дышали вместе и овладели полной синхронностью движений. Впервые они вышли на лед в Горьком, где находилась вся команда Чайковской. В этот город приехал и муж Лены — спортивный журналист Анатолий Чайковский. Он посмотрел наши новые программы и сказал: «Ленуся, у меня есть любимый танец «Кумпарсита», прошу, сделай мне его в подарок». Чайковская начала ставить «Кумпарситу». Мы все попробовали этот танец, даже парники. Чайковская, например, проверяла некоторые элементы на мне, конек у меня был неплохой, и я бегала, крутилась, исполняла зубцы — специфический элемент в танцах. Пахомова с Горшковым время тоже не теряли, разучивали позиции и, когда впервые вышли с «Кумпарситой» на соревнования, то сразу же произвели фурор. Танец оказался новым и свежим ветром в этом виде фигурного катания.
«Кумпарсита» безоговорочно нравилась всем, танго стало событием сезона, а наша группа лопалась от гордости, что именно у Чайковской, нами очень любимой, родился столь бесподобный танец, которому предстояло стать классикой.
На следующий год после рождения дуэта Пахомова — Горшков я оставила фигурное катание и первые соревнования Милы и Саши смотрела как зритель. Прекрасно помню, как они впервые вышли на лед «Кристалла» в Лужниках, в черных костюмах с белыми цветами по воротнику.
Рассказывать, кем они стали потом, глупо, это все знают. Рассказывать об их судьбе прежде всего надо Саше и Елене Анатольевне. Каждый год все любители фигурного катания ждали, что покажут Пахомова и Горшков. И наши ожидания были не напрасны. Чайковская любила своих спортсменов, ставила им великолепные программы. Переоценить роль этого трио в мировом развитии танцев на льду трудно.
Каждый год они потрясали. «Соловей», «Вдоль по Питерской», «Гори, гори, моя звезда», вальс из «Маскарада», о котором сейчас вспоминаешь, и по телу бегут мурашки. Они прожили огромную творческую жизнь. И когда Ира Моисеева с Андреем Миненковым выиграли чемпионат мира, где из-за болезни Саши наш прославленный дуэт не участвовал, я прекрасно осознавала, что Моисеева с Миненковым еще не достигли чемпионского уровня. Впрочем, пока Мила и Саша катались, трудно было поверить, что кто-нибудь способен их обогнать.
Конечно, никто из танцоров не вписал столько золотых страниц в историю танцев на льду, сколько Людмила Пахомова и Александр Горшков. Я говорю даже не о количестве их наград, а о совершенном ими качественном сдвиге в этом виде. Не надо забывать, что и олимпийским он стал во многом благодаря их выступлениям. Что же касается советской школы танцев на льду, она целиком и полностью обязана своим развитием Чайковской, Пахомовой и Горшкову. Имея лидера, ясно видишь, куда идти и к чему стремиться.
ДЖЕЙН ТОРВИЛЛ И КРИСТОФЕР ДИН. Они появились В тот год, когда последний раз на чемпионате Европы в Страсбурге победили Моисеева и Миненков, и сразу же обратили на себя внимание. Я их запомнила еще на тренировочном катке — для английских пар у Джейн и Криса была довольно большая скорость. Их тренировала тогда Солбридж, известная спортсменка, тренер чемпионов мира и Европы. Но на следующий год, когда я привезла впервые на первенство мира Бестемьянову и Букина, с ними уже была Бетти Калловэй — знаменитый английский тренер, о которой я еще расскажу. До того как Джейн и Крис стали чемпионами, Наташа с Андреем уже проиграли англичанам три старта: два чемпионата Европы (1979, 1980) и мира (1979) — это много, это большой разрыв в умозаключениях судей, какой дуэт лучше. Тем более что с 1980 года Торвилл и Дин выступали от своей страны первыми номерами. Бестемьянова — Букин и здесь проигрывали им почти два года.
Как известно, в 1980 году в Дортмунде сразу после Олимпиады в Лейк-Плэсиде Линичук и Карпоносов проиграли чемпионат мира. Победили тогда венгерские танцоры Ракоци и Шалаи, а Торвилл и Дин были на этих соревнованиях четвертыми. На следующий год они уже чемпионы. А в нашей сборной Наташа и Андрей считались третьими номерами, следовательно, для судей интереса не представляли. А ведь два года до всех этих пьедестальных пертурбаций, еще когда и англичане не входили в призеры, Бестемьянова и Букин дважды с ними соревновались на турнире в Морзине и оба раза выигрывали.
Я так подробно рассказываю о всех нюансах перехода с одной ступени на другую, потому что Торвилл и Дин для меня не только, выдающиеся фигуристы, четырехкратные чемпионы мира и Олимпийских игр, великолепные танцоры, но и все это время постоянные и основные соперники Наташи и Андрея. Но даже если бы в те, уже, кажется, далекие годы мои ученики поднялись выше Торвилл и Дина, я все равно бы считала английскую пару событием в спортивных танцах на льду. Три их последние программы могут нравиться или не нравиться, по правилам они или не по правилам, но забыть их невозможно. Говорю это с точки зрения профессионала.
После их выступлений изменили правила в танцах. Раз арбитры приняли их акробатические поддержки и не снижали за них оценки, то, следовательно, их следует разрешить всем. Правила запрещают не двигаться с места более десяти секунд, а они начинали произвольный танец на Олимпиаде на музыку «Болеро» Равеля, не сходя с точки тридцать пять секунд, а закончили программу через четыре с половиной минуты, вместо разрешенных четырех. Но это неважно. Во всяком случае сейчас несущественно. На Олимпиаде в Сараево их победа не вызывает сомнений.
Я очень люблю их показательный танец — румбу. Этот танец, как когда-то пахомовская «Кумпарсита», «Кармен» Моисеевой, «Лезгинка» Линичук, — золотой фонд мирового фигурного катания, спортивных танцев на льду. Чтобы достичь таких высот, надо очень хорошо знать свой вид спорта. И англичане не раз доказывали, что они прекрасно помнят все, что происходило на льду до них.
В этом дуэте я всегда выделяла и выделяю Криса, хотя Джейн надежнейшая партнерша и к тому же она стала со временем намного артистичнее. Но главное действующее лицо в паре — Дин. Светловолосый с хорошим лицом, крупной головой, посаженной на мощную шею. Я не сомневалась, что, уйдя в ледовый балет, они и там добьются многого.
Мы не раз вместе не только выступали, но и тренировались. В Морзине, где нас свела судьба на совместном сборе, Наташа в выходной день сварила русский борщ. Мы обедали, гуляли, не разлучались весь день, Джейн и Крис контактные ребята, правда, это не относится к дням соревнований.
Торвилл и Дин объявили заранее: сезон 1984 года для них как для спортсменов последний. Этот дуэт искал в спортивных танцах новые пути. Но для меня они запомнятся не только экспериментами. Идеальное скольжение и абсолютная синхронность, безупречные по чистоте линии обязательных танцев и, конечно, фантазия в произвольном — вот какую память оставил после себя выдающийся английски)! танцевальным дуэт Торвилл — Дин.
Выдающихся специалистов в фигурном катании немного. Я говорю о тренерах, чью работу видела, о тренерах, оказавших большое влияние на мое становление. Конечно, не случайно, что именно у них больше всего чемпионов. Это — Е. Чайковская, С. Жук, Т. Москвина, И. Москвин, К. Фасси, Ю. Мюллер, Б. Калловэй, Э. Целлер.
ЕЛЕНА ЧАЙКОВСКАЯ. Свой рассказ начну с Елены Анатольевны Чайковской — моего наставника, человека, близкого мне на всю жизнь. Если бы я в свое время не оказалась у нее в группе, может быть, никогда и сама не стала бы тренером. Пример Чайковской был для меня слишком заразителен.
Про Елену Анатольевну я могу рассказывать очень долго. Но прежде чем вспоминать, когда и при каких обстоятельствах мы с ней встретились, я должна предупредить, что Чайковская — мой товарищ, мой педагог; нас с ней связывали разные отношения, от самых близких до тяжелых, когда мы превратились в тренеров-соперников.
Познакомилась я с ней на Петровке, 26, на маленьком динамовском катке, популярном у москвичей и зимой, и летом (с мая там открываются теннисные и волейбольные площадки). Я каталась в паре с Жорой Проскуриным, нам было по шестнадцать лет, тренировал нас Виктор Иванович Рыжкин, а хореографом к нам пришла 21-летняя студентка балетмейстерского факультета ГИТИСа Лена Новикова. Пришла она в валенках и тулупе, пахнущая французскими духами, в большом мохеровом платке, модном в те годы. Забот у нее дома, пожалуй, было больше, чем на работе, — родился сын. Потом Игорь окончил Институт международных отношений, работал за рубежом, стал бизнесменом, а тогда это был четырехмесячный Игоряша, постоянно требующий внимания и заботы.
Новый хореограф сразу же произвела на нас сильное впечатление: красивая, стройная, с загадочными глазами. Не заметить Лену в толпе прохожих невозможно. Мы знали, что она была чемпионкой Советского Союза (тогда Осипова) и тренировалась у Татьяны Александровны Гранаткиной (Толмачевой).
Занимались мы с ней не только на льду, но и на полу. Тогда не катались так много, как сейчас, и урокам хореографии отводилось немало времени. На занятия мы ходили с Ирой Даниловой, чье будущее определила Лена, учившая нас характерным танцам, о которых мы вообще понятия не имели. Надела она на нас сапоги, юбки, и мы с упоением — сначала под счет, потом, когда Лена привела концертмейстера, и под музыку разучивали танцы. Для Иры эти уроки закончились тем, что она по совету Чайковской оказалась в моисеевском ансамбле.
Дробить, то есть отбивать чечетку, нам хотелось с утра и до ночи. Не говоря уже о том, что мы сразу же привязались к новому хореографу, — человеком она оказалась открытым и добрым, стали пропадать у нее дома, нянчить ее ребенка. Она вошла во вкус тренерской работы, набрала себе группу, тем более что Рыжкин, оставив нас, начал кататься в паре с Милой Пахомовой, и теперь уже Лена придумывала нам программу. Короче, события развивались довольно стремительно. Рыжкин из тренера превратился в ученика, Чайковская из хореографа сделалась тренером Рыжкина. Такое было возможно лишь в годы становления фигурного катания в нашей стране. В итоге мы с Жорой попросились учениками к Елене Анатольевне.
Своего тренера мы полюбили до самозабвения. Ужасно боялись ее в чем-то подвести, не дай бог, расстроить.
Так получилось, что мы с Жорой стали ее основной парой. И на своем первом чемпионате Европы — для нас, кстати, тоже первом международном старте, который в 1965 году проходил в Москве, — Елена Чайковская выводила на лед Тарасову и Проскурина. Позже она воспитала немало сильных спортсменов, но, мне кажется, мы с Жорой тогда были для нее дороже всех. Чайковская творчески подходила к тренировкам, каждый день проводя их по-разному, и создавала по тем временам необычные программы. Нам, первым в стране, она поставила танец под песню. Взяли песню Бабаджаняна «Не спеши» в исполнении Муслима Магомаева, и под нее мы с упоением катались с Проскуриным, пользуясь неизменным успехом у публики.
Я ходила за Леной, как тень, забыв про свой родной дом. Бегала в молочную и булочную, химчистку и прачечную, сидела днем с Игорем и стала просто членом ее семьи. Все ее друзья стали моими. Не было такой тайны, которой бы я не могла поделиться с ней. Нас связывала очень тесная дружба. Впрочем, и сейчас в тяжелые дни мы рядом.
Мы ездили вместе отдыхать, и я не переставала удивляться, что даже летом на восстановительном сборе, по сути дела, на отдыхе, Лена постоянно работала, придумывая каждый раз что-то новое. Как-то она попросила конькобежного тренера Горкунова помочь нам подобрать упражнения для общефизической подготовки. Заметив, что не все его упражнения подходят к нашей специфике, она переделала их, и на следующий год мы катались с Жорой намного увереннее.
Масса различных историй происходила у нас с Еленой Анатольевной. Мне было восемнадцать лет, когда в Горьком она отпустила меня и Лену Котову погулять. Нас пригласили в кафе молодые люди. Чайковская не возражала, но велела в десять быть дома. В десять мы, естественно, не пришли, в одиннадцать тоже, добрели до гостиницы где-то без четверти двенадцать. Первое, что мы увидели, когда крались по коридору, это ее голову, выглядывавшую из комнаты. Я жила вместе с ней, и, когда вошла в номер, Чайковская встретила меня зареванная — она уже представила себе все ужасы, какие могли с нами случиться, и довольно конкретно сказала, кто мы такие есть и что она о нас думает. Легла она вся в слезах, повернувшись к стенке. Я не спала полчаса, час, мучилась, что расстроила тренера, и наконец решила: сейчас с ней помирюсь, прыгну к ней на кровать, обниму ее, поцелую, и она мне все простит. И при погашенном свете я делаю большой прыжок со своей кровати и падаю на Чайковскую, которая уже безмятежно спала. Ох, как она кричала!
Лена мне прощала любые выходки. Даже те, какие красивая женщина девочке простить не может. Мы возвращались летом с юга в Москву. Ей предстояла важная встреча, и было необходимо выглядеть особенно эффектно. Пива, чтобы накрутить волосы, мы не нашли, и тогда я ляпнула, что накручиваю в таком случае бигуди на арбузный сок. Я старательно причесала Чайковскую, и мы легли спать. Утром бигуди отрывались от головы только вместе с накрученными волосами. Понятно, что на свидание, которое невозможно было отменить, Чайковская пришла с прической, не соответствующей значительности момента.
Она была для меня образцом во всем. Одевалась Лена тогда совсем не так, как сейчас мы видим ее по телевизору, жили они материально не очень легко, но она всегда выглядела ослепительной женщиной, источающей тонкий аромат французских духов. Чайковская купила по дешевке (за десятку) для тренировок валенки сорок пятого размера, но, надевая на каток тулуп и валенки, она умудрялась сохранять изысканность и элегантность. Когда она шла, все оглядывались. А летом! Высокая, красивая, стройная. Туфли у нас нередко были на двоих. Я на нее мало чем походила. Лена всегда и во всем искусный дипломат, а я очень часто в тех вопросах, где надо проявить некоторую, будем говорить, тонкость, выбрать момент, чтобы что-то попросить или где-то вовремя промолчать, удивительно неуклюжа. Обращаюсь с просьбами не вовремя и говорю то, что думаю.
Как складывалась у меня дальше жизнь в спорте? Очень печально: я вывихнула плечо. Раз вывихнула, второй… Вывих стал привычным — это трагедия в парном катании. У Лены появилась Пахомова, но теперь уже с Горшковым. Чайковская начала с ними готовить «Кумпарситу».
Не вызывало уже сомнений, что у Чайковской свой стиль, свое видение фигурного катания, что она незаурядный тренер. Понимая это, я любила ее еще больше, старалась из последних сил. А силы действительно были последними, все время из плечевого сустава вылетала рука, ни о каких поддержках и речи быть не могло. Я догадывалась, что Чайковской уже не до меня, что с появлением Пахомовой и Горшкова перед ней встали более серьезные и важные задачи в фигурном катании, чем те, что ставились передо мной и Жорой. Понимала, но очень обижалась. Чайковская, естественно, все меньше и меньше обращала на нас внимание, много работала с Пахомовой. Конечно, пора было оставлять спорт. Постоянная травма руки болезненно влияла не только на мою психику, но и на психику Чайковской. Она ведь была не только моим тренером, но и подругой и резко расстаться со мной не могла. Между нами начали складываться очень тяжелые отношения. Я ходила угнетенная и подавленная.
В итоге, назло Чайковской, перешла в ЦСКА. В ЦСКА тренировалась несколько месяцев, сменив парное катание на танцы, но ничто уже помочь не могло — рука не позволяла кататься в полную силу. Надо было подыскивать себе работу. Все это время я ходила, надувшись на Чайковскую, считая, что она поступила со мной жестоко.
Потом дружить нам стало очень трудно. У нее росли свои пары, у меня — свои, наши ученики почти все время противостояли друг другу, следовательно, противостояли и мы. Я внимательно следила за ее работами. Ведь долгое время она ставила программы лучшим в мире танцорам, Пахомовой и Горшкову. Помню, как на одном из традиционных соревнований на призы «Нувель де Моску» оригинальным танцем была румба. Я приехала с соревнований в таком восторге от танца Пахомовой и Горшкова, что не смогла себя сдержать и в двенадцать часов ночи позвонила Чайковской, сказав, что она гениальный тренер, что ничего подобного я в своей жизни не видела. Я говорила, что преклоняюсь перед ней только за то, что она дала мне возможность увидеть такой неподражаемый танец.
В 1976 году на зимней Олимпиаде в Инсбруке мы жили в одном номере. И хотя задачи у нас как у тренеров в танцах были разные (Пахомова — Горшков считались первой парой сборной, Моисеева — Миненков могли рассчитывать только на второе место), трудных дней хватило и ей, и мне. Ведь, кроме танцоров, у Чайковской еще выступал Владимир Ковалев, а у меня Роднина и Зайцев. Поддерживали мы друг друга как могли. Бегали по очереди в шесть утра за соком. Сама издерганная ничуть не меньше меня, Чайковская, когда мне становилось совсем плохо, садилась рядом успокаивать меня. И наше общее тренерское дело, которое развело нас, в эти нелегкие дни вдруг объединило. В Инсбруке я поняла: никто и никогда из тренеров не был и не будет мне ближе, чем Чайковская. Никого я так не понимаю, как ее. Мне может в ней что-то не нравиться, и что-то ей не нравится во мне, но это не мешает нашей дружбе. И даже соперничество наших танцевальных пар не поколебало ее. Какое это имеет значение в моей привязанности к Елене Анатольевне? Чайковская — мой тренер, благодаря ей я стала тренером, а может быть, назло ей, но все равно примером служила она. Она привила мне много хороших человеческих качеств. Моя забота об учениках воспитана отношением Чайковской ко мне. И постановочный период для меня такой радостный потому, что радостным был для нее, я видела, какое наслаждение она получает, ставя танец. То, что я работаю обычно без хореографа, — это тоже от нее. На Олимпиаде в Лейк-Плэсиде, когда у меня сложилась трудная ситуация с Родниной и Зайцевым — менять или не менять им программу, — смогла сохранить выдержку и не шла на уступки во многом благодаря поддержке Чайковской. Я радуюсь и горжусь, когда она, обычно очень скупая на похвалу, поздравляет меня, моих ребят.
В Лейк-Плэсиде немало неприятностей было и у нее. Заболел корью Ковалев, и мы по очереди носили ему еду, передавая кастрюльку черёз хоккеистов, в олимпийской деревне проход женщинам в мужские корпуса был запрещен, как, впрочем, и наоборот. Когда у меня на душе неспокойно, я ложусь и лежу пластом. Лена, наоборот, бегает. С шести утра до глубокой ночи.
Я знаю, как она любит своих учеников, буквально их обожествляет. Их недостатки у нее превращаются в достоинства, мало того, она и других умудряется заставить в это поверить. Между прочим, такой дар — тоже одно из великолепных тренерских качеств, и им обладают немногие. Она заставила всех поверить, что Ковалев — лучший в мире фигурист, хотя нередко он катался не на самом высоком уровне. Но он умел выигрывать, когда она была рядом с ним. Она учила и научила его побеждать, учила его быть злым. Потом она тренировала в мужском одиночном катании Владимира Котина. Мне нравились их программы, я видела всю Лену в его композициях. То, что она незаурядный тренер, подтверждает история восхождения танцевальной пары Линичук — Карпоносов. У этого дуэта были отлично поставленные танцы, но самих фигуристов я не могу назвать выдающимися — это не чемпионская пара. Чайковская сумела заставить всех судей в течение нескольких лет отдавать Линичук и Карпоносову первые места. Вот Пахомова по своим природным данным — талантливейшая фигуристка. Горшкова Лена подняла до уровня партнерши исключительно своим трудолюбием. От «Соловья» у меня просто дух замирал. Я забывала, что ее ученики — наши соперники, восторгалась Ковалевым в «цыганочке», именно таким и должен быть этот танец. Хорошо смотрелись в паре мой прежний партнер Георгий Проскурин и Галина Карелина. Они показывали в парном катании интересные находки Чайковской, прекрасно придуманные ею поддержки, а программа Карелиной — Проскурина на музыку из фильма «Восемь с половиной» была просто новаторской. Однако почти все ее ученики расстаются с ней тяжело, не сохраняя потом отношений. Тем не менее на ее шестидесятилетие пришли все!
Очень трудно вот так, на нескольких страницах, рассказать о Чайковской. Она очень разная — нетерпеливая, добрая, злая, великодушная, как любой неординарный человек. И говорить о ней однозначно нельзя. Тем не менее я могу выразить свое к ней отношение одной фразой: Лена Чайковская — дорогой и близкий для меня человек. И в трудные минуты откровения она мне говорит: «Люблю тебя, Тарас!»
СТАНИСЛАВ ЖУК. Станислав Алексеевич — тренер, который, кажется, из любого мог сделать чемпиона. Он, как никто, был предан фигурному катанию. Человек, которого нельзя было не уважать за то, что он вот такой, какой есть: то со зверским выражением лица, то с чрезмерной радостью, но никогда не стремившийся выглядеть лучше, чем есть, перед телевизионной камерой.
Не понимать и не отмечать, что Жук — тренер милостью Божьей, может только человек, далекий от фигурного катания. Великолепно знающий технику катания, умеющий находить для себя материал — и только для себя. Предугадывающий на год, чему надо учить и, главное, как, какие мышцы накачивать, сколько часов провести в зале, с какими предметами. Сколько нужно пробегать, сколько нужно проплакать, сколько нужно выкатать, сколько нужно выстрадать… Энциклопедические познания Жука в фигурном катании нельзя не признавать любому тренеру, даже и тому, кто не любит Станислава Алексеевича.
Как трудно было тем спортсменам, кто тренировался у него. Жук был в спорте фигурой сильной (и в то же время в каких-то вопросах очень слабой), по характеру всегда тяжелой. Я наблюдала за ним еще в бытность свою спортсменкой. Он постоянно что-то изобретал в фигурном катании, постоянно экспериментировал, не щадя спортсмена, но в первую очередь самого себя. Рассказывали, что когда распался его союз с первым и единственным тренером Петром Петровичем Орловым, Жук себя и Нину (свою партнершу и жену) тренировал сам. Тренировал много и жестко. Я плохо помню, как он катался, но зато прекрасно помню его первых учеников — Татьяну Жук (его родную сестру) и Александра Гаврилова. Глядя на них, точных, как хорошие часы, было очевидно, что молодой Станислав Алексеевич — незаурядный тренер. Его питомцы не срывали элементы, каждый шаг отточен, движения строго параллельны. Они делали элементы, которые никто в парном катании не делал, а то, что уже было известно, исполняли с абсолютной чистотой. Потом Гаврилова заменил Горелик. Я тогда сказала сама себе, что, если мы с Жорой их не обыграем хотя бы раз, я перестану кататься, а может быть, вообще умру. Мы у них выиграли на отборочном турнире накануне первенства Европы, заняв второе место, а Жук — Горелик стали третьими. Им в катании не хватало эмоций, но все окупалось отточенной техникой. Наступали они стремительно, довольно быстро получив титул второй пары мира. Стати знаменитыми, объехали полсвета — и все это заслуга Станислава Жука.
Сколько же учеников прошло через его руки и сколько же из них стати чемпионами! Назову только тех, кого помню. Галя Гржибовская, Сергей Четверухин — это первые наши одиночники, которые уверенно выступали на чемпионатах мира и Европы. Причем тренерская тактичность Жука в работе с Галей проявилась в том, что он сохранил Гржибовской не свойственный для него самого стиль — тонкий, романтический. Великолепная техника Четверухина, призовые места Сергея на мировых первенствах — это тоже заслуга Станислава Алексеевича. Потом у Жука появилась Роднина.
Я первый раз увидела эту маленькую девочку с партнером — мальчиком лет семнадцати по фамилии Уланов на льду в Лужниках. Мы с Жорой выступали с любимым мною и зрителями показательным номером «Не спеши». Девочка в первом отделении, задолго до нас, катала турнирную программу — показательных номеров у нее еще не было. Для меня, наблюдающей за ней из прохода, откуда фигуристы выходят на лед (сколько раз я потом буду стоять в нем в роли тренера Родниной), было очевидно, что девочка скоро всех обыграет — да и не одна я, должно быть, это отметила.
В 1971 году на чемпионат Европы в Гармиш-Партенкирхен Жук не поехал, у меня уже катались Войтюк и Жигалин, но на соревнования я попала в составе группы журналистов, договорившись писать и передавать материал с чемпионата в газету «Красная звезда». На чемпионате Роднина и Уланов оказались без тренера, и я провожала их на лед. В тот год они впервые победили. Так уж случилось в жизни, что на первую и последнюю победу Роднину напутствовала у кромки льда я.
Ира — маленькая, смешная, чудная, подстриженная коротко, похожая на медвежонка, просидела со мной всю ночь. Мы баловались, хохотали, болтали, нас одинаково приводила в восторг эта победа. Ее богом был Жук. Через несколько лег он сумел найти замену ушедшему Уланову.
Александра Зайцева я хорошо помню еще до того дня, когда он стал партнером Родниной. Он ездил вместе с нами в турне по Сибири. Как фигурист Саша был незаметный, только что высоко прыгал и в нем чувствовалась большая физическая сила. А Жук разглядел в Зайцеве что-то, чего никто разглядеть не смог, взял из Ленинграда, перевел в Москву. Через несколько месяцев в Запорожье на показательных выступлениях я впервые увидела новый дуэт Жука. Но до этой премьеры на запорожском льду у меня в Москве произошла короткая встреча с бывшим партнером Родниной. Леша Уланов и Люда Смирнова (двое новобрачных) пришли ко мне убежденные, что я возьму их в свою группу. Я им отказала. Как тренер, как человек, выросший в спорте, я не могла примириться с тем, что сделал Леша. Речь идет не о том, что он женился на Люде. Это прекрасно, что они полюбили друг друга и решили создать семью. Но для этого совсем не обязательно ломать пару. Ведь для Иры Родниной с уходом партнера спорт, причем в самом расцвете ее сил и возможностей, мог закончиться навсегда. Нельзя, невозможно оставлять товарища, с которым уже так много пережито, но путь еще не пройден до конца. Леша и Люда почему-то решили, что я очень добрая, что я буду их тренировать, и первое, что спросили, придя ко мне, когда будем планы писать. Я сказала, что планов писать не будем, потому как совместных занятий не предполагаю. С той поры мы долгих бесед не заводили.
Жук создал новую пару: Роднина — Зайцев. И весь тренерский состав сборной сидел и смотрел их тренировки. Зрелище — феноменальное. Чувство нереальности происходящего в Запорожье не покидает меня по сей день. Невозможно себе представить, чтобы за такой короткий срок можно сохранить чемпионский почерк дуэта, где осталась только партнерша. Мало того, сделать катание новой пары лучше предыдущей, чемпионской — мощнее и интересней. Первая победа Родниной и Зайцева — настоящая победа — пришла к ним не на международном турнире, а именно на том выступлении в Запорожье, когда лучшие специалисты страны увидели, какие еще есть резервы в фигурном катании. Я помню, как Ира и Саша впервые поднялись на пьедестал, — это было на европейском первенстве в Дортмунде в 1973 году, на табло горели оценки в шесть баллов, и Жук хохотал. Я помню, как на следующий год в Братиславе, на чемпионате мира, во время произвольной программы отключилась музыка, и свою композицию Ира и Саша докатывали в абсолютной тишине. Потом, когда на видеозапись наложили музыку, выяснилось, что спортсмены двигались точно в мелодию. Такое самообладание под силу исключительно ученикам Жука. Он, как скульптор, лепит не только великих спортсменов, но и великие характеры.
Уйдя от Чайковской в ЦСКА, я на три месяца попала к Жуку. Даже за это короткое время, что я провела у Станислава Алексеевича, я очень ему благодарна. Он научил меня выкладываться в работе до конца. Я выходила на каток в шесть утра и крутилась на нем при свете единственной горящей лампочки, так как знала, что в семь появится Жук и будет смотреть, что я выучила. Тогда он вел помимо прочих и танцевальный дуэт (Бережкову и Рыжкина), танцами хотела заняться и я. Очень старалась и работала без устали. Видела, как все замирают, когда он приходит на каток, как все хотят показать ему самое лучшее из того, что сделано. Нельзя у Жука было не выучить то, что он велел подготовить на завтра, не полагалось стоять у бортика. Много чего было нельзя, и только одно разрешалось — совершенствоваться.
Потом Жук начал экспериментировать. Он объединил в одной паре маленькую Марину Черкасову и высокого Сергея Шахрая. Многие говорили: «ужасно», а мне пара нравилась, хоть и было понятно: Марина вырастет и дуэт исчезнет. Все его поиски в создании «идеальной пары» — это поиски талантливого тренера, человека, способного на большие дела. У Жука, как всегда, тренировались лидеры, в одиночном катании — Елена Водорезова и Александр Фадеев, в парах — Марина Пестова — Станислав Леонович, Вероника Першина — Марат Акбаров. Правда, после болезни Лена окончательно решила оставить спорт. С Водорезовой Станиславу Алексеевичу пришлось нелегко, он в полном смысле слова испытал вместе с ней ее тяжелый недуг, вместе с ней страдал, вместе с ней не терял надежды на будущее. Лене было очень трудно после болезни прыгать, а он вселял в нее уверенность, и она совершала на льду то, что вообще за гранью логики и рассудка. Лена первая, кто принесла нам медали в женском одиночном катании. Вот пример тренерской самоотверженности, тренерской преданности и любви. У Водорезовой, на мой взгляд, даже в пору расцвета никакого особого дара не наблюдалось, она лишь хорошо, причем до болезни, прыгала. А когда казалось, что все уже в прошлом, Лена начала удивительно красиво кататься. И это немыслимое возвращение Водорезовой в большой спорт — ее подвиг и подвиг Жука. Здесь тренерская победа ничуть не меньшая, чем воспитание за несколько месяцев партнера для Родниной.
Сараево — последний старт Лены. Седьмое место на Играх — не лучший результат. Но любителям спорта надо сказать спасибо тренеру и ученице, потому что в бронзовой медали Киры Ивановой и в пятом месте Ани Кондрашовой на этой Олимпиаде есть большая доля заслуг Водорезовой с Жуком.
А Фадеев, Фадик, как его называют фигуристы, первым в мире продемонстрировавший прыжок в четыре оборота! Фадеев выиграл в 1984 году золотую медаль Европы. Как Жук хотел, чтобы его ученики боролись за медали в Сараеве. Но Лену уже подготовить к Играм не смог, а Фадик получил травму, растянув связки буквально за две недели до отъезда в Югославию. Это несчастный случай, но в нем есть определенная закономерность. Мне кажется уже тогда, в 1984-м, Жук устал.
Говорят, что он жестокий. Конечно, Жук суров, но только по отношению к работе. Я не раз видела, как его ученики, правильнее сказать, его дети, по рассказам, будто бы замученные и угнетенные им, обнимали Стаса, буквально ползали по нему, когда мы еще летали вместе на чемпионаты и турниры. Они всегда относились к Жуку, как к отцу с тяжелым характером, но единственному и родному. Но он пил. И им было с ним нелегко. Дети не хуже взрослых понимают, кто определяет их судьбу. Его было так жаль, жаль, что он терял себя, а вместе с этим терял и учеников, так ему преданных. Мне могут нравиться или не нравиться методы работы Жука, стиль исполнения его ведущих учеников, но я не могу отрицать: Жук — тренер, который всегда стремился к прославлению своей Родины.
Не испытывая к Жуку теплых чувств и практически не встречаясь с ним, видела, что ему нелегко, что он страдает и мучается, и тренерский хлеб достается ему не только с потом, но и со слезой, хотя он никогда не жаловался. Впрочем, мы почти с ним не разговариваем. С ним трудно общаться, он обособленный человек, не хочет никого к себе подпускать.
Когда у меня оказались Роднина и Зайцев, прошедшие рядом со мной шесть и счастливых и тяжелых лет, дважды за это время победившие на Олимпийских играх, я никогда не забывала, что их воспитал Жук. Я могла подобрать им музыку, на мой взгляд, лучше, чем он, поставить программу, на мой взгляд, интереснее, чем он — все равно они были его детьми. Он «родил» их, он их воспитал. Точно так же, как и Моисеева и Миненков, какого бы тренера ни меняли, оставались моими учениками, моими детьми.
После того как Ира и Саша начали заниматься у меня, Жук много лет со мной не здоровался, считая, что я их позвала к себе. Конечно, это было не так, но понять я его могла.
Я отдаю должное тренерскому таланту Станислава Жука. Историю мирового фигурного катания без него написать невозможно.
ИГОРЬ МОСКВИН и ТАМАРА МОСКВИНА. За работой Игоря Борисовича Москвина я наблюдала еще в те годы, когда каталась сама, так как он вел тогда две сильные пары. Работал он с ними очень интересно, но по-своему, несколько парадоксально, вроде бы вопреки всем канонам, зато на льду сразу было видно, кто их тренер. Повторить Москвина очень сложно, у него трудный почерк. Игорь Борисович, пожалуй, больше других наших тренеров работал в мужском одиночном катании. Многократный чемпион страны Владимир Курбенин, фигуристы мирового уровня Юрий Овчинников, Игорь Бобрин, Владимир Котин, перешедший потом к Чайковской, — все они вышли из «школы» Москвина. С семи-восьми лет эти фигуристы начинали познавать спорт у него. Он их вырастил, выучил, воспитал, поставил на коньки. В то время, когда только начал раскрываться талант Юры Овчинникова, у меня пошел отсчет по годам тренерского стажа. Мы с Игорем Борисовичем оказались на совместном сборе (он привез Овчинникова), и какое-то время я работала рядом с ними на одном катке. Наблюдение за великолепным спортсменом и прекрасным тренером, их общение на занятиях и на отдыхе вылились для меня в хороший семинар по тренерскому мастерству. Огромная популярность Овчинникова, а позже и Бобрина заслонила собой, возможно, даже и от специалистов такую простую истину, что тонкий вкус, остроумие, с каким эти фигуристы выполняли свои композиции, был им привит Игорем Борисовичем. Несколько лет Москвин ни с кем не работал. Мне кажется, он тяжело переживал уход сразу четырех своих учеников: Овчинников вообще оставил занятия спортом, выбрав поначалу тренерский путь, к нему перешли Игорь Бобрин и Леня Казнаков, Котин уехал в Москву. И было радостно, когда Игорь Борисович нашел в себе силы, чтобы вернуться к нашей сумасшедшей жизни.
Но не просто вернуться. Он взял пару — Ларису Селезневу и Олега Макарова. Они у него выиграли юниорский чемпионат мира, позже стали второй парой в стране, четвертой в Европе, а в Сараево, вопреки всем прогнозам, обошли два сильных дуэта из ГДР и стали бронзовыми призерами. Я снова вижу почерк Игоря Борисовича в новых элементах и нестандартном подходе к парному катанию.
Игорь Борисович начинает работу с учениками сразу с подбора музыки, как правило, классической или из нового балетного спектакля. Когда-то он поставил Бобрину программу под музыкальные пьесы Мусоргского «Картинки с выставки», и это, безусловно, было тогда новаторством. Выбор Москвиным музыки для спортивных пар всегда предусматривает и предопределяет образность программы, четкое взаимодействие партнеров, а не автоматическую параллельность движений. К тому же на протяжении всего проката, как мне кажется, Москвин требовал от партнеров не терять выработанных взаимоотношений, то есть постоянно придерживаться, даже в момент подготовки к выполнению сложного элемента, того образа, который в данной композиции придумали тренер и хореограф, что в парном катании сделать очень сложно. Композиция Москвина — это не просто скольжение из угла в угол с накручиванием сложных элементов. В его программах всегда есть идея или, другими словами, сложный художественный образ. Впечатление такое, будто он вначале пишет либретто. Даже в короткой программе Селезневой — Макарова (показанной в Сараево) он удивил всех, поставив им ее на блюз — мелодию, принятую у танцоров. Если пары и используют блюз, то только в произвольной программе, но никак не в короткой. И то, что показали Селезнева — Макаров, действительно настоящий танцевальный блюз, с совершенно неординарными соединениями между элементами. Такой эксперимент, с одной стороны, риск, а с другой — новый путь в парном катании, где всем уже надоели заученные диагонали — в одну сторону прыжки, в другую — поддержки. Риск заключается в том, что сложность нестандартных соединительных шагов между элементами отнимает у спортсменов много сил. К тому же необычный подход к обязательным элементам короткой программы забирает уйму времени в репетиционной работе. Он не только тренер, но и человек, на которого можно и нужно равняться.
Особых слов заслуживает семья Игоря Борисовича, но это уже и рассказ о Тамаре Москвиной.
ТАМАРА МОСКВИНА — фантастическая по внутренней организованности женщина, сумевшая лет за двадцать успеть столько, на что у других всей жизни не хватит. Она заслуженный мастер спорта, призер чемпионата мира и чемпионка Европы в паре с Алексеем Мишиным, окончила институт, аспирантуру, вышла замуж, защитила кандидатскую диссертацию, выучила английский язык, родила одну дочку, потом вторую, воспитала пять чемпионских пар: Воробьеву — Лисовского и Валову — Васильева. Затем Артура Дмитриева с Наташей Мишкутенок, после Дмитриева, но уже с Оксаной Козаковой. И, наконец, Елену Беретную и Антона Сихарулидзе. Но еще до всех этих перечисленных мною важнейших событий из жизни Москвиной она успела выступить как одиночница, тогда еще под фамилией Братусь, и быть неоднократной чемпионкой Советского Союза.
Энергия этой маленькой женщины поразительна. Она способна в течение всего лишь одного дня проделывать титаническую работу. Преподавание в институте, тренерские заботы, воспитание дочерей — все это, без всяких преувеличений, лежало на ее хрупких плечах. Взяв в свою группу одиннадцатилетнюю Иру Воробьеву, она провела ее через годы, травмы, разочарования до звания чемпионки мира. Она сумела убедить руководство Спорткомитета включить в состав команды на чемпионат Европы 1983 года Валову и Васильева, в которых никто не верил, а они, дебютанты международных соревнований такого класса, сразу же стали вторыми на европейском первенстве, затем выиграли и мировое. Сама же Тамара чуть не опоздала на чемпионат Европы, так как ее документы не оформляли и посылать за рубеж не собирались. В Сараево ученики Москвиной Елена Валова и Олег Васильев стали олимпийскими чемпионами.
Невероятный, ни с чем не сравнимый взлет пары получился во многом благодаря психологической устойчивости партнеров (о их выучке я не говорю — это само собой разумеется), но его целиком сделала Москвина.
Дочки Москвиных занимались английским языком в спецшколе. Старшая окончила еще и художественную школу. Младшая тренировалась в гимнастической секции, дома обе учили с преподавателем еще один язык. И хотя им помогай мать Игоря Борисовича, Тамара моталась на машине с дочерьми по Ленинграду из школы к учителям, от учителей в секции, как сумасшедшая. Продукты — Тамара, готовит — Тамара. За все отвечает Тамара. И два раза в день в обязательном порядке тренировки. Как положено мужчине, Игорь Борисович занимается прежде всего работой и счастлив в своей семье. Как Тамару на все хватало? Как она всюду успевала — загадка. Теперь дети выросли. Старшей уже тридцать, младшей — двадцать шесть, а Тамара и Игорь Борисович перенесли свою школу в США.
Личные качества человека для меня определяются его окружением и преданностью к нему друзей. На протяжении многих лет Тамара не расставалась со своим хореографом Валентиной Вигант — человеком редкой доброты и порядочности. Впрочем, одна из отличительных черт характера Москвиной — это доверие, которое она вызывает у окружающих. Я знаю, что с Тамарой можно поделиться самым сокровенным, и Москвина сохранит твою тайну.
Сейчас Тамара Москвина ведущий специалист в мире в парном катании, и не только благодаря победам учеников на крупных турнирах, но, прежде всего, нешаблонностью своих программ, открытиям, которые эта маленькая женщина сумела сделать в этом виде спорта. Она показала своих учеников не только как фигуристов, владеющих труднейшими элементами, но и в то же время сумевших, не потеряв в программе сложности, остаться лирическими, тонкими, какими-то по-балетному ленинградскими. В парном катании такая красота, которую можно увидеть в выступлениях Лены и Антона, наблюдается нечасто.
Никогда прежде Тамара не пила успокоительных таблеток, а теперь говорит: «Татьяна, я, как и ты, с лекарствами не расстаюсь, нервы ни к черту».
Все нынешние знаменитые ленинградские фигуристы выросли как спортсмены у четы Москвиных. И Леша Мишин тоже из этого клана. Безусловно, семья Москвиных определила направление в развитии парного катания, именно они стоят у истоков нового стиля в этом виде спорта. Я очень ценю их отношение ко мне. Похвала Москвина для меня камертон в моей работе.
Я обожаю наблюдать за Москвиными. Игорь Борисович держится всегда особняком, Тамара человек очень контактный. Трогательна ее забота о нем во время поездок. А как он целует жене руку после победы ее учеников!
ЮТТА МЮЛЛЕР. Габи Зайферт, Соня Моргенштерн, Аннет Петч, Ян Хоффман, наконец, Катарина Витт — все эти чемпионы и призеры мировых первенств разных лет в одиночном катании (причем Аннет Петч и Катарина Витт — олимпийские чемпионки, первая завоевала это звание в Лейк-Плэсиде, вторая в Сараево и Калгари) — ученики маленькой женщины Ютты Мюллер, без сомнения, одной из основательниц одиночного фигурного катания в ГДР. У меня с ней за много лет знакомства сложились теплые отношения. Она всегда высказывала мне свои замечания по поводу программ моих учеников, хорошо понимала мои проблемы, поздравляла с успехами. Мы проехали с ней турне по Северной Америке, и я обратила внимание, что своих питомцев даже после соревновательного сезона она держит в большой строгости. Но в то же время я вижу, с каким обожанием они смотрят на нее. Может быть, мне кажется, но из всех своих учениц она больше всего любила Катарину Витт, хотя, конечно, Габи ей ближе, Габи ведь дочь. Но и к Витт она проявляет буквально материнские чувства. Даже в том, как одевалась Катарина, видны рука и стиль Мюллер. Мюллер — тренер высочайшей квалификации. На протяжении стольких лет взращивать учеников-чемпионов может только выдающийся тренер. Ее спортсмены всегда великолепно подготовлены в школе, стабильно, без малейших срывов, катают произвольную программу. В своем чисто немецком стиле, возможно, не таком артистичном, но до предела насыщенном техническими элементами, Ютта создала собственную методику освоения многооборотных прыжков, и я, приезжая в Карл-Маркс-Штадт, где живет и работает Ютта, видела, как быстро и качественно она обучает прыжкам в два с половиной и в три оборота фигуристов.
Вызывала восхищение непрерывность смены классных спортсменов у Мюллер. Не успела сойти одна чемпионка, на ее месте уже другая. Я помню, как вместе с Моргенштерн Ютта привезла на соревнования Петч. Это была слабая девочка, и не поймешь, зачем ее вообще включили в команду и на какое место, кроме последнего, она может рассчитывать. А на следующий год Петч уже ходила в призерах.
Не могу сказать, что я поклонница стиля Ютты Мюллер, он далек от моего понимания фигурного катания, но должна заметить: на сегодняшний день из зарубежных тренеров по титулованным ученикам Ютта на первом месте. Она и Фасси.
КАРЛО ФАССИ. Один из самых именитых в мире тренеров по фигурному катанию. В США, где он работал, почему-то он не признан, хотя заниматься в его школу ездили отовсюду — и из Финляндии, и из Японии. Во всяком случае, не один сезон в списках чемпионов Соединенных Штатов не было его учеников, но в то же время питомцы Фасси и его супруги из других стран носили звание национальных чемпионов в разных концах света. У Фасси была даже не школа — «фабрика чемпионов», расположенная в Колорадо-Спрингс, известного американского зимнего курорта.
Фасси был очень общительным, энергичным и деловым человеком. Если он появлялся в кулуарах соревнований, то можно быть уверенным: он точно знал, с кем и по поводу чего необходимо переговорить. Фасси на развлекательные прогулки и пустые беседы времени не тратил. Все его ученики долго оставались на коньках и пополняли ряды различных ледовых шоу. Занимался он только с одиночниками, и список его учеников-чемпионов с именами и титулами займет не одну строчку. Это Хэмел, Карри, Линн, Казинс, Флеминг, Скотт, не считая призеров.
Он умер на чемпионате мира в Лозанне, на льду, как артисты на сцене. Мы все хоронили его там под флагом ИСУ. Приехали прощаться все его чемпионы. Фасси был гений и легенда.
БЕТТИ КАЛЛОВЭЙ, известный английский тренер, прочно вошла в историю спортивных танцев на льду. Тридцать лет назад она привела к высоким наградам и званию чемпионов Европы пару из ФРГ — брата и сестру Бук. То, что успех Бук и стабильное выступление английского дуэта Джаннет Солбридж и Бернарда Форда не случайны и что Бетти — выдающийся тренер, доказали ее ученики Кристофер Дин и Джейн Торвилл, четырехкратные чемпионы мира и чемпионы Олимпийских игр. Сильнейшей тренерской стороной Калловэй, я считаю, является ее глубочайшее понимание обязательного танца. Ее почерк можно угадать, даже не зная, тренируется ли у Калловэй эта пара или нет. Я абсолютно точно могу по обязательным танцам определить, занимались ли эти фигуристы хотя бы год у Калловэй.
В чем это выражается? Специалисты знают: школа Калловэй — это прежде всего очень близкая и абсолютно правильная позиция партнеров, наиболее рациональные перестроения в позиции, правильность расчета: в каком положении удобно выполнять элементы, наконец, манера скольжения и удивительная синхронность, помноженная на стопроцентную точность при исполнении элементов. Что касается произвольного танца и оригинального, то мне кажется, что она сама их не ставит, а подбирает исключительно сильных хореографов.
Долгое время, по вполне понятным причинам, из-за Торвилл и Дина, мне приходилось внимательно следить за работой Калловэй, возможно, поэтому она и попала в этот список, но и так ясно, что имя Бетти Калловэй заслуженно стоит в шеренге сильнейших тренеров мира.
Музыка — основа основ в фигурном катании. С музыки начинается рождение новой программы, иногда благодаря музыке возникают новые элементы.
С музыки для меня открывается новый сезон. Какую музыку выбрать для танца будущего года, начинаешь думать в разгар зимы, еще тогда, когда твои ученики вовсю катаются, еще выступают на соревнованиях с программой, которую называют новой.
Музыка определяет для меня стиль, характер, направление программы, и лишь потом я задумываюсь о поиске движений. В тот же момент, когда я почувствую себя свободной от поставленной программы, я начинаю слушать и искать мелодии для новой. Как только появляются клочки свободного времени, я слушаю музыку, выбирая ее для программы.
Выбор мелодии — невероятно трудное и ответственное занятие. Какой характер будет у пары в новом сезоне: драматический, романтический, лирический — определит музыка. Может, она должна состоять из нескольких кусков? Может, она должна быть из единого произведения?
Итак, я начинаю подбирать музыку в январе. Она должна быть готова в апреле, а если ее еще нет и в мае — это катастрофа! Пока не подобрана музыка, в отпуск не ухожу. Нельзя уехать без музыки. На юг я беру ее с собой. Слушаю. Сколько нервы позволяют, не насилую себя — все же отпуск. Потом понемногу прибавляю время прослушивания. И так по часу, два, три в день. Сперва ни о чем не думаешь, смотришь на море. Потом потихоньку что-то складывается, что-то хочется под нее делать. И вот она уже живет в тебе со всеми своими нотами. Теперь приходит очередь движений.
Невозможно сразу сделать драматический танец под сложную незнакомую широкой публике музыку, тем более что фигуристы обычно выступают под знакомые мелодии, а кататься, используя произведение, узнаваемое только профессиональными музыкантами, могут себе позволить лишь очень известные спортсмены. До использования в программах классической музыки спортсмены должны дорасти, подняться. Когда Бестемьяновой и Букину был поставлен показательный танец на бетховенского «Эгмонта» — для меня этот номер звучал как победа на соревнованиях, потому что мои ученики открыли в себе новые качества. В следующем сезоне я поставила Наташе и Андрею танец на музыку Альбинони «Непокоренная». Она была понятна им, и они смогли раскрыть в ней движением каждый нюанс. Они выступали с этим номером лет десять, и всегда с большим успехом.
То, что людей, профессионально связанных музыкой, не только не коробит от такого обращения с классикой (уже это немало), а они говорят: «Танец смотрится блестяще», — свидетельствует о настоящем интеллектуальном катании — таких пар, поверьте, немного.
Но все же какую музыку я предпочитаю слушать сама, вне спорта?
Так сразу не ответишь. На мой вкус большое влияние оказал мой муж. Конечно, я не понимаю музыку так, как Володя, но чувствую ее душой.
Володя для меня незаменимый помощник по любой музыкальной справке. Когда я ставлю танец, он подбирает мне литературу: когда написана эта вещь, в каких условиях, кому посвящена. Он разбирает ее со мной буквально по нотным знакам. Он садится за рояль и проигрывает в разной манере фрагменты. Безусловно, я советуюсь с ним, какую музыку мне выбирать, что мн послушать и что может мне пригодиться.
По примеру тренера все мои ученики ходят на концерты в консерваторию, и я вижу, как гармония звуков, очаровывавшая их в зале, наполненном музыкой, находит воплощение потом на льду.
В шестнадцать лет я впервые серьезно познакомилась с концертами Рахманинова. Его музыка меня потрясла. Тогда я начала собирать для себя фонотеку классики, чего, по-моему, не делал никто из моих друзей-ровесников. Я оставалась одна, ставила на проигрыватель пластинку — мне искренне казалось, что я понимаю эту музыку и тонко ее чувствую. С годами выяснилось, что мое представление о собственном понимании классической музыки несколько не соответствует действительности.
Я с детства не то что влюблена — помешана на балете, на этом слиянии музыки и движения, на разговоре, который проходит без слов, где их заменяют жесты и фигуры. Конечно, вся балетная музыка любима с детства, как и все балетные спектакли, сначала у нас в стране, потом во всем мире.
Впрочем, говорить о балете я могу очень долго, а времени у меня мало, и подходит пора слушать музыку. Конечно, я не собираюсь часами слушать все подряд. Так не бывает и быть не должно. Я еду слушать музыку определенную, того направления, которое выбрала для будущей программы, но пока не имею права сказать какое. Это секрет. Тайна предстоящей постановки. Но для примера можно взять 1983 год, когда готовилась программа к олимпийскому сезону.
Тогда мне помогал музыкальный редактор Михаил Белоусов, которому я очень доверяла. Я говорила Мише, в каком стиле я вижу программу следующего года, и он подбирал мне для прослушивания конкретную музыку, благо сам в то время работал в Доме звукозаписи.
В свое время очень много как музыкальный редактор сделал для наших фигуристов пионер в этом деле — Александр Гольштейн. Он был первый, кто начал скрупулезно подбирать мелодии для выступлений и привил профессиональное отношение к поискам музыки и нам, фигуристам. Он и сейчас мой помощник, но уже в Америке.
Но вернемся к 1983 году. Стиль танца определен, начинаем перерабатывать весь материал, который есть дома, у друзей, у учеников, в Доме звукозаписи. Я той весной переслушала, по-моему, все русские мелодии, во всех видах обработки, какие только были. Невозможно сосчитать эти километры пленок и сотни пластинок. Как есть скорочтение — умение просматривать страницу по диагонали, так и у меня выработалось быстрое прослушивание, наверное, также по диагонали.
У меня в то время занималось семь танцевальных пар. Значит, ищу музыку для семи произвольных танцев, семи оригинальных и, как минимум, каждому по показательному номеру, а кому-то по три-четыре. И каждый год всем разное. И движения им надо подыскивать разные. Получалось в сумме, что каждое лето я ставила большой балет в трех действиях.
Если что-то в музыке не нравится, пусть маленький кусочек, — лучше под нее не ставить, программа будет неудачная. Надо биться, биться, искать, искать, до самого конца, пока не почувствуешь душой — вот музыка, которая поможет тебе создать танец!
Музыка должна до того доводить и так нравиться, что пожелай ты даже от нее избавиться, она тебя уже не отпустит… И вдруг замечаешь, что внутри тебя эта музыка разложилась на маленькие нюансы, маленькие картинки, и это ощущение так приятно, что словами не передать.
Иногда решение приходит сразу. Например, Родниной и Зайцеву я взяла увертюру Г. Свиридова из фильма «Время, вперед!» после единственного прослушивания, потому что знала, что хочу. Родниной так же быстро выбрала романс Свиридова из фильма «Метель». Прекрасный романс! Музыка Марка Фрадкина из фильма «Человек с другой стороны» тоже не потребовала долгих поисков, по сей день я очень ее люблю. Но бывает… Еще раз повторяю, поиск музыки, на мой взгляд, — одно из самых трудных тренерских занятий в фигурном катании, особенно для ведущей пары. Ведь она определяет моду в танцах, в парном катании. Как здесь боишься промахнуться. И чтобы людям нравилось, и тебе нравилось, и повторов чтобы не было. Поэтому поиск музыки для ведущей пары обычно длится до тех пор, когда уже и искать нельзя.
Делались попытки заказать музыку композитору. Путь этот очень непрост. Композитор пишет, приносит, а тебе его опус не нравится. И сказать ты ему об этом честно не можешь: обидишь человека. Он представляет себе музыку к выступлению твоих учеников только так и не иначе. Тебе же не нравится мелодия — и всё. Почему, объяснить не можешь, от этого стыдно вдвойне, ну, разве скажешь: «Не волнует, не плачу под эту музыку и не смеюсь»?
Другое дело, обратиться к композитору с просьбой сделать аранжировку своего произведения. Когда-то мне очень нравилась мелодия из мультфильма «Бременские музыканты», и я преследовала композитора Геннадия Гладкова повсюду. Где я только его не находила! Он был от этого в ужасе, потому что избавиться от меня не мог: уехал отдыхать в Рузу, за 110 километров от Москвы, я появилась на следующее утро к завтраку. Увидев меня на пороге столовой, он потерял аппетит на неделю. Потом мы стали большими друзьями, но первый мой натиск на талантливого, тонкого и не очень общительного человека привел его в негодование. Но Гладков быстро догадался, что я отношусь к категории одержимых, и сказал, что готов сделать аранжировку и продирижировать на записи, но только в бывшей кирхе, в ней расположился зал фирмы «Мелодия», где пишутся лучшие наши пластинки, предполагая, что меня туда на порог не пустят.
Я села в кабинете директора «Мелодии» и целый день вела вместе с ним прием граждан. Директор сказал мне, что я сумасшедшая и что в зале, где сейчас записываются Рождественский, Рихтер, Коган, «Бременские музыканты» исполняться не будут. А я твердила, что мне надо для записи всего лишь четыре минуты. Выгнать меня из кабинета не могла никакая сила, и чтобы от меня отвязаться, директор «Мелодии» дал прямо на следующий день один час на запись. До сих пор я не могу понять, как мне удалось завершить это фантастическое мероприятие.
На следующий день Геннадий Гладков приехал на фирму «Мелодия» и в знаменитом зале четыре минуты из «Бременских музыкантов» были записаны. Гладков же окончательно убедился, что тренер Тарасова потеряла рассудок, когда я, стоя в дверях кирхи, из собственного кармана расплачивалась с каждым музыкантом, пришедшим на запись. Оформлять официальные бумаги времени не оставалось. Татьяна Войтюк и Вячеслав Жигалин катали под эту музыку произвольную программу, зрители были в восторге. Не звучали знаменитые «бяки-буки», так как в наших выступлениях (исключая показательные) использование голоса запрещено, но мелодию эту в конце 60-х годов очень любили и пели повсюду.
Трудно сказать, какая музыка больше подходит для использования в фигурном катании. Самая разнообразная. В большой программе оркестр может смениться одной струной. И этот переход может прозвучать замечательно. Все зависит от тысячи факторов.
Меня все время окружает музыка. На тренировке магнитофон работает беспрерывно, дома репетирует муж… Закономерен был бы вопрос: не надоела ли мне музыка вообще? Возвращаясь домой, я выключаю все, что можно выключить: телевизор, магнитофон, телефон. Радиоточки у меня нет. Я отдыхаю только в тишине. Володя обычно репетирует, когда я на работе. Но если он играет при мне, я только счастлива. Люблю его слушать. Наверное, у каждого есть мелодии, дорогие сердцу. У меня — Второй концерт Рахманинова. Я в восторге от музыки Шварца в кино. От всех его песен. Когда у Марины Нееловой дома делался ремонт, она жила у нас, и каждое утро, два месяца подряд, мой муж будил нас, включая запись романса Шварца и Булата Окуджавы «Кавалергарда век недолог». Мы с упоением подпевали пластинке и готовы были это делать полдня. Марина прекрасно поет. У нее замечательный прозрачный голос.
И я люблю петь. И если рабочая неделя проходила благополучно, мы в прежние времена со Светланой Алексеевой, тренером, которая работала со мной много лет, садились рядышком и, как нам кажется, тихо распевали. Русские романсы. Нет ничего на свете лучше русского романса. Хорошо поет Володя. Мой с ним дуэт чаще всего возникает, когда он везет меня куда-нибудь в машине. Его бесконечные гастроли, мои соревнования и сборы… и мы поем «Когда два сердца разлучаются».
Пою всегда, когда хорошо на душе. Когда раньше возвращались с чемпионата мира и Чайковская видела, что настроение у меня хорошее, то сразу же просила: «Пой». И я, невзирая на то что голос у меня давно осипший от вечного крика на катке, начинаю петь, увлекаюсь, и остановить меня невозможно.
Однажды я возвращалась с тренировки. В Москве начиналось лето, окна были распахнуты, и, еще идя по двору, я услышала пение. По всему нашему подъезду были выставлены стулья и открыты двери, практически все соседи переселились из квартир на лестничную площадку. Дома Володя репетировал с Евгением Нестеренко. И все на лестнице сидели и слушали.
Я, естественно, знакома с множеством людей, чья профессия в той или иной степени связана с музыкой. Но были среди них те, кто особенно мне дорог. И прежде всего — Альфред Шнитке. Талантливый, тихий человек, избегающий шумных компаний. Я познакомилась с ним давно. Преследовала в свое время так же, как и Гладкова. Музыка Шнитке к фильму «Спорт, спорт, спорт» полностью перевернула мое представление о современной классической музыке. Я очень хотела ее использовать в своей работе. Долго звонила Шнитке. Звонила, пока не добилась согласия составить для меня партитуру. Альфред посвятил Володе один из своих концертов.
Полная противоположность замкнутому Шнитке Евгений Баранкин, музыкальный критик, журналист. Редчайший дар общения с людьми. Необыкновенно остроумный человек, к тому же музыкально эрудированный. Если Вова чего-то не знает, он звонит Жене.
Жизнь с Володей подарила мне много прекрасной музыки, дружбу с самыми замечательными музыкантами. Я говорю об этом и сразу вспоминаю первое прослушивание парного фортепьянного концерта Крайнева — Виардо, когда они сыграли «Вариации на тему Паганини» Литославского. Нас, будущих зрителей, которые сидели на кухне за чаем, они позвали к Володе в кабинет. И мы долго, после того как они перестали играть, не могли вымолвить ни слова. Вова подарил мне много своих талантливых друзей: Спивакова, Рудина, Башмета.
Он складывается по-разному, но всегда превращается в бесконечную гонку. Тренеры одиночников встают обычно в шесть утра, потому что заведено неведомо кем и когда — с семи у одиночников тренировка, тренеры пар и танцоров появляются на катке после, но и уходят позже. Приходит тренер на работу, переодевается во все зимнее (если даже на улице лето), раньше в валенки и шубы, а сейчас во все надувное и поролоновое, становится похожим на шар, надевает коньки — неважно, сколько тренеру лет — и идет на лед вместе со своими учениками. Только так и не иначе начинается день у любого тренера по фигурному катанию.
Я, например, много лет начинала работу в девять тридцать. Первая утренняя тренировка — занятия с парами. Два часа урок, пятнадцать минут — заливка льда и снова два часа, теперь уже с танцорами. После утренней тренировки приблизительно три часа перерыв. Наступал вечер, и опять пары, потом танцоры. Так до десяти — раньше не получалось, чаше задерживалась. В трехчасовой перерыв надо не только пообедать, но еще успеть с массой дел, казалось бы не связанных с твоими прямыми обязанностями, но неизбежных: поездки спортсменов, питание, медицинское обследование и даже учеба ребят — в школе, институте — тоже забота тренера. Часто надо ездить на примерки, когда шьются новые костюмы для твоих спортсменов. А если сложить число учеников и костюмов, которые им шьются (это очень важное дело и нельзя его никому доверить), то получается, что я отсидела в Доме спортивной моды месяцы.
Так проходят дни, недели, а теперь уже, можно сказать, и годы.
В любой семье, где один из супругов тренер, самым главным невольно становится его работа, так как семья, никуда не денешься, начинает жить в режиме тренировок, сборов, соревнований. Муж в гости без меня идти не хочет, в кино не пойдет. Он может поехать на концерт, так как это ему надо по работе. Но обязанности хозяйки на мужа я перекладывать не могу и не собираюсь. Да и вообще как-то странно представить Володю — известного пианиста — за уборкой или готовкой. Но обедать надо, и вообще в доме, учитывая мои отлучки, должны быть запасы еды. Я приезжаю с тренировки, ставлю на маленький огонь огромную кастрюлю супа и ложусь спать, заведя будильник. В два часа ночи встаю, иду снимать кастрюлю с огня. Вот у меня уже готов и бульон. Утром я его заправляю. Котлеты или отбивные я готовлю в таком количестве, как небольшая заводская столовая к обеденному перерыву, и так же, как в столовой, они все съедаются за день — у нас дома всегда бывает много людей. Хотя я по наивности рассчитываю, что Володе обедов хватит недели на две.
Конечно, совмещение в одной семье наших с мужем профессий, связанных с постоянными разъездами, немыслимым расписанием, требует от членов семьи большой любви, терпения, доброжелательного отношения друг к другу.
Нам помогает то, что у нас одинаковые характеры. Володя, как и я, уживчивый и отходчивый человек. Нам не надо друг другу объяснять свои поступки. Он понимает меня моментально.
Человек с тонким, хорошо развитым вкусом, Володя помогает в работе и мне. В Москве я не пропускаю ни одного его концерта. Очень нервничаю, когда он играет. Просто колотун бьет. Внимательно слушаю, сколько аплодисментов, считаю, сколько «бисов». А я не помню концерта, чтобы его не вызывали еще и еще… Слушаю, как и кто его поздравляет. Уши у меня вырастают до необыкновенных размеров. Мне очень стыдно, но как же иначе?
Я всегда и во время и после выступления своих учеников очень внимательно слушаю аплодисменты зала. Всегда их тщательно взвешиваю. Зала видеть я не могу, не могу на него отвлекаться, но слушаю его с первой же секунды… На сколько больше аплодисментов у меня, чем у других? Где они теплее, где равнодушнее? Да, бывают и равнодушные овации. Иногда вместо аплодисментов наступает пауза, мертвая тишина, порой она дороже любых криков.
Нет, я ничего не вижу, но дыхание зала ощущаю как свое. Зал меня вывести из себя или раздражать не может. Публика, если она не принимает программу, в этом не виновата. Наверное, ужасно обидно, когда освистывают твой труд. За все время моей тренерской работы я, к счастью, подобного не испытала.
Аплодисменты — это же точная оценка твоей работы. И у Володи, и у меня.
В гости я ходить люблю, но мне это делать нелегко. Сложностей возникает немало, и прежде всего у хозяина, когда гость вваливается в дом ближе к полуночи. Все уже пьют чай, а ему надо разогревать еду. Но если устроишь себе праздник и сходишь вечером к друзьям, потом отправишься на следующий день к другим, то к третьим уже выберешься не скоро. Нельзя выбиваться из ритма, ведь вечером полагается готовиться к утренней тренировке, посидеть, записать план, просто продумать, как ее завтра построить.
Многие тренеры днем спят. Хотя бы пятнадцать минут — полчаса. Это дает силы на вечернюю тренировку. Когда идет какой-то интересный спектакль и пропустить его невозможно, я ухожу в театр, оставив ребятам точное задание на весь вечер, но удовольствия от спектакля я получаю меньше, чем остальные зрители, потому что, целиком доверяя ребятам и даже зная, что с ними мой помощник, мой ассистент, мне кажется, этот вечер для спортсменов прошел зря и ничего они на льду не делали.
Бегаю в антракте звонить на стадион. Кто пришел? Кто не пришел? Как тренируются? В разгар сезона на какой-то из ряда вон выходящий спектакль (прежде всего балет) беру их с собой, но мучаюсь не меньше, так как смотрю на сцену, а вижу пустующий лед на СЮПе. Хотя разумом понимаю, что вечер, проведенный на хорошем спектакле, порой дает спортсмену не меньше, чем хорошая тренировка. Правда, сильным ученикам необходимо давать время для самостоятельных тренировок — это вырабатывает у них очень важные навыки, но я живу в постоянном страхе, чтобы ничего не прошло мимо моих глаз.
Если я пропустила день, то у меня создается впечатление, что я не появлялась на катке два дня, так как ежедневно проходит две тренировки. Заболеть и пропустить три дня работы — катастрофа. Пропустить неделю — просто страшно об этом подумать! Поэтому тренер старается не болеть. Так работаю не только я, так работают все тренеры.
За много лет я ни разу не была в отпуске положенных 24 дня. Две недели, вот и весь отдых. Первую неделю я отсыпаюсь. Сплю столько, что теряю человеческим облик. Семь дней не открываю глаз, встаю только на завтрак, обед, ужин. Если отдыхаю на побережье, бывает, что в первую неделю моря не вижу.
На вторую неделю отпуска меня начинает мучить страх, что время идет, скоро сезон начнется, а у меня еще ничего не готово. Ни одной программы. Достаю из чемодана магнитофон. Начинаю слушать музыку, привыкаю к ней, вживаюсь в нее, возникают образы будущего танца, что-то уже придумывается конкретно, в движениях. Отдыхая, незаметно перехожу в работу. Насколько я знаю, точно так же проводит отпуск любой тренер в фигурном катании.
Мне нравится быть тренером большой группы. Я тогда чувствую себя сильной. Я не люблю работать с одной парой или одним учеником, надо сказать, что никогда так и не работала. Да это и не интересно. Должны быть ведущие, должна быть молодежь. Их всех надо воспитывать, выводить в жизнь, в люди.
В большой группе быстрее растут результаты у спортсменов. Они друг на друга смотрят, друг у друга перенимают. Выучив одного технически правильно делать какой-нибудь элемент, облегчаешь задачу второму изучить то же самое — он осваивает этот элемент в два раза быстрее, третьему надо объяснять пять минут, не больше, четвертый, глядя на трех предыдущих, выучивает сам. Как ни странно, максимум информации в единицу времени тренировки усваивает фигурист не тогда, когда на катке занимается единственный ученик, а когда на льду работает группа.
Наш вид спорта развивает эгоизм — спортсмен отвечает только за себя, в фигурном катании нет команды. У меня она была — мои «тарасята». «Тарасята» выпускали стенгазету, справляли вместе праздники, все дни рождения, вместе ходили в театр и кино и не расставались даже тогда, когда уходили из спорта.
Работа над созданием команды — большой педагогический труд. Задача тренера, в данном случае тренера по фигурному катанию, — научить спортсмена не только набору элементов и умению скользить по льду, нет, прежде всего из детей, которые видят нас чаще, чем своих пап и мам, сделать настоящих людей. Чему ты научишь детей, то они и будут любить всю жизнь. Они же все время около тебя, они влюблены в тебя, они подражают тебе — смотришь в детские глаза, а там такая преданность!
Все шаги на льду у фигуристов состоят из «тройки», «крюка», «выкрюка» и «скобки». И, используя этот набор, можно столько придумывать, сколько хватит фантазии. Одиночники к тому же еще и прыгают. Об обязательных элементах парного катания известно практически всем, но и в танцах существуют свои непреложные позиции, которые так же объективно оцениваются, как и элемент парного катания, они определены по графе сложности и в правилах четко указывается, на что судьям следует обратить особое внимание. Если я буду об этом толковать даже очень подробно, все равно мои объяснения будут понятны лишь специалистам: «Вензель в звездном вальсе надо делать так, а не так». — «А что такое вензель?» — тут же спросит у меня обычный зритель. Я веду свой рассказ к тому, что не следует считать, будто танцы подчиняются лишь субъективной оценке судей. Да, действительно, судить их сложнее, чем одиночное катание, и понимать сложнее, поэтому мнения арбитров и зрителей часто расходятся, хотя порой зритель бывает в своих пристрастиях и прав.
Арбитраж в фигурном катании, как и в любом другом виде спорта, где нет четких измерений в килограммах, метрах, секундах, всегда был и будет сложной задачей. Но для танцев есть твердое определение, которое требует максимального числа элементов в единицу времени. В танцах быстрое катание должно цениться выше, чем медленное, так как оно связано с определенными физическими возможностями спортсменов. А главное, в быстром катании куда больше заложено риска, чем в медленном, а спорт, любой спорт, будь то фигурное катание, гребля или тяжелая атлетика, всегда связан с риском. И фигуристы должны, танцуя, рисковать. Тогда понимаешь, что танцы тоже спорт, потому что первенство в спорте всегда завоевывается на грани риска.
Танцы должны выделяться блестящим скольжением. Конечно, спокойное, красивое, плавное скольжение вполне достойно внимания, но мне по душе все же резвый стиль.
Тренер должен заниматься доводкой мельчайших деталей в технике, а не проверять, соблюдает ли режим его ученик. Тренировка заканчивается, а мысль спортсмена — что сделано и что еще предстоит сделать — должна продолжать работать. Уже сейчас чемпионами становятся только фанатики, только те, которые целиком отдают себя спорту. О чем бы я ни заговаривала с Родниной, разговор все равно перескакивал на ее подкрутки и поддержки, хотя человек она широко образованный, начитанный, любящий театр, но со мной, с тренером, она постоянно обсуждала только наши проблемы. Поэтому она и была чемпионкой десять лет. Другие позволяли себе некоторые послабления, немного отвлекались, совсем немного, но этого было достаточно, чтобы покинуть пьедестал на следующий же год. Только такие, как Ирина Роднина, становятся великими чемпионами, чемпионами не на «раз».
Фигурное катание изменилось до неузнаваемости даже за те тридцать с лишним лет, как я тренирую; Остались, как и прежде, только названия элементов: «аксель», «кауфман», «сальхов». Но «аксель», когда этот элемент так назвали, прыгали, вращаясь вокруг своей оси всего лишь раз, а сейчас крутят четыре оборота, все прыжки достигли четырехоборотного вращения — и нет этому предела.
Изменился и подход к фигурному катанию. Раньше выступление спортсмена сводилось лишь к демонстрации набора прыжков под какую-нибудь музыку, да и музыку-то брали порой всего лишь за два дня до соревнований. Сейчас целые спектакли разыгрываются за несколько минут на льду Нет в первой десятке участников чемпионатов мира во всех четырех видах фигурного катания, которые невнимательно бы отнеслись к подбору музыки, не придумали бы своего личного элемента. Наши фигуристы многое почерпнули из классического балета И программа теперь составляется так, чтобы между элементами не просто было два шага, а это должна быть целостная композиция, в которой прыжки, поддержки, позиции расшифровывают смысл в музыке.
Разве было что-нибудь похожее двадцать лет тому назад?
И разве можно было себе представить, каким будет фигурное катание через двадцать лет?
Наверное, технически оно будет выглядеть идеально. И выигрывать в нем будет тот, кто сумеет придумать что-то новое. А что придумают, какие немыслимые танцы поставят, не знаю. Но хочется и самой что-нибудь придумать через двадцать лет.
Что будет со мной через двадцать лет?
Думаю, и через два десятилетия я буду приходить на каток с таким же удовольствием, с каким прихожу сейчас. Не хочу потерять ощущения счастья от своей прекрасной работы. Не хочу сделаться в своем деле ремесленником. Хочу оставаться и через двадцать лет таким же сумасшедшим тренером, каким я была, какая я есть. Так же бояться, что не сумею поставить программу перед новым сезоном, как боюсь этого уже три десятка лет. И все-таки ее поставить. И стремиться сделать ее самой лучшей в мире.
Я хотела бы иметь таких же преданных и любимых учеников, каких я имела и имею. Я хотела бы так же волноваться на тренировках. Страдать при каждом прокате.
Хочу, чтобы, как всегда, мои воспитанники приходили в мой дом и чтобы я была здорова и могла их принимать, как принимала всегда, — вкусно кормить, долго беседовать. Хотела бы, чтобы каждое последующее поколение моих учеников знало, что делало предыдущее. Знали бы, как они дружили, как относились друг к другу, как вместе тренировались и катались. Как они жили и кем стали потом. И сколько было пролито пота и слез, чтобы кем-то стать.
Работать, пока есть силы, не знаю, на сколько их хватит, хотелось бы, чтоб их хватило надолго.
Мне нравятся все цветы, которые нам дарят. Отовсюду, где проходят соревнования, я везу домой цветы. Мои ученики отдают мне свои букеты. Им остаются аплодисменты. Дома я долго разворачиваю огромные пакеты, потому что ничего так тщательно перед дорогой не упаковываю, как цветы. Порой огромные целлофановые мешки, в которые я укладываю букеты, весят до десяти килограммов. Десять килограммов цветов!
Цветы потом долго стоят у меня дома, расставленные во все вазы.
После чемпионата 1983 года в Хельсинки я забыла в холле гостиницы букет. Как вспоминаю об этой потере, сразу хочется плакать. Там было не менее пятисот роз!
Честно говоря, мне больше всего нравятся незабудки, но их почему-то никто и никогда не дарит.
Однажды в сибирском турне сборная приехала в Кемерово во время страшного снегопада и дикого холода. А в Кемерове открытый каток, и, естественно он засыпан. Мы сами его расчищали каждые пятнадцать минут, но все равно ребята катались буквально по колено в снегу. Люди, которые пришли на наше выступление, казались снежными бабами, тем более, они смотрели на лед стоя и без перерыва. Полтора часа стояли зрители под снегопадом, а потом стали бросать на площадку цветы, выращенные на окне. В основном на снег ложилась герань. Ребята доставали из-под сугробов букеты, отряхивали живую красную роскошную герань. И еще к нам летели огромные белые, похожие на лилии, цветы — декабристы.
Люди делились с нами красотой. Отдавали выращенные в домашних горшках для домашнего уюта цветы. И, наверное, каждый из зрителей принес их с собой, потому что букетов мы собрали очень много. Вспоминая тот давний вечер, я могу сказать только одно: как же наши зрители любили фигурное катание!
Так заканчивалась моя первая книга, выпущенная в свет в 1985 году. В конце последней главы я не раз восклицала: «Разве можно себе представить, каким будет фигурное катание через двадцать лет… И что будет со мной через двадцать лет?»
Прошло уже пятнадцать.
Тогда я мечтала остаться таким же сумасшедшим тренером, каким была. Эта мечта состоялась даже в большей степени, чем я себе желала, что хорошо видно во второй части книги.