Красивые вещи

Глава седьмая Нина

Тринадцать лет назад

Мы с мамой восемь часов ехали от Лас-Вегаса до Тахо-Сити на машине. Это было в тот день, когда я окончила восьмой класс в старшей школе. Шоссе вело нас вдоль границы между Невадой и Калифорнией. Мы двигались на север и запад, и я чувствовала, как постепенно холодает. Гнетущая жара пустыни отступала перед наплывом холода с гор Сьерра-Невада.

Я была не против отъезда из Вегаса. Мы прожили там два года – при нашем образе жизни это целая вечность, – и я ненавидела каждую минуту, проведенную там. Что-то было особенное в тамошней всепоглощающей жаре. Безжалостное, неустанное солнце все делало лаконичным и грубым. Оно загоняло человека в стерильные пространства помещений с кондиционерами. В коридорах школы, где я училась, царил хронический запах пота – резкий, звериный. Казалось, все школьники живут в постоянном страхе. И вообще Вегас не выглядел городом, в котором кому-либо следовало жить постоянно. Даже несмотря на то, что наш многоквартирный дом стоял в нескольких милях от центра, в отштукатуренном спальном районе, который годился для окраины любого западного города, все равно на наших кварталах лежала тень Стрипа[33]. Весь город словно повернут лицом к центру, к яме с деньгами. Зачем здесь жить, если только у тебя нет желания по-быстрому сорвать куш?

Мы с матерью жили в районе, над которым самолеты шли на взлет и посадку, и каждые несколько минут можно было запрокинуть голову и увидеть в небе самолет. То и дело в Вегас прибывали сменяющие друг друга орды – ради Большой Удачи и коктейля «Маргарита» на каждом шагу. «Пиявки», – клеймила их моя мать. Можно подумать, мы здесь поселились не ради этих самых пиявок. Каждый вечер она усаживала меня перед телевизором и уезжала в казино, чтобы попытаться грабануть тех самых «пиявок».

А теперь мы направлялись к аристократичному озеру Тахо, стране домов для отдыха, летних людей и винтажных деревянных глиссеров. «Я нашла местечко в Тахо-Сити, на калифорнийском берегу озера, – объясняла моя мать по пути. Она повязала светлые волосы тонким шарфом на манер кинозвезды и вела себя так, словно сидела за рулем винтажного кабриолета, а не хэтчбека „хонда“ с заляпанным грязью кондиционером. – Там более аристократично, чем на Южном берегу, где сосредоточены казино».

Господи, как мне хотелось ей верить. Мы будем жить аристократично! Мы миновали перевал и спустились в озерную долину, и у меня было такое чувство, будто мы сбрасываем старую кожу и примеряем новую, новых себя. Я снова пойду в школу и окончу ее. Я зажмурилась и представила себя на сцене, со свитком прощальной речи в руке, а на моей магистерской шапочке надпись «Гарвард». А мама… Она станет работать в казино легально, а это само по себе станет большим достижением. Я рассматривала сосны и позволяла себе верить, что долгий список мест, где мы успели пожить, закончится здесь, в тихом горном городке, где мы сумеем раскрыть то, на что мы на самом деле способны.

Считайте меня наивной. Вы не ошибетесь.

Оказалось, что Тахо-Сити никакой не город, а лесистая деревушка на берегу озера. Главная улица – ленивая цепочка ресторанов, где готовят отбивные, пунктов проката лыж, риелторских контор и художественных галерей, где продают горные пейзажи, нарисованные густыми слоями масляной краски. На южной окраине городка из озера вытекала река Траки и лениво текла вдоль по склону горы к далеким равнинам. Ее вода кишела туристами на надувных лодках и покрышках.

А наше новое жилище оказалось не квартирой в большом доме. Это был домик на тихой улочке, за которой начинался лес. Стоило мне увидеть этот дом – и я мгновенно влюбилась в него. В веселую желтую краску, в печную трубу, сложенную из речного сланца, в ставни с вырезанными в середине сердечками. Все это обещало радость. Передний двор представлял собой ковер из сосновой хвои – мягкий, потому что нижний его слой медленно истлевал. Снаружи за домом ухаживали лучше, чем внутри. Гостиная оказалась темной, от ковра пахло пылью, столешница в кухне была обшарпанной, в спальне стояли шкафы без дверец. Но все внутри было отделано сучковатыми сосновыми досками, поэтому мне казалось, что мы с мамой – бурундуки, поселившиеся в дупле.

Мы приехали туда в начале июня, в то самое время, когда из зимнего хранения вынимают моторные лодки, а к главной дороге подтаскивают лодочные трапы. В первые несколько недель по утрам я ходила к озеру и смотрела, как лодочники развешивают по бокам причалов кранцы[34], похожие на черные сосиски (когда борт лодки касался этих кранцев, слышался визгливый звук), а владельцы ресторанчиков достают из кладовых летние зонтики и убивают пауков, которые поселились в складках ткани за зиму. В восемь утра поверхность озера была похожей на стекло, а на мелководье вода была такой прозрачной, что было видно, как ползают по илистому дну раки. К десяти часам винты моторных лодок и лыжи водных лыжников превращали воду в пенистый суп. Озеро наполнялось подтаявшим снегом. Купаться еще было рано, разве что в гидрокостюме. И все же вряд ли можно было пройтись по пирсу, не увидев, как кто-нибудь из приехавших на лето детишек прыгает с дальнего края «бомбочкой». Через несколько минут мальчишки забирались на пирс, бледные и покрытые пупырышками «гусиной кожи».

Я не плавала. Я проводила лето на берегу, устроившись в заржавевшем шезлонге, который однажды нашла на берегу. Сидела в шезлонге и читала книги по списку, полученному в новой школе. «Мэр Кэстербриджа»[35], «Квартал „Тортильяфлэт“»[36] и «Урок перед смертью»[37]. Большую часть времени я была в одиночестве, но меня это не угнетало: для меня друзья всегда существовали в прошедшем времени. Каждый вечер моя мать облачалась в вечернее платье цвета кобальта, усыпанное блестками, с таким высоким разрезом сзади, что едва не были видны трусики. К нижнему краю декольте был приколот беджик с ее имением – «Лили». Мать садилась за руль и ехала сорок пять минут в штат Невада, где подавала запотевшие стаканы с джином и тоником игрокам в покер в казино «Фон дю Лак».

Помню, как она радовалась в первый вечер, вернувшись домой с чеком от хозяина казино, совсем как ребенок с новой игрушкой, которую не терпится всем показать. Я проснулась от запаха сигаретного дыма и дешевой туалетной воды.

Мать сидела на краешке моей кровати с конвертом в руках. Она помахала этим конвертом:

– Это чек, детка. Это зарплата. Совершенно законная, представляешь? – Она радостно открыла конверт и вытащила тонкий листок бумаги. Но стоило ей прочесть цифры на чеке, и радостное выражение ее лица пропало. – О, я не ожидала, что у них такой большой налоговый вычет. – Она еще несколько секунд рассматривала чек, но потом выпрямила спину и улыбнулась: – Ну да ладно. Конечно, я знала, что главное тут чаевые. Мне один парень сегодня дал зеленую фишку за выпивку. А это двадцать долларов. Я слыхала, что если приставят к столам, где игроки делают большие ставки, так там чаевые сотнями раздают.

Но я услышала в ее голосе нечто такое, что меня встревожило: едва заметный флер сомнения в том, что ради меня она выбрала правильный путь. Мать потянула за кончики воротника платья, и я увидела, что ее белая кожа по краю выреза расцарапана докрасна, чуть не до крови, блестками. И тогда я подумала: может быть, моя мать до сих пор не могла удержаться ни на одной нормальной работе не потому, что ее никуда не принимали без аттестата и резюме, а потому, что она сама не хотела работать от звонка до звонка.

– Я тоже найду работу, – заверила я мать. – Не стоит тебе работать в казино, если ты это ненавидишь.

Мать перевела взгляд на чек и покачала головой:

– Нет, я должна там работать. Это же ради тебя, детка, так что стоит того. – Она протянула руку и расправила мои волосы, разметавшиеся по подушке. – А твоя работа здесь – учиться. Обо всем остальном я позабочусь.

Моя учеба в North Lake Academy началась сразу же после Дня труда[38]. В этот день летние тучи исчезли за горой, на дорогах неожиданно пропали роскошные универсалы, а возле ресторанчика «У Рози» перестали выстраиваться очереди на бранч[39].

До школы меня довезла мать. После ночной смены в казино глаза у нее были красные, под ними размазалась тушь. Когда мы подъехали к входу, мать хотела припарковаться и пойти со мной. Но прежде чем она вытащила ключи из зажигания, я положила руку на ее запястье:

– Нет, мама. Я сама справлюсь.

Мать посмотрела на поток школьников, проходящих мимо нашей машины, и одарила меня лучистой улыбкой:

– Конечно, детка.

North Lake Academy была маленькой, прогрессивной школой старших классов, целью которой была «подготовка всесторонне обученных граждан мира». Основал эту школу магнат из Кремниевой долины, ушедший на пенсию в сорок девять лет и ставший филантропом и любителем-бейсджампером[40]. Кампус представлял собой коллекцию стеклянных построек, окруженных соснами. Школа расположилась в горной долине, на небольшом расстоянии от горнолыжного курорта. На сайте школы было множество громких слов – вызовы, самостоятельность, осуществление, работа в команде – и, конечно, хвастливые заявления о том, что двадцать процентов выпускников поступают в университеты Лиги плюща[41].

В ту же минуту, как я переступила порог школы в своем наряде девочки-гота, типичном для Вегаса, а именно: в одежде всех оттенков черного, с черной косметикой (эту цветовую гамму нарушали только розовые пряди в волосах). Мне сразу стало ясно, что для этого учебного заведения я не гожусь. Школьники, заполнявшие коридоры, были в джинсах или одежде от фирмы «Patagonia». У многих к рюкзакам были прицеплены какие-то спортивные принадлежности. Девушки все были с чистой кожей, без косметики, с крепкими, мускулистыми икрами. На парковке возле школы горных велосипедов было больше, чем машин. А я спортом совсем не занималась, всю жизнь питалась фастфудом да читала книжки. Из-за такого образа жизни у меня были жирные бедра и толстые щеки. Я была девочкой-готом с младенческим жирком.

На первом уроке, когда мы смотрели на учительницу, записывающую свое имя на белой доске – «Джо Диллард, зовите меня Джо», – сидевшая впереди меня девочка обернулась ко мне.

– Меня зовут Хилари. А ты новенькая, – сказала она.

– Верно.

– В десятом классе тоже новенький. Бенджамин Либлинг. Ты его видела?

– Нет. Но может быть, видела, только не знаю. Для меня тут все новенькие.

Хилари накрутила прядь волос на палец и потянула к другой щеке. Кожа у нее на носу шелушилась, волосы были жесткими от хлорки. Глянув за ее плечо, я увидела, что ее папка для тетрадей пестрит наклейками, посвященными сноубордингу.

– Как ты насчет джема?

– Даже не знаю, – ответила я. – Клубничный? Ну, абрикосовый тоже люблю.

Хилари рассмеялась:

– Да нет. У нас тут «джемом» называют то, чем ты фанатеешь. На борде катаешься?

– Да я ни разу на горном склоне не бывала.

Хилари вздернула брови:

– Господи, да ты и правду совсем новенькая тут. Ну, так что тогда? Маунт-байкинг? Лакросс?

Я пожала плечами:

– Книжки?

С новеньким мальчиком я не знакомилась еще несколько месяцев, хотя порой видела его в школьных коридорах. Только его, кроме меня, здесь словно бы окружал кокон одиночества. Я бы не сказала, что другие ученики ко мне плохо относились – нет, все они, как Хилари, внешне вели себя вежливо и мило, как ответственные граждане, скажем так. Одни приглашали вместе позаниматься, другие позволяли сесть с собой за стол во время ланча, третьи просили помочь с заданиями по английскому. Но за порогом школы наши отношения заканчивались. Мать определила меня в школу, где верили во «внеклассное обучение», где планировали приключения на каноэ, походы с ночевками и обязывали участвовать в «физкультурных паузах», представлявших собой прогулки под соснами в школьном дворе. Они не любили тесты, но с удовольствием посещали занятия, где нас обучали лазанию по веревкам.

Большая часть школьников после завершения учебы оставалась здесь, потому что такие уж они были – местные жители, чьи родители переехали сюда, потому что хотели, чтобы их детки жили на лоне природы и стали индивидуалистами. Моя мать выбрала эту школу, я так подозреваю, из-за ряда пакетов финансовой поддержки, близости к казино в городе Саут-Лейк и готовности школы принять ученицу, которая была скорее многообещающей, нежели выдающейся. А ученики смотрели на меня – на то, что я наполовину колумбийка, что моя мать-одиночка мало зарабатывает, – и видели во мне чужака.

Бенджамин – Бенни – Либлинг был, кроме меня, единственным из учеников в этой школе, кто не совсем вписывался в идеал спортивного восприятия мира. Он недавно приехал в Тахо-Сити из Сан-Франциско – так я слышала. Его семья была богата, им принадлежал какой-то роскошный особняк на западном берегу озера. Школьники сплетничали – говорили, что его выгнали из какой-то более крутой подготовительной школы, потому он здесь и оказался. Он выделялся на общем фоне: огненно-рыжие волосы, длинные, костлявые руки и ноги. Неуклюжий длинношеий жирафенок, неловко втягивавший голову в плечи, когда входил в двери. Как и я, он прибыл в школьный кампус, окруженный аурой чужеродности, хотя в его случае дело было в богатстве, а не в запахе спального района Лас-Вегаса. Его футболки всегда были выглажены, ни единого пятнышка, на его солнечных очках безошибочно читался логотип «Гуччи», и он не заклеивал его изолентой. Каждое утро он неуклюже выбирался из золотого «лендровера», за рулем которого сидела его мать, и мчался к парадной двери школы. Казалось, он думает, что быстрый бег сделает его невидимкой. Но все равно его все замечали – как можно не заметить парня ростом в шесть футов и волосами цвета оранжевой тыквы?

Из любопытства я поискала его фамилию в компьютере школьной библиотеки. Первым делом я наткнулась на фотографию его родителей. Женщина в белых мехах, с тяжелыми бриллиантовыми ожерельями на шее, опиралась на руку лысого мужчины в смокинге. Он был намного старше ее, лицо у него было морщинистое и кислое. Под фотографией я прочла подпись: «ПопечителиДжудит и Уильям Либлинг IV на открытии сезона в оперном театре Сан-Франциско».

Иногда я видела Бенни в столовой во время ланча, а иногда – в библиотеке, где я уединялась после пожирания бутербродов из белого хлеба с арахисовым маслом. Он горбился над блокнотом и рисовал что-то наподобие комиксов черной шариковой ручкой. Несколько раз мы встречались взглядом издалека и робкими улыбками подтверждали свой статус новичков. Как-то раз Бенни сидел впереди меня на собрании, и я целый час глазела на его великолепную шевелюру и гадала, не обернется ли он и не поздоровается ли со мной. Он не обернулся, но почему-то его шея медленно покраснела. Он словно бы чувствовал, что я на него смотрю. Но он был на год старше меня, и на занятиях мы не пересекались и не входили ни в одну команду, где могли бы работать вместе.

Ну и главное: его семья была упакована по полной программе, а моя мать с трудом наскребала деньги, чтобы в конце месяца заплатить за газ. У нас не было причин поговорить друг с другом, кроме того, что мы оба не соответствовали шаблону образцовых ответственных граждан.

В общем, я не высовывалась и сосредоточилась на учебе. За годы перескакивания из одной школы в другую я успела порядком отстать от ровесников по большинству предметов, и мне приходилось стараться изо всех сил, чтобы наверстать упущенное. Лето сменилось осенью, потом пришла зима, а с ней что-то наподобие затворничества. Мир пытался закрыться от льда и мороси. В школу, из школы – домой, и снова то же самое. В теплых перчатках жарко. Два раза в день я сижу в школьном автобусе, одетая в парку из секонд-хенда и протекающие «снегоходы». Сижу и немею от красоты заснеженных лесов и озера, такого синего, что его цвет режет глаза. Все это было таким неведомым для меня. Я все еще помнила бетонные жилые дома и небоскребы с зеркальными окнами.

Мать освоилась на новой работе. Пробилась к залам, где делали высокие ставки при игре в покер, и хотя там оказалось не так уж похоже на ожидаемую ею землю обетованную (чаевые по сто долларов ей доставались редко), она все равно радовалась. По вечерам я делала уроки, сидя за обшарпанным кухонным столом, а мама сновала по дому на шпильках, подкрашивала ресницы тушью, и от нее пахло чем-то похожим на туалетную воду «Шалимар» и мыло с лимоном и вербеной. На конвертах со счетами, которые я доставала из нашего почтового ящика, не было страшных пометок «Оплата просрочена». Наверное, это было связано с тем, что мать стала работать сверхурочно. Порой она возвращалась домой тогда, когда я просыпалась и собиралась в школу. Она стояла около кофеварки со спутанными волосами и в платье с облетающими блестками и смотрела, как я укладываю учебники в рюкзак. Взгляд у нее был рассеянный, но умиротворенный. Мне казалось, что мать довольна мной и даже горда.

Однажды я заметила, что она стала не так сильно осветлять волосы, на пару тонов темнее – перешла от платинового блонда Мэрилин к золоту Гвинет[42].

Когда я у нее спросила почему, мать только прикоснулась к волосам и посмотрела в зеркало, едва заметно улыбнувшись:

– Более элегантно, правда? Мы ведь теперь не в Вегасе, детка. Тут мужчины ищут другого.

Меня обеспокоило то, что она, возможно, тоже в поиске мужчин. Но пришла зима, а никто пока не переступал порог нашей гостиной в три часа ночи, и я начала думать, что наша жизнь изменилась по-настоящему. Может быть, мы вправду наконец сошли на нужной станции. Я воображала порой, что мать получит по работе повышение – может быть, ее назначат менеджером зала, а может быть, в один прекрасный день она станет администратором в гостинице. И может быть, она познакомится с хорошим парнем, кем-нибудь нормальным, вроде добродушного управляющего кафе. Этот мужчина с бородкой, тронутой сединой, всегда делал нам скидку на бублики, если по воскресеньям мы приходили вдвоем.

Стена самозащиты, которую я воздвигала перед собой столько лет, начала рушиться. И пусть я не была в школе «мисс Популярностью», и пусть до Гарварда пока было очень далеко, все же я была довольна. Вот что может сделать с человеком стабильность. Мое счастье было настолько сильно привязано к счастью матери, что невозможно было понять, где заканчивается ее радость и начинается моя.

Как-то раз в конце января, во второй половине дня, когда прозвенел последний звонок и большая часть моих одноклассников отправилась на горнолыжные склоны, я села в автобус, едущий в город, и обнаружила, что в салоне я не одна. В дальнем ряду, раскинув руки и ноги по ближайшим сиденьям, сидел Бенджамин Либлинг. Я заметила, что он смотрел на меня, когда я входила в автобус, а потом он торопливо отвел глаза.

Я села ближе к передней двери и открыла учебник алгебры. Двери с дребезжанием закрылись, автобус, содрогаясь и раскачиваясь, поехал вперед. Шины с зимними шипами скребли ледяную корку. Я сидела и несколько минут честно пыталась сосредоточиться на логарифмических выражениях, остро ощущая присутствие еще одного пассажира в автобусе. Может быть, ему было одиноко? А может быть, он считал, что с моей стороны невежливо ни разу с ним не заговорить? Почему мне казалось таким неловким то, что между нами нет никаких отношений? Я резко встала, прошагала по резиновому коврику посередине салона и плюхнулась на сиденье перед Бенджамином. Свесив ноги в проход, я повернулась к нему лицом.

– Ты – Бенджамин, – сказала я.

Глаза у него были медно-карие. Сейчас, сидя близко от него, я увидела, что ресницы у него просто неприлично длинные. Он удивленно заморгал, глядя на меня.

– Бенджамином меня называет только отец, – сказал он. – А все остальные зовут меня Бенни.

– Привет, Бенни. Меня зовут Нина.

– Я знаю.

– О!

Я пожалела о том, что села перед ним, и была готова вернуться на свое место, но Бенни вдруг сел прямо и наклонился ко мне так близко, что я ощутила запах мяты у него изо рта и услышала, как леденец стучит об его зубы, когда он говорит:

– Некоторые говорят, что мне надо с тобой познакомиться. А почему они так говорят?

Мне показалось, будто Бенни включил фонарик и светит им прямо мне в глаза. Что я должна была ему ответить? Я на секунду задумалась.

– Думаю, потому что больше никто не хочет брать на себя такую ответственность – дружить с тобой и со мной. Им будет проще, если мы подружимся между собой. Так они отделаются от этой работы. И будут думать, какие они молодцы, что нас свели.

Бенни смущенно уставился на свои ноги, на громадные снегоходы:

– Что-то вроде того. – Он сунул руку в карман, вытащил жестяную баночку и протянул мне: – Хочешь?

Я взяла леденец, положила в рот и сделала глубокий вдох. Все вдруг обрело свежесть и чистоту, и наше дыхание соединилось в морозном воздухе, наполнявшем салон автобуса, и у меня хватило смелости спросить:

– Ну так что, стоит нам подружиться?

– Это кое от чего зависит.

– От чего?

Бенни снова опустил глаза, и я заметила, как краснеет его шея снизу вверх, от края шарфа.

– Наверное, оттого, сильно ли мы понравимся друг другу.

– А как мы это поймем?

Похоже, мой вопрос ему понравился.

– Ну, давай посмотрим. Выйдем вместе из автобуса в Тахо-Сити, выпьем горячего шоколада в кафе «У Сида» и поболтаем о том о сем, начиная с того, откуда мы сюда приехали, и много ли было мест, от которых нас тошнило, и как сильно мы ненавидим своих предков.

– Я свою маму не ненавижу.

Похоже, Бенни удивился:

– А отца?

– Я его не видела с тех пор, как мне было семь лет. Наверное, можно сказать, что я его ненавижу, но это никак не зависит от наших нынешних отношений. Их просто нет.

Бенни улыбнулся. Улыбка преображала черты его лица, казавшиеся разрозненными деталями – веснушки, крючковатый нос, огромные глаза, – в нечто чистое и радостное, почти младенческое по красоте.

– Хорошо. Вот видишь, мы уже к чему-то движемся. Ладно, сходим к «Сиду». После минут пятнадцати – двадцати болтовни нам либо станет скучно, хоть плачь, потому что не сможем сказать друг дружке ничего интересного, и тогда ты, наверное, извинишься, скажешь что-нибудь насчет домашнего задания и смоешься от меня, и потом до конца учебного года мы будем друг от друга шарахаться в коридорах, потому что все это будет по-уродски… или нам все же окажется интересно разговаривать друг с другом, и тогда мы повторим встречу раз и, может, еще раз и покажем нашим одноклашкам, что они были правы. Таким образом мы исполним свой долг ответственных граждан, сделаем товарищам приятное. Двойная победа получится.

Разговор был таким легким, таким взрослым и откровенным, что у меня даже голова закружилась. Знакомые мне подростки так не разговаривали. Они ходили на цыпочках вокруг правды, не высказывая ее, а невысказанному придавали такой смысл, какой сами очень хотели. У меня уже было такое чувство, будто бы мы с Бенни вступили в некое тайное общество, в сути которого никто из наших товарищей по школе не сумел бы разобраться.

– То есть ты хочешь сказать, что хочешь попить горячего шоколада, – резюмировала я. – Со мной.

– Если честно, я предпочитаю кофе, – сказал Бенни. – Но подумал, что ты любишь горячий шоколад.

– Я тоже больше люблю кофе.

Бенни улыбнулся:

– Вот видишь, хорошее совпадение. Может быть, все же есть надежда на дружбу.

Мы доехали до города, сошли с автобуса и прошагали по заваленному снежной кашей тротуару к кафе на главной улице. Я искоса смотрела на Бенни, как он топает в своих гигантских «луноходах», обмотав шарф вокруг подбородка и натянув вязаную шапку на лоб – так, что от его лица была видна только полоска около глаз шириной дюйма четыре. Он повернул голову, увидел, что я смотрю на него, и снова покраснел. Я поймала себя на том, что мне нравится, как его лицо отражает эмоции, что его легко прочесть и понять. На ресницы Бенни садились снежинки, и мне вдруг захотелось протянуть руку и смахнуть их. В том, что мы были рядом, чувствовалось что-то совершенно естественное, как будто мы вместе довели игру до конца и оба вышли победителями.

– А почему ты сегодня ехал на автобусе? – спросила я, когда мы встали в очередь в кафе.

– Моя мама в очередной раз расквасилась, не смогла за мной приехать.

Он сказал это так небрежно, что я была потрясена.

– «Расквасилась»? Что же, она позвонила в администрацию школы в слезах и велела тебе ехать на автобусе?

Бенни покачал головой:

– Позвонил отец. И у меня есть сотовый.

– А… понятно. – Я постаралась вести себя так, будто это совершенно нормально, будто я знаю уйму подростков, у которых есть свои собственные сотовые телефоны. Мне ужасно хотелось выспросить Бенни о разных мелочах жизни в его мире. Хотелось хорошенько пощипать его перышки и увидеть оголенную кожу. – И он не предложил прислать за тобой водителя, нет?

– Тебя почему-то ужасно интересует, какими средствами передвижения я пользуюсь. Тема очень скучная, на мой взгляд. – Извини. Просто ты вроде бы не из тех, кто ездит на автобусе.

Бенни посмотрел на меня, и по его лицу пробежала тень печали.

– Значит, ты знаешь, из какой я семьи.

Я почувствовала, что краснею:

– Да нет, не то чтобы… Прости, это было невежливо с моей стороны.

Прежде мне ни разу не доводилось разговаривать с богачом. Может быть, следовало учтиво не замечать той роскоши, которая их окружала? Может быть, их богатство было столь же очевидным, как их внешность, цвет волос, национальность или спортивные таланты? Почему говорить об этом считалось неприличным?

– Нет, – ответил Бенни. – Все нормально. Да, у нас есть водитель, но если бы мои родители прислали его за мной, я бы их убил. Хватит уже того, что…

Он не договорил, и я вдруг поняла, что богатство так же угнетает его, как меня – наша кочевая жизнь.

Наша очередь подошла, и мы заказали кофе. Когда я достала кошелек с мелочью, Бенни взял меня под локоть.

– Не делай глупостей, – сказал он.

– Я могу себе позволить чашку кофе, – ответила я и словно бы ощетинилась.

Я задумалась: а знает ли Бенни, из какой я семьи?

– Можешь, конечно, – сказал Бенни и быстро отдернул руку, после чего вынул нейлоновый бумажник из заднего кармана и положил на стол одну хрустящую, новенькую стодолларовую купюру. – Но зачем тратить деньги, когда в этом нет нужды.

Я смотрела на эти сто долларов, стараясь не вести себя по-идиотски, но не получилось.

– Тебе родители дают сотни на карманные расходы?

Бенни рассмеялся:

– Господи, нет, конечно. Карманных денег мне вообще больше не дают – не доверяют. Эти деньги я стащил из отцовского сейфа. В качестве кодовой комбинации он использует дату моего рождения. – Бенни широко, заговорщицки улыбнулся мне. – Для человека, считающего себя намного умнее других, мой отец на самом деле довольно туповат.

Теперь, оглядываясь на начало нашей дружбы, я вспоминаю это неловкое время, и сладкое, и горькое, как мы оба спотыкались, бродя около колоссальных различий тех миров, в которых мы выросли. Общее мы находили в основном в том, что нам обоим не нравилось. Мы были странной, неравной парочкой. Мы стали встречаться после школы пару раз в неделю. Бывали дни, когда я смотрела вслед задним фарам промчавшегося мимо меня «лендровера», набиравшего скорость. Но чем дальше, тем чаще я обнаруживала Бенни, ожидавшего меня на автобусной остановке. Он всегда приносил пару запасных варежек в рюкзаке и молча протягивал их мне, а потом мы переминались с ноги на ногу на морозе. Доехав до города, мы шли в кафе «У Сида», пили кофе и делали уроки. Бенни любил рисовать, и я наблюдала за тем, как он рисует в блокноте комиксы, изображая посетителей кафе. Потом мы шли на заснеженный берег озера и смотрели на то, как ветер превращает воду в ледяное желе.

– А ты ездишь со мной на автобусе потому, что тебе хочется, или потому, что твоя мама так часто «расквашивается»? – спросила я у Бенни однажды в феврале, когда мы с ним сидели на берегу озера за засыпанном снегом столиком для пикника и пили быстро остывающий кофе из бумажных стаканов.

Затянутой в перчатку рукой Бенни отломил с края столика сосульку и сжал ее, как кинжал:

– Я ей сказал, что ей больше не надо меня забирать после школы, и она обрадовалась. – Он изучил взглядом острый конец сосульки и протянул руку к воде, держа сосульку, как волшебную палочку. – Она иногда откалывает такие номера и тогда не любит выходить из дома.

– «Номера»?

– Ну, понимаешь… Она вроде как теряет равновесие. Начинается с того, что она устраивает сцены на публике… ну, кричит на слуг, получает штрафы за превышение скорости, тратит бешеные деньги в магазинах, резвится в ресторанах. Тогда отец в итоге срывается на нее, а она забирается в постель и не желает неделями выходить из дома. Отчасти мы из-за этого сюда и перебрались. Это главное. Отец решил, что для матери будет полезна перемена мест. Ну, ты понимаешь, он решил увезти ее из большого города, от всего этого… – Бенни изобразил жестом кавычки, – «давления» светской жизни.

Я задумалась о женщине, которая была едва различима за рулем «лендровера». Руки в кожаных перчатках, голова накрыта капюшоном парки, отороченным пушистым мехом. Я пыталась представить, как она, облачившись в шелка и бриллианты, пьет шампанское за завтраком, а во второй половине дня нежится, принимая водные процедуры и массаж.

– Вот не думала, что посещать вечеринки так утомительно. Надо будет не забыть об этом, когда меня в следующий раз пригласят на бал.

Бенни рассмеялся и скорчил рожицу:

– Думаю, мать просто достала отца своими выходками. – Он немного помедлил. – Да и я тоже. Мы то и дело порочим доброе имя Либлингов. Вот он на время и притащил нас сюда, в это тухлое старинное поместье. Как непослушных детишек. «Ведите себя хорошо, а не то я вас тут насовсем оставлю» – типа того. Отец у меня суровый: если сразу не добивается того, чего хочет, будет угрожать тебе до тех пор, пока своего не добьется.

Я задумалась о словах Бенни.

– Погоди. А ты что натворил?

Бенни стал тыкать сосулькой в снег на столике, оставляя идеально круглые ямки:

– Ну… меня-то просто вышибли из школы, начнем с этого. Я угощал одноклассников риталином[43]. А школьное начальство решило, что меня можно считать наркодилером. Хотя денег я за таблетки не брал. Я считал, что доброе дело делаю.

– Погоди. С этого места поподробнее. Ты на риталине сидишь?

– Да меня чем только не пичкают. – Бенни перевел взгляд на белые барашки волн. – Риталин, потому что я слишком много сплю и рассеян на уроках, вот мне и поставили диагноз – ОКР[44]. А кроме того, еще миленький коктейль из антидепрессантов, потому что я слишком много времени провожу в своей комнате один, а это конечно же означает, что я мрачный тип и социопат. Ну, это же так очевидно: если ты не желаешь ни в чем участвовать, значит, ты психически болен.

Я снова задумалась.

– Если так, то я тоже псих.

– Поэтому ты мне и нравишься. – Бенни улыбнулся и смущенно опустил голову. – Я почти не сомневаюсь: мать с отцом хотят, чтобы я больше походил на сестру. Ванесса делает все, чего от нее ждут. Светская девица, королева выпускного бала, капитан теннисной команды – это в школе. А потом она поступает в отцовскую alma mater, чтобы родители могли хвастаться ее успехами на крутых вечеринках. Выйдет замуж молодая, настреляет им наследников, будет выглядеть красоткой на семейных фоточках. – Бенни поморщился.

– Звучит жутковато.

Он пожал плечами:

– Она моя сестра. – Он несколько секунд молчал. – В общем, я почти уверен, что отец опасается, как бы я не стал странным, как мать, вот он и пытается выбить из меня всякую дурь, пока не стало слишком поздно. А мать всеми силами старается меня держать дома, чтобы не думать о том, что дома-то надо на самом деле держать ее.

Я сидела рядом с Бенни за столиком для пикника и гадала, как быть со всеми этими новостями. Я не привыкла к подобным дружеским признаниям, когда вдруг поднимается занавес и ты видишь, что творится за кулисами. Мы сидели и смотрели на облачка пара, срывавшиеся с наших губ и таявшие в воздухе.

– А моя мать легкомысленная, – вдруг выпалила я. – Да, она легкомысленная, делает кучу глупостей, а когда совсем напортачит, спасается бегством. Нет, я знаю, что хочет все делать по-хорошему – по крайней мере, когда речь идет обо мне. Она только того и хочет – обо мне заботиться, но я устала от ее неудач. Получается, что из нас двоих взрослая я.

Бенни изучающе посмотрел на меня:

– Хотя бы твоя мать не пытается тебя изменить.

– Шутишь? Она вбила себе в голову, что я стану супер-ученой-рок-звездой-президентом-председателем-совета-директоров. Нет, она на меня не давит. Просто я должна добиться всего того, что не удалось ей, стать тем, кем она не смогла стать. Я должна сделать так, чтобы она уверилась в том, что своей жизнью не окончательно угробила мою.

Я вылила остатки холодного кофе под лавочку и стала рассматривать коричневые брызги на белом снегу. Меня удивили собственные слова. Я тут же пожалела о них – ведь я словно бы каким-то образом предала мать. И все же что-то пробудилось внутри меня, какое-то темное и горькое зерно негодования. Прежде я никогда ничего подобного не ощущала. Я насладилась этим чувством, позволила ему заполнить меня. Почему моя жизнь такова? Почему моя мать не умела печь маленькие кексы? Почему она не работала администратором в ветеринарной клинике или воспитательницей в детском саду? Почему я все время чувствовала себя так, словно все в моей жизни идет наперекосяк, что у меня нет шанса честно достигнуть цели и, наверное, никогда не будет?

Что-то прикоснулось к моей спине. Это была рука Бенни. Он попробовал бережно преодолеть расстояние между нами и осторожно прикоснулся ко мне. Словно бы обнял меня, но не до конца. Мы оба были в теплых парках, и их толстый наполнитель отделял нас друг от друга. Я не могла ощутить тепло тела Бенни, закрытого коконом куртки. Я опустила голову на его плечо, и мы несколько минут сидели молча. Снова пошел снег. Я чувствовала, как снежинки прикасаются к моим щекам и превращаются в крошечные холодные капельки.

– А здесь не так уж и плохо, – пробормотала я.

– Да, – согласился Бенни. – Не так уж плохо.

Почему нас потянуло друг к другу? Может потому, что других вариантов не было, или все же что-то особенное таилось в наших характерах, что-то, что нас объединяло? Теперь, когда миновало десять лет, я оглядываюсь назад и гадаю – может быть, мы все-таки сошлись не из-за того, что нас сближало, а из-за того, что было в нас разным? Может быть, то, что мы оба были в Тахо чужаками и прибыли туда как бы с двух крайних точек некоей шкалы ценностей, означало, что мы на самом деле не способны что-то сравнивать и противопоставлять и выяснять, чего нам обоим недостает. Мы были родом из такого отчаяния, что просто ничего не могли поделать, кроме как только потянуться друг к другу. Мы были подростками и ничего лучше этого не знали.

Можно так ответить на этот вопрос. А можно иначе: возможно, первая любовь – это просто неизбежное эмоциональное потрясение, когда ты встречаешь первого человека в жизни, которому ты вправду небезразличен.

К началу марта наши обычные встречи – автобус, кафе, скамейки на берегу – пришлось отменить. Стало холоднее, задул арктический ветер, а красивый заснеженный пейзаж с туристических открыток весь покрылся толстой коркой льда. Сдвинутый бульдозерами на обочины дорог снег лежал грязными, почерневшими сугробами. И настроение у местных жителей было соответствующее. Они уныло тащились по жизни, преодолевая третий месяц зимы.

Как-то раз, ближе к вечеру, когда мы ехали из школы до города, Бенни сказал мне:

– Давай сегодня зайдем к вам.

При мысли о нашем домике, где к стенам были пришпилены куски ткани с блестками, где стояла разномастная паршивая мебель, а крышка кухонного стола была изрезана ножом, мне стало не по себе. Но сильнее всего меня испугала мысль о матери – какой шум она поднимет из-за Бенни. Я представила, что Бенни видит, как моя мать собирается на работу, как валит пар из ванной, как визжит фен. Представила, как после работы мать отклеивает от век накладные ресницы и бросает их на журнальный столик в гостиной.

– Лучше не надо, – сказала я.

Бенни скорчил рожицу:

– Да ладно. Вряд ли все настолько плохо.

– Домик совсем крошечный. Мать нам будет все время мешать. – Я растерялась. – Давай лучше к тебе пойдем.

Я ждала, что Бенни отведет взгляд и тем самым даст мне понять, что я перешла запретную линию. Но он только быстро улыбнулся.

– Пойдем, – сказал он. – Только дай мне слово, что не струсишь.

– Не струшу.

Взгляд Бенни стал печальным.

– Да нет, струсишь. Но это нормально. Я тебя прощаю.

На этот раз, доехав до Тахо-Сити, мы не пошли в город, а пересели на другой автобус и направились к западному берегу озера. Чем ближе мы были к дому, тем больше волновался Бенни. Он размахивал руками и постукивал ногами и зачем-то начал читать мне лекцию про стили комиксов, о которых я даже не слышала.

А потом он вдруг сказал:

– ОК, приехали.

Он вскочил и дал знак водителю, что мы хотим выйти. Автобус послушно содрогнулся, останавливаясь, двери открылись, и мы оказалась на заледеневшей дороге. Я устремила взгляд на показавшийся мне бесконечным забор, сложенный из речных валунов. Забор был таким высоким, что за ним ничего не было видно, и вдобавок его венчали железные колья. Бенни перебежал через дорогу, к воротам и набрал комбинацию цифр на кодовом замке. Створки ворот открылись, при этом нижний край противно скрежетал, задевая лед. Как только мы вошли за ворота, вдруг стало тихо-тихо. Я услышала, как ветер шевелит хвою сосен, как поскрипывают деревья под грузом тяжелых шапок снега на ветках. Мы медленно пошли по подъездной дороге, и наконец перед нами возник особняк.

Таких домов я прежде никогда не видела. Он был похож на настоящий замок – такой, каким я могла представить себе замок. И хотя я понимала, что это не так, все равно в этом доме было что-то чужеродное, иное. Глядя на него, я представляла себе фейерверки, приемы с застольями в саду, полированные деревянные лодки на озере и слуг в ливреях, подающих гостям шампанское в хрустальных бокалах с плоским дном.

– Не пойму, чего я тут должна была испугаться, – сказала я. – Мой дом в Вегасе был больше.

– Ха-ха. – Бенни показал мне язык. Язык был розовый и бугристый, а щеки у Бенни на морозе раскраснелись. – Видела бы ты домину моего дяди в Пеббл-Бич. Наш рядом не стоял. Но наш дом жутко старинный. Моя мама всю дорогу жалуется, что дом древний, что тут сыро и что она бы тут все переделала, но я так думаю, это дохлый номер. Дом просто-напросто хочет оставаться таким, как есть.

С этими словами Бенни взбежал вверх по ступенькам крыльца и открыл парадную дверь с таким видом, будто это был дом как дом, ничего особенного.

Я переступила порог следом за Бенни и замерла. Дом внутри… ну… Единственное, с чем я в то время могла сравнить такое помещение, были помпезные казино в Лас-Вегасе «Белладжио», «Венеция», со всеми их позолоченными финтифлюшками и колоссальными стараниями создания оптических иллюзий А здесь было нечто совсем другое: я совершенно ничего не знала о том, что меня окружало – картины, мебель, множество статуэток на комодах, буфетах и книжных полках, – и все же даже в полумраке холодной прихожей я смогла увидеть, что на всем этом лежит лоск подлинности. Мне хотелось все потрогать, ощутить гладкость лакового покрытия на столе красного дерева и далекую прохладу фарфоровых ваз.

Оттуда, где стояла я, дом раскрывался во все стороны: за десятком дверей проглядывали строго обставленные комнаты, были видны бесконечные коридоры и каменные камины – такие огромные, что в каждом из них мог бы поместиться автомобиль. Я запрокинула голову, чтобы посмотреть на потолок, находившийся на высоте двух этажей, и увидела деревянные стропила, вручную, с помощью трафаретов, разрисованные переплетающимися между собой виноградными лозами. Грандиозная лестница, плавными поворотами ведущая наверх вдоль дальней стены, была устлана красной ковровой дорожкой и освещена гигантской бронзовой люстрой с хрустальными подвесками в виде слез. И со всех сторон дерево – резьба, панели, инкрустация, – и все отполировано так, что казалось почти живым.

По обе стороны от громадной лестницы на стенах висели портреты маслом – гигантские изображения мужчины и женщины, неподвижно замерших, облаченных в торжественные наряды и глядящих неодобрительно друг на друга из позолоченных рам. Эти портреты, как я понимаю теперь, происходили из определенной, не имеющей никакой ценности эпохи портретной живописи – остатков школы Сарджента[45] начала двадцатого века, но в то время мне показалось, что это очень ценные произведения искусства. «УИЛЬЯМ ЛИБЛИНГ II» и «ЭЛИЗАБЕТ ЛИБЛИНГ», – гласили маленькие медные таблички под картинами, совсем как в музее. Я представила себе эту женщину – прабабушку Бенни? – плывущую по этим комнатам в платье с пышной широкой юбкой, и атласный подол шуршит, задевая натертый до блеска паркет.

– Красиво, – только и сумела вымолвить я.

Бенни толкнул меня плечом. Он словно бы хотел убедиться, что я не сплю.

– Да нет. Это же логово барона-грабителя. Мой прапрадед, тот самый, который выстроил эту гору дерьма, попал под суд за то, что отказался расплатиться с архитектором и строителями. Не из-за того, что ему дом не понравился, и не из-за того, что денег не хватило, а просто потому, что был мерзавцем. Когда он умер, в его некрологе было написано, что он был «скрупулезно бесчестен». Мой отец этот фрагмент некролога вырезал и вставил в рамочку. Висит в библиотеке. Он этим гордится. Думаю, мой прапрадед – ролевая модель для моего отца.

Мне показалось, что нам лучше говорить шепотом.

– А он здесь? Твой папа?

Бенни покачал головой. В холле, под высоченными потолками, Бенни казался меньше ростом несмотря даже на то, каким он был высоким.

– Здесь он обычно бывает в выходные. А на неделе он в городе. Сидит, знаешь ли, в своем роскошном кабинете с видом на залив и решает судьбу фабричных рабочих, только что лишившихся работы.

– Твоей маме это, наверное, не нравится?

– Что его дома не бывает? Может быть, – произнес Бенни уныло. – Она мне почти ничего не говорит.

– Но она-то дома, да? – спросила я, не совсем понимая, чего мне больше хочется – чтобы мать Бенни была дома или чтобы ее не было.

– Ага, – кивнул Бенни. – Но она наверняка у себя, наверху, смотрит телевизор. А если она поймет, что я пришел не один, она уж точно не спустится, потому что для этого ей надо всерьез одеться. – Бенни бросил рюкзак у подножия лестницы и, запрокинув голову, посмотрел вверх и прислушался – не вызвало ли наше появление беспокойства? Не вызвало. – А теперь пойдем в кухню, посмотрим, как там дела.

Следом за Бенни я прошла в глубь дома, в кухню, где пожилая латиноамериканка орудовала поварским ножом, нарезая груду овощей.

– Лурдес, это Нина, – сказал Бенни и протиснулся мимо кухарки к холодильнику.

Лурдес тыльной стороной ладони откинула прядь волос с лица и глянула на меня с прищуром:

– Подружка из школы?

– Да, – кивнул Бенни.

Морщинистое лицо кухарки озарилось широченной улыбкой.

– Хорошо. Голодная?

– Нет, спасибо, – ответила я.

– Она голодная, – уточнил Бенни, открыл дверцу холодильника, порылся и вынул половину чизкейка. – Можно, мы его съедим?

Лурдес пожала плечами:

– Твоя мама не хочет. Ешьте весь.

Она отвернулась к горе овощей и возобновила атаку. Бенни взял из выдвижного ящика две вилки и вышел из кухни через другую дверь. Я пошла следом за ним, все еще оглушенная всем тем, что меня окружало. Мы оказались в столовой, где стоял длинный темный стол, отполированный до такого блеска, что я увидела свое отражение. Над столом висела хрустальная люстра, озаряющая полумрак рассеченными радугами. Бенни посмотрел на торжественный стол, держа тарелку с чизкейком на вытянутой руке, и растерялся:

– Знаешь, у меня есть идея получше. Пойдем в домик смотрителя.

Я не поняла, что это значит.

– А зачем нам смотритель?

– О, на самом деле у нас давно уже нет никакого смотрителя. Кроме нас, никто не живет в поместье. Если на выходные приезжают гости, они могут жить в этом домике. А это случается… можно сказать, никогда.

– А мы зачем туда пойдем?

Бенни улыбнулся:

– Собираюсь тебя кое-чем угостить.

Вот так возник новый ритуал времяпрепровождения после школы. Два-три раза в неделю мы добирались на автобусе до дома Бенни, брали на кухне еду, проходили через черный ход и оказывались на заднем крыльце, выходившем на лужайку. Вернее говоря, лужайка тут была летом, а в это время года тут простиралось большое снежное поле. Мы шли по снегу, ступая в следы, оставленные нами раньше, и наконец доходили до домика смотрителя, таившегося на самом краю поместья. Мы входили, и Бенни закуривал косяк. Потом мы лежали на старом грязном диване, обитом узорчатой парчой, курили и болтали.

Мне нравилось опьянение от травки. Руки и ноги становились тяжелыми, а голова – легкой. Это была полная противоположность тому, как я чувствовала себя обычно. Особенно мне нравилось это ощущение рядом с Бенни. Между нами словно бы исчезали границы. Мы ложились на противоположных краях дивана, а наши ноги переплетались в его центре, и казалось, будто бы мы части единого организма: мое сердце бьется в унисон с сердцем Бенни, и там, где наши тела соприкасаются, от него ко мне переходит энергия, и наоборот. Жаль, я не могу вспомнить, о чем мы говорили, потому что в то время казалось, что мы обсуждаем что-то невероятно важное, а на самом деле это была глупая болтовня обкуренных подростков. Мы жаловались друг дружке на учителей, говорили о существовании НЛО, о жизни после смерти, о трупах, лежащих на дне озера Тахо.

Помню, мне казалось, что в той комнате словно бы рождалось нечто особенное – наши отношения запутывались и искажались, так странно. Ведь мы были просто друзьями, верно? Тогда почему мне порой, глядя на лицо Бенни, озаренное боковым предвечерним светом, хотелось лизнуть веснушки на его скуле, чтобы попробовать, какие они на вкус – не соленые ли? Почему прикосновение его ноги к моей ощущалось немым вопросом, на который он ждал от меня ответа? Порой я вдруг резко выныривала из опьяняющего забытья и осознавала, что мы уже несколько минут подряд молчим. В эти мгновения, когда я смотрела на Бенни, я видела, что он разглядывает меня из-под длинных ресниц. Тогда, осознав, что его поймали на этом, он смущался и сразу отводил взгляд.

Только один раз за это время, еще в первые недели посещения домика смотрителя, мы встретились с матерью Бенни. Однажды, ближе к вечеру, когда мы шли через холл к кухне, свинцовую тишину огромного дома пронзил голос:

– Бенни? Ты здесь?

Бенни резко остановился и уставился в одну точку на стене, рядом с портретом Элизабет Либлинг. Его взгляд стал озабоченным.

– Да, мама.

– Иди ко мне, поздоровайся со мной.

Слова матери Бенни словно бы застревали у нее в глотке. Звуки как бы задерживались там, и она точно не знала, то ли проглотить их, то ли выплюнуть.

Бенни склонил голову ко мне, безмолвно прося прощения. Я пошла следом за ним по лабиринту комнат в ту часть дома, где раньше ни разу не бывала. Наконец, мы вошли в комнату, где вдоль стен от пола до потолка высились стеллажи с книгами. На полках стояли книги, с виду непривлекательные, без суперобложек. Впечатление было такое, словно их приклеили к полкам десятки лет назад и с тех пор не брали в руки. На деревянных панелях были развешаны охотничьи трофеи – головы лося и оленя. В углу на задних лапах стояло чучело медведя. У всех зверей на мордах застыло свирепое выражение. Они словно бы возмущались тем, что были так унижены. Мать Бенни сидела на пухлом бархатном диване перед камином, подобрав ноги под себя. Вокруг нее лежали горы журналов, посвященных дизайну интерьера. Она сидела к нам спиной и даже не обернулась, когда мы вошли в комнату, поэтому нам пришлось обойти вокруг дивана и встать перед ней.

«Мы как попрошайки», – подумала я.

Стоя рядом с матерью Бенни, я убедилась в том, что она и в самом деле ослепительная красавица. Огромные и словно бы влажные глаза и лицо, чертами напоминавшее лисью мордочку. Рыжие волосы Бенни, видимо, унаследовал от нее, но цвет ее волос с годами потускнел. Они были гладкими, словно грива невероятно породистой и ухоженной лошади. Она была худая – настолько худая, что я подумала: если я подниму ее на руки и попробую усадить себе на колени, то она, чего доброго, сломается пополам. На ней был шелковый брючный костюм, а ее шею обвивал тонкий шарф. В целом, она выглядела так, будто только что вернулась с дорогого обеда во французском ресторане. Я еще подумала: «Интересно, а тут где-нибудь можно дорого пообедать?»

– Итак. – Мать Бенни отложила в сторону журнал и пристально посмотрела на меня. – Если я правильно понимаю, это твой голос я уже некоторое время слышу в нашем доме. Бенни, ты собираешься нас познакомить?

Бенни засунул руки в карманы:

– Мама, это Нина Росс. Нина, это моя мама, Джудит Либлинг.

– Приятно с вами познакомиться, миссис Либлинг.

Я протянула руку.

Мать Бенни уставилась на меня широко раскрытыми глазами, разыгрывая изумление:

– Что ж, кое-кому здесь знакомы хорошие манеры!

Она протянула мне мягкую, вялую руку, быстро сжала мои пальцы и почти сразу же отдернула руку. Я чувствовала, что она словно бы впитывает меня, продолжая при этом быстро перелистывать страницы журнала. Она явно замечала все – теряющие цвет розовые пряди волос и густую черную подводку вокруг глаз, пятна на моей парке и чей-то номер телефона на бумажке, вставленной в окошечко с прозрачным пластиком, и сапоги-луноходы с трещиной, заклеенной скотчем.

– Итак, Нина Росс. А почему же ты не катаешься на горных лыжах с остальными своими одноклассниками? Я думала, все только этим тут и занимаются.

– Я не умею кататься на горных лыжах.

– Ах, вот как.

Мать Бенни пробежала глазами фотографии с изображением роскошной нью-йоркской квартиры и согнула краешек листа, чтобы потом было легче найти статью.

– Бенни – превосходный лыжник, он тебе сказал об этом?

– Правда? – спросила я и перевела взгляд на Бенни.

В ответ кивнула его мать.

– С тех пор, как ему исполнилось шесть лет, мы ездили отдыхать в Сент-Мориц. Он обожал лыжи. Но почему-то он упорно отказывается вставать на лыжи здесь, когда мы фактически живем в снежных горах. Правда, Бенни? Горные лыжи, гребля, шахматы – сколько он всего любил, а теперь он хочет только одного – сидеть в своей комнате и рисовать комиксы.

Я заметила, как на шее Бенни набухают жилы.

– Мама, не надо.

– О, прошу тебя, милый, отнесись к моим словам с юмором. – Она рассмеялась, но смех получился нерадостный. – Итак, Нина. Расскажи мне о себе. Я очень любопытна.

– Мама.

Мать Бенни не сводила глаз с меня. Она сидела, чуть склонив голову к плечу, и разглядывала меня как некую диковинку. Под ее взглядом я чувствовала себя жертвой дорожной аварии. Я словно окаменела. Мне казалось, что я останусь тут навечно.

– Ну… Гм… Просто мы переехали сюда в прошлом году.

– Мы?

– Мы с мамой.

– А… – Миссис Либлинг понимающе кивнула. – И что же вас привело в эти края? Работа твоей матери?

– Можно и так сказать.

Мать Бенни терпеливо ждала продолжения.

– Она работает в «Фон дю Лак».

Бенни наконец потерял терпение:

– Ради бога, мама. Перестань выпытывать. Оставь Нину в покое.

– О, ну ладно, ладно. Тс… И как мне только не стыдно из-за того, что я пытаюсь узнать хоть крошку, хоть капельку о твоей жизни, Бенни. Впрочем, ступайте. Идите, прячьтесь там, где вы прячетесь каждый вечер. На меня внимания не обращайте. – С этими словами мать Бенни вернулась взглядом к журналам и стремительно перелистнула три страницы подряд, я еще удивилась, как она их не вырвала. – О, Бенни, кстати, тебе следует знать, что сегодня вечером твой отец приедет к ужину, а это означает, что ужин будет семейный.

Она одарила меня многозначительным взглядом, словно бы желая сказать: «Ты не приглашена, так что улови намек и до темноты проваливай».

Бенни остановился на полпути до двери:

– Но ведь сегодня среда.

– Да, так и есть.

– Я думал, он до пятницы не появится.

– Что ж… – Мать Бенни взяла другой журнал. – Мы с ним говорили об этом, и он решил, что хочет бывать здесь чаще. С нами.

– Восхитительно, – с трудом скрывая сарказм, произнес Бенни.

Его мать оторвала взгляд от журнала, и ее голос прозвучал похоже на негромкое рычание:

– Бенни.

– Мама, – отозвался Бенни, тоном подражая матери.

Мне стало не по себе. Разве это было нормально – разговаривать с матерью так грубо и презрительно? Но мать Бенни приняла его реплику как должное. Она поцеловала кончики пальцев, послав Бенни воздушный поцелуй, после чего взяла очередной журнал и принялась проворно перелистывать страницы.

Нас она отпустила.

– Извини насчет этого, – сказал Бенни по дороге к кухне.

– Да не так уж плохо она себя вела, – на всякий случай сказала я.

Бенни скривился:

– Разве что с натяжкой.

– Но она встала, она не спит. И твой отец приедет домой. Это же хорошо, верно?

– Не важно. Все это не имеет значения.

Но по тому, как изменилось выражение его лица, мне стало ясно, что все это очень даже имеет значение – просто Бенни не хочет, чтобы я об этом знала.

– На самом деле это значит, что отец появится за ужином, потому что мать соизволила встать с постели, и все должны сделать вид, будто все в порядке. А потом отец снова исчезнет туда, где он обычно проводит вечера. Он тут почти не бывает, потому что мать на самом деле не желает проводить время с ним. Просто она хочет, чтобы он являлся, когда она его пальчиком поманит. Это означает, что она как бы главная в их отношениях.

Я начала понимать, что Бенни пришлось изведать немалые порции психотерапии.

– А почему бы им просто не развестись?

Бенни коротко и горько рассмеялся:

– Дело в деньгах, глупышка. Дело всегда в деньгах.

До конца вечера Бенни ушел в себя. Похоже, он не мог перестать думать о поведении матери. И я тоже – о том, как она перелистывала страницы журналов. Ее словно бы охватил какой-то порыв, с которым она никак не могла справиться. Мы с Бенни покурили травку, а потом он вытащил из рюкзака один из своих блокнотов для рисования, а я стала делать уроки. Время от времени я ловила на себе его взгляд с другого края дивана. Я никак не могла избавиться от ощущения, что Бенни смотрит на меня глазами матери и это меняет его отношение ко мне. В тот вечер я ушла рано, а когда увидела мать с бигуди на голове, в кухне, где она готовила мне макароны, меня охватило теплое чувство благодарности.

Я подошла к матери сзади и обняла ее.

– Моя малышка. – Мать обернулась, оставаясь в моих объятиях, и крепко прижала меня к себе. – В чем дело?

– Да ни в чем, правда, – пробормотала я, уткнувшись носом в ее плечо. – У тебя все хорошо, мам, да?

– Лучше не бывает. – Она отстранила меня, внимательно рассмотрела и провела по моему лицу пальцем с розовым лаком на ногте. – А у тебя как? В школе все хорошо, да? Тебе там нравится? Отметки хорошие?

– Да, мам.

Все действительно было хорошо, несмотря на наши «курительные» вечера с Бенни. Мне нравилось делать трудные домашние задания, я со временем полюбила прогрессивную атмосферу в школе и учителей, которые делились с нами идеями, а не просто раздавали тесты на выбор. Прошло всего шесть месяцев, а я уже чаще всего получала высшие баллы. Моя учительница по английскому, Джо, недавно отвела меня в сторонку и дала мне буклет с летней программой Стэнфордского университета:

– Тебе стоит послать документы туда в будущем году, после одиннадцатого класса. Тогда тебе проще будет поступить в университет, – добавила Джо. – Я знакома с директором летней школы и могла бы дать тебе личную рекомендацию.

Я положила этот буклет на книжную полку и время от времени брала его и разглядывала школьников на обложке – обнимающихся, в одинаковых лиловых футболках, с лучистыми улыбками, с рюкзаками, набитыми учебниками. Конечно, это было слишком дорого, и все же впервые я почувствовала, что до этой жизни можно дотянуться. Может быть, мы придумаем как.

Мама просияла:

– Отлично. Я горжусь тобой, детка.

Ее улыбка была такой искренней, она была по-настоящему рада моим мизерным достижениям. И я подумала о Джудит Либлинг. У моей матери было много недостатков, но уж она точно не была холодной. Она никогда не стала бы меня унижать. Я никогда не застигла бы ее врасплох. Наоборот, она была готова отказаться от чего угодно ради меня снова и снова. И вот теперь мы с ней свили гнездышко здесь, где нам было безопасно и тепло, мы защитились от всех стихий. – А может быть, ты сегодня скажешь, что заболела, и мы побудем дома и посмотрим вместе кино? – спросила я.

Тень огорчения пробежала по лицу моей матери.

– Слишком поздно, детка. Менеджер просто с ума сходит, если кто-то пропускает свою смену. Зато в воскресенье я выходная. Так, может быть, сходим в «Кобблстоун» и посмотрим фильм, который там сейчас идет? Кажется, про Джеймса Бонда. А перед этим пиццей угостимся.

Я опустила руки:

– Хорошо.

Подал сигнал таймер на плите. Мать бросилась туда – нужно было слить воду с макарон.

– Да, и не беспокойся, я сегодня задержусь. Мне предложили две смены отработать. – Она радостно улыбнулась мне, и на ее щеках появились ямочки. – На макаронах протянем.

Как-то раз, в середине апреля, я огляделась по сторонам и обнаружила, что пришла весна. На вершинах гор все еще лежали снеговые шапки, покрытые ледяной коркой, а вот вокруг озера ливни смыли дочиста все сугробы. С наступлением весны Стоунхейвен стал выглядеть совершенно иначе. Произошел переход на летнее время, и теперь, когда мы входили в дом часа в четыре дня, внутри все еще было залито солнцем, на полу лежали пятна света, прошедшего через кроны сосен. Я наконец увидела зеленую лужайку, раскинувшуюся, словно покрывало, от дома до самого берега озера. Трава словно бы очнулась после зимней спячки. Вдоль тропинок появились фиалки, посаженные невидимым садовником. И вообще дом стал выглядеть не так зловеще и мрачно.

А может быть, просто я успела привыкнуть к Стоунхейвену. Я уже не чувствовала себя униженной, когда переступала порог особняка, начала класть свой рюкзак рядом с рюкзаком Бенни у подножия лестницы так, словно это было в порядке вещей. Однажды я даже встретилась с матерью Бенни. Она, словно бледный призрак, плыла по пустым комнатам, держа под мышками вазы. Бенни сказал мне, что его мать сейчас в стадии перестановок. Двигает мебель и что-то переносит с места на место. Когда я с ней поздоровалась, она только кивнула и потерла щеку рукой выше локтя. На щеке остался грязный мазок.

Однажды воскресным утром, в начале весенних каникул, мы с матерью отправились в кафе «У Сида», чтобы попить кофе с бубликами. Когда мы стояли в очереди, а мать флиртовала с щедрым бородатым менеджером, я вдруг услышала на фоне общего гомона голос Бенни. Он меня окликнул. Я обернулась и увидела его в конце очереди. Он стоял рядом с незнакомой девушкой, я ее раньше никогда не видела.

Я пошла к Бенни, не спуская глаз с девушки. С виду она была не местная. Отполированная и покрытая позолотой, как статуэтка «Оскара»: волосы, ногти, макияж – все светилось неярким лоском. Одета она была всего-навсего в джинсы и толстовку Принстонского университета, но от нее в буквальном смысле пахло деньгами. Рядом с Бенни я ничего подобного не ощущала. Что-то было такое в фасоне ее джинсов, подчеркивающих достоинства ее фигуры, блеске теннисного бриллиантового браслета[46], выглядывающего из-под обшлага толстовки, в запахе натуральной кожи, источаемом ее сумочкой. Она выглядела как модель с обложки каталога Лиги плюща – яркая, чистенькая, смотрящая в будущее.

Когда я подошла, девушка смотрела на экран своего сотового телефона. Она словно бы совершенно не замечала шума в кафе. Бенни обнял меня за плечо, его взгляд заметался между нами.

– Нина, это моя сестра Ванесса. Ванесса, это моя подруга Нина.

Старшая сестра, вот как. Ну конечно. Эмоции раздирали меня пополам. Желание ей понравиться, мечта стать ей, понимание, что это невозможно, и, наконец, осознание того, что мне не стоит желать превращаться в нее, и одновременно с этим – неспособность от этого желания избавиться. Она выглядела как то самое будущее, которое для меня воображала моя мать, и, глядя на Ванессу, я понимала, как на самом деле оно от меня далеко.

Ванесса наконец оторвала взгляд от телефона и заметила, что ее брат кого-то обнимает за плечи. При этом в ее огромных зеленых глазах что-то промелькнуло – удивление, а может быть, восторг, но и то и другое тут же испарилось, когда она принялась меня разглядывать. Она была хорошо воспитана, так что и речи быть не могло о том, чтобы мерить меня взглядом сверху вниз, но все же я мгновенно поняла: она как раз из тех, кто привык к такому взгляду. В ней все было нарочным и наблюдательным. Я кожей чувствовала, как она оценивает части меня, в уме производит сложение и приходит к выводу, что сумма слишком ничтожна, внимания не стоит.

– Очень рада, – неубедительно произнесла она.

На этом для нее со мной было покончено. Она вернулась взглядом к телефону, сделала шаг назад и ушла в сторону.

У меня заполыхали щеки. Наверное, я впервые поняла, что в моей внешности все, абсолютно все неправильно. Слишком много косметики, и наложена она кое-как. Одежда, призванная маскировать толстые бедра и живот, на самом деле выглядела мешковато. Мои волосы не выглядели красивыми и ухоженными – нет, они были сожжены краской из дешевого супермаркета. Я выглядела дешево.

– Это твой друг из школы?

Неожиданно рядом со мной оказалась моя мать, и я очень этому обрадовалась. Стало можно отвлечься от мыслей о себе и Ванессе.

– Меня зовут Бенни. – Он с готовностью протянул руку моей матери. – Очень рад с вами познакомиться, миссис Росс. В глазах моей матери мелькнуло изумление. Не впервые ли в жизни кто-то назвал ее «миссис»? Мелькнуло и пропало. Она пожала руку Бенни и держала ее на полсекунды дольше, чем следовало бы. Бенни покраснел.

– Хотела бы сказать, что много слышала о тебе, – проговорила моя мать. – Но Нина не очень откровенничает со мной о своих новых друзьях.

– Потому что у меня их не так много, – сказала я и добавила: – Только один.

Бенни встретился со мной взглядом и улыбнулся.

– Могла хотя бы рассказать мне, что у тебя есть такой симпатичный новый друг и что у него есть имя. – Она весело улыбнулась Бенни, на ее щеках появились ямочки. – Готова об заклад побиться: ты своим родителям рассказываешь все-все про своих друзей.

– Нет, если есть такая возможность.

– Ну что ж… Нам, родителям, надо объединяться и секретничать. Сверять карты, так сказать.

Моя мать сделала большие глаза. Но я заметила, что она внимательно наблюдает за тем, как Бенни мне улыбается, смотрит на мои зарумянившиеся щеки.

Несколько секунд длилось неловкое молчание, но вот моя мать огляделась по сторонам:

– Хотела бы я знать, где сливочник, да и сахарница. Я это пойло могу только с тонной сахара выпить, – сказала она. – Нина, ты скажи мне, когда будешь готова уйти.

С этими словами она отошла к кофейному бару в конце стойки. Это был такой вежливый маскарад. Потом она долго и нарочито трясла дозатором сахара, как будто мы не стояли всего в трех футах от нее. Я мысленно поблагодарила маму за ее появление рядом со мной.

А мы с Бенни только молча ухмыльнулись друг дружке. Но вот наконец подошла наша очередь.

– Мне кофе, моей сестре капучино, – сказал Бенни, обратившись к бариста.

– С соевыми сливками, – добавила Ванесса, не отрывая взгляд от телефона.

Бенни сделал большие глаза:

– На это можете внимания не обращать.

Он выудил из бумажника стодолларовую купюру.

Ванесса наконец отвела взгляд от телефона на пару секунд и заметила деньги. Она резко шагнула вперед, схватила брата за запястье и уставилась на купюру:

– Господи, Бенни, ты опять таскаешь деньги из сейфа? В один прекрасный день отец это заметит, и тебе здорово прилетит.

Бенни отбросил руку сестры:

– У него там миллион долларов. Он ни за что не заметит, что не хватает каких-то пары сотен.

Ванесса стрельнула глазами в меня, но быстро отвела взгляд.

– Заткнись, Бенни, – прошипела она.

– Да на что на тебя сегодня нашло, Ванесса?

Ванесса вздохнула и наигранно всплеснула руками:

– Честность, братишка. Неплохо бы и тебе ей поучиться.

Теперь она намеренно на меня не смотрела. Ей словно бы хотелось верить, что если она не будет меня замечать, то проступок Бенни исчезнет из ее памяти. Телефон, который она держала в руке, завибрировал.

– Послушай, я должна ответить. Вернусь через секунду. Не забудь, что на обратном пути нам нужно остановиться около аэродрома, я должна взять свои темные очки.

С этими Ванесса развернулась и вышла из кафе.

– Извини. Обычно она не ведет себя так грубо. Мама заставляет ее лететь с нами в Париж, а она хотела с друзьями в Мексику, вот и бесится.

Но я уже не думала о бесцеремонности Ванессы. Я пыталась представить себе миллион долларов в темном склепе, в сейфе в недрах Стоунхейвена. Кто же держал так много денег дома наличными? И как это выглядело? Сколько места мог занять миллион долларов? Мне вспоминались фильмы… Грабители набивают дорожные сумки ярко-зелеными пачками купюр… Я представила себе банковский сейф, гигантскую круглую стальную дверь с замком-штурвалом, повернуть который могут только два человека.

– Твой отец вправду хранит миллион долларов дома?

Бенни явно занервничал:

– Не надо мне было ничего говорить.

– Но зачем? Он, что, банкам не доверяет?

– Доверяет. Но дело не только в этом. Это на всякий случай. Он всегда говорит, что важно иметь наличность под рукой, понимаешь? Если все пойдет наперекосяк и нужно будет сматывать удочки. В нашем доме в Сан-Франциско он тоже хранит какую-то сумму в наличных.

Бенни говорил об этом спокойно и даже небрежно, словно это было совершенно нормально – иметь запас денег, выражающийся семизначной цифрой. «Для чего? – гадала я. – На случай, если придется спасаться, когда наступит зомби-апокалипсис? Или нагрянет облава из ФБР?»

Но тут бариста протянул Бенни кофе для него и Ванессы, а когда Бенни повернулся ко мне, я увидела, как по его шее верх взбираются пятна знакомой нервной красноты.

– Послушай, мы можем не говорить про деньги моего отца?

По взгляду Бенни я поняла, что нарушила некий негласный уговор между нами. Мне следовало делать вид, будто я не знаю, что Бенни богат, хотя я отлично знала, что это так. Ну хорошо, я это знала, но должна была делать вид, что мне это безразлично. И тем не менее это было именно так: миллион долларов лежал в сейфе «так, на всякий случай», а на аэродроме стоял их личный самолет, готовый унести все семейство в Париж, и два пограничных столба обозначали края пропасти между нами. Я обернулась и посмотрела на маму, стоявшую рядом со стойкой в ношеной парке из «Уолмарта». Посмотрела и подумала о том, каково маме смотреть на людей, которые каждую ночь выбрасывают десятки тысяч долларов за игровыми столами – выбрасывают с такой легкостью, словно это просто бумажки.

И тут я осознала с внезапной ясностью, каково было второе намерение моей матери при выборе стиля жизни воровки… ну да, прежнего стиля жизни. Мы с ней жили, прижимаясь носом к стеклу, и смотрели через это стекло на тех, у кого денег и всего прочего было намного больше, чем у нас. Мы смотрели на них, а они небрежно проходили мимо, купаясь в своих привилегиях. Особенно ярко это было заметно здесь, в курортном городке, где рабочий класс лицом к лицу сталкивался с классом отдыхающих, а у представителей этого класса имелись билеты на лыжный подъемник за сто тридцать долларов, роскошные универсамы и особняки на берегу озера, пустовавшие триста двадцать дней в году. Так стоило ли удивляться, что люди по ту сторону витрины могли в один прекрасный день решить схватить молоток, разбить стекло и взять что-то для себя? «Мир можно разделить на два вида людей: на тех, кто ждет, что им что-то дадут, и на тех, кто сам берет, что хочет». Моя мать точно была не из таких, кто будет смиренно смотреть через стекло на другую сторону и надеяться, что однажды попадет туда.

А я?

Теперь я, конечно, знаю ответ на этот вопрос.

А в тот день…

– Прости, – сказала я Бенни, мучаясь от чувства вины.

Нет, такую «банку с червяками» можно было откупорить, только если я хотела потерять Бенни.

– Все нормально, ничего такого. – Он как ни в чем не бывало сжал мою руку выше локтя. – Послушай, завтра мы улетаем, но мы снова увидимся, как только я вернусь, ладно?

– Привези мне французский багет, – попросила я.

От широченной улыбки у меня заболели щеки.

– Заметано, – отозвался Бенни.

Бенни вошел в автобус в первый день занятий после весенних каникул дерганый и напряженный. Впечатление было такое, будто за время каникул он заработал нервное перенапряжение. Увидев, как я вхожу в автобус, он вскочил и замахал над головой двумя длинными багетами, перекрещивая их, будто мечи.

– Багеты для мадемуазель, – гордо возвестил он.

Я взяла у него багет и отломила кусочек. Багет был несвежий, но я все равно стала его жевать, тронутая тем, что Бенни не забыл о моей просьбе. Правда, при этом у меня все же мелькнула мысль о том, что сын миллионера купил для меня хлеба на пенни (и снова в глубине моего сознания сверкнула картина – зеленые пачки долларов в темном потайном сейфе). Но конечно же я сразу напомнила себе, что главное то, что Бенни услышал мою просьбу, что он думал обо мне и привез то, что я попросила. Вот что было в самом деле важно. Вот такой я человек, понимаете?

И все-таки…

– Господи, как я рад тебя видеть. – Бенни обхватил мои плечи со странной решительностью. Я почувствовала, что с ним что-то происходит, но что – не могла понять. – Наконец я в здравом уме.

– Как Франция?

Бенни пожал плечами:

– Большую часть времени я лопал пирожные, ожидая, пока мать с сестрицей закончат шопинг. А потом, когда мы возвращались в гостиницу, отец выходил из себя, увидев, сколько они всего накупили. Просто ужас.

– Пирожные и шопинг. Да, что и говорить, ужас-ужас. А я все каникулы проторчала в городской библиотеке, изучала вопрос биологической индивидуальности. И ты, похоже, мне завидуешь.

– Честно говоря, да. Мне бы лучше где угодно с тобой, чем с моей семейкой в Париже. – Бенни крепче сжал мое плечо.

И снова во мне сверкнула эта новая искра недовольства. Париж… для меня это звучало волнующе и непостижимо. Мне казалось, Бенни мог хотя бы из вежливости оценить, как ему повезло. И все же, видимо, он искренне верил в то, что со мной ему интереснее, чем на каникулах во Франции, а кто я была такая, чтобы отказываться от такого комплимента?

Мы ели багеты всю дорогу, оставляя позади себя ковровую дорожку из черствых крошек, и наконец подошли к воротам Стоунхейвена. Но как только мы оказались на территории поместья, Бенни не пошел к дому. Как только мы оказались на подъездной дороге, он схватил меня за руку и потащил влево, где сосны около дома росли особенно густо.

– Что происходит?

Бенни прижал палец к губам и указал на окно на верхнем этаже.

– Мама, – произнес он одними губами.

Я не поняла, что он хотел этим сказать, но пошла следом за ним под соснами по тропинке. Мы обошли дом и вышли к домику смотрителя. Там Бенни сразу прошел в кухню, где мы хранили еду для перекусов, и вытащил из шкафчика бутылку. Он продемонстрировал ее мне – это была водка, на вид дорогая, финская.

– Мой запас травки закончился, – сказал Бенни. – А это я утащил из отцовского бара.

– Травка закончилась? Ты ее всю выкурил?

– Да нет. Мать устроила обыск в моей комнате до нашего отъезда во Францию. Нашла у меня под кроватью и все выкинула в унитаз. – Он смутился. – Короче, я на привязи. На самом деле тебя тут быть не должно. Мне запретили с тобой видеться. Вот почему мы в большой дом не вошли.

Я в уме сложила два и два. Странная бравада Бенни и то, как обнял меня за плечи в автобусе, словно я ему принадлежала, – всем этим он послал родителей куда подальше.

– Ты хочешь сказать, что они… обвиняют меня? За травку? Они думают, что я на тебя плохо влияю, потому что у меня… потому что у меня волосы в розовый цвет покрашены? И потому что я на горных лыжах не катаюсь?

Внутри меня заклокотали пузыри праведного гнева.

Бенни покачал головой:

– Я им сказал, что к тебе это никакого отношения не имеет. Проблема-то началась гораздо раньше. И они это знают. Просто они… проявляют излишнюю заботу. Иррациональную. Ну и фиг с ними.

Бутылка водки стояла между нами – тотем некоего символического преображения или мятежа, а может быть, попытки принести извинения.

Я протянула руку и взяла бутылку:

– А сок есть? Я бы «отвертку» смешала.

– Черт, нет сока. Только водка.

Бенни покраснел, встретившись со мной взглядом, и мне вспомнился один термин, о котором я прочла в книге: «спиртная храбрость».

Я открутила колпачок, поднесла горлышко бутылки к губам и сделала глоток. Раньше мне случалось понемножку пить мартини из бокала матери, но этот глоток был самым настоящим, напоказ. Водка обожгла глотку, я закашлялась. Бенни протянул руку и похлопал меня по спине. Наконец кашель унялся.

– Вообще-то я хотел предложить тебе стакан, но…

Он взял у меня бутылку, поднес к губам и содрогнулся, когда жидкость обожгла его пищевод. Водка потекла у Бенни изо рта сбоку, он вытер струйку рукавом футболки. Глаза у него заслезились и покраснели. Мы встретились взглядом и расхохотались.

От водки у меня стало горячо в желудке, закружилась голова, бросило в жар.

– Держи.

Бенни снова дал мне бутылку. На этот раз я проглотила целый дюйм водки и только потом оторвала бутылку от губ, чтобы отдышаться. Через пять минут мы стали пьяные, нас шатало из стороны в сторону, я налетала на стулья в гостиной и хохотала – мне так нравилась эта легкость в голове. А когда Бенни схватил меня, чтобы я не упала, и повернул к себе, я наконец набралась храбрости и поцеловала его.

С тех пор меня много лет целовали разные мужчины, и почти все они были куда более умелыми в этом деле, чем Бенни. Но первый поцелуй запоминаешь навсегда, и даже теперь я могу его подробно описать. Помню, какими шершавыми были его губы и удивительно податливыми. Как он закрывал глаза, когда я смотрела на него, каким серьезным и сосредоточенным он выглядел. Помню, какой ужасный звук я услышала, когда стукнулись друг о друга наши зубы, когда мы искали наилучшее положение для поцелуя… Бенни наклонился ко мне, а я встала на цыпочки, прижимаясь к его груди, чтобы удержать равновесие. Помню, как мы оторвались друг от друга, чтобы отдышаться, словно долго находились под водой.

Припав к Бенни, я слышала, как колотится его сердце – так сильно и громко, словно вот-вот выскочит из его груди и вылетит в дверной проем. Мы еще немного постояли, и его сердце забилось спокойнее. Бенни словно бы свыкался с новой реальностью.

– Ты не должна это делать из жалости или еще из-за чего-то такого… – прошептал он, уткнувшись лицом в мои волосы.

Я отстранилась и шлепнула его по руке:

– Я поцеловала тебя, дурачок.

Его длинные ресницы затрепетали. Его глаза были нежными и настороженными, как у оленя. Я вдыхала запах водки, исходящий от его губ – запах сладкого горючего.

– Ты красивая и умная, ты крутая, и я ничего не понимаю… – пролепетал Бенни.

– Да нечего тут понимать, – сказала я. – Перестань думать и напрягаться. Дай мне просто любить тебя и не думай ни о чем.

Но может быть, он был прав. На самом деле ничто не бывает таким уж чистым, каким кажется на первый взгляд. Всегда найдется что-нибудь сложное, когда снимаешь безукоризненный верхний слой с красивых вещей. Черный ил на дне безмятежного озера, твердая косточка внутри плода авокадо. Я до сих пор гадаю, почему поцеловала его тогда – хотела обозначить свои намерения, хотела его «пометить»? Его родители решили запретить мне видеться с ним, они считали, что я на него плохо влияю? Поцеловав Бенни, я словно бы объявила его родителям: «Катитесь куда подальше, он мой. В этот раз вам не победить. Пусть у вас есть все на свете, но ваш сын – мой».

Может быть, именно поэтому я чувствовала себя так уверенно, когда взяла Бенни за руку и повела его, пошатывающегося от водки, в темную спальню со скрипучей кроватью. Может быть, именно поэтому я дала огню водки распалить во мне дерзость, о которой я и не подозревала, именно поэтому я с такой готовностью поддалась всем ласкам. И вскоре одежда уже была брошена на пол, и мои губы стали скользить по телу Бенни, а его губы – по моему. Я поддалась и пронзительной, мгновенной боли, и всему, что последовало за ней. Это была дорога к моему будущему.

И все же, чем бы ни были продиктованы в то время наши порывы, то, что произошло с нами в тот день и случалось в последующие недели, было чистым и искренним. Домик смотрителя принадлежал нам, и то, чем мы занимались там, прячась за этими стенами, словно бы относилось к какому-то параллельному миру. В школе наши отношения оставались прежними – мы пробегали друг мимо друга по пути в классы, время от времени вместе ели пиццу в столовой во время ланча и никогда не прикасались друг к дружке, только порой наши ноги сплетались под столиком в столовой. Даже в автобусе по дороге к дому Бенни, хотя я ощущала, как нарастает электрическое притяжение, мы все равно не играли роль типичной парочки. Мы не держались за руки, не писали на руке синей шариковой ручкой инициалы друг друга, не пили содовую из одного стакана через две соломинки. Мы ничего не произносили вслух, ничего не подразумевали. Только тогда, когда мы оказывались в нашем домике, все изменялось – так, будто мы слишком долго ждали этого. Весь день в школе и еще полчаса в автобусе, и только потом в нашем мире начинало царить доверие.

– И кто этот парень? – однажды вечером спросила у меня мать, когда я явилась домой перед ужином.

От моей кожи все еще исходил запах Бенни, и я подумала – неужели мать учуяла этот запах, увидела этот красный флаг подростковой страсти, пропитанный феромонами?

– А с чего ты взяла, что есть какой-то парень?

Мать стояла на пороге ванной и снимала с волос бигуди.

– Детка, если я хоть в чем-то что-то понимаю, так это в любви. – Она на секунду задумалась. – Но лучше назовем это сексом. Вы хотя бы предохраняетесь? Презервативы я держу в верхнем ящике тумбочки около кровати. Можешь брать сколько нужно.

– Господи, мама! Перестань! Просто скажи что-нибудь типа «Ты еще слишком маленькая» и на этом остановимся.

– Ты еще слишком маленькая, детка. – Мать прочесала кудряшки пальцами, чтобы они немного распрямились, после чего уложила их, как надо, лаком для волос. – Черт, да ведь мне было тринадцать, и кто я такая, чтобы рот раскрывать? И все-таки мне бы хотелось с ним познакомиться. Пригласи его как-нибудь с нами поужинать.

Я подумала над словами матери. Сказать ей, что этот тот самый парень, с которым я ее познакомила в кафе? А может быть, она уже подозревала, что это он, и ждала, что я признаюсь? А мне ужасно не хотелось переводить Бенни через Рубикон, разделявший наши миры. Это казалось опасным – таким, будто в процессе перехода этой черты что-то может сломаться, разбиться.

– Может быть.

Мать села на унитаз и принялась нерешительно массировать пальцы на ноге.

– О’кей. Думаю, самое время прочесть тебе лекцию, так вот, слушай. Секс – это может быть про любовь, да. И когда это так – это чудесно. Господи, детка, я очень надеюсь, что ты нашла именно это. Но кроме того, секс – это орудие. И мужчины пользуются им, чтобы что-то себе доказать насчет того, что они могут силой взять то, чего хотят. Ты сейчас стоишь на самой первой ступеньке лестницы мирового господства мужчин. И когда у тебя вот такой секс – а он чаще всего такой, – то ты должна удостовериться в том, что тоже пользуешься им как орудием. Не позволяй, чтобы мужчины тобой пользовались, и не верь, что это отношения на равных. Убедись в том, что получаешь от этого столько же, сколько они. – Мать натянула туфли на отекшие ноги, встала и слегка покачнулась на шпильках. – По крайней мере, получай удовольствие.

Мне стало просто противно от этих слов. Мои отношения с Бенни не были случайными и преходящими – я была в этом уверена. И все же сказанное матерью повило в воздухе между нами. Она словно бы впрыснула яд в мою прекрасную картину.

– Мама, это очень устаревший взгляд на секс.

– Правда? – Она присмотрелась к своему отражению в зеркале. – Если судить по тому, что я каждую ночь вижу у себя на работе, я бы так не сказала. – Она поймала в зеркале мой взгляд. – Просто, детка… будь осторожна.

– Как ты?

Слова сами вылетели у меня изо рта и прозвучали гораздо более язвительно, чем мне хотелось.

Синие глаза матери часто заморгали. Она словно пыталась избавиться от чего-то, что туда попало. Соринка или тушь. Поток раскаяния.

– Мне полученные уроки обошлись дорого. И я просто пытаюсь уберечь тебя от того же.

Мне стало стыдно.

– Ты не должна переживать за меня, мам.

Мать вздохнула:

– Я не знаю, как это – не переживать за тебя.

Последний раз я увиделась с Бенни в среду в середине мая. До конца учебного года оставалось всего три недели, и мы вовсю сдавали экзамены. Мы с Бенни не встречались почти неделю, пока я корпела тест за тестом в надежде добавить последние несколько «B» к уже имеющимся в запасе «А». Когда он вошел в автобус и сел рядом со мной в тот, последний день, он протянул мне лист толстой льняной бумаги. Это был мой портрет, очень старательно нарисованный тушью. Бенни изобразил меня в виде персонажа манги – в обтягивающем черном костюме, с гривой розовых волос за спиной. Я прыгала по воздуху, отталкиваясь крепкими ногами. В одной руке я сжимала окровавленный меч, а под моими ботинками скорчился в страхе огнедышащий дракон. Мои темные глаза смотрели с картинки – блестящие, огромные. Они бросали вызов любому, кто смотрел на меня: «Только попробуй, паршивец».

Я долго рассматривала картинку и видела себя такой, какой меня, судя по всему, видел Бенни. Для него я была супергероиней, наделенной силой, которой у меня, на самом деле, не было. Супергероиней-спасательницей.

Я сложила листок пополам и убрала в рюкзак, а потом молча взяла Бенни за руку. Он улыбнулся и сплел свои пальцы с моими. Автобус, кашляя выхлопными газами, вез нас вдоль берега озера. Теплый весенний воздух залетал в приоткрытые окошки.

– Моя мама улетела в Сан-Франциско на неделю, – сообщил мне Бенни, когда мы сошли с автобуса неподалеку от их поместья. – Ей нужно побывать у врача, решить вопрос с лекарствами, которые она принимает. Похоже, она переусердствовала с перестановкой мебели, и отец в итоге очень разозлился.

Бенни попытался рассмеяться, но с его губ слетел звук, похожий на полный боли крик умирающей чайки.

Я сжала его руку:

– С ней все будет хорошо?

Бенни пожал плечами:

– Каждый раз одно и то же. Ее накачивают лекарствами, она возвращается, а в будущем году повторится то же самое.

Но тут он закрыл глаза, и его длинные ресницы задрожали, прикасаясь к светлой коже и подчеркивая ее бледность. И я подумала о том медицинском коктейле, который каждый день употреблял Бенни. От этих лекарств у него сохли и трескались губы, сердце билось неровно. Я гадала – догадывается ли он о том, сколько внутри него его матери, и не пугает ли его это?

– Это значит, что весь дом в нашем распоряжении?

Я вообразила, что наконец поднимаюсь по грандиозной лестнице наверх, захожу в спальню Бенни, ведь она оставалась для меня загадкой до сих пор, как в самый первый день, когда мы познакомились. Пока что я видела только прихожую, холл, кухню, столовую и библиотеку, то есть горстку из сорока двух комнат Стоунхейвена, и это (как я теперь понимаю) должно было напоминать мне о том, как сильно я там нежелательна.

Бенни покачал головой:

– Ты забыла? Я же на привязи. Под арестом. Меня ни за что не оставят на попечении одной только Лурдес. Так что отец здесь, пока мать там. Думаю, их обоих это устраивает. – Он нахмурил брови. – Если увидим его машину на подъездной дороге, придется дальше идти особенно секретно, о’кей? Он намного более зоркий, чем мать.

Но отцовского «ягуара» на подъездной дороге не оказалось. Под соснами, в стороне от дороги, скромно стояла только заляпанная грязью «тойота» Лурдес. Поэтому мы снова прошлись по дому так, словно он принадлежал только нам. Заглянули в кухню, взяли пару бутылок колы и пакет попкорна, после чего отправились к домику смотрителя. Там мы сели на крыльце, сплели наши ноги между собой и стали смотреть на стаю диких гусей, приземлившихся на лужайке. Время от времени мы бросали попкорн гусям, и самые смелые из них подходили и клевали угощение, опасливо поглядывая на нас. Они щипали траву, гоготали и роняли темные какашки на красивую зеленую траву.

– Вот что еще. Плохая новость. Родители на лето отправляют меня в Европу.

– Что?

– В какой-то реабилитационный лагерь в Итальянских Альпах, где я не попаду ни в какую беду. Ну, ты же знаешь – свежий воздух, физические нагрузки и вся эта чепуха, которая волшебным образом превратит меня в чудо-мальчика, которым они хотят меня видеть. – Бенни бросил гусям очередной кусочек попкорна и попал при этом в одну из птиц. Гусь сердито захлопал крыльями. – Похоже, они искренне верят в то, что европейский воздух намного полезнее американского. – Бенни скосил глаза на меня. – У меня «хвосты» по трем предметам, ты же знаешь. Думаю, это последняя попытка встряхнуть меня, пока они не отказались от меня окончательно.

– Но может быть, если ты хорошо напишешь тесты, тебе разрешат остаться?

– Сомневаюсь. И тесты я вряд ли напишу шикарно, да и вряд ли это что-то изменит. Я не мастак налегать на учебу и получать отметки «А», как это делаешь ты. Я даже читать могу не дольше пяти минут подряд. Как думаешь, почему я так обожаю комиксы?

Я задумалась о собственном лете. Мне предстояла работа с минимальной зарплатой в Тахо-Сити в компании, занимавшейся туристским сплавом. Мне предстояло нагружать и выгружать надувные лодки, которыми кишела река Траки, от Дня Поминовения[47] до Дня Труда. Эта перспектива показалась мне еще более унылой теперь, когда я поняла, что Бенни не будет ждать меня после работы.

– Черт. Что же я буду делать без тебя?

– Я тебе подарю сотовый телефон и буду звонить каждый день.

– Спасибо. Но это не одно и то же.

Какое-то время мы еще сидели на солнце и смотрели на озеро. Лодки на нем пока еще не появились. Глаза слепило от бликов солнечного света на синей воде. А потом Бенни поцеловал меня, и его губы были еще более печальными, чем всегда. Мы словно бы уже прощались на все лето. А когда мы отстранились друг от друга, Бенни с закрытыми глазами еле слышно выговорил:

– Я люблю тебя.

С часто бьющимся сердцем я эхом ответила то же самое. Казалось, у нас было все, что нужно – там, в то мгновение и навсегда. Казалось, этими словами мы каким-то образом сумеем победить все, что стояло на нашем пути.

В первый и последний раз я ощутила чистую, ничем не омраченную радость.

Мы вошли в домик и отправились в спальню, по пути раздевая друг друга. Мы роняли одежду на пол и оставляли за собой след из футболок и носков, словно Гензель и Гретель – из крошек. В спальне тусклый свет озарил молочно-белую кожу Бенни. Я провела рукой по рыжим веснушкам на его груди… На этот раз мы довольно скоро поняли, как лучше доставлять друг другу удовольствие. Мы уже не так часто толкались локтями и коленками. Было больше счастья открытий. А как это будет, если прикоснуться вот здесь… или здесь, если дотронутся друг до друга эти части тела? Это был почти что детский научный эксперимент, вот только ставка была вполне себе взрослая.

И из-за этого… из-за того, какими жаркими были губы Бенни, коснувшиеся моей груди, из-за того, как влажно скользил его живот по моему животу… из-за всего этого мы не услышали, как в домик вошел его отец. Мы были настолько поглощены друг другом, что даже прикрыться ничем не успели, а он уже возник на пороге и заслонил собой свет, проникавший в спальню из гостиной. А в следующее мгновение отец Бенни схватил меня за руку выше локтя и оторвал от своего сына. Я взвизгнула и судорожно прижала к себе простыню, а Бенни остался на кровати. Он ошеломленно моргал.

Уильям Либлинг IV. Он выглядел в точности так, как на фотографиях, которые я видела. Высокий, крупный, лысый мужчина в дорогом костюме. Но в тот момент он показался мне еще более огромным, а ростом еще выше Бенни. Наверное, ему было под шестьдесят, но он вовсе не был хрупким и вялым. Наоборот, от него исходил дух устойчивости и могущества – этот дух приносят унаследованные деньги. Но, в отличие от тех снимков, на которых я видела его добродушным и легким, сейчас лицо его было красным, как свекла, а глаза пылали раскаленными углями в набухших складках кожи.

Не обращая внимания на Бенни, неуклюже вставшего с кровати и прикрывавшего руками пах, его отец крикнул мне:

– Кто ты такая?

Я чувствовала себя мокрой и беззащитной. Сердце в груди все еще билось жарко, кожа все еще горела от страсти. Я ничего не могла понять, все смешалось…

– Нина, – выдавила я. – Нина Росс.

Мой взгляд метнулся к Бенни. Он неловко засовывал огромную ногу в трусы-боксеры, поднятые с пола. Натягивая трусы, он попятился к двери, глядя на джинсы, лежавшие за порогом.

– Ни с места! – рявкнул мистер Либлинг, скосив глаза на сына. Повернувшись ко мне, он долго сверлил меня взглядом. – Нина Росс.

Он словно бы покатал мое имя во рту, стараясь связать его с воспоминаниями. А я гадала, такой ли он отец, который позвонит моей матери и нажалуется на меня. Может быть. А может быть, мать Бенни возьмет эту честь на себя. Я представила себе, как моя мама посылает их обоих куда подальше.

Бенни наконец справился с трусами и, сгорбившись, остановился у двери, закрывая руками оголенную грудь.

– Папа… – промямлил он.

Его отец резко обернулся и поднял вверх руку с вытянутым указательным пальцем:

– Бенджамин. Ни. Одного. Слова.

Затем он повернулся ко мне и одернул полы пиджака, что, похоже, его немного успокоило.

– Нина Росс. Ты немедленно уйдешь, – произнес он ледяным голосом. – И больше ты никогда не явишься сюда. С этой минуты ты навсегда покинешь Бенджамина. Тебе понятно?

Воздух словно бы наполнился каким-то странным запахом – сильным и резким. Это был ужас Бенни, это он изливал в воздух свой страх, беспомощно глядя на меня. Он вдруг словно бы уменьшился, стал ребенком – при том, что был на целых полфута выше отца. Мне вдруг страстно захотелось защитить его от всего, что могло навредить ему. Я подумала о Нине на рисунке Бенни, о супергероине с окровавленным мечом. И я, внезапно ощутив спокойствие, туго обмотала простыню вокруг себя.

– Нет, – услышала я собственный голос. – Вы не можете приказывать мне. Мы любим друг друга.

Мышцы на лице мистера Либлинга дернулись так, словно его ударило током. Он шагнул ближе ко мне, наклонил голову. Его голос прозвучал хриплым лаем:

– Юная леди, вы не понимаете. У моего сына здесь нет права слова.

Я посмотрела на Бенни, скорчившегося в углу. В эту мучительную секунду я подумала – может быть, его отец прав, но все же сказала:

– Я его знаю лучше, чем вы.

И тут отец Бенни расхохотался. Его смех был невеселым и унижающим.

– Я – его отец. А ты… – он смерил меня взглядом с головы до ног. – Ты никто. Ты мусор. – Он указал на дверь. Убирайся, или я вызову полицию, и тебя увезут.

Он повернулся к Бенни и провел рукой по своей лысине, словно бы проверяя, все ли в порядке у него с черепом.

– Теперь ты. Через пять минут чтобы был в моем кабинете, одетый, как положено. Ясно?

– Да, – ответил Бенни почти шепотом. – Сэр.

Отец долго смотрел на Бенни. Его взгляд пробежал по длинным опущенным рукам сына, по его впалой груди. И тут с его губ сорвался звук, похожий на вздох. Я увидела, что у него внутри словно бы что-то сдулось.

– Бенджамин, – произнес он и протянул руку к сыну.

Бенни вздрогнул и отпрянул. Его отец замер с вытянутой рукой и тут же, неизвестно зачем, снова провел ею по лысине. А потом развернулся и вышел из спальни.

Мы дождались момента, когда хлопнула входная дверь, и оделись так же быстро, как раздевались. Бенни избегал встречаться со мной взглядом. Он натянул водолазку и проворно зашнуровал кроссовки.

– Прости меня, Нина, – повторял он раз за разом. – Прости, прости меня.

– Ты не виноват.

Я обвила руками его талию, но он стоял на месте, покорный, с повисшими руками. Казалось, у него треснул позвоночник. Я хотела поцеловать его, но он отвернулся от меня. И тут я поняла: я восстала против его отца, а Бенни явно восставать не собирался. Как бы он ни притворялся, делая вид, что ненавидит свою семейку, если бы пришлось выбирать между мной и ими, то никакого выбора бы и не было. Я не была супергероиней, убивавшей драконов ради Бенни. Я была никем. Чувство было такое, будто зеркало, в которое я смотрела, треснуло, разбилось, остались только маленькие кусочки, и я понятия не имела, как их опять собрать воедино.

Он не взял меня за руку, когда мы пошли по тропинке к Стоунхейвену. Он не обнял меня, когда я была готова повернуть направо, к воротам. Он просто повернул налево, к заднему крыльцу. Он только крепко зажмурился, словно хотел разглядеть что-то спрятанное внутри своей головы. А потом он еще раз повторил те самые слова, еле слышно:

– Прости, Нина.

Вот так все закончилось.

А потом… Экзамены и начало июня, а это для нашей школы означало, что последний день учебного года все школьники проводили на озере – плавали на байдарках, катались на водных лыжах и жарили соевые сосиски на пристани около чьего-нибудь частного пляжа. За пару недель до конца учебы я всего несколько раз видела Бенни. Я издалека наблюдала за его неуклюжей долговязой фигурой в школьных коридорах, и у меня горло сжималось – рефлекторно, как у собаки Павлова. А потом я лежала ночью в постели и воображала, что мы все же поговорим с ним на школьной вечеринке. Или что он увидит меня на берегу, подойдет ко мне, расплачется и попросит прощения, и я его конечно же прощу, и мы обнимемся и будем вместе навсегда. Счастливый конец фильма.

Но Бенни не появился на пляжном празднике, и я в итоге весь день провалялась на песке рядом с Хилари и ее друзьями. Слушала, как они лопочут о том, как будут летом работать спасателями, и старалась не зареветь.

В какой-то момент Хилари повернулась ко мне лицом и оперлась на согнутую в локте руку:

– Слушай… А где же твой бойфренд сегодня? На семейной яхте уплыл, что ли?

– Бойфренд? – переспросила я, как бы не поняв вопрос.

Хилари многозначительно глянула на меня:

– Да ладно притворяться. Все знают. Не такая ты хитренькая. – Она улыбнулась. – Вот я точно знала, что вы сойдетесь. С самого начала знала.

Я улеглась на пляжное полотенце и зажмурилась так крепко, что у меня перед глазами вспыхнули искры.

– Он не мой бойфренд, – сказала я. – Мы расстались.

– О! Черт! Паршиво. – Хилари шлепнулась на живот и приспустила стринги бикини. – Ну так потуси с нами летом, я тебе кое-кого получше найду. Что отлично в работе спасателей – легко парня подцепить. – Но какие бы то ни было мысли насчет этого сомнительного плана – стать береговой бездельницей, сделать Хилари новой лучшей подружкой и тусоваться с загорелыми летними парнями, – все это испарилось как дым, когда я к вечеру пришла домой. В ту самую минуту, когда я повернула за угол, к нашему дому, вот что я увидела: материнский хетчбэк, по самые жабры упакованный коробками и огромными мешками для мусора, набитыми вещами. Я подошла к подъездной дорожке, остановилась около машины и уставилась через окошко на заднее сиденье, битком набитое чем попало. Я увидела мои «луноходы», заклеенные скотчем, они прижались к стеклу. И тут я не выдержала. Я расплакалась. Это были отчаянные рыдания. Я плакала о том, как все, что было так чудесно, могло стать так ужасно всего за пару недель.

Через какое-то время из дома вышла мама, подошла ко мне и раскинула руки, чтобы обнять меня:

– Прости, детка, мне так жаль, так жаль.

Я отпрянула от нее и утерла нос тыльной стороной ладони:

– Ты обещала. Ты говорила, что мы останемся здесь, пока я не окончу школу.

У матери был такой вид, словно она тоже вот-вот расплачется.

– Да, да, я так говорила. Но все вышло не так, как я надеялась. – Она стала комкать в руках край рубашки, закатывая и раскатывая ткань. – Дело не в тебе, детка. Ты свою часть договора выполнила. Просто… – Она растерялась.

Ее взгляд заставил меня перестать рыдать.

– Дело в Бенни, да?

В уголках глаз матери набухли слезы, но она не стала ничего отрицать:

– Нина…

– Они тебе позвонили, да? Его родители, Либлинги? Позвонили и сказали, что у нас с Бенни… было? Они тебе сказали, чтобы я не подходила к нему, потому что я недостаточно хороша для их сына, да?

Я смотрела на мать, а она не встречалась со мной взглядом, она только мяла в пальцах край рубашки, а по ее щекам текли черные туши с ресниц ручейки. А я, стоя там и глядя на нее, видела свою жизнь, поместившуюся в несколько коробок, и вдруг поняла: они выгнали нас из города. Для Либлингов мы были всего лишь мусором, мизерной соринкой на их пути к мировому господству, и поэтому мы должны были исчезнуть. Они были богаты, и это у них получилось.

Я гадала, за какие ниточки они потянули, чтобы вынудить нас уехать. Как еще они могли заставить мою мать отказаться от работы, дома, прекрасного будущего для дочери? Они были вооружены до зубов, они угрожали. Это было в духе Либлингов. Мне ведь Бенни так и говорил: «Отец у меня суровый: если сразу не добивается того, чего хочет, будет угрожать тебе до тех пор, пока своего не добьется». Звонок с жалобой в школу – и меня лишили стипендии. Словечко кому следует на работе моей матери, угрозы соседям. Как легко и просто им удалось отнять то немногое, что мы имели. В конце концов, мы для них не имели никакого значения.

Рука матери обвила меня.

– Не плачь, моя милая. Не нужен он тебе. У тебя есть я, вот и все, что тебе нужно. Мы с тобой только друг другу можем доверять, – проговорила она срывающимся голосом. – И вообще, я лучше тебя никого на свете не знаю. Ты лучше их жуткого сыночка.

– Тогда почему мы позволяем им делать такое с нами? Мы не должны разрешать им такое с нами творить! – в отчаянии воскликнула я. – Нельзя позволять им получать все, чего они хотят! Нам нужно остаться!

Мать покачала головой:

– Прости, детка. Но уже слишком поздно.

– А как же Лига плюща? – выдохнула я. – Как же летняя школа в Стэнфорде?

– Для всего этого нам не нужна дорогая частная школа. – Мать выпрямилась, взяла меня за руку и повернулась к машине с таким видом, словно что-то было решено без меня. – Ты будешь отлично учиться, куда бы мы ни поехали, если только будешь стараться. Это была моя ошибка. Не стоило нам сюда приезжать вообще.

И мы вернулись в Лас-Вегас, где я начала новый учебный год в очередной бетонной громадине. И может быть, моя мать была права насчет того, что для успехов в учебе мне не была нужна дорогая частная школа, но за год, прожитый в Тахо, внутри меня что-то очень важное сломалось – способность верить в свои возможности. Теперь я понимала, кто я такая, на самом деле – никто, мусор. Человек, которого ничто не ждет впереди.

И моя мать после Тахо тоже потеряла равновесие. В первые несколько месяцев после возвращения в Вегас она была весела, отправлялась за покупками всякого разного для нашей новой квартиры и говорила о том, что нам вот-вот обязательно повезет. Но к зиме она стала мрачной и молчаливой, принялась снова по ночам исчезать в казино, но на этот раз я знала, что она не работает там официанткой. Вскоре ее арестовали за подделку кредитной карточки и кражу удостоверения личности. Она отправилась за решетку, а меня определили в приемную семью на шесть месяцев, до освобождения матери. Когда ее выпустили, мы переехали в Феникс, оттуда – в Альбукерке и, наконец, в Лос-Анджелес.

Невзирая на все перипетии, я ухитрялась неплохо учиться во всех школах, куда меня забрасывала судьба, и в итоге я смогла поступить в посредственный художественный колледж на Восточном побережье. Колледжу этому было далеко до Лиги плюща, и стипендию там не платили. И все же я твердо решила как можно дальше отойти от жизни моей матери, и пусть для этого мне пришлось отказаться учебы в местном неполном колледже и взвалить на себя студенческий кредит. Я уехала, чтобы получить степень бакалавра искусствоведения. В то время я все еще чувствовала боль от удара, нанесенного мне Стоунхейвеном, так что не слишком сильно задумывалась о том, как сложится моя карьера после колледжа. И конечно же четыре года спустя стало еще хуже. Я вошла в жизнь с разбитым сердцем, будучи заблудившейся недоучкой. Блестящее сияющее Будущее – в толстовке из Принстона, как на обложке буклета летней школы Стэнфорда… все это в итоге оказалось не для меня.

Все это у меня украли Либлинги, и я так и не простила их за это.

Очень долго я надеялась на то, что ошиблась насчет Бенни. Мне так хотелось верить, что он все же не такой, как его семейка, что ему просто нужно напомнить, какой он на самом деле. Какое-то время, после того как мы переехали в Лас-Вегас, я писала ему письма с мыслями об одиночестве, рассказами об унылой новой школе, какими-то маленькими зарисовками. Между строк я добавляла безмолвную мольбу – мне хотелось, чтобы Бенни написал мне, дал знать, что я все еще ему небезразлична. Так миновало несколько месяцев, пока я не нашла в почтовом ящике открытку с фотоснимком эллинга и пирса «Чэмберс». На обратной стороне было всего три слова, написанных неровным, детским почерком: «ПОЖАЛУЙСТА, НЕ НАДО».

Значит, моя мама была права? Значит, мои отношения с Бенни были всего лишь сделкой, неудачной попыткой борьбы за власть между двумя глобально неравными людьми? Неужели я просто жаждала той жизни, которой жил Бенни, и мне хотелось откусить от нее кусочек? А он… неужели он хотел просто добиться власти над другим человеком и жить по примеру своих предков? Может быть, пережитое нами вовсе не было любовью, а это был только секс, одиночество и обладание?

Будь история другой, я бы сберегла мой портрет, нарисованный Бенни, тот, где я выглядела героиней манги. Сберегла бы и с нежностью доставала его в моменты сомнений в себе. Этот рисунок служил бы для меня доказательством, что я все-таки что-то собой представляю. Но в реальности вышло иначе: я нашла ту картинку в камине нашего дома в Тахо перед нашим отъездом из города. Я стояла и смотрела, как края рисунка обугливаются и сворачиваются, как языки пламени лижут мои уверенные в победе глаза и руку, сжимающую меч. И наконец от рисунка Бенни остался только пепел.

В другой истории, где мой прототип был бы добрее и мягче, я бы стала разыскивать Бенни сколько-то лет спустя, и мы бы встретились и стали ближе… и, может быть, воскресили бы нашу дружбу, приведшую к тому, что потом разлучило нас. Но это другая история. Да, я наблюдала за жизнью Либлингов издалека. Я знала, что Джудит Либлинг утонула при столкновении лодок на озере Тахо, вскоре после того как я получила от Бенни ту ужасную открытку. Я заметила, как Ванесса Либлинг стала звездой Инстаграма. Я узнала о смерти Уильяма Либлинга IV. Но я больше никогда не пыталась связаться с Бенни. С какой стати, если он ни разу не написал мне и не попытался объяснить, почему так легко отказался от меня? Я так долго злилась на него, что это стало важной частью моей жизни, болью, поселившейся у меня под ложечкой. Эта боль стала зародышем всей моей ненависти к миру.

И все же… Несколько лет спустя я случайно встретилась на улице в Нью-Йорке с Хилари, и она обмолвилась о том, что Бенни поставили диагноз «шизофрения» и что его отправили домой из Принстона, где он набросился на девушку, жившую с ним в общежитии на одном этаже, а потом бегал по коридору голый и кричал. Услышав об этом, я удивилась тому, что испытала не мстительную радость, а жалость. «Бедный Бенни», – думала я, слушая, как Хилари лопочет о том, что его определили в какую-то дорогущую психушку неподалеку от Мендосино, и что кто-то из школьных друзей навещал его там, и что он, можно сказать, теперь натуральный овощ, до безумия напичканный лекарствами.

А потом мучительная мысль: «Бедные мы».

Значит, может быть, у меня еще оставались чувства к нему?

А что касается остальных Либлингов, к ним у меня нет ничего, кроме ненависти.