Красная пленка

Не больно!

Из курильницы, похожей на восточный кувшинчик, отлетали сизые ленты дыма, под нажимом фантазии готовые конденсироваться в смешного джинна, облаченного в халат, чалму и сафьяновые туфли с загнутыми носами. В помещении остро и удушливо пахло горелой пластмассой с примесью ладана.

Я осмотрелся. Немолодая женщина, вскинув руки, по-цыгански трясла рукавами, и непрошеные мысли о Хоттабыче сразу обернулись новым сказочным фантомом — Царевной-лягушкой. Затем внимание перекинулось на моего липкоголового соседа с огромным крестом поверх рубашки. Золотая цепь явно предназначалась для сказочного дуба из Лукоморья и пушкинского ученого кота. Распятая фигурка Иисуса была сделана со множеством анатомических тонкостей, в глазницы пошляк-ювелир вставил даже искристые зеленые камушки.

Нежно мычал детский хор, и по этому бессловесному вокальному фону, как по ковру, бежал, кривлялся и приплясывал голос проповедника:

— Вы только подумайте! — трещал он в манере гнусавой джазовой а капелла. — Мы живем в мире физических страданий! Или страха перед ними! И вдруг! В один прекрасный день! Или ночь! Физические страдания заканчиваются! Вы скажете: «Как же так? Боль — это же единственная возможность совершенствовать дух!»

Паства прогудела какое-то совиное угу-у-у.

— Я тоже так раньше думал, — голос проповедника выгнулся кошачьим хвостом. — Но потом всё понял. Телесные муки! Своей примитивностью отвлекают от главного! Можно ли страдать от геморроя и думать о боге? Нет! Боль отвлекает вас от души! Лишь избавившись от боли, вы сможете приблизиться к богу!

В этой церкви Избавления крестились на православный манер, женщины повязывали головы платками, а поклонялись имени Бога — Иегова.

Я украдкой сделал в блокноте необходимые пометки, включая и цитату из проповеди о том, что «Царство Божие — есть Христос плюс евангелизация всей страны».

С добытым материалом я уже собирался потихоньку улизнуть, но неожиданно выяснилось, что представление не закончено. На сцену к проповеднику поднялся его помощник с горящей свечой. Повисла тишина, тревожная и напряженная, как неслышная барабанная дробь.

Помощник держал свечу, а проповедник воткнул указательный палец в дрожащий огонек и приставил к свече микрофон. Из динамиков раздалось легкое потрескивание фитилька, и крошечное пламя, усиленное акустически, охватило весь зал, как пожар. Взгляды паствы были прикованы к этому пальцу в свечном огне.

В воздухе затрепетали черные нитки — это коптила кожа. Вдруг с тараканьим хрустом щелкнул сгоревший ноготь. Проповедник с улыбкой показал обгоревший палец пастве и с наигранным изумлением и восторгом прокричал: «Не больно!»

Потом началась совершенная истерия. Паства кликушествовала, снова замычали какой-то псалом дети…

Я вдруг увидел Алису, а может, она заметила меня первой. От повязанного платка лицо ее сделалось вдвое уже, будто она выглядывала через крепостную амбразуру.

Алиса позвонила вчера, хотела встретиться, я сказал, у меня работа, нужно статью делать. Но эта Алиса умела напрашиваться. А теперь она проталкивалась ко мне, через шаг извиняясь, словно была в переполненном трамвае.

— Куда пропал? Я ждала на входе, как дурочка. Есть у тебя совесть?

— Исключительно комсомольская, — отшучивался я.

— Интересно здесь, — прошептала она. — И атмосфера, и запах, все вместе… — она показала рукой в сторону помоста, где сектанты уже выстроились в подобие очереди. — Только вот ноги у меня устали…

— Да ладно тебе, — я похлопал ее по плечу, — пожилые люди стоят и не жалуются, а ты молодая, полная сил и космических энергий!

— Может, хватит! — Алиса поморщилась. — Я уже не хожу к этим…

Мальчик-служка тем временем вынес обыкновенную эмалированную кастрюлю с торчащей из нее ложкой. Другой помощник взял свечу, на которой жег палец проповедник. На широком блюде ножом он крошил эту свечу на мелкие части. Проповедник вливал в рот каждому подошедшему порцию жидкости и давал кусочек свечи на закуску.

Я наблюдал эту жуткую пародию на церковное таинство — сгорбленная вереница обманутых людей, ждущих глотка вина и парафиновой крошки. Вот уже стоящий передо мной мужчина склонился, захватил ртом ложку, торопливо глотнул и перекрестился истово, будто заколотил в себя гвозди.

Разумеется, я уступил свою очередь напирающим сзади людям.

Проповедник неутомимо черпал из кастрюли, а я смотрел на его обезображенные руки. Почти все пальцы у проповедника обгорели. Я был уверен, что это грим и вся сцена со свечой — только дешевый балаган. Так или иначе, но вид у этих рук был жуткий — напоминающие сигарные окурки пальцы, с черными обуглившимися ногтями. И вот этими окурками он сжимал ложку, этими угольными пальцами он хватал с блюда свечные крошки и совал в раскрытые рты…

Я помню, какие были в тот вечер вымершие улицы. Фонари светили затонувшей глубинной зеленью, как битое стекло мерцал снег, и от его толченого острого блеска мне делалось особенно тревожно. Я даже был рад, что не один.

— Когда на огне ноготь треснул, у двух теток эпилептический припадок случился — так на них подействовало. С настоящей пеной изо рта. Представляешь? — Алиса, явно шокированная увиденным, долго еще рассуждала. — Для меня христианство — своего рода психологический эксперимент с человечеством, попытка его сортировки. Представь, неким высшим разумом в общество заброшены неудобные законы — определенные психо-социальные установки, содержащие особый маркирующий фермент. Так опускают из пипетки красящую каплю в колбу с раствором. Послесмертное состояние делится на рай и ад — два контейнера, куда души, носители информации, попадают. Послушное исполнение христианских законов специфически метит душу, после чего ее легко идентифицировать и занести в нужный контейнер. Только «рай» и «ад» — это термины из христианской установки, в которой они обрели негативный или позитивный смысл. На самом деле, это просто нейтральные коробки номер «один» и номер «два». А весь эксперимент был затеян, чтобы высчитать в человечестве процент управляемых и неуправляемых единиц…

Я на ходу сочинял, что собираюсь взяться за повесть по мотивам сказки «Двенадцать месяцев». Некий злой начальник отделения милиции посылает молодого лейтенанта за «подснежниками» — так поэтично называются трупы, найденные весной, когда сходит снег. Набери, говорит, полную машину «подснежников». Бедолага лейтенант идет в лес и там встречается с братьями-месяцами. Март — прапорщик, апрель — младший лейтенант, май — лейтенант, июнь — старлей, июль — капитан, август — майор, сентябрь — подполковник, октябрь-полковник, ноябрь — генерал-майор, декабрь — генерал-лейтенант, январь — генерал-полковник, февраль — маршал. Дальше почти всё по сюжету. Братья проникаются к нашему герою сочувствием. Сходит снег, показываются еще не успевшие разложиться трупы… Добро торжествует. Начальник и его ближайшие подчиненные превращены в овчарок и охраняют теперь преступников на зоне, а лейтенант произведен в капитаны и назначен на должность своего начальника… Одна проблема, в милиции, кажется, нет маршалов.

Алиса тоже пыталась шутить:

— Мало того что два часа потратила, ужасов насмотрелась, так еще и причастия мне не досталось.

Я согласился, что эту «несправедливость» действительно нужно исправить, и купил в ларьке бутылку «кагора»:

— Неосвященный. Стало быть, дар не божественный, а болгарский.

Несколько безуспешных минут я пытался надорвать пластиковую обертку, а Алиса всё удивлялась, как можно так долго возиться с бутылкой, я говорил: «А ты сама попробуй», — а она отвечала, что у нее маникюр…

Потом я сказал: — Молись, чтобы пробка пластмассовая была. Если корковая, я ни за что не ручаюсь…

Она поинтересовалась: — А какая разница?

И я объяснил, что вино в бутылке с пластиковой пробкой, как правило, худшего качества, но такую пробку легко вытащить.

Пробка оказалась корковой. Я из прошлой встречи помнил, что у Алисы был подходящий ключ, длинный стержень, похожий на сверло, и сказал ей:

— Дай свои ключи и еще мелкую монету.

Я сидел на корточках, согнувшись над бутылкой, и думал, что иностранец явно решил бы, что монетка, которую кладут под ключ, — это варварский русский обычай…

Пробка неожиданно протолкнулась внутрь, выплескивая винный фонтанчик.

— Не испачкался? — спросила Алиса.

Я встал и увидел, что кагор брызнул точно под сердце, и досадливо показал Алисе мою «рану», а она хозяйственно стала затирать расплывшееся красное пятно снегом.

— Будто кровь, — шептала Алиса. — Такая жалость, что стаканов нет…

Опьянение навалилось какое-то ватное и быстрое. Я несколько раз поскальзывался, причем один раз упал совсем не удачно, так что правая нога по-фокстротному неестественно вывернулась в сторону, и остаток дороги я шел, пришлепывая ступней. Мы с Алисой очень смеялись над этим плюхающим звуком, который я назвал «по пизде галошей»…

Мы пришли ко мне домой. В коридоре я сразу присел на стул и закатал штанину. Под кожей образовался внушительный отек, впрочем, совершенно безболезненный. Алиса кружилась рядом, вздыхала и охала: «Ой, ты мой бедненький», — а я, повинуясь дурашливому мересьевскому стереотипу, вдруг начал доказывать неумелой «Калинкой» здоровье своих конечностей.

— Вот видишь, — говорил я. — Легкий ушиб…

Алиса долго не могла успокоиться.

— Если не больно, то почему ты хромаешь? — спрашивала она.

Что я мог сказать? Нога сама собой подламывалась. Потом Алиса, бравируя чистоплотностью, пошла в ванную. Я услышал из комнаты, как она крикнула:

— Привет от жэка! Опять горячей воды нет!

Я ждал Алису на диване. Она появилась, замотанная полотенцем, с охапкой своей одежды в руках. От розового, будто освежеванного тела валил пар. Только лицо ее с чуть подтекшей у глаз тушью избежало этой мясной румяности.

— Была-таки горячая вода? — спросил я.

— Нет, комнатной температуры, — сказала она.

— А дымишься почему? — спросил я.

— Не знаю, — она оглядела себя. — Наверное, в квартире холодно, вот и пар, а мы после алкоголя не чувствуем.

Она потрогала рукой батарею:

— Не топят.

От этого объяснения мне стало легче, я даже поежился, будто от холода.

В тот раз я вообще ничего не ощущал. Между нами происходило унылое трение, а в какой-то момент просто понял, что кончил.

— Тебе было хорошо? — настороженно спросила Алиса.

— Нормально, — соврал я.

Не мог же я сказать ей правду. Алиса, наверное, и сама всё понимала. Оставалось только соблюдать приличия.

— Сделать кофе? — Я хотел уже подняться, но Алиса поспешно сказала: — Сама, — и убежала на кухню.

Было слышно, как бренчит вода о дно чайника, шаркает спичка, звенят прихваченные за уши чашки.

Я тем временем рылся на полках с пластинками, выуживал то один конверт, то другой. Потом вернулась Алиса и присоединилась ко мне, нахваливая мою в общем-то ничем не выдающуюся коллекцию старого винила. Такие раньше были у всех.

— Помнишь, — говорила она, — в девяносто четвертом, все как с ума сошли из-за этих компакт-дисков, а мне они сразу не понравились. Звук на них куцый. Вивальди принесли, я слушаю — не то, всё выхолощено. Нашли старую пластинку, глянуть страшно, какую запиленную. Ставим — и другое же дело, музыка появилась, живая…

Ты слушала, наверное, на отвратительной аппаратуре. И записи бывают разные. На виниле мог быть хороший оркестр, а на диске — третьесортный… — я вступился за прогресс, но, честно говоря, я тоже любил, когда в колонках мягко стукает игла и пластинка шипит, как сковородка.

Алиса потянула с полки очередной конверт:

— Давай «Барселону» поставим?

Этот диск меня всегда настораживал, причем из-за фотографии на обложке.

— Не хочу. Кабалье там такая страшная. Смотри, как она Меркьюри обхватила, будто полное брюхо его крови насосала. Он после этого умер.

— Тогда Оскар Строк. Не возражаешь против советского ретро?

Я не возражал.

В моей исправно дымившей чашке кофе оказался почему-то еле теплым. Я не хотел расстраивать Алису, у нас и без того в тот вечер было всё не слава богу. К тому же у меня непонятно почему облезло небо, и я деловито ощупывал языком тонкие лохмотья.

Алиса осторожно отпила глоток и посмотрела на меня так удрученно.

Я сказал:

— Ты, наверное, просто не заметила, что вода не закипела.

— Как такое может быть? — сокрушалась Алиса.

— Ничего страшного, — утешал я. Алиса чувствовала себя пристыженной:

— Я еще раз воду подогрею. Она крикнула из кухни:

— Ты прав, чайник совсем холодный, это я — дура, наверное, газ не зажгла…

Уже спел Утесов «Лунную рапсодию», и Марфесси про «Черные глаза». Когда пластинка закончилась, я пошел на кухню.

Алиса стояла возле плиты, опустив в чайник руку:

— Видишь, на коже пузырьки воздуха, — как-то особенно сказала она. — Когда температура повысится, они всплывут и станут большими… Такое возможно, чтобы вода кипела не в полную силу?

Я не знал, что ответить. В чайнике вдруг забурлило.

— Готовим на холодном бенгальском огне, — растеряно улыбалась Алиса. — А пузыри потому, что невидимка дует в такую же невидимую соломинку…

Как же мне стало тогда страшно.

— Не горячо? — тихо спросил я.

— Ноль на массу, — она деланно засмеялась. — Еще поварю.

И вдруг на кипящей волне мелькнул и снова исчез в круговороте похожий на рыбью чешуйку ноготь с розовым лаком.

Тогда я заорал:

— Хватит! Ради Бога, хватит! — и потянул ее руку из чайника.

— А что теперь?! — с нервной усмешкой спросила Алиса. — Можно есть?

Здоровой рукой она подхватила со стола тарелку, шлепнула на нее свою обваренную, точно морской деликатес, кисть. Алиса это тоже поняла и пошевелила пальцами, как щупальцами:

— Разрешите представить, Алиса, это кальмар. Кальмар, это Алиса.

Я побежал прочь, но в коридоре упал и не мог больше подняться, привалился к стене и смотрел, как топорщится штанина от выпирающей наружу кости и расползается по ткани кровь.

Алиса обернула руку полотенцем. Прижав эту культю к груди, она металась по квартире, причитая, что нужно срочно чем-нибудь смазать ее ожоги и позвонить в «скорую помощь».

Я уже знал, что ей, Алисе, хоть страшно, но совершенно не больно, так же как и мне. Я знал, что мы теперь навсегда останемся вместе — неразлучная пара, соединенная не просто увечьями, а общей природой недуга, как прокаженные.

Я вспомнил деревянных солдат Урфина Джюса, с детским любопытством глядящих на огонь, что пожирал их. Сказочный образ на миг вернул мне сцену причащения в церкви Избавления, в ушах снова раздались дровяной треск сгорающего ногтя и ликующий выкрик проповедника: «Не больно!»