Красная птица

Отец и мать Миши уехали летом на Дальний Восток. Этот Дальний Восток был где-то на краю света, и Миша всё жил и жил, засыпал и просыпался, играл с ребятами, и опять приходила ночь, и он засыпал, а отец с матерью всё ехали и ехали. И только на одиннадцатый день бабушка, укладывая Мишу спать, сказала, что теперь-то уж, наверно, они приехали.

Так и остался Миша с бабушкой.

В июле бабушка повела Мишу устраивать в школу. А в августе от отца пришла посылка, и в ней была школьная форма, портфель, пенал, карандаши и розовые ластики. И пахло это всё так хорошо кожей, сукном и сухим деревом, что Миша сразу захотел в школу. Но до школы ещё долго нужно было ждать. А пока он стал надевать школьную фуражку. Он выходил на улицу, начиналась игра, и Миша часто забывал, что у него новая фуражка. Но потом обязательно вспоминал и тогда снимал, и рассматривал, и показывал козырёк и подкладку ребятам, которым ещё не купили форму.

Первого сентября он пришёл в школу, но в его классе все ребята были с других улиц, и ему стало скучно. На переменках он тоскливо стоял возле окна или тихо прохаживался и удивлялся, что раскрасневшиеся девчонки и ребята бегают по коридорам и скрипучей лестнице, возятся, шепчутся и обнимаются, будто дружили раньше всю жизнь, хотя все они увидели друг друга только сегодня. Ему казалось, что форма его неудобна, что ботинки жмут, и что всё вообще в школе плохо, и нехорошо пахнет свежей краской и почему-то гречневой кашей. Школа была большая, но старая, деревянная.

Читать он давно умел, писать тоже, и, когда учитель Алексей Павлович стал писать на доске ровные палочки, Мише сделалось так скучно, что он чуть не уснул.

Он пришёл в школу ещё раз, на другой день, а потом уже не пошёл. Сначала он говорил, что у него болит живот. Потом ему стало всё равно, и он сказал, что вообще больше в школу не пойдёт. А если его станут заставлять, то он уйдёт из дому, уедет на Дальний Восток и будет ехать и слезать на разных станциях, и так проедет, может быть, пять лет, а там уж и учиться не надо будет. Бабушка у него была старая, беспомощная, она только ахала и огорчалась, и Миша её не боялся.

Длинное-длинное лето кончилось, и стояла осень. В садах облетали листья, и стали видны большие яблоки. Разжиревшие гуси еле ходили по сырой траве. Часто шли дожди, и мокрая земля тогда краснела, а трава зеленела. Девчонки и ребята тащили из лесу полные вёдра грибов.

«Зачем учиться, — думал Миша, — когда можно просто так жить? Разве и без школы не известно, что трава растёт, а потом её косят и осенью желтеют листья? И что над заречными полями летят гуси и журавли? И что в берёзовых лесах растут подберёзовики, а там, где осины, — подосиновики?»

Так Миша и просидел дома до воскресенья, лазил на чердак и в сарай, играл сам с собой, а когда ребята, сделав домашние задания, выходили на улицу, он играл с ними.

Мише такая жизнь очень нравилась, он совсем повеселел и целыми днями пел песни на чердаке или в сарае. Он не знал, что бабушка ходила в школу и жаловалась Алексею Павловичу. А когда Миша в воскресенье утром делал себе стрелы для лука возле поленницы, калитка вдруг скрипнула, и во двор вошёл Алексей Павлович. Миша сначала испугался и покраснел. А потом насупился и решил, что лучше умрёт, чем пойдёт в школу.

— Ну, здорово, бродяга! — сказал Алексей Павлович и сел рядом с Мишей на бревно. Он был молодой и высокий, с голубыми глазами, только рука его была скрючена и на щеке был глубокий шрам. — Как живёшь-то?

Миша ничего не сказал, нагнул голову и сделал вид, что очень занят выстругиванием стрелы.

— Это ты что? — спросил Алексей Павлович. — Стрелу, что ли, делаешь? А лук хороший?

Миша засопел и подумал: «Спрашивает! Будто не знаю, зачем пришёл!» — но невольно покосился на поленницу, где лежал его лук.

Алексей Павлович увидел лук, взял его в левую, изуродованную руку и подёргал за тетиву.

— Слабоват, — сказал он деловито и, развязав на одном конце тетиву, снова натянул, так, что она зазвенела.

— Вот теперь ничего, — сказал он и подёргал тетиву. — А стрелы у тебя, ну-ка?

И он взял стрелы. Осмотрел их и огорчился:

— И стрелы у тебя, брат, никуда: лёгкие. И кривые — видишь? Стрелы надо делать, — Алексей Павлович огляделся, — из сосны. Понял? Есть у вас сосновые поленья?

— Есть, — недоверчиво сказал Миша.

— А косарь есть? Поди у бабушки возьми.

Миша побежал, принёс косарь, потом вместе с Алексеем Павловичем нашли они ровное сосновое полено.

— Ну вот. Это ещё туда-сюда… — сказал Алексей Павлович и стал отщипывать косарём ровные лучины.

— Эти лучины надо обстругать, шкуркой протереть, чтобы они круглые и гладкие были, а потом… — Алексей Павлович задумался. — Потом, брат, дам я тебе винтовочные пули. Мы их раскалим, свинец оттуда выльем, а пули насадим на стрелы. Понял? Тогда, если вверх запустишь — из глаз скроется!.. Ты чего же в школу не ходишь?

— Так… — сказал Миша. — Неохота.

— Ну вот, неохота! — возразил Алексей Павлович. — Не нюхал, брат, ты жизни, потому и неохота. Я в твои годы…

Алексей Павлович задумался, замолчал.

— Что? — спросил Миша, опять засопел и подумал: «Так и знал! Сейчас ругать станет!»

— В войну за десять километров в другую деревню к учителке бегал — вот что! Везде по деревням немцы стояли, школ не было, учителка — это мы её так звали — дома с нами занималась. Телогреек не снимали, вот что! Эх, ты…

И Алексей Павлович опять замолчал.

— Ну, пойдём ко мне стрелы делать, — сказал он и поднялся.

Пошли по улице. Мише сперва стыдно было идти с Алексеем Павловичем, боялся — ребята смеяться будут. Но потом он привык и стал думать о луке и о том, как бы соврать получше ребятам, что лук и стрелы он сам сделал.

— У вас что, рука с детства сломана? — вежливо спросил он, чтобы не молчать. — И на лице тоже… рубец.

— Это? — Алексей Павлович приподнял скрюченную свою левую руку. — А это, брат, судьба моя, — непонятно сказал он и стал закуривать. — Я ведь не всегда учителем был. Занимался я сначала в аэроклубе, а потом стал лётчиком.

— Лётчиком? — Миша даже про лук забыл. — Военным? На реактивных?

— Нет, брат, был я полярным лётчиком и летал не на реактивных, а на «Яке». Маленький такой самолёт. Видел, наверно? Возил почту, летал за больными, искал в море рыбаков, продукты им сбрасывал. Летал я на Маточкин Шар и на Кольский полуостров, в тундру Чум и Монч. И когда, бывало, летал, то всё одну песню пел. Мотор гудит, и для других петь нельзя, а для себя можно. Хорошая у нас там была одна песня. Мы её сами сочинили. Сидели в нелётную погоду и сочиняли. Хочешь послушать?

И Алексей Павлович тихонько запел песню про холодное море, про ветер и шторм, и про то, как долго летит самолёт, и как темнеют внизу холмы и только самолёт освещён солнцем, и как пилота ждут на аэродроме друзья. Песня была немного грустная и длинная, но Алексей Павлович пропел её всю и повторял все припевы, а кончив петь, сказал:

— Так вот и меня ждали однажды, да не дождались. Садился я на лёд, темновато было, шёл на костры, а вниз не глянул, зацепил за торосы, и вот…

Алексей Павлович опять посмотрел на свою руку и потрогал шрам на лице.

— Здоровый шрам, правда? — спросил он у Миши.

— Здоровый! — с уважением сказал Миша.

— То-то! Пошли скорей, а то за разговорами не дойдём никак.

Дом у Алексея Павловича был старый, стоял в саду, зарос смородиной, и весь дом снаружи и изнутри был коричневый от старости. Алексей Павлович открыл дверь на тёплую веранду, и Миша дух затаил — так там было много инструментов, тисков, станочков, моторчиков, книг, проволоки и каких-то частей самолётов и планёров!

— Это у меня мастерская, — сказал Алексей Павлович. — Пойдём молока попьём. Я люблю, даже чай с молоком пью.

А когда попили молока, Алексей Павлович поглядел в окно и сказал:

— Знаешь что, лук — это потом, а давай-ка сейчас мы с тобой пойдём планёр запускать. Я как раз вчера новый закончил. Пойдёшь?

— Пойду, — быстро сказал Миша. — А вы планёры делаете?

— Вот ты в школу не ходишь, — говорил из другой комнаты Алексей Павлович, — а мы там организовали кружок авиамоделистов, соревнования устраиваем…

Алексей Павлович вернулся с большим планёром. Планёр был красный, крылья у него шли из-под фюзеляжа назад и вверх, нос был длинный и тупой, как у акулы, а на фюзеляже горб.

— Я его из пластмассы делал. Пробовал в саду пускать, да тут деревья, места мало. Мы сейчас на реку пойдём, там с обрыва далеко видно.

И они пошли.

За оврагом сразу начинался лес, а в лесу уже было жёлто, и на чёрной дороге везде желтели опавшие берёзовые листья. А небо наверху было голубое, даже не похоже, что стояла осень.

Миша нёс планёр и любовался им. Иногда он нёс его на вытянутой руке, и тогда планёр будто летел, даже вздрагивал, просясь из рук.

— А если он улетит далеко, как мы его найдём? — спросил он, глядя на планёр снизу вверх.

— Видишь, он красный, его сразу заметно, ребята найдут, принесут в школу.

— А далеко улетают? — спросил Миша.

— Далеко.

— А может он долететь до солнца?

— Он, наверно, полетит дальше солнца, — сказал Алексей Павлович, хотя знал, что этого не может быть. Но ему хотелось, чтобы так было. И Мише тоже.

— Может, он полетит к голубой звезде, — сказал Алексей Павлович.

— К какой звезде?

— Ну, я не знаю. К Сириусу. Или к Канопусу.

— О! — сказал Миша, хоть и не знал, где эти звёзды. — А можно его на ракете догнать? — неуверенно предложил он.

— Я как раз об этом думал. Знаешь, сделаем мы ракету и запустим её тоже к солнцу. И тогда она, может быть, догонит наш планёр, и им не скучно будет лететь вместе. А ты знаешь, что в нашей области родился Циолковский?

— Нет. А кто это? Лётчик?

— Циолковский был изобретатель. Он изобрёл ракету и написал много интересных книг про космос.

— А! Так он был лётчик? — опять спросил Миша.

— Нет, он, как и я, был учитель. — Алексей Павлович немного покраснел и покашлял. — Он был старик. Глухой старик. И он ещё плохо видел и спотыкался, когда шёл по земле. — Алексей Павлович потёр свой шрам на лице. — Или, может быть, он спотыкался, потому что всё время думал о звёздах, и когда шёл куда-нибудь, то видел только звёзды во тьме и летящие к ним ракеты.

Алексей Павлович и Миша вышли на обрыв к реке. Река текла глубоко внизу, и ивы по её берегам были похожи на маленькие серебристые облачка. А за рекой, до лесистых холмов на горизонте, шли поля. На полях везде росли капуста и картошка, и колхозники уже начали убирать их. Видны были маленькие сверху грузовики, приехавшие в поля, и точками розовые и зелёные косынки девушек, и ещё сизые кучи срезанной капусты.

— Посидим, — сказал Алексей Павлович. — Сперва нужно помолчать и как следует посмотреть на всё, чтобы запомнить. Знаешь, так просто, для настроения.

— Как — для настроения? — спросил Миша.

— Ну чтобы легко стало. На душе.

— А! Мне уже легко, — быстро сказал Миша и посмотрел на планёр. И вообразил, как сейчас полетит красный планёр.

— Но мы всё равно ещё посидим, — сказал Алексей Павлович. — Смотри, как тихо! Вон, видишь, деревья жёлтые, а вон, правее, целый лес багровый, а там — видишь? — ещё не успело пожелтеть, там зелено. И паутина летает.

— А почему она летает?

— А это такие маленькие паучки. Осенью они выпускают паутинку, и ветер несёт их с севера на юг, а когда стихает, паучки опускаются на землю и сидят на траве. А потом опять летят. Всё летит, Миша, всё, брат ты мой, летит — и жизнь наша, и птицы, и ракеты, и сама земля, и солнце — всё летит!

Алексей Павлович опять потихоньку замурлыкал песню, которую когда-то пел на севере. О том, как внизу уходят назад гористые берега, море и виден Северный полюс. И как ветер дует над Новой Землёй и солнце совсем не заходит и мерцает над океаном.

Миша сидел смирно, смотрел на красный планёр, который вздрагивал рядом на траве, просясь в полёт, смотрел на широкие, до самого горизонта, поля за рекой и думал, что эти поля идут до самого Дальнего Востока, где живут сейчас его отец и мать, и до Новой Земли, про которую пел Алексей Павлович, и ему было хорошо.

— Ну ладно, — сказал Алексей Павлович и встал. — Давай-ка запустим мы с тобой этого бродягу!

Он взял планёр в правую, здоровую руку. А левой погладил его крылья и фюзеляж.

— Внимание! — закричал он громовым голосом, и эхо отдалось из лесу.

— Старт! — крикнул он ещё громче, и эхо опять отдалось, а планёр уже рванулся вперёд и полетел.

Сперва он покачивался, будто был взволнован свободой и не знал, куда лететь — вниз или вверх. Потом успокоился, воздушные токи, поднимавшиеся от реки, подхватили его, и он стал забираться вверх. Он парил уже выше места, где стояли Алексей Павлович с Мишей, и заворачивал направо, но потом, раздумав, переменил курс и полетел налево, на восток, забирая всё выше и выше.

Сияло неяркое, сентябрьское солнце, всё заливало своим ласковым светом, и ветры, которые тихонько дули над землёй, были лёгкими и тёплыми. А там, за рекой, в полях, люди, увидев планёр, прикрывали глаза от солнца рукой и смотрели на красную птицу, стремительно несущуюся к недоступной высоте, как на чудо.

— О! О! Смотрите! — говорили они друг другу.

А планёр летел всё дальше! И хотя Алексей Павлович с Мишей остались далеко на обрыве, они тоже как бы летели вместе с ним и вместе с ним озирали землю и радовались ласковому дню и тому, что внизу идёт мирная работа и что люди замечают их планёр.