Красная рябина

I

Ничего на свете нет прекраснее реки Вороны. И уж Митьке ли это не знать: ведь он побывал в самом Орле, где текут сразу три реки — Ока, Орлик, Цон. В кино видел всякие другие — даже Волгу, даже Миссисипи. Ну, где есть такие высоченные, выше Митьки, камыши, такие зори, а главное — такие караси? Вытащишь, аж дух захватит, словно золотой слиток трепыхается в руках. Митька готов не есть, не спать, только бы посидеть с удочкой часок-другой на Вороне.

Вот и сегодня, едва промычала корова, услышавшая в дальнем конце деревни щелканье кнута, Митька вскочил на своем сеновале, кубарем скатился вниз по приставной лестнице и полез под крыльцо, где с вечера припасены у него были в банке выползки, припрятаны удочки.

Туманное утро будто молокам залило деревню. Где-то в этом молоке пробовал голос молодой петушок. Звякнула подойником мать — пошла доить корову. Прогудел вдали скорый «Москва — Одесса». Митька развел руками, глубоко вздохнул и как в воду нырнул: стало прохладно и весело. Эх, до чего же хорошо!

Он нащупал в кармане горбушку хлеба, нарвал в огороде зеленых перьев лука, захрустевших в руке, и пошел к Вороне.

Поеживаясь, он пробирался сквозь мокрые кусты к своему любимому месту, примеченному еще с прошлого лета… Никто здесь до него не бывал, да и теперь ни одна душа, «роме Вовки Мурманского, не знала, откуда носил Митька таких богатых карасей и здоровущих ядреных раков.

Зато как приятно было возвращаться под завистливыми взглядами мальчишек, слышать восхищенные возгласы девчонок. Однажды даже поймал краем уха, как тетя Катя выговаривала своему конопатому Петьке:

— И чего тебе даром на речку гонять. Все равно, сколь Митька, не принесешь. Удачливый, чертенок.

Сегодня Митька собирался ловить недолго: мать еще накануне вечером строго наказала вернуться, как прогудит симферопольский.

Он поплевал на выползка, надел его на крючок и бросил в темную, еще не проснувшуюся воду. И тут услышал треск веток. Митька насторожился: кто-то шел сюда. Вовка сегодня не собирался, а если кто другой — пропала тогда рыбалка. Все повадятся на это место.

Но из кустов вылез Мурец. Надо же, обыкновенный кот, а не хуже собаки след находит.

Вообще Мурец был не похож ни на какого кота в деревне. Взять хотя бы то, что он ел то же самое, что и люди. Даже сырые огурцы. А сильный был! Когда он прыгал Митьке на грудь, тот чуть не падал.

Ни одна собака его не трогала — боялась.

Зимой, когда Митька ходил в школу, Мурец будил его по утрам — трогал лапой за лицо. Если же Митька не вставал — сердито урчал, и Митька, опасаясь, как бы чего не вышло, подымался.

Такого кота ни у кого не было, и Митька не променял бы его ни на какую самую разлучшую овчарку.

Но сюда на речку Мурец пришел впервые. Сам нашел дорогу по следу, и за это Митька угостил его рыбой.

Натаскав штук пятнадцать карасей, Митька стал собираться обратно.

Уходить было обидно, потому что сегодня особенно хорошо клевало, но мать он слушался. Раз сказала прийти после симферопольского, значит надо идти.

Впереди бежал Мурец. Время от времени он оглядывался, идет ли Митька, а то и поджидал, если тот слишком отставал.

Солнце поднялось совсем еще не высоко, но спину уже припекало. Утренний ветерок ворошил волосы, ласкался у шеи. Под ногами мягко стелилась дорога. Так бы и шагал по ней хоть сто километров.

С одной стороны дороги расстилалось до самого горизонта малиновое клеверное поле. Оно гудело пчелами и пахло травой, медом, солнцем. С другой стороны бежал молоденький кленовый лес.

Митька на ходу срывал самые маленькие листочки и жевал их. Они были скользкие, безвкусно-приятные, и Митька удивлялся, почему их не додумаются солить или мариновать, как грибы.

Он подпрыгнул, чтобы сорвать ветку с едва проклюнувшимися листьями, но ветка упруго спружинилась и, вырвавшись, так хлестнула Митьку, что он упал.

Сзади кто-то засмеялся.

Даже не оборачиваясь, можно было сказать, что смеется Тайка. Ни у кого, наверное, в мире нет такого противного смеха. Если кто расшибся или захлебнулся, купаясь, если кто получил двойку или разорвал брюки, тот обязательно слышал довольный Тайкин смешок: «Хи-хи, хи-хи», — ну точь-в-точь треснутая тарелка.

Правда, когда ее прорабатывали на пионерском собрании, она сказала, что это у нее нервный смех и что, когда хоронили дедушку, она и то смеялась. Но ей не поверили, что смех нервный, а что на похоронах дедушки смеялась — поверили, потому что такая ехидна и на своих собственных похоронах смеяться будет.

Митька все-таки обернулся и сказал:

— Пошла вон.

— Что я тебе — собака?

— Хуже собаки, — ответил Митька.

Тайка хихикнула и плачущим голосом сказала!

— Вот и видно сразу, что безотцовщина.

Этого Митька никому не прощал. Он бросился к Тайке, а она завизжала и помчалась прочь, прямо в клевер.

Мурец увидел погоню и тоже помчался.

Так они и бежали втроем, топча клевер, задыхаясь, полные злобы.

Первым догнал Тайку Мурец. Он вцепился в босую пятку и крепко укусил. Тайка заорала таким истошным голосом, что Митька испугался. Из пятки брызнула кровь. Тайка села на землю и схватилась за ногу.

— А ну брысь, пошел, — стал отгонять кота Митька.

Кот сердито фыркал и не сводил хищных глаз с девчонки. Митьке стало страшно. А вдруг вцепится в горло. Он поднял крепкий комок сухой земли и швырнул в кота. Кот погасил глаза, опустил хвост и медленно стал отходить.

— Вот погоди, скажу отцу — он твоего кота завтра же утопит. Нашел защитника, дурак ненормальный, — стонала Тайка.

— А чего ты… сама ведь первая.

— Скажешь, неправду сказала?

— Попробуй скажи еще. Лучше совсем без отца, чем как твой, пьяница и лодырь…

Тайка на это промолчала, потому что это была истинная правда.

— Дай чем ни на есть ногу перевязать.

Митька пошарил по карманам. Вытащил замызганную тряпку, протянул.

Тайка завязала ногу и, прихрамывая больше, чем нужно, пошла к дороге.

— А кот что… видит — бежишь… а у него… инстинкт догонять, — пробовал защитить кота Митька.

— «Инстинкт!» Может быть, он бешеный, — твой инстинкт. Ходи теперь на уколы.

— И ничего не бешеный. Все бы такие бешеные были.

Кончилось тем, что за порванную пятку Митька отдал половину улова и за молчание обещал еще рыбы.

То-то удивились в деревне, увидев их вместе.

Тайка вечно одинокой рыскала по лесам, на речку. А тут она мало что не одна, вдобавок в руках у нее прут с нацепленными на него сверкающими рыбинами.

У своего дома Митька напомнил:

— Так смотри, обещала молчать. А не то…

— Не учи, — оборвала Тайка и, пройдя несколько шагов, обернулась.

— А все равно безотцовщина. — Но сказала так, чтоб Митька не услышал.

Когда года два назад Митька спросил мать, почему его зовут «безотцовщина», мать ответила:

— Потому что у тебя отца нет, без отца растешь.

— А почему без отца?

Мать уселась за стол против Митьки и вместо ответа спросила:

— А тебе нравится отец Тайки Лысухи?

— Чего тут нравиться — пьяница, дерется. Чего это ты про него?

— Да я к тому, что не хотела, чтоб у моего сына был такой отец. А хорошего, как у Вовки или у Симаковых, не встретила. Так что ж, надо было, чтоб я совсем одинешенькая жила? А тебе хорошо было бы, если тебя не было бы?

Митька вытаращился на нее.

— Как это — меня бы не было?

— А вот так. Испугалась бы, что тебя станут безотцовщиной дразнить, не родила бы.

Больше Митька ничего не стал спрашивать. Он только еще крепче привязался к матери. Ведь и правда — он у нее один, и она у него одна. Временами, особенно по вечерам, когда делать было уже совсем нечего, на него все-таки нападала тоска: хорошо, наверное, иметь отца. В шахматы можно сгонять или о рыбалке поговорить, а то и просто дров пойти вдвоем наколоть. Матери-то небось тяжело: мужская работа. А у Митьки одного пока на это силенок не хватает.

Но в общем-то Митьке жилось и так неплохо.

Была у него одна мечта — накопить денег на телевизор.

Второй год подряд носил он в железнодорожный поселок молоко. Носил через день. И мать ему за это давала с выручки по десять копеек. Ни мало ни много, он уже накопил двадцать пять рублей. Но до телевизора было далеко.

Как-то, отнеся постоянным покупателям молоко, он забежал на вокзал купить в ларьке йоду. На перроне увидел Тайку. Она прогуливалась с миской в руках, а в миске, рассыпанная по кулечкам, краснела земляника.

— Чего тут делаешь? — спросил Митька.

— Не видишь, что ли? Сейчас поезд подойдет. Накинутся.

В самом деле, как только подошел поезд, из вагонов повыскакивали люди. Кто бросился к киоску за газетами, кто встал в очередь за пивом, а кое-кто подбежал к Тайке.

— Почем ягоды?

— Двадцать копеек, ягодка одна в одну. Сегодня собирала, — бойко ответила Тайка.

— Дороговато.

— Дорого — не берите.

Но ягоды быстро порасхватали, и Тайка победоносно взглянула на Митьку.

— Три рублика как нашла.

— А чего ж ты врешь, что сегодня собирала? Ты сегодня и в лесу-то не была.

— А я вчерашние под низ, а свеженьких — стаканчик купила — сверху присыпала. — Она явно хвасталась своим уменьем так ловко обманывать покупателей.

— Обдирала, — с отвращением сказал Митька. — По двадцать копеек.

— Ух ты, «обдирала»! Попробуй целый день покланяться за каждой ягодкой. Да еще смотри, чтоб не раздавить. Это тебе не с удочкой сидеть.

Нетрудный Тайкин заработок запомнился Митьке. Эх, если б он мог так, как Тайка, — телевизор за лето можно было бы купить.

Он долго терзался сомнениями и наконец решился. Он знал, где в лесу хорошо росла малина, и однажды, набрав полкошелки, отправился на станцию.

На счастье, никого из своих деревенских не было, только несколько поселковых девчонок прохаживались по перрону, кидая в кошелки и миски друг друга завистливые взгляды.

Митька стал в сторонке, но, когда поезд подошел, протиснулся поближе и услышал, как одна из девчонок тараторила: «Пятнадцать копеек, пятнадцать».

Пассажиры с московского поезда охотно раскупали ягоды, и Митька сам не заметил, как стал торговать, так же бойко отвечая: «Пятнадцать копеек, пятнадцать». Только когда одна женщина заметила: «А не дорого ли?» — Митька смутился:

— А почем надо?

— По десять хотя бы.

— Берите по десять, — согласился Митька. Но женщина сама отказалась.

— Да ладно, раз все берут по пятнадцать, чего ж я одна буду.

Дома он долго не знал, как подступиться к матери. То, что сказать надо, он понимал: мать все равно потом спросит, откуда деньги. Только как она к этому отнесется?

Но мать неожиданно согласилась:

— Ну что ж, пока в колхозе не работаешь, ничего страшного нет и так подработать. Только грабить людей не надо. По пятнадцать-то ведь дорого.

— Так все по пятнадцать продают.

— Продают… Не садил, не растил, только собрал. А пока собирал, совесть потерял? Нет, так не годится. Совесть в любом деле при себе держать надо.

Теперь Митька часто бегал на станцию. И продавал он уже малину по десять копеек. Станционные ребята сначала косились на него, а потом тоже стали продавать по десять. Не хотелось, наверное, хуже деревенских-то быть.

Митька подсчитывал заработки и радовался, что скоро на смену малине поспеет черника.

Однажды в окне вагона одного из поездов он увидел девочку лет двенадцати. На платформе стоял ее отец. По сравнению с белолицей девочкой он был совсем коричневый, загорелый. Одет он был в морскую тужурку с золотыми звездочками на черных погонах. Пуговицы тоже были золотые. И золотые были нашивки на рукавах.

— Я говорила, надо самолетом лететь, — говорила девочка.

— Ты же знаешь, мама не любит самолетов.

— Лучше промучиться три часа, чем трое суток, — рассудительно заметила девочка.

— Я с тобой согласен, но, увы, решаем-то не мы.

Девочка говорила спокойно, неторопливо, как взрослая. И отец отвечал ей тоже спокойно, как взрослой. И вообще они были какие-то такие… какие — Митька и сам не знал, просто он смотрел на них, как смотрел в кино на чужую, порой непонятную ему жизнь.

Он рассмотрел на девочке и банты в косах — красные, в белый горошек — и платье — тоже красное в белый горошек. Увидел за окном на столе бутылки с лимонадом, книгу в пестрой обложке.

Он посмотрел на табличку, прочел: «Москва — Сочи», — и понял, что они едут к морю, никогда им не виданному Черному морю.

— Купи мне малины, — сказала девочка, взглянув на Митьку.

Отец подошел, взял у Митьки три кулечка, протянул ей в окно.

— Мальчик, ты здесь живешь, на станции? — спросила девочка.

— Не, я в деревне.

— Далеко?

— Три километра отсюда. Зеленый Шум.

— Это деревня так называется? Зеленый Шум? Какое красивое название.

— Зеленый шум, — сказал отец девочки. — Что-то знакомое. Где же это я слышал?..

— Это стихи, папа, «идет-гудет зеленый шум».

— Да нет, по-другому знакомо. От кого-то я слышал название этой деревни.

Но он не успел вспомнить. Поезд дернулся и поплыл. Моряк не спеша поднялся на подножку.

— До свидания! — крикнула девочка.

Митька кивнул ей головой.

Девочка махала ему рукой, но Митька стеснялся ответить ей тем же: кругом были ребята, засмеют.

Ему пришло в голову, что если он каждый день будет ходить сюда, то, когда девочка будет ехать обратно, он сможет опять встретить ее.

Но мать скоро запретила бегать на станцию.

— Огородом займись. Ягодами зимой сыт не будешь.

Пришлось окучивать картошку, поливать грядки, полоть. Работы хватало.

Митька тащил с речки воду, навстречу ему вышла Тайка.

— Ты что ж думаешь, один раз карасей подкинул и все? У меня небось пятка по сей день болит.

— А я не хожу на рыбалку.

— Больно мне твоя рыба нужна. Коту своему бешеному отдай, чтоб на людей не кидался.

Ее острые, как буравчики, глаза сверлили Митьку. Такой ничего не стоит наябедничать. А ее отец… он по пьянке в прошлом году собственную собаку убил за то, что ночью спать не давала — выла, а уж чужого кота запросто уничтожит.

— Ягод хочешь?

— На что мне твои ягоды. Ты… как сегодня вечером будете на лугу играть — меня в игру примите.

— Один я, что ли, играю? Другие с тобой не захотят.

— А ты скажи, что и ты тогда играть не будешь. А то смотри…

— Ладно, — хмуро пообещал Митька.

Вечером ребята собирались на лугу за деревней. Играли в салки, лапту, прятки. Но Тайка всегда была в стороне, в игру ее не принимали: она либо жульничала, либо грозилась пожаловаться, либо ехидно хихикала над чьим-нибудь промахом.

Обычно Митька, как и все, отгонял ее прочь, но сегодня ради Мурца он пошел на унижение. Когда за ним прибежал конопатый Петька, он сказал ему:

— Тайка Лысуха просилась в игру. Может, примем?

— Чего придумал. Пусть себе просится. Про сено забыл?

Неделю назад ребята играли в прятки и разворошили всю копну. Хотели все поправить сами, пока из взрослых никто не видел, но Тайка успела сбегать за бригадиром, и всем крепко досталось. Бригадир грозил оштрафовать родителей, отсчитать трудодни. Потом все обошлось, но кому приятно, что тебя ругают всякими словами.

На лугу уже собрались мальчишки и девчонки. Здесь был и Вовка Мурманский, и Ваня, а из девчонок — Шура теть Пашина, Люда Дачница. В сторонке сидела, плела венок Тайка.

— Давайте в горелки играть, — предложил кто-то. — Нас как раз нечет.

Тайка, как всегда, не считалась.

Митька покосился на нее и поймал напоминающий взгляд.

— Давайте лучше в лапту.

— Так нас же семеро.

— Можно ее принять на пробу, — кивнул он в Тайкину сторону.

— Да ты что? Не узнал ее, что ли?

— Защитник нашелся!

— Тебе что, неприятностей захотелось? — загомонили ребята.

— Он на солнышке перегрелся, — объявил Петька. — Или втюрился.

— Смотри, конопатый, сейчас получишь! — крикнул огнем вспыхнувший Митька.

— А ну, попробуй!

— И пробовать не буду. Сразу дам!

— Ну дай!

— И дам.

— Иди-иди, не бойся, дай!

— Да вы что, ребята, нашли из-за кого, — пробовал утихомирить их Вовка.

— А что он весь вечер про нее?

— Чего врешь?

— А из дому шли. И сейчас опять.

— Дурак глупый!

— А ты пойди поцелуйся с Тайкой.

Митька подлетел и дал Петьке затрещину. Тот наклонился и головой так боднул Митьку в живот, что он упал.

Девчонки заорали, накинулись на них, стали растаскивать.

И вдруг Ваня Горошек закричал:

— А Тайка-то, смотрите!

Все сразу замолчали, повернулись к Тайке.

Тайка уже вскочила, готовая к бегству, но ребята все же успели услышать, как она хихикала своим противным скрипучим смешком.

— Эх вы, — презрительно сказала Люда. — Спектакль для нее устроили.

У Митьки от ненависти к этой проклятой Тайке, от стыда, от злости слезы навернулись на глаза. Чтоб никто их не увидел, он вырвался из круга ребят и побежал к деревне.

Он не сразу заметил, что за ним бежит Тайка, а когда увидел, подхватил подвернувшуюся на дороге палку.

— Попробуй подойди.

— А я не за тобой, больно ты мне нужен.

И однако шла за ним, бежала, когда он бежал, снова шла. Он грозил палкой, поджидал, чтобы подошла, но она не подходила и не уходила, а соблюдала приличную дистанцию, так и следовала за ним до самого его дома.

Мурец кинулся к Митьке, но он ногой отпихнул кота.

— Все из-за тебя, урод.

Но Мурец не обиделся, словно понимал хозяина, он легко прыгнул ему на плечи, стал лизать ухо. Тогда Митька стащил его на руки, уткнулся в теплый пушистый бок и заплакал.

Ребята накинулись на Петьку.

— За что наклепал на человека? Тебе бы так, понравилось?

— А правда, может, ему жалко Тайку стало. Она все одна да одна.

— Сами же не хотели ее принимать, — оправдывался Петька.

— Проучить бы ее надо! Всегда из-за нее что-нибудь…

— Какая теперь игра, пошли по домам.

— К Митьке бы зайти, а то нехорошо.

— «Зайти». Пускай в другой раз рук не распускает.

— А ты как баран головой в живот. Это честно?

— Кто как, а я домой, — сказал Вовка Мурманский.

— И я, — сказала Люда.

— И я, — поддержал Ваня.

Дальше всех жили Шура теть Пашина и Вовка Мурманский. Когда они остались одни, Вовка сказал:

— А может, она больная, Тайка эта?

— Не больная, а просто вредная. Гуси и те бывают добрые, бывают злые. А люди и подавно всякие есть.

— Надо бы у бабки про нее спросить.

— Спроси. Только, я думаю, и она тут ничего не скажет.

II

Вовку в Зеленый Шум отец привез три года назад, вскоре после смерти матери. Вовке тогда было девять лет. Бабка сразу ему не понравилась. Женщины в родном Мурманске жалели его, приносили вкусные вещи. А когда отец уходил в море, брали к себе по очереди в семьи. Ему — стыдно сейчас сознаться — даже было приятно чувствовать себя каким-то особенным.

Если его кто обижал, обидчику живо попадало: «Не знаешь, бессовестный, что он сирота?» Учительница в школе часто водила его к себе домой, помогала по арифметике. И отметки ставила ему всегда хорошие. И никто за это его не называл «любимчиком».

А бабка в первый же день, как отец уехал, а Вовка всадил себе гвоздь в ногу прямо через подошву, строго сказала:

— Чего развизжался? Эка невидаль, — дернула и вместе с сандалием вытащила гвоздь.

Потом она вылила ему в рану йоду и, пока Вовка орал, крепко держала за ногу и даже не дула на рану, как это делала мама. И тут же послала его за два километра в сельпо за хлебом.

В сельпо было полно народу. Вовка долго томился в духоте. Болела нога.

Дома он швырнул хлеб на стол:

— Нате ваш хлеб.

— Ты чего это, ты как разговариваешь? — цыкнула на него бабка. И вечером, когда он полез на полку за хлебом, она сурово отодвинула его.

— Научись с хлебом обращаться, потом ешь.

Вовка лег голодный. Простоквашу без хлеба он есть отказался, а бабка уговаривать и не подумала.

Она заставляла Вовку таскать воду, полоть в огороде, подметать в избе, стелить постели.

— Напишите папе, чтоб приехал за мной, — потребовал как-то он.

— Обойдется, — откликнулась бабка.

— Я ему потом все скажу. Что я… батрак у вас, да? У меня каникулы, отдыхать надо, я целый день работаю.

— Устал, поди-ка, от учебы, отдыхать ему надо. Другие работают и ты не младенец.

— «Не младенец». Мне девять лет всего.

— Вот я и говорю, парню девять лет уже. Я в твои годы стога вершила.

— Так то в ваше время.

— Распустил язык. Возьму хворостину, живо-два научишься бабку слушаться.

Вовка чуть не ревел от досады. И все-таки он решил добиться своего, сделать так, чтоб бабка сама захотела от него избавиться. Он взял новое ведро и пробил его в двух местах гвоздем насквозь.

Бабка больно отшлепала его, потом притащила откуда-то паяльник и заставила сначала прочистить песком на речке ведро, а потом и запаять. Он починил заодно старую бабкину кастрюлю, поржавевший эмалированный ковш. Но затею свою он все-таки не оставил. Он впустил козу в огород.

Бабка и на этот раз оттаскала его за волосы, а на месте обгрызанной капусты заставила посеять редис.

— И ничего тебе, голубчик, не поможет. И жить со мной будешь, и слушаться будешь, а там гляди еще и полюбишь свою бабку.

Вовка только фыркнул.

Своему другу Митьке он пожаловался на бабку.

— Ха, — сказал Митька, — погоди что еще будет. Бабка-то твоя колдовка.

— Как — колдовка? — опешил Вовка.

— Самая обыкновенная. Она что хошь может сделать. Вмиг узнает, что ты думаешь. Шурка теть Пашина рассказывала: идет раз мимо ихнего дома, поглядела на мать и говорит: «Кондрат-то — это отец Шурки — домой едет, с деньгами, с подарками, а ты, гляди-ко, плохое на него в мыслях держишь». И что ты думаешь — на другой день письмо пришло, а там он и сам приехал. А кузнеца нашего кто вылечил от головы? Ездил-ездил человек по врачам, по докторам всяким с головой своей, да и отступился. А она враз вылечила. Пошептала-пошептала что-то, голову погладила — как рукой сняло.

— А что она еще может? — с замиранием сердца спросил Вовка. — Вот если… невзлюбит кого.

— Не знаю, — сплюнул Митька. — Наверное, все может. Только побоится, не те времена. Да, может, она и не вредная колдовка.

Вовке не стало легче от такого утешения. Шутка, что ли, жить вместе с колдуньей? Попробуй не угоди, так заколдует, ввек не расколдуешься.

— Сказки все это, — слегка дрожащим голосом сказал он. — Какие теперь колдуньи. Да и не было их никогда. Это все от безграмотности придумывали.

Митька пожал плечами: «Кто его знает, может, и так. Тебе-то виднее».

И хотя Вовка пытался успокоить себя: разве у отца может быть мать колдунья, — на всякий случай он решил быть с бабкой поосторожнее. Мало ли что, всякое на свете бывает.

Перед сном он, притихший, пил молоко, робко поглядывая на бабку. Бабка глянула раз, другой.

— Ты что такой смирный?

— Я ничего… Можно я к Митьке ночевать пойду?

— Еще чего удумал, места тебе мало?

— Да я так, вдвоем-то веселее.

— Какое ночью веселье. И нечего мне голову дурить. Вижу, почему так сразу удумал ночевать идти. Городской парень, а в глупости всякие веришь. — Бабка с сердцем хлопнула заслонкой в печи.

Теперь Вовка и сам увидел, что бабка и впрямь в мыслях читает. Только почему же она сказала глупости, если и вправду сразу узнала, что Вовка думал. Он решил: раз бабка обозлилась, то лучше не спать, караулить, чтоб она чего с ним ночью не сделала.

Часа два лежал он, слушал густой сочный храп бабки на печи и незаметно уснул.

В следующие дни бабка по-прежнему обращалась с ним сурово, но ничего плохого не делала. И Вовка перестал остерегаться ее. По вечерам бабка долго звала его, когда он с ребятами играл в прятки, футбол.

Он научился огрызаться, когда она точила его за порванные штаны, утерянную панаму. Но днем делал всю работу, которую бабка велела, потому что иначе она не давала ему есть.

— Обойдется, не заработал, — говорила она, если он «забывал» принести воды, натаскать сучьев для печки.

Вовка никак не мог понять, как относится к нему бабка: ни разу она не пыталась приласкать его, ни разу не поцеловала.

Он теперь бегал босиком, как все ребята, ноги были в цыпках. Время от времени бабка на ночь смазывала их ему сметаной. Ноги моментально краснели, в трещинах выступала кровь. Боль была жгучей и невыносимой. Вовка прыгал то на одной ноге, то на другой, орал… А бабка смотрела на него и смеялась. Если он орал, по ее мнению, слишком громко, она сердилась, приказывала молчать.

— Нашел чего надрываться.

— Вам бы так, — заметил как-то сквозь слезы Вовка.

— Мне? — удивилась бабка.

Она подошла к печи, голыми руками достала из загнетки раскаленный уголек и положила на внутреннюю сторону кисти. Вовка, ничего не понимая, таращился на бабку. Но когда в избе противно запахло горелым мясом, он кинулся к ней, сшиб уголек с руки.

— Зачем вы? Больно ведь. — Он увидел обугленную ранку. Вокруг нее покраснело, вздулось.

— Чтоб ты не орал по пустякам, — спокойно заметила бабка. — Человек ты, а не глупая скотина: коль надо терпеть — терпи. — И впервые ласково тронула за чуб. — А за меня не бойся, я всякого натерпелась, и будет тебе выкать на меня, не чужой чай.

После этого случая Вовка совсем перестал бояться бабку. Уважение, смешанное с теплым чувством родственной близости, заставило его по-новому взглянуть на нее. Он увидел наконец, какие загрубевшие от многолетней работы руки у бабки, заметил грустные морщинки у рта, какие у нее бывают не только строгие, а и озорные порой глаза. Он стал видеть, как много бабка трудится: и в колхозе поспевает, и по дому, и в огороде. Заметил даже то, что бабка ходит чище и опрятнее других старух.

— Сколько тебе лет? — спросил он однажды.

— Да уж седьмой десяток на размен пошел.

— Это сколько же? — не понял Вовка.

— Шестьдесят один на днях стукнул.

— Когда на днях, чего ж ты не говорила?

— А зачем?

— Ну… подарок бы принес.

Бабка невесело усмехнулась.

— Чему радоваться-то.

Совсем незаметно они подружились. Вовке даже нравилось, что бабка не церемонится с ним, как с маленьким, разговаривает на равных. И он с ней мог поделиться своими сомнениями, огорчениями.

Летом они несколько раз ходили за ягодами, за травами. Бабка показывала ему целебные травы, учила.

— Смотри, подорожник. Вот как нарвет где, эти листочки на рану приложи — за ночь все вытянет. Он холодный, и боль успокаивает и грязь высасывает. Полезный листок.

В лесу она была как у себя в огороде: каждая травинка, каждое дерево были ей знакомы.

То выкопает какой-то корешок — калган, говорит, от живота, то объяснит, что девясил потому и называется девясилом, что он от девяти болезней силу имеет.

Из большой муравьиной кучи вытащила бутылку, наполненную муравьями.

— Зачем? — спросил Вовка.

— От ревматизма. Видишь сколько за два дня набежало: я им туда сахарку подсыпала.

— И все-то ты знаешь.

— Никто всего не знает, — весело откликнулась бабка. — А я-то уж и вовсе на грядке выросла, откуда мне что знать.

Она стала рвать и складывать в мешочек ромашку без венчиков, что росла вдоль дороги.

— А это для чего?

— Для запаху. Ее всякая нечисть в доме боится — клопы, тараканы.

Вовка вспомнил:

— Баб, а как ты кузнеца вылечила?

— Какого кузнеца?

— Да вашего. Он все головой мучился, по врачам ездил, а потом ты вылечила.

— О господи, я уж и забыла. Надо ж как помнят люди. — И по голосу ее чувствовалось, что она этим довольна. — Да как вылечила… Сам видишь, что с травами я знакома. Мать моя знахарка была, вот и выучила меня. А кто верит, того и совсем легко лечить.

— А он врачам не верил, что ли?

— Тут другое. Врачи лекарствами лечили, ну а коли лекарства не помогли, я и смекнула: надо верой лечить. Травки хорошей на воде настояла: «Пей, — говорю, — через три дня все пройдет». Ну, а как колдовке не поверить, — усмехнулась бабка, — поверил. А раз поверил, так и прошло.

Вовка засмеялся.

— А как ты узнала, что тетя Паша про мужа думала? Узнала, что он с подарками приедет?

— Ну это уж совсем пустяк. Смотри глазами, примечай, сам все знать будешь. Иду я это, смотрю, она белье на плетень навешивает, а взяла мужнюю рубашку и призадумалась. Лицо темнеть стало. Понятно чего: муж-то ее красавец, не то, что она. А я-то его сызмальства знаю, на плохое не пойдет. Ну и сказала: «Муж-то, поди, домой едет, а ты невесть чего про него в мыслях держишь». Глядь, а он и в самом деле приехал.

За эти годы Вовка совсем деревенским стал, и силы прибавилось, и никакая хворь его не берет. Отец, когда приезжает, не нарадуется.

— А я, мать, боялся, что сын у меня кисляем будет. Спасибо тебе, направила хлопца.

— Да уж, спуску ему не давала.

И бабка с гордостью смотрела на Вовку.

Вовка степенно помалкивал.

Отец у Вовки был рыбак. Настоящий, не то что те, которые с удочками. Он работал на рыболовном траулере в Мурманске. Работа нелегкая. Вовка это знал. И отец подолгу не бывал на суше, подолгу не виделся с Вовкой.

Пока мать была жива, жили, как и другие семьи рыбаков, ожиданием встречи. Но когда мать умерла, отец отвез его сюда и сам приезжал только в отпуск. Он приезжал уже два раза и этим летом тоже должен был приехать. Но телеграммы от него все не было и не было. Обещал приехать в июне, а уже пошла вторая половина июля.

— Ты чего это сегодня до звезд прибежал? — удивилась бабка. — Не заболел часом?

— Не-е… Из-за Тайки все переругались.

— Эвона. Чего бы это?

Вовка рассказал, как все было.

— Кто ее знает, отчего она такая, — выслушав его, сказала бабка, — может, и в самом деле нервенная — отец у нее… сам знаешь. А может, в деда пошла. Ох и колкий мужичишка был, царствие ему небесное.

— А что нам с ней делать?

— Меня чего спрашивать? Сами и разберитесь. Даром, что ли, шесть зим в школу бегали?

Вовка решил завтра же поговорить с Митькой. Он не мог понять, почему тому приспичило заступаться за Тайку, втягивать ее в игру. Совсем недавно он первым врагом ее был. Тут что-то есть. Только что — надо узнать.

С этим он и уснул.

III

Утром, полив грядки, он побежал к Митьке. Но тетка Наталья — мать его — сказала, что он ушел на рыбалку. Она всегда приветливо встречала ребят и тут тоже угостила Вовку пирожком с морковкой, спросила:

— Батяня пишет?

— Ничего нет. Обещал приехать, а сам все не едет.

Он охотно разговаривал с ней: тетка Наталья нравилась ему не только потому, что никогда не ругалась на ребят, охотно пускала в избу. Она расспрашивала про жизнь, про отметки, и видно было, что это ей интересно. А еще она правилась и потому, что, по Вовкиному разумению, она была красивой женщиной. Хотя по сыну вроде немолодая, а как пойдет в кино, в клуб, не отличишь от девчат, такая же стройная, легкая. И глаза у нее, как и у Митьки, удивляющие всех — светлые-пресветлые, а от густой каемочки черных ресниц словно даже и совсем прозрачные.

— С бабушкой-то как, не ссоритесь?

— Всяко бывает, — улыбнулся Вовка.

— Она у тебя хорошая, ты ее не обижай, — тоже улыбнулась Наталья. — А ты, часом, не знаешь, Митька чего со вчерашнего пасмурный такой?

— Не знаю, сам спросить хотел. Вчера из-за Тайки ему попало. Так вы говорите — он на Вороне?

— Там. Сбегай к нему, если хочешь. Пирожков снеси, пока теплые. А мне пора.

Она повязала платок, сразу сделавший ее старше, и вместе вышли.

Вовка знал, где искать друга, и не ошибся. Митька сидел, пригнувшись над удочкой, и вид у него был нахохленный. Рядом сидел и тоже глядел в воду, следил за удочкой Мурец. Оба они враз оглянулись на подошедшего Вовку.

— Ну, чего тебе? — неприветливо спросил Митька.

— Нельзя, что ли? Вот мать пирожков прислала.

Он сел рядом, поинтересовался, как клюет. Заводить разговор про вчерашнее пока не стал, сказал:

— Вот у нас на севере в озерах гольцы водятся, форель, слыхал?

— Слыхал.

— Самая лучшая рыба. Раньше ее царской называли.

— Почему царской? — удивился Митька.

— Наверное, ее только цари ели.

— Ух ты. А чего, интересно, они еще ели, цари те?

— Не знаю. Где-то я читал — языки какие-то птичьи ели.

— Ха! Языки. А молока птичьего не пили? А вот, как думаешь, хлеб, сало, лук они ели?

— Кто его знает. Может, для интересу пробовали.

— Я бы помер без хлеба.

Незаметно разговор перешел на север, на моряков.

— Вырасту, как отец, — морячить буду. Приедешь тогда ко мне?

— Чего делать-то? — небрежно, но с завистью в душе спросил Митька.

— Чего? Вместе плавать будем. Рыбодобытчиками станем. Треску, окуня, селедку в море добывать будем. Знаешь, ее сколько ловят? Тоннами. Закинут трал в море — сеть такую громаднейшую и тащат потом. А на больших траулерах ее и разделывают, и солят, и консервы варят. Фабрика настоящая.

— Прямо в море?

— Ага. Ведь до берега она стухнет. Они знаешь по скольку в море — по четыре, по пять месяцев. Далеко ходят.

— Здорово! — уважительно заметил Митька.

— У нас рыбаков очень уважают. Тяжелая работа. Песен знаешь сколько про них сложено! Передачи по радио для них специальные. Голоса родных передают.

— Как голоса передают? — не понял Митька.

— А так. Приходит на радио мать или жена чья-нибудь и разговаривают: «Дорогой Вася, когда ты приедешь?» Или дитенок какой пищит: «Папочка, здравствуй. Я тебе сейчас прочту стишок». Я и то, когда маленький был, один раз с отцом разговаривал:

— Ну да?

— Честное слово. Я тогда первый раз в школу пошел. Рассказывал. Мне мама подсказывает, а я повторяю.

Митьке стало грустно, что у него никогда ничего такого не было. У Вовки жизнь была как в книгах пишут. А у него все просто, обыкновенно. Как несправедливо все на свете. Вспомнилась ему черноглазая девочка из поезда. Живут же люди!

Он с досадой дернул удочку и вытащил пустой крючок.

— Пока мы тары-бары, рыба и сожрала приманку.

— Ну, подумаешь, одна рыбешка.

Но Митька обозлился.

— Тут тебе тоннами не таскают. Для меня моя рыбина может дороже всех твоих…

Вовка понимал, что если сейчас, обидевшись, ответит резко, то ссора неизбежна. Он промолчал.

И вдруг Мурец упал в воду. То ли он увидел рыбу, то ли просто зазевался. Но он с сильным всплеском шмякнулся и отчаянно забарахтался в воде.

— Утонет! — крикнул Вовка.

Митька протянул руку. Но кот сам выплыл на берег. Мокрый, жалкий, с длинным тонким хвостом, он был похож на огромную крысу.

— Ну и чудище, — сказал Митька и засмеялся. А Мурец стал встряхиваться, обрызгивая ребят холодными противными каплями.

— Давай искупаемся, — предложил Вовка.

— Давай. Раков половим.

Дружная охота за раками, неожиданные находки развеселили ребят. Они хохотали, когда Вовка вытащил невесть откуда здесь взявшийся старый, прогнивший лапоть.

— Это, наверно, рачье гнездо, — догадался Митька.

— А может, карета, в гости ездить.

— Скажешь!

— А что! Одни впрягутся, а другие едут.

— Царица едет, да?

— Может, и царица. Мы же не знаем, как они живут. У пчел ведь есть царица, матка.

— Интересно бы все узнать про них. И вообще про все на свете. Правда?

— Да-а.

Когда они лежа обсыхали на берегу, мирные, немножко уставшие, Вовка все-таки спросил:

— Чего это к тебе Тайка привязалась?

— А что? — сразу насторожился Митька.

— Да я же знаю, что она тебе как смерть нужна, а ты защищать ее стал. Не иначе чего-то вышло у вас.

— Вышло, — неохотно согласился Митька. И рассказал все как было.

— Дела-а. Если она нажалуется, плохо Мурцу придется. Ее отец как пить дать кота изничтожит.

— Чего теперь делать? Ведь она сама не отвяжется.

— Не отвяжется, — согласился Вовка.

Они призадумались.

— А что, если припугнуть ее? Набить? — предложил Митька.

— Девчонку-то?

— А что ж, что девчонку? Это ж змей, а не девчонка.

— А и правда. Давай поймаем, спросим: если молчать не согласится — набьем и еще пообещаем.

— Такой кот! А она ишь чего надумала. Найди такого кота попробуй.

А Мурец словно понимал, о чем разговор, внимательно смотрел на них, слушал.

Тайку они увидели, когда возвращались вдоль речки домой. Она, ни о чем не подозревая, полоскала белье и даже что-то напевала своим скрипучим голосом. Подол платья она засунула в трусы, и видны были ноги, длинные, худые, как у цапли.

— Давай?

— Давай. — Переглянулись ребята.

— Иди-ка сюда, — позвал Вовка.

— Зачем это? — недоверчиво спросила она.

— Выйдешь, поговорим.

Она посмотрела на него, на Митьку.

— Некогда мне.

— Успеешь. А то смотри, мы сами к тебе в воду пойдем, хуже будет.

— А я кричать буду.

Ее птичьи круглые глаза смотрели без страха, скорее даже с вызовом.

— Не услышат, — пообещал Митька.

— Это меня-то?

И завизжала так пронзительно, так громко, что галки сорвались с деревьев и с шумом полетели прочь от опасного места, а Мурец трусливо поджал хвост и скачками понесся наутек.

Ребята зажали уши.

— Это еще что, — перестав визжать, сказала Тайка. — Я еще громче могу. В городе услышат.

— Пока к тебе прибегут, мы тебя отлупим как следует.

— А чего я вам сделала?

— Не знаешь? — Вовка шагнул в воду.

— Это вы из-за Мурца? — сразу догадалась Тайка. — Так я ж никому-никому не скажу. Столько молчала, неужто теперь буду. И пятка давно зажила.

Она вытащила из воды ногу, показала пятку.

— Видите?

— А чего Митьке все время грозишься?

— Я не грожусь.

— А приставать к нему будешь?

— Больно надо.

— Дай честное пионерское, — потребовал Вовка.

— Чего привязались? — И вдруг обрадованно закричала: — Теть Паша!

Мальчики увидели мать Шуры. Она тоже шла сюда, к реке, несла на коромысле мокрое белье.

— Теть Паша, они меня бить хотят! — закричала ей Тайка.

— Стало быть, заслужила, — спокойно ответила тетя Паша и прошагала дальше.

— Что, — съехидничал Митька. — Вот сейчас будет тебе, чтоб не ябедничала.

И он стал закатывать брюки.

Тайка принялась руками и ногами брызгать на них водой. Это словно подхлестнуло ребят, и они бросились к ней. И хоть она отбивалась как могла — брыкалась, кусалась, плевалась, но они все-таки словчились ухватить ее и посадили так, что вода ей стала по горлышко.

— Ну, будешь, будешь?

— Не буду, — заревела Тайка. — Никого мне вас не нужно. Сама проживу-у-у.

Ребята отпустили ее. Молча вышли на берег, молча подобрали удочки, рыбу и пошли. Друг на друга старались не смотреть.

Первый заговорил Митька.

— Так и надо ей! Может быть, научится уму-разуму.

— Нехорошо только, что мы вдвоем…

— Разве один с ней справится?

— Один не справится. Но все равно…

— А зато лезть не будет. И чего ты теперь… Сам говорил — проучить.

— Да я не так думал.

— Не били же, обмакнули только.

— Все равно, — упрямился Вовка.

IV

Отец приехал неожиданно, когда Вовка уже спал.

Не проснулся он ни от громкого на радостях разговора, ни от ярко горевшей под потолком лампы. Даже когда бабка, суетясь, грохнула с лавки пустое ведро и звон пошел по всей избе, он только сладко чмокнул во сне и перевернулся на другой бок.

Зато утром, хорошо выспавшись за ночь, он проснулся раньше всех.

Проснулся и сразу почувствовал: что-то произошло. Он окинул глазами комнату и замер: на полу у стены стоял чемодан.

Вовка вскочил, выбежал на двор, полез на сеновал. Отец, как всегда в отпуске, спал здесь. Раньше бы Вовка сразу бросился целоваться, тормошить отца, теперь же он знал, как важно выспаться человеку, да и не маленький — нежничать.

Он сидел и глядел на отца, с нетерпением ждал, когда отец сам проснется.

И может быть, от пристального Вовкиного взгляда или оттого, что сквозь щели крышки упали на него лучи солнца, отец, как будто он и не спал вовсе, а просто лежал задумавшись, открыл глаза.

— Здорово, сынок.

— Здравствуй. Ты чего это так долго не ехал?

— Так вышло. План выполняли.

— Ну и выполнили?

— Выполнили. Иди поцелуемся.

Вовка стеснительно поцеловался с отцом.

— Может, с утра пораньше махнем на речку? — предложил отец.

— Махнем. С удочками?

— Да нет, дай отдохнуть от рыбы. Вот искупаться — хорошо. Сам знаешь, у нас не накупаешься.

Да, с Баренцевым морем шутки плохи. Если, по несчастью, свалился кто за борт — больше десяти минут не выдерживает: судороги — и ко дну. И никакой Гольфстрим не помогает.

Не заходя в дом, пошли на речку. Еще было прохладно, и потому долго задерживаться в воде не стали.

На обратном пути встретили колхозников. Отец со всеми здоровался, разговаривал, а кое-кого пригласил к себе вечером домой. Позвал он и тетку Наталью, Митькину мать.

Вовке нравилось, как уважительно разговаривают с его отцом. И хотя единственное, что огорчало Вовку — небольшой рост отца, в общем он своим отцом был доволен. Никогда тот без дела не ругал его, не видел его Вовка и пьяным вроде Петькиного или Тайкиного отцов. Да и то, что он был моряком, немалая причина была им гордиться.

После дождя в лесу полезли грибы. Их было так много, что даже весь склон, который вел к лесу, был весь усеян ими. Их топтали коровы, скашивали вместе с травой. Колхозницы, возвращаясь с работы, носили их полными фартуками.

Вооружившись ножами и плетеными корзинками, Вовка с отцом отправились в лес.

По дороге прихватили Митьку. Потом отец позвал еще и Тайку Лысуху, которая обирала смородину в своем огороде.

— Да ну ее, пап, не надо, — сказал Вовка.

Но Тайка живо откликнулась:

— Сейчас, сейчас. Идите, я вас догоню.

И скоро догнала с Юрочкой и большой корзиной в руках. Юрочку навязала мать, и Тайка, злясь на него за это, то и дело подталкивала его в шею.

— Ну чего раззявился? Иди, как люди ходят.

А Юрочке, как нарочно, все было нужно, все было интересно. И какой-нибудь жук с зеленым металлическим отливом, и корешок, изогнутый пистолетом, и серебряный крестик самолета в небе.

Из-за него приходилось отставать, тащиться позади всех.

В лесу быстро разбрелись по сторонам, только изредка перекликались, чтоб не растеряться. Но как ни караулила Тайка братишку, все-таки он где-то да отстал.

Тайка изодрала себе горло, пока кричала его, а когда нашла ничего не слышащего, увлеченного дятлом, сорвала крапиву, чтобы хорошенько отстегать неслуха, но тут появился дядя Никифор, Вовкин отец.

— Не тронь, малый еще.

— Житья мне от него, постылого, нету, только и гляди за ним. Думаете не надоело?

— Ну хочешь, я за ним глядеть буду?

— Кому охота с таким глупым связываться, — проворчала неповерившая Тайка, — за ним глаз да глаз нужен.

— Не беспокойся, мы с ним вместе будем. Вон тут сколько интересного, — повел он кругом головой. — А грибы успеются, наберем. Правда, Юра?

— Правда, — кивнул мальчик.

Тайка, довольная, что избавилась от мороки, убежала.

А когда собрались все вместе, чтоб идти домой, дядя Никифор еще и похвалил ее:

— Вон каких маленьких да крепких набрала. Да и корзина больше всех. Давай понесу, тяжело небось.

Тайка стеснялась, не отдавала корзину, но дядя Никифор отобрал, понес две — свою и ее.

— А ты у Юры возьми.

— Я сам, — не захотел тот.

— Сам так сам. Правильно, по-мужски, — похвалил дядя Никифор.

Вовке не нравилась отцовская забота о Тайке, а Митька и совсем скис: он был уверен, что набрал грибов лучше всех и больше всех, а нахвалили Тайку. Ишь как рассиялась!

И никто из них не заметил — ни Вовка, ни Митька, — что, когда дядя Никифор поскользнулся у ручья и, чтоб не упасть, смешно замахал руками, Тайка не засмеялась, а, наоборот, кинулась, чтоб помочь ему.

Дядя Никифор любил петь. Он то и дело командовал:

— Запевай!

И сам запевал какую-нибудь песню. Ребята петь стеснялись, и только Юрочка подхватывал своим тоненьким слабым голоском. Он знал много песен, которые передавали по радио. Одну песню подхватила и Тайка. Но только потому, что дядя Никифор и Юрочка неправильно запели ее.

— А как правильно? — спросил дядя Никифор.

Тайка негромко запела.

— Верно, молодец.

И Тайка повела песню, чтоб они не сбивались.

Митька с Вовкой, хмурые, топали сзади. Они натужно пытались завести какой-нибудь разговор, чтоб не думали, что им плохо. Но разговор, как нарочно, не клеился.

Дома Вовка сказал отцу, что Тайка вредный человек, что с ней никто не дружит и что он не понимает, чего отец нашел в ней.

Отец внимательно посмотрел на него.

— Человек как человек, никакой вредности в ней не заметил. А вот в тебе, по-моему, малость есть.

Вовка обиделся и не стал больше разговаривать.

А Тайка, словно ей здесь медом намазали, то и дело теперь прибегала к ним. И каждый раз у нее была какая-нибудь забота.

— Бабань, мамка наказала спросить, вам куда завтра велел бригадир?

— Дядя Никифор, я завтра на станцию бегу, вам папиросок не надо?

И не сразу уходила, все чего-то выжидала.

А потом и вовсе осмелела, приходила, спрашивала:

— Дядя Никифор, вы сегодня песни играть не будете?

Отец иногда вечерами вытаскивал старую дедову гармонь, наигрывал, сидя на крыльце. Тайка стояла в сторонке, слушала.

— Садись, — приглашал отец.

И Тайка скромненько садилась на краешек ступеньки, рядом с отцом. Вовка в таких случаях демонстративно уходил в избу или шел к ребятам. Он никак не мог понять, чем приворожила отца Тайка. Вдвоем с Митькой они пытались честно разобраться в этом: искали хорошее в этой ехидне. Поет, что ли, хорошо? Да нет, голос противный, скрипучий. Смирная? Так неужели отец не видит, что она только перед ним такая?

В общем, сумела Тайка непонятным образом влезть в душу к человеку. Хитрая проныра. Как бы от нее беды отцу не было. Ребята отпугивали Тайку, дразнили ее, пробовали на пускать к дяде Никифору. Но Тайка плевала на них, ни стыда, ни совести, и продолжала свое — таскалась за дядей Никифором и в лес, и на рыбалку, да еще не одна — со своим Юрочкой, хотя дяде Никифору и приходилось с ним возиться.

А сам дядя Никифор только сердился на них, когда они говорили про то, какая Тайка есть на самом деле. Не верил ничему, их же еще и стыдил.

— Человек как человек, не хуже вас, а может, в чем и получше.

И тогда Митька предложил:

— Давай разоблачим ее.

— А как? — уныло поинтересовался Вовка.

— Придумаем что-нибудь. На то и голова на плечах, чтоб придумать.

И в один из вечеров «песни и пляски», как прозвал Вовка Тайкины с отцом посиделки, они явились во двор таким образом: Митька деликатно поддерживал Вовку, а тот громко охал, хромал, и вид у него был самый разнесчастный.

По всем правилам Тайка должна была обрадоваться этому. И тогда бы отец сразу увидел, какой вредный человек есть на самом деле эта Тайка. А она и вправду вскочила, подбежала к ним, быстро оглядела Вовку заблестевшими глазами.

— Ногу, что ли, сломал? Где тебя угораздило?

Отец заспешил к ним. Вышла из коровника и бабушка.

Вовку бережно усадили на ступеньку. Бабушка одернула рукава, сняла фартук.

— А ну, дай погляжу. Я в молодости хорошей костоправкой была.

Вовка почуял неладное, когда бабушкины руки стали оглаживать его ногу.

— Здесь болит? Или здесь? Говори, не бойся, не укушу.

— Да вроде бы… и не очень болит.

— Как не болит? — заспешил Митька. — Еще как болит, не слушайте вы его. Прыгнул с сараюшки и — раз — вывихнул, поди, ногу-то.

Сказал и зорко посмотрел на Тайку. А та юлой крутилась вокруг Вовки.

— Больно?

— А тебе-то что? Смотри, папа, какая она: человеку плохо, а ей удовольствие.

Тайка поджала губы, сказала:

— Мне, может, еще больнее было, когда вы меня в речке топить хотели.

— Хватит, — прервала их бабушка. — Скажешь наконец, где болит? Или соврал?

— Конечно, соврал, сам уже и охать забыл, — сунулась опять Тайка.

Отец строго посмотрел на нее.

— Что это с тобой, Тая? Зачем он будет врать, какая в этом корысть?

Вовка с Митькой быстро переглянулись.

— Вот видишь, папа… — начал было Вовка, но бабушка опередила его:

— Стало быть, есть корысть. Ору было, словно все руки-ноги переломал, а у самого, поди, ни одна жилочка с места не стронулась.

— Что я говорила? — подхватила Тайка.

Митька на всякий случай отодвинулся подальше.

Отец нахмурил свои светлые пушистые брови. Вовка молчал.

Отец подождал, потом крепко шлепнул его по затылку:

— Ну?!

Вовка едва сдержал слезы обиды.

— Это мы… пошутить хотели…

— Шутники! — презрительно сказал отец и ушел в избу. Тайка как ни в чем не бывало, похлестывая себя хворостинкой по ногам, направилась к калитке. Вид у нее был независимый и вполне довольный.

— Ничего, — шепотом стал утешать друга Митька. — Мы что-нибудь другое придумаем. А эту смолу все равно отдерем. Прилипла тут…

— Отдерем, как же, — невесело сказал Вовка. — Прежде чем мы ее отдерем, отец меня и в самом деле драть начнет. Видал, как он?

Отец после этого случая долго сердился на него. А Тайка продолжала ходить к ним как ни в чем не бывало. Вовка не знал, как отвадить ее. То он думал насыпать ей за ворот горсть муравьев, то подстелить крапивы, когда она будет садиться. Но мечты оставались мечтами: он знал, что отец не простит ему этого.

— Баушк, — пожаловался он как-то… — чего отец так за Тайку? Кто ему родной — она или я?

Бабушка на его слова непонятно усмехнулась.

— Могла и она родной быть.

Вовка захлопал глазами:

— Как это могла родной быть?

— А так вот.

Но сколько Вовка ни допытывался, объяснять не стала. Они с Митькой чуть не сломали себе головы, пытаясь понять эти ее слова, но так ни до чего и не додумались.

В один из дней за обедом отец объявил:

— Хватит, наотдыхался. Завтра на работу выхожу. Договорился уже.

— И то верно, — подхватила бабка, — что за отдых — бездельно болтаться.

Работу себе отец выбрал в ремонтных мастерских и ходил теперь в спецовке — незнакомый и капельку чужой. И вечерами он уже сидел не с ребятами, теперь его компанией были взрослые. Сидели, степенно покуривали, отец рассказывал про север, про море. Колхозники — о своих делах и заботах. Вспоминали и старые годы, когда отец жил еще здесь.

— Возвращался бы к нам. Хватит тебе по морям. Наплавался уж, поди, вволю, — сказал как-то отцу бригадир.

— Я уж подумывал, да море — оно крепко держит.

— Вот-вот, — подхватил бригадир, — тебя море держит, других завод, третьих наука. Одна земля-матушка только никого удержать не может.

— Не шуми, — сказал отец. — Кончится контракт — подумаю.

Вовка слышал этот разговор и, когда легли с отцом на сеновале спать, сказал:

— Конечно, папа, какой из тебя колхозник. Ты моряк. Они и моря-то никогда не видали, думают, рыбу добывать — все равно что здесь с удочкой сидеть. Ты не слушай никого, пап… ничего они не понимают.

Отец помолчал немного.

— Главное — человеком быть, неважно, колхозник ты или моряк. Вырастешь — поймешь это. А пока спи.

— Но ты же не останешься здесь? — тревожно и настойчиво спросил Вовка.

— Сейчас и не могу: контракт.

Контракт у отца кончался через год. Вовка это знал и успокоился: за год много воды утечет, многое изменится.

Иногда отец, тщательно вымывшись после работы, надевал свежеглаженую рубашку, звал Вовку.

— В кино пойдем, на станцию. Беги, зови дружка своего.

Вовка бежал к Митьке. А тот уже сидел прилизанный, в ботинках, ждал собиравшуюся мать.

— И вы в кино? — удивлялся он. — Вот здорово! Мы с мамкой тоже собрались.

Почему-то каждый раз совпадало так, что, когда Вовка с отцом думали идти в кино, и Митька с матерью шли туда же. Как по уговору. Вовка радовался этому не только из-за Митьки, ему нравилось, что с ними шла тетя Наталья.

С ней было весело: по дороге в кино и обратно она любила пошутить, умела ловко и неожиданно остановить их с Митькой, если спор их после фильма того и гляди готов был перейти в ссору.

— Кто знает, что такое ВМД?

Ребята не сразу догадывались, что это шутка, пытались подсказать ей:

— Военно-морское дело?

— Нет, не то.

— Весенне-майское…

— Мери… Мелиративное…

— Не то, не то. Это значит — Вовка, Митька…

— Дурни? — подхватывали ребята. — Друзья?

— Долгоносые.

— Почему долгоносые?

— А вот потому, догадайтесь.

Ребята, забыв про спор, щупали носы, разглядывали друг друга и никак не могли понять, почему они долгоносые, когда носы у них были обыкновенные, даже скорее курносые. А тетя Наташа уже разговаривала с дядей Никифором о чем-то своем, взрослом, и оба шагали в ногу, оба были одного роста, и оба одинаково улыбались, когда смотрели друг на друга.

— А правда, папа, тетя Наталья красивая? — немножко стесняясь, сказал однажды Вовка.

— Правда, — серьезно ответил отец.

И Вовка был рад, что отец не засмеялся, согласился с ним.

V

Был выходной день. Вовка с отцом возвращались с рыбалки. Тайка с ними не ходила: почему-то сегодня ее нигде не было видно.

Когда же шли мимо ее дома — низенькой от старости, полуразвалившейся избы, — услышали приглушенные крики.

Отец тоже остановился. У плетня стояли две женщины, слушали.

— Что это?

— Лысаковы воюют, — охотно откликнулась одна из женщин.

Отец кинул на них злой взгляд.

— Нашли забаву. — И быстро зашагал к избе. Вовка ухватил его за руку.

— Пап, не ходи, не надо.

Отец вырвал руку. Лицо у него побелело, губы вытянулись в ниточку.

— Не ходи, пап!

— Отойди! — как чужому, сказал отец.

Он рывком распахнул дверь и крикнул:

— Пожар!

В избе сразу стихло. На Никифора уставились обезумевшие от ярости глаза мужчины и женщины.

— Где пожар? — спросила, приходя в себя, Тайкина мать.

— Я думал, у вас пожар. Ошибся, значит.

Женщина торопливо пригладила волосы, мельком взглянула в зеркало.

— Проходи, чего на пороге стоишь. Не вовремя только пришел.

— По-моему, в самый раз, — недобро усмехнулся Никифор.

Пьяный мутно глядел на него, еще не сообразив, продолжать ли драку или попросить денег на водку.

— А дети где? — спросил, оглядываясь, Никифор.

Под кроватью зашуршало. Никифор подошел, наклонился.

— Не бойтесь, выходите.

Красные, заплаканные, грязные от пыли вылезли Тайка с Юрочкой. Тайка бочком проскользнула мимо, за ней выскочил из избы Юрочка.

Пьяный наконец разглядел, кто к ним пришел, полез целоваться.

— Никишка, дружок.

Но его быстро сморило, он улегся на лавку и уснул.

— Ну и жизнь у тебя — смотреть страшно, — сказал Никифор женщине. — А ведь было время — самой красивой девкой в районе считалась.

Женщина негромко заплакала.

— Думала ли я когда такое. Все подружки от зависти лопались, когда он посватался. И тебе, дура, из-за него отказала.

— Что об этом теперь говорить, — сурово оборвал Никифор.

— Сколько слезами умывалась, тебя вспоминая, — продолжала женщина.

Никифор еще более сердито прикрикнул:

— Хватит, незачем старое ворошить! Теперь думать надо, что с ним делать, — кивнул он на пьяного.

— А что думать. Одно осталось — в петлю.

— Лечиться пробовал?

— И слушать не хочет. Единственная, говорит, отрада. С тех пор как руку ему оторвало, так все прахом и пошло.

Женщина продолжала плакать.

Тайка сидела под дверью с той стороны, слушала. Новость, что мать когда-то отказала дяде Никифору, не вышла за него замуж, ошеломила ее. Она живо представила себе, что было бы, если бы дядя Никифор был ее отцом. Тайка даже застонала от обиды на мать.

Совсем маленькой Тайке откуда-то попался журнал с яркими красивыми картинками. На одной из них была нарисована роза. Она была совсем как настоящая — красная в середине, бледная по краям. Капельки росы на ее лепестках, казалось, вот-вот упадут. Тайке очень захотелось нарисовать такую же. Но она никак не могла взять в толк, чем же нарисовать красную розу: цветных карандашей или красок у них в доме не водилось.

Тогда она нарвала спелых вишен и алым соком, прямо на своей коленке вывела цветок. Цветок, высохнув на солнце, стал синим, со странными острыми лепестками. Таких цветов Тайка в жизни не видела, и от этого он казался особенно удивительным и красивым.

Когда она пошла в школу и у нее появились тетради, карандаши, краски, в ней снова вспыхнула потребность рисовать что-то свое, никогда не виданное, но что очень хотелось когда-нибудь увидеть.

Птицы у нее были с зелеными и синими перьями, у людей золотые, как солнце, глаза. Листья на деревьях были красные, и от этого они казались по-праздничному нарядными.

Как-то она придумала и нарисовала целый поселок. У жителей этого поселка было по четыре руки. Поэтому никто не ленился, и все работали дружно.

Жизнь в поселке была хорошей: там никогда не бывало пьяных, а все были веселые, добрые и сильные.

Посреди поселка стоял дом, самый красивый, с окнами круглыми и лучистыми, как звезды. Великан с золотыми глазами, двумя руками чинил крышу, а третьей обнимал девочку. Четвертой руки у великана не было: он был инвалид.

Из окна дома выглядывала женщина. Она смеялась, а волосы у ней были голубые и кудрявые.

В поселке росла разноцветная трава, а по речке плыли белые лодки. Люди ходили через речку по мостам из радуги. И коромысла у женщин тоже были из полосок радуги — у кого синие, у кого оранжевые.

Лучше всего, конечно, было в поселке детям. Им всем-всем жилось хорошо, и даже платья у них были одинаковые, в горошек — все равно, девочка это или мальчик. Это чтобы никому не было завидно. Только горошки на платье у мальчиков были желтые, у девочек — розовые.

Тайка прятала тетрадку под матрас, и, когда ей становилось грустно, она доставала ее и отправлялась в свой поселок. Она придумывала детям новые игры, строила новые дома, и грусть ее проходила.

Грустно же ей бывало часто. Особенно когда отец напивался пьяным. В трезвом виде он был незаметный и тихий, в пьяном же — становился буйным и страшным.

— Кто здесь хозяин? — орал он, вваливаясь в избу.

Тайка с Юрочкой привычно забирались под кровать, а мать сразу же принималась визгливо кричать:

— Опять надрызгался, пес паршивый! Ирод проклятый, сдох бы скорее!

— Цыц! А то… я вам покажу, кто такой есть Глеб Лысуха. Р-р-разойдись!

Со стола летели миски, падали с окон банки с цветами. Вскрики, всхлипы, топот ног… Качалась под потолком лампа, и от этого становилось то темно, как в погребе, то слишком ярко, как на пожаре. Дом дрожал, и казалось — еще немного, и он рухнет, завалит их своими обломками.

Вместе с домом дрожало сердце у Тайки. Она ждала того момента, когда раскосмаченной матери удастся свалить отца на пол.

— Тайка, веревку!

Тайка вылезала из-под кровати и тащила моток веревки, висевшей за печкой.

Мать, стоя коленом на груди отца, прижимала к полу его единственную руку. Тайка помогала ей обмотать отцовские ноги, потом туловище и руку к туловищу, и отец ворохом грязного тряпья валялся в углу. Ворох шевелился, дергался и хрипло ругался:

— Головы всем поотрываю, застрелю из поганого ружья. Народил щенков, отца родного не жалеют.

Крик переходил в плач. Отец бился головой об пол, и Тайка, обливаясь слезами, тащила ему подушку, поддерживала тяжелую, непослушную голову.

Раньше она кидалась в драку, цепляясь за одного, другого.

— Мамочка, отступись от него, мамочка, оставь. Папочка, родненький, ложись спать.

Ей доставались удары, ее толкали, но она перебегала от матери к отцу, плакала, просила.

— Папочка, золотой, миленький, перестань. Я тебе за это что хочешь буду делать — волосики твои буду подстригать, ботинки шнуровать.

— Мамочка, не тронь его, он безрукий, отступись.

Но однажды ее так толкнули, что она ударилась головой о печку, потеряла сознание. Когда очнулась, увидела — мать с отцом все еще дерутся. Она хотела встать, подойти, но все у нее закружилось перед глазами. Она ощупью едва выбралась на улицу, и там ее стало тошнить.

Больше Тайка не лезла к родителям, когда они дрались.

Мать, озлобленная жизнью, походя била ее, дергала за волосы и всегда только кричала. Тайка, битая ни за что ни про что, вымещала свою злость на братишке.

— Ирод постылый, сдох бы скорее, — больно пихала она его в спину.

Юрочка ревел и пытался своими слабыми кулачками отомстить обидчице.

Порой Тайка мечтала, что отец бросит пить, станет работать что сможет — и мать перестанет кричать, драться. И в доме будет не хуже, чем у других, — чисто и прибрано. Отец с матерью станут шутить, смеяться, кто-нибудь погладит ее по голове, когда она принесет хорошую отметку. Конечно, Тайка бы тогда училась по-другому, из четверок и пятерок не вылезала бы. И в кино ходили бы.

Но время шло, в доме ничего не менялось, и Тайка стала думать, что мать права: хорошо, если бы отец умер. Додумавшись до этого, она представляла мертвого отца на столе, обряженного в белую рубашку, умытого, выбритого, и начинала плакать, потому что такого его ей жалко было хоронить. Она бежала к отцу, вертелась возле него, пыталась разглядеть в нем черты того, умершего.

— Ну чего тебе, что тут вынюхиваешь? — угрюмо спрашивал отец.

— Я так, папань. Может, тебе помочь чего?

Но помогать, она и сама видела, нечего, потому что отец, если и делал что, делал лениво, нехотя, мечтая только где бы раздобыть глоток вина.

Матери Тайка боялась больше, чем трезвого отца, и потому старалась к ней близко не подходить. Но мать сама вспоминала о ней.

— Тайка, хватит бездельничать, иди козу пригони! — Или: — Рубахи пойди на речку постирай. Мохом скоро порастешь от безделья.

И вечно была недовольна, все ей было не так. Юрочку еще иногда жалела, ласкала, и Тайке было обидно, что ей не перепадает ни одна из этих крохотных ласк. В такие минуты она горько завидовала брату и, улучив момент, когда мать не видела, больно щипала его или давала тумака по голове. Хорошо хоть Юрочка никогда не жаловался, а то бы Тайке несдобровать.

А в своем нарисованном поселке Тайка была доброй. Самой доброй. Она защищала маленьких, играла с ними, приносила им подарки — цветные мячики, конфеты размером с бревно. Эти конфеты рубили топорами, и каждый рубил сколько хотел.

Однажды, когда мать отдыхала после работы в огороде, Тайка пожалела ее, уставшую, не видевшую никакой радости, и решила показать ей свою заветную тетрадь.

Мать хмуро улыбалась, глядя на смешных четвероруких человечков, а когда увидела запряженную в телегу курицу, даже засмеялась.

— А это ты, мамань.

Мать долго глядела на веселую молодую женщину с голубыми кудрявыми волосами.

— А это кто же? — спросила она про великана.

— Папка. Видишь, у него одной руки нет.

Неожиданно мать рассердилась.

— Глупости это все. Выдумала невесть чего. Увидит кто — дурочкой звать будет.

— Так я только тебе показала, — обиделась Тайка.

А вскоре случилось несчастье.

Тайка пришла с огорода, принесла накопанной картошки и только стала мыть ее в чугунке, как вернулась из магазина мать. Она достала из кошелки бутылку масла и пакет, от которого вкусно запахло селедкой.

Обрадованная Тайка подбежала к столу, стала разворачивать пахучую ржавую селедку. У нее слюнки текли — так захотелось самый маленький ломтик, хоть пустой хвостик пососать. И вдруг сердце ее словно сорвалось со своего места, куда-то покатилось вниз, вниз… На жирном, промасленном селедкой листке она увидела свой поселок. Узнала ребят… Она не закричала, не заплакала. Мертвея, подошла к кровати, глянула под матрас… Тетради не было. Не веря себе, она на ощупь стала шарить в постели. А в груди у нее, в животе словно все подергивалось тоненькой корочкой льда…

Она посмотрела кругом и увидела грязное, засиженное мухами окно, закопченную, давно не беленную печь, нескобленый пол.

Взглянула на мать и вместо привычной, усталой или злой матери заметила снующую по избе неопрятную некрасивую бабу.

Тайка отчетливо поняла, что в этом мире всяк сам по себе и всяк сам за себя и потому никто не виноват, если ты промахнулся. И она промахнулась — поверила.

Теперь ей было приятно, если у кого что не ладилось, случалась неприятность: это как-то уравнивало ее с другими, и жить было легче. Но за это ее постепенно невзлюбили все ребята, а за ними и взрослые.

Пробовала взяться за нее воспитательница. Оставляла после уроков, пыталась разговорить нарочно молчавшую Тайку.

— Разве хорошо жить одинокой? Смотри, от тебя все ребята отвернулись, а ведь твоя жизнь еще впереди.

«Сама бы рада меня отлупить, да закон не разрешает», — про себя думала Тайка, а вслух только вздыхала.

— Неглупая девочка, а учишься плохо. Так можешь и на второй год остаться.

«Своему любимчику Алешеньке небось четверочки да пятерочки ставишь, в отличники норовишь вывести».

— Может, тебе помощь нужна — ты скажи.

— Не нужно, — вздыхала Тайка опять, — сама справлюсь.

— Отец все пьет?

«За собой смотрела бы. Вон пуговица — второй день оторвата».

— Пьет.

— Ну иди, — тоже вздыхала учительница.

Передразнивая ее, Тайка вздыхала в последний раз и скромненько выходила из класса.

Нет, Тайку не проведешь. Подумаешь, какая заботливая. Положено беседы с отстающими проводить — вот и проводит. А самой-то ей что — все равно свою получку будет получать, останется Тайка на второй год или не останется. Но тут Тайка задумалась: «А вдруг за второгодников меньше платят?» Интересно узнать. Тогда не так жалко и на второй год остаться. Хоть какая-никакая, да польза государству от Тайки.

VI

Вовка с Митькой шли на станцию. Шли, говорили о каких-то пустяках. День был теплый, солнечный. Тропинка проходила лугом. В воздухе, сладковато пахнущем сеном, гудели тысячи шмелей, пчел, так что воздух, казалось, звенел и весь дрожал от трепетания тысяч маленьких крыл. Парящий в небе ястреб вдруг камнем полетел вниз. Но мальчики ничего не замечали. Сейчас их волновало одно — бросит свою морскую службу дядя Никифор или не бросит?

— Здесь, что ли, не люди живут? — Митька явно был настроен за то, чтоб дядя Никифор, а стало быть, и Вовка навсегда остались в Зеленом Шуме.

— Может, скажешь — там не люди? — горячился Вовка. — Еще какие люди… Вот приезжай, как восьмой окончишь, вместе в мореходку поступим.

— Как же… поступим. Ты еще, может, и поступишь, а я… Да и как я мать брошу? Одна…

— Почему бросишь? Пойдешь работать, тогда ее к себе позовешь.

— Брехня это все. Никуда я не поеду. Будто люди одну только рыбу едят? Хлеб тоже кому-то добывать надо. Еще не известно, где тяжельше.

— Конечно, в море тяжелее, — твердо сказал Вовка.

— Ну ладно, пусть тяжелее, — согласился Митька. — Зато деньги хорошие получают, по курортам ездят.

Вспомнилась девочка из поезда, золотые пуговицы на тужурке ее отца.

— Чего сейчас говорить об этом. Поживем — посмотрим. Дядя Никифор может и здесь жить, если захочет. А в мореходку мы сами захотим и поедем. Не маленькие. Примут так примут. А нет — обойдемся.

— Договорились? — обрадовался Вовка. — Значит, поедем?

— Там видно будет.

— Нет, ты слово дай, что поедем.

— Не знаю, какое слово тебе надо. Знаешь меня: раз сказал — кончено.

— Тогда давай пообещаем, что всю жизнь дружить будем.

— Ладно.

— Нет, не так. Давай как-нибудь… ну вроде клятвы что-нибудь…

— Чудной ты, — засмеялся Митька. — Землю, что ли, есть будем?

— Да ну тебя, — обиделся Вовка. — С тобой серьезно, а ты…

— Ну, а как клясться-то?

— Что никогда не будем врагами, всегда помогать друг другу, не обманывать друг друга. А если кому плохо придется — выручать. В общем, как братья будем. А если кто обманет другого, тот враг и предатель на всю жизнь.

Взволнованная речь пробила Митьку.

— Ну что ж, можно, — сказал он.

— Навсегда?

— А то как еще. Не на неделю же.

Они остановились посреди поля под жаркими лучами полуденного солнца. Крепкое пожатие скрепило их договор.

Неожиданно к ним на руки опустилась бабочка, словно не было ей другого места.

— Не шевелись. — Вовка хотел накрыть ее свободной рукой, но Митька быстро выдернул свою, и встревоженная бабочка улетела.

— Зачем она тебе? Пусть летает.

— Красивая была. Да ладно, пусть живет. Интересно, а ссориться мы с тобой будем?

— Наверно, будем. Я упрямый.

— Правда, упрямый, — согласился Вовка.

Клятва как цементом соединила их. Теперь они почти не разлучались.

Бабка то и дело пилила Вовку:

— Мало вам вечеров, уже и днями шаландаете. Делов, что ли, в доме не стало?

А отец ничего не говорил, и Вовка чувствовал, что ему нравится эта дружба. Ну, а если отец ничего не говорит, бабку можно и не очень слушать.

Тетя Наталья, как и прежде, хорошо относилась к Вовке, даже вроде еще больше привыкла к нему.

Все было бы отлично, если бы не эта язва — Тайка. Нельзя сказать, что она приставала к Митьке или Вовке, задирала их. Наоборот, она вела себя так, словно их вообще не существовало. Но регулярно каждый вечер являлась на Вовкин двор и сидела на крыльце как своя.

Отец не позволял гнать ее, и Вовка все сильнее нененавидел эту рыжую чучелу. Из-за нее ему не хотелось вечерами бывать дома, а ведь только вечером отец и бывал свободен, когда же еще поговорить с ним.

Отпуск быстро пролетит. Заметить не успеешь, как он уедет.

Ночью Тайка, еще днем придумавшая выйти поглядеть на падающие звезды и, если удастся, шепнуть свое желание, потихонечку встала и вышла на улицу. Говорят, у того, кто успеет шепнуть свое желание, пока звезда падает, оно обязательно сбудется. Тайка верила и не верила, но почему бы и не попробовать, за это денег платить не надо.

Она вышла к ограде, чтоб не мешали яблони, села на перекладину и уставилась в небо. Как нарочно, хотя по чистому небу и раскатились крупным горохом звезды, ни одна не падала и, наоборот, даже казались крепко застрявшими каждая на своем месте. Тайка вздохнула и стала устраиваться поудобнее на своей перекладине. И тут скатилась звездочка, но так быстро, что Тайка и рот раскрыть не успела, не только что. Досадуя на себя, она стала разглядывать звезды, пытаясь угадать, какая из них плохо держится. И скоро с удивлением обнаружила, что все звезды разные. Вот одна — мохнатенькая, как шмель, и такая же по-шмелиному желтая. А вот другая. Свет у нее колючий — ледянисто-синий. А рядом три подряд в линеечку выстроились и стоят красуются чистенькие, умытые… «Ух ты, какие мы», — радуясь за них, улыбнулась им Тайка. Она поискала хорошенько и прямо глазам своим не поверила: одна звездочка, та, что справа, была малинового цвета. Тайка закрыла на минуту глаза, открыла и сразу опять увидела ее, только дивное дело: из малиновой она стала зеленой. Ну такой зеленой, как… как, ну, как ничего другого такого зеленого не бывает. Тайка от радости негромко засмеялась. Вот же какое чудо на свете, а она прожила целых двенадцать лет и знать не знала о такой красотище. И от знобкого предчувствия того, что в мире много такого, чего она не знает, но узнает обязательно, у Тайки защипало в носу и глазах. И тут случилось чудо: все небо, словно желая утешить Тайку, заиграло, замигало, задвигалось… Ей даже показалось, что оно шуршит. Ну да, шуршит — все громче, ближе… Тайка соскочила с перекладины и затаилась. Кто-то шел сюда. Вот и голос послышался.

— Может быть, ты сам скажешь? Я просто не знаю, как к нему подступиться.

Тайка узнала голос тети Натальи. С кем это она среди ночи беседы ведет?

— Да я уж пробовал заводить разговор — ничего не понимает, — ответил мужской голос, от которого у Тайки замерло дыхание.

— А Вовка?

— Что Вовка? Вовка рад будет, я же вижу, что он тебя любит. Только и слышишь: «Тетя Наталья сказала то, тетя Наталья сказала се».

Женщина счастливо засмеялась. Негромко засмеялся и мужчина. И от этого их смеха у Тайки мелко-мелко задрожало под коленками: точно так смеялись молодые парочки, прячась где-нибудь подальше от людских глаз.

Шаги и голоса удалялись. Тайке сразу стало скучно и не интересно все, и никакие звезды ее больше не интересовали: брехня это — загадывать желания. Уж кому на роду написано без счастья жить, так, значит, тому и быть. И никакие тебе звезды не помогут, никакие другие глупости.

Она вернулась в избу. На ворчание матери «носит тебя леший по ночам» отмолчалась и забралась в жаркую постель, где, раскидавшись, весь в поту спал Юрочка. Спать не хотелось. Тупо стучали ходики на стене. Постанывала во сне мать, сопел Юрочка, а в ушах звенел смех женщины, заглушая привычные ночные звуки. Вспомнилось, как однажды встретила их выходящими из леса, как сразу пошли в разные стороны, заметя Тайку. И то, как в кино ходили все четверо — с Митькой и Вовкой, ну ровно семья. Как она только не замечала этого раньше? Ослепла, что ли? И даже то вспомнила, как разговаривали женщины: «Ну и дай им бог, оба одинокие, нестарые». Теперь ясно было, про кого они. Тайка лежала с широко открытыми глазами и видела неясные тени на потолке, которые покачивались, и было похоже, как будто это ходит кто-то по улице, ходит долго, всю ночь…

Никифор шел с работы, с наслаждением вдыхая уже прохладный августовский воздух. Из сельпо с хлебом в руках выскочила Тайка. Увидела дядьку Никифора и шмыгнула вбок от дороги. Но он успел заметить ее.

— Таисья, ты что же это знакомых не узнаешь?

Тайка остановилась, носком поковыряла землю.

— Узнаю, — прошептала она.

— А коли узнаешь, отчего не здороваешься?

— Здравствуйте, — еще тише прошептала она.

Дядя Никифор подошел, поднял за подбородок ее вспыхнувшее лицо.

— Или случилось что? Дома все в порядке?

Тайка кивнула.

— А что же ты такая… какая-то?

Тайка промолчала.

— Ну, ладно, иди, — отпустил ее дядя Никифор, — а я сегодня все-таки загляну к вам. Поужинаю и приду. Разрешишь?

Домой Тайка влетела так, словно за ней гнались волки.

— Сдурела? — крикнула мать и разом погасила Тайкино желание сказать о госте. Она молча схватила веник и стала подметать пол. Расставила стулья вокруг стола, сбегала в поле за огородом и нарвала пучок ромашек. Но посудины подходящей для них не нашлось, и Тайка заткнула их за зеркало на стене.

Мать удивленно наблюдала за ней.

— Не иначе картошка хорошо уродится, — довольно мирно сказала она. Тайка воспользовалась этим.

— Ты б, мамань, причесалась хоть, а то ходишь шишигой лохматой. Да фартук бы скинула, эвон засалился весь, глядеть тошно, — без особой надежды сказала она.

А мать вдруг ни слова на это не сказала, скинула фартук и подошла к зеркалу. Тайка, затаив дыхание, следила за ней. Вот она сняла платок, взяла в руки гребень и задумалась.

— Сразу красивше сделаешься, — подстрекая ее, сказала Тайка. — А то придет кто — стыдобушка.

— Кто к нам придет, кому мы нужны, — вздохнула мать.

— А хоть бы и дядя Никифор. Возьму, говорит, сегодня и зайду. У тебя, говорит, мать очень даже хорошая женщина, — и чувствуя под ногами целую пропасть, словно кинулась в нее: — Красивая, говорит.

Мать наклонила голову, и легкий, едва заметный румянец окрасил ее щеки.

— Брешет и брешет, прости господи. Когда ты с ним говорила, во сне, что ли?

— И ничего не во сне. Из сельпо когда шла.

— И что ему надо? Или отец что натворил? — забеспокоилась мать. — И где его черти носят, не видела?

Она небрежно повязала платок на голову, так и не притронувшись гребнем к волосам.

— Ты ж причесаться хотела, — заныла Тайка.

— Делать мне больше нечего, как среди дня причесываться. Ступай луку нарви.

Тайка так громыхнула дверью, что мать выскочила за ней на крыльцо и долго поносила ее всякими черными словами.

— Разоралась, — ворчала про себя струхнувшая Тайка, — гляди лопнешь оравши-то.

И в избу вошла тихонькая, присмиревшая. Но и мать уже отошла. Она перебирала какие-то бумажки на столе, на Тайку не смотрела.

Когда, дождавшись отца, сели ужинать, и правда пришел Никифор.

— Садись, — пригласила мать и поправила на голове платок. Тайка порадовалась, что хоть фартука на ней не было.

— Садись, — пригласил и отец.

— Я уже ужинал, — отозвался дядя Никифор, — спасибо. А вот посидеть с вами — с удовольствием.

Но разговор не клеился.

Тайка громко причмокивала вчерашним, чуть прокисшим борщом.

— Уж и стряпаешь ты, мамань, хоть в ресторане тебе поваром быть.

— То-то ты у нас по ресторанам привычная, — засмеялась мать. — А что это борщ вроде бы прокис маленько?

— И нисколечко не прокис, вкусный.

Тайка с отвращением запихнула себе ложку в рот и причмокнула.

Дядя Никифор поговорил с отцом о каких-то делах и стал прощаться.

— А ты что ж это, Таисья, к нам не ходишь, обидел тебя кто?

— Не-е, — протянула Тайка.

— Так приходи, я новую песню подобрал — «Колокольчики». Знаешь?

Тайка засветилась.

— А когда — сегодня?

— Давай завтра. Сегодня уже поздно.

Митька увидел Тайку еще издалека. Ага, опять тащится к дяде Никифору. Как раз сегодня они с Вовкой надумали просить дядю Никифора помочь сделать подводную лодку, а тут опять эта цапля идет.

Митька сделал вид, будто не замечает девчонку, но как только она подошла, стал посреди дороги.

— А ну, поворачивай назад.

— Пусти. — Тайка попыталась обойти его. Но Митька не пускал.

И когда Тайка силой хотела прорваться, он так пихнул ее, что она едва удержалась на ногах. Конечно, можно было пройти огородами, но Тайка не хотела и не любила сдаваться.

Они стояли друг против друга и с ненавистью обмеряли один другого глазами.

— Сделай еще шаг, не обрадуешься. Нечего тебе к дяде Никифору ходить. Ходит, только людям мешает.

— А тебе какая забота? — прошипела Тайка. — Твой он, что ли?

— И не твой. Давай-давай, поворачивай.

— Может, думаешь, он на твоей матери женится? Как же, дожидайся. У него таких, как твоя мать, в Мурманске тысячи.

Митька секунду стоял ошарашенно, а когда до него дошел смысл Тайкиных ядовитых слов, он взревел и коршуном кинулся на нее. Ребята покатились по земле. Тайка пиналась ногами, кусалась, но Митька заломил ей руки, прижал к земле. Было больно, но еще обидней лежать вот так вот беспомощной, видеть над собой яростное лицо врага и быть не в силах ничего с этим поделать. И Тайка в голос заплакала. Митька сразу скис, отпустил ее. Тайка села, размазывая по лицу грязь и слезы.

— А все равно он мать твою не возьмет.

— Болтай! — прикрикнул Митька. — Мало получила.

Но Тайка знала, что лежачего не бьют, а она была все равно лежачей.

— Больно ей надо замуж, — сказал Митька. — К ней весной агроном сватался. Отказала. Пускай вон кому делать нечего замуж выходят, а нам и так неплохо.

— То агроном, — не смиряясь, сказала Тайка. — А то в городе пожить, на каблуках да в крепдешине.

— Дура, — плюнул Митька. — Чего несет…

— А ты баб поспрошай. Вся деревня только про них толкует. А про мать твою так прямо и говорят: мол, денежками чужими хочет попользоваться. У моряков их много, это тебе не агроном.

Митька ничего ей не ответил. Он посмотрел куда-то сквозь Тайку чужими незнакомыми глазами и побрел прочь.

Тайка медленно встала, отряхнулась и, хоть дорога была свободна, повернула обратно.

VII

Вовка никак не мог понять, какая муха укусила Митьку. Когда б он ни зашел за ним, тот все ссылался на то, что занят. Вовка отлично видел, что это одни отговорки, но заставить его сказать правду не мог.

Сегодня он пришел звать его на Ворону ловить рыбу. Это любимое Митькино занятие, и не может быть, чтоб какое другое дело ему помешало.

Митька сидел на крыльце, постругивал палочку.

— На речку пойдем? — спросил Вовка.

— Некогда.

— Чего делаешь-то «некогда»?

— А то и делаю.

— А там, глядишь, рыбы наловили бы. Ваня Торошек штук семь сегодня принес.

Мурец сидел тут же, прислушивался к разговору. При слове «рыба» он поднял голову, мяукнул. Ребята невольно улыбнулись.

— И Мурца бы взяли.

— А на что он ловил? — почти сдаваясь, спросил Митька.

— Без ничего, на дрожание.

Вот этого Митька спокойно снести не мог. Его способом, им самим придуманным, ловят рыбу, а он сидит тут даром.

— Ладно, пошли.

— А тетя Наталья дома?

— А тебе что? — грубо отсек Митька. — На что она тебе сдалась?

— Да я так просто, — не показывая обиды, сказал Вовка. — Поздороваться хотел, давно не видел.

И, легкая на помине, во двор вошла тетя Наталья.

Она мимоходом встрепнула волосы Вовки.

— Что это тебя не видно давно? Поссорились?

— Никто не ссорился, — буркнул Митька. — Картошку я там в чугунке начистил.

— Ну прямо золото, а не сын стал, — заулыбалась Наталья. — Целую неделю, как барыня, живу, никаких мне забот.

Она села на крыльцо и стала разуваться.

— И смороду пообрал, в клети поставил.

Наталья только руками всплеснула.

— Мы на речку, — хмурясь, чтоб скрыть улыбку от похвал матери, сказал Митька.

— Иди-иди, а то все дома да дома. Лето, не успеешь оглянуться, кончится.

Мурец бежал впереди, свечой подняв хвост.

— Давай спрячемся, — предложил Вовка. Они любили эту игру — играть в прятки с Мурцом. И как только поравнялись с деревом, стали за него.

Мурец оглянулся, не увидел ребят и стал красться обратно: он знал, что это игра. Он крался потихоньку, заглянул в неглубокую яму у дороги, крадучись обошел куст и подошел к дереву. Увидел ноги и поднял голову, и как только его глаза встретились с глазами Митьки, скачками понесся от дерева прочь, вперед. Ребята пробежали немного за ним, чтоб доставить ему удовольствие, и снова спрятались за стожком сена. Просто хорошо играть с Мурцом: он никогда не отказывается водить.

День был солнечный, теплый, Вовка такой верный, ни в чем не виноватый друг, а клев на дрожание такой и в самом деле удачный, что Митька все на свете забыл и хохотал с Вовкой над Мурцом и над каждым пустяком как сумасшедший, как будто хотел отхохотаться за всю эту невеселую неделю.

Совсем неожиданно подул ветер, откуда-то срочно нагнал туч.

— Дождь будет.

— Будет, так недолгий, — заметил Митька. — К ненастью рыба не клюет.

Митька встал, раздвинул кусты, и там обнаружилось сухое песчаное местечко. Над ним густо и непроницаемо для дождя и солнца сомкнулись ветки.

— Здесь можно переждать.

— Хорошо как! — восхитился Вовка.

Видно, Митька не первый раз прятался здесь, потому что он пошарил в кустах и вытащил оттуда батог. Этим батогом он подпер сплетенные над головой ветки, и стало уютно, будто в шалаше.

И только они устроились, как полил дождь — крупный и бойкий. Мурец сел у самого входа и с любопытством смотрел за дождем.

— Как гвозди в землю вбивает, — сказал Вовка.

— Ага. А к нам ни одной капельки.

И оттого, что в их укрытии было так надежно, и оттого что куст, под которым они сидели, и другие кусты вокруг шумели вместе с дождем так, что шум казался не просто шумом, а особенной, ни на какую другую не похожей музыкой, под которую хотелось помолчать и только обязательно слышать рядом человечье тепло, Митька посмотрел на Вовку и улыбнулся ему по-старому впервые за эту неделю. Вовка обрадовался этой улыбке и заерзал, как будто устраиваясь поудобнее. На самом деле ему просто захотелось придвинуться поближе к Митьке, чтоб плечом ощущать его плечо.

— Придешь сегодня к нам? — спросил он.

— Там видно будет.

— Приходи, а то Тайка опять повадилась. Сидит и сидит, спасу нет.

— Моя бы воля, я бы ее из деревни насовсем выгнал.

— И я.

Ребята примолкли.

— И косы-то у нее, как прутики, — ни с того ни с сего сказал вдруг Митька. Вовка так и покатился со смеху.

— Ты что? С чего это ты?

— А-а, — засмеялся и Митька, — просто вспомнил, где-то я читал, что в Китае в древности наказание такое было — за косу подвешивать. А Тайку разве подвесишь — у нее и кос-то порядочных нет.

Над рекой горбатым мостом перекинулась радуга.

— Видишь, какая красная полоса, шире всех? — спросил Вовка.

— Ну?

— Бабка говорит, что это к хорошей погоде. А вот если синяя широкая, то к ненастью.

— Жалко, я своей бабки не помню, тоже, наверное, всякого добра знала.

— Наверное, — искренне посочувствовал Вовка другу и стыдливо порадовался, что у него-то есть бабушка.

После дождя удилось плохо, да и время уже близилось к вечеру. Стали собираться домой.

Митька резвился сегодня, как маленький. Честно говоря, наскучал он без Вовки, да и мысли были всякие нехорошие. А сейчас все было, как раньше, и то, что говорила тогда Тайка, казалось не больше как брехней, вредным делом рыжей чучелы. Забыл он, что ли, какая она?

Он нацепил на крючок рыбину и стал поддразнивать Мурца: как только Мурец прицеливался схватить ее, он дергал удочку высоко вверх, и Мурец делал уморительные прыжки вслед за ней. Он изгибался, как заправский акробат, как дрессированный морской лев, и время от времени поглядывал на Митьку — так ли я делаю?

И вот, когда он волчком стал кружить за вращающейся удочкой, Митьке пришла одна удачная мысль.

— Ну, чучелка, держись.

Он поделился ею с Вовкой. Тому эта идея тоже пришлась по вкусу, и ребята, довольные, принялись обсуждать ее.

Чтобы их не было видно с дороги, они спрятались в кустарнике, ограждающем теть Пашин участок. Длинная капроновая леска, прозрачная и слегка припорошенная пылью, совсем незаметно протянулась от них к дереву по ту сторону дороги. Пока что она лежала на земле, ждала своего часа.

По леске, не заметив ее, проехал велосипедист, протопал со станции машинист Павел. И наконец показалась Тайка. Шла быстрым, очень подходящим шагом.

Когда она подошла совсем близко, мальчишки рванули леску, и Тайка по-цирковому перекувыркнулась и шлепнулась на землю. Ее разинутый рот, вытаращенные в испуге, ничего не понимающие глаза рассмешили ребят. И хотя они договорились скрыться потихоньку, чтоб она не знала, на кого ябедничать, они все-таки не выдержали и расхохотались.

Тайка увидела их и первое что она сделала — торопливо одернула задравшееся платье.

Митька поразился — она это сделала точь-в-точь как его мать, когда однажды при нем нечаянно поскользнулась на глинистой дорожке. И сразу стало не смешно. Даже кисло. Он толкнул в бок еще хохотавшего Вовку: «Пошли».

Тайка ли пожаловалась, или видел кто — рассказал матери, — только вечером она накинулась на него. Он и не помнит, чтоб видел мать когда-нибудь такой злой.

— Что тебе сделала эта несчастная девчонка? За что ты ее мучаешь? Возьму вот хворостину да, как маленького, отстегаю.

Митька аж задохнулся от такой несправедливости.

— А ты знаешь, что она про тебя болтает? Знаешь? Знала бы, так не заступалась. Она говорит, что ты замуж за дядю Никифора выходишь, вот!

С матери сразу слетел злой вид. Она стихла, сникла. Повернулась, стала убирать на столе.

— Разве я такая старая, что мне замуж нельзя? — вдруг негромко спросила она.

Значит, это правда! У Митьки закачалось все перед глазами. Значит, не зря люди болтают, и Тайка совсем не виновата?

— В город захотела, на чужие денежки прельстилась? — не помня себя, закричал он.

— С ума сошел? — закричала и Наталья. — Какие деньги? Опомнись!

Митька знал, что это неправда, но остановиться не мог.

— Можешь куда хочешь ехать, раз ты такая, а я никуда отсюда не поеду. Сам себе заработаю.

Он выскочил из избы, так грохнув за собой дверью, что в избе тонко и жалобно заныли окна. Наталья выбежала за ним, но его уже не было видно. Напрасно она кричала, звала его; Митька не отзывался.

Он лежал в самом углу сеновала и захлебывался от мучительного плача. Митька сдавливал глаза кулаками, щипал себе щеки, но горе было так велико, что ничто не могло помочь отвлечься от него.

Его мать, которую он так любил, которой гордился, оказалась самой простой обыкновенной женщиной. Плохо ей было с ним, с Митькой? Ей еще муж понадобился. А люди-то что скажут? Кто знает, может, Тайка и не соврала на этот раз, может, правда разговоры ходят, что его мать на легкий хлеб прельстилась. Да и с Вовкой как теперь быть? Был просто другом, а теперь кто? Брат?

Зачем ему какой-то брат нужен? Мать, глядишь, еще его и любить больше станет: муженьку угодить захочется — смотри, мол, как я твоего сыночка люблю. Митька, представив себе все это, заревел прямо в голос. И тут на него навалилось теплое, мягкое, и материнский голос что-то забормотал, зашептал, а такие знакомые шершавые и родные руки стали вытирать ему лицо, гладить волосы. Митька заплакал еще громче, но уже с облегчением, с отрадой, чувствуя, как со слезами отходит его горе. А мать, как девочка, шмыгала носом, роняла ему на лицо горячие слезы и прерывающимся голосом уговаривала его.

И когда оба отплакались, мать сказала:

— Сам знаешь, что дороже тебя никого у меня нет. Раз ты не хочешь, — тут мать опять заплакала, — так и буду одна. Все равно скоро старухой стану, недолго уже осталось.

Они еще тихонько поплакали каждый про себя — редкими последними слезами и умиротворенные, по-особому ласковые друг с другом пошли в дом.

И вроде бы жизнь потекла по-прежнему. Только мать притихла, не слышно было песен, которые она последнее время распевала с утра до ночи. Только Вовка ходил грустный, потому что отец скоро должен был уезжать. Только дядя Никифор был задумчив, не собирал по вечерам ребят возле себя. Да и Митьке что-то не было радостно, хотя надо было бы радоваться: ведь он добился своего, и все сделалось так, как хотел он.

Митька проснулся ночью. Что его разбудило — непонятно. Он стал прислушиваться. Что-то в тишине избы насторожило его. И вдруг понял: не слышно дыхания матери. Митька подождал немного и встал.

Светила полная луна, и все вокруг было далеко видно, Митька с крыльца огляделся — ни души. Тогда он побежал за огороды к речке.

Он не ошибся. Сердце его забилось больно и громко: у реки, почти по пояс скрытые туманом, стояли две фигуры. Голова женщины склонилась на плечо мужчины. Это были они — мать и Никифор.

А он, дурак, поверил ей, этой обманщице, плакал вместе с ней, как маленький.

Он медленно побрел к дому, сел на мокрое от росы крыльцо. Что ему теперь делать? Уйти из дому? А куда? Работать не возьмут, скажут, мал. Уехать в Сибирь? Денег нет, да и снимут с поезда. Конечно, можно не говорить адрес и фамилию, но тогда отправят в интернат или детский дом, а хорошо ли там, кто его знает. Когда в кино показывают, так прямо завидки берут, а мать, когда сердится, грозится: «В интернат отдам».

Митька так глубоко задумался, что не заметил, как подошли к крыльцу те двое.

— Ты что, Митек? — виноватым голосом сказала мать.

Митька, ни слова не говоря, поднялся и направился в дом.

— Постой, — приказал дядя Никифор. Митька не остановился. — Кому говорят?

Дядька Никифор вошел за ним в избу.

— Поговорить нам с тобой надо, завтра я уезжаю.

Митька, не отвечая, стал раздеваться.

— Не слышишь, что ли, а еще недавно вроде друзьями считались, — с горечью сказал дядя Никифор.

— Мало ли, — буркнул Митька.

— Ну вот что, — дядя Никифор встал. — Предлагаю тебе разговор мужчины с мужчиной. Речь идет о женщине — твоей матери, и кому думать о ней, как не тебе. Согласен?

— Согласен, — оробело сказал Митька. Неожиданно взваленная на него ответственность испугала.

Он снова оделся, и они вышли. Наталья все еще стояла на крыльце, прислушиваясь, что происходит в избе.

— Мы погуляем, — сказал дядя Никифор. — Не ходи с нами.

Они шли тихой по-ночному деревней и молчали. Квакали вдали бессонные лягушки. Еще дальше, видно в деревне Чупахино, надсадно лаяла собака. Митька поежился от легкого холодка с реки.

— Замерз?

— Не-е.

— Тогда давай начнем. Ты, пожалуй, думаешь, что я о себе и твоей матери хлопочу? Нет, браток, не только. Еще тебя хочу уберечь от ошибки. В свое время сам такую допустил, до сих пор грузом на душе лежит.

Митька хмуро молчал. «Пойте, пойте, так я теперь и поверю чему».

— Ты, конечно, знаешь, что я у Настасьи Кузьминичны приемыш?

— Как приемыш? — невольно вырвалось у Митьки.

— Не знал? — удивился дядя Никифор. — Я думал, у нас в деревне все и всем известно. Значит, забыли уже. Да, так вот и приемыш. Неродной, значит. Мужа ее и сына кулаки убили. Сына-то по ошибке: ему всего год был. В нее метили, когда с ним на руках шла. Камнем. Наповал.

Слышно было, как поскрипывают дядь Никифоровы ботинки, шлепают о пятки его, Митькины, расхлябанные сандалии.

— Не смогла она больше в тех местах жить, уехала. Сюда прибилась. Как в тумане, рассказывала, годы прошли. Десять лет. А в тридцать втором меня подобрала.

Митька не мог не поддержать разговора: все-таки не о пустяках каких речь шла.

— Как это подобрала? — спросил он.

— А так. У нас в Поволжье голод сильный был. Отец от истощения умер, сестра, а мы с матерью взяли котомки и пошли кусочничать. Небось не знаешь, что это такое? Побираться по миру, милостыню просить. Только что люди голодные могли подать? Все, что за день соберем, мать старалась мне отдать. Это я теперь понимаю, а тогда и не думал — оставляет себе что мать или нет.

Никифор помолчал. А когда снова заговорил, голос его вроде бы немного охрип.

— Пришли однажды вечером в деревню. Попросились в самую крайнюю избу. Женщина жила одинокая, ну и пустила нас. «Утром ранехонько уйдем», — сказала мать. Только никуда уйти не удалось: утром она не проснулась.

Он снова замолчал, и уже надолго.

Митьке хотелось выразить свое сочувствие, но он не знал, как это сделать, поэтому он просто вздохнул и сказал:

— Да-а.

Луна стеклянно посвечивала сверху, посвечивала обманно, как-то по-нарочному: все виделось совсем не таким, как днем. Митька никогда не гулял еще об эту пору, и он как бы заново смотрел на ночную деревню, поля, лес вдалеке. Речка казалась широкой, глубокой, хотя на самом деле была она здесь маленькой — только малышам купаться. Лес казался густым и страшным. А на самом деле он был молодой, весь в солнечных полянах.

Но на все это он смотрел невсерьез, как-то вполглаза: история чужой горькой жизни захватила его. Что же дальше-то? Но он не смел спрашивать, понимал, что дядя Никифор переживает рассказанное, да и чувствовал себя виноватым: из-за него, Митьки, ворошил старое дядя Никифор.

Помолчав, сколько ему надо было, дядя Никифор продолжил:

— И стали мы жить вдвоем. Конечно, ей повеселее со мной стало, и я к ней привязался: никого у меня, кроме нее, не было. Прошло так года два. Мне уже лет десять было. И вот приехал к нам в деревню фельдшер. Человек, как я сейчас понимаю, большой души. Наши колхозники в нем отца родного нашли: простой, никому он в помощи, ни в совете каком не откажет. По каждому случаю к нему бегали: жена с мужем поругаются, до дележа дело дойдет — к нему, дочка в город задумала уехать — опять к нему. А уж по медицинской части и говорить нечего: фельдшер, а его лучше всяких докторов уважали.

Стал он к нам в дом заглядывать. Вижу, радуется Настасья Кузьминична его приходам. Ждет. То бусы, глядишь, наденет, то платочек беленький повяжет. А была она в молодые годы высокая, стройная, как говорится, царица, да и только. Правда, очень уж молчаливая. А тут и разговор появился, и пошутит когда. Я-то, хоть и мал был, живо смекнул, в чем дело, да и добрые люди помогли понять, что к чему. Добрым людям всегда есть дело до этих дел, — мимоходом заметил дядя Никифор. — Ну вот, однажды пришел он, я, как всегда, стал здесь же крутиться возле дома: когда он приходил, я далеко не отлучался. Прошло немного времени, зовут меня. Стоит она вся розовая, глаза блестят, никогда я ее такой красивой не видел.

— Ну вот, Никита, говорит, я за Петра Григорьевича замуж выхожу. Будем втроем жить. Что скажешь на это?

И тут меня всего затрясло, кинулся я к ней да орать благим матом:

— Маманька, милая, не ходи за него, не ходи!

Чего я тогда испугался — толком не знаю. Наверное, боялся, что не один у нее буду. Что меньше тепла ее на мою долю достанется.

В общем, кричал что-то и все маманькой звал. А ведь до того только тетей, не поворачивался язык матерью звать: свою хорошо помнил. А тут само вырвалось. А она-то, как услыхала это «маманька», кинулась ко мне, побелела вся, обхватила руками.

— Не плачь, — говорит. — Раз не хочешь — твоя воля, так оно и будет. — И Петру Григорьевичу: — Не прогневайтесь, Петр Григорьевич. Видите, сынок не велит.

Так и осталась. А я лет через пять-шесть убежал в мореходку. Меня один парень подбил, в Мурманск. Потом война. В общем, встретились мы, когда мне уже двадцать два стукнуло. Дай, думаю, посмотрю, как там моя старушка живет. Приехал в сорок седьмом… — Дядя Никифор с трудом выталкивал из себя слова, — а тут одни печи. Встретила меня и в самом деле старуха. Одинокая. Словом, сирота. И ночью, когда я один лежал, дал себе клятву: обездолил я ее, хоть и по глупости, по малолетству, а все-таки обездолил, так теперь будет она у меня самый первый человек. Мать. Когда своей семьей обзавестись собрался, ее, конечно, к себе вызвал, а там возьми и скажи:

— Я тебе когда-то в жизни помешал, теперь твоя воля: скажешь — не женись, не нравится, мол, невеста или еще что, — не женюсь.

Она — ох и хитрая — даже удивилась как будто: «Чем же ты мне помешал, уж не фельдшера ли вспомнил? Так это я сама за него не схотела: слишком умный для меня. Я-то ведь на грядке выросла». Поняла, чем я мучаюсь, успокоить захотела. Только не успокоила Нечиста моя совесть перед ней.

Дядя Никифор кончил свой невеселый рассказ. Он ждал теперь, что скажет Митька.

А Митька молчал, не знал, что сказать. С одной стороны, конечно, плохо, что дядя Никифор помешал Вовкиной бабушке, когда она молодая была, с этим фельдшером. Мало у нее горя было? А с другой стороны, при чем тут мать? У матери-то ведь никакого горя не было, так чего ей? И сын у нее не приемный, а свой собственный. И немолодая уже, скоро сорок лет. А будешь спорить — эгоистом назовут, скажут, что жизнь матери испортил…

— Так как же? — напомнил дядя Никифор. — Давай начистоту. Мы с твоей матерью любим друг друга, хотим пожениться. И главное тут препятствие — ты. А сам тоже лет через пять учиться уедешь или в армию пойдешь.

— Ее дело, — угрюмо сказал Митька. — Как хочет, так пусть и делает. Только я никуда пока не собираюсь. Пусть одна, если хочет. Мне и здесь хорошо.

Так ходили они и говорили часа два, а когда вернулись домой, мать все так же сидела на крыльце, ждала.

Она взглянула на Митьку, на дядю Никифора и все поняла. Улыбнулась виноватой, счастливой улыбкой, обняла одной рукой Митьку, другую протянула дяде Никифору.

— Спокойной ночи.

— Он парень умный, я это давно знал.

Дядя Никифор растрепал ему вихры. Митька не отодвинулся, хотя сейчас, когда рядом такая теплая, такая своя стояла мать, ему больно было подумать, что ее придется делить с кем-то.

— Пошли спать, — позвала мать. И оттого, что голос у нее был счастливый, Митьке стало еще больнее, и он поскорее забрался в постель, спрятал голову под одеяло.

VIII

Отец вторую неделю лежал в больнице. Дома стало приветливее, чище и уютнее. Мать меньше ругалась, а один раз так даже вместе с Тайкой чуть не до слез хохотала над Юрочкой, как он воевал с петухом. Петух все норовил прыгнуть Юрочке на голову, а Юрочка прутом отгонял его. Не сдавались ни тот, ни другой, пока мать наконец не подняла Юрочку на руки. «Ах ты, аника-воин», — и понесла в избу.

Тайка эти дни ходила присмиревшая и то и дело думала об отце, представляла, как он придет совсем-совсем другой. Иногда она представляла про себя, как отец с матерью разговаривают ласковыми добрыми голосами, как вместе все ходят в кино. Тайка даже была согласна, чтоб ее не брали, пусть бы только вместе сами ходили.

Ее мечты шли еще дальше. Вернется отец, сядут они как-нибудь с Тайкой на крыльцо и разговорятся по душам. «А что, — скажет Тайка, — сидеть нам здесь, что мы, грибы, что ли, какие, чтоб всю жизнь на одном месте. Взяли бы да и поехали, ну хоть бы в тот же Мурманск. А то и еще куда. Ездят же люди. Целые поезда народом набиты».

«А что ж, — скажет отец, — чего и не поехать, вот поговорю с Никифором и махну с ним в Мурманск, потом и вас выпишу». — «Нет уж, — скажет Тайка, — ты нас сразу бери, а то мало ли чего, глядишь, без нас еще выпивать начнешь». — «Н-но, — скажет отец, — поговори…» А потом подумает и скажет: «А что ж, может, и вместе». Выйдет мать, он и ее спросит: «Как смотришь, чтобы в Мурманск махнуть?» А мать, наверное, сначала испугается, а потом заплачет от радости.

Тайка ходила по деревне и чувствовала, какая она легкая, как ноги ее едва касаются земли, и ей казалось, что ходит она здесь последние деньки: почему-то представлялось, что жизнь ее должна круто перемениться, а что за перемена, если здесь оставаться.

Встреча с Митькой произошла неожиданно. Тайка лазала на яблоню, чтоб обобрать последние яблоки. Яблоня стояла на их участке, но почти все ветки перевесились на улицу, и поэтому Тайка, кончив свое дело, спрыгнула прямо на дорогу. Спрыгнула и испугалась: лицом к лицу оказалась с Митькой. Тайка струхнула, но вида не подала.

— Хорошо, на голову тебе не слетела.

Она придерживала фартук, наполненный яблоками, и Митька вдруг попросил:

— Дай яблочка.

Тайка развела концы фартука.

— Выбирай.

Собственно, яблока ему вовсе и не хотелось — своих некуда девать, и Митька сам не знал, зачем попросил, как-то так само получилось. Наверное, от неожиданности: ни с того ни с сего и бац — перед ним Тайка. Он даже не сразу узнал ее. Может быть, потому, что никогда так близко не видел? Глаза у нее были зеленые и блестящие, как трава после дождя. И голос, когда она заговорила, был совсем не скрипучий. А в общем-то, наверное, очень одиноко было последнее время Митьке.

Они постояли, помолчали немного и, так и не найдя, о чем поговорить, пошли каждый в свою сторону. Пройдя несколько шагов, Митька оглянулся, и в этот ясе момент оглянулась и Тайка.

Митька шел и думал, как все здорово изменилось: и деревня стала какая-то тихая, и люди — озабоченные, торопливые, даже Тайка и то другая совсем.

Невесело эти дни было и Вовке. Отец уехал, а перед отъездом у них состоялся разговор: отец сообщил ему, что хочет жениться на тете Наталье. Вовке она всегда нравилась, и он даже в первую минуту обрадовался, что все они будут жить вместе и в Мурманск поедут вместе, но потом, пораздумав, понял, что в этом кроется причина Митькиного охлаждения к нему, — раз; что отец не так, как всегда в важных случаях, посоветовался с ним, а как будто Вовка посторонний какой-то: сообщил, и все — два; бабушка тоже ходила вроде бы задумчивая, и это было — три. В общем, достаточно, чтоб взяться за ум, тем более что через пару дней в школу. А седьмой класс это не шуточки.

Случалось ему не раз столкнуться на улице с Митькой, но оба здоровались и проходили, как чужие. И почему-то Вовка чувствовал себя виноватым. Вообще-то ему очень хотелось подойти к приятелю, заговорить, но он не знал, как тот к этому отнесется, вдруг так отошьет — он это умеет! — что надолго запомнится. И не подходил. И не знал, что Митька мучительно ждет, чтоб Вовка подошел, потому что больше всего ему сейчас не хватало друга. Но первым подойти ему не позволяла гордость: как-никак, дядя Никифор берет их, а не они его. Так и расходились, каждый думая, что именно другой не хочет прежней дружбы.

В школу Вовка пришел одним из первых. Он вошел в пустой класс, выбрал парту в колонке у окна и сел с краю. Расчет его оказался верным: скоро все места у окон были заняты и осталось только одно, охраняемое Вовкой.

Митька вошел, огляделся и направился к нему.

— Свободно?

— Конечно, кто займет, — заспешил Вовка.

Митька сел, стал тщательно копаться в портфеле, перекладывать зачем-то тетради из одного отделения в другое. Помалкивал.

— Расписание видел? — спросил Вовка.

— Ну?

— Ох и достанется нам этот год! По шесть уроков каждый день.

— На то и седьмой класс, — солидно сказал Митька.

Мир, кажется, был восстановлен.

На первом уроке было тихо, никто не шептался, не заглядывался в окно, никто никого не щелкал по затылку, не перекидывался записочками.

Митька тихонечко оглядывал ребят, и они казались ему повзрослевшими за лето, вон у Кольки Лобанова вроде даже усики пробились. Правда, Колька постарше их всех, но все-таки… Взглянул и на Тайку и удивился, какой у нее деловой вид.

Он и не подозревал, что Тайка дала себе клятву получить в этой четверти столько четверок и пятерок, чтоб отец, когда вернется после лечения, сразу бы увидел, что у него семья ничуть не хуже других. Юрочка и так хороший, только надо его почаще умывать и рубашонки менять. Ну, а мать… Тайка вздохнула. Глядишь, за это время, может, и мать вспомнит, что когда-то красивой была.

Она так погрузилась в свои думы, что не замечала, как весь второй урок Митька не сводит с нее глаз. Случилось же вот что: ко второму уроку во двор школы приплыло солнце, оно заглянуло в их класс и прикоснулось к Тайкиной голове. Как будто кто чиркнул спичкой — волосы у Тайки вспыхнули, и голова стала большим золотым шаром. Был виден каждый волосок в отдельности и каждый казался золотой проволочкой.

Митька рассматривал Тайку, и все в ней казалось ему сегодня странным: и то, как она макает ручку в чернильницу — изгибает руку, как утка шею, и то, как она поворачивает голову — на затылке получается ровная бороздка, и видно маленькое ухо. Глядя на это ухо, становилось понятным, почему говорят «ушная раковина». Действительно, Тайкино ухо было похоже на розовую ракушку.

Митька повернулся посмотреть, кто еще смотрит на Тайку, но почему-то никто не смотрел.

После уроков Вовку попросила задержаться библиотекарша, и как-то так получилось, что когда Митька вышел из школы, то никого из своих ребят не увидел. По дороге далеко впереди шла одна только Тайка. Митька не думал ее догонять, но она шла так медленно, что вскоре он поравнялся с ней. Пройти молча мимо, как сделал бы это день-два назад, он сегодня уже не смог и потому небрежно спросил:

— Ты чего это как на похоронах бредешь?

— А куда торопиться, — словно они никогда не ругались, не дрались, ответила Тайка. — Когда бежишь, ничего не услышишь, не увидишь.

— А чего тут слышать, чего видеть?

— Послушай, а тогда и говори.

Тайка остановилась. Остановился и Митька, стал слушать.

Где-то далеко урчит трактор. Просвистел в воздухе самолет. Кто-то крикнул у школы. Слова были непонятны, по голос длинный, звонкий…

Митька на минуту представил, что было бы, если б не было никаких звуков. Он даже поежился, так стало неприятно. А ведь раньше и внимания никогда не обращал, сколько их вокруг…

— Ну как? — спросила Тайка.

— Ага, — сказал Митька.

— Правда, как в кино?

— Правда.

Ребята сами не заметили, как оказались в лесу. Домой обычно ходили другой дорогой — полем. А этой, по которой возили сено из лесу, ходили только зимой, да и то, когда в поле был сильный ветер. Сегодня же в лесу не колыхался ни один листок. Птицы по-осеннему молчали, и от этого лес казался таинственным, незнакомым.

Они шли, и время от времени кто-нибудь из них наклонялся, чтоб сорвать сыроежку или волнушку, умудрившуюся выскочить к самой дороге. Деревенские дети не так приучены, чтоб проходить мимо добра, и скоро у Тайки был полон портфель, потому что Митька тоже отдавал ей свои находки.

— Давай я разберусь, — сказала Тайка.

Она подошла к широкому пню, высыпала на него грибы, вытащили книжки, тетради.

— Грибы сложи в портфель, а книжки я понесу, — предложил Митька.

Вокруг того места, где они стояли, алела рябина.

— Гляди-ка, красная, — ахнула Тайка.

— Пора уже, — заметил Митька.

— Не-е, я не о том. Такой красной, может, во всем лесу нет больше. Попробуй найди.

Митька не поверил, стал смотреть, сравнивать. И правда, больше такой не было. Были желтые, оранжевые, багряные, еще какие-то… А красной — нет, не было.

— А все равно красиво, — рассмотрев это разноцветье, признал он.

— А хочешь я тебя на свою поляну сведу? — предложила Тайка. — Там еще получше.

— С чего это она твоя поляна?

Тайка смутилась.

— Ну… я туда часто хожу. Это недалеко. Пойдем?

— Пойдем, — Митьке стало интересно. Видали, какая помещица отыскалась.

Они миновали одну поляну, другую, и, когда вступили на третью, Митька сразу сам догадался, что это и есть Тайкина. Она была такой веселой, такой празднично-радостной, что невольно рот расплывался до ушей, хотелось петь, кричать и кувыркаться, как маленькому.

— Вот это да-а! — восхитился он.

Тайка гордо молчала.

— И как это ты такое отыскала? Я ж, наверное, тут не раз бывал, а ничего не видел.

— Когда ж тебе видеть, ты все компаниями ходишь. Поди, никогда в лесу один не был?

После того как вволю налюбовались жаркими осенними красками, она показала ему пригнувшуюся к земле, искореженную временем березу.

— Скажешь, не похожа на лешака?

Со ствола березы сбегал к земле длинный седой мох — борода, да и только, а большущий наплыв на нем был как шляпа.

— Он здесь за остальными приглядывает. Молодые…

Она говорила о деревьях непривычно, словно они были живые. И Митьке захотелось увидеть все ее глазами. Он внимательно стал присматриваться и увидел, что группка тоненьких пожелтевших березок похожа на их деревенских девчонок. А приземистый куст, усыпанный красными ягодами, — на малыша. Кому-нибудь другому про эти свои открытия он ни за что бы не сказал. Даже Вовке не сказал бы, а Тайке… Тае сказал.

— Точно, — обрадовалась она, — совсем ребятенок. Наш Юрочка маленьким точь-в-точь такой румяненький был.

Они подошли к ручью, протекающему по окраине поляны. Ручей был такой чистый, прозрачный и спокойный, что в нем, как в зеркале, отражалось все с мельчайшими деталями и всеми оттенками цвета. Митька даже увидел свои пыльные ботинки, а рядом коричневые туфли Таи, увидел глаженные утром и уже измятые на коленях брюки и рядом ее ноги без чулок… Коленки острые, худые, и одна ободрана. Даже красный цвет царапины виден. Митька смотрел на эту царапину, и будто не на чужой ноге ее увидел, а на своей. Или нет, не как на своей, а как если бы у сестры, которой у него никогда не было. И оттого что он подумал о ней как о сестре, стало до боли жаль эту столько раз битую им девчонку, и он тут же дал себе слово никогда в жизни не обижать ее, а, наоборот, если кто захочет обидеть, так проучить, чтоб навсегда отбить охоту приставать к ней.

— Пошли домой, поздно. Мать ругаться будет, — позвала Тая.

Митьке не хотелось никуда уходить отсюда, но теперь он не смел уже думать только о себе.

— Ладно, пошли.

И когда подходили к деревне со стороны огородов, Митька испугался, что их увидят. Испугался за нее.

— Ты иди, а мне тут по делу еще надо.

Он круто свернул в сторону, шагая через свекольные ряды. И только один раз оглянулся ей вслед. В коричневом школьном платье, с тяжелым портфелем в руках, она совсем затерялась среди грядок с ботвой. Глядя на нее, такую издали маленькую, Митька еще раз дал себе слово никогда в жизни не обижать ее.

— Не глаза у тебя — картошины! — сердито прикрикнула бабка на Вовку.

Кричала она так потому, что Вовка принес дрова и шваркнул их прямо на чугунок с похлебкой, который бабка только что выставила из печи на пол.

Вовка в самом деле не соображал, что делал. Все потому, что, набирая возле сарая дрова, он увидел Тайку с Митькой. Все уже давным-давно вернулись из школы, а эти только еще идут. И почему-то из леса. Неужели Тайка опять что-то придумала, опять грозит чем-то Митьке? И Вовка понял, как можно восстановить настоящий полный мир со своим другом.

На другой день он пришел к школе пораньше и стал поджидать Тайку. Он решил узнать, что замыслила та против Митьки, и уж если опять какую-нибудь гадость, то пускай пеняет на себя.

Но все получилось совсем не так, как представлял себе Вовка. Тайка не захотела ему отвечать, а когда он пригрозил, что отлупит ее, она презрительно усмехнулась и повернула прочь. Вовка дернул ее за рукав. Что-то треснуло. И тогда Тайка размахнулась и залепила ему оплеуху. Тут Вовка рассвирепел, тем более что краем глаза заметил подбегавшего Митьку. Но не успел он даже рук протянуть к Тайке, как подлетел Митька, толкнул его и оба покатились по земле.

Ничего не понимающий Вовка плохо сопротивлялся и скоро лежал на лопатках, а Митька сидел на нем верхом, смотрел на него и не знал, что делать. Он медленно встал, отряхнулся и медленно пошел в школу.

— Вот здорово дал!

— Вот это дружки-приятели!

— За что он тебя? — набросились на Вовку ребята, свидетели драки.

— Эх ты, он тебе раз-раз, а ты как баран вытаращился и хоть бы что, — больше всех беспокоился Петька Конопатый. — Я бы ему так дал, живо с копыток долой.

— Отстань, — попросил Вовка.

— Может, из-за матери чего, тетки Натальи, а? — не унимался Петька.

— Уйди, говорю.

— А то что — ударишь, может?

— Будешь приставать — ударю.

— Ха. Один такой ударил, потом целый день косточки собирал.

Вовка нехотя двинул Петьке в скулу.

Теперь уже Вовка был наверху, когда они с Петькой, наволтузив друг друга, лежали на земле.

— Пусти, — сказал Петька.

— А будешь еще?

— Не буду.

— То-то.

Вовка отпустил его, но радости от победы не было, хотя ребята и поздравляли его: Петьку не любили.

Все уроки он просидел как пришибленный: ни разу ни к кому не повернулся, ни разу ни с кем не заговорил.

После уроков он увидел, что хоть и по отдельности — впереди Тайка, за ней на приличном расстоянии Митька — но оба идут к лесу, хотя все нормальные люди ходят через овраг. Припомнил Вовка и вчерашнее, и то, как сегодня полез Митька с ним в драку из-за Тайки. Припомнил даже, что на уроках Митька вертел головой в ее сторону… И вдруг его ошеломила мысль, что Митька влюбился. Еще немного… и Вовку обуяла зависть. Да-да, он прекрасно понимал, что зависть. Стало быть, Митька способен на такое, а он, Вовка? Ну нетушки, он докажет Митьке, что и он тоже не лыком шит. Подумаешь, дело большое — влюбиться.

Наскоро пообедав, он выскочил на улицу и первой, кого увидел, была Шура теть Пашина. И хотя она была на целых два года старше его, Вовка понял, что именно в нее он сейчас должен влюбиться, а то не дай бог влюбится кто другой, и кто тогда ему достанется? Или, еще не хватало, в чужую деревню бегать?

Он подошел к Шуре и, хотя спина у него вся взмокла, с небрежным видом предложил:

— Пойдем прогуляемся. В… в лесочек.

Шура с удивлением посмотрела на него.

— Гуляй себе, если делать нечего, а мне некогда.

Чувствуя, что его планы рушатся, в последней степени отчаяния он подхватил палку, валявшуюся у дороги, и дрожащим голосом сказал:

— Не пойдешь — отлуплю.

Шура засмеялась и пошла домой. Вовка чуть не заревел от досады, но, к счастью, увидел Катю.

— Кать, ты куда торопишься? — заискивающе спросил он.

— В МТС. Там, говорят, дрожди привезли.

Дорога в МТС шла лесом. Вот это повезло, так повезло.

— Возьми меня с собой, я тоже пойду. Бабка жаловалась, что дрождей нет у нее.

— Пойдем. Дорога не купленная, — сказала Катя.

Она была маленького росточка и совсем не похожа на тех, в которых влюбляются. Но ведь умудрился же Митька влюбиться в Тайку, чем она лучше Кати. А Катя не хуже, вот только что маленькая очень, даром что в одном классе учатся.

— Давай с тобой дружить, — сказал Вовка.

Катя порозовела: она правильно поняла это предложение.

— Давай, — согласилась она. — А ты мне портфель носить будешь?

— Зачем?

— Как зачем? Я какой-то фильм видела, там девчонка с мальчишкой дружили, и он за ней портфель носил.

— Вот еще не хватало.

— Тогда какая это дружба? И еще цветы ей в комнату кинул. Ты в комнату не кидай, а то мама заругается, а ночью тихонько, чтоб никто не видел, положи на крыльцо. Я утром встану и сразу догадаюсь, что это ты положил.

— За-зачем? — обалдел Вовка.

— «Зачем-зачем», — удивилась Катя. — Ясно, зачем.

Но Вовке совсем не было ясно, и он приуныл. Одно дело — быть влюбленным, и другое — быть посмешищем для всей деревни.

— Ты… чтоб ни с кем без меня не ходила, — рассчитывая, что это ей не понравится, сказал он.

Но она покорно кивнула головой.

— Хорошо.

— Ни с кем. Ни с ребятами, ни с девчатами.

— Хорошо.

— И в школу идешь — жди меня. Хоть я на целый урок опаздываю, ты все равно жди.

— Хорошо.

Вовка обозлился.

— Что ты все «хорошо» да «хорошо». Других слов не знаешь, так молчала бы лучше.

— Хорошо, — испуганно заморгала Катя.

— Тьфу, — сплюнул Вовка. — Ну попугай и попугай.

— А чего ты ругаешься? — пискнула Катя.

— Ничего не ругаюсь.

— Нет, ругаешься.

— Не ругаюсь.

— Ругаешься.

— Говорю тебе — нет! — заорал Вовка.

— Ругаешься, — совсем разнюнилась Катя.

Вовка опомнился, замолчал. Через несколько шагов, успокоившись, Катя сказала:

— А в кино держи меня за руку.

Ни слова не говоря, Вовка что есть духу рванул назад.

Катя что-то кричала ему вслед, но он все бежал и бежал. И когда выбежал из леса, оглянулся и не увидел ее, то весело засмеялся и, насвистывая, вприпрыжку поскакал домой. На душе у него давно не было так легко. Словно груз какой свалил.

«Пусть другой какой дурак влюбляется, а я погожу», — уже нисколько не завидуя Митьке, думал он.

IX

По утрам, просыпаясь, Митька чувствовал себя счастливым, что день еще только начинается, что все впереди. Иногда он даже ловил себя на том, что мурлычет под нос какую-нибудь песенку. Прямо чудеса с ним стали твориться последнее время: все делалось как-то легко, словно играючи. Ему никакого труда не составляло наколоть поленницу дров, целое воскресенье, не разгибаясь, копать с матерью картошку, чистить хлев, таскать воду… Даже наоборот, если ничего не делал, ему вроде бы было труднее дышать, тело становилось неуклюжим, непослушным.

— Это тебя сила распирает, растешь, — говорила мать ласково. И с грустью добавляла: — Тебе расти, мне стараться. Что поделаешь — жизнь.

Митьке становилось жалко ее, он не хотел, чтоб мать была старой, пусть всегда бы такой оставалась. Он украдкой внимательно разглядывал ее и видел, что она красивая. Не потому, что мать, а вообще… У нее такие светлые глаза, каких он ни у кого не видел. В черной каемочке ресниц они казались совсем прозрачными. Интересно, а какие у самого Митьки глаза?

Он зашел в избу и, пока матери не было, осторожно подкрался к зеркалу. Он увидел круглое лицо, нос… не курносый, не длинный, а обыкновенный нос, не хуже других, и светлые-светлые глаза в темной каемочке ресниц. У Митьки жарко вспыхнули щеки.

Он поскорее отошел от зеркала. Видел бы кто, как он любуется на себя, — вот стыдобушка.

Однажды за ужином мать как бы между прочим сказала:

— От Никифора письмо пришло.

— Что пишет? — охотно откликнулся Митька.

— Зовет к себе, — не сразу сказала мать.

У Митьки по-нехорошему забилось сердце. Вот оно!

Мрачный, он вышел на улицу и стал оглядываться кругом, как будто в последний раз видел все это.

Деревня Зеленый Шум расположилась на пригорке, и отсюда хорошо было видно все до самого горизонта: и подступающий со стороны огородов фиолетовый в сумерках лес и смолистая лента реки, текущей внизу. Даже шоссе Москва — Симферополь. Вернее, не шоссе, а бегущие по нему машины. Они, как жуки, сновали там вдали.

Все было хорошо знакомо, привычно с самого детства, и Митьке трудно было представить, что вдруг он не будет видеть этого. Вместо всего этого будет… а что будет? Мурашки любопытства заползали у него по спине. А чего в самом деле он боится? Не в чужую же страну уедут. Здесь дом, сюда всегда можно вернуться. И подумав об этом, Митька повеселел. Он не будет спорить с матерью. Ехать так ехать.

С пастбища возвращались коровы. Они еле-еле плелись, наполненные молоком. Митька издалека узнал свою Кукусю. Она вечно тащилась где-то сбоку, заглядывала в чужие дворы. Вот и сейчас она приостановилась у дома Лысаковых, словно провожая свою подружку Чернуху.

Со своего места Митька видел, как Тая загоняла Чернуху домой, как крутился Юрочка с маленьким прутиком в руках. На Тае было какое-то светлое платье, и потому она в сумерках была хорошо видна. Митька не знал, видит ли она его, а ему хотелось, чтоб видела, и он стал громко кричать: «Кукуся, Кукуся!»

Корова тихонько направилась к дому, а Тая еще постояла за воротами, и голова ее была повернута в Митькину сторону.

И оттого что таких вечеров у него больше не будет, что Тая одна будет выходить встречать свою корову, что туман над рекой, предвещающий хорошую погоду на завтра, не он будет видеть, Митьке снова загрустилось.

А вечером к ним пришла Вовкина бабка. Мать засуетилась, схватилась за самовар, но Настасья Кузьминична строго сказала:

— Сядь, я к тебе за делом пришла, а не чаи распивать.

— Митюшке выйти? — робко спросила мать.

— Пусть останется, разговор к нему есть.

Мать присела на краешек табурета, положила руки на стол, потом убрала на колени. Митька с независимым видом сел на лавку у окна, стал перелистывать какой-то старый журнал. Ему хотелось показать, что его не шибко интересует, какие такие дела привели к ним в дом Настасью Кузьминичну. Она сама заговорила с ним.

— Ты что ж это не заходишь? Я уж все глаза высмотрела, тебя дожидаючись.

Митька никак не ожидал такого и воззрился на старуху, не зная, что сказать. А она усмехнулась, будто всешеньки до капельки про него знала.

— Володька тот аж повысох весь. То водой не разлить было, а то на тебе… хуже врагов сделались. Враги те хоть ругаются, друг без друга прожить не могут, а тут и знаться не хотят. За что это мы к тебе в немилость попали, а?

— И ничего не менило… и ничего в мило… — и чувствуя, что запутался, и от этого рассердясь на себя, буркнул: — Уроков много, не до гулянок.

— A-а, уроки — это понятно, это дело, — как будто поверила она. — Значит, завтра зайдешь, завтра воскресенье.

Митьке ничего не оставалось, как согласиться:

— Зайду.

— Ну вот и хорошо, я специально для тебя пирог поставлю, так уж ты смотри не обмани. А теперь оставь нас с матерью, поговорить нам надо.

— Чего она приходила? — ложась спать, спросил он все-таки у матери.

— Советовались, что с домом делать. Решили заколотить.

Значит, все. Значит, едут. Митька лежал и думал о том, что сюда они вернутся теперь, если только захочет дядя Никифор. А вот захочет ли он? Вовка, тот начнет отговаривать… Правда, не такой человек дядя Никифор. Вот как тогда с Таей. Уж как они, два дурака, старались убедить его, что Тая плохая, а он разве послушал их?

А все-таки почему они тогда так ненавидели ее? Неужели трудно было приглядеться к человеку внимательней? Теперь он почему-то может, а раньше где был?

Он лежал, припоминая их разговоры: что сказала она, что ответил он. До чего ж интересно с ней. Не хуже, чем бывало с Вовкой. Говорили обо всем на свете. О прошлом, о будущем.

— Ты кем хочешь быть? — спросил он как-то.

— Портнихой, — не задумываясь, ответила Тая. — Мне хочется, чтоб все люди красиво одевались.

Сорвала на ходу ромашку, показала ему.

— Вот такой бы воротничок для девочки.

Митька представил себе маленькую девочку в платье с таким воротником. Ну настоящая ромашка.

— Хорошо, — согласился он.

И она, ободренная похвалой, кивнула ему на желто-лиловые свечечки иван-да-марьи.

— Я когда вырасту, обязательно себе такое платье пошью. Для больших праздников.

И Митька тут же увидел ее взрослой. Волосы короной уложены вокруг головы и длинное, до полу, желто-лиловое платье.

А Тая все собирала и собирала новые цветы и в каждом, самом простом находила что-то особенное: то цвет, если попадались ей, например, розовые незабудки, то строение лепестков — и заставляла и Митьку видеть это особенное. И вообще заставляла его видеть все, что она хотела.

Вырубленная для тригонометрической вышки прямоугольная площадка в лесу представлялась ей театром. Она находила и места для зрителей — длинный плоский камень. Камень лежал в густой влажной тени и весь был покрыт толстым слоем бархатистого зеленого моха. Сидеть на нем было мягко и удобно, и залитая солнцем площадка действительно казалась сценой. Они сидели, как в театре, смотрели, ждали, и Митька, забывшись, удивлялся, почему так долго не выходят на сцену артисты.

Теперь, если случалось ему увидеть или услышать что-то интересное, он обязательно думал: «Не забыть бы Тае рассказать». И всегда, как только они расставались, он тут же вспоминал, что не успел или забыл рассказать что-то очень важное. Почему-то всегда это было очень важным, и поэтому хотелось сейчас же немедленно увидеться. Но после школы они виделись только издали, а если приходилось встретиться на деревенской дороге, то оба проходили мимо не останавливаясь, может быть, только чуть-чуть замедляя шаг.

Митька улыбнулся в темноте, вспомнив, как вчера в магазине он, увидев ее, стал поблизости, как будто рассматривая мотоцикл, а она тоже стояла, смотрела на что-то, хотя в руках у нее уже был хлеб, за которым она пришла в магазин.

Он вспомнил и свое состояние в этот момент: как будто они были связаны невидимой ниточкой. Стоило ей пошевелиться, он обязательно это чувствовал, хоть и не смотрел на нее. На душе у него стало томительно-грустно и в то же время сладко. На память пришли стихи, которые слышал недавно по радио: «Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою». Откуда было известно Пушкину, что испытывал Митька? Неужели такое было и с ним самим? Эх, если бы он был сейчас здесь, Митька обязательно поговорил бы с ним, спросил его, отчего так бывает.

Он закрыл глаза и уснул.

На другой день мать напомнила ему:

— Обещал к Настасье Кузьминичне.

Он и сам помнил об этом, но надеялся, что как-нибудь обойдется.

Верно, Вовка не знал, что он должен прийти, потому что заметно растерялся. Митька тоже не знал, как себя вести со старым приятелем, и потому спросил первое, что пришло в голову.

— У тебя английский есть? А то я куда-то засунул свой, найти не могу.

Вовка охотно подхватился, побежал в дом.

Вышел он вместе с бабкой.

— Митюшка пришел? — обрадовалась она ему. — А я ведь пироги уже поставила. Ну садись, гостем будешь. — И первая уселась на ступеньку крыльца.

Вовка отдал учебник.

— Это что ж, и в воскресенье все уроки? — сказала бабка. — Ай да молодец. Скоро ученым станешь.

— Да нет, — смутился Митька, — это я за английским, свой затерял где-то.

— Не люблю я английский, — сказала бабка. — Будто камни во рту ворочают.

— Какие камни? — спросил Вовка.

— Послушай по радио, так услышишь. Я всегда узнаю, когда англичанин говорит.

— А немца узнаешь?

— Тоже не хитро. Немцы говорят — как, овечку стригут. Щелк, щелк.

Заинтересовался и Митька.

— И французский узнаете?

— Ну этот и совсем легко. А больше всего мне латышский нравится.

— А какой он?

— Легкий такой, слушать приятно. Как детишки говорят. Дети эвон как мяконько да нежненько слова выговаривают. А латыши и до старости все одинаково, как дети. Очень мне нравится. Я, когда в Острове жила, у нас латышей много было.

И бабка действительно, как ребенок, что-то легко и певуче проговорила.

Митька с Вовкой рассмеялись. Засмеялась и бабка.

— Думали, я уж так совсем ничего и не знаю? А я и по-английски могу.

— Ну да, ты уж, бабушка, не привирай.

— Ит из эн дзе тэйбул, — вдруг сказала бабка.

Мальчики разинули рты, а потом так и покатились со смеху.

— Откуда ты это знаешь?

— Ну? Еще хотите? Пожалуйста: «Гуд монинг чилдрен».

Это было страшно смешно, как бабка вдруг ни с того ни с сего заговорила по-английски.

— Ну, бабушка, ты даешь. Послушала бы тебя Нель Ивановна.

— А что, я бы с ней поговорила. — И вдруг подскочила: — Пироги-то!

Вовка с Митькой похохатывали, как в старые добрые времена.

— Это она тебя наслушалась, — сказал Митька.

— Наверное. А ведь никогда и виду не подаст, что слушает. Ох, и хитра у меня бабка.

— Хитра, — согласился Митька. Но с восхищением.

А бабка уже вынесла им пироги на чисто выскобленной дощечке.

— Здесь на вольном воздухе вкуснее будет, — пояснила она.

Вовка по ее приказу принес из погреба холодного молока, и ребята быстренько уписали душистый бабкин пирог с яблоками, запивая его густым, как сливки, молоком.

Бабка сама не ела, только пододвигала и пододвигала им куски.

А когда пирог был съеден, как о само собой разумеющемся сказала:

— Вот как соберетесь сюда приехать, так заранее отпишите, кому какие пироги готовить.

— Мне мясные, — подхватил Вовка.

У Митьки легко вырвалось:

— А мне такие вот, с яблоками.

Сказал и испугался: этим он словно дал согласие на отъезд и на все остальное.

Но бабка будто ничего и не заметила, продолжала:

— А мне зато рыбки солененькой привезете. Уж больно я ее люблю, особенно с картошкой горяченькой. Ты уж, Митюха, не забудь, на тебя надежда, а то у Вовки память что решето.

Митька кивнул.

— Ну ладно, — поднялась бабка. — У меня дела, вы тут без меня обойдетесь. Ехать через неделю намечено, посидите, подумайте, что брать с собой, в чем Наталье помочь.

Бабка все проделала так ловко и незаметно, что ребята и не заметили, как остались вдвоем, и словно и не было у них длительной размолвки.

— В поезде ехать интереснее, лучше, чем самолетом, — там ничего не увидишь, кроме облаков.

— Конечно, поездам интереснее, — согласился Митька не очень уверенно, он никогда не летал самолетом.

— Ты удочки обязательно возьми. Там знаешь сколько рыбы!

— Удочки-то я возьму, а вот как быть с Мурцом. Я с ним ни в жизнь не расстанусь. А в поезд пустят?

— Если и не пустят, все равно спрячем. Он умный, — похвалил кота Вовка, — не выдаст себя.

— А куда его там спрячешь?

— Э-э, придумаем. В чемодан или еще куда.

И пока ребята решали вопрос, брать ли им все учебники или хватит по одному на двоих, калитка отворилась, и во двор — легок на помине — вошел Мурец.

Он мяукнул, как будто поздоровался, подошел к Митьке и стал крутиться возле его ног.

— Чего это он? — озабоченно сказал Митька. — Взял вдруг пришел…

А Мурец все крутился возле него, заглядывая ему в глаза и явно чего-то ожидая.

Митька встал, и Мурец бросился к калитке.

— Пойду узнаю, в чем дело, — сказал Митька.

— Я тоже? — спросил Вовка.

— Пошли.

Все стало понятно, когда они подошли к дому. Во дворе на крыльце сидел незнакомый мужчина, и тут же пристроилась собака. Увидев Мурца, собака вскочила, но Мурец, выглядывая из-за Митькиных ног, угрожающе вздыбил шерсть и зашипел. Собака отступила и даже отвернулась, как будто вдруг заинтересовалась воробьями на застрехе.

— А где хозяева? — спросил мужчина.

— Мама на работе.

— Стало быть, ты хозяин, поскольку ты сын своей мамы, — мудрено сказал мужчина. — Говорят, уезжаете отсюда?

— Уезжаем.

— Дом продавать будете или как?

— Не будем продавать. Мы скоро опять сюда приедем.

— А мне говорили — совсем уезжаете.

— Нет, не совсем.

— Не совсем… значит, продавать не будете?

— Не будем.

— Та-ак. А зачем я приехал тогда?

— Не знаю, — сказал Митька. — Мы дома не продаем.

— Ну и неверно. Сейчас бы продали, а вернулись бы — купили. Дом без хозяина гниет.

— А мы не надолго.

— Когда мать вернется? С ней бы поговорить.

— Вечером. Только все одно.

— Обожду, поговорим, мать-то, наверное, с понятием, — сказал мужчина и полез в карман за папиросами.

Оставлять чужого человека, да еще почему-то приехавшего с собакой, Митька не захотел, тем более был уверен, что мать за это не похвалит, и потому пошел в дом с Вовкой и Мурцом.

Там он достал старый журнал «Техника — молодежи», и вдвоем стали разбирать схему транзисторного приемника. Обоим хотелось иметь маленький, так чтоб помещался в кармане, приемничек.

Но среди разговора у Митьки нет-нет да и мелькала мысль: «Вдруг мать послушает дядьку, захочет продать дом». И потому, когда послышался голос матери, Митька, а за ним и Вовка быстренько вышли во двор.

— Я сказал, мам, что мы не продаем, что опять сюда приедем.

— Конечно, приедем, что за разговор.

— Когда приедете, тогда и купите, а я за ценой не постою, — уговаривал мужчина. — В дороге деньги пригодятся.

Но мать решительно сказала:

— Не будет дома — и возвращаться не к чему, как в чужое место приезжать.

Митьке так и хотелось подойти, как маленькому, прижаться к матери. Вот она какая у него. Другая бы польстилась на деньги, поддалась уговорам, а она нет.

Проводив Вовку, он спокойно возвращался обратно. Шел мимо дома Лысаковых.

А вдруг Тая выйдет или в саду возится — заметит его. Ему очень хотелось повидаться с ней, сказать, что они скоро уезжают. После примирения с Вовкой он не только был согласен, он уже сам хотел поскорее ехать, потому что разве не здорово вместе с другом долго-долго ехать в поезде, приехать в новый незнакомый город, который и на карте-то расположился не как все — на самом верху, на самом краю земли. Как говорил дядя Никифор, «в краю полуночного солнца». Посмотреть, что это за полуночное солнце.

Но Таи не было видно, и Митька приуныл, а приуныв, подумал о том, что вот он уедет, а она возьмет да и забудет его. И ему еще нужнее показалось увидеть ее, чтоб выяснить этот срочный вопрос.

Он наклонился и стал шнуровать ботинки, косясь на окна ее дома, потом стал отряхивать брюки, потом что-то искать на земле, потом свистеть воробьям. Но все было напрасно: Тая не вышла.

X

Вещи были собраны, билеты куплены. Завтра уезжали. Митька, не находя себе места, бродил по дому, по саду, по улице.

Так как поезд уходил ночью, то мать, чтобы лишний день не пропал, велела завтра с утра идти в школу. И он был рад этому, потому что это было похоже на отсрочку.

Из школы вышли втроем: он, Вовка и Тая.

— Пошли лесом, — угрюмо сказал Митька.

— Да ну еще чего… — начал было Вовка, но Митька так глянул на него, что он прикусил себе язык. Неизвестно почему, всегда все выходило по-Митькиному.

Лес уже потемнел, был не такой праздничный и нарядный, как еще неделю назад. С деревьев пооблетели почти все листья, только на некоторых особо упорных они еще держались, но и то было видно, что держались последние деньки. Зато под ногами их скопилось столько, что ступать было мягко и пружинисто, как по матрасу.

Не слышно было пения птиц, не перекликались голоса сборщиков ягод, грибов. Лес словно притаился в ожидании зимы.

Все трое молчали. У Таи был грустный, задумчивый вид, Митька жмурился, а Вовка нетерпеливо оглядывался по сторонам, ему хотелось скорее домой. Он знал, что бабушка ждет не дождется его. Кроме того, он никак не мог вспомнить, положил ли с собой конверты с картинками от отцовских писем или они так и валяются на чердаке в его ящике.

Они вышли на «веселую» поляну, которая сегодня никак не выглядела веселой, постояли у ручья, и все так же молча пошли на дорогу. И только здесь, на подходе к деревне, Митька наконец сказал:

— В восьмой класс сюда приеду.

— А… мать как? — спросила Тая.

— Что ж она не понимает, что ли: здесь начал учиться, здесь и выпускной надо кончать.

— Так-то так. — Тая никак не решалась сказать, что ее мучило. А мучило ее не то, как отнесется к этому тетка Наталья, а как дядя Никифор. Слышала она в свое время, что он хотел по окончании контракта снова сюда возвратиться, так вот не передумает ли, если у него теперь семья завелась. Одному там плохо было, а теперь столько народу, где уж скучать. Но она не знала, как спросить про все это, потому что знала, что Митька еще не привычен иметь отца, а назвать «дядя Никифор» — может обидеться, вроде бы она не признает Митькиных прав на него.

И совсем уже на виду у деревни Митька, чтоб Вовка не догадался, как бы между прочим сказал:

— Хоть бы кто письмо туда написал, все ж интересно, как тут без нас будет.

— А чего, — откликнулась Тая, — я очень даже просто могу. Подумаешь, трудов-то — перышком по бумаге.

Первым был дом Таи. Ребята остановились, надо было прощаться. Митька поколебался и протянул руку. Она подала свою — шершавую, огрубевшую за лето. Но Митька взял ее, и она показалась ему маленькой, теплой, как мышка.

И опять стало невмоготу больно уезжать.

— Пиши обязательно.

— Ага, — кивнула Тая.

— А ты знаешь, она ничего стала, на человека похожа, — сказал Вовка, как только они отошли от ее дома.

— «На человека похожа», — озлился Митька. — Да она здесь, может, получше всех.

Вовка испугался, как бы они снова не поссорились.

— Так я и говорю, что не хуже других, — миролюбиво подхватил он.

— Не хуже, а лучше, — запальчиво поправил Митька.

Вовка промолчал.

Кое-какие вещи перетащили к Настасье Кузьминичне и стали заколачивать дом. Доски и гвозди были припасены давно, но мать это дело откладывала до последнего. Наконец час наступил.

Митька никогда не слышал, как заколачивают гроб с покойником, но стук по доскам, закрывающим окна, навел именно на эти мысли. Он взглянул на мать и увидел, что она плачет. Плакала она молчаливо. Колотила обухом топора по гвоздю, а у самой нескончаемым ручейком катились по щекам слезы.

— Хорошо, что не продали дом. В любое время вернуться можно. — У Митьки сердце надрывалось от материнских слез. И он искал, что бы еще утешающее сказать ей, и, как нарочно, ничего не находил.

— А новые места всегда интересно посмотреть. Что мы, грибы какие — на одном месте сидеть!

Мать все так же молча работала, но слезы не останавливались ни на минуту.

— И дядя Никифор ждет. Надеется… — У Митьки задрожал голос.

Наталья тотчас перестала плакать, опустила топор.

— Да что ты, сынок. Это я просто давнее вспомнила. Мать, отца. Никуда они отсюда не уезжали. Здесь родились, здесь и померли. А я вот отправляюсь счастья по свету искать. Хорошо хоть не одна, ты у меня есть. И Вовка теперь еще у нас появился.

— Вовка хороший, с ним нетрудно жить, — стараясь скорее унять слезы, поддержал разговор Митька.

— Ты уж его не обижай, — попросила мать. — Отца нет — полсироты, матери нет — круглая сирота. И не серчай, если я его иной раз приласкаю, сам говоришь, хороший парнишка. Не хочу ему мачехой быть.

Митьку передернуло от слова «мачеха». Его мать — мачеха? Мачеха — это что-то злое, вредное. Разве его мать такая? Просит «не серчай», как будто он не понимает.

— Как приедем, форму бы ему надо новую, говорил, в плечах жмет.

— Обязательно купим, — откликнулась мать. — Тебе вроде бы не надо пока?

— Нет, и эта хороша.

— Ты уж приглядывай за ним, сынок. Что понадобиться — говори. Он-то сначала стесняться будет, пока привыкнет.

— Ладно.

И они снова принялись за работу. Но теперь уже дело спорилось веселее.

Мурца пришлось оставить у бабки, потому что он ни за что не хотел прятаться ни в корзину, ни в чемодан. Он шипел, царапался, и видно было: понимает, что его хотят увезти, но уезжать не хочет.

Промучившись, ребята оставили его, тем более что дорога была трудная, да еще с пересадкой, и кот мог убежать, затеряться в чужом городе.

— Ладно, — сказал Митька. — Не хочет, не надо. Может, ему в самом деле здесь лучше: привык.

И Мурец, словно остерегаясь, чтоб ребята не передумали, на всякий случай держался подальше и только смотрел на Митьку долгим немигающим взглядом.

Было совсем темно, когда они прибыли на станцию. Пока ждали поезда, пока бабка с Натальей вспоминали, что забыто и что придется высылать посылкой, Митька с Вовкой прошли в вокзал, постояли у газетного киоска. Как один, так и другой нетерпеливо ждали отправления. Хуже нет этих последних томительных минут, когда ты весь уже в дороге, а сам стоишь на месте. И говорить неохота, да и не о чем, и не знаешь, как убить время, а главное — нельзя показывать свое нетерпение, потому что либо прослывешь бездушным, либо пустельгой, которому все равно где быть, лишь бы плыть.

Наконец ожидание кончилось. Подошел поезд, бабушка и мать засуетились, потому что поезд стоял здесь всего две минуты. Добежали до своего вагона, быстро покидали вещи и уже со ступенек стали прощаться с бабкой. Она поцеловала Вовку, Митьку, Наталью и снова прижала к себе Вовку и стояла смотрела вслед уходящему поезду. Ни руки не подняла, ни шагу вдогонку не сделала.

— Тяжело ей одной оставаться, — сказала Наталья. — А смотрите, до чего крепкая — слезинки не пролила.

На другое утро приехали в Москву. Перебрались на Ленинградский вокзал, с которого уходил поезд на Мурманск, и тут выяснилось, что ждать им до самой ночи.

— Эх, — досадовала Наталья, — целый день теряем.

— А мы за это время Москву посмотрим, — сказал Митька.

— А Москва — это вам не Орел, заблудитесь. Сидите здесь, целее будете.

Полдня проторчали на вокзале. Но к счастью, появился человек с трубой, в какую на пароходах капитаны отдают приказания на берег, и стал уговаривать пассажиров поехать на экскурсию по городу. Мать подошла поближе, стала расспрашивать. Узнала, что отсюда поедут на специальном автобусе и на нем же приедут обратно на вокзал. Узнала, что и цена подходящая. И после этого, решившись, отпустила ребят посмотреть Москву.

Сначала оба ахали, охали, толкали друг друга локтями в бок, но потом примолкли и только смотрели, не отрываясь от окна. В глазах мельтешило от людей, машин, домов. С неба сыпал и сыпал серый, нудный дождь. Чувствовалось, что за окном холодно. Лица у людей были некрасивые, замерзшие. Митька смотрел на бесконечные толпы торопливых людей и жалел их: живут тесно, как в муравейнике, никто никого не знает, все чужие. Вон какая-то тетка уронила сверток с пакетами, наклонилась, и сразу вокруг нее возник водоворот: толпа разделилась и, изгибаясь, обтекала ее, не останавливаясь; К маленькому стеклянному ларьку выстроилась длиннющая очередь, а в ларьке, кроме газет, ничего не было видно. «Ну и ну», — дивился про себя Митька.

Красная площадь, где остановился автобус и где им предложили выйти, показалась совсем не такой, как представлялась. Когда ее показывали в кино или на фотографиях в журналах, она выглядела огромной и пустой. А на самом деле была не длиннее их улицы, и на ней тоже двигались машины, шли люди…

Понравилось им только на Ленинских горах, потому что было там мало народу и много зелени. Но и то было все чересчур аккуратненько, по-нарочному: деревья, как солдатики — все одинакового роста и толщины, дорожки — асфальтовые, ни одна травиночка не пробьется.

А в общем оба были рады, когда экскурсия окончилась. Оба были как глухонемые: ничего не слышали, и говорить тоже не было сил.

С трудом боролись они с дремотой, чтоб не уснуть и не опоздать на поезд.

Зато, когда наконец в первом часу ночи объявили посадку и ребята, нагруженные вещами, дотащились до вагона, они забрались на свои верхние полки и мигом засопели, не слыша ни шумящих пассажиров, ни криков сердитого проводника. Вовка, тот аж даже начал похрапывать.

Перед самым отходом поезда в купе вошел в морской форме молоденький лейтенант. Он вежливо поздоровался с Натальей. Та не понимала в воинских званиях, но отделанная золотом форма, погоны и кинжальчик на боку внушили ей уважение, и она стеснительно подумала о своем негородском виде.

— До Мурманска едете? — спросил он ее.

— До Мурманска.

— Значит, попутчики. А это ваши? — кивнул он на верхние полки.

— Мои. — Наталье хотелось поговорить, расспросить о Мурманске, узнать, что там и как. Одно дело — когда об этом говорил Никифор, и другое дело — посторонний человек. Никифор такой… ему везде хорошо. Но говорить сейчас ночью ей показалось неудобным, и она отложила разговор до завтра.

Утром, как только Наталья открыла глаза, ее взгляд встретился со взглядом морячка. Митька с Вовкой еще спали, и Наталья, потому что все равно делать было нечего, осталась лежать.

— Как спалось? — спросил морячок.

— Спасибо, выспалась. — И только хотела завести разговор о Мурманске, как морячок спросил:

— Как там жизнь, в Мурманске? Я вчера еще хотел с вами поговорить, да поздно было.

— А вы разве не тамошний? — удивилась Наталья. — Я-то думала вас порасспросить, сама первый раз еду.

— Да ну? И я первый. Вот кончил училище и еду.

— Говорят, холодно там, ночи длинные.

— Это что… Говорят, шторма там сильные. Ледовитый океан как-никак.

Оба задумались.

Целый день ребята не отрывались от окна. Удивляли сопки и то, что на сопках снег, хотя в этом году он еще не падал — значит, сохранился прошлогодний или вообще он здесь не таял. Удивляли болота, покрытые клюквой. Брать, что ли, ее здесь некому? И лес — чахлый и только местами похожий на настоящий лес.

Вовка, хоть и давно это было, все же ездил в дальнем поезде, а Митьке довелось впервые, и поэтому он, стараясь, правда, не подавать вида, заробел и охотно подчинялся Вовке. Тот ему показывал, и как двери открывать, и как свет гасить, и Митька овладевал всей этой вагонной наукой, а потом показывал матери, которая робела еще больше его. Она тоже никуда, кроме как в Орел, в своей жизни не ездила. А что Орел! Два часа на поезде — и все. Митька и то несколько раз туда ездил. И с матерью, и с классом на экскурсии разные.

Лейтенант их нашел себе товарищей и пропадал в чужом купе, и они всю дорогу так и ехали втроем. Наталья нервничала, часто покрикивала на ребят. А ребята ничего не могли поделать, хоть и старались не сердить ее. Они то громко хохотали, то затевали возню, а один раз и всерьез наградили друг друга подзатыльниками. Ох, скорее бы приехать!

И вторую, последнюю ночь каждый из них не раз просыпался, боясь проспать, и, просыпаясь, будил других, потом снова все засыпали и опять просыпались, так что казалось, долгой бессонной ночи не будет конца.

Но утро все-таки наступило. А когда без всякого интереса и удовольствия напились чаю, поезд наконец стал подъезжать к Мурманску.

Ребята вышли в коридор и влипли в окно. Рядом с ними стоял лейтенант. Он то и дело вытирал лоб большим белым платком, и на лице его то появлялась улыбка, то непонятно почему он хмурился.

Поезд замедлил ход и подползал к городу так медленно, что можно было успеть рассмотреть его.

Дома здесь расположились на сопках один над другим. И так как еще не совсем рассвело и во многих окнах горело электричество, то невысокие дома казались гигантскими небоскребами.

На другой стороне, если смотреть в окно купе, виден был залив. Там стояли корабли. Трубы у них дымились, словно это тоже были дома, только морские. А на одном корабле ребята даже разглядели повешенное на веревках белье — полосатые рубахи, полотенца, трусы…

Для Митьки все это было так непривычно, диковинно, что он пришел в лихорадочное возбуждение и то и дело перебегал из купе в коридор, тормошил Вовку и не замечал, что мать сидит белее снега, покусывая ставшие синими губы.

Лейтенант зашел взять вещи и увидел ее.

— Ребята! — испуганно позвал он. И только тогда Митька увидел мать. Ему показалось, что мать сейчас упадет, что произойдет что-то ужасное, и он пронзительно, словно сзывая на помощь, закричал.

Забегали люди, запахло в купе мятой, и мать наконец улыбнулась бескровными губами:

— Ничего. Просто сомлела немного, новая жизнь испугала.

Дядя Никифор казался спокойным, но голос его вздрагивал, когда он командовал кому что брать, куда идти.

Вышли на площадь перед вокзалом, где стояла густая очередь на такси, но кто-то из вагона узнал мать, и их пропустили вперед.

— Улица Нагорная, — сказал Никифор водителю, и машина тронулась.

XI

Мурманск поражал широкими, открытыми всем ветрам улицами. А ветры в городе были часты. И если они дули с моря, от порта, то в городе остро пахло соленой рыбой и рогожей, как пахнет в очереди за воблой. Если же дуло с сопок, то нагоняло комаров и мошек, и город заманчиво пахнул ягодой морошкой.

— «Зов тундры», — назвал однажды этот запах Вовка.

— Почему?

— Мама так говорила. Никогда не помнил, а вот запахло — и вспомнил. Она у меня саами была.

— Это что такое? — не понял Митька.

— Народность такая. Не слыхал, что ли? Их еще раньше лопарями звали.

— Не слыхал.

— Здесь даже станция такая есть — Лопарская. А мама хоть и в городе жила, а все по тундре скучала. Меня все обещала в стойбище свозить… — глаза Вовки тоскливо побежали в сторону.

Митька ничего не сказал. Что тут скажешь.

Здесь в Мурманске у Вовки нашлись старые друзья, и он как бы заново знакомился с ними, проводил с ними целые дни. Митька не обижался, не до того было: он до гуда в ногах ходил по городу и все не мог находиться.

Город вроде бы и не такой большой — Митька в первые же два дня обегал его, но…

— Город — это люди. Дома что — дома в разных городах могут быть разными, могут быть похожими, в одном из камня, в другом деревянные, в одном, как дворцы, в другом, как избы. Присмотришься к ним, привыкнешь… А вот люди — они живые, они бок о бок с тобой и сегодня, и завтра, и через год, и от них тебе хорошо или плохо в городе.

Вот выпорхнула из музыкального училища стайка девушек. Они всегда — заметил Митька — держатся особняком, смеются, что-то стрекочут и ведут себя так, как будто, кроме них, никого нет. Митьке нравились они — веселые, красивые.

То пройдет по улице группа ненаших моряков. И казалось странным, что вот ходят люди, вроде бы похожие на всех, а чувствуют и думают не так, как все. Это было видно по тому, как они вдруг все враз останавливались и рассматривали, а то и фотографировали какой-нибудь самый обыкновенный дом или старушку с кошелкой в руках. Или вдруг опять всей группой поворачивались за какой-нибудь девушкой и что-то, смеясь, кричали ей вслед на непонятном языке.

Люди, а не дома делают город городом. Город Мурманск делают моряки. Множество моряков. И военные с погонами на плечах; и торговые, дальнего плавания без погон, но с золотыми нашивками на рукавах; и моряки рыболовного флота — те уже без всяких знаков различия, но тоже в морских кителях; и курсанты мореходных училищ — их в Мурманске целых два: высшее и среднее. Митька успел это узнать.

Особенно нравилось ему, забравшись на сопку, где вилась шоссейная дорога под названием «тещин язык», рассматривать порт. Кораблей в порту было невиданное множество. На многих — иностранные флаги, и часто оттуда слышалась музыка. Заморские певцы все как на подбор были с хриплыми голосами, и Митьке казалось, что голоса эти простудились за время плавания. Ему хотелось говорить так же гортанно и хрипло, потому что это значило бы, что и он тоже побывал в дальних странствиях.

Словом, Митька заболел Мурманском. Он забыл сейчас все: уроки, деревню, ребят, Таю. Ему просто некогда было о них вспоминать. Мать не трогала его: она сама все никак не могла приноровиться к незнакомой городской жизни, к тесноте квартиры. Она ходила какая-то потерянная, глаза у нее иногда были красные, как будто она плакала. Как нарочно, дядя Никифор, встретив их, через день ушел в море.

На лестничной площадке, кроме их, было еще две квартиры. В одной жила большая шумная семья. Вечно кто-нибудь из малышей барабанил в дверь или, дотянувшись до звонка, разыгрывал такие трели, словно где-то случился пожар.

Но в той квартире, что напротив, было малолюдно. Изредка выходила молодая женщина с хозяйственной сумкой или портфелем, а один раз вышел военный моряк. И все. Больше из этой квартиры не выходил никто.

Митька уже про себя решил, что это бездетная квартира, и потому удивился, когда однажды он вышел на площадку и увидел на пороге этой квартиры девочку. Девочка была очень бледная, очень высокая. Она взглянула на Митьку своими блеснувшими в полутьме глазами и спросила:

— Ты в этой квартире живешь?

— Да.

— Ты Дима?

Митька не сразу сообразил, что «Дима» — это тоже его имя.

— М… м-да, — ответил он.

— Ты не смог бы помочь мне? Если, конечно, не очень торопишься, — спросила девочка и отодвинулась в глубину квартиры.

— Пожалуйста, — Митьке захотелось быть таким же вежливым, как и она.

— Понимаешь, я долго болела, ослабла… никак не могу достать книгу, голова кружится.

В большой комнате, куда вошел вслед за девочкой Митька, вдоль всех стен от пола до потолка шли полки, и на каждой полке — книги. Пожалуй, Митька нигде не видел столько книг. Их, наверное, было больше, чем в их школьной библиотеке.

Возле одной стены стояла небольшая лестничка. Митька влез по этой лестничке и достал книгу, на которую ему указала девочка. Книга была очень толстая, тяжелая, с золотыми буквами на корешке и обложке и называлась «Всемирная история».

Он с уважением посмотрел на девочку. Надо же, никто не заставляет человека, а она сама добровольно читает такие книги.

— Спасибо, — сказала девочка. — Давай с тобой познакомимся: меня зовут Кира. Ты любишь книги?

Митька постеснялся сказать, что он абсолютно равнодушен к ним, и кивнул головой. Но кивнул так, что это не было похоже ни на «да», ни на «нет». Кира сама решила, что это означало «да».

— Вот на этой полке — вся художественная. Выбирай, что хочешь. Наверное, не читал еще Жоржа Сименона: только что вышел.

Она предлагала ему и другие книги, говорила что-то, а он смотрел на нее, и, странное дело, она казалась ему почему-то знакомой. Он знал, что никогда не встречал ее раньше, и все равно казалось, что встречал. Кира говорила спокойно и рассудительно, как взрослая, и даже то, как она говорила, было Митьке знакомым. Удивительно!

Шло время.

Пообвыкнув, Митька уже реже носился по городу. Без завистливого гула в сердце смотрел и слушал жизнь порта. А двойка по алгебре напомнила ему вскоре, что есть такие дела, как домашние уроки, и заставила сесть за учебники.

Иногда вечером они втроем — с матерью и Вовкой — ходили в кино или смотрели телевизор, который мать недолюбливала, считая, что он портит глаза.

Она вроде смирилась с новой жизнью, похоже, думала, что осели они здесь надолго, потому что, когда вернулся с рейса дядя Никифор, стала уговаривать его устроить ее на работу.

— Да куда я тебя устрою, — отнекивался он. — Ты ж привыкла к вольному воздуху. На рыбзавод, что ли, пойдешь?

— А хоть и на рыбзавод. Не могу я сложа руки сидеть, сил нету, — сердилась Наталья.

— Как это сложа руки? — возмущались мальчишки. — Целый день работаешь.

— Разве это работа? Такую работу день и ночь работай, а все без толку. Нет, не могу я так, не по мне это…

— Побольше ей внимания уделяйте, когда меня нет, — наказывал дядя Никифор. — В кино ее хоть иногда водите.

— А мы водим, — отвечал Митька.

— Гуляйте с ней.

— Она в магазины ходит, на рынок.

— Надо как-то дотерпеть до весны, весной обещали мне путевку в санаторий для нее.

— Не поедет она, — сказал Митька.

— Знаю, потому и беру на двоих, вместе поедем. Не захочет — силой увезу. Полечиться ей надо.

— Вот хорошо! — обрадовался Вовка. — А мы вдвоем останемся. Правда, хорошо? — спросил он Митьку.

— Не надейтесь, — сказал дядя Никифор. — Я вам какую-нибудь старушку сосватаю, чтоб глядела за вами.

— Нашел маленьких, — обиженно загундосил Вовка.

Митька рассудительно заметил:

— Старушка даром не пойдет. Что мы, обед себе не сварим? Или дверь запереть забудем?

— Через три года паспорт получать, а тебя все ребенком считают, — подсказал Вовка.

Дядя Никифор замахал руками.

— Погодите, погодите! Еще и путевки никакой нет, а вы уже… Вы вот что — старайтесь, учитесь как следует, за матерью ухаживайте, тогда и видно будет, какой вы народ — самостоятельный или не очень, можно вас одних оставить или нет.

Попозже спросил:

— Скучаете по деревне?

— Не-а, — за двоих ответил Вовка.

Без интереса, но Митька все же одолел Жоржа Сименона: надо же было отдавать книгу.

Кира предложила ему взять еще что-нибудь. Он не решился отказаться и попросил «про путешествия».

— Вот замечательная книга, — сказала Кира и дала ему книгу «По нехоженой земле».

Книга и верно оказалась замечательной. Митька не только сам прочитал ее, но предложил и Вовке. И когда снова пришел к Кире, уже сам попросил еще что-нибудь такое же.

Так он и не заметил, как стал постоянным читателем Кириной библиотеки.

Теперь бывало, что он не только слушал Киру, ее советы, но и спорил иногда с ней, доказывая, например, что книги стоит читать только о путешествиях, ну и некоторые исторические, вроде «Степана Разина».

— Нет, — не соглашалась Кира. — Ты рассуждаешь… по-детски. Тогда ничего не надо — ни музыки, ни живописи, ни кино. Ты же ходишь в кино? А зачем?

— Зачем… там жизнь показывают.

— Хорошие книги тоже жизнь показывают. Зато книга всегда с тобой — и когда ты болен, и когда в дороге. Нет, ты просто не думал об этом, потому так и говоришь.

Честно признаться, Митька был согласен с Кирой, но уж очень ему хотелось доказать ей, что у него тоже есть свое собственное мнение, чтоб она не считала его за глупого. По этой же причине ему нравилось рассказывать ей о том, чего она не знала. А не знала она порой самых простых вещей, которые у них в деревне знал любой малый ребенок.

Как она удивилась, когда узнала, что хлеб зимует под снегом. Она сначала не верила, думала, что Митька смеется над ней.

— Ведь хлеб сеют весной, — стояла она на своем. — Вон и в газетах пишут: «Проведем весенний сев в срок». А никогда не видела «проведем зимний сев».

— Не знаю, как там в газетах пишут, а только яровые сеют весной, а озимые осенью. О зиму сеют, понимаешь?

И это объяснение как-то сразу убедило Киру.

— Надо же, я ведь сто раз слышала «озимые, озимые», а ни разу не задумалась, почему они так называются. А как же снег, мороз? Не вредно для зерна?

— Когда снег — это хорошо, он зерно прикроет — никакой мороз не страшен. А вот если снега нет, тогда беда. Вымерзает хлеб. Тогда весной землю под яровые перепахивают.

Однажды, когда они одновременно вышли из своих квартир, она спросила:

— Ты гулять или по делу куда?

— Так просто, — ответил он.

— Если тебе все равно куда идти, проводи меня. Мне надо к маме на работу.

Сначала Митька немного испугался: провожать девчонку. Но она сказала об этом как о самом простом деле, словно это по-городскому ничего не значило, и, боясь показаться деревенщиной, а еще потому, что это было ему приятно — идти с ней, он молча зашагал рядом.

Они шли по сырому городу, по хлюпающему после первого снега асфальту. Было промозгло, и Митька поеживался в своем коротком пальтишке. Кира после болезни была одета тепло, уже по-зимнему. Из-под капюшона, отороченного белым мехом, виднелись темная челка и темные блестящие глаза. И Митька видел, как прохожие, все как один, смотрят на Киру, а некоторые даже поворачивают голову вслед за ней. А она идет себе и спокойно разговаривает с Митькой, как будто ничего не замечает. А может быть, и в самом деле не замечает. В общем, здорово это у нее получается.

У одной витрины с платьями Кира остановилась.

— Смешно, право: платья для взрослых, а фасон детский.

И вдруг в ушах у Митьки тоненько зазвучало: «Я когда вырасту, обязательно стану портнихой. Я всем-всем буду шить красивые платья». Сразу стало тревожно, словно обронил или потерял что-то очень нужное.

Но Кира позвала его дальше, потом они спешили перебежать дорогу перед колонной моряков, и Митька отвлекся, забыл минутную горечь…

Опять побежали дни за днями. Ребята втянулись в школьную жизнь, подружились со своими одноклассниками, приобрели врагов из параллельного седьмого, и не верилось, что учатся они в этой школе всего-навсего три месяца.

И вот тогда, когда начало казаться, что все прошлое давно позади, когда новое перестало быть новым, а стало привычным, будничным, тогда и случилось это…

После школы сидели за столом и, ожидая обеда, делали уроки. Вовка писал сочинение, что-то шептал про себя, черкал… Мать возилась на кухне, бренчала посудой. А потом из кухни потянуло знакомым. Митька насторожился, принюхался. Пахло жареной рыбой. Но здешняя рыба пахнет по-своему, а у этой был нежный речной запах.

И сразу припомнилось, как, бывало, мать жарила на загнетке карасей, которых приносил он с Вороны, как крутился возле его ног, жадно урча, Мурец, как отлично было, назябнувшись на реке, разуться, прошлепать босиком по чистым, сухим половицам, ощущая каждой жилочкой, как вливается в тебя домашнее тепло… И Вовка там был не такой, как здесь. Там они вместе гоняли по лесу, вместе с ребятами прятались вечером за гумнами, чтоб подольше не идти домой. Вспомнился Ваня, который всегда первым вылезал из убежища, а ребята всегда ругали его за это… Вспомнилась Тая. Как стояли они тогда на берегу ручья, и в ручье было видно царапину на коленке. Как вечерами загоняли они коров по домам. И воздух был теплый, пропахший парным молоком. А в сумерках светилось Таино платье…

Он очнулся и увидел, что сидит, уставившись в окно. Вовка все так же строчит в тетради. А за окном небо — серое, низкое, как крыша. И как через худую крышу льет бесконечный тягучий дождь.

Откуда-то на Митьку свалилась тоска. Она ныла в груди, как ноет больной зуб. Он встал, прошел по комнате, заглянул к матери на кухню, выпил воды. Тоска не проходила. Тогда он вырвал из тетради листок и подвинул к себе чернильницу.

— Сочинение? — озабоченно спросил Вовка.

— Ага.

Он выбежал на лестницу, чтоб поскорее отправить письмо. В это время на лестницу вышла Кира со своим отцом — морским офицером. И наверное, оттого что они были вместе, Митька вдруг сразу узнал их. Это были те пассажиры с поезда, которых он видел у себя на станции, когда торговал ягодами. Митька так растерялся, что забыл поздороваться, Кира сама сказала:

— Папа, вот это и есть Митя.

— Очень приятно, будем знакомы, — сказал Кирин отец и протянул руку. — Михаил Николаевич.

— Дмитрий, — едва шевеля пересохшими губами, сказал Митька.

Они вместе вышли на улицу и тут расстались.

— Заходите в гости, будем рады, — приветливо сказал Михаил Николаевич. Они с Кирой свернули в боковую улицу, а Митька пошел прямо, к почте.

Но это только так говорится — пошел, потому что Митька не шел: его ноги едва касались земли. Он прекрасно понимал, что сейчас с ним случилось чудо. Думал ли Митька полгода назад, когда глядел на них с пыльной платформы, что будет жить с ними в одном городе? А теперь не то что в одном городе — в одном доме живет, дружит с Кирой, ходит к ней за книгами. Значит, не перевелись чудеса на свете? Значит, впереди у Митьки возможны тысячи чудес? А может, они уже были, только он не понял, вот как с Кирой? Ну, конечно же! Разве не самое главное чудо, что ему повезло родиться здесь? А родись он в каком-нибудь Париже, разве знал бы он всех, кого он знает? Знал бы он, что есть такое место — маленькая деревенька в Орловской области — Зеленый Шум? Самое лучшее в мире место.

С завтрашнего же дня Митька начнет собирать макулатуру, кости там разные, чтобы летом во что бы то ни стало поехать туда.

И оттого что это непременно так и будет, ему захотелось закричать на всю улицу, на весь белый свет. Но… не больной же он — кричать. И тогда Митька свистнул, сорвал шапку, крутанул ею над головой и прямо по лужам помчался вперед, размахивая синим конвертом.