Красная рябина

I

— Хоть свет мальчишка повидает, — укладывая в чемодан белье, сказала мать.

— Свет! Свет — это люди. А он с людьми жить не умеет.

— Интересно, что ты имеешь в виду? — подняла голову мать.

— Только то, что сказал.

Отец посмотрел на Генку:

— Ну-ка скажи, сколько у тебя друзей?

— Где, в классе?

— В классе, дома.

Генка стал вспоминать. В классе? В классе… был Юлиан Виноградов, вместе в шахматы играли, так он уехал. С Вовкой Козлом недавно поссорились. А про двор говорить нечего. С кем дружить? Взять того же Костьку — хулиган. Никита, тот вечно своими братьями занят. Остальные мелюзга, в счет не идут.

— Ну вот, — сказал отец, — а я о чем говорю? Парню двенадцать лет, а он вспомнить не может, есть ли у него друзья.

— Мне кажется, повышенное требование к дружбе у ребенка…

— «Повышенное»! — усмехнулся отец. — Ладно, пусть едет, может, чему-нибудь научится. Сомнительно, правда.

Странный отец. Сначала он ни за что не хотел, чтоб они на курорт ехали. «И здесь летом люди живут, не жалуются». Генка же, узнав, что они поедут к Черному морю, до смерти обрадовался. Только сейчас он понял, как скучен и неинтересен их маленький северный городок. Там пальмы, эти… как их, эвкалипты. А тут… Генка посмотрел в окно.

— Что ты все дома сидишь? — сказал отец. — Вон погода какая, иди побегай хоть.

— Мам, я пойду? — спросил Генка.

— Иди, только далеко не уходи.

Никитка со своими братьями, которые попадались на каждом шагу, так что Генка никак не мог сосчитать, сколько же их, сидел на лавочке и читал вслух. Двое малышей тесно прилепились к нему, остальные копошились в песочнице.

Огненно-рыжие, крапчатые от веснушек, они напоминали крепенькие грибы подосиновики. Никита был очень похож на своих братьев, только волосы словно выцвели со временем, стали бледнее.

Тут же сидел Витька с третьего этажа, слушал Никиту. Генка подошел.

— Едешь? — спросил Никита.

— Еду.

— Моих бы тоже надо куда-нибудь вывезти. — И тут же крикнул в песочницу: — Не бери руки в рот — глисты заведутся!

Щуря глаза, руки в карманы, подошел Костька:

— Поехали на Ягры, купнемся разок.

— Холодное еще море-то, — несмело отозвался Витька.

— Эх, вы! — Костька сплюнул и опустился на скамью. — Едешь? — спросил он у Генки.

— Еду.

— Ну ехай-ехай.

Помолчали.

— Махнем завтра в лес, — предложил Костька Никите. — Забирай своих пацанов, чего хорошего им в песке возиться.

— Деревьев бы у нас насадить, кустов, — мечтательно сказал Никита. — Вон в тридцать третьем доме… как парк все равно.

— Неплохо бы, — поддакнул Витька и вдруг испуганно покосился на Костьку: может быть, что не так ляпнул.

— Все население на озеленение! — фыркнул тот. — Ну-ка, Генка, принеси капроновую нитку.

— Зачем?

— Значит, надо. Змей запускать будем.

Капроновую нитку. А если самому понадобится? Да и мать не даст для Костьки.

— Нету капрона. Весь вышел.

— Жадина. — Костька посидел, подумал и вдруг больно ударил Генку по затылку.

— Ты что дерешься? — вскочил Генка.

— Беги мамочке пожалуйся.

— Хватит, ребята, что вы как маленькие, — примиряюще сказал Никита.

Костька встал.

— Сидите как приклеенные, смотреть противно. Так поедем завтра в лес? — спросил он опять Никиту.

— Поедем. Сегодня все приготовлю с вечера, утром пораньше и поедем.

— Пока.

Костька свистнул и куда-то умчался. На Генку больше не взглянул. А отец еще спрашивал, сколько у него друзей. С кем дружить-то?

Билетов отец не достал. Мать расстроилась и сама пошла к начальнику вокзала. Принесла два билета и торжествующе показала отцу.

— Вот. Все можно достать при желании.

— А что другие желающие сказали?

— А зачем я им буду докладывать? — вопросом на вопрос ответила мать.

— По-моему, если ничего плохого не делаешь, скрывать нечего.

— Ох, хватит! — Мать взялась за голову. — Как будто я для себя стараюсь. — Она посмотрела на Генку.

Конечно, мама для него старается. Всегда для него.

Не доезжая Орла, сошли на небольшой станции. Недалеко от нее жили мать и сестра отца. Генка не помнил ни бабушку, ни тетку: ему было пять лет, когда они вместе с отцом приехали сюда.

Вещи оставили на вокзале, а сами с маленьким чемоданчиком пешком направились в деревню. Узкая тропинка, бегущая в стороне от проселочной дороги, капризно изгибалась: то подымалась на пригорок, то сбегала в лощину, то подводила к дереву, у которого так и манило посидеть, послушать, как звенят кузнечики.

— Вон уже и деревня видна, — сказала мать.

— Где? — Генка видел впереди только кущу деревьев.

— В тополях спряталась. Домов там с десяток — не больше.

Скоро Генка услышал лай собаки, мелькнула среди деревьев белая рубаха или кофта. В самом деле — деревня.

Бабушка почему-то заплакала, утираясь концом головного платка, причитала:

— Большой какой Геночка стал. Маленький как колобочек был, а сейчас чего-то лядащенький.

— Возраст такой, — заметила мать. — Тянется. А Сима где?

— На ферме, где ж ей еще. Там все пропадает.

— Я немножко пройдусь, встречу ее. А то голова с дороги разболелась.

Мать ушла. А Генка сидел на лавке и не знал, куда деть руки-ноги от ласкового, внимательного взгляда бабушки.

— А чего ж это Федор не едет? — тихо спросила она у Генки.

— Папа? Он работает.

Бабушка засморкалась.

— Все работает, работает, и отдохнуть, поди, некогда.

— Нет, почему же, он только прошлый год отпуск не брал, а в этом году осенью будет отдыхать.

— Сюда не надумал приехать?

— Не знаю, — Генка пожал плечами, — может, и приедет.

Бабушка с грустью посмотрела на него:

— Совсем ты на Феденьку не похож.

Вот те раз, а все говорили, что он вылитый отец.

…Словно ветром распахнуло дверь. Мелькнула и замерла на пороге солнечная фигура. Горели волосы, платье, казалось — вот-вот вспыхнет, даже пальцы раскинутых рук светились, как раскаленные угли.

— Чего свет застишь! — прикрикнула бабушка.

Опустел залитый солнцем порожек. А перед Генкой стояла самая обыкновенная девушка. Белесые волосы, серые глаза и платье самое обыкновенное — желтое.

— Это кто ж — племянник мой? — пропел насмешливый голос.

Неужели это его тетка? Еще не хватало, называть «тетей» эту школьницу.

— А мамка где?

— Она… вас пошла искать.

— Это я-то «вас»? — и залилась смехом.

Генка тоже рассмеялся:

— Все-таки… тетя.

— А раз тетя, нечего зубы скалить. — И неожиданно протянула руку: — Сима.

— Геннадий, — оробело сказал Генка. Он чувствовал, что у него от смущения словно бы распухают уши. Он не мог понять, как себя вести с этой «тетей».

Бабушка гремела чугунками в печи.

— Есть скоро будем?

— Поспеешь.

Неизвестно зачем Сима подмигнула Генке и пошла через комнату. Генка следил за ней во все глаза. Вот она замешкалась у печи, и — раз! — словно невидимая сила сдунула ее. Сразу поскучнело в избе. Даже вроде потемнело. Куда она делась?

И тут под окном послышался шорох, громкий шепот позвал:

— Генка.

Генка привстал, увидел хитрющие глаза Симы.

— Иди сюда да соль тащи.

Генка вскочил, засуетился, полез в кошелку, где лежала дорожная соль…

Цепкая рука стянула его с крыльца, потащила к огородам.

Торчали из грядок аппетитные луковые стрелки, розовела, проглядывая из земли, морковь.

Они уселись прямо на землю, и Сима отогнула подол платья, где лежали золотистые, пропеченные картофелины.

«Так вот зачем соль», — понял Генка, Он стал чистить тонкую кожицу.

— Нежный какой, — презрительно сказала Сима и прямо с кожурой откусила полкартофелины. — Мытые небось.

Генка покраснел и сердито откусил тоже с кожурой. Картошка сразу рассыпалась во рту и оказалась такой вкусной, какой Генка в жизни не едал.

Сима надергала луку и протянула ему хрустящий пучок:

— Вкусно?

— Очень.

— То-то же. Тетя Сима знает, чем дите накормить.

Генка чуть не подавился. Он обиженно взглянул на Симу и увидел, что та как ни в чем не бывало уплетает лук, беззаботно посматривая по сторонам. Вся его обида улетучилась, и он тоже стал прислушиваться и присматриваться. Густой воздух пропах укропом и смородиной. Солнце горячими лучами ощупывало землю, кожу на лице и руках. В зарослях грядок деловито сновали муравьи. С треском раскрыла свои жесткие крылышки божья коровка.

— Хорошо тут у вас, — с неожиданным для себя чувством сказал Генка.

Сима встрепенулась:

— У вас, что ли, хуже?

— Ну, у нас… у нас город.

— А ты говоришь, — вздохнула Сима. — Кино, поди, есть.

— Кино есть, — подтвердил Генка. — Широкоэкранное. И театр есть.

— Расскажи.

— Чего рассказывать? Город как город. Ничего интересного.

— Я в Орле бывала. Пылищи там — ужас. И откуда, скажи, ее столько?

— Нет, у нас чисто.

Замолчали.

Из избы понесся над грядками напевный старушечий голос:

— Симка-а! Геня-я!

— Мамка зовет, — задумчиво сказала Сима, перебирая руками сухую землю.

— Пускай зовет, — откликнулся Генка. — Посидим тут.

Сима вскочила.

— Ты говори, да не заговаривайся, — срезала она. — «Пускай зовет»! И со своей матерью, поди, так?

Она рупором сложила руки:

— И-де-ом!.. — И побежала, прыгая через грядки.

За столом, выставленным на середину комнаты, сидела Генкина мать. Она расцеловалась с Симой, усадила ее рядом с собой.

— Выросла Серафима, совсем невестой стала. Замуж еще не идешь?

— Женихов нету, — скромно ответила Сима.

— Приезжай к нам — живо сосватаем.

— Кому нужна такая, — отозвалась бабка. — Любому скусит голову.

— Ну и что ж, что скушу, — возразила Сима. — Скушу да и выплюну. Не проглочу же.

Генка фыркнул. Мать нехотя посмеялась.

— Я думала, ты серьезно…

— Я и серьезно. Кому такая свинарка нужна?

— Кто свинарка? — спросил Генка.

— Я свинарка.

— Ты свинарка?

— Нет, ты, — сказала Сима и забарабанила ложкой по столу. — Есть-то будем сегодня?

— Цыть ты, — прикрикнула бабка и, виновато глядя на мать, сказала: — Вот и поговори с ней. Мужика-то в доме нет, и поучить некому.

Мать завертела кольцо на пальце. Генка знал, что она всегда так делает, когда волнуется.

— Мы с Федором говорили. Приехала бы к нам, устроили на завод. У нее же десятилетка.

Бабка потускнела.

— Ваше дело молодое. Пусть едет.

Генка представил, как они едут в поезде, выскакивают с Серафимой на станциях…

— Вот здорово бы! Поедем, Сим!

— Боюсь! — вздохнула Сима.

— Чего бояться? — загорелся Генка. — Знаешь, как хорошо будет! В кино будем ходить. У нас и телевизор есть.

— Да нет, я не про то… Мужиков-то с отцом двое вас… учить будете.

Генка ошарашенно отпрянул и взглянул на мать. Та опустила глаза в тарелку и закусила губу. Серафима тоже взглянула на нее, вскочила, чмокнула в щеку:

— Я на ферму. Мы уже ели, спросите Генку.

Долго дрожали стекла в окнах.

— Балованная она у вас, — сказала мать.

— Молодая, — словно бы поправила бабушка.

Вечером Сима, тихая и присмиревшая, сидела на табурете у порога.

Мать доставала из чемоданчика подарки. Бабушка получила теплый вязаный платок, в который она тотчас завернулась, и, подрагивая плечами, по-молодому прошлась по комнате.

Генка от души веселился.

— Чего смеешься? Хороша молодуха? — спросила, посмеиваясь, бабушка. — Вот угодили на старость так угодили.

Она бережно свернула платок.

Серафиме мать протянула прозрачную капроновую кофточку.

— Это мне? — не поверила Сима.

— Тебе, тебе, примерь-ка.

— Ой, спасибо, — разглядывая кофточку на свет, сказала Сима. — Отродясь такую не носила.

— Примерь пойди.

Сима вышла и долго не появлялась. Наконец вошла… строгая учительница, да и только.

— Сима, — убитым голосом сказала мать, — зачем же ты сразу две кофточки надела?

Сима удивилась:

— Ну а как же? Светится ж она вся.

— Хорошее белье вниз надо надеть.

— А тогда зачем кофточка? Можно в одном белье — все одно.

— В городе все так ходят, — сухо заметила мать.

— Да я что, я тоже буду. Кофточка замечательная. Можно под костюм носить. — Она посмотрела на Генку. — А можно под бельем.

Мать, кажется, ничего не заметила, а Генка отвернулся к окну, чтоб скрыть улыбку.

— Пожили бы у нас, — сказала бабушка. — Скоро вишни пойдут, сморода поспеет.

— Нет, надо ехать. У меня путевка. Три дня побудем и поедем.

Бабушка принесла кубан парного молока. Теплое, оно лепилось, и вкус у него был слегка горьковатый. Генка взял горбушку от круглого каравая, хлебнул молока и привалился к стене, закрыв глаза.

— Опять полыни наелась, — послышалось ему откуда-то издалека.

— Полыни? Значит, опять на выселки гонял. Ужо погоди… — сказал кто-то бабушкиным голосом. А сама бабушка вдруг затопала сапожками и понеслась по комнате. Платок птицей взвился над ее головой.

Потом Генка куда-то шел на чугунных ногах и внезапно провалился в мягкое, темное. Больше он ничего не слышал.

Проснулся он от холодной воды, которой изо рта прыскала на него Серафима.

— Эх ты, мужик… Здоров спать.

— Сама-то давно встала? — из-под одеяла спросил Генка.

— Давно не давно, а уж наработаться успела.

Весь день Генка провел с Серафимой. Вместе ходили на ферму. Там Сима заставила его рубить свекольную ботву. Сунула лопату в руки — чистить загоны.

— Ну как работка? — посмеиваясь, спрашивала она.

— Ничего, один день можно.

— А если не один?

— И… не знаю. А ты как?

— Надо же кому-то. Вот скоро и до нас механизация доберется, тогда полегче будет.

— А другой работы нет?

— Костяшками, что ли, в конторе щелкать? Нет уж! — Она посмотрела на свои часики. — Что-то Кузьминична не идет.

И вдруг лицо ее начало розоветь, словно падал на него невидимый никому отблеск. Все ближе и ближе до фермы доносились потрескивания мотоцикла. Сима сбросила с себя черный халатик. И Генка только сейчас увидел, что она в шелковом платье с рукавами-фонариками.

Мотор заглох у самой фермы. Генка выскочил посмотреть, кто там. На мотоцикле, одной ногой упираясь в землю, сидел молодой парень. У него были большие, какие-то очень смешные уши и веселые глаза.

— Фьють — свистнул парень. — Это еще кто такой?

— Я тут, — забормотал Генка, — я с… Симой. А что, нельзя?

— Можно, — разрешил парень и посмотрел куда-то за Генку.

Генка обернулся. Сима, хмуря брови, смотрела на парня, а лицо ее светилось по-прежнему.

— Пришла Кузьминична?

— Нет еще.

— А ты оставь пока его, — кивнул парень на Генку.

Все так же хмурясь и светясь, подошла Сима к мотоциклу. Она уже занесла ногу, но нечаянно ее взгляд упал на Генку, и нога застыла в воздухе.

Генка, не отрываясь, смотрел на нее.

— Нет, не поеду, — сказала Сима и лицо ее потемнело.

— Чего ты? — удивился парень. — Ведь договорились. — Он тоже посмотрел на Генку. — Купишь туфли — и обратно, за два часа обернемся. А то, смотри, раскупят.

— Сказано — не поеду, значит, не поеду.

— Как хочешь, — протянул парень. — Он еще чего-то подождал и рывком нажал на педаль.

Сима повернулась и ушла на ферму, а Генка присел на бревно, стал палочкой счищать грязь с сандалий. Хотелось разобраться в том, что сейчас увидел.

— А Симка где? — послышалось у самого его уха.

Он не заметил, как к нему подошла уже старая женщина в чистом фартуке, чистом головном платке и с мешком на плечах.

— Там она, — кивнул Генка на ферму.

— А ну, подсоби.

Женщина передернула плечами.

Генка посмотрел на свои вымытые руки, поднялся и неловко взялся за мешок. Женщина села и стала разглядывать Генку.

— А ты что ж — племяш ее, Федора сын?

— Сын. А вы что, знали папу?

Женщина усмехнулась.

— Знавала. — Она посмотрела на его клетчатые гольфы, на то, как он тщательно платком вытирает после мешка руки… — Не похож ты на него.

Второй раз уже Генка слышит это. Но ведь не мог же он измениться за каких-нибудь два-три дня!

Спать легли на сеновале. Сима сдвинула в сторону почему-то не прибитые несколько досок на крыше, и стало так, словно спишь под открытым небом.

— Зачем ты это?

— Люблю на небо смотреть. Я в школе больше всего астрономию любила. Не то чтобы там формулы какие, цифры, а вот просто звезды: Вега, Ригель, Сириус. Красиво?

— Красиво. А что это значит — Сириус, вот, например?

— Не знаю. Имена такие. Почему людям не дают такие? Меня если бы Вегой звали, я бы…

— Что?

— Красивая, наверное, была бы.

— Серафима тоже красиво.

— Ну уж красиво, скажешь. В будущем у людей, наверное, будут только красивые имена: Аннтоооон, — сказала она.

— Чего?

— «Антон» тоже оставят. Послушай, как звучит. Как колокол: Аннтоооон.

— Ии-ваннн, — сказал Генка. — Чем хуже?

— Ничего, — неохотно согласилась Сима. — Только Антон лучше.

— А Серафима — хорошее имя, зря ты. Вега хуже, вроде собачьей клички.

— Ничего-то ты не понимаешь, — вздохнула Сима. — Давай спать лучше.

Генка лежал, смотрел на звезды и думал. Почему так непонятно назвали звезды? Назвали бы по-русски. Чем плохо «звезда Серафима»? Он обязательно бы так назвал.

Он уже стал засыпать, когда услышал шорох в том углу, где тихо до этого лежала Сима. Скоро шорох перешел в бормотанье. Генка приподнялся, напряженно прислушиваясь. Белела в темноте постель, и едва-едва слышные слова доносились до Генки. «Бредит, — понял Генка, — вот потеха».

— Уедет милый мой, — бормотала Сима, — далеко уедет… — и замолчала.

Генка ждал. И Сима опять забормотала:

— Уедет милый мой, уедет далеко он, а я останусь здесь…

Прошло еще немного времени, и Сима медленно, словно подбирая слова, запела:

Передышка — и опять:

Сима пела. И то, как пела она, останавливаясь и часто спотыкаясь, делало эту невеселую песню особенно печальной.

«Сима», — хотел позвать Генка. Но голос его дрогнул, сорвался. А в Симином углу вдруг заплескался, забился торжествующий смех. «С ума, что ли, сошла? — испугался Генка. — То чуть не плакала, а то хохочет».

А Сима во весь голос и теперь уже весело запела ту же самую песню:

Генка подполз к ней и увидел, что она лежит, высоко взбрыкивая ногами.

— Сим, ты что?

— Не спишь? — обрадовалась Сима. — А я песню сочинила. Вот послушай. Нравится?

Отчего-то Генке стало ужасно больно. Он разозлился на себя, на Симу:

— Орешь тут, спать не даешь. Я думал… Думаешь, не знаю, про кого поешь?

— Ну, про кого еще? — с угрозой спросила Сима.

— Про этого, лопоухого.

— Кто лопоухий?

— Сама знаешь. И врет он все.

— Что врет?

— Все врет.

— А ты откуда знаешь?

— Да уж знаю.

— А ну иди отсюда! — закричала Сима. — Нашелся умник. Сам ты лопоухий!

Наутро Генка встал с чувством непоправимой беды. Что это он наболтал вчера вечером? Теперь Сима и знать его не захочет. И вечно у него так: ляпнет что попало, потом не расхлебать.

Когда он по лестнице слезал с сеновала, увидел ее в саду выбирающей спелую смородину. Она тоже увидела его, позвала, протянула банку с ягодами:

— Еще не ел, поди, в этом году.

Генка обрадовался, что Сима забыла ночную ссору, взял и стал прямо из банки сыпать себе в рот смородину, скользкие от росы ягоды катились за ворот, падали на землю. Сима смеялась, а Генка делал вид, что никак не может ни одной ягоды поймать в рот. Незаметно пролетел последний день. Опять ходили на ферму. И Генка с удивлением заметил, что Сима любит своих поросят. Вот как другие, например, любят щенят или котят… Всем у нее находились какие-то смешные, ласковые клички: Мурзилка, Огонек, Ленивец, Копытик. Одного розового поросенка она поймала на руки, когда тот лез кусаться к своим братьям, и стала ему выговаривать. Поросенок тыкался ей в шею своим любопытным пятачком, и хвостик закорючкой крутился у него безостановочно, как у настоящего щенка.

— Не подлизывайся, — ворчала Сима и легонько подшлепывала его.

Поросенок вырвался и помчался за коротконогим увальнем.

— Задиристый какой, — засмеялся Генка.

— А ему иначе нельзя. У него имя такое — Задира.

— Да ну? — поразился Генка. — А это кто? — попробовал угадать он. — Ленивец?

— Что ты, какой ленивец. Не видишь — слабенький он, потому и лежит. Сегодня пойдем в лес, я ему опять лекарства соберу.

— Какого лекарства?

— Травы. Думали, не выживет, а вот попил несколько дней, и уже ничего, гулять выпускаем.

Ходили в лес, собирали «лекарство» поросенку. Это была перистая травка, которую Сима называла гусиными лапками. Из нее Сима, оказывается, делала отвар и поила им поросенка.

— Откуда ты это узнала?

— Кузьминична научила. Она все травы знает.

— Не нравится мне эта бабка.

— Ох ты какой скорый, — удивилась Сима. — Кузьминична ему не нравится! Да добрее ее человека не сыщешь. Федю, отца твоего, от слепоты вылечила в войну. Слепнуть он начал, а тут немцы, врачей нет. Из других деревень и то к ней приходили.

— А чего она говорит, я на отца не похож?

— На Федора-то? Не знаю, мне год всего был, как он уехал, но говорят…

— Что говорят?

— Жалеют все, что уехал. Работник был золотой. Мальчонкой еще был вроде тебя, все умел, всякие машины правил, на работу везде первый, просить не надо.

Они шли по дороге, протоптанной среди высокой кудрявой конопли. И хотя солнце еще не село и небо на западе полыхало пожаром, здесь было таинственно-сумрачно, чуть-чуть страшновато и как-то по-особенному хорошо.

— Зачем папа отсюда уехал? — невольно вырвалось у Генки.

— Да, — задумчиво подтвердила Сима. — А ведь если бы не уехал, и тебя бы не было.

— Как не было?

— А так, — засмеялась Сима. — Женился бы на ком-нибудь другом, и был бы ты не ты, а какой-нибудь Колька или Юрка.

Генка даже остановился. Как это — его не было бы? Чушь какая! Ну… может, он немного другим был: глаза, может, не серые, а черные, волосы потемнее, ростом пониже. Вспомнился мальчишка, встреченный в лесу. Может, это и был бы он — Генка? Хм…

Генка так задумался, что очнулся, только когда Сима дернула его в сторону, а немного впереди, обогнав их, остановился мотоцикл.

— Садитесь, чего пешком идете, — как-то виновато сказал вчерашний парень.

— Такси не попалось, вот и идем пешком, — покраснев, с вызовом ответила Сима.

— Одному можно и на багажник, — продолжал парень, словно не замечая ее тона.

Генка посмотрел на ушастого парня и, радуясь, что Сима опять не хочет ехать с ним, насмешливо сказал:

— Сами не свалитесь со своего примуса. А мы и без вас обойдемся.

Злой Симин взгляд ожег его. Мотоцикл тут же рванулся, и вслед за ним рванулась Сима. Потом он увидел, как оглянулся парень, взметнулась рядом с ним пестрая косынка…

Поворот… И ничего не стало. Одна косынка заполоскалась на ветру, втягиваясь в полосу заката. Все меньше, она, меньше. И наконец исчезла вместе с солнцем.

— А ты где отстал? — спросила мать, когда он поднялся на крыльцо.

Над столом уже горела лампа в абажуре, и Сима, не глядя на Генку, процеживала молоко.

— Пей молоко и ложись. Завтра рано вставать, — напомнила мать.

Встали до солнца. Мать нервничала, торопила Генку. Бабушка вынимала из печи пирожки с луком и яйцами складывала в узелок.

— Пошли, что ли, а то мне на ферму пора. — Сима резко поднялась со стула.

— Ты иди, что нас провожать, вещей нет.

— До большака вместе дойдем, — строго сказала бабушка.

— Ну зачем вам беспокоиться?

Бабушка всхлипнула, отвернулась.

— Не надо, мама. — У матери тоже повлажнели глаза. — На будущий год, может, приедем. Федя возьмет отпуск летом, и приедем.

Мать с бабушкой под руку шли впереди, а Сима и Генка плелись сзади.

— Федору скажи, пусть мать не забывает, — сурово говорила Сима. — Не сто лет ей отпущено.

— Скажу.

— Могли бы сюда приехать, чего по морям-то делать. Здесь тоже река, если без воды не можете.

Откуда-то со стороны подъехала телега.

— На станцию? — спросила бабушка.

Возница, мальчишка лет пятнадцати, с интересом уставился на них.

— На станцию.

— Захвати вот пассажиров, — приказала бабушка.

Мальчишка остановил лошадей, слез с телеги и стал расправлять сено. Бабушка положила узелок с подорожниками, как она называла пирожки, и стали прощаться. Генка протянул руку Симе. Она взяла его руку, поймала убегающий взгляд:

— Сердишься?

Генка набрал побольше воздуху:

— Чего там…

Второй раз за эти три дня Сима мирилась первой.

— Приезжай. Мы с тобой за ягодами пойдем, за грибами. Я места знаю, везде вдвоем будем ходить, только ты да я.

— Ладно.

Сима ткнулась ему в лицо сухими пушистыми волосами, крест-накрест расцеловала бабушка. И они остались на пригорке, чтоб нескончаемо долго мог видеть их там Генка, в то время как тарахтящая телега увозила его в новые края.

II

Из санатория, в который у матери была путевка и где после дороги отдохнули и переоделись, отправились искать жилье Генке. Прошли набережную с белоснежными зданиями санаториев, пересекли шумную улицу с очередями за газированной водой и свернули в какой-то переулок. И сразу все изменилось. Ни сверкающих витрин, ни громкого смеха, ни разноцветных зонтиков. Тихая, уютная улочка с тихими домами, притаившимися в зелени. Казалось, и солнце не палит здесь так нещадно. Редкие в этот час прохожие не поражали ни своими костюмами, ни загаром. Будто здесь шла совсем другая жизнь — трудовая, будничная.

Во дворе дома, куда они вошли, никого не было. Но на веревке висело только что развешанное мокрое белье. Значит, кто-то здесь был недавно, сейчас.

Постучали в одну из дверей. Никто не ответил. Толкнули дверь — она легко отворилась.

— Есть кто-нибудь?

Молчание.

Генка заглянул за пестрый полог и увидел… ноги.

— Можно? — спросила мать.

Ноги дрогнули, и из-под кровати вылез мальчик лет двенадцати-тринадцати. Оказывается, он мыл пол. Рядом стояло ведро с водой, а в руках тряпка.

— Я насчет комнаты. У вас не сдается?

— Нет, — ответил мальчик. С тряпки стекала вода, но он, видимо, нисколько не стеснялся, что его застали за таким «девчоночьим» занятием.

— Мне только сына. Я-то сама в санатории буду.

— У нас негде. Вы спросите в третьей квартире. Пойдемте, я покажу.

В чистой кухоньке резала лук городского вида кругленькая старушка.

— Ты, Сашок? — спросила она, протирая глаза.

— Я.

— Чего же ты рубаху на солнце повесил? Выгорит.

— Я, бабушка, жильцов к вам привел.

— А-а, — приветливо откликнулась старушка, — проходите, а ты, Сашок, покличь Тоню.

В комнате с нарядной мебелью было чисто. Висела на стене диковинная картина: не поймешь, что на ней — полоски и кубики; большая фотография с очень знакомым лицом и подписью чернилами: «Собратьям по искусству Петрушке и Юленьке от Ника».

Через минуту вошла девочка. Она поздоровалась и внимательно осмотрела Генку.

— Вот, Тонечка, постояльцы просятся.

— Я знаю, — ответила девочка. — Пусть. Наши не скоро приедут.

— Готовить ему или в едальню ходить будете? — спросила бабушка.

— В столовую? — не поняла мать.

— Ну да, по-вашему — столовая, по-нашему — едальня.

— Я была бы рада, если б вы смогли ему готовить.

— Только чтоб без заказу. Что нам, то и ему.

Мать посмотрела на румяную девочку, на приветливую, опрятную старушку.

— Я буду очень рада. Он в еде не капризный.

Потом договорились о цене, а Генка с тоской поглядывал во двор. Что он здесь будет делать? Мальчишка, как баба, стирает, пол моет, может, еще и обед варит, девчонка из себя взрослую корчит.

Но вечером, когда он снова вернулся сюда, все оказалось совсем по-другому. На качелях, привязанных к высокому развесистому дереву, взлетал к небу Саша. А на дереве сидела и ела какие-то ягоды вся перемазанная от них, как от черники, небольшая девчушка. Саша, заметив Генку, остановил качели, подбежал к нему:

— Пришел?

— Пришел.

— На море уже был?

— Был. Только мы еще не купались.

— Мы завтра за мидиями идем. Пойдешь с нами?

— Какими мидиями? — спросил Генка. Он в жизни ни о каких таких мидиях не слыхивал.

Слезла с дерева и девочка. Она была в одних трусиках, и все ее смуглое тело было в черных пятнах, особенно перемазаны были руки и лицо.

Генка поднял голову и увидел, что все дерево усыпано ягодами, похожими на крупную малину или, скорее, ежевику, потому что они были черными.

— Это как называется?

— Что? Дерево? — удивился Саша. — Шелковица.

— Никогда не слыхал.

— Да ты что! Его еще тутовым деревом называют, а листьями шелковичных червей кормят.

— A-а, так это оно и есть?

— Ну да. Так пойдем завтра?

— А кто еще пойдет?

— Я, Алла, — показал он на перемазанную девочку, — Тоня.

— И она пойдет?

— Тоня-то? Конечно, пойдет.

Генка вошел в комнату и замер. Перед зеркалом, завернутая в пеструю скатерть, стояла Тоня. Волосы ее, подколотые гребнем, черной тучей вздыбились над макушкой. Она пристально следила за своим отражением. Поклонилась, вытянула руку вперед:

— Привет вам, сеньоры, — и увидела Генку.

Никогда не видел Генка, чтоб люди так краснели. Казалось, еще немного, и кровь брызнет с Тониных щек.

— Ты что подглядываешь? — закричала она.

— Я не подглядываю, тебя Сашка зовет.

— Мог бы постучаться.

— А я откуда знал, мне бабушка сказала «иди в комнату», я и пошел.

— А чего Саше надо?

— Завтра за мидиями идем, договориться.

Раным-рано — солнце еще только подымалось над горизонтом — отправились к морю.

У дома с голубой черепичной крышей Алла остановилась и, открыв дверь, крикнула в подъезд:

— А-ууу!

Подъезд весело подхватил ее голос и гулко понес по этажам.

Город остался позади. Лишь изредка попадались маленькие деревянные дома, до половины скрытые розовыми мальвами.

Первой по кромке моря бежала Алла. Она то и дело наклонялась, подбирала умытую, чистую ракушку, обточенный морем осколок стекла, интересный камушек.

Последней степенно шагала Тоня. Она скинула сарафан, и голову держала высоко поднятой, чтоб лицо загорало ровно.

Саша вдруг поднял ржавое без донышка ведро и понес его.

— Зачем тебе?

— В утиль, зачем еще.

— Сейчас ведь каникулы.

— А я для себя.

«Наверное, бедно живут, — подумал Генка, — денег не хватает». Он тоже стал оглядываться вокруг, не увидит ли еще что-нибудь подходящее. Но, как нарочно, берег был пуст. Золотился под солнцем песок и тянулся ровной полоской до самого горизонта. Ничего не было, кроме песка, моря и неба, бездонно синего и заманчивого.

— Вот почему, скажи, когда долго смотришь на небо, так и тянет полететь? — сказал Генка.

Саша подумал немного.

— Наверное, потому, что человек когда-то летал. То есть не человек, конечно, а предки… вот те, от которых млекопитающие… Птеро… не помню, как называются, ну, в общем, птицы древние.

— Человек от обезьяны, — неуверенно возразил Генка.

— А обезьяны откуда? Сначала рыбы, земноводные, потом птицы, потом уже млекопитающие — обезьяны, люди, собаки…

Оба притихли и некоторое время шли молча.

— Откуда ты знаешь?

— Учили же, — с удивлением покосился Саша.

— А, ну да, конечно же, учили. Только… — Генке стало немножко стыдно, захотелось тоже сказать что-нибудь умное, чтоб Саша не думал…

Но может, оттого что он торопил свои мысли, они все разбежались, а в голове неизвестно почему осталось только «В лесу родилась елочка». «Я сейчас скажу, — лихорадочно думал Генка, — я вот сейчас тоже спрошу…» А на языке, хоть тресни, повисла проклятая елочка, и ни туда ни сюда…

Выручила Тоня. Она громко взвизгнула и помчалась вперед, оставляя за собой кружева брызг. За ней засверкала мокрыми ногами Алка. Как тут было удержаться! Генка и Саша побежали тоже.

В нескольких метрах от берега расположилась нефтебаза. Громадные цистерны высились над дощатым забором. На заборе метровыми белыми буквами надписи: «Не курить», «Не купаться».

От берега уходил в море и там неожиданно обрывался мост. Генка сам догадался, что это для кораблей. Ближе к нефтебазе они подойти не могут — мелко.

Мост держался на железных стояках. К стоякам гроздьями прилепились темные ракушки — мидии. Колеблющиеся от воды водоросли то прикрывали, то вновь открывали их.

Саша сложил руки и нырнул с моста в прозрачную воду. Лягушатами попрыгали за ним Тоня и Алла. Генка тоже присел, ахнул и… отступил.

А внизу визжали, барахтались…

— Генка-а, — закричала Тоня, — чего же ты?!

Генка закрыл глаза и прыгнул. Тысячи острых иголок пронзили его. Он вынырнул и замолотил руками. Наверное, у него был очень смешной вид, потому что все захохотали.

— Обжегся? — спросил Саша.

— Угу.

Он подплыл к железному стояку и стал отдирать ракушки. И скоро согрелся. А когда набрали полную сетку-авоську, то уже и не хотелось вылезать из воды.

Потом валялись на песке, ели хлеб с черешнями и снова купались.

— Вы как хотите, а я буду загорать, — сказала Тоня и легла, раскинув руки, точь-в-точь чайка на ее купальнике.

Генка с Сашей ловили крабов, для которых Алла рыла колодец в песке, чтоб не подохли от жары.

— Дождя бы не было, — вдруг заметил Саша.

В самом деле, со стороны города плыла огромная, в полнеба, туча.

— Какой там дождь, — лениво ответила Тоня.

Она приподнялась, увидела бредущих вдоль моря курортников и села, завернувшись в полотенце.

Курортники с интересом уставились на Тоню. А один — толстый дядька в панаме — так зазевался, что нечаянно, прямо в туфлях забрел в воду.

Ребята расхохотались.

— Пошли, что ли, — резко оборвала их смех Тоня. — Сейчас польет, наверное.

Брови ее хмурились, черные глаза недобро следили за уходящими курортниками.

И сразу стало невесело.

Только встали, как начался дождь, крупный и сильный. Расхватали вещи и кинулись бежать.

Суматошно метались взъерошенные пляжники, прикрываясь от дождя зонтами, как только что ими же они прикрывались от солнца.

Генке давно уже хотелось пить. Он на берегу открыл рот и стал ловить ускользающие капли. И сразу вспомнилось, как весело смеялась Сима, когда он вот так же точно ловил губами из банки ягоды.

Генка скачками догнал Сашу, отнял у него дырявое ведро, напялил на голову и подскочил к Тоне:

— А ну постой.

Та остановилась.

Генка, важно выпятив живот, косясь на нее, сделал круг.

Тоня пригнулась от смеха.

— Ты что?

Генка и сам не знал — что, зато все снова засмеялись, и Тоня тоже.

Вдруг, точно с неба, грянул оркестр. Сколько было людей на пляже — все повернулись в одну сторону.

На штабелях строительного ракушечника под проливным дождем, в одних трусиках разместились отчаянные музыканты и дули в свои серебряные и медные трубы.

Горохом покатилась к оркестру малышня. За ними — взрослые.

А через минуту уже шлепался волейбольный мяч, танцевали мокрые пары. Все радовались небывалому развлечению.

— Здорово!

Ища, с кем бы поделиться, Генка обернулся и увидел счастливые лица Тони и Аллы. Сашки не было. Он стал искать его и не мог найти. Потом увидел маленькую одинокую фигуру на берегу. Она удалялась прочь от них, и в руке у нее было ведро с оторванной дужкой.

Генка бросился догонять его.

— Сашка-а! — кричал он.

Сашка наконец остановился, ждал, когда подбежит запыхавшийся Генка.

— Ты что ушел?

Саша не смотрел на него.

— Не люблю я.

— Чего не любишь? Духовой оркестр? Вот чудак.

— У меня отца хоронили… с духовым.

Генка пытался представить, как его собственный отец… Нет, нет, о таком нельзя даже думать.

Они медленно пошли домой.

— Семь лет мне было, — говорил Саша, — не маленький, а вот почему, скажи, я его не помню совсем? Как хоронили, как музыка играла — помню, а больше ничего. И хоть бы одна фотография. Ничего нет.

— А почему он… Саш? — осторожно спросил Генка.

— Рак у него был.

Дождь кончился, но в городе на неровном асфальте поблескивали лужи. Саша неожиданно поскользнулся и выронил ведро. Оно загремело и покатилось по мостовой. Генка посмотрел, как Саша бежит за ним.

Наверное, трудно им без отца, одна мать работает. Вспомнил, что дома у него большая коллекция марок, которая валяется в шкафу никому не нужная.

— Саш, ведро-то зачем? То есть деньги… купить что-нибудь?

— На микроскоп я коплю.

— Что-о-о?

— Рот закрой, — засмеялся Саша. — Ну чего уставился? Микроскоп хочу купить.

— За-зачем?

— Так, — уклончиво ответил Саша, — проверить кое-что надо.

— Расскажи, а? Я никому, честное слово.

— Потом, может быть, расскажу.

На столе дымилась целая гора блинов. Мать уже была дома. Она отругала Генку, что он ушел без завтрака. Генка съел штук десять блинов с творогом и, подумав, взял еще. Он ждал, что мать похвалит, потому что обычно она всегда жаловалась, что он мало ест. Но, к своему удивлению, услышал другое:

— Вот что значит с утра голодный ходишь, никак не наешься.

Вскоре пришла Тоня. Она тащила целую сетку мидий.

— Сами убежали, а я вам носильщик, — несердито сказала она и прожорливо набросилась на еду.

Под вечер, когда во дворе подсохло, стали варить мидии. Собрались все: Федя — брат Аллы, ученик городского ремесленного училища, Тоня, Алла, Генка и Саша.

Сначала поставили боком два кирпича и развели между ними огонь. На кирпичи пристроили чугунок с водой, а когда она закипела, всыпала туда рис, вымытые мидии прямо в скорлупе и соль.

Все с нетерпением ждали, когда сварится рис. Но когда чугунок сняли, к удивлению Генки, Тоня и Федя от своей доли отказались. Саша положил себе на тарелку одного риса. Только Алла набрала мидий и стала их есть, причмокивая и пофыркивая.

— А ты чего не ешь?

Генка взял одну ракушку. Створки ее были раскрыты, и внутрь набился рис. Он осторожно сглотнул рис — вкусно. Под рисом что-то желтело. Генка поборол в себе брезгливость и, выковырнув, надкусил. Было что-то похожее на курицу, а в общем, кто его знает. Лягушка жареная, возможно, еще вкуснее. Он сплюнул.

— Не нравится? — разочарованно спросила Тоня. — Вкусно ведь.

— А сами чего не едите?

— Ну мы… мы раньше ели. Знаем.

Часто вечерами ребята ходили на набережную. Там они садились на парапет и смотрели, как от причала отходят прогулочные катера, переполненные нарядно одетыми, веселыми людьми. Один раз и они всей компанией — Тоня, Алла и Саша с Генкой — отправились на морскую прогулку.

Палуба под ногами слегка дрожала от двигателей, через борт долетали редкие брызги. Генка только засмотрелся на открывшуюся как в кино панораму города, как услышал позади себя громкие голоса. Он обернулся и увидел, что перед каким-то мальчишкой в коротких штанах и рубахе с диковинными птицами остановился матрос.

— Не хочешь билет брать — штраф будешь платить.

— Чего привязались, — нахально отбрехивался мальчишка, — проверяли у меня билет. Я на берегу покупал.

— Не было у тебя билета, — настаивал матрос. — Ты говорил, что с матерью. А где мать?

— Врете, не говорил я про мать. Сами отобрали билет, а теперь придираетесь.

Полная женщина с голой спиной и в бусах, похожих на грецкие орехи, вступилась за мальчишку.

— Выходит, если ребенок один, без матери, значит, каждый может оскорблять его? Раз он говорит, что был билет, значит, был.

— Да я ж его знаю, он в который раз мне так попадается, — заверял матрос.

«Ребенок» насмешливыми глазами поглядывал на женщину и матроса.

— Ну хорошо, — сказала женщина, — я за него заплачу. Сколько стоит детский?

Наконец мальчишку оставили в покое. Он сел на скамейку и, оглянувшись — не смотрят ли на него, — вытащил из кармана измятое, подтекающее молочными струйками эскимо.

И то, как он воровато вытащил его, окончательно убедило ребят, что он ехал «зайцем».

— Дает, — засмеялся Генка, — такой нигде не пропадет.

— Паразит он, — хмуро заметил Саша.

Генка удивился:

— Что особенного? Мы ведь, помните, из-за ограды кино смотрели, тоже вроде «зайцем» получается.

— Так если бы у него денег не было, а то… ловкач он, не видите, что ли. Сожрет свое мороженое — ситро пойдет пить. Спорим? Я таких знаю.

— Давайте, правда, проверим, что он будет делать? — загорелся Генка.

И все четверо, даже Алка, уставились на мальчишку.

Мальчишка ел свое мороженое, облизывался. Потом заметил, что на него смотрят и попытался сделать равнодушное лицо. Но не так-то просто это сделать. Мальчишка ерзал, мороженое текло у него по пальцам… Наконец он не выдержал, встал и ушел на другой конец палубы. Ребята — за ним. И хотя мальчишка стоял у борта спиной к ним, видно было, по тому, как он ежится, что он знает — его преследователи здесь.

Вот он не выдержал, оглянулся и пошел искать новое место. От жары, от сладкого мороженого мальчишке, видно, в самом деле захотелось пить. Стараясь не обращать внимания на ребят, он пошел к буфету.

— Что я говорил! — торжествующе сказал Саша.

Мальчишка сунул руку в карман, но ребята уже были рядом с ним. Сглотнув слюну, он все-таки не посмел купить воды: кто его знает, что задумали эти ребята. Тоскливо покосившись на бутылки, он пошел дальше.

До самого конца путешествия ребята не оставляли его в покое. Как охотники, стерегли каждый его шаг, не давали подойти к буфету.

Когда же катер прибыл в город, мальчишка первым сбежал по трапу и, втянув голову в плечи, юркнул в толпу.

— Ну вот, — меланхолично сказал Генка, — съездили, виды посмотрели.

— А я ничего не видела, — удивленно откликнулась Алка.

Ребята так и прыснули.

Дни катились за днями, как веселые Алкины камушки.

Как-то бабушка послала Генку за хлебом. У булочной была вырыта канава, и через нее перекинут почти новенький кусок рельса. Люди поругивались и осторожно ступали на рельс. Впрочем, канаву можно было и так перешагнуть, стоило сделать шаг пошире, но почему-то никто этого не делал. Генка машинально стал в маленькую очередь, образовавшуюся у рельса, потом, спохватившись, перепрыгнул канаву.

Когда он вышел из булочной, никто уже и не думал пользоваться неудобной переправой, и почти новехонький рельс сиротливо поблескивал на солнце.

Генка посмотрел на рельс и… помчался к Саше.

Мать Саши — тихая женщина, с большими ласковыми глазами — сидела за столом, склеивала листы потрепанной книги. Она работала в детской библиотеке и часто приносила домой то одну, то несколько таких вот замурзанных книжек.

— Нет уж, Сашок, давай на этот раз договоримся: тебе надо новую форму, — говорила женщина.

— А на кой она мне, — отвечал Саша, — что я, по очереди то одну, то другую носить буду?

— Старая-то уже мала тебе.

— Скажешь — мала. Хоть еще десять лет носить, все впору будет. Купи вон себе кофту или туфли.

Женщина засмеялась. Смеялась она так, что не поймешь, если не видеть ее лица, смеется она или плачет.

— Да что ж это такое, а? Мать я тебе или дочь?

Саша тоже засмеялся.

— Внучка. Ну я пойду, мам.

— Иди-иди. — Она ласково посмотрела на обоих.

Генка рассказал о рельсе. Саша так и загорелся:

— Большой? Килограммов двадцать будет?

— Может, и больше.

Саша живо притащил из сарая доску:

— Подойдет заменить?

— Подойдет, велика даже.

С трудом подняли рельс, поволокли. В сарае у Саши в углу были свалены старые консервные банки, железные дужки от тележного колеса, знакомое ведро.

Саша подошел к клетке с двумя кроликами, бросил им капустных листьев. Кролики, поглядывая преданными глазами, принялись с хрустом разгрызать их. Генка заметил, что один кролик странно острижен и один бок у него черный.

— Чего это он? — спросил Генка.

— Сажей я его.

— Покрасил, что ли?

Саша посерьезнел:

— Говорят, трубочисты часто болеют раком. Проверить надо.

Опять этот рак! Генка начал догадываться, что именно здесь где-то скрывается Сашина тайна.

У малюсенького, чисто промытого окошка стоял стол, на нем стопка брошюр. Генка взял одну, другую… «Ранняя диагностика рака», «Пособие для учебного микроскопа».

— А сколько микроскоп стоит?

Саша помрачнел.

— Разные есть. Простой школьный… Тут надо электронный… Ну ничего, у меня глаза хорошие, я даже в темноте, как кошка, все вижу.

Генка опять вспомнил про коллекцию. Ведь и в самом деле она ему не нужна.

— Сашк, — предложил он, — у меня марки есть… коллекция старая. Если продать…

— Ну?

— Моя, собственная. Если хочешь, я пришлю.

Саша помолчал.

— Нет, — сказал он наконец, — я сам.

Но Генке уже понравилась эта мысль. А вдруг Сашка и правда найдет этого рака? Тогда вспомнит, что помог ему в трудную минуту не кто-нибудь, а он, Генка.

— Да чего ты! Ведь она никому не нужна, все равно валяется. А там знаешь какие марки!

— А мать что скажет?

— Вот еще — она же моя, я ее собирал. А теперь валяется — ни себе, ни людям.

Саша пристально посмотрел на него:

— Ты только не думай… я ведь для дела.

— Ну, конечно! — Генка положил ему руку на плечо. — Врачом тебе надо стать.

— Сам, что ли, не знаю. Кончу восьмой — в училище пойду в медицинское, потом в институт.

— Хорошо тебе, — позавидовал Генка, — а я вот ничего про себя не могу придумать.

— Придумаешь, — успокоил его Саша.

А на другой день случилась беда. Пришла мать и заметила, что у Генки насморк.

— Купаться сегодня не смей.

Генка попробовал было спорить, но мать пригрозила:

— Выкупаешься — неделю будешь дома сидеть!

Не слишком весело сидеть на берегу, когда палит рассвирепевшее от жары солнце. Тонька на пляж не пошла, видимо, опять задумала вертеться перед зеркалом, потому что слишком уж нетерпеливо выпроваживала Генку, а на столе у нее лежали Шекспир и ночная рубашка.

Алла взяла с собой автомобильную шину и сейчас заботливо опустила ее в воду, чтоб та не потрескалась на солнце.

— Ген, а у вас море есть?

— Есть. Белое.

— Совсем белое?

— Да нет, называется Белое. У вас Черное, а у нас Белое.

— Лучше, чем у нас?

Генка вспомнил свое море. Оно, пожалуй, светлее этого и мельче у берегов. Долго идешь, чтоб до колен стало. И дно ребристое от плотного песка, смятого водой. Идешь и чувствуешь ногами песчаные ребрышки.

Хорошо. И ничего, что вода холодная и много не накупаешься: там ведь жары такой нет.

— Летом у нас хорошо.

— А зимой?

— Зимой еще лучше. Снег сухой, морозный, как стекло толченое, под ногами хрустит. На лыжах с горы — вззз! — катишься, не остановишься.

— А у нас снегу нет, — вздохнула Алла.

— Совсем нет? — удивился Генка.

— Есть, — неохотно сказал Саша, — слякоть от него одна.

— Нет, у нас сугробы — во! — Генка поднял руки над головой. Ему вспомнилось, как барахтались однажды в таком сугробе Никитины братья, похожие на грибы подосиновики, а потом, заразившись их веселой возней, и он с ребятами. — Зима у нас что надо!

— Геночка, — уважительно сказала Алла, — ты посиди тут, мы недолго покупаемся.

Она бросилась в воду, и забрызгала, запенилась вода вокруг ее маленького, худенького тела.

Саша заходил в море иначе. Он подходил к воде, пригибался и с вытянутыми руками рывком кидался в нее.

Генка с завистью смотрел на них. Ну какой у него насморк? Разве это насморк? Один раз носом потянул, и готово — «купаться не смей».

Первым из воды вылез Саша. Он повалился на песок и долго лязгал зубами — никак не мог согреться. Генка накрыл его полотенцем, рубашкой.

— Грипп схватишь — узнаешь.

— И… и… ничего, п-первый озноб не страшен, в кннн-иге написано.

И тут с моря донесся истошный крик. Генка вскочил и увидел, что двое каких-то мальчишек тянут в глубь моря шину с накрепко вцепившейся в нее Аллой. Алла то высовывалась из воды, то совсем изчезала. Саша одним прыжком влетел в воду.

Он пытался отогнать мальчишек: то брызгал им в глаза водой, то молотил по рукам, но мальчишки только гоготали и тащили, тащили шину с замолчавшей уже Алкой. И вдруг она странно взмахнула руками и… пропала.

— Сашка! — заорал, замахал руками Генка. «Неужели Сашка не видит? Захлебнется ведь». — Сашка! — Генка изо всех сил вглядывался туда, где только что была Алла. «Ну же, ну оглянись!» — мысленно приказывал он Сашке. И облегченно вздохнул, когда Алла снова показалась из воды.

Саша подхватил ее и поплыл с ней к берегу.

Видно, ему трудно было после долгого купания и борьбы плыть с Аллой на спине.

Генка сочувственно смотрел на него. Если б не мать, которая всегда все узнает, он обязательно бы кинулся к ним.

Когда Саша подплыл, Генка бросился, чтоб помочь ему вынести на берег Аллу, но Саша неожиданно сурово отстранил его:

— Не трожь!

Совсем зеленая, Алла легла на песок, и сразу ее начало тошнить. Саша поддерживал ее за голову. А Генка стоял, переминаясь с ноги на ногу, и не знал, что делать.

— Ну как ты, Алк? — спросил он, когда девочка легла наконец на спину и утомленно закрыла глаза.

— Устала чего-то, должно, воды много наглоталась.

Мальчишки — те, что отнимали шину, — тоже вылезли из воды и остановились поодаль.

— Шину отдавайте! — крикнул им Генка.

Один из мальчишек поспешно подтолкнул шину, и она покатилась прямо к Генке. Он погрозил им кулаком. Они никак не отозвались на это, все стояли и смотрели на Аллу.

— Саша, — слабо попросила Алла, — ты только маме ничего не говори. Ей нельзя волноваться.

Она с трудом поднялась. Саша взял ее за руку и повесил шину через плечо.

— Давай понесу, — предложил Генка.

Но Саша даже не обернулся.

Ну чего он злится? Что Генка в воду не полез? Так знает же, что ему нельзя. И Алла жива, и шину отдали. Но, хотя Генка не мог найти своей вины, чувствовал он себя все равно почему-то виноватым и несчастным.

У подъезда дома с голубой крышей Алла, как всегда, остановилась и покричала:

— А-а-а-у-у!

Но голос подъезда сегодня был тихим.

На качелях в белом платье с книгой в руках сидела Тоня. Она снисходительно проводила глазами Сашу с Аллой, посмотрела на Генку:

— Поссорились? Эх вы… дети.

— Сама ничего не знаешь, а говоришь.

— Ах, пустяки. — Она уткнулась в Шекспира.

Генке не терпелось рассказать ей, услышать, что все правильно, что он иначе и не мог поступить.

— Пустяки? — И он стал рассказывать.

Тоня слушала с небрежной улыбкой, но постепенно улыбка сползла с ее лица.

— А ты что? — быстро перебила она, услыхав, что Алла исчезла под водой.

— А я что… сама слышала — нельзя купаться.

— «Купаться»! Да я бы… Да ты знаешь… У нас тут женщина тонула, так один безрукий кинулся спасать. Без-ру-кий! Он и плавать-то не мог, а кинулся за ней.

— Так тонула же.

— А ты откуда знал, что Алла не потонет?

— Там ведь Сашка был.

— Эх, ты… — Тоня отвернулась, словно ей противно было смотреть на такого человека.

— А ну вас всех, — сказал Генка, и ему, как маленькому, вдруг захотелось заплакать.

Вечером, как всегда перед сном, пришла мать. Она была уже совсем черная от загара, молодая, красивая.

— Лежишь уже? Молодец. А я тебе лекарство принесла.

— Какое лекарство?

— Вот это. Нюхай, и все пройдет.

— Да ничего у меня и нет.

— Есть или нет, а на всякий случай не помешает. Не купался сегодня?

— Нет. Мам… А сегодня Алка чуть не потонула.

— Господи, этого еще не хватало. Как же так?

И Генка опять стал рассказывать. Мать внимательно слушала.

— А ты что? — как и Тоня, спросила она.

— Ты же не велела купаться.

— Конечно. Тем более там Саша был. И кроме того, я тебе раз навсегда запретила лезть в драку.

— Я не лез, — угрюмо сказал Генка. — А если бы потонула?

— Но ведь не потонула же, о чем говорить?

Мать встала, легко прошла по комнате, заглянула в зеркало.

— Ну спи, я пойду.

Ушла и оставила в комнате только едва слышный запах духов.

Первый раз, сколько помнил себя Генка, он не смог удержать слез. А почему ему плакалось — он и сам не гнал.

Скучно стало во дворе. Алла шила в своем палисаднике платья куклам. Сашка где-то пропадал, наверное, собирал свой утиль. Генка ходил один купаться, пересматривал от скуки альбомы с фотографиями разных артистов.

Тоня разговаривала с ним скупо и неохотно. И вообще она эти дни была какая-то странная — все словно прислушивалась к чему-то, слышимому ей одной, а сама была бледная, с чужими глазами в синих полукружиях.

«До обалдения зачиталась своим Шекспиром, — недружелюбно думал Генка. — А до людей ей и дела нет».

Только одна Алла сочувственно поглядывала на него, когда он проходил мимо. Один раз позвала:

— Гена!

Он подошел, стал разглядывать лоскутки.

— Вы с Сашей поскандалили, да? — спросила она.

— Нет. Просто он взъелся, что я спасать тебя не стал.

— Меня? — удивилась Алла. — Чего меня спасать. Вот какая ерунда.

— Ну да, а он считает… Тонька тоже.

— Да чего меня спасать, — расстроилась Алла. — И все равно тебе нельзя было, у тебя насморк.

— Какой там насморк, — уныло сказал Генка. — Никакого насморка и нет.

— Так, значит, из-за меня поссорились?

— Из-за тебя.

Алка вскочила:

— Где Саша?

— Не знаю. Думаешь, он тебя послушает?

— Послушает — раз из-за меня. А не послушает, так я… так я… вот и буду сидеть в своем палисаднике и никуда не пойду.

Голос у нее задрожал, и Генке захотелось сказать ей что-нибудь очень-очень хорошее. Но что он мог сказать? Он только спросил:

— Красивое платьице сшила, неужели сама?

— Сама. Только это не платье — брючки.

Все-таки она подстерегла Сашку. Генка видел, как они разговаривали. После этого она, так и светясь вся, подбежала к Генкиному окошку:

— Пошли с нами цирк смотреть.

Какой цирк, Генка не спросил, он быстро выскочил из дома.

Оказывается, на пустыре выстраивался цирк шапито.

Скоро должны были приехать артисты из Таллина.

Генка ехал, шумно восхищался, как ловко пятеро рабочих сооружают каркас, какие громадные рулоны брезента привезли для покрытия этого каркаса.

Алла тоже ехала, заглядывала Саше в лицо и дергала за руку, чтобы он повернулся туда, куда показывает Генка. Вернулись домой, и тут их ждала новость.

— Алк! За тобой приходили! — крикнула Тоня.

— Кто? От бабушки?

— Ага.

Все знали, что Алла должна уехать на зиму в Харьков: ее мать ждала маленького, и дед с бабкой приглашали внучку к себе. Но весть свалилась неожиданно.

— Когда, Тонь, сегодня, да? — жалобно спросила Алла.

— По-моему, завтра едут.

И вдруг оказалось, что всем не хочется расставаться с этой маленькой тихой девочкой.

— Я тебя провожу, — сказал Саша.

— И я, — откликнулся Генка.

— С ночным уезжают, — заметила Тоня, поглядывая на Генку.

— Ну и что ж.

Провожали Аллу одни ребята. Полина Васильевна, мать Аллы, плохо себя чувствовала, и отец остался с ней дома.

Тусклые фонари неровно освещали платформу. Было многолюдно, и их все время толкали, задевали корзинами с фруктами, чемоданами.

— Саш, Ген, пишите мне, — просила Алла.

Она крепко держала их за руки, пока Тоня устраивала в вагоне ее вещички.

— Напишем. Ты тоже пиши, а мы обязательно напишем, — утешал ее Саша.

И Генка с благодарностью отметил это «напишем», объединяющее их.

Алла пожала всем руки и влезла в вагон. Она сразу же высунулась из окна. Ребята снизу смотрели на нее. Им видно было, как она изо всех сил удерживается, чтобы не заплакать.

— Скоро приедешь. Зима быстро пролетит, а там приедешь.

— Саш, — всхлипывая, спросила Алла, — а вы помирились с Генкой?

— Конечно, помирились. Завтра опять за мидиями пойдем. Пойдем ведь? — спросил он Генку.

— Пойдем, конечно, — заторопился Генка. — Знаешь, сколько наберем! А я камушки тебе буду собирать. Как попадется красивый, так и возьму. Матери твоей отдам.

— Камушки я с собой взяла, — печально отозвалась Алла. — Ты скажи маме, чтоб в синенькую коробочку складывала, а то потеряются.

Без сигналов поезд тронулся и медленно пошел вдоль платформы.

Алла наполовину высунулась из окна и двумя руками махала бегущим за поездом ребятам. Видно, ее кто-то тащил от окна, потому что она странно дергалась и все махала, махала…

Вот уже замелькал красный огонек последнего вагона.

— Пошли.

Они вышли из вокзала и по темным улицам молча зашагали домой. Когда поравнялись со знакомым подъездом, Генка отворил дверь и позвал:

— А-уу!

И подъезд невесело откликнулся: «У-у-у».

…Утром Генка с матерью пошли на рынок.

— Надо бы варенья абрикосового сварить.

Они подошли к грузовику, на котором сухая быстрая женщина продавала абрикосы.

— Мне килограммов восемь, — попросила мать.

Женщина взглянула на нее и тихо ахнула:

— Надя!

Мать подняла голову, стала всматриваться.

— Это же я… Дора.

— Не может быть, — прошептала мать. — Дора?

Женщина быстро спрыгнула с машины, потянула мать в сторону. Смеясь и плача, они обнимали друг друга, целовались.

— Как же ты? Откуда здесь? — утирая слезы, спросила мать.

— В совхозе работаю, в Копанях.

— А дети? Как Игорь, Олег, Зиночка?

Дора потемнела.

— Не знаешь? Нету детей. Мальчиков в Германию угнали, так и пропали, а Зиночка умерла.

— Я не знала, — растерянно сказала мать. — Я ничего не знала.

— Я писала, да письма вертались обратно.

— Так дом-то наш разбомбило. А там я замуж вышла, уехала.

— Сестры живы?

Они начали рассказывать друг другу, как скитались, как жили во время войны. И все время повторялось одно и то же: Вася, Васечка.

Генка знал, что Вася — это дядя Вася, мамин брат, который погиб в войну. Он видел фотографии красивого молодого летчика. Смутно начал вспоминать, что у дяди Васи было трое детей и мать разыскивала их и никак не могла найти.

— Мама, — позвал он.

— Дора, — воскликнула мать, — это ж мой сын!

— Сын? — всплеснула руками Дора. — Батюшки, у тебя сын?

Она взяла Генку за плечо, подтянула к себе:

— Тебе как раз столько было, когда я тебя последний раз видела, а уже сын…

— Он немножко на Васю похож: глаза, губы. Правда? — спросила мать.

— На Игоря моего немножко…

Шершавой рукой она погладила Генку по щеке, прижала к груди.

— Время-то идет!

— Да, — вздохнула мать. — Я помню, какая ты в молодости была. Целый день пела.

— Помнишь? — обрадовалась Дора.

— Конечно, помню. Помню еще, как вы с Васей все боролись — кто кого. И всегда ты сильнее оказывалась.

— Счастливая я была. Ох и счастливая! — грустно сказала Дора.

— А теперь как? Так одна и живешь?

Тетя Дора неожиданно покраснела.

— Страшно одной было. Ни семьи, ни дома.

— Ну и правильно, — сказала мать. — Что же себя хоронить раньше времени. Прошлого не воротишь. Человек-то хороший хоть?

— Работящий, серьезный. Хороший человек. Дом у нас, сад… И словно спохватилась: — Поедем к нам!

— Куда?

— На Украину, в Копани.

— Да нет, я ведь лечусь, — с сожалением сказала мать.

— Так сынка отпусти. На этой машине и поедем. Чего ему тут делать? За фрукты вон деньги платите, а у нас сады ломятся — собирать не поспеваем.

— За ним смотреть и смотреть надо, — возразила мать. — Он вчера что выкинул — ночью на вокзал пошел.

— Вона! Ты чего ж это? — улыбнулась Генке тетя Дора, и от этой улыбки потянуло к ней.

— Отпусти, мам.

— Отпусти ты его. Погостит и приедет, цел будет, не маленький. И тебе забот меньше.

Неожиданно для Генки мать согласилась:

— Поезжай, только слушайся тетю Дору.

Слезы то и дело набегали на ее глаза.

Кажется, еще никогда Генка не видел мать такой взволнованной.

III

В Копани приехали уже ночью. Долго ехали по пустынным улицам села. Генка поклевывал носом в кабине и очень удивился, когда проснулся вдруг в насквозь пронизанной солнцем комнате.

В открытое окно он увидел во дворе девочку. Она играла с двумя котятами в чепчиках.

— Девочка, — позвал Генка.

Девочка исподлобья уставилась на него, потом вскочила и убежала.

Генка полежал еще немного, встал и вышел.

Зеленели целые джунгли кукурузы.

До самой земли пригнулись под тяжестью ягод ветви низкорослой вишни.

— Выспался?

Тетя Дора, помолодевшая, свежая, стояла перед ним. Из-за нее выглядывала та девочка, что возилась с котятами.

— Я тут рядышком работаю. Томочка за тобой поухаживает, покормит тебя, усадьбу покажет.

Она ушла.

С другой стороны дома стоял вбитый в землю стол. Навес, обвитый виноградом, защищал его от солнца.

Томочка притащила миску вареников в сметане, молока.

Она села рядом и внимательно смотрела, как он ест.

— Чего смотришь? — не вытерпел Генка. — Тоже хочешь?

— Ни-и, — сказала девочка. — Не хочу.

— А котята твои где?

— Мабудь, спят в холодочке. — И неожиданно спросила: — А для чего хвосты котятам?

Генка чуть не поперхнулся молоком.

— Для чего! Ну… для этого самого… мух отгонять.

— Мух? — недоверчиво переспросила девочка. — А для чего мухи?

— Какая ты… Ни для чего, вредные они, уничтожать их надо.

— А для чего?

— Для того, — передразнил ее Генка. — Много будешь знать — скоро состаришься.

— Кто состарится?

— Ты состаришься.

— А ты?

Генка засмеялся. Девчонка начинала ему нравиться.

— А ну, пойдем посмотрим ваш сад.

Томочка прикрыла полотенцем еду на столе, и они пошли, взявшись за руки.

Генка пробовал с каждого дерева по груше, абрикосу или яблоку, с каждого куста по ягоде и скоро почувствовал, что наелся фруктов на целый год.

Понятно, почему Томочка ничего не ест. Ему предлагает, а сама пощипала одной смородины, да и ту не доела, бросила гусятам. Подошли к высокой развесистой груше, на которой висело столько груш, что их хватило бы на целый город.

— Все. Навитаминизировался, — сказал, похлопав себя по животу, Генка.

Томочка, приоткрыв рот, загляделась на него, по переспрашивать не стала. Видимо, не смогла выговорить трудное слово.

Потом вместе купали котят, сушили их на солнце.

В полдень прибежала тетя Дора:

— А ну, Томочка, за работу, мужики сейчас придут. — Она порыла в земле под кустами картошки и вытащила несколько крупных синеватых картофелин. Растопила плиту, стоявшую тут же, во дворе, и захлопотала возле нее.

Генка от нечего делать зашел в дом.

На стене под зеркалом веером были развешаны фотографии. В центре — самая большая. Генка узнал дядю Васю. Он еще раз подивился, какой дядя Вася был молодой. Интересно посмотреть, какой муж у тети Доры теперь.

Он увидел его, когда снова вышел из дома.

Это был бородатый, хотя совсем не старый мужчина. Томочка у плетня поливала ему из кружки. Мужчина крепко тер изрезанную морщинами, словно она у него потрескалась на солнце, шею.

— A-а, тезка, — скупо улыбнулся он, увидев Генку. — Будем знакомы.

Мужчину звали Геннадием Афанасьевичем. Он сел за стол, вытащил из кармана до смешного маленькую газету в один лист и принялся читать ее.

В арбе, запряженной волами, подъехал мальчишка-подросток. Он привязал волов к плетню и прошел мимо Генки, как будто его тут и не было.

— Ты чего ж это волов пригнал? — сурово спросил Геннадий Афанасьевич Миколу.

— Чего даром гонять-то, не близко. Поем и отведу, заодно еще воз отвезу.

— А, ну-ну. Значит, не кончили еще?

— Трошки осталось.

Генке непонятен был весь их разговор, и он до боли чувствовал себя лишним.

Тетя Дора принесла дымящийся котелок.

— Ты чего ж это стоишь? — удивилась она. — А ну садись, ешь.

Генка сел и неловко взял ложку. Суп был какой-то незнакомый и очень вкусный. Тетя Дора заметила, как он разглядывает содержимое тарелки.

— Не нравится? — огорченно спросила она. — А мы, пока помидоры не поспели, с абрикосами варим.

— Нет, что вы, спасибо, очень нравится.

— А нравится, так ешь.

— Даша, а ты селедки-то привезла? — вспомнил Геннадий Афанасьевич.

— А как же, — засуетилась та, — сейчас принесу.

Непривычным было все: и суп с абрикосами, и то, что на второе ели селедку. Селедка была ржавая и сухая. Но все ели с аппетитом, и Генке казалось, что он еще никогда не пробовал такой вкусной.

— Ешь, Геночка, ешь, — уговаривала его тетка, замечая, что он стесняется.

После обеда, повалявшись под грушей, Генка заскучал.

— Мамка-то где работает, знаешь? — спросил он у Томочки.

— Абрикосы обирает.

— Пойдем посмотрим.

Девочка вскочила и, мелькая черными пятками, заспешила, оглядываясь на Генку, вперед.

Деревья были густо усыпаны желтыми абрикосами. Даже земля под ними и та была вся в абрикосах. Томочка сразу, как пришла, стала собирать их в подол.

Тетя Дора стояла на лестнице, прислоненной к дереву.

— Помощники пришли, — увидела она их. — А ну, Гена, отнеси в корзину.

Генка взял из ее рук тяжелое ведро и потащил к корзинам, стоявшим в стороне. Томочка, придерживая подол с абрикосами, пошла за ним.

Кто-то еще позвал Генку, и он таскал ведра от одного до другого дерева…

— Хватит, Геночка, поди, уморился? — спросила тетя Дора.

— Ничего.

Не хотелось сознаваться, что у него уже ноет спина, болят руки, что жарко и хочется пить. Другое дело, если б хоть Томочка не работала, тогда можно было бы сделать вид, что играешь с ней, или повести ее домой.

Одна за другой подъехали машины, забрали корзины.

— По хатам! — весело прокричала какая-то девчонка так, как кричат «по коням!».

Хозяин уже сидел на порожке дома, курил самокрутку.

— Наработались?

— Угу, — ответил Генка. Он подошел к столу, приподнял полотенце, отломил горбушку хлеба.

— Погоди, сейчас вечерять будем, аппетит собьешь, — с улыбкой заметил ему Геннадий Афанасьевич.

На другой день Генка встал вместе со всеми — едва взошло солнце. Он хотел попросить Миколу взять его с собой на работу. Хотелось поездить на арбе — это поинтересней, чем возиться с абрикосами.

Но за Миколой прибежал мальчишка, вихрастый, с маленькими хитрыми глазками:

— Беги по цепочке. Срочный сбор дружины.

Микола побежал. А мальчишка остановился у плетня, рассматривая Генку.

— Дачничать приехал?

Неизвестно отчего Генка обиделся:

— Сам дачничаешь! Думай, чего говоришь.

Мальчишка подумал, почесал ногу об ногу.

— Табачку нема?

— Откуда? Сейчас спрошу у тети Доры.

У мальчишки испуганно округлились глаза.

— Тю, скаженный. — И, показав Генке кулак, он убежал.

Вернулся Микола сияющий, хотя и пытался это скрыть.

— Что это за сбор дружины летом? — полюбопытствовал Генка.

— Да так.

Ну, конечно, станет он рассказывать Генке о своих делах. Кто для него Генка? Так… дачник.

То ли Микола почувствовал, что Генка обиделся, то ли самому хотелось поделиться, стал рассказывать:

— Фрукты горят, не поспевают обирать. Директор совхоза обещал премию: десять ведер соберем — одиннадцатое нам.

— Здорово. А куда вам столько фруктов?

— Продадим и оркестр для школы купим. Я тогда на баяне выучусь. — Микола повел пальцами, словно трогая клавиши.

Значит, не придется на арбе покататься. Что же тогда делать?

— Микол!

— А?

— Можно мне с вами?

— Иди, если хочешь.

Множество ребят суетились в совхозном саду. Собственно, какой там сад — поле, громадное поле, еще вернее, фруктовый лес. Каждый захватил из дому ведро. Ведро было и у Генки. Он поставил его на землю и то и дело бегал к нему — ссыпать собранные в пригоршни абрикосы. Но ведро оказывалось все дальше и дальше. Приходилось таскать его за собой, каждую минуту наклоняться к нему.

Разъедало от пота спину, горели в обуви ноги, но разуться нельзя: тысячи колючек так и норовят впиться в подошвы. Руки со вчерашнего дня ныли и были тяжелыми, непослушными.

Генка сходил напиться раз. Вскоре ему опять захотелось пить.

Возвращаясь в третий или четвертый раз от бочки с водой, он поймал на себе насмешливые взгляды двух девчонок. Девочки что-то лопотали между собой, поглядывая на Генку. Одна из них — босоногая, стриженная наголо — оставила свое дерево и пошла впереди Генки. Она шла медленно, лениво переставляя ноги, явно передразнивая Генку.

Вторая девчонка давилась от смеха.

Вот как! Он старается, помогает им, а над ним еще смеются!

Генка повернулся и пошел прочь от ребят. Ладно, сами работайте, а ему оркестр не надо. И вообще он свободный человек: хочет — работает, хочет — нет.

Проходя мимо какого-то дома, Генка увидел в саду, в гамаке, мордастого мальчишку. Мальчишка лежал, плевался шелухой от семечек. Одна нога у него, толстая, со складками, свесилась к земле, словно у хозяина не было сил втащить свою ногу обратно в гамак.

Генка посмотрел на ату ногу, и ему сразу стало противно. Он брезгливо сморщился.

Мальчишка увидел, тотчас плюнул шелухой в его сторону.

Генка остановился.

— Ты чего?

— А ты чего? Что стоишь?

— Не твое дело, хочу — стою, хочу — иду.

— А ну проходи.

— Никуда не пойду. Твоя, что ли, улица?

— Сейчас встану, покажу чья улица.

— Встань!

— А вот и встану!

— Встань, попробуй!

Мальчишка смерил Генку глазами, с любопытством спросил:

— Нездешний?

— Твое какое дело?

— Я тоже нездешний. — И миролюбиво предложил: — Заходи, поговорим, а то тут со скуки подохнешь.

Мальчишка удивительно напоминал собой безбилетника на катере. Того, что лопал мороженое. «Паразит», сказала про него Тоня. А теперь… теперь такой же вот предлагает Генке «поговорить».

— На кой ты мне сдался, — прошипел Генка, — подыхай сам со скуки, — и пошел прочь.

— Цыган, Цыган, куси его! — истошно заорал мальчишка.

Позади загремела цепь, но Генка даже шагу не прибавил, не обернулся. На душе было муторно, как будто не с человеком поговорил, а ненароком отраву для мух выпил.

Что теперь делать, куда идти? Не возвращаться же к ребятам. Ох, и глупость он сморозил: подумаешь, девчонка посмеялась. Надо было самому тоже засмеяться и снова пойти работать. Другие-то работают, им легче, что ли? И, если по-честному говорить, вовсе он не из-за девчонки ушел…

Дома никого не было, даже Томочки.

Генка послонялся по усадьбе, сел за стол и приуныл. Зачем было сюда ехать? Пошли бы они сейчас с Сашкой купаться или, если он занят, с Тоней поговорили бы, почитать можно было. А здесь и читать нечего: все Миколкины книги на украинском языке. С самим Миколкой теперь не поговоришь — ноль внимания на Генку, фунт презрения.

Если бы он руку, ногу поранил — никто бы ничего, а так… Генка осмотрел свои руки. Как назло, ни одной царапины. Дурак, босиком не ходил, может, ногу занозил бы.

Генка поднял колючку с земли, поколол ладонь — больно. Еще нарывать станет, не обрадуешься. Может, сказать, что голова заболела? А что ответить, если станут спрашивать, где болит, да как болит? Почем он знает, как она болит. Это у взрослых только вечно голова болит…

От всех этих дум Генка так расстроился, что впору завыть. Он встал, не зная, куда деть себя, и вдруг увидел, что у плетня стоит она — та самая, стриженая. Генка застыл, не зная, что делать. А девчонка смотрела на него очень странно — виновато и покорно.

От калитки же шел к Генке Микола.

— Звиняйся, — сказал Микола девчонке, завидя Генку.

— Звиняюсь, — виновато и покорно ответила девчонка из-за плетня.

Генка не сразу сообразил, в чем дело. А когда понял, сердце его подпрыгнуло от радости. Ну конечно же, все считают, что он только из-за нее ушел. Просто думают, что обиделся человек, и все. Обидеться ведь каждый может.

И оттого что все так легко и просто обошлось, Генка засмеялся и, чтобы объяснить причину неожиданного смеха, сказал:

— Я думал, что пацан стоит, платья не видно…

— Це Настька, — ответил Микола и ласково посмотрел на девчонку.

Работа теперь совсем не казалась почему-то такой тяжелой. А когда запели песни, и вовсе стало легко. Генка тоже пел. И хотя многие песни были украинскими, незнакомыми, он все равно подтягивал, потому что невозможно было удержаться, когда даже сдержанный Микола и то пел.

Относя ведро с абрикосами к корзине, Генка не раз сталкивался с Настей. Один раз она улыбнулась ему, показав мелкие, белые как сахар зубы. Генка торопливо улыбнулся ей тоже. Хорошая девчонка. Если б не она, что бы он сейчас делал!

Ужинали уже в потемках, хотя было всего часов девять. Геннадий Афанасьевич зажег керосиновую лампу на столе. И сразу на нее из темноты полетели мотыльки. Они с лихорадочной скоростью кружились вокруг лампы, ударялись об нее, падали и снова кружились, кружились…

— Чего они кружатся, интересно? Ведь горячо, — Генка дотронулся пальцем до лампы и отдернул, обжегшись.

— Я тоже как-то интересовался, — задумчиво откликнулся Геннадий Афанасьевич. — Не знаю, правильно или нет сообразил.

— Расскажите.

— Думаю так: земля-то вокруг солнышка вертится, ну и все живое с ней вокруг солнца вертится. А тут и светит и тепло. Поди объясни им, что это не солнце.

Генка подумал.

— Ну, а мухи, комары чего не летают?

— Комары солнца не любят, а мухам что — днем налетаются, ночью спят. Это вот мотылям всего один день отпущен, спать некогда. — И позвал: — Даша, где ходишь, иди к нам!

— Почему вас Дашей зовут? — спросил Генка после ужина.

— Была Дорой, стала Дашей, — грустно усмехнулась тетя. — Ну как тебе нравится дядя Гена?

— Хороший.

— Золотой человек, — убежденно сказала тетя Даша. — Боялась я за него выходить, думала, после Васечки не привыкну. Да Миколку больно жалко было: ходит сопливый, отец работает, присмотреть некому. А я одна…

— А чего он бороду носит, ведь не старый еще?

— Моложе он меня, вот и прячется, как будто люди не знают.

…Томочка уже спала. Микола в темноте слушал радио. Послушал и Генка, но скоро ему надоела передача на малопонятном языке, и он решил выйти, поискать тетю Дашу.

Тетя Даша сидела рядом с мужем на порожке. Генка услышал ее неторопливый говорок.

— Геша, вот племянник-то говорит, чтоб ты бороду обрил. Молодой, говорит, красивый, а бороду носит.

— И с бородой хорош.

Генка видел в проеме двери, как женщина положила голову на плечо мужчине:

— Васечка все хотел усы отрастить, я не давала. Дура была, молодая.

— А теперь мне хочешь бороду обрить. Тоже потом скажешь… глупая была.

— Так ты-то жив, а он… Так и не посмотрел на себя с усами.

— Полно, Даша, сколько лет прошло, все убиваешься.

— Дети у нас с ним были, — извиняющимся тоном сказала Даша.

— Теперь Кольку, Томочку растить надо.

Мягкие потоки лунного света освещали темные фигуры людей, неподвижно застывшие деревья, дома, дорогу…

— Господи, — простонала женщина, — хоть бы войны больше не было.

Генка любил фильмы и книги про войну. Он всегда жалел, что поздно родился. Интересное было время! Но сейчас, слушая тихий грустный голос тети Даши, он как-то очень отчетливо понял, что означает для нее это короткое, бухающее слово — война.

Война — это погибший дядя Вася, это пропавшие без вести Игорь, Олег. Как бы сейчас все было, если бы не война? Генке представилось, как вошли бы сейчас из-за калитки во двор его двоюродные братья, шумно смеясь, переговариваясь. «А ну, Генка, иди сюда, померяемся, кто из нас выше, каланча ты этакая».

Генка улыбнулся, расправил плечи, но тут же спохватился, что стоит в темных сенях один и никаких братьев нету… И не будет.

Он неслышно повернулся и ушел в комнату.

Работа сдружила Генку с Миколой. Вечерами, принарядившись в белые рубахи, они шли на «базар» — так называлось место, где собиралась молодежь. Там они садились на бревна, наблюдали, как танцуют под гармонь парочки. Или в тесном душном зале высиживали то и дело обрывающийся фильм.

В один из вечеров за ними увязался Митька — так звали вихрастого мальчишку, просившего у Генки табачку.

У каждой хаты Митька останавливался и слушал, как лает собака.

«Гав-гав», — надрывалась собака.

— Гав-гав, — отлаивался Митька.

У одной из хат собаки не было слышно: то ли спала, то ли ее просто не было. Но Митька зачем-то сунул палку в плетень и стал шуровать ею.

— Гав-гав, — вызывал он, а сам потихоньку пятился.

— Смотри, цапнет, — предупредил Микола.

— Не цапнет. Гав-гав!

И вдруг что-то темное бесшумно перемахнуло через плетень и повисло на Митьке.

Над селом понесся густой Митькин вопль…

Ребята с трудом отогнали разъяренную собаку, пошли дальше. Митька, прихрамывая, охал.

— Ну чего тебе от нее надо было? — выспрашивал Генка.

— Ничего. Голос охота послушать.

— Че-его? Собачьего голоса никогда не слыхал?

— Слыхал. У всех слыхал, а у этой проклятущей никак добиться не могу. Бас у нее, наверное, — пасть-то большая.

— Она его который уж раз цапает, — посмеивался Микола. — Изорвет когда-нибудь.

— Не изорвет. Я ей теперь мослы носить буду, приручу.

Чем-то Митька очень напоминал Костьку из родного города. Может, своей непоседливостью, может, тем, что тоже что-то выдумывал, что-то искал. Эх! Знали бы там ребята, чем он занимается здесь, позавидовали бы, наверное! Генка сам теперь удивлялся, почему раньше он считал работу нудным и неприятным делом. Ведь работать хоть и не очень легко, зато здорово как! Вот одна машина ушла, увезла фрукты, вот другая. И каждая повезет по свету капельку твоего труда. А кто-то — может быть, у них же на Севере, может, те же ребята с его двора — будет есть фрукты и похваливать. И в голову им не придет, что это Генка для них старался.

Генку поражало, как много и щедро дарила украинская земля. Хоть бы чуть этого добра к ним на Север.

Идешь по улице села — иди серединой: во все щели плетня протиснулись, пролезли ветки крыжовника, смородины, малины, так и норовят вцепиться в одежду. Кажется, просят, требуют: «Ну остановись, попробуй, смотри, какие сочные, сладкие ягоды у нас».

Но редкие прохожие равнодушно проходят мимо. Разве это продукт? Так, баловство одно детишкам.

Идешь по улице — иди серединой, а то ненароком влепит тебе яблоко по голове или груша перезрелая мазнет по лицу, долго не отмоешься.

На бахчах, прямо на земле, поджаривались на солнышке тыквы, арбузы, дыни. Всего вдоволь. Одно плохо — травы нет. Чуть свернул с золотистого песка дороги — колючки, колючки, хотя с виду и притворяются безобидной мягкой травкой. Ни посидеть, ни полежать. Совсем не то, что у бабушки в деревне — валяйся где хочешь. Удивительно, как коровы жуют эти зеленые иголки. Микола говорил, вывезли как-то отсюда коров на целину — подохли от настоящего сена, есть не могли. Не то что люди, ко всему привыкающие. Как он, например.

И тут Генка почувствовал, что ему сейчас больше всего на свете хочется своего, северного. Рыбы, кислой брусники, мягкой, с неуловимым вкусом морошки… прохладного ветерка.

…Генка, Митька и Микола сидели на песке у дороги: ожидали машину с корзинами.

— Во рту пересохло, — пожаловался Генка.

Митька, усмехаясь, вытащил из кармана три спелых помидора, дал Генке один, другой протянул Миколке.

— Где взял?

— Где взял, там нету.

— Сладкие, — сказал Микола, доев помидор.

— Ешьте, мне не жалко, — Митька вытащил из другого кармана еще два помидора.

Съели и эти.

— Хороши?

— Хороши. Одно плохо — мало.

— Пошли сегодня вечером, — зашептал Митька, — целую фуражку наберем.

— Вон что, — протянул Микола. — Своровал?

— Подумаешь, «своровал»! — огрызнулся Митька. — Две штучки и взял-то…

— А если ребятам сейчас рассказать?

Митька вскочил, злобно уставился:

— Сами сожрали, а на меня теперь валите! — и побежал от них.

— Дурной он какой-то, — сказал Генка.

— Да нет, ничего. Его дома много дерут ни за что ни про что. А так хлопец он ничего. — Микола приподнялся и стал звать Митьку. Но тот был уже далеко.

— Жаль, у вас моря нет или реки хоть какой, выкупаться бы сейчас.

— А у вас есть?

— Еще бы! Часть Ледовитого океана — Белое море. Слыхал?

— Проходили. Холодно небось?

— Летом, что ли? Нормально. Не жарко, конечно. Зато у нас солнце сейчас не заходит.

— Тоже проходили. Только не пойму — оно и ночью, как вот сейчас, светит?

— Нет, ночью над горизонтом плавает.

Микола хмыкнул:

— А как же спите?

— Так и спим. Привыкли. А некоторые окна завешивают.

— Чего только на свете не бывает, — вздохнул Микола. — Скоро вон на Марс полетят, тоже диковинок насмотрятся.

— На Луну сначала, Марс-то дальше.

— А чего на Луне делать? А на Марсе, может, кто есть.

— Там атмосферы нет.

— «Атмосферы»! — хмыкнул Микола. — Вон у вас солнце не заходит, — ничего, привыкли. А там, может, люди… ну не люди, а эти, как их…

— Марсиане, — подсказал Генка.

— Ну да, марсиане. Может, они привыкли без атмосферы, другое что-нибудь себе придумали, другим чем дышат. А может, привыкли и вовсе не дышать.

— А правда, может, и в самом деле так.

Каждый вечер подсчитывали, сколько собрано за день. Ребята шумели, спорили, много или мало, ругали лодырей.

Один раз Генка услышал, как Настя выговаривала Митьке:

— Вон человек с городу управляется, тебе бы вполовину так.

— А знаешь, — сказал Генка Миколе, — если бы вы тогда не пришли с Настей, не знаю, что бы я сейчас делал.

Генке страшно стало: представил себе, как бродит он, точно сонная муха, по селу без дела, без цели.

— Ох, и тошно мне было, что ушел.

— Хиба ж я не знаю, — усмехнулся Микола. — Це Настька придумала звиняться.

Генка оторопел:

— А… откуда ж она узнала?

— Дозналась, як ты с тем кабанчиком лаялся.

— С каким кабанчиком?

— В гамаке который. «Раз, — говорит, — с ним лается, значит, сам не такой».

Генка вспомнил толстую ногу, похожую на окорок. Действительно, кабанчик.

— Там же никого не было, когда мы ругались?

— У нас тут все про всех знают, — серьезно ответил Микола.

— Плохо же так.

— Почему плохо? Плохое делаешь — тогда плохо, а так чего же скрываться?

Что-то очень знакомое сказал Микола. Погоди, погоди… Да ведь эти же самые слова говорил и отец. Надо же! Микола здесь, отец там, а думают совсем одинаково. Что он там сейчас один делает? Скучает, поди, без них. Придет домой, и поговорить не с кем.

— Микол!

— А?

— Я… что-то домой захотел. — Генка отвернулся.

Наверное, правду говорят, что мысли могут передаваться на расстоянии: на другое утро от матери пришла телеграмма.

«Поезд 23 вагон 5 едем домой».

Отец, похудевший и взволнованный, встречал их на вокзале.

— Ну и ну, словно из Африки — черные.

Он хотел взять чемоданы, но Генка не дал, сам поднял. Раньше бы такие чемоданы Генка не осилил: набитые фруктами и банками с вареньем, они были довольно тяжеленьки.

— Спортом занимался? — понимающе спросил отец.

— Работал.

— Господи, что же Дора смотрела? — ахнула мать.

— Я сам, тетя Даша смотрела, чтоб я ел побольше.

Мать засмеялась:

— Это она всегда умела. Меня тоже в детстве пичкала.

Во дворе уже знали, что Генка приехал. Когда, поужинав, он вышел подышать воздухом, ребята кучкой сидели на крыльце.

— Здорово! — весело крикнул Генка.

Никита улыбнулся своей мягкой, доброй улыбкой.

— Выросли твои за лето. Ha-ко вот винограду им дай. — Генка протянул ребятам большой, сделанный из газеты куль.

— Спасибо, а сам что же?

— Хватит с меня. Ешьте, еще принесу.

Ребята загорели за лето, как-то вроде изменились.

У Костьки под мышкой потрепанный футбольный мяч.

— Сыгранем? — спросил Генка.

— Ты, что ли, играть будешь?

— А что? Давай на пару. Никита с Витькой пусть вон судят.

— Интересно… — протянул Костька.

Генка взглянул в прищуренные глаза Костьки. Ну совсем как еж. Чего он, чудак, ерепенится? Генка улыбнулся. Костькины губы дрогнули и тоже медленно поплыли в улыбке.

Гоняли мяч до тех пор, пока чуть не высадили окно в Витькиной квартире.

— Хватит, — взмолился Витька, — лучше завтра на пустырь пойдем, там поиграем.

Потные, раскрасневшиеся, ребята сели на скамью.

— Давайте команду против тридцать третьего дома организуем, — предложил Костька. — Давно пора им всыпать, чтоб не зазнавались.

С азартом принялись обсуждать состав будущей команды. Потом единогласно постановили: Генке быть вратарем, Костьке — нападающим, Витьке и Никите — защитниками.

— Как съездил, рассказал бы, — попросил Витька.

— Съездил… повидал.

— Хорошо?

Перед глазами встали Сима, Саша, Миколка с Митькой, Настя…

— Хорошо.

— А у нас?

— Куда уж нам уж, — ревниво сказал Костька.

Все взгляды уткнулись в Генку.

В это время на юге темно уже, звезды… А здесь… в открытые ворота — прямая как стрела улица. Улица туманно серебрится, строгие топольки на ней словно охраняют покой и прохладу.

Генка глубоко, всей грудью, вдохнул свежего воздуха.

— А что ж, у нас тоже хорошо. Может, даже еще и получше.

Северодвинск