Красная звезда. Крушение республики Итль

Премьер сурово посмотрел на офицера.

– Короли не ездят! Ездят к королям! Я считаю дальнейший разговор на эту тему излишним.

Офицер закусил губу, поклонился и удалился.

– Ты с ума сошел? – вскрикнул Атанас.

– Что? Мне жаль тебя… Ты можешь смеяться надо мной, как над дураком, и все же… Я знаю, что это не королевство, а шантан, что это не король, а швабра, я ненавижу всех королей в мире, но… тут и есть но… Я чувствую сейчас себя представителем народа… Да… да, хохочи, лопни от смеха, но, пока я здесь, я не позволю, чтобы этот скулодроб плевал в лицо нации. И пока я здесь, я, бывший шулер, бродяга, пока я на посту премьера этой страны, – я не допущу, чтобы зарвавшийся бурбон командовал нами, как новобранцами.

– Что с тобой? – спросил изумленный гофмейстер, – ты разволновался, как селедка, попавшая в сеть. Откуда у тебя такой патриотизм?

– Патриотизм? Осел!. Если я и стал премьерминистром, то только для того, чтобы покончить с этой игрой в государство, чтобы облегчить путь сюда тем, идущим с севера, к которым лежит моя душа. Но я не хочу, чтобы вся нация лежала под генеральским сапогом.

Иногда жизнь требует пафоса отечества, и он у меня появился. А твой кругозор узок, как ушко иголки…

И премьер отправился в покои короля, покинув озадаченного гофмейстера.

Вскоре он снова вышел на террасу и возобновил свою игру с котом.

Но в полдень его занятие было прервано докладом о прибытии генерала Орпингтона.

Сэр Чарльз мерял приемную дворца огромными шагами, и в такт шагам шпоры его звенели быстро и грозно.

Он взглянул на вошедшего премьера, как лев на падаль.

– Где король?

– Вы изволите спрашивать о его величестве?

Сэр Чарльз пристально взглянул в лицо премьеру. Оно было спокойно и сурово.

– Да! Я спрашиваю, где король?

– Его величество ждет вас в угловой приемной. Я прошу вас последовать за мной.

В угловой приемной, венецианское окно которой выходило в густую синеву залива, король Максимилиан, в том же белом мундире, в котором он был на историческом заседании парламента, поднялся из-за письменного стола и сделал два шага навстречу сэру Чарльзу.

Лицо у него было смущенное, но держался он твердо.

Премьер дал ему инструкции, как вести себя.

– Я очень рад посещению вашего превосходительства, – сказал он, протягивая руку с радушной улыбкой.

Сэр Чарльз остановился перед ним и скрестил руки на груди.

– Это что за комедии? – сказал он, дрожа от гнева, – на каком основании вы отказали в приеме моему адъютанту?

Король вздрогнул, но, встретив за спиной разгневанного представителя Наутилии твердый взгляд премьера, сказал тихо и вежливо:

– Я прошу простить меня, ваше превосходительство, но я был занят докладом военного министра.

– Что? – спросил сэр Чарльз, – вы были заняты? Вы?

Вы, кажется, не на шутку вообразили себя великим монархом? Вы, кажется, забываете, что вы были всего неделю тому назад безработным шалопаем и что я сделал вас королем?

Максимилиан поднял голову. Одутловатые щеки его порозовели, он сжал пальцы рук.

– Ваше превосходительство! Здесь вы разговариваете не со мной, а с королем Итля. Из уважения к вашему монарху вы должны помнить об этом.

– Как? – вскрикнул, отступая в изумлении, сэр

Чарльз, – вы осмеливаетесь сравнивать себя с моим повелителем? Вы? Вы забыли, что завтра же я могу отправить вас подметать улицы так же просто, как я возвел вас на престол… Я смахну вас с трона, как пылинку с мундира.

– Ваше превосходительство! Я вынужден вмешаться. Я

не могу позволить в моем присутствии говорить таким образом о моем короле, – вступился премьер.

Сэр Чарльз повернулся к непрощеному заступнику.

Лицо его побагровело от гнева.

– О вашем короле? Каков пастырь – таково и стадо! Вы тоже вообразили себя настоящим министром? Тем хуже для вас! Убирайтесь вон отсюда!

– Что? – спросил в свою очередь премьер, и его почтительная до сих пор фигура распрямилась, как пружина. –

Бросим вежливости. Если судьба дала вам, господин, ослиную глотку, – все же вы не слишком петушитесь. Когда-то я сворачивал одним ударом и не такие лошадиные челюсти, как ваша. Думаю, что с тех пор я не очень постарел и не очень ослаб…

Сэр Чарльз шагнул к премьеру и поднял хлыст.

Премьер легко поймал его и вырвал с такой же легкостью, как перо из чернильницы, и в то же время сэр Чарльз услыхал за спиной у себя насмешливый женский голос:

– Прелестно! Дипломатический представитель Наутилии, разговаривающий при помощи хлыста. Я была лучшего мнения о дипломатических способностях вашего превосходительства…

Сэр Чарльз быстро обернулся. Женский голос отрезвил его, и, поворачиваясь, он мгновенно сменил гневную гримасу на ту очаровательную улыбку, которая создала ему на родине славу обаятельнейшего кавалера.

– Ее величество! – услыхал он голос премьера.

– Простите, ваше… – начал сэр Чарльз, делая шаг навстречу королеве, и вдруг остановился с занесенной ногой, смотря в лицо стоявшей перед ним широко раскрытыми глазами.

Гемма весело расхохоталась ему в лицо.

– Почему вы стоите на одной ноге, сэр Чарльз? Я не подозревала, что вы так хорошо имитируете аиста. На родине я слыхала о вас столько серьезного, что не ожидала найти в вас такого забавника. Ну, здравствуйте же!

Сэр Чарльз оглянулся на премьера с видом затравленного волка.

– Кто эта женщина? – спросил он трагическим шепотом.

– Ее величество, королева Итля, – спокойно ответил премьер.

Сэр Чарльз почти прыгнул к королю и схватил его за плечо.

– Вы… вы женились… на этой женщине? – закричал он, брызгая слюной.

– Но… вы же с-сами… хотели этого… – пробормотал испуганный Максимилиан, защищая лицо.

– Я хотел?..

– Ну да… ведь вы же сказали, что… что мне нужно…

нужно жениться.

Сэр Чарльз оттолкнул несчастного монарха Итля, и тот опустился в кресло.

Вслед за тем сэр Чарльз разразился оскорбительным хохотом.

– Ха-ха-ха!. Поистине история становится веселей, чем я предполагал. Послушайте, ваше высочайшее величество! Я не мог вам найти невесту королевской крови, но вы превзошли все мои ожидания. Что ж! Для вашего трона хороша и уличная плясунья.

Коста шагнул к сэру Чарльзу.

– Эй вы, господин, – начал он угрожающе, но между ним и лордом Орпингтоном очутилась Гемма с закушенной губой и высоко поднятой головой.

– Вы!. – произнесла она тихо, но отчетливо, – я не знаю, достойна ли я этого королевства, но вы, сэр, достойны конюшни! Мне стыдно за мою страну, и я никогда не предполагала, что ее высшие посты занимают трактирные хамы, позволяющие себе оскорблять женщину. И пока вы не получили пощечины от имени женщины Наутилии –

ступайте вон!.

Лорд Орпингтон встал. Он опустил глаза под этим нестерпимым взглядом.

– Слушаю, мадам!

Его шпоры зазвенели к дверям, но на пороге он обернулся и оглядел неподвижную группу.

– Я ухожу. Но вы еще обо мне услышите!

Гемма ответила презрительным движением плеч.

17. ENTENTE CORDIALE8

В этой главе перед нами снова на мгновение, как всполох шаловливой зарницы, мелькнет зарево войны. Мелькнет, чтобы исчезнуть окончательно.

Главный штаб коммунистических армий Ассора, получив донесения заслона, оставленного на границе Итля, о внезапном оживлении деятельности противника на этом захолустном и не вызывавшем опасений фронте, донесения, вызванные внезапной канонадой боя, так блестяще поставленного генералом фон Бренделем с помощью лучших режиссеров Итля, – отдал приказ о срочной переброске нескольких батальонов для усиления разведки противника.

Радиограмма с перешейка, где еще не были убраны великолепные декоративные форты, слинявшие от прошедших летних ливней, о замеченном увеличении численно-

8 Сердечный союз сти ассорских отрядов, пришедшая нежданно на следующий день после коронования Максимилиана, обрушилась на главнокомандующего военными силами Итля, как горный обвал.

Немедленно генерал фон Брендель распорядился повернуть оставленные на фронте сооружения лицевой стороной к противнику и подновить их окраску, но, чувствуя, что на этот раз система обороны требует и других мер, созвал экстренное секретное заседание кабинета совместно с военным командованием.

Результаты заседания еще больше потрясли храброго полководца, так как правительство единогласно нашло необходимым личное присутствие на фронте главнокомандующего для руководства операциями.

С генералом на заседании сделался внезапно острый нервный припадок, вызванный старой контузией, и он заявил, что состояние здоровья, подорванного боевою деятельностью, лишает его возможности отдать жизнь за родину.

Затруднительное положение было разрублено Богданом Адлером, который после переворота остался не у дел и выразил готовность заменить генерала. Встав во весь свой гигантский рост и расправив квадратные плечи, Адлер заявил собравшимся:

– Мне наскучило болтаться по притонам и спиваться.

У меня не было никакого желания защищать эту вонючую республику, но теперь, когда на троне законный монарх и мой личный друг – я готов подраться. Предлагаю себя со всеми потрохами в распоряжение его величества…

Дружные рукоплескания встретили это героическое заявление, но Адлер остановил аплодирующих собеседников:

– Но я требую для себя диктаторских полномочий на фронте, потому что не рассчитываю успешно отражать наступление противника размалеванной холстиной…

Кроме этого, – оратор запнулся на мгновение, – кроме этого, я полагаю, что к защите родины должно быть привлечено и женское население…

– То есть как? – перебил пораженный фон Брендель, –

вы хотите мобилизовать женщин?

– Отнюдь нет. Участие женщин в обороне отечества должно быть добровольным, но оно должно быть. Женщина подымает дух армии. Наши доблестные капитаны превзойдут героев древности, когда они будут сознавать, что на них смотрят женщины. Кроме того, защитники фронта не будут лишены самой чудесной человеческой радости – любви. Как результат этой любви республика получит подкрепление человеческим материалом для будущих призывов в пополнение понесенных потерь и… и, наконец, я сам считаю необходимым пользоваться женским элементом для поддержания своей работоспособности и бодрости в тяжелые минуты огромной ответственности за независимость родины. Предлагаю создать «священный женский легион».

Предложение было принято единогласно.

Утром по городу было развешено извещение правительства о записи в «священный женский легион». Успех превзошел ожидания. Через четыре дня Богдан Адлер отбыл на фронт с эшелоном в тысячу веселых и жизнерадостных представительниц женского пола из числа артисток шантана и эстрады, лирических поэтесс, монахинь, портовых кокоток и других патриотических слоев итлийского общества.

После отъезда Адлера генерал фон Брендель заикнулся было о необходимости попросить поддержки у сэра

Чарльза, но не встретил сочувствия.

Сэр Чарльз после визита к королю в гневе покинул свой дворец в столице и уехал снова на борт «Беззастенчивого», где и заперся в адмиральской каюте.

Злоба, охватившая его, была так велика, что он не только не появился сам на коронационных празднествах, но в день этого национального торжества запретил отпустить на берег команды наутилийских дредноутов и даже в бешенстве хотел запретить прохождение процессии в виду моря по набережной, но был отговорен адмиралом

Кроузоном, указавшим ему, что такое распоряжение может вызвать недовольство дипломатических представителей других держав.

Он не принял министра иностранных дел, прибывшего на «Беззастенчивый» для передачи приглашения правительства на торжества, и, когда министр сообщил через флаг-офицера о цели своего приезда, сэр Чарльз в гневе приказал сказать от своего имени, что в Наутилии высшие сановники государства считают неприличным бывать в балаганах.

Впоследствии, по возвращении в Наутилию, завистники и недоброжелатели определенно ставили ему в вину эту бестактность, утверждая, что именно она повела к окончательной катастрофе и что если бы он нашел в своей душе достаточно благородства, чтобы поступиться личными интересами в интересах родины, знамена ее не покрылись бы несмываемым позором.

Но мы отнюдь не собираемся следовать примеру этих низких людей, ибо нам, более чем кому-либо, ясно, что сэр Чарльз напрягал все свои силы и огромные дарования, дабы овладеть рулем событий, который был все же вырван у него из рук неодолимым ураганом судьбы.

Во всяком случае, никаких надежд на помощь с его стороны у кабинета не могло быть.

Поэтому в течение трех суток в столице, только что пережившей патриотические восторги коронации, царила полновластная паника, и город стал походить на огромную упаковочную контору, где тысячи людей спешно набивали чемоданы всяким имуществом.

Градоначальник столицы безвыходно находился на центральном телеграфе, связанный с штабом фронта прямым проводом, и через каждые пять минут запрашивал о положении дел.

Но Богдан Адлер на этот раз оправдал высокое доверие правительства. Разведка противника, встреченная огнем сколоченных им наспех рот, отошла после недолгой перестрелки в исходное положение, имея приказ командования не ввязываться в серьезный бой.

И вечером на третьи сутки, когда тревога в столице грозила стать катастрофической и на телеграфе, как на званом обеде, собрались почти все именитые граждане, на сотый запрос градоначальника аппарат выдавил наконец узкую макаронину ленты с коротким и ясным ответом:

– Противник отбит. Тыловая сволочь может слезать с чемоданов.

Собравшиеся разъехались по домам, бесконечно обрадованные, и чемоданы были вновь распакованы.

В этот же вечер премьер-министр, приехав вечером в королевский дворец для доклада, проходя по залу, увидел в сумерках у окна человеческую фигуру.

Приблизившись к ней, он узнал королеву.

– Ваше величество, – сказал он с почтительным поклоном, – что вы делаете здесь в темноте?

Фигура повернулась, и в полумраке премьер увидел тонкое лицо и устремленные прямо в глаза ему тревожные и печальные глаза. Ему даже показалось, что они наполнены слезами.

Он хотел спросить о причине этой печали, но был прерван неожиданным в упор вопросом:

– Скажите, герцог, вы – честный человек?

Премьер был застигнут врасплох. Он не ожидал ничего подобного и ответил так же неожиданно откровенно:

– Не знаю, ваше величество! Как бы вам сказать?

Гемма схватила его за рукав.

– Правду! Говорите правду, герцог! Мне ничего не нужно, кроме правды!

Трепещущий голос умолял и приказывал одновременно, и премьер после короткой паузы произнес тихо:

– Простите, ваше величество! Если вы хотите правды, то прежде всего я не герцог. Я по дурости влез с ушами в невеселую историю. В первый раз я это понял неделю тому назад, во второй – когда наутилийский козел бодал короля, и в третий сейчас, когда ваши глаза влезли в меня, как колючки.

– Вы не герцог? – спросила Гемма с удивлением и вместе с радостью.

– Кой черт! Я был шарлатаном, а теперь я не знаю, кто я. Будь она проклята, эта комедия! Я воровал, я совершал мошенничества, и я выпускал фальшивые кредитки, и, клянусь, мне тогда не было так тошно, как теперь. Я думал, что судьба доставляет мне редкий случай повеселиться, как никогда в жизни, но вышло иначе, я готов реветь, как выпь на болоте. Раньше я отвечал только за себя, сейчас мне приходится отвечать за других, за всех, и от этого у меня словно перевернулась башка.

– Сядьте, – сказала Гемма повелительно, – это интересно! Мне нужно с вами поговорить. Кто вы?

Коста опустил голову, и голос его зазвучал виноватоиронически.

– Я уже сказал вам, ваше величество! Я бродяга, жулик, негодяй. Всю жизнь я прожил вне того, что на языке бар называется обществом. Оно презирало меня, и я платил ему тем же. И я имел на это большее право. Я мошенничал открыто – они прикрывались законом и другой благородной чепухой. Но я стал стареть, я начал чувствовать усталость, мне захотелось пожить спокойно. И судьба предоставила мне случай вот здесь, в этом содоме, который пыжится быть государством. Я, который был всем, стал, наконец, премьер-министром захудалого шантана, куклы которого готовы плясать под дудочку любого прохвоста, вроде вашего Орпингтона.

Премьер говорил горячо и энергично.

Гемма с напряженным вниманием слушала необычную речь высшего сановника королевства.

– Я думал, что я буду веселиться на этой должности, как веселился, бывало, в детстве, смотря на ярмарочных клоунов. Но, увы, я вижу, что самый закоренелый жулик все же слишком честен для роли министра. Я внезапно почувствовал себя обязанным. На мои плечи навалился такой груз, который пригнул меня к земле. Я в первый раз узнал чувство ответственности не за себя, а за других, за чье-то достоинство, честь, свободу. За целый народ… Не за этот, конечно, сброд, который согнала в приморский притон революция, а за настоящий народ…

– Постойте, – перебила Гемма, – я не совсем вас понимаю. У меня кружится голова от того, что я видела здесь.

И от того, что пережила… Вы исповедались мне, теперь я исповедаюсь вам… Я не лучше вас… Я легкомысленная девчонка… Я приехала сюда ради авантюры, ради авантюры я очутилась на этом странном троне. И я тоже почувствовала, что у меня есть какие-то обязательства. Расскажите мне подробней о вашей стране. Почему она воюет с Ассором? Кто такие эти коммунистические банды, как их называют у нас, и чего они хотят? Зачем здесь наша эскадра и лорд Орпингтон?

Она уселась в угол дивана и закуталась в шелковую шаль, приготовившись слушать.

Коста взглянул на нее с внезапным чувством нежности.

– Вы хотите знать все, ваше величество?

– Ах, не называйте меня так! Я такое же величество, как вы герцог. Я боюсь, что мой титул тоже плод самого безрассудного легкомыслия. Зовите меня, как хотите, но только попроще.

Коста усмехнулся.

– А съешьте меня черти, если вы не славная барышня!.

Сперва я скажу вам насчет коммунаров. Те, которые идут с севера, из Ассора, они совсем не банды. Они настоящие, хорошие и честные ребята. Единственно, о чем я жалею, что моя жизнь с первых дней пошла по такому пути, что я не чувствую себя вправе быть с ними. Я слишком замарал себя свободными профессиями и боюсь, что мои руки не настолько чисты, чтобы они захотели принять, как равное, мое рукопожатие. Но я люблю их. Будущее за ними, потому что они хотят настоящей жизни для всех, кто трудится, кто добывает хлеб горбом, кто покупает право на существование мозольными лапами, а не тонкой работой пальцев или граверной иглы, как делал это я, и не узаконенным грабежом, как это делают баре, вроде вашего генерала и ему подобных.

– Вы говорите о сэре Чарльзе, – остановила его Гемма, – но я слышала, что наша эскадра послана сюда по просьбе всего народа, чтобы помочь ему в борьбе с армиями Ассора. Значит, народ против них?

Коста похлопал себя по коленке и иронически скривил губы.

– Молодо-зелено, барышня! Где вы видели наш народ?

В городе? Здесь столько же народа, сколько волос на коленке. Здесь отбросы человечества, вся накипь высокородной рвани, согнанная грозой, – пролетевшие банкиры, экспроприированные фабриканты, выгнанные помещики, зверинец паразитов, севших на шею этому прекрасному и плодородному уголку. Это язва, чума, это несчастие Итля, стадо галаадских свиней, которых нужно утопить в заливе! А ваш генерал – наемный скулодробитель, призванный защищать эту шайку и протягивающий свои лапы к нефти.

Он спит и видит во сне нефтяные реки с золотыми берегами и готов перерезать все население ради лишней бочки керосина.

– Я ничего этого не знала, – сказала Гемма, вертя в пальцах конец шарфа.

– Народ? – повторил Коста. – Милая барышня, народ не показывается здесь, да его и не покажут, потому что он нищ, гол и бос, потому что он живет хуже, чем скот у вас на родине. Его гонят плеткой на работы и плеткой с работ, из него высасывают все соки, и этими соками наполняются те бутылки, которые распивает орда громил и грабителей в «Преподобной Крысе» и других злачных местах.

Гемма резко встала с дивана и прошлась несколько раз поперек залы.

Премьер молча следил за ней глазами. Она остановилась против него, и в темноте Коста увидел свечи зрачков.

– Но король… Максимилиан? Он знает это? И он разве не может прекратить…

Коста перебил ее, и опять голос его прозвучал снисходительной лаской.

– Эх, барышня… Король? Чему вас учили в школе, если вы надеетесь на короля? Я ничего не хочу сказать плохого о вашем супруге, но все короли одним миром мазаны.

Всякий король не более как фиговый листок, которым монархия прикрывает свои неприличные места. И ваш генерал от грабежа сделал Максимилиана королем лишь затем, чтобы заставить его плясать под любой мотив и без затруднений заграбастать мазут, насчет которого он не мог сговориться с демократическими мошенниками.

Коста увидел, как вздрогнули плечи королевы, точно от порыва ледяного ветра.

– Какая мерзость… какая подлость, – тихо сказала она.

Премьер осмелился взять ее за руку.

– Не расстраивайтесь! Я же говорю, что вы хорошая барышня. Я думаю, что вы тоже не сможете стать королевой, как я не могу стать министром в этой обстановке. Вы очень молоды и, как все молодые барышни, с ветром в голове, но у вас есть честь. Вы влипли в передрягу, как и я, и нам нужно выбираться из нее вместе. А на короля оставьте всякую надежду. Его призвание ходить на поводу, продетом в его ноздрю, и наша задача сделать все, чтобы этот повод был у нас в руках. Вы можете помочь мне в этом.

Мы сможем сделать вдвоем большие дела и пообрезать когти нефтяному фельдфебелю и его сброду.

Гемма взглянула в окно. В пологе синего тумана, висевшего над заливом, радужными кружками горели огни наутилийской эскадры. Оттуда глухо долетел гортанный призыв сигнальной трубы.

Гемма выпрямилась и указала премьеру на огни.

– Я отказываюсь от них! Я была глупа и наивна. Я считала людьми тех, у кого белые руки и крахмальное белье.

Но у них черные души. Среди них человек, из любви к которому я приехала сюда, и он бросил меня, как ветошь.

Среди них человек, которого считают у меня на родине рыцарем долга и чести. Теперь я знаю, что он явился сюда обокрасть страну и что этот рыцарь чести оскорбил женщину, как апаш. Хорошо! Довольно! Моя мать работала на сигарной фабрике. Голос крови напомнил мне об этом.

Они не получат того, за чем приехали.

Коста нежно положил руку на плечо отрекающейся королевы.

– Я же говорил, что вы молодец, барышня; Я думаю, что мы с вами испортим настроение генералу. Давайте работать вместе. Вот моя рука!

Он ощутил крепкое пожатие маленькой кисти и услыхал твердый голос:

– Согласна! Вступаем в союз.

– До конца? – спросил Коста.

– До конца! – ответила Гемма.

18. КОРОЛЬ НЕ ВСЕГДА МУЖЧИНА

Старожилы Порто-Бланко рассказывают, что таких бурь, какие налетели на побережье в июле рокового года, никто не запомнит.

В летнюю пору берег Итля отличался тихой погодой, благотворным влажным климатом и славился своими целительными свойствами при легочных заболеваниях.

Республиканское правительство поднимало даже вопрос об устройстве курорта для поднятия государственных доходов, но проект, внесенный в парламент, провалился, так как оппозиция доказала, что средства, необходимые для постройки курорта, с большей пользой могут быть ассигнованы на организацию государственной опереточной труппы и что оперетка приносит гораздо больше облегчения всех сортов больным, чем скучный санаторный режим.

Но в это лето, в ближайшие дни за государственным переворотом, внезапно задули с непрекращающейся силой сухие восточные ветры.

Они свистели между известковыми скалами, носили песок по прибрежью, обдавали землю удушливым и томительным жаром.

Листья на деревьях блекли, сворачивались и опадали сухими шелестящими трубочками, которые с визгом носил ветер, кидая охапками на дома и людей.

Над всем побережьем стояла беловатая, едкая пыль, душившая горло, слепившая глаза, забивавшаяся в дома даже сквозь двойные рамы.

Люди ходили с пересохшими губами, красными, слезящимися веками и нигде не находили спасения от зноя, ветра и пыли.

От этого зноя вскипала кровь; и у самых добродушных и спокойных появлялась жажда убийства, желание когонибудь придушить или зарезать.

И даже пена, взлетавшая по берегу от мощных ударов тяжелых синих жгутов воды, взбуравленной ветрами, казалась сухой, как пыль.

Официальные документы, относящиеся к этому времени в истории Итля и сохранившиеся в архивах, таят под внешним покровом вежливых фраз и дипломатических любезностей смертельный яд накипающей злобы, и по ним внимательный историк может сразу установить, что страна шла к неотвратимой катастрофе.

Сэр Чарльз не появлялся более на берегу. Он диктовал свою волю со стальной громады «Беззастенчивого», под успокоительною сенью его шестнадцатидюймовых орудий. Его флаг-офицер свез на берег и вручил во дворце плотный пакет, в который было вложено личное послание наутилийского дипломата королю Максимилиану.

Сэр Чарльз оправдывал в нем свою незыблемую репутацию лучшего политика великой морской державы. Несмотря на то, что голос его прерывался от гнева в момент диктовки письма переписчику и он с гораздо большим наслаждением вместо трескотни клавишей «Ундервуда»

услышал бы треск пулеметов, направленных на раздражавший его берег, закутанный удушливой пеленой, он нашел в своей душе достаточно самообладания и благородства, чтобы стиль его письма служил на века примером покорности лучшим традициям дипломатического стиля.

Мы не станем приводить текст полностью. Каждый интересующийся читатель может найти его в библиотеке государственного архива Итля, в деле иностранных сношений за N_172133/с.с. лит. О.

Мы обойдем молчанием изумительное по экспрессии вступление, излагающее краткую историю взаимоотношений народов Наутилии и Итля, не станем останавливаться на отечески дружеском напоминании королю Максимилиану о данных им обещаниях, равно как и указании на то, что монарх Итля обязан своим восшествием на наследственный престол в значительной мере стараниям и бескорыстной помощи лорда Орпингтона, и пройдем мимо осторожных и тонких упреков в недружелюбии, высказанных в изысканно вежливой форме.

Сэр Чарльз писал эту часть письма не для себя, а для истории, будучи человеком высокого ума и пророческой предусмотрительности.

Но последнюю часть письма нам стоит запомнить по ее краткости и напряженной энергичности, ибо она гласила, что, в случае неполучения в трехдневный срок от правительства Итля мандата на владение нефтяными промыслами на имя Островной компании, сэр Чарльз будет вынужден, с сердечным сожалением, высадить весь экспедиционный корпус для прогулки в район нефтяных источников; всякая же попытка противодействия вызовет сопровождение высадки музыкальной иллюстрацией оркестра тяжелой судовой артиллерии.

Вручив пакет у трапа посланцу, сэр Чарльз постоял на шканцах, где еще так недавно он беззаботно забавлялся бросанием монет, яростно плюнул в пенившуюся бурную воду и ушел в каюту.

Но флаг-офицер и на этот раз не удостоился личной аудиенции и вынужден был вручить пакет гофмейстеру. В

ответ на настойчивые требования личного свидания ему было сообщено, что король занят чрезвычайно важной беседой с придворным столяром.

Гофмейстер без промедления передал письмо премьеру, который, не подумав даже обратиться к королю, отправился прямо на половину королевы и имел с ней получасовое совещание, после чего камеристка королевы была послана к его величеству с просьбой прибыть к ее величеству.

Гемма сидела, держа письмо сэра Чарльза двумя пальцами с таким брезгливым видом, как будто в руке у нее была лягушка. В глазах у нее играли опасные и зловещие огоньки.

Максимилиан вошел, как всегда, бочком, тихонько насвистывая легкую песенку.

– Зачем вы позвали меня, ваше величество? – лениво промямлил он, чмокнув руку Геммы, – опять политические дела? Ужасно! Ради бога, отставьте меня от всякой политики. Я только что начал сговариваться со столяром по поводу одной любопытной переделки в моем кабинете, и вы нарушили весь мой план. Как это скучно!

Гемма внимательно посмотрела на него. Щеки ее вспыхнули и губы дрогнули гневным нетерпением.

– Ваше величество! – сказала она сурово. – Я понимаю, что обстановка кабинета весьма существенная вещь, но иногда нужно уметь быть не только квартирохозяином, но и королем. Прочтите это письмо!

Максимилиан взял лист испуганным движением, втянув голову в плечи, как будто закрываясь от занесенного удара, и испуганно забегал по строчкам.

– Ну, что же вы думаете об этом? – спросила Гемма, постукивая о пол носком ботинка.

Максимилиан поджал губы и сморщил брови.

– Я? – начал он, растягивая слова, как резину. – Я полагаю, что оно написано очень недурно.

– То есть, как недурно? – переспросила ошеломленная

Гемма.

– Я хочу сказать, что сэр Чарльз прекрасно владеет слогом. Какая изысканная форма! Я бы хотел уметь так писать.

– А содержание? Как вы относитесь к содержанию?

Максимилиан снова поджал губы.

– Ах, содержание! Опять политика? Я сказал вам, дорогая, что не имею никакого расположения к политике.

Гемма облила его презрительным взглядом.

– Если хотите – это уже не политика. Это вопрос чести! Что вы думаете о требованиях, изложенных в этом документе?

– Что вы прикажете ответить генералу Орпингтону, ваше величество? вмешался в разговор Коста, до того неподвижно стоявший у стола.

Максимилиан помолчал некоторое время, потирая ладони зябким движением.

– Что же ответить? Напишите, что я согласен. Пусть берет промыслы, мне они совершенно не нужны. Я рад буду сделать удовольствие сэру Чарльзу. Я его, кажется, обидел, а он такой милый человек и такой джентльмен.

Гемма вцепилась обеими руками в ручки кресла и устремила на Максимилиана тяжелый, упорный взгляд.

– Вы серьезно говорите это, ваше величество? – спросила она таким тугим голосом, что премьер поторопился встать между ней и королем.

– Ну конечно, серьезно. Сэр Чарльз так много помог мне, он был так обязателен и любезен…

– Хорошо! – сказала Гемма и поднялась быстрым движением, – вы называете джентльменом человека, который в вашем присутствии нанес хамское оскорбление вашей жене, который явился с ножом в кармане, как бандит, чтобы схватить страну за горло и, задушив, ободрать ее как липку. Вы намерены согласиться на требования, на которые можно ответить только ударом! Если вы это сделаете, я буду презирать вас, ваше величество! И не только я – вся страна!

Она отошла в глубь комнаты, разгневанная, прекрасная, как будто выросшая в эту минуту. Максимилиан стоял, рассеянно сворачивая бумажного петушка из послания лорда Орпингтона. Его отечные щеки недоумевающе оттопырились.

– Но как же можно отказать? Сэр Чарльз пишет, что он будет обстреливать берег. Я этого не хочу! Я могу быть убитым, и потом вообще это так неприятно и беспокойно.

Я хочу быть королем. Я хочу отдохнуть и повеселиться, и неужели я должен испортить себе настроение из-за какихто промыслов. Почему не сделать удовольствия сэру

Чарльзу?

– Ваше величество, – сказал Коста, – вы не уясняете себе положения. Нефтяные промыслы – единственное и главное богатство Итля. Если вы отдадите их, вы станете большим бедняком, чем прежде. Вам не на что будет пообедать даже в третьеразрядной харчевне.

– Вы должны отказать! Вы не смеете согласиться! Вы не смеете стоять на коленях перед заезжим взломщиком, –

горячо крикнула Гемма.

– Боже, как это скучно! – отозвался Максимилиан. –

Отказать? Но мы не сможем драться с сэром Чарльзом. У

нас нет оружия, нет войск. Если эскадра откроет огонь, нам придется бежать в горы, покинуть столицу. А я совсем не хочу расставаться с дворцом. У меня в кабинете теперь так уютно… И где я буду проводить вечера без «Преподобной Крысы», без театра? Вы не захотите причинить мне неприятности, господа!

Коста взглянул на королеву и пожал плечами.

Гемма подошла вплотную к королю, положила руку на его плечо и взглянула в глаза.

– Неужели? – сказала она тихо, как будто в себя. –

Неужели? – И вдруг быстро сняла руку. – Я в последний раз спрашиваю, ваше величество, неужели вы решитесь опозорить свое имя еще трусостью и малодушием?

Максимилиан бережно сдунул с рукава пудру, оставшуюся от прикосновения Геммы, и ответил вяло:

– Дорогая, мне, право же, наскучил этот разговор! Помоему, вы напрасно приписываете сэру Чарльзу нехорошие намерения. Он был так добр ко мне. Он давал мне деньги…

– Идите!. Идите, ваше величество! Идите разговаривать со столяром! сказала, задохнувшись, Гемма. – Я думаю, что, действительно, не стоит докучать вам такими неинтересными вещами. Конечно, гораздо приятней слушать хорошую музыку, смотреть голых негритянок в

«Преподобной Крысе» и пить старое вино, имея полный бумажник, подаренный бескорыстным другом. Я прошу простить меня за беспокойство. Вы правы, из-за этого дела нет нужды волноваться, – оно касается только такой мелочи, как честь.

Максимилиан удовлетворенно улыбнулся.

– Ну, вот, – сказал он, – и слава богу. Я же говорю, что не стоит вести такие длинные дискуссии из-за пустяков.

Кончайте без меня.

Он взял руку Геммы и прикоснулся к ней губами.

Премьер видел, как Гемма затрепетала всем телом от этого прикосновения.

Максимилиан повернулся и пошел к дверям, весело подмигнув по дороге премьеру. Гемма проводила сутулую фигуру пылающими глазами и закрыла лицо ладонями.

– Барышня! – сказал Коста, шагнув к ней. – Вот вам-то уж не стоит ерзать на собственных нервах. Действительно, не из-за чего. Из манной каши нельзя выковать меча.

Плюньте и возьмите себя в руки.

Гемма взглянула на него и рассмеялась.

– Вы правы, друг мой! Это пройдет. Это от неожиданности. Я опешила оттого, что на моих глазах жизнь опровергла незыблемые правила грамматики. На всех языках, которые я знаю, слово «король» – мужского рода. А я за эти дни убедилась, что король не всегда мужчина. Это открытие немного ошеломило меня.

Она улыбнулась и подошла к стеклянной стене гостиной, в которую хлестал песчинками горячий ветер. Вдали, как всегда, раскачивались чуть видные в мутной пелене пыльного тумана тени кораблей на горизонте залива. Коста закуривал сигару, когда услыхал ее голос.

– Какой удушливый воздух! Как жарко! От этой духоты начинаешь задыхаться и впадать в истерику. Сейчас я подумала, что было бы неплохим зрелищем, если бы все эти стальные коробки отправились на дно вместе с их содержимым.

Коста выпустил волну дыма и засмеялся.

– Милая барышня, – сказал он, – вы растете на моих глазах. Вы подумали сейчас о том, о чем я думаю уже давно. Приятно видеть, как вы успеваете.

Гемма задумчиво усмехнулась.

– Забавно, – обронила она, не отрывая глаз от залива, –

видеть, как король отказывается от своего долга и передоверяет защиту чести и достоинства королевства двойственному союзу бывшего жулика и ветрогонной девчонки. Но еще забавней, что эти союзники берутся за свою роль всерьез.

Коста почтительно молчал.

– Я начала с любви к незаконному отпрыску королевского рода, – продолжала Гемма, – и, наконец, сама сделалась королевой. И я сыта по горло монархическими впечатлениями. Теперь я хочу попробовать другой жизни и другого общества. Я думаю, что оно будет лучше.

– Правильно, дорогая барышня! – с восхищением сказал Коста. – Поверьте мне, я сведу вас с настоящими людьми, а не с этими недоносками без мозгов и души.

– Отлично, – ответила Гемма.

– А теперь нам нужно будет поговорить насчет государственных дел. Король вышел в тираж, но события требуют действий. Нам нужно ответить генералу, пока он еще плавает на своей лоханке и не отправился кормить крабов, – предложил премьер.

– Пойдем в розовый павильон, – сказала Гемма, – там не так душно. Здесь можно задохнуться.

Она набросила легкий шелковый плащ и продела руку под услужливо подставленный локоть премьера. Они прошли коридором и на минуту остановились у двери кабинета Максимилиана.

– Гробница его величества, – шепнул Коста, указывая на дверь.

Гемма подняла руку благословляющим жестом.

– Мир праху его! Requiscat in pace9!

Если бы министр и королева догадались заглянуть в замочную скважину, они увидели бы покоящегося в мире короля. Вернувшись из апартаментов королевы, Максимилиан осмотрел тщательно ящик стола, над которым потрудился придворный столяр.

9 Да упокоится в мире! (лат.)

Осмотр удовлетворил его. Он весело засвистал и осклабился.

Закрыв ящик, он набросал в угол дивана груду вышитых подушек и, взяв со стола роман в желтой обложке, улегся поудобней.

Улегшись, протянул руку к столику и, сняв резиновую трубку с хрустальным наконечником, тянувшуюся по ковру к большому столу, припал губами к наконечнику. Лицо его осветилось спокойным блаженством, острый кадык задвигался, и в горле забулькало.

Придворный столяр отлично выполнил заказ, приспособив ящик стола для помещения бидона с ликером, который король и тянул в промежутках чтения через трубку в продолжение двух часов, пока глаза его не помутнели окончательно, и он умиротворенно заснул, выронив из рук томик романа.

19. ОТРЕЧЕНИЕ СИМОНА

Гемма встала на пороге павильона, прижимая к груди ворох роз. Она смеялась, погружая лицо в душистую сырость лепестков.

– Вот так ладно, барышня! – сказал Коста из глубины павильона. – Я не могу ручаться, что наш пароходный друг не завел себе штат штук в тридцать бродячих ушей и глаз, скупленных по сходной цене. Королеве подобает срывать розы и не мешаться в политику.

– Чем больше я перестаю быть королевой, тем лучше себя чувствую, – ответила она, сгоняя с лица улыбку.

– Значит, до полуночи. В полночь вы сможете отправиться. Сопровождать вас будут надежные парни. Положитесь на них, как на меня, – отозвался Коста.

Гемма вырвала розу из букета и нервно оборвала лепестки. Они рассыпались по ступеням алыми лодочками.

– Я только не знаю… я боюсь, что я не сумею говорить. Я никогда не говорила с таким количеством людей, –

задумчиво сказала она.

– Ерунда! Вы их не видали! Когда они появятся перед вами, у вас сразу заговорит самое нутро. Только держите себя в руках и забудьте на это время, что вы барышня.

– Хорошо! Я постараюсь быть способной ученицей.

– Ну, а теперь идите к себе и приготовьтесь к отъезду.

Опоздать нельзя ни на минуту. Поверьте слову опытного человека. Когда выдергиваешь из колоды меченого туза, партнер не должен этого видеть.

– Сравнение подходящее, – расхохоталась Гемма, насмешливо поклонилась премьеру и убежала.

Коста поглядел на оставленные на ступеньках лепестки, на дорожку, по которой умчалась собеседница, и причмокнул языком.

– Ей-богу, отличная барышня! Я думал, что такие бывают только на картинках в воскресных модных журналах.

Он постоял еще минуту, покачивая головой, закрыл за собой дверь павильона и прошел через парк к воротам дворца.

Двое часовых-гвардейцев в зеленых мундирах и сиренево-розовых чикчирах, стоявших у решетки, сделали на караул. Премьер ответил на приветствие и очутился на улице.

Под теплой тенью каштанов стоял его экипаж, и он энергично вскочил на подножку.

– Куда прикажете! – спросил черномазый кучер.

Премьер оглянулся по сторонам.

– Поезжай за город, Петриль… К Георгосу, – тихо сказал он.

За городом дорога побежала белыми известковыми изгибами в гору, среди отвесных скал, на обрывах которых висели, вцепляясь корнями, корявые горные сосны.

Бойкие гнедые лошадки легко несли экипаж, и Коста сладко задремал.

Он проснулся, когда экипаж, уже в паутине сумерек, спустился в долину, зеленую от виноградников, и остановился у мазанки, прилипнувшей задней стеной к ржавобурому обломку скалы.

Навстречу лошадям шарахнулись белолапые, мохнатые, как медведи, собаки.

Они норовили вскочить в коляску и вытащить премьера, и Петриль яростно хлестал их кнутом, когда дверь мазанки раскрылась и хриплый голос крикнул:

– Эй вы, черти!.. Назад!

Собаки поджали хвосты и удалились с суровым рычанием. Вылезший из мазанки хозяин подошел к экипажу, держа в руке винчестер.

– Кого принесло? – спросил он не слишком приветливо, вглядываясь в гостей.

– У тебя, видно, болят глаза, Георгос, – ответил Коста.

Подошедший опустил ружье на землю.

– А, это ты, Коста, – сказал он, ухмыльнувшись, – я слыхал, что ты стал очень важным барином. Зачем тебе понадобилось приезжать в гости к такому мужлану и барсуку, как я?

Коста выпрыгнул из коляски и пожал руку хозяину.

– Не бойся! Барин я или не барин, но я не забываю старых друзей. В свое время, старина, мы немало настреляли здесь вместе чужой дичи и одинаково не любили лесничих. И чиниться нам не пристало. У меня большое дело к тебе. Вынеси сюда на столик хорошего старого винца, да поторапливайся. Мне очень некогда.

Горец взглянул на него пристально.

– Что тебе так загорелось? Неужели ты недоволен своим барством и хочешь приняться за старые дела?

Коста усмехнулся.

– Старые дела? Ах ты, ворона! Я не занимаюсь больше мелочью. Я задумал большое предприятие…

Он замолчал. Георгос придвинулся ближе.

– Какое?

– Тащи вино! – ответил Коста, усаживаясь на табуретку перед вбитым в землю столом.

Георгос зашлепал по земле мягкими горными туфлями и скрылся в мазанке. Через минуту он появился снова с глиняным круглопузатым кувшином, двумя кружками и куском овечьего сыра.

– Может, это покажется тебе невкусно после королевских фиглей-миглей?

– Не дури, – ответил премьер, наливая вино. Он отхлебнул глоток и крякнул. – Ты хочешь знать, какое дело?

Изволь! Ты знаешь об этих вон?

Коста повернулся к морю и указал на далекие огни.

– О заморских чертях?

– Ну да!

Горец крепко выругался и сжал кулаки. Коста засмеялся.

– Ну вот! Я хочу украсть у них весь Итль и подарить его северянам.

Георгос крепко схватил премьера за руку.

– Ты не врешь? Ты вправду хочешь это сделать?

– Разве я когда-нибудь врал горным друзьям?

Хозяин оставил руку Косты и одним глотком осушил кружку.

– Ну, слава судьбе, – радостно сказал он, – по правде, я не доверял тебе. До нас сюда дошли слухи, что ты продал душу королю и иностранцам. И я хотел тебя вычеркнуть из памяти. И все друзья тоже.

Коста пожал плечами.

– Дураки! Горный воздух, видимо, разжижает мозги, если вы могли поверить такой чепухе. Я продался? Ты видел когда-нибудь человека, который мог бы меня купить?

Жалкий осел!. Да!. Так вот, пришло время действовать.

Пришло время показать большую фигу странствующим грабителям в генеральских мундирах. И мне нужна твоя помощь. Немедленно! Сегодня же!

– Я слушаю тебя, – просто сказал Георгос.

Премьер склонился к его уху и зашептал. Горец слушал и одобрительно мычал, но вдруг встал и отрицательно покачал головой.

– Нет, – сказал он решительно, – тебе помочь мы согласны, но с королевой мы не хотим иметь дела. Твое дело связываться с помазанниками, а мы им не слуги.

– Молчи! – крикнул Коста и тяжелым нажатием руки посадил Георгоса на скамью. – Ты не знаешь этой королевы! Она не их поля ягода. Она славная женщина!

Он снова нагнулся и зашептал. Сухое, морщинистое лицо Георгоса изумленно вытянулось, он присвистнул и осушил вторую кружку.

– Ах, репейник ей под хвост, – протянул он восторженно, – вот это баба! Нет, ты не заливаешь?

– Что я сказал – то сказал, – сурово отрезал Коста, –

так согласен ты или нет?

Георгос встал и протянул жесткую, как дерево, руку.

– Бери, – сказал он, – что тебе нужно?

Коста не торопясь закурил сигару.

– Коротко! Мне нужно сотню парней. Все на лошадях и с ружьями. К полуночи они должны ждать у сторожки на дороге к промыслам. Им предстоит простая работа…

Коста опять понизил голос.

– Ладно, – сказал Георгос, когда он кончил, – теперь я знаю, что ты прежний парень, и засохни все мои виноградники, если я не заткну ножом глотки тому, кто станет врать, что ты продался. Все будет сделано.

– Смотри же, не опаздывай. Ну, а теперь прощай, –

поднялся Коста, – мне пора делать то, что должен делать я сам. Он попрощался с Георгосом и поехал обратно в столицу. С поворота шоссе открылся вид на ночной город. Он лежал на берегу, притаившийся, сверкая тысячами огней, прищуренными, хищными зрачками. Над домами стояло бледное и зловещее электрическое зарево.

Коста поджал губы.

– А интересно, черт побери, – проворчал он сквозь зубы, – когда старый библейский хрыч попалил Содом, было ли над ним такое же зарево? Я думаю, что в наше время можно устроить лучшую иллюминацию.

Коляска спустилась к берегу и проезжала по главной улице мимо подъезда «Преподобной Крысы».

У подъезда остановился автомобиль, и Коста увидел, что из него вылез генерал фон Брендель в сопровождении двух дам.

Премьер хлопнул себя по лбу и остановил коляску.

– Генерал, – крикнул он главнокомандующему, – подойдите-ка на минутку.

Фон Брендель приблизился к коляске.

– Простите, что я отравляю вам свободные минуты, генерал, но у меня есть небольшой вопрос. Какое положение на фронте?

– Блестяще, – поднял плечи фон Брендель, – система моих укреплений…

– Не то, – невежливо перебил премьер, – система ваших укреплений мне отлично известна. Но, мне кажется, там полное затишье, и не приходится ожидать боев.

– Да! Я думаю. Противник настолько потрясен мощью нашей обороны, – сказал с достоинством главнокомандующий, – что не осмелится повторять наступление.

Коста лукаво прищурился.

– Тогда, я думаю, можно будет разрешить капитану

Адлеру вернуться в столицу. Нехорошо, генерал, заставлять такого милого человека сидеть в глуши, когда мы все наслаждаемся жизнью, – сказал он, – могут подумать, что вы боитесь его соперничества в войне с очаровательными женщинами и нарочно загнали малого на фронт. Я полагаю, что вы не откажете вернуть его.

Фон Брендель щелкнул шпорами.

– Я согласен с вами, ваше превосходительство. Я сейчас же распоряжусь вызвать его. Я не хочу, чтобы меня упрекали в эгоизме. Кстати, мы устроим торжественное награждение Адлера за победу над ассорскими бандами.

Генерал раскланялся, и коляска тронулась дальше.

Коста нашел королеву в будуаре. Она сидела у окна в костюме для верховой езды.

– Ну, что? – спросила она, порывисто поднимаясь навстречу.

– Все как надо. Вы, я вижу, уже готовы? Не стоит так торопиться, в нашем распоряжении еще три часа.

– Я очень волнуюсь, – сказала Гемма.

– Вот это уже нехорошо. Этого совсем не нужно. Видно, что у вас мало наметки в таких историях. Тут нужно быть спокойным, как будто идешь обедать. Впрочем, это в крови у всей вашей породы.

– Какой породы? – спросила удивленная Гемма.

– Не сердитесь, барышня. Я не хочу вас обидеть. Но вы все-таки из белоручек. Вы не умеете владеть этими самыми… нервами. В опасную минуту вы теряете способность действовать хладнокровно и начинаете дергаться, как паяц на ниточке. И всегда у вас какая-то истерика. А этого нельзя.

Гемма опустила голову и ответила виновато:

– Я постараюсь взять себя в руки. Думаю, что это пройдет.

– Отлично! А на дорогу выпейте стакан хорошего вина. Это здорово бодрит. Ну, пока отдыхайте – я пойду довершать сегодняшние дела. В одиннадцать я зайду за вами, и мой кучер проводит вас на дорогу, закончил Коста.

Он вышел и направился в свой кабинет во флигеле дворца.

Там он уселся за письменный стол и взял перо, но услыхал осторожный стук в дверь.

– Войдите, – сказал он с неудовольствием, откладывая перо.

– А, господин гофмейстер! Чем обязан чести видеть вашу милость? – приветствовал он вошедшего Атанаса.

Атанас молча прошел через комнату и сел в кресло.

– Слушай, Коста, – начал он, – я пришел поговорить серьезно…

– Знаешь, старик, мне, право, не до серьезных разговоров. Не можешь ли ты выбрать другое время? – прервал его Коста.

Атанас часто замигал глазами.

– Нет! Хочешь ты или не хочешь, а выслушай меня!

– Ну, говори. Можно подумать, под тобой горячая сковородка, что тебе так не терпится. Говори, да скорей.

– Видишь ли… Моя башка не выдерживает этого… Я

не в себе. Это мне не по нраву. Я чувствую себя так, как будто меня с ног до головы затянули в корсет…

– Что ты мелешь, старина? – обеспокоенно спросил

Коста.

– Я не знаю, – продолжал Атанас, – ради какого дьявола ты полез в петлю и для чего тебе это нужно. Ты всегда был непонятен для меня. Но ты сам за себя отвечаешь. А

при чем я? Ты придумал для меня эту клоунскую должность гофмейстера. Помнишь, ты сам говорил, что от придворного слога можно вывихнуть челюсти. Так я вывихнул уже не только челюсти, но и мозги. Мне это надоело.

Я простой рыбак и привык жить, как мне хочется. А теперь мне нельзя говорить громко, нельзя ругаться, когда хочется. Я должен шаркать, кланяться, ходить в этом золоченом футляре, сморкаться только в платок, не махать руками и еще тысячи всяких глупостей.

– Чего же ты хочешь, старый осел? – спросил иронически Коста.

– Отпусти мою душу на покаяние. Я больше не могу. Я

хочу по-прежнему лежать на молу, ловить султанку, встречать солнце, плевать в море. Вообще я хочу быть свободным человеком, а не гофмейстером. Если ты меня не отпустишь – я все равно сбегу. Я не политик…

Коста хлопнул ладонью по столу.

– Я не думал, что у тебя нервы, как у оперной певицы.

Мне стыдно за тебя, старина. Сейчас я упрекал женщину в том, что она не умеет владеть собой, но вижу, что был несправедлив. Барышня – железо по сравнению с такой трепаной мочалой, как ты.

Атанас тяжело вздохнул.

– Ты можешь называть меня, как хочешь, но я больше не могу. Я не в силах. Мой котелок не варит таких вещей.

Пусть я мочала, но я не гофмейстер, будь он проклят отныне и довеку.

– Значит, ты покидаешь меня? – спросил с упреком

Коста.

– Прости меня, я сказал, что не могу больше.

– Так… Симон, Симон! Прежде чем пропоет петел, ты трижды отречешься от меня, – сказал насмешливо премьер. Атанас покраснел.

– Ты хочешь сказать, что я изменник? Ну что же! Ты всегда был несправедлив ко мне. Но все равно – отпусти меня.

Коста засмеялся.

– Что же, Симон! Вложи меч в ножны. Подъявший меч от меча погибнет. Не буду держать тебя насильно. Очевидно, твоя судьба вязнуть в болоте оппортунизма.

– Как ты сказал, – переспросил Атанас, – оппорт…

тун..?

– Да, вижу, что ты действительно не годишься для придворной жизни, если не можешь выговорить самого придворного слова. И не стану привязывать тебя на цепь.

Иди!

– Спасибо, Коста. Хоть ты и жесток со мной, но все же ты хороший друг, – ответил бывший гофмейстер со слезами на глазах и стал расстегивать воротник гофмейстерского мундира.

– Что ты хочешь делать? – с беспокойством спросил

Коста.

– Я скину эту чертову одежу.

– Ты совсем с ума сошел! – вскочил в бешенстве премьер.

– Нет, Коста. Не уговаривай, – решительно ответил старик, – это кончено!

Коста смотрел на него во все глаза и вдруг захохотал.

Отрекшийся Симон быстро скинул мундир и фланелевые панталоны с золотыми лампасами и остался в одном белье. Бросив свою одежду в угол, он подошел к другу.

– Прощай, Коста, – сказал он, протягивая руку, – когда тебе тоже наскучит высокий пост, приходи на мол. Я всегда накормлю тебя жареной султанкой, потому что я люблю тебя, но не могу здесь оставаться.

– Сумасшедший идиот! – вскрикнул премьер. – Как же ты пойдешь из дворца в таком виде? Тебя арестуют часовые. Атанас скроил хитрую усмешку.

– Нет! Уж это дудки! Я через ворота не пойду. Я еще третьего дня присмотрел одно место в заборе, где он пониже. Там меня никто не задержит. Прощай!

И он ушел, оставив свои регалии, как змея, сбросившая старую кожу.

Коста пожал плечами и продолжал прерванное писание. Часы прозвенели половину одиннадцатого. Премьер встал и позвонил.

– Отдайте на радиостанцию, – приказал он, передавая конверт гофкурьеру.

По уходе курьера он открыл ящик стола, вынул блестящий никелированный револьвер и взвесил его на ладони.

– Я думаю, он не очень тяжел для женской руки, – сказал он вслух, опустил револьвер в карман и направился в покои королевы.

Старая нищенка Пепита, ходившая в эту ночь воровать овощи с пригородных огородов, рассказывала по секрету базарным торговкам, что после полуночи, переходя аллею за городом, она едва не была раздавлена двумя всадниками, бесшумно вылетевшими из темноты и пронесшимися мимо нее с нечеловеческой быстротой.

Еще под большим секретом она сообщала, что у всадников были черные крылья, а из ноздрей коней сыпались искры.

Слушательницы увидели в этом предвестие страшных бед и впоследствии всегда говорили:

– Ну конечно! Когда черти начинают ездить верхом, нельзя ждать ничего хорошего!

20. ЛИРИЧЕСКАЯ ИНТЕРМЕДИЯ

Было бы большой несправедливостью, если бы мы занялись исключительно героями, поставленными случаем в центр событий романа, и забыли о тех, которые являлись его зачинателями и сошли со сцены только по капризу неумолимого рока.

Тем более что они обладают в достаточной мере всеми человеческими качествами, заслуживающими уважения и внимания.

Президент Аткин был счастлив. Милостивое разрешение короля Максимилиана соединило его с верной подругой, не побоявшейся разделить с достойным гражданином позор и страдания заключения и тем самым доказавшей, что преданные и любящие сердца не исчезли и в век просвещенного материализма.

Софи повесила на окна президентской камеры привезенные с собой тюлевые занавески, поместила в угол клетку с канарейкой, а на вышитой ею собственноручно бархатной подушке лежала любимая левретка бывшего главы республики.

Благодаря заботам Софи камера приобрела настолько изысканный и даже несколько утонченный уют, что смотритель тюремного замка ежевечерне приходил пить чай в обществе господина Аткина и его возлюбленной и, слушая веселый щебет канарейки, погружался в воспоминания о добрых старых временах, когда люди даже не смели произносить слова «республика», а измена супружескому долгу каралась извержением виновных из общества.

Низложенный президент сочувственно кивал головой и, прощаясь со смотрителем, подолгу жал старческую руку, утверждая, что и он считает это незабвенное время наилучшим и верит в его восстановление.

Единственное, что беспокоило президента в его гнездышке, было смутное опасение за свою судьбу. Господин

Аткин был человеком зоркого и дальновидного ума.

И он, открывая каждым утром окно камеры и вдыхая обаятельную свежесть морского ветерка, улавливал в нем запахи надвигающейся грозы.

Он чувствовал настоятельную необходимость покинуть эту неблагодарную страну, которая не оценила положенных для ее благосостояния и счастья трудов, и с волнением следил, как скользили по волнам залива косые паруса и вились дымки из труб уходящих судов.

Он желал всей душой одного – забыть этот хотя и прелестный, но непрочный уголок. За будущее он был спокоен. Пачки наутилийской валюты – память о нефтяном деле

– хранились в надежном месте, и, получив свободу, президент мог бы немедленно оставить несчастный берег, который не ведал благодарности и уважения к гражданским доблестям, чтобы в другом месте вести спокойную жизнь, полную счастья и безмятежных наслаждений.

Правда, его несколько тревожила возможность встречи с госпожою Аткин, которая оставалась на свободе, но, будучи опытным политиком, он надеялся обмануть ее бдительность и предоставить несчастную ее судьбе, как некогда Тезей спящую Ариадну.

Президент и не предполагал, что оставленная им супруга не нашла возможным последовать примеру другой героини прошедших веков, Пенелопы, и тоже зажгла алтарь семейного благополучия в доме министра общественных удовольствий старого Баста.

Сплетники уверяли, впрочем, что Антонием Бастом в этом случае руководило вовсе не священное чувство любви, а извращенная страсть к противоестественным сочетаниям, ибо вид этой пары – невероятная худоба госпожи

Аткин и такая же беспредельная толщина Баста – вызывал приступы искреннего веселья у беззаботных граждан столицы, и, таким образом, министр общественных удовольствий даже своей личной жизнью выполнял доверенную ему правительством миссию.

Но президенту это обстоятельство не было известно, ибо, несмотря на полный комфорт, предоставленный ему в тюремном замке, сношения с внешним миром были ему строжайше запрещены.

Он обращался к благородству короля Максимилиана и просил дать ему возможность удалиться из пределов Итля навсегда, но обращения эти не пошли дальше кабинета

Косты, который спокойно клал их под сукно.

И господин Аткин начинал волноваться.

Помощь и спасение пришли неожиданно извне.

В тот самый вечер, в который страна впервые узнала, что по ее дорогам ездят верхом черти, господин Аткин, как всегда, принял визит смотрителя и лег спать с успокоенной душой, вкусив обычную сладость ласк своей подруги. Но в час ночи он был разбужен необычным шумом в коридоре.

В смертельном страхе лучший гражданин павшей республики вскочил с перины и растолкал безмятежно спящую Софи.

– Софи!. Софи!. Вставайте же!. вставайте!. Вы слышите?

Разбуженная сердито зевнула.

– В чем дело? Почему вы меня будите? Что вам приснилось?

Господин Аткин дрожал всем телом, как кролик под ножом повара.

Он ухватился в отчаянии за пышные округлости подруги.

– Прислушайтесь же!

Софи привстала на постели. По коридору грохотали приближающиеся шаги. Звенели шпоры, стучали приклады. Господин Аткин продолжал сжимать тело Софи.

– Это за мной! О боже! Они хотят расстрелять меня, как мексиканского императора в Кверетаро. Я не хочу!. я не хочу! Софи, спасите меня!

– Вы с ума сошли? – крикнула Софи, отталкивая его, –

пустите, вы совершенно раздавили мне грудь! Нельзя же быть таким идиотом! И почему вы думаете, что вас хотят расстрелять?

Господин Аткин выпустил из пальцев спасительную теплоту и внезапно вскочил с постели.

– Вы тоже предаете меня, – сказал он с упреком, – хорошо! Пусть они идут! Я сумею умереть, как умер Юлий

Цезарь!

Он вытянулся во весь рост, закутавшись в простыню,

откинув голову и скрестив руки на груди, не замечая, что левая нога его попала в сосуд, стоящий у кровати.

В замке щелкнул ключ, дверь распахнулась, и в свете фонарей на пороге показался человек, окруженный солдатами.

– Господин Аткин, – позвал он, всматриваясь в темноту. В камере было тихо.

– Господин Аткин, – повторил он.

Софи протянула руку и крепко ущипнула неподвижную статую в простыне.

– Да отвечайте же, наконец! Что вы, оглохли?

Статуя шевельнулась, и в камере прозвучал срывающийся и визгливый голос:

– Солдаты! Вы пришли исполнить приказ? Я готов!

Расскажите детям, как умер человек, любивший отечество и демократию.

Стоявший на пороге громко засмеялся.

– Господин Аткин, – сказал он в третий раз, – выходите! Вы свободны!

Господин Аткин рванулся вперед, как ядро, выброшенное катапультой. Подброшенный его ногой сосуд с треском разлетелся об стену.

– Что? Что вы говорите? – крикнул он, хватая неизвестного за руки.

– Я говорю, что вы свободны, – ответил освободитель под хохот солдат.

– Кто вы?

– Неужели вы не узнаете меня? Я баронет Осборн. Но поспешите. У нас мало времени. Быстрей!

Господин Аткин повис на шее баронета со слезами радости. Потом он ухватил его за руку и подтащил к постели.

– Софи! Дорогая Софи, – вскричал он в исступлении, –

это баронет. Обнимите же его, обнимите нашего спасителя!

– Вы не в своем уме, – ответила подруга президента, –

уйдите, я раздета.

– Софи! Я умоляю вас не стесняться. Баронет спас нам жизнь. Я требую, чтобы вы поблагодарили его.

Но баронет уклонился и пощадил стыдливость Софи.

– Будьте добры одеваться быстрей. Может подняться переполох. Нам нужно немедленно уходить.

Господин Аткин наконец опомнился и стал молниеносно одеваться.

При этом он тщетно пытался напялить в рукава брюки, растерялся окончательно и с большим трудом был одет ржавшими солдатами.

Президента вместе с подругой вывели на улицу, усадили в приготовленный автомобиль и, после бешеного бега по сонным улицам, перевезли на шлюпке на один из наутилийских транспортов, где его встретила заливающаяся радостными слезами преданная дочь.

После первых объятий и приветствий господин Аткин вдруг осмотрелся по сторонам с явным беспокойством и тревогой.

– Лола, – сказал он дрожащим голосом, ощупывая глазами стены каюты, как будто хотел проникнуть взглядом насквозь, – а где же ваша мать?

Лола горестно опустила ресницы.

– Я должна сообщить вам, папа, – ответила она, –

ужасную весть. Выслушайте ее с возможным спокойствием. Мама вышла замуж за толстого Баста.

Господин Аткин выпрямился, как тополь после порыва ветра. Лицо его просияло искренней радостью, но он подавил ее и торжественно поднял руку.

– Дочь моя, – начал он величественно, – мне горько говорить это в вашем присутствии. Когда я был молод и легкомыслен, подобно вам, и собирался жениться на вашей матери, мой покойный отец принес мне медицинскую энциклопедию и, чтобы предостеречь меня от неверного шага, прочел мне страницу, на которой рядом исторических примеров доказывалось, что женщины, страдающие резкой худобой, не склонны беречь честь домашнего очага и обладают развратными наклонностями. Я не поверил тогда моему отцу, но после я имел возможность убедиться в его правоте, и теперешний поступок вашей матери прямо подтверждает мнения медицинских авторитетов. Она нарушила долг супружеской верности, и я презираю ее.

При этих словах господин Аткин нежно обнял талию

Софи, склонившей голову на его плечо.

– Я не могу судить маму, – сказала с легкой улыбкой

Лола, – но вы, отец, всегда будете для меня примером в супружеской жизни.

Господин Аткин поцеловал дочь и немедленно поинтересовался узнать об обстоятельствах своего освобождения. Лола удовлетворила его любопытство, сообщив, что сэр Чарльз, уступая ее слезам и горю, а также просьбам баронета Осборна, разрешил последнему произвести эту маленькую экспедицию, поставив непременным условием, чтобы господин Аткин немедленно покинул территорию

Итля.

– Я не знаю, папа, захотите ли вы сами остаться на этой безнравственной и неблагодарной земле, что же касается меня, то я окончательно решила отряхнуть ее прах.

Фрэди поможет мне в этом.

– Баронет очень милый молодой человек, – сказал президент, – и, во всяком случае, он никогда не будет такой скотиной, как принц Лейхтвейс, который так гнусно забыл, что я кормил его в течение года на свои скромные средства. Кстати, почему сэр Осборн ушел? Мне хотелось бы поблагодарить его.

– Будьте спокойны, папа! Вам не придется кормить

Фрэди. У него есть дома свой метрдотель. Фрэди будет есть собственные обеды и кормить меня, потому что он сделал мне предложение, и я ответила ему согласием. Я

прошу вашего благословения, но, если вы не захотите, мы сможем обойтись и без него.

Господин Аткин положил руку на плечо дочери.

– Дочь моя! Хотя вы и молоды еще, но молодость не препятствует семейному счастью. Из примеров Библии мы видим, что жены пророков и святых отцов вступали в брак в самом раннем возрасте, и, несмотря на это, церковь чтит их память. Я согласен.

Лола подошла к двери в кают-компанию и открыла ее.

– Фрэди! Пожалуйте сюда на минуту.

Баронет немедленно появился.

– Папа согласен, – сказала Лола, беря его руку, – благословите нас, папа, – продолжала она, подходя вместе с баронетом к господину Аткину, – я думаю, что Фрэди будет мне хорошим мужем. Он находит мои платья достаточно открытыми и мой темперамент вполне удовлетворительным. Кроме того, он достаточно красив для мужа.

– Дети мои, – провозгласил господин Аткин, возлагая руки на головы Лолы и баронета, – примите благословение несчастного старца, лишенного всего. Будьте счастливы, не забывайте бога и своих детей…

– Папа, вы говорите глупости, – прервала Лола, – у

Фрэди полный ящик необходимых средств наутилийской фабрикации. Они вполне надежны…

– Не прерывайте меня, дочь моя, – в свою очередь, возмутился господин Аткин, – своих детей, говорю я, воспитайте в духе чистой демократии, ибо я провижу, что во всем мире скоро восторжествуют идеи демократии.

– Папа! Это же совершенная бестактность. Фрэди ближайший родственник его величества короля Гонория, а вы говорите при нем подобные мерзости, – покраснела

Лола.

Господин Аткин полузакрыл глаза и сквозь ресницы взглянул на дочь торжествующим взглядом.

– Вы удивительно нетерпеливы, дочь моя. Вы не даете даже докончить мысли. Я совершенно сознательно утверждаю, что демократия восторжествует во всем мире. Это так, и это будет лучшей гарантией незыблемости монархического строя, ибо ни одна общественная группа не питает такой преданной и прекрасной любви к своим монархам, как демократия.

Господин Аткин расцеловался с обрученными и проследовал вместе с ними в кают-компанию транспорта, где офицеры приветствовали их звоном бокалов, поднятых в честь баронета и его невесты.

За холодным ужином господин Аткин был очень оживлен и весело беседовал с офицерами о событиях истекших дней, проклиная короля Максимилиана, показавшего всю черноту своей души по отношению к лорду Орпингтону и Наутилии.

Он выразил глубокое сожаление, что не смог убедить сэра Чарльза в ненужности государственного переворота, который только осложнил положение.

– Бросьте, папа, – сказала Лола, – если вам еще не надоела политика, вы сможете заняться ею по приезде в

Наутилию. Фрэди поможет вам пройти в парламент, и там вы можете болтать все, что придет вам в голову.

Господин Аткин покачал головой:

– О, нет! Я только отдаю дань воспоминаниям. Я окончательно решил покинуть политическую арену. У меня есть средства, чтобы прожить покойно. Я думаю, что мне удастся открыть фабрику вязаного белья. Я слыхал, что в

Наутилии это самое выгодное предприятие.

В окна кают-компании начала пробиваться слабая голубизна рассвета. Офицеры поднялись и пожелали господину Аткину покойного сна.

Фрэди, внимательно смотревший за ужином на подругу президента, проводил Лолу в ее каюту и, вернувшись, предложил указать господину Аткину его помещение.

Сопровождая его по коридору, он продел руку под локоток Софи и, нежно прижав его, шепнул:

– Вы мне безумно нравитесь! Я жажду вас! Могу ли я надеяться?

Софи испуганно взглянула на него.

– Баронет Осборн, – шепнула она, – ведь у вас невеста?

– Какие пустяки! – ответил Фрэди, – всему свое время!

Решайтесь!

Софи освободила свою руку.

– Вы дерзкий мальчишка, – шепнула она на пороге каюты, – и заслуживаете презрения… который номер вашей каюты?

21. «НЮХАЙТЕ ВОДУ»

Дежурный радиотелеграфист под утро уснул в кабинке. Голова его в рыжеватых завитках упала на лакированный столик, на котором валялись в изобилии апельсинные корки от вчерашнего десерта радиотелеграфиста.

В розоватом свете лампочки под бумажным колпаком волосы его казались такими же оранжевыми, как корки, запутавшиеся в них.

Металлическая дуга наголовья сползла набок, и телефонная раковина висела на одном ухе.

Радиотелеграфист с вечера прослушал концерты и лекции на всех языках, после полуночи долго ловил какието непонятные свисты и вопли, несшиеся из неведомых пустынь вселенной, отправил в Атлантический океан крепкое ругательство и, зевнув, предался сну. В эту ночь больше не предвиделось ничего интересного.

В открытый иллюминатор каюты доносилось шелковое плескание волны, и каждые полчаса стенные часы вызванивали такты торжественного гимна «Боже, храни короля», ибо радиотелеграфист состоял в службе его величества Гонория XIX и находился на борту «Беззастенчивого». Около трех часов ночи в телефоне, прижатом к уху спящего, заворковало и забулькало. Таинственный голос кричал из него в ухо телеграфиста. Он заворочался, промычал и вдруг быстро поднял голову, уже покорный долгу и внимательный, как будто сон и не прикасался к нему.

Он положил пальцы на эбонитовые шишечки конденсаторов и повертел их. Голос, звучавший из ниоткуда, стал ясным. Длинные и короткие скрипы, перемежаясь, начали складываться в слова.

Телеграфист расшифровал сигнал, призывающий к вниманию, и, нажав отправной рычажок, ответил: «Алло!

«Беззастенчивый». Слушаю вас».

Мембрана коротко скрипнула ехидным, как будто смеющимся, скрипом и на секунду смолкла. Телеграфист придвинул блокнот и сжал пальцами карандаш.

На новый скрип рука его ответила скачущей беготней по блокноту, но после первых же строк, легших на бумагу, он подскочил на месте и выронил карандаш из пальцев.

Откинувшись на полукруглую спинку стула, он беспомощно замигал светлыми глазами, с недоумением поглядел на исписанный листок и решительно нажал снова рычаг отправления.

Высоко вверху, на кончике ажурной мачты флагманского дредноута, антенна прошелестела голубоватыми искрами. Искры ушли в пространство, сложившись в тревожные слова: «Повторите, я не понимаю, повторите, повторите».

Но пространство ответило просто: «Вы поняли, как надо. Слушайте до конца».

Радиотелеграфист пожал плечами и обратился в безвольный слуховой аппарат.

Но по мере того, как блокнот заполнялся словами, брови принимающего поднимались все выше и изгибались все острее.

И когда утих последний звук, радиотелеграфист стащил с головы прибор, как будто он грозил раздавить ему череп, и вскочил со стула, держа в руках запись.

– Однако же, – сказал он вслух, – я думаю, что такой радиограммы он не получал со дня рождения. Что, они с ума сошли?

Он отошел к двери и нажал кнопку звонка. Вестовой вырос в ней, бесшумный, как тень отца Гамлета.

– Разбудите тотчас же лейтенанта Уимбли и попросите его срочно прийти сюда, – приказал радиотелеграфист и уселся переписывать начисто принятую радиограмму.

Лейтенант Уимбли, старший радиотелеграфный офицер «Беззастенчивого», появился в кабинке не слишком скоро. При входе он зажмурился от яркого света и запахнул лиловую ночную пижаму.

– В чем дело, Дик? Ради какого землетрясения вы подняли меня с постели? – полусмешливо, полусердито спросил он.

– Простите, сэр, но я не стал бы тревожить вас из-за такой мелочи, как землетрясение.

– Тогда что же? Война?

– Нет, сэр!

– Биржевая паника?

– Нет!

– Что же случилось, черт возьми? Да не тяните же!

– Прочтите сами, сэр, – ответил радиотелеграфист, подавая листок.

Лейтенант Уимбли взглянул на карандашные каракули и через минуту уставился в лицо подчиненного с необычайным выражением.

– Вы напились перед дежурством, – сказал он холодно, – вы знаете, как карается такой поступок, когда эскадра находится на боевом положении?

– Сэр, я непьющий и член Лиги по борьбе с алкоголем, – отозвался спокойно телеграфист.

– Дыхните мне в лицо, – приказал лейтенант. – Странно… не пахнет. Откуда вы приняли ее?

– С берега, сэр. Я сначала не поверил глазам, дал сигнал повторения. Повторили то же, слово в слово. Я думаю, сэр…

– Вам ничего не нужно думать, Дик, – прервал внезапно лейтенант Уимбли, – я думаю, что гораздо безопасней для вас будет совершенно забыть этот текст. Дайте-ка мне черновик.

Он спрятал черновик в карман и дополнил:

– Если хоть одна живая душа узнает содержание, вы будете сидеть в подводном карцере не меньше месяца.

И с этим обнадеживающим предупреждением лейтенант Уимбли покинул кабинку.

Радиотелеграфист уныло посмотрел ему вслед, подошел к аппарату, постоял и дал позывные Эйфелевой башне. Получив ответ, он хихикнул и простучал в эфир:

«Чтоб вам подохнуть, жабоеды проклятые».

Лейтенант же Уимбли, не теряя времени, отправился на корму и разбудил флаг-офицера сэра Чарльза.

Оба офицера внимательно проштудировали еще раз злополучный квадратик бумаги, и флаг-офицер нерешительно промямлил:

– Н-не знаю… Я даже боюсь идти к нему с такой штукой.

– Вздор! – сказал решительно лейтенант Уимбли, – вы должны это сделать. Если мы не передадим ему сейчас, он все равно получит вторую, и вам же влетит за сокрытие.

Не дурите, дорогой мой. Я подожду вас здесь.

Флаг-офицер вздохнул и заплетающимися шагами направился к каюте лорда Орпингтона. Он трижды стучал в дверь, с каждым разом все громче и настойчивее, пока не услыхал разгневанный сонный голос сэра Чарльза, спрашивающий, почему его будят в такой нелепый час.

– Необыкновенная радиограмма, сэр Чарльз, – поперхнувшись, ответил офицер.

– Что же, вы не могли подождать с ней до утра? –

спросил великий полководец, представ перед подчиненным в одной рубашке.

– Она… она слишком необычайна, сэр, – теряя последние остатки хладнокровия, сказал перепуганный офицер, входя в каюту.

– Ну, что же, читайте, – приказал сэр Чарльз, закуривая папиросу.

– Я? – переспросил ошеломленный флаг-офицер, даже отступив назад.

– А кто же? Нас как будто здесь только двое?

– Я… я не смею, ваше превосходительство… мой язык… – пролепетал флаг-офицер.

– Что такое?. Дайте сюда! – крикнул побагровевший сэр Чарльз, вырывая радиограмму. – Что это такое, что ваш язык не может выговорить?

Он прошел к столу и, приблизив листок к кенкетке, вцепился в него глазами.

Флаг-офицер стоял ни жив ни мертв и рискнул поднять глаза, только услыхав, как что-то обрушилось на стол с грохотом, показавшимся взволнованному офицеру пушечным выстрелом.

Перед ним было лицо сэра Чарльза, совершенно неузнаваемое в перекосившей его судороге ярости. Кулак лорда Орпингтона, упавший на стол, застыл на скомканной радиограмме.

Мы не станем больше играть в прятки с читателем.

Правда, сэр Чарльз охотно отдал бы половину своей прекрасной и достойной общего уважения жизни, чтобы текст радиограммы не стал известен людям, у которых в душе нет ничего святого и которые не останавливаются перед издевательским осмеянием сановника, полвека с честью и славой служившего своему государю и родине.

Но события, ареной которых суждено было стать Итлю, получили слишком широкую огласку, и мы не находим нужным щадить безупречное имя наутилийского Баярда.

Карандаш радиотелеграфиста беспристрастно записал для потомства следующие страшные и неслыханные в истории дипломатических сношений слова:

«Заморскому шарлатану, кавалеру ордена великого грабежа, его милости лорду Орпингтону на флагманскую лоханку «Беззастенчивый».

Доводим до сведения вашего проходимства, что вкусная нефть велела низенько кланяться. Увеселительную поездку в нефтяной рай советуем отложить, так как при появлении столь высокого гостя будет устроен фейерверк, в который будут употреблены, все запасы нефти и который может повредить вашему бесценному здоровью.

Для грабежа нужно иметь на плечах голову, а не гнилой кочан.

Желаем приятного времяпрепровождения.

По поручению правительства Итля премьер-министр герцог Коста».

Несколько мгновений дрожащий от ужаса флагофицер слышал только нечленораздельное шипение, пробивавшееся сквозь седые усы сэра Чарльза. Постепенно оно перешло в густой и низкий рев, из которого, наконец, вырвались слова:

– Кто принял этот… эту… это?

– Дежурный радиотелеграфист, сэр, – ответил чуть слышно офицер.

– На нок его!. Повесить на ноке мерзавца!. Немедленно! – крикнул сэр Чарльз таким голосом, что флаг-офицер откатился к двери, как куриное перо, подхваченное на улице внезапным порывом ветра.

– Стойте! – рявкнул лорд Орпингтон, когда подчиненный протискивался в дверь, – стойте, вам говорят!. Сигнал!. Боевую тревогу!. Сейчас же десант!. Вызовите мне адмирала Кроузона.

Офицер исчез. Он пронесся, как самум, мимо лейтенанта Уимбли, ожидавшего его в кают-компании, не ответив ни слова на вопрос, и двумя прыжками одолел ведущую на палубу лестницу.

Пока Уимбли собрался последовать за ним, и палубы донеслись беготня, крик, и резкий рев трубы горниста хлестнул по сонному рейду руладой боевой тревоги.

– Ого!.. Дело, видно, не в шутку, – сказал себе лейтенант и помчался в каюту одеваться.

Когда адмирал Кроузон появился в каюте сэра Чарльза, представитель Гонория XIX успел подавить прилив необузданной ярости и встретил моряка с непринужденной любезной улыбкой.

– Не гневайтесь, сэр Кроузон, что мне пришлось лишить вас заслуженного отдыха. События приняли экстраординарный характер. Я получил только что от правительства Итля возмутительную радиограмму.

– Какую? – спокойно спросил адмирал, застегивая воротник кителя.

Сэр Чарльз порозовел, и на лицо его легла беглая тень замешательства.

– Содержание ее касается лично меня и оскорбляет меня, как лицо, представляющее нашего монарха. Я не имею возможности довести ее до вашего сведения, но я решился покончить наконец с этими наглецами. Мои нервы расстроены вконец, и я думаю, что по возвращении домой мне придется серьезно полечиться.

– Благоволите отдать распоряжения, сэр Чарльз, – так же спокойно ответил старый морской волк.

– Я приказал уже дать боевую тревогу. Будьте добры отдать приказание начать немедленную высадку десанта со всей артиллерией и вспомогательными отрядами. К

утру берег должен быть занят нашими войсками, и правительство, осмелившееся оскорбить достоинство Наутилии, будет предано полевому суду.

– Слушаю, сэр!

Адмирал Кроузон повернулся, чтобы идти на палубу.

– Одну минуту, адмирал… Я выйду вместе с вами. –

Сэр Чарльз снял со стены каюты палаш в ножнах, украшенный золотыми лаврами, награду за боевые подвиги, и пристегнул к поясу.

Взойдя в командирскую рубку, он огляделся.

Огни наутилийских судов погасли в мгновение ока при первом звуке боевого сигнала. Черные низкобортные чудовища только угадывались во мраке на фоне высоких береговых скал. Прямо под ногами сэра Чарльза смутно круглела громада носовой орудийной башни «Беззастенчивого». Отяжелевшая тишина лежала вокруг, а вдали танцующими золотокрылыми мотыльками переливались огни ничего не подозревающего, но обреченного ужасу

Порто-Бланко.

Они отражались в воде залива длинными, не колышущимися, совершенно неподвижными полосами. На всем пространстве залива вода лежала, как мертвое круглое зеркало, не беспокоимое ни малейшей рябью. Сэру Чарльзу показалось на мгновение, что в воздухе висит душной тучей резкий нефтяной запах, но он приписал это ощущение своим расстроенным нервам.

Он вытянул руку и погрозил берегу стиснутым кулаком.

– Все готово к десантной операции, сэр. Разрешите пустить ракету? – спросил, подходя, адмирал Кроузон.

– Да… или нет, адмирал! Подождите секунду. Я хочу быть лояльным до конца. Каждое мое слово с этой минуты принадлежит истории, каждый мой жест будет взвешиваться на весах справедливости. Пошлите ко мне старшего радиста.

Лейтенант Уимбли рысью примчался в рубку.

– Вы сейчас же отправите правительству Итля радиограмму следующего содержания: «Генерал Орпингтон предлагает немедленную сдачу без сопротивления. При неполучении ответа в течение пяти минут начнется высадка десанта с одновременным бомбардированием столицы». Оставайтесь сами в кабинке и через пять минут дайте знать мне о результате.

Лейтенант Уимбли отправился исполнять свой долг.

Адмирал Кроузон молча смотрел на берег, устанавливая точки прицела.

Внезапно он повернул голову и сказал:

– Мне кажется, что ужасно пахнет нефтью.

Сэр Чарльз вздрогнул. Очевидно, назойливый запах нефти не был галлюцинацией.

– Мне тоже показалось. Я думал, что обманулся.

Впрочем, ничего удивительного, этот берег пропитан насквозь нефтяными источниками.

Внутренний телефон рубки зазвенел пронзительно и визгливо.

– Сэр! Лейтенант Уимбли докладывает, что прошло шесть минут, а ответа с берега нет, – сообщил флагманский телефонист.

Сэр Чарльз стиснул челюсти, и под ушами у него вздулись круглые желваки.

– Ах… так… пусть пеняют на себя, – процедил он сквозь зубы. Ракету!

Вахтенный начальник поднес свисток к губам. Свист потонул в оглушительном шипе с правого борта, и, ввинтившись в черноту оранжевым горящим штопором, ракета рассыпала в зените голубые, тяжелые звезды.

На мачте повис сигнал «гребные суда на воду», и по рейду пополз скрип поворачиваемых шлюпбалок.

– Залп носовой башней! – крикнул сэр Чарльз.

– По городу? – почтительно осведомился адмирал

Кроузон.

– Нет… сначала дайте над городом… по скалам. Я думаю, что они все же образумятся, – ответил лорд Орпингтон, поежившись, как будто от внезапного холода.

Под рукой глухо зарокотали шарикоподшипники, и тысячепудовая кастрюля башни медленно и бесшумно завертелась. Черные хоботы орудий закачались, поднялись и застыли в неподвижности.

– Огонь! – сказал адмирал вахтенному артиллеристу.

Артиллерист нажал кнопку распределительного циферблата.

Рубку залило зеленой молнией. «Беззастенчивый»

вздрогнул на воде всем корпусом, и сэр Чарльз еле удержался на ногах, ухватившись за поручни. Грохот расколол ночь на звенящие осколки.

– Второй! – сказал сэр Чарльз, зажимая уши, но в рубку влетел лейтенант Уимбли.

– Сэр Чарльз!.. С берега… отвечают… отвечают…

– Что отвечают?

– Они отвечают непонятное, – продолжал задыхающийся офицер, – они ответили три раза одну и ту же фразу: «Нюхайте воду… нюхайте воду… нюхайте воду…»

– Что за глупости, при чем тут вода? – нахмурился сэр

Чарльз. – Продолжайте огонь. Довольно шуток!

Но адмирал Кроузон внезапно остановил артиллериста.

– Минуту, сэр Чарльз… Одну минуту… Я, кажется… –

И он быстро исчез из рубки. Скоро донесся его изумленный вскрик из-под борта с последней ступеньки трапа.

– Что там? – спросил, перегнувшись через перила, сэр

Чарльз.

– Не стреляйте! Не стреляйте, сэр Чарльз! Рейд на вершок покрыт нефтью.

– Я ничего не понимаю, – пожал плечами сэр Чарльз.

Адмирал Кроузон снова появился в будке. Он был бледен и взволнован.

– Сэр Чарльз! Сообщите на берег, что мы прекращаем огонь. Ни одного выстрела! Иначе мы погибли.

– Да в чем же дело? – вспыхнул сэр Чарльз.

– Они выпустили нефть и бензин из цистерн и нефтепровода на рейд. Нефть покрыла воду толстым слоем. Достаточно им пустить с берега несколько зажигательных ракет, чтобы весь рейд запылал, как костер. Эскадра стоит под притушенными котлами. Прежде чем мы успеем поднять давление, чтобы сняться с якорей, мы сгорим, как бабочки на лампе. Нефть может вспыхнуть даже от наших выстрелов, и еще счастье, что это не произошло при первом залпе.

Опять зазвонил телефон, прерывая адмирала Кроузона.

– Дежурный радиотелеграфист сообщает принятую радиограмму: «Прекратите огонь, при втором залпе рейд будет подожжен», – передал телефонист.

Сэр Чарльз топнул ногой в пробковую подстилку под компасом и рванул воротник мундира. Лицо его окрасилось синью, и он зашатался.

Адмирал Кроузон бросился к нему.

– Врача! Сэру Чарльзу дурно!

Но лорд Орпингтон справился с припадком.

– Не нужно! Никакого врача. На этот раз они опять перехитрили меня, но клянусь именем его величества, – хорошо смеется тот, кто смеется последний. Джокер еще в колоде, и игра не кончена.

Великий человек подошел к борту и посмотрел на город. Офицеры, видевшие его в этот момент, рассказывают, что они никогда не наблюдали ничего более величественного, благородного и грозного, чем этот доблестный муж, от одного имени которого трепетали враги в обоих полушариях, стоящий у борта командирской рубки и пронизывающий ночную темноту глазами, от пламени которых могла бы скорее, чем от выстрелов, загореться заливавшая рейд нефть.

Наконец он обернулся и сказал флаг-офицеру:

– Отправляйтесь на транспорт «Креуза» и доставьте ко мне в каюту бывшего президента Аткина.

22. ПОЯВЛЕНИЕ ХОЗЯИНА

Пока победоносные знамена величайшей морской державы покрываются несмываемым позором на тихом рейде Порто-Бланко, мы подымем край занавеса над первопричиной посрамления боевой славы сэра Чарльза –

нефтяными промыслами Итля.

Спустя два часа после того, как старая Пепита увидела на загородном шоссе несущихся вскачь демонов, сотня горцев, бесшумно сняв посты промысловой стражи, ворвалась на территорию промыслов и захватила в постелях мирно покоящуюся администрацию во главе с директором. Промыслы наполнились ржанием лошадей, топотом, гиком, звоном оружия.

На главной площади у нефтяного бассейна тревожным малиновым огнем вспыхнули факелы, зажженные на столбах, освещая сухие, суровые, как будто вырезанные из коричневатого металла, лица горцев.

Часть отряда разбежалась по казармам подымать рабочих, другая под метавшимися языками пламени громоздила на площади гору пустых ящиков для трибуны.

Разбуженные рабочие выливались из дверей бараков живыми реками, гудя огромным роем майских жуков, и забивали толпами площадь тесно и плотно, плечо к плечу, голова к голове.

Когда площадь до предела утрамбовалась человеческими телами и плотная пятнадцатитысячная масса недоуменно перекликалась, проводник, данный Костой, сказал

Гемме, тревожно ждавшей в бывшем директорском доме:

– Пора! Нужно идти к ним.

Гемма закусила зубами рукоятку хлыста.

– Мне почему-то страшно. Я никогда не боялась, а вот сейчас чувствую, как будто мне налили в ноги свинца. Не могу подняться.

– Смелее, барышня! Отступать поздно, да вы и сами не отступите. Прикажите себе и… раз, два, три.

Гемма усмехнулась:

– Отступить? Нет! Довольно я ходила кривыми путями. Что начато, то начато. Идем!

Она поднялась, отбросила хлыст и открыла дверь.

В нее хлынул рокочущий гуд площади.

– Ничего, ничего. Не робейте, – сказал спутник, взяв ее под руку и ведя узким проходом между людскими стенами. Мисс Эльслей закрыла глаза, и так, со стиснутыми веками, ничего не видя, слыша только рокот голосов, с бьющимся сердцем и пылающими щеками, она была возведена на вершину трибуны.

Гомон оборвался, смолк, заменился настороженной, железной тишиной.

Как сквозь сон, Гемма услыхала твердый голос своего спутника:

– Ребята! Повесьте уши на гвозди. Будьте тихи, как херувимы. С вами будет говорить наша королева…

Он не успел договорить. Тишина порвалась, как кожа барабана под ударом пьяного музыканта, и бешеный рев заметался и завихрился по площади.

Закусив губы. Гемма старалась понять, что кричат эти тысячи, не смея еще открыть глаз, но чувствуя в криках вражду и гнев.

– Тише! – проревел снова голос рядом с ней, – я требую, чтобы вы помолчали, пока договорю я. Знаю, что короли плохие собеседники для нашего брата. Но это особенный случай. Эта королева не из того теста. Она пришла к вам одна и как добрый друг. Дайте ей сказать.

В спустившейся опять тишине прозвучало несколько иронических и ворчливых голосов:

– Ну, пускай ее поболтает!

– Королева Золушка!

– Из ржаной муки!

– Умора!

И чей-то очень молодой и срывающийся петухом голос закончил этот диалог восторженной фразой:

– Дайте ей потрепаться. Она здорово хорошенькая.

– Говорите!. Говорите скорей, пока они стихли, –

услыхала мисс Эльслей шепот проводника.

Она сделала шаг вперед и открыла глаза.

Под трибуной, облитые мерцающей багровой лавой факелов, колыхались закопченные мохнатые головы, как странные круглые плоды, устремив на нее красноватые от огня белки глаз. Под головами болталось море лохмотьев на тощих, высохших, измазанных черной жижей мазута телах.

Мисс Эльслей повернула голову к своему спутнику. В

глазах ее были недоумение, боль и испуг.

– Это рабочие? – спросила она, – почему они такие несчастные? Почему у них такие болезненные лица? Почему они такие оборванные, жалкие, измученные?

– Вам это кажется странным? – ответил также вопросом проводник, – это обычно. Рабочий должен быть тощим, чтобы распухали господа. Это лицо труда!

Гемма выпрямилась.

– Это лицо труда? Да? Не хочу! Мне страшно, мне хочется закричать. Это лицо будет иным, или я не хочу жить.

– Вот и говорите об этом, – прервал ее проводник, –

говорите им. Они ждут. Торопитесь, иначе они заговорят сами.

– Хорошо, – ответила Гемма и подняла руку.

И, вздохнув всей грудью, она ощутила пробежавший по телу острый ток и поняла, что налетает испепеляющий шторм волнения и подъема, который бывает у каждого только один раз в жизни.

И когда заговорила, почувствовала, как слова падают вниз, весомые и кипящие, как капли горячей нефти, стекающие с факелов.

Она сама не понимала, откуда вырвались эти слова, она не могла бы никогда повторить или даже связно передать, что именно бросила она в этот человеческий дых, колебавший пламя факелов. За нее говорила внезапно вырвавшаяся наружу материнская кровь, голос работницы табачной фабрики, мрачная и бурная душа креолки.

Она помнила только, чем нужно закончить неожиданный водопад слов и, задыхающаяся, дрожащая, крикнула:

– Я пришла сюда дать вам свободу, дать в ваши руки оружие. Я недавно в вашей стране, но она стала моей. Я

пришла к вам отрекшаяся от побрякушки королевского титула, с открытым сердцем и впервые увидела здесь лицо труда. Я хочу, чтобы это лицо стало радостным и с него исчезли морщины боли и голода. Друзья, время не ждет!

За оружие! На город, чтобы покончить с врагами. Я поведу вас туда!

Она кончила, дрожа от нервного изнеможения. Она ждала, что взорвется прибоем аплодисментов, как в театре, завороженная тишина толпы.

Но толпа молчала. Сквозь потрескивание факелов только слышалось напряженное дыхание. Мисс Эльслей беспомощно оглянулась на проводника. Тот стоял, опустив голову.

Она хотела обратиться к нему с вопросом, но середина толпы заволновалась и первые ряды вытолкнули вперед высокого человека в разорванной черной рубахе. Он чтото крикнул и, быстро взбежав на наставленные ящики, очутился рядом с Геммой. Она увидела глубоко запавшие глаза с лихорадочными отсветами, лицо с торчащими серыми скулами, черную квадратную бороду, просеченную искрами седины.

Человек взмахнул смятым картузом.

– Ребятишки! – вскрикнул он надорванным, ломающимся голосом. – Мы послушали барышню. Она говорит хорошо и зовет нас на город. Это прекрасно, но у нас есть свои планы, и мы должны поговорить насчет них. Пусть барышня подождет пока в директорском доме, мы дадим ей свой ответ.

– Вы, значит, не хотите идти отвоевывать свою свободу? – спросила гневно Гемма.

– Ничего не значит, барышня! – резко оборвал он и обжег ее сузившимися зрачками. – Идите в комнату и ждите, что мы вам скажем. Это наше дело.

Гемма вспыхнула.

– С какой ста…

– Идите, – сурово сказал чернобородый, – идите и сидите смирно.

– Пойдемте, барышня, – взял Гемму за руку проводник. Она, шатаясь, спустилась с ящиков, поддерживаемая рукой проводника, и снова прошла между молчащих рядов в директорскую квартиру, плотно сжав побледневшие губы. Но в комнате нервы изменили ей, и она разрыдалась, уткнувшись лицом в кожу дивана.

Проводник почти насильно заставил ее выпить воды.

– За что они обидели меня? Что я им сделала? Я принесла им свободу, пробормотала она сквозь слезы.

Проводник ничего не ответил.

Гемма вытерла глаза и встала у стола, выбивая пальцами дробь по сукну.

Сквозь дверь с площади доносился придушенный шум.

Временами он вспыхивал сильнее, временами заглухал совсем. Мисс Эльслей тревожно прислушивалась к этим непонятным звукам. Наконец на крыльце загремели шаги.

Впереди шел тот же чернобородый, за ним еще двое.

Чернобородый подошел к мисс Эльслей.

– Барышня! – начал он и, взглянув в лицо Геммы, перебил себя: – Э, да вы плакали? Вот это совсем ни к чему.

Вас никто не хотел и не хочет обидеть. Послушайте, что мы скажем. Первое: революционный комитет рабочих благодарит вас за то, что вы примчались сюда и прикончили наших барбосов. Постойте, – продолжал он, видя, что Гемма хочет ответить, – да. – Мы не неблагодарные свиньи. Но у нас свои дела, и мы теперь сами сумеем управиться с ними. Мы еще не знаем, кто вы и чего вы хотите. Наша свобода отличается от вашей. Вы сказали, что вы поведете нас. Так вот этого не будет! Мы сами поведем себя, и мы знаем, куда нам нужно идти.

– Но ведь я…

– Помолчите же, барышня! – опять сурово сказал чернобородый, – вы не хотите понять. Вы предлагаете идти на город? Может быть, это кажется прекрасным и возвышенным взбалмошной головке. Мы считаем это глупым. В

городе войска иноземцев, в гавани их корабли с пушками.

Они перебьют нас, как котят. Мы не боимся смерти, но мы решаемся умирать лишь тогда, когда это приносит выгоду нашему делу. Город не нужен нам. Нам нужно освободить дорогу нашим братьям с севера. Общими силами мы швырнем эту шушеру в море на кормежку рыбам.

– Так ведь и я этого хочу, – перебила Гемма.

– Так? Тем приятнее слышать. Но путь, избранный вами, бестолков. Это раз. Второе – мы считали бы себя безголовыми мальчишками, если бы позволили руководить нашей борьбой такому сорвиголове в юбке, как вы, барышня. Вас увлекают скачка, приключения, стрельба, фейерверк. Нам не нужна мишура. Мы не гонимся за шумом и предпочитаем покончить с городом менее торжественно, без лишних жертв человеческими жизнями, но раз навсегда. Мы деремся за право на свободный труд во всем мире, и нам ни к чему сопровождать борьбу балаганной музыкой. Наш комитет постановил немедленно вооружить рабочих захваченным в складах администрации оружием и идти на север, чтобы покончить с комедией войны и открыть дорогу коммунистическим армиям Ассора. Город кончится сам собой. Мы сделаем эту тяжелую работу сами и не нуждаемся в лубочных генералах.

Гемма стояла, потупившись, багровая от обиды и стыда.

– Не вы поведете нас, барышня, – продолжал чернобородый, – мы сами умеем идти в бой. Нас достаточно научили этому голод и труд.

– За что же вы отталкиваете меня? – спросила Гемма чуть слышно.

Чернобородый шагнул к ней, внезапно взял твердой рукой за подбородок и приподнял ее голову.

– Мы? И не думаем. Мы только не признаем вашего главенства. Хотите идите своей дорогой, хотите – можете пойти за нами. Правда, вы как-никак королева, а мы ненавидим все, что соприкасается с королями, но, поистине, вы довольно странная королева. Если вы хотите честно идти с нами – идите. Мы не отталкиваем никого, кто искренне приходит к нам, хотя бы он и пришел из стана врагов. Но мы не прощаем лжи и измены.

Он замолчал. Гемма внимательно смотрела на его испачканный нефтью упрямый лоб и остро очерченное сухое лицо, как будто изучая нечто невиданное.

Внезапно она встряхнула головой и улыбнулась просто и доверчиво.

– Ну конечно, я сумасшедшая девчонка. Вот я сейчас подумала, что хотела двинуть вас на город, а зачем и что бы мы там делали – я и не знаю. И хотя то, что вы мне сказали, очень обидно и оскорбительно, но мне кажется, что я вполне заслужила такую хорошую шлепку. Ладно, я обращаюсь в рядового и буду самым послушным солдатом.

Очевидно, я вошла в такую полосу, когда мне придется только учиться.

– И хорошо сделаете, барышня, – отозвался чернобородый.

– Ну, а на первый случай дайте вашу руку. Это будет моим посвящением.

И мисс Эльслей протянула руку.

Чернобородый осторожно взял ее маленькую кисть в свою громадную и шершавую лапу.

– Моя рука, конечно, не чета тем, которые вы пожимали до сих пор, но ручаюсь вам, барышня, что она не запачкана ничем, кроме нефти, и вы не раскаетесь в этой минуте. Ну, а теперь за дело. Нужно отправляться в поход.

Держитесь при мне, не отставайте.

Он распахнул дверь и вышел на площадь. Все последовали за ним.

Гемма вскрикнула от изумления, увидев, что толпа стояла уже правильными рядами полков, сумрачная, твердая, как скалы, опираясь на винтовки.

– Когда же они успели стать солдатами? – спросила она у чернобородого. Он чуть-чуть свел рот в усмешку.

– Не ожидали? Вы думали, что придется учить нас обращаться с оружием. Вы не знали, что такое рабочая организация. Вот эти тысячи, под нашим руководством, отрывали минуты у своего короткого, как воробьиный нос, отдыха, – под риском быть уничтоженными на месте, если попадутся в этом занятии, – чтобы научиться открывать затвор у винтовки. Они знали, что без этого не овладеют ключами жизни, и, как видите, все научились.

Гемма взволнованно оглядывала шеренги.

Изможденные, закопченные, почерневшие лица, с ввалившимися щеками, воспаленными глазами, изуродованные морщинами и шрамами, казались призрачными в дрожащем свете.

Мисс Эльслей тихо спросила чернобородого:

– Простите меня, может быть, это наивно, но я не могу понять, как они, как вы могли жить и терпеть до сих пор?

Ведь они похожи на скелеты, у них кровинки в лицах нет!

Чернобородый резко обернул к ней закаменевший, облитый красным светом, профиль.

– Что? – переспросил он, – вы удивляетесь? Ха-ха! Вы в первый раз увидали настоящих хозяев земли и удивлены.

Смешная женщина! Везде и всегда, с тех пор как земля помнит себя, ее настоящие хозяева были таковы. Но теперь это кончается. На севере уже два года, как они стали подлинными хозяевами и подняли землю на плечи. Пройдет еще десять, ну, пусть сто лет, и так будет во всем мире. Больше в нашем словаре нет слова «терпение».

Он остановился и отдал приказание окружившим его командирам.

По площади пронеслась команда. Передние ряды подняли винтовки на плечи и тяжело и твердо зашагали в ночь, в темноту, мимо чернобородого и Геммы.

Они шли, освещаемые дымным огнем, одинаковые, молчаливые, бесконечные, в поглощавшую их беззвучную темноту, отвечая коротким хриплым вскриком на напутствие чернобородого.

Секунду пламенные отблески дрожали еще на штыках прошедшей шеренги и гасли, чтобы так же мгновенно и грозно вспыхнуть на штыках новой.

Наконец прошли все. Площадь опустела. Налетевший с моря бриз вскинул мутное облачко тяжелой, пахнущей мазутом пыли.

– Пора! – сказал чернобородый окружавшей его небольшой группе. – На коней.

Он неловко, как не привыкший к верховой езде человек, вскарабкался на лошадь и погрузился в седло мешковато, но твердо, как припаянный к нему.

Кто-то подсадил Гемму, и она с поникшей головой последовала за чернобородым. На востоке слегка побледнели звезды, и сквозь черноту проступила лиловая синева.

– Надо торопиться. К рассвету мы должны быть как можно дальше от берега, чтобы за нами не устроили погони. Идти придется весь день. К будущей ночи нам нужно быть у линии фронта.

Верховой поскакал вперед – ускорить движение колонны.

Гемма подъехала к чернобородому и тронула его за руку.

– Вы думаете, за нами будет погоня? Откуда?

– Из города.

– Кто же будет гнаться?

– Как кто? Как только узнают о нашем уходе, правительство напустит на нас всю свору чужеземных наемников с кораблей.

Гемма пожала плечами:

– На этот раз могу вас утешить. Им незачем больше гоняться за нефтью. Они купаются в ней, не сходя с места.

А если тронутся, – обожгут себе крылья.

– Почему? – спросил чернобородый.

Гемма, торопясь, рассказала ему все. Голос ее рвался от волнения и гордости. Чернобородый взглянул на нее, и мисс Эльслей увидела, что его безулыбочное лицо стало на мгновение насмешливо-ласковым.

– Так! – промолвил он, – я вижу, что немножко недооценил вас. Вы дельная девушка.

Гемма покраснела. От похвалы этого оборванного, жесткого человека она почувствовала себя выросшей в собственных глазах.

– Да, – продолжал чернобородый, – это хорошо. Коста молодец! Правда он не наш. Он славный парень, но заблудился в дороге. Нам чужды его способы борьбы, но мы не откажемся от его помощи, как не отказались от вашей.

Он помолчал и спустя минуту остановил лошадь.

– Вот что, – сказал он, – у меня есть в таком случае одна мысль. Дайте огня, – приказал он спутникам.

Один из верховых вытащил из-за пазухи свечу и зажег ее, прикрывая от ветра шляпой. Чернобородый вынул из сумки смятый лист бумаги и зачертил карандашом.

– Вот, – сказал он, окончив и передавая Гемме, – вы поскачете сейчас назад и передадите ему это. До рассвета вы успеете добраться до города. Один из наших проводит вас до городских ворот.

– Вы гоните меня? – тревожно спросила Гемма.

– Вздор. Не болтайте глупостей, – обрезал он, – вы хотите принести пользу, так подчиняйтесь приказу. Вы гораздо больше сделаете для нашего дела, если поедете с этим, чем если будете болтаться здесь и смотреть на хвост моей кобылы. Отправляйтесь!

Гемма сунула записку в карман.

– Хорошо! Я обещала слушаться. Возвращайтесь скорей. Мы приготовим вам торжественную встречу.

Она поднесла руку к козырьку и ударила лошадь хлыстом.

Влажная от предрассветной росы дорога ринулась ей навстречу.

23. УДАР РЕЖИССЕРА

Господин Аткин с тревогой спускался в шлюпку, колыхавшуюся под трапом транспорта.

Неожиданный вызов к сэру Чарльзу среди ночи привел его сначала в состояние исступленного страха.

– А вдруг он хочет выбросить меня за борт? – щелкая зубами, спрашивал он командира транспорта, направляясь к трапу.

– Пустяки, – успокаивал офицер, – вряд ли. Если бы он хотел это сделать, он просто распорядился бы выкинуть вас с транспорта и не вызывал бы к себе. Неужели вы думаете, что сэр Чарльз сам возится с такими грязными делами.

– Спасибо, дорогой! Вы меня успокоили. Я тоже думаю, что этого не может быть после того, как он был так добр, что освободил меня из узилища. Но зачем?

С этим недоуменным вопросом господин Аткин уселся на сыроватую банку вельбота и так и оставался в недоумении вплоть до того момента, как был введен в каюту лорда Орпингтона вахтенным мичманом.

– Потрудитесь подождать здесь, – сказал мичман, – сэр

Чарльз сейчас на заседании военного совета. Я доложу ему о вашем приезде.

Упоминание о военном совете снова взволновало бывшего президента. Он слыхал сквозь сон рожки, игравшие сигналы после полуночи, и проснулся от грохота залпа и от того, что Софи, – в испуге прибежавшая из каюты баронета Осборна, где она беспечно обманывала своего старого возлюбленного с женихом его дочери, – трясла его за плечо. Господин Аткин с неудовольствием открыл глаза, но по бледности подруги убедился, что произошло нечто серьезное.

Одевшись, он направился на палубу и пытался разузнать что-нибудь у офицеров, но они были немы как рыбы, и президент тщетно томился любопытством, пока не получил приказа немедленно явиться к сэру Чарльзу.

Мичман ушел. Оставшись один, господин Аткин прошелся несколько раз взад и вперед по каюте, разглядывая развешанные по стенам гравюры, изображавшие отдельные моменты Трафальгарского боя.

Подходя к одной из них, на которой, лежа на руках плачущих матросов, умирал Нельсон, господин Аткин заметил на полу смятую бумажонку. Глаза его заискрились, он оглянулся, схватил ее, как коршун цыпленка, расправил на ладони, прочел и весело подмигнул:

– А, павлина доконали окончательно. Он уселся в галошу вместе с усами и своими пушками. Хотя этот Коста и сплошной мерзавец, но прекрасный политик. Учтем этот документик с коммерческой стороны. Теперь я начинаю понимать, зачем я ему понадобился в такую рань. Что же, побеседуем.

Он услыхал шаги в приемной каюты и, швырнув бумажку на прежнее место, сел с монашеским смирением на кончик стула.

Сэр Чарльз остановился в дверях и сказал сопровождающему офицеру:

– Попросите адмирала Кроузона ускорить разведение паров. Нужно же убраться из этой керосиновой ванны. Тут нечем дышать.

Господин Аткин вскочил и кашлянул.

– А, это вы? – заметил пренебрежительно сэр Чарльз, не принимая протянутой руки бывшего президента, – почему вы так копались? Я ждал вас полчаса.

Господин Аткин ласково и виновато улыбнулся.

– Садитесь, – сказал лорд Орпингтон, – мне нужно с вами поговорить. Но предупреждаю, если хоть одно слово нашего разговора выйдет за пределы моей каюты, вы будете болтаться на мачте «Беззастенчивого». Я больше не шучу.

Господин Аткин склонил голову.

– Сэр, – ответил он, – моя долголетняя политическая жизнь в рядах демократии приучила меня к конспирации.

– Заткнитесь, – оборвал сэр Чарльз, – я не нуждаюсь в ваших репликах. Извольте слушать, а не разговаривать. Я

обманулся в Максимилиане. Он оказался неблагодарным негодяем. Вернее, он оказался игрушкой в руках своей супруги, этой нахальной девчонки, бежавшей с «Аметиста», и бессовестного шулера – первого министра.

– Простите, сэр, если я рискну вас перебить, – сказал президент Аткин, – вы говорите, супруга Максимилиана нахальная девчонка? Но я знаю, что его супруга старая развратная баба, которая прибрала его к рукам и, пользуясь его титулом, совершила ряд преступных деяний. Она второй год сидит в каторжной тюрьме за аферу с бриллиантами.

– Теперь я понимаю, почему от говорил мне, что не может жениться, когда я настаивал на этом, – промолвил с горечью сэр Чарльз, – это только подтверждает мое мнение о нем как о последнем негодяе.

– Кроме того, вы упомянули, милорд, также о первом министре. Вам, вероятно, неизвестно, что этот герцог и один из господ Кантариди, которые совершили с вами преступную сделку на продажу промыслов, – одно и то же лицо.

– Вот как? А вы знали об этом все время? – сказал сэр

Чарльз, вставая, и усы его ощетинились.

Господин Аткин затрепетал и поник головой.

– Счастье ваше, – прошипел лорд Орпингтон, – что вы нужны мне, иначе я приказал бы матросам немедленно утопить вас в той нефтяной луже, в которую этот ваш достойный приятель превратил рейд. Мне было бы очень приятно посмотреть, как дрыгнули бы в воздухе ваши пятки. Но я успею еще доставить себе это удовольствие, если только вы не окажетесь достаточно благоразумным, чтобы хоть раз в жизни честно выполнить поручение.

– Я готов, сэр, – поклонился трепещущий Аткин.

Сэр Чарльз опять сел и положил ногу на ногу.

– Все очень просто, – начал он. – Сегодня я получил от короля неслыханное оскорбление. Мне передана радиограмма за подписью главы правительства, которой я не могу подыскать подходящего названия…

– Можно узнать, какая именно? – смиренно осведомился господин Аткин, и живот его заколыхался от внутреннего смеха.

– Незачем, – вспыхнул сэр Чарльз, – вас это не касается, – он оглянулся, поднял с пола смятую бумажку и сунул ее в карман, не заметив предательской улыбки, обнажившей зубы отставного президента.

– Словом, после этой радиограммы я не намерен ни минуты больше терпеть дальнейшего издевательства разбойничьей шайки надо мной и над моим великим монархом, которого я представляю здесь. С Максимилианом должно быть покончено в ближайшие два дня, и я поручаю это вам. Если вы это сделаете, я обещаю вам свое покровительство в Наутилии, высокое положение в нашем свете и благосклонность его величества. Если нет – мне не приходится повторять, что вас ожидает.

– Но что же именно можно сделать, сэр? – спросил побледневший Аткин. – Вы, простите меня за дерзость, сделали большую оплошность, уничтожив республиканский строй, искренне расположенный к вам и к особе вашего повелителя и нашего высокого друга. Совершить новый переворот не так просто, учитывая большую популярность, которой пользуется Максимилиан в среде наших капитанов и различных подонков и отребьев населения.

Чем можно привлечь их на нашу сторону?

Сэр Чарльз молчал. Господин Аткин осмелился повторить вопрос.

– Видите ли, милостивый государь, – наконец заговорил лорд Орпингтон, – я думаю, поздно разговаривать об ошибках. Но есть еще выход. Когда я отправлялся в это проклятое плавание, его величество удостоил меня секретной запиской, в которой он излагал мне свои планы.