Красноармейцы

В лагеря

Опустели казармы. Сдвинуты пустые койки, убраны постели, оружие. По дороге движутся колонны. Полковая школа затягивает песню… Сегодня хочется спеть как-то особенно задорно и весело. Особенно разгорается задор, когда из города курсанты выходят на шоссе. Наряду со старыми, много раз певшимися, тут же на ходу сочиняются песни собственного изобретения.

В лагерях большинство никогда не бывало. Школа сразу приступает к устройству жилья.

— Там наверху, на небе, верно фашисты сидят, — острят курсанты. И действительно, дождь старается помешать натянуть палатки.

Еще час — и в лагере забелели палатки. Началась лагерная жизнь с ее радостями и трудностями. Лагерь ожил.

Бой с «небесными фашистами» длился всю неделю… Но курсанты отбивали атаки холода. Строили лагерь, окапывали, таскали дерн, украшали свои летние квартиры.

На большой дороге, где зажигали костер, собирались бойцы… Чувствовали себя будто в походе. Кто-нибудь начинал рассказывать, а другие слушали. Потом прорывалась песня:

Одну песню сменяла другая… Догорал костер, и на лица бойцов, плотно окружавших его, ложился багровый отблеск.

Спортгородок

Огромный луг раскинулся перед лагерем. На луг тот мы ходили заниматься и отдыхать после занятий. Забыты уж дни дождей и ненастья. Жарко палит солнце. Хорошо растянуться во весь рост на зеленой траве.

На лугу устроен спортгородок. Поставлены заборы, выкопаны ямы, через рвы проложены бревна. Задача наша — суметь пройти спортгородок в полном походном снаряжении. А походного снаряжения у нас теперь порядочно: винтовка, скатка, лопатка, противогаз, мешок, гранатная сумка. Куда только ни навешиваем мы разных вещей! А Дыркина из-за них даже разглядеть трудно. Прямо не человек, а вешалка.

И вот во всем этом надо проходить рвы по бревну, перелезать через заборы, пролезать под проволочными заграждениями.

Особенно тяжелы были для нас забор и бревно…

Вот Капернаут бежит во всю прыть. Добежит до забора и… баста. Не взобраться Капернауту на забор. А ежели взберется — не слезть ему ни в жисть. Так и сидит на заборе верхом мрачная капернаутовская фигура.

— Капернаут, другим место освободи…

— Не могу. Не осилю.

Много трудов было положено, пока научили Капернаута перелезать через забор.

Еще хуже дело обстояло с бревном. Задача была — пройти через ров по бревну. Храбро ступали мы на бревно и, дойдя до середины, не выдерживали равновесия и тяжело плюхались в ров. «Героем бревна» был Нейфельд. Двадцать раз начинал он переходить ров и… неизменно, дойдя до середины, срывался.

— Нейфельд, — говорил начальник команды, — а что, если бы под вами не ров без воды был, а поток горный…

— Не выходит, товарищ начальник, — жаловался Нейфельд. И опять начинал сначала.

А мы-то издевались, мы-то посмеивались, и горе было тому насмешнику, кто сам потом срывался с бревна. Лучше было ему не выходить изо рва… Засмеют…

Зато быстро и уверенно проходил по бревну Федька Чернов. Для него было большим удовольствием перескакивать через заборы и рвы. Делал он это ловко и красиво. С нескрываемой завистью глядел на нею Капернаут.

После спортгородка бывал у нас политчас. Шли мы на ленполянку и здесь отдыхали после «бревна» и «заборов».

На ленполянке был оборудован летний клуб — ленпалатка. Здесь была главная штаб-квартира политрука Горовского и Вани Фуражкина с ячейкой. К тому времени был у нас и другой политрук Аркадьев, веселый рабочий парень, главный организатор вечеров самодеятельности и завзятый гармонист.

Кроме школьной ленпалатки был еще полковой клуб, с читальней, библиотекой и кабинетами. Почти как в городском помещении. Это было лучшее здание в лагере. Комсостав жил в маленьких легких хибарках. Казалось, дунешь — и улетит хибарка… Недаром однажды после сильного дождя пришел к нам весь мокрый политрук Аркадьев и жаловался, что его «вымыло» из хибарки.

Была еще открытая сцена с кинобудкой. Здесь устраивались полковые собрания, и чуть ли не каждый вечер шли кинофильмы.

Первые практические

Занятия становились все серьезнее. Усложнялась и партработа. Пулеметчики наши уехали в Быково на пулеметные сборы.

В каждой палатке, а их было у нас больше сорока, надо было избрать палаточника. Палаточник был культруководителем палатки. Читал газеты, разъяснял все непонятное, проводил беседы. Палаточниками стали почти все комсомольцы. Мы с ними занимались, указывали, как отвечать на вопросы. А по вечерам часто собиралось человек десять и уходило на луг. Здесь на траве, под огромным куполом темного ночного неба, истыканного золотыми звездочками, вели мы долгие разговоры.

— Как сейчас во Франции? — начинал Цыганков. Маленький член ЦИКа интересовался международными вопросами.

Говорили и о Франции, и об англичанах. А потом Цыганков рассказывал о заседаниях своих циковских и моссоветовских. Был он простой, как и раньше. И ни одним жестом не пытался показать свое «высокое звание».

Переходили на школьные вопросы. Со школьных на свои домашние. Сатаров всегда заводил разговор о том, как житься хорошо будет, когда все в сельскохозяйственные артели пойдут. И так долго-долго сидели и говорили мы. Потом замолкали и смотрели, как в небе мерцали звезды. Под грибом в лагере стоял часовой и тоже глядел в ночное небо.

…Сон был крепок, как никогда. Особенно крепок после тактических занятий. Тактические занятия бывали у нас через день. Ранним утром вставал полк. Наскоро ополаскивали лица, пили чай, съедали что-нибудь горячее — и в поле, в лес, километров за десять. Там полк разделялся. Школа была в наступлении. Батальон в обороне. Или наоборот…

Ильиченко собирал всех командиров. Объяснял им боевую задачу, и школа шла в бой. Разбивались на роты, взводы, отделения. Ползли, перебегали, палили из пулемета. И наконец лихой атакой выбивали врага.

Каждый из нас по очереди бывал отделкомом. Приятно было вести вперед отделение и знать, что от твоей команды зависит, может быть, исход дела.

Как всегда, несчастье вышло с Капернаутом. Он командовал отделением. Мы шли в атаку. Вдруг в самый решительный момент у отделкома развязалась обмотка, и он на полном виду у противника сел перевязывать ее.

— Капернаут, брось, — шипели мы, — не демаскируй[8] нас. — Но он был невозмутим.

Тогда, бросив своего незадачливого командира, под командой Федьки Чернова побежали мы вперед. После боя все собирались в кружок и разбирали занятие. Только некоторые ползали по окрестностям в поисках потерянных топоров и лопат…

Здесь на разборе бывала жестокая сеча. Один на другого наскакивал, указывал на ошибки, крыл вовсю. Больше всех крыл Ильиченко. Он не упускал ни одного промаха.

Любили мы оборону. Окопаешься, укроешься и лежишь на солнышке в ожидании наступления, а потом часа через три мчись в контратаку. Но и тут бывали казусы.

Дыркин и Нейфельд разогрелись на солнышке и уснули. А были они в охранении. Так их сонных и взяли в плен. Стыдили их всем полком. И не одна частушка ехидная ходила о героях…

Усталые, с песнями возвращались в лагерь и здесь набрасывались на обед. После целого дня, проведенного на воздухе, обед казался особенно вкусным.

Тяжелы были только дождливые дни, когда в дождь, по страшной грязи, мокрые и разбухшие, вели мы наши боевые занятия. Но таких дней было немного.

На стрельбу

Начшколы Диванов выработал точный план занятий.

Кроме тактических через день мы начали ходить на большое стрельбище, километра за четыре от лагеря.

— Тактика, стрельба и политзанятия, — сказал Диванов, — вот главные основы нашей учебы. Плох тот боец, который не умеет стрелять.

Стрельбище заняло почетное место в нашей лагерной жизни. Раным-рано подымается полковая школа. Сегодня стрельба. В полном снаряжении выходят курсанты из лагеря. Еще спят в соседних палатках. По лагерю проходят тихо. Только вышли в поле, и утреннюю тишину вспугнула первая песня. С песнями все еще туго, очень туго. До сих пор предпочитают «Дуню» всякой новой хорошей песне. Но теперь уж пошли в ход песни собственного изготовления. С правого к левому флангу переливается:

Стрельбище.

— Школа, стой!

Конец песне.

Раскинулось огромное боевое поле. Впереди, далеко чуть чернеют мишени. Школа разбивается на смены и смены одна за другой выходят на линию огня. На линии огня не до песни. На линии огня полная тишина. Правда, и тут не сдержится Грамм или Кироков и брякнут шуточку. Но их быстро осаживают. На линии огня тишина и сосредоточенность, а сзади, среди ожидающих, разговоры, подготовка. Некоторые палаточники вынули газеты.

Сигнал.

«Попади, попади, попади…» — поет рожок.

Гулко начинают трещать винтовочные выстрелы. Крепче прижимаешь к плечу винтовку. Стараешься попасть во что бы то ни стало. Вот у третьей мишени поднимается красная указка. Попал. Облегченно вздыхаешь. И когда возвращаешься с линии огня, гордо поглядываешь на товарищей. Но вот уже новую смену вызывает рожок, и снова сухой треск винтовки. Не всегда показывается указка. А иногда к вящему стыду стрелявших за пятьдесят-шестьдесят шагов взметается столб земли: пуля ударилась в землю. Один выстрел за другим, одна смена за другой. Потом бойцы считают промахи и попадания. Спорят, доказывают, а отличные стрелки гордо поглаживают свою винтовку.

И почти всегда печально возвращается с линии огня Капернаут. Никакие приспособления не помогают ему. Все пули летят «за молоком».

— Капернаут, ты уже можешь скоро целое молочное заведение открыть, — смеются ребята.

Но Капернаут не обижается. Он сосредоточенно думает, что бы еще соорудить, чтоб попасть. А когда мы стреляем в противогазах, не одному Капернауту приходится печально возвращаться с линии огня. Стекла противогазов запотевают, ничего не видишь дальше своего носа и стреляешь наугад. Попадают очень немногие, и тут уже Капернаут утешает товарищей по несчастью.

На обратном пути уже поется новая, только-только, на стрельбище, составленная песня. Весело, громко поет школа:

Другие подхватывают:

Звонко ведет песню Федька Чернов:

И дружно подхватывает школа:

Так с песнями идем до самых лагерей.

Начхим Вольский и его собака. Нас обкуривают

Начхим полка Вольский был изумительной личностью. Он страстно любил свою работу. Химический кабинет полка был его манией. Целыми днями он копошился в кабинете, доставал все новые и новые препараты, развешивал, прибивал, закреплял.

Особенно любил Вольский всякие экскурсии. Он долго не выпускал экскурсантов из кабинета. А потом заставлял записывать свое мнение о химкабинете в специально заготовленной тетради.

И еще страстью Вольского было писать огромные статьи о своем кабинете. Писал он всюду — от «Правды» до стенной газеты — и весьма сокрушался, не видя своих «трудов» напечатанными.

Занимался с нами Вольский не особенно много. Он больше рассказывал о всяких случаях из жизни химкабинета и выслушивал наши рассказы. В общем занятия по химии протекали у нас в мягком и свободном тоне. А когда однажды Адзанов сделал доклад об иприте, химик преисполнился к нему уважением и Адзанов стал считаться главным специалистом по химии.

Любил Вольский сниматься. Был среди нас любитель-фотограф. Вольский заставлял его снимать себя во всех видах. В противогазе и без противогаза, в ипритовом костюме[10], с баллоном в руках, надевающим противогаз и снимающим его и еще во всевозможных позах. Кажется, целая картинная галерея была у химика.

В лагерях начхим проявлял максимум самодеятельности. Очень часто можно было его узреть на лагерных линейках, вечно куда-то спешащего. И за ним неизменно следовал красивый, породистый дог.

— В ближайшие дни я вас поведу в камеру для окуривания хлором, — сказал нам химик. — Вы уведите на опыте, если нам удастся достать кошку, какой изумительно красивой смертью умирает животное в парах хлора. — Вольский любил выражаться цветисто.

— Товарищ начальник, а вы бы дога вашего для опыта дали, — вставил с скамьи Грамм.

Начхим мрачно взглянул на Грамма и ничего не ответил.

Через несколько дней школа отправилась для окуривания в газовую камеру. Каждый долго и внимательно ощупывал свой противогаз. Перед землянкой-камерой было немного жутко. А вдруг задохнешься… Острили… Но шутки выходили мрачные и плоские. Некоторые остряки пугали: в прошлом году сто человек задохнулось.

— Ну, как теперь, Капернаут, пойдешь?.. Я не советую, — говорил Степанов. — На толстых газ свирепее набрасывается. Погибнешь ни за что.

В камеру входило человек по двадцать пять. Первым пошел Диванов. В камере было темновато, и почти ничего не видно, тем более что запотели стекла противогазов. Каждый храбрился и выкрикивал остроты.

— Дыркина не забудьте! — кричал Симонов. — А то погибнет человек, и не заметит никто.

Минут через десять вышли из камеры. В противогазе настолько не чувствовалось никакого газа, что даже не верилось, что было окуриванье. Володя Нахимов так и не поверил.

— Чепуха… На пушку нас взяли… Никаких газов не было.

— А ну, подойди к дверям без противогаза, — предложил Диванов. — Кто хочет?

Побежало человек пять. Через минуту вернулись они, кашляя и вытирая слезы.

— Оно того, верно, газ, — заметил Нахимов.

— А ну, кто еще хочет проверить? — спросил начальник. Желающих не было.

Начхим снялся вместе с курсантами, и окуривание кончилось. Мы убедились в силе наших противогазов. Следующее окуривание было уже массовым, полевым. Вся школа с оркестром двинулась к стрельбищу. Густо смазали оружие, в палатках оставили часы, ножи, чтоб не испортились. Близ стрельбища на огромном лугу решил нас окуривать Вольский боевыми газами. Капернаут, Неливцев и еще несколько человек предусмотрительно накануне заболели.

— Надеть противогазы! — скомандовал Диванов.

И вот спереди, где копошился со штабом своим Вольский, поползло на нас облачко. Оно все росло, и вскоре желтоватый туман окутал всю школу. На нас шел хлор… Сквозь облака хлора повел начальник школу.

Без противогазов мы бы лежали уже, задыхаясь в спазмах кашля. Через десять минут все было кончено. Мы прошли сквозь газ.

— Снять противогазы!..

На месте, где гулял газ, вся трава поблекла. Плохо смазанные части оружия покраснели. Нас опять выручили противогазы. Мы окончательно убедились в их силе.

Весело, будто после избавления от смертельной опасности, возвращались мы в лагерь.

На фоне выгоревшей травы в тяжелом противоипритном костюме снимался начхим Вольский…

Войны не хотим, но в бой готовы

Сегодня всполошилась вся школа. Газеты принесли известие об убийстве в Польше нашего полпреда товарища Войкова.

На ленполянке, в палатках, на лугу собирались взводы. А напротив, через дорогу, собирался полк связи, электробат, танковый полк. Как взволнованный улей, гудел весь лагерь.

— Мы должны решительно требовать удовлетворения, — звенящим голосом говорил Симонов. — Нельзя терпеть такого издевательства!

Даже спокойный, тихий Цыганков, даже «противник социализма» Сальников требовали самых решительных мер. А на ленполянке Капернаут сказал целую речь о наших взаимоотношениях с Польшей. Бурлила школа, разливался по лагерю негодующий шум сотен голосов.

— Мы поем в песне. И мы должны так же сказать, как поем, — говорил Степанов. — Войны мы не хотим, но в бой готовы всегда. — И он поглаживал свою винтовку.

Бурлил школьной поток. Политруки и партийцы объясняли курсантам создавшееся положение, направляли поток в нужное русло.

А назавтра стройными колоннами потянулся в город полк. Мы демонстрировали по городу против убийства товарища Войкова. Проходя по улице Воровского, особенно громко и задорно затягивали песню и старались, чтобы сквозь наглухо замкнутые окна польского посольства пробились слова нашей песни:

Сто двадцать километров похода

Прибыв в лагерь и расположившись в палатках, мы иногда вечерами вспоминали о том, как удобно было лежать вечером после поверки на койке, в казарме. Ярко горело тогда электричество, было уютно и весело…

Здесь, в палатках, мы лишены были этих удобств. И особенно часто вспоминали о них, когда лил дождь и полотно палатки сырело и набухало.

— Это что, ребята! — говорили «старики». — Вот в походах будем на земле под дождем спать. Мечтать тогда о палатках будете… Все нужно для тренировки испытать…

Походы рисовались нам каким-то самым сложным этапом военной службы.

Шутка ли, в жару или в дождь отмахивать десятки километров в полном снаряжении. Не то что на лугу греться.

…И вот был решен поход в Быково. Там мы должны были соединиться с пулеметчиками и оттуда вместе вернутся всем полком. Находившиеся уже с месяц в Быкове пулеметчики представляли собой обороняющуюся сторону, мы — наступающую. За два-три дня предстояло покрыть свыше ста километров.

Как и всегда, сматывались в околоток испугавшиеся «симулянты» во главе с Неливцевым. Как и всегда, мы шумно обсуждали перспективы похода. Целые дни перед походом проходили в совещаниях. Нужно было выделить взводных парторганизаторов, устроить походные агитповозки, организовать всю походную партполитработу. Много раз собирался актив палаточников, партийцев и комсомольцев, говорилось о выдержке, о задачах партийцев и комсомольцев в походе… Много о чем.

А поход предстоял, по мнению командования, совсем не легкий. С боями, стрельбой, ночными занятиями. Интерес к походу был огромный. Полк шумел. Пригоняли снаряжение, искали лучшие сапоги, мыли портянки.

Наконец все было готово.

Выступили рано утром. Длинной лентой потянулся полк из лагерей, а за полком торжественно выехали повара с кухней. Через десять минут полкшкола уже пела новую песню:

А когда мимо школы на коне проезжал квартирмистр[11] полка — знаменитый Денов, ему вслед задорно неслись слова:

Так, с песнями и музыкой, шли до ближайшего привала.

Впереди, километров за полсотню от лагерей, был противник. Его нужно было выбить.

Большой привал был в местечке Люберцы. Здесь пообедали, отдохнули, развернули агитповозки, провели громкую читку. Отсекр[12] полка Шиманский и военком полка собрали на лужке секретарей ротячеек и побеседовали с ними. В свою очередь секретари провели беседы в ротах о предстоящих боевых задачах. Внезапно хлынул дождь… Моментально была свернута агитповозка. В один миг были раскинуты походные палатки, и под ними исчезли бойцы.

От Люберец начиналось боевое положение.

Через лес и болота

Я был помкомвзвода второго взвода. Комвзвода Чекалин был энергичный, но чересчур вспыльчивый. Были в нашем взводе Симонов, Стенберг, Федька Чернов, Капернаут и другие.

Нашему взводу предстояла задача — двигаться боковой заставой через лес и ударить на противника сбоку, вместе с главными силами. Лес тянулся не на один десяток километров. Нам предстояло пройти по лесу не меньше десяти километров. Отделились мы от главных сил, простились с товарищами и ушли в лес.

Вначале идти было легко. Зашли по дороге в деревеньку, попили молока, провели политразведку, узнали, есть ли в волости комсомольцы, коммунисты. Двинулись дальше.

До первой деревни мы еще шли по опушке и видели на большой дороге головную заставу нашего полка — взвод Карташева. После деревни лес стал густым, и мы окончательно потеряли из виду наши главные силы.

Идем вперед. Впереди Чекалин и я. Сзади Симонов с легким пулеметом на плечах и Капернаут. Бедняга Капернаут совсем уже из сил выбился.

— Мне тяжело, — гордо заявил он. — Но я знаю свой долг и иду. Может, обратно дойти не сумею, на повозке доеду, но туда дойду. Я свой долг выполню.

Многие уже устали. Особенно удручали комары. Чуть делали мы привал, они целой тучей облепляли нас, садились на руки, на лицо, и никак их нельзя было отогнать…

Внезапно дорога кончилась. По карте она шла еще дальше, а в действительности не было больше дороги. Сзади и с боков густой лес, переходящий спереди в редкий кустарник на топкой болотистой почве.

— Вот так штука! — призадумались мы. — Нет дороги. Что же делать? Надо засветло выбраться из лесу и придти на помощь к своим.

Двинулись по топи. Через десять минут ноги абсолютно у всех были мокры. Приходилось иногда по колено погружаться в воду. Брели мы уже час, ню никакого выхода не было видно. Мы потеряли даже ориентировку, куда идем.

— Если мы сбились сильно вправо, — тихо сказал мне Чекалин, — мы можем многие часы проходить по лесу. Он тянется вправо на многие десятки километров.

— Да, положение незавидное.

Во взводе начался ропот.

— Куда мы зашли? — скулил маленький курносый Зверев. — Теперь и не выбраться отсюда.

Капернаут, совершенно истерзанный и мокрый, сел на какой-то пенек и молчал.

— Нит-чего… Плакать не хорошо, — успокаивал других мариец Салим Саликаев. Он немилосердно стер ногу, и ему было очень больно. Но он не только не ныл, а подбодрял еще других.

— Главная беда — неизвестно, куда идти… Опоздаем, как пить дать, опоздаем…

Надвигался вечер. В лесу стало темней. А мы все ковыляли вперед сквозь лес, по болоту. Наконец несколько человек сели и заявили:

— Баста, дальше идти не можем… Сорвали ноги вконец.

Симонов, Чернов, Овечкин принялись уговаривать сдавших. Я с Чекалиным пошли вперед…

— Дорога! — вдруг крикнул я. В сторону шла какая-то тропа.

— Была не была — идем по ней.

Взвод встал, и мы пошли по боковой тропе влево… Вскоре послышался лай собак. Лес кончился, и мы вышли к какой-то деревне… Нам повезло. Деревня оказалась всего в двух километрах от того места, где должен был быть бой. Ребята подбодрились. Только несколько человек и с ними Капернаут остались отдыхать в деревне. Остальные форсированным маршем двинулись вперед. Впереди мы услышали крики и звуки выстрелов.

— Завязался бой, — сказал Чекалин…

Еще быстрее, забыв усталость, побежали мы вперед. И совершенно неожиданно и для наших сил, и для противника ударили с криком «ура» во фланг…

Когда бой был окончен, уже спустилась ночь.

Все вместе, друзья и враги, направились на отдых в деревню. Здесь встретились мы с друзьями, пулемётчиками — Ваней Фуражкиным, Дыркиным и многими другими. Расположились на сеновалах. Много было разговоров в эту ночь. Несмотря на усталость, спали мало. Не один и не два раза рассказывали мы о нашем знаменитом переходе через лес. Оказалось, что карта была старая, и дорога, помеченная на ней, уже свыше десяти лет заболочена…

Много было подвигов и у товарищей. Степанов и Нахимов, переодевшись в крестьянскую одежду, на телеге пробрались в тыл противника и выведали его расположение.

Прошли пятьдесят километров, промокли, сбили ноги… Но почти никто не ныл.

На полянке показывали кинокартину. А где-то на околице задорно разливалась гармошка, и под ее звуки лихо, с частушками, откалывали русскую наши и деревенские ребята. И как всегда, крыл всех первый плясун Тюрин.

В обратный путь

Днем были боевые стрельбы. На большом пастбище близ деревни стояли мишени, и мы крыли по ним не в одиночку, а целыми отделениями. Под прикрытием дымовой завесы приближались мы шагов за тысячу к мишеням и стреляли по показывающимся щитам на двести, четыреста, шестьсот и восемьсот шагов. Наибольшее число попаданий дал третий взвод полкшколы, где комвзвода был Петряк.

Потом показывали нам стрельбу из пушки Розенберга. Маленькая незаметная пушчонка била по мишеням чисто и метко.

А близ поляны развернули агитповозку. И тут же, на лугу, мы с Федькой Черновым писали стенные газеты: он — школьную, я — полковую. Со всех рот стекались к нам заметки. Тут же художник наш Овалов набрасывал карикатурки, тут же писались частушки, с собой был и шапирограф. Когда возвратились мы со стрельбища в деревню, свеженький номер шапирографской стенной газеты имел уже каждый взвод. А мы с Федькой, как ни в чем не бывало, шагали в строю. И сзади, близ агитповозки, в мешке тащил Овалов всю нашу типографию.

По дороге в деревню начальник саперной службы полка показывал с одним отделением опыты маскировки самолетов. То вдоль, тропинкой, укладывалось по полю отделение, то рассаживалось группками, изображая груду камней и снопы.

Когда приближались к деревне, увидели группу «больных», направляющихся в околоток. Впереди, хромая и опираясь на огромную суковатую палку, шагал Капернаут. Бедняге действительно пришлось плохо…

Квартирмистр наш Денов накормил нас сытнейшим обедом, даже с котлетами. И мы отправились по сараям отдохнуть до вечера. Поздно вечером предполагалось выступление в обратный путь.

Незадолго до выхода я отправился побродить по деревне, поговорить с крестьянами. Не успел отойти от своего сарая, гляжу — идет курсант третьего взвода Голиков. Идет парень и качается. Гляжу — дело неладно. Наклюкался парень. Я быстро нему. Беру его под руку.

— Голиков, пойди отдохни, скоро выступать.

Голиков сначала идет со мной. Потом, не говоря ни слова, подымает увесистый кирпич и замахивается.

— Голиков, что ты?.. Брось дурака валять…

А кругом собираются ребята и смеются. Думают — шутит парень. И вижу я по выражению голиковского лица, что здесь совсем не до шуток: бросит кирпич.

— Ребята, — кричу я, — отымите кирпич! — А сам обхватываю Голикова крепче.

Он на меня… Тут только подбежали ребята, разняли нас и увели буйствующего Голикова. Это был единственный случай пьянки в походе. О нем долго говорили в полку.

Часть полка вместе с крестьянами еще досматривала кино на полянке, когда передовые отряды выступили из деревни. Ночь была темная. Выслали мы секрет вперед и в сторону заставы и в полной тишине двинулись дальше. Ночная обстановка была особенно сложной. И потому так обрушился начальник школы на шепот в первых рядах, где шагал выздоровевший Капернаут.

Полная тьма… Только впереди, освещая дорогу, нес красноармеец походный фонарь.

Я был назначен начальником боковой заставы. Незаметно отделились мы от центральной колонны и исчезли во тьме. Впереди я выставил дозоры-щупальцы. Вбок связался главными силами цепочкой бойцов. Двигаться приходилось по густой, высокой траве. То и дело казалось, что мы отстали от главных сил. В темноте было трудно разглядеть идущие впереди наши дозоры. В головном дозоре шли Стенберг и Саликаев. На дороге опять стали попадаться болота. Потом начали мы натыкаться на заборы. Опять промокли и изодрали руки и ноги. С трудом продвигались мы вперед. Стенберг, шедший в головном дозоре, безвозвратно исчез. Мы потеряли его в ночной тьме. Связь с главными силами была прервана. Шагать дальше по топи было почти невозможно. И тогда я послал Федьку Чернова найти во что бы то ни стало главные силы и испросить дальнейших приказаний.

Прошел час… А Федька Чернов не возвращался. Мы добрели до какой-то деревушки. Тут услышал я голоса и средь голосов знакомые ноты чекалинской речи. Мы примкнули к главным силам. Потеряны были Чернов и Стенберг. Приказ присоединиться к главным силам был дан уже давно, но посланный передать его связист исчез…

Начало светать, и мы, пристроившись к нашей роте, бодро зашагали по дороге. Много позже на большом привале нагнали нас пропавшие Стенберг и Чернов.

На одном из привалов вызвал меня в числе других пятнадцати человек командир полка и приказал, опередив полк, заготовить помещения для большого последнего привала в селе Карачарове, под Москвой. И вот пятнадцать человек форсированным маршем двинулись к селу Карачарову. За три часа мы покрыли восемнадцать километров.

В селе начали стучать мы в ставни крестьянских изб. В окнах показались заспанные физиономии. С некоторыми, особенно кулаками, начинались долгие разговоры, но в большинстве сами крестьяне без споров давали сеновалы, сараи, избы для отдыха бойцов.

— Для вас же учимся. Защищать вас будем, — объясняли мы им.

— Знаем, братишки. Нешто мы не понимаем.

Через час с лишним пришел полк и расположился на последний привал. А к вечеру того же дня из города в лагерь двигались мы к нашим палаткам… И когда показались палатки, несмотря на огромную усталость, радостно и громко запели мы нашу походную песню. В эту ночь палатки наши казались нам верхом уюта, удобства и даже роскоши.

Чемпионат

Во всех ротах — возбуждение. Все роты готовятся к конкурсам. Конкурс на скорость надевания противогазов и разборку затвора и пулеметных замков. Конкурс на лучшего плясуна. Конкурс на лучшего гармониста. Много их… И на каждый выдвигаются специалисты.

На ротных конкурсах как бы тренировались. В одном углу разливается «барыней» гармошка и лихо отплясывает ротный «чемпион», в другом — группа сосредоточенно следит по часам, во сколько секунд идет надевание противогазов. Зрители волнуются, кажется, больше выступающих.

Наконец настал день полкового конкурса. Здесь будет выбираться лучший из лучших.

Пришли со своими гармошками, затворами, противогазами. «Кандидаты» в чемпионы охраняются целой свитой своих товарищей. Шутка ли — идет борьба за честь роты.

— На-ачи-най….

Вмиг противогаз на голове. Летят молниеносно части затвора. Счет идет на секунды. Вот один засыпался со шнурком. Другой собрал быстрее всех, да… боевая личинка ссыпалась[13]. Аудитория аплодирует, волнуется, переживает каждое движение…

Конец… Победитель — курсант полкшколы Степанов. Результат — надел противогаз, разобрал и собрал затвор и снял противогаз в одну минуту одиннадцать секунд.

Полковой чемпион, завоевавший приз, гордо сходит со сцены под общие рукоплескания.

А на сцене уже гармонисты. Один сменяет другого. Весело смеется гармонь. И вместе с ней в улыбку расплываются лица красноармейцев. Некоторых гармонистов неодобрительно провожают со сцены. Но дружно рукоплещут представителю артиллерийского дивизиона, мастерски играющему и походные и плясовые песни. Он — «чемпион».

Под его гармонь выходят плясуны, отчеканивают невиданные коленца. Пляшут и на ногах и на руках, честно заслуживая звание первого плясуна. Первый, как всегда, Тюрин.

Конец конкурсам. Уходят чемпионы к себе в роты героями дня, поддержавшими ротную честь.

Ночная тревога

Кажется, особенно крепко спали в эту ночь. Вдруг ночную тишину прорезали тревожные звуки рожка.

— Ту-ру-ру-ру-ру-ру…

— В ружье!.. — закричал дежурный.

И тревога слышалась в его голосе.

— В ружье!.. Тревога!.. — крикнул дневальный еще тревожнее, и вмиг лопнула ночная тишина. Тревожный шум расколол ее и проник в палатки.

И вмиг тревожное слово обошло весь лагерь:

— В ружье!!!

По первой линейке от дежурного к дежурному пошло это слово. Весь лагерь бурлил уже, шумел и торопился. Через две минуты на переднюю линейку стали выскакивать отдельные бойцы, в полном вооружении, с винтовкой в руках. А через четыре минуты весь полк в полной походной форме выходил в лагерные ворота.

Из соседних ворот показывались головы других полковых колонн. Дребезжали тачанки с пулеметами, грозно щетинились ряды штыков, громыхали пушки и зарядные ящики.

По одному догоняли полк опоздавшие бойцы. Пошли по шоссе к лесу. В рядах — шушуканье.

Шепот прекратился, когда на лугу у трибуны комполка скомандовал: «Смирно!» Он выехал на лошади перед фронтом и поднял руку. Утих полк…

— Товарищи, тревога была учебной. Мы хотели посмотреть, как быстро приведете вы себя в порядок. В среднем полк вышел в четыре минуты.

Это неплохо…

Но в дальнейшем надо собираться еще быстрее… Спасибо за службу…

— Служим народу! — дружно рявкнул полк. И сразу спало волнение и нервное возбуждение.

Вот тебе и академия горит! — насмехались над Дыркиным ребята.

— Насчет академии — не знаю, — сказал Федька Чернов, — а вот кому-нибудь нагорит — это действительно.

И впрямь, командиры взводов ходили уже по взводам и осматривали, кто что из снаряжения забыл захватить. Воды во флягах не было у четверти школы. Кто забыл топор захватить, кто противогаз, кто в суматохе штаны задом наперед надел… Ералашу было много.

— Н-да, — сказал начальник школы. — Вот тебе и «служим народу».

Ну, это на первый раз. В будущем за такие вещи буду греть.

Досыпать ночь было почти невозможно. То из той, из другой палатки слышались взрывы хохота. У нас в палатке Цильский был до того ошеломлен, что выбежал на тревогу без порток. Гостинницев взял первые попавшиеся вещи: мой топор, шинель Капернаута, противогаз Чернова и до того перепутал их, что всем нам пришлось обменяться снаряжением. Неливцев со сна доказывал, что он освобожден от тревоги по болезни. Капернаут совсем потерял голову: при крике «в ружье» он совсем забыл, что он отделком, надел скатку, не распустив шинели, и долго копался под нарами, почему-то там именно отыскивал свой противогаз. Потом он выбежал после всех и долго искал свой взвод и свое отделение…

Смеха было много. Мы с Федькой Черновым уединились в ленпалатке, и утром уже все курсанты читали экстренный выпуск стенгазеты.

Под рисунками шли частушки:

Частушки читались вслух всей школой под громкий хохот, и заразительнее всех ржали сами герои ночной тревоги.

На следующую тревогу мы вышли в три минуты. И никаких казусов уже почти не было. Великое дело — учеба…

Маневры

К маневрам готовились долго. Шутка ли, — поднимался весь лагерь. В маневрах участвовали все роды войск. Пехота, кавалерия, артиллерия, танки, броневики, самолеты.

Весь лагерь разделен был на две части: красных и синих. Нам пришлось выступать в роли синих. Немало было по этому поводу бузы у ребят.

— Почему синие?.. Не хотим с красными драться. Сами красные.

Долго пришлось объяснять условность этого обозначения. Целые дни до маневров проводили в заседаниях и совещаниях. Приводились в порядок агитповозки, совещались активы. А в помещении штаба день и ночь сидели командиры над боевыми картами.

Для предстоящих маневров нам дали еще командиров запаса и посредников. Командиры запаса были старые командиры времен гражданской войны, сейчас работающие на гражданской работе. Они должны были на маневрах познакомиться с новой тактикой. Особенно понравился нам запасной комполка — высокий, статный мужчина, с большой окладистой бородой. Во времена гражданской войны он командовал дивизией на польском фронте.

Посредники играли роль «огня». Они должны были учитывать огонь той и другой стороны и выводить из строя, отмечая мелом убитых и раненых. Одна из главных ролей на маневрах принадлежала именно посредническому аппарату. Часто, правда, не слушали посредников. Несмотря на белые меловые кресты на спине, убитые лезли в бой. Но в конце маневров все уже уяснили роль и значение посредников.

Все маневры были рассчитаны на пять ходов: встречный бой, бой за укрепленную полосу, оборона на широком фронте, ночной бой в лесу и бой со взаимодействием всех родов войск.

Последние дни перед выступлением были пропитаны особенной нервностью и напряжением. Школа под командой Диванова выступала как первая рота полка синих. Все мы надели синие розетки.

Кроме красных и синих, на маневрах должны были быть еще зеленые. Банды могли ночью сделать неожиданный налет и унести даже обмундирование. Поэтому надо было быть особенно бдительным.

— Так и останетесь без брюк, — стращал нас Диванов.

— Да, Сальников наверно останется… — смеялись ребята.

В прошлом походе Сальников заснул в сторожевом охранении, и противник забрал его в плен «живым». До сих пор не могли простить этого доблестному «охранителю».

Многие наши ребята из школы были распределены по ротам стажировать как командиры. И о них доходили до нас вести. Говорили, что Капернаут до сих пор путает ногу всего взвода. И когда идет он во главе своего отделения, сзади все время слышатся почтительные просьбы:

— Товарищ, командир! А товарищ командир, перемените ногу…

Шли слухи о том, что Неливцев в предвкушении маневров уже слег в околоток. Много было всяких разговоров. А на вечере самодеятельности перед выходом весело разливалась гармошка. Степа Кироков подплясывал и, подмигивая, напевал:

И в ответ выплясывал Грамм:

И под громкий хохот и аплодисменты пели уже Степа с Граммом вместе:

Потом гремел на все лады наш шумовой оркестр в этот последний предпоходный вечер.

Рано утром было последнее собрание партактива и палаточников. Еще раз объяснили боевую задачу и дали указания партийцам и комсомольцам.

Вперед ушла разведка. А за ней потянулся полк. В первом эшелоне шел наш батальон. Предстоял встречный бой. Синие и красные шли друг другу навстречу.

В этом бою одна из главных ролей принадлежала разведке. Тихо двигалась вперед полковая колонна…

После боя и после станка

Был встречный бой.

Ночь и день сходились синие и красные. Ночь и день щупальцы выдвигала разведка, шли бронемашины, мчалась конница, двигалась пехота.

Наконец грянул бой. Пушки, пулеметы, винтовки были главными инструментами в оркестре стычки. Несколько часов длился бой. Потом командиры с белыми повязками на рукавах — посредники — остановили движение.

Задача окончена. На разборе учитывались недостатки и достижения. Особенно отмечен был героизм ночной разведки, шедшей под командой Петряка и Степы Кирокова, и славный маневр одного отделения нашего взвода. Отделение вел мариец Саликаев. Отделение, чтоб укрыться от неприятеля, проползло на животе через всю деревню и незаметно разузнало расположение вражеских пулеметов.

А потом на лугу расположились бойцы, и с ближнего химического завода пришли в гости шефы — рабочие-химики.

— Вы прямо после боя, а мы прямо от станка, — говорил старик-рабочий. — Мы глубоко чувствуем разницу между старой солдатчиной и Красной армией. И если понадобится, мы станем в одни ряды с вами и возьмем в каждую руку по винтовке, чтобы отстоять власть советов.

Потом говорили молодые рабочие-комсомольцы. Отвечал курсант, гремел «Интернационал», и по лицам бойцов трудно было заключить, что только что они шли в наступление, ползли по земле сто и больше метров и преодолевали огромные трудности. Долго говорили с рабочими, отдыхали.

— Ста-но-вись! — раздается команда. Заколыхалось поле. В походную колонну становится полк для второй задачи, второго боя.

В сторожевой заставе

Во втором бою мы окапывались для обороны. Два дня стояли мы в деревне… Устроили здесь кино, провели несколько бесед с крестьянами, развернули наши агитповозки.

Проведено было несколько партсовещаний. Учитывали все достоинства и недостатки партработы. И всех бойцов еще раз детальнейшим образом ознакомили с боевой задачей.

Были примеры «геройства» комсомольцев. Так Симонов взял в плен неприятельский пулемет и пулеметчика. Соколов и Федька Чернов, незаметно пробравшись в тыл противнику, бросили связку гранат в бронемашину.

Были и отрицательные моменты. В третьем взводе возникла буза из-за того, что не вовремя подвезли хлеб. Но при помощи комсомольцев бузу удалось быстро изжить.

…Ночью Диванов позвал меня и Чекалина и передал нам приказ выдвинуться с нашим взводом в сторожевую заставу в соседнюю деревню Захарково. Мы тихо подняли наш взвод и двинулись из деревни. Вот уже позади последние дозоры. Идем дальше. Вот и Захарково. Внимательно осмотрели все доступы к деревне. Расставили полевые караулы, установили станковые пулеметы.

Деревня Захарково в кольце заставы. Ниоткуда не подступить незаметно противнику. Ядро заставы расположилось на задах деревни в сарае. Ночь кончилась. Наступил жаркий летний день. Печет солнце и провокационно вызывает желание заснуть. На крыше сарая сидит наблюдатель — Симонов и водит биноклем по сторонам. Но глаза наблюдателя не привыкли к биноклю. Посмотрит, отведет его в сторону и дальше уже привычными глазами всматривается вдаль. Все спокойно, будто не накануне боя, а так… в деревне, на отдыхе. Вдруг наблюдатель ссыпается с крыши. Три конных фигуры ползут по дороге. Стремглав мчимся им наперерез. Противник открывает стрельбу. Но пеший конному не товарищ. Миг — и умчалась вражья разведка, считающаяся нами условно убитой.

Днем приходят крестьяне. Беседуем с ними, рассказываем о маневрах, о Красной армии, о Китае. Все, что знаем, выкладываем. Одной бабке разъясняем противогаз. Бабка даже напяливает его на голову и потом стремительно стаскивает.

Опять темная ночь. Теперь, именно теперь, может нагрянуть противник. Каждый шорох опасен и тревожен. Полевые караулы — наши глаза и уши — буравят тьму.

Двенадцать часов ночи. Иду поверять полевые караулы. Со мной двое красноармейцев. Один из них — член ЦИК СССР, ЦИК РСФСР и депутат Моссовета Андрей Цыганков. Идем от караула к караулу.

— Кто идет? — И из мрака встает фигура часового.

— Свои…

Обмениваемся двумя словами и дальше. Во тьме ночной не скоро сыщешь часовых. Возвращаемся обратно. Тьма стала, кажется, еще гуще, еще чернее. Каждую минуту может вспугнуть ее резкая и тревожная команда «в ружье».

Подходим к сараю. Медленно иду я вперед и думаю о том, — где, в какой еще стране, кроме страны Советов, возможна такая вещь, чтобы член верховного правительственного органа страны был красноармейцем-часовым в дозоре, чтобы представитель высшей власти глубокой ночью, с винтовкой на плече, проверял ночные караулы. Но Цыганков не думает об этом. Он сделал свое дело. Он снимает с плеча винтовку и идет в сарай.

С оркестром в атаку

После боя мы отступили в лесной район. Днем осматривали лесные дороги на случай отступления. Здесь, в лесу, должны были мы принять еще один бой.

Ночной бой в лесу, где так легко оторваться одному от другого и потерять своих, — это один из самых сложных боев.

Мосты через реку были условно взорваны. На самом деле они, конечно, были целы, но по заданию считались взорванными. Эта условность служила предметом многих разговоров. Примерно, не хватало у нас лишней батареи, мы обозначали ее условно. И неприятель, попадавший под ее огонь, считался выбывшим из строя.

По поводу этой «условности» у нас в походной газете даже была напечатана юмореска:

Пока бойцы отдыхали, командиры намечали места для батарей, для огнеметов, для заражения газами.

Наконец начала спускаться ночь. Мы углубились в лес и заняли места для обороны. Моему взводу была поручена защита левой стороны леса. В мое распоряжение прислали огнеметчиков. Через дорогу расположился Диванов с ротным командным пунктом. В полной тьме обходил взводы политрук и подбодрял бойцов. За пять шагов не видно было ни зги. Только где-то впереди нащупывали наше охранение вражеские прожекторы. Мы лежали и молчали. Внезапно две черные фигуры выросли у моего командного пункта.

— Кто идет?..

— Свои…

К нам подошел начальник политотдела лагеря, обходивший наш полк. Поздоровались и обменялись парой слов. Начальник политотдела пошел дальше. Лес был таинственен. Пугал каждый шорох листвы.

— Товарищ командир, к командиру роты, — передал мне приказ связной.

У командира роты собрались все комвзводы.

— Мы сейчас выступим, — сказал Диванов. — Пришло известие, что неприятель окружает наш штаб. Надо отбить. Держите крепкую связь между взводами. Не натыкайтесь на отравленные места.

Я поднял взвод, и мы пошли во тьму. Тьма была до того густа, что приходилось держаться друг за друга, чтобы не разминуться. Скоро мы столкнулись с первым взводом и пошли за ним. Впереди шел Диванов. Мы пробивались сквозь густую чащу. Ветки хлестали по лицам, и казалось иногда, что дальше идти невозможно… Шли… Поднимались куда-то в гору… Часть срывалась и летела вниз, увлекая за собой других… Наконец мы наверху горы, у какого-то здания.

— Поздно, — сказал Диванов, — враг уже скрылся.

Мы начали считать свои ряды. Первый взвод потерял всех командиров. Не было Карташева, Гостинницева, Неливцева. Наш взвод потерял Федьку Чернова, командира Чекалина и еще двух человек. Собрав остатки взвода, мы углубились опять в лес. Надо было связаться с главными силами полка и выяснить обстановку. По дороге мы сплошь да рядом встречали одиночных «красных» и брали их в плен. Скоро число пленных было не меньше числа наших бойцов. Вдруг из глубины леса услышали мы громкие звуки оркестра. Играли «Интернационал» и громко пели бойцы. И сейчас же вслед за этим ожесточенная перестрелка завязалась в лесу. Потом мы узнали, в чем дело.

Когда сняли с охранения нашу роту, противник прошел первую полосу обороны и стал подходить к нашему второму эшелону. Во втором эшелоне в глубине леса стоял третий батальон. И вот командир третьего батальона, увидев, что противник все равно сомнет его количеством, решился на интересный шаг.

— Ребята, даешь контратаку! Нужно ошеломить противника. — И он приказал оркестру играть.

Звуки «Интернационала» в ночной тьме, в лесной глуши, действительно ошеломили противника. Батальон воспользовался этим и отбил атаку. В этот момент протрубили конец боя. На большую дорогу стягивались бойцы. Усталость была очень велика. Много бойцов потерялось в лесу, и только потом они добрели поодиночке до привала…

А в эту ночь нас ожидало новое испытание. Чуть улеглись и заснули мертвым сном, — выстрелы… Тревога… Налетели банды зеленых… В охранении был Симонов с полувзводом. Только благодаря его бдительности налет окончился неудачно.

Беспробудным сном спал полк до середины дня… Только стенгазетчики копошились под деревом, выпуская очередной номер походной стенгазеты, да часовые в охранении буравили глазами даль.

Днем был разбор. Проводил разбор начальник лагерного сбора. Водя указкой по карте, он блестяще отмечал наши ошибки.

— Надо их изжить, — чеканил начальник. — Нам придется воевать. И там на настоящей войне не должно быть этих ошибок. Мы не хотим войны. Но если придется воевать… мы все равно победим. Пролетариат не может не победить… Но мы должны изжить наши ошибки, чтобы потерять меньше крови.

Мы со вниманием вслушивались в указания начальника лагеря.

Предстоял последний, самый трудный бой.

Перед последним боем провели мы еще одно партсовещание, разобрали ошибки прошлых боев, когда партийцы не всегда были примером, и объяснили последнюю боевую задачу.

В тот же день провели совместно с крестьянами митинг, посвященный Сакко и Ванцетти.

Боевая ночь

Еще с вечера разведка донесла, что противник укрепляется в нескольких километрах южнее нашего расположения.

Мы были спокойны. У нас была артиллерия, у нас были танки, и за прикрытием этих бронированных гигантов дышалось как-то легче и спокойнее. Противник решил принять бой. Он перестал откатываться под напором наших колонн. Он закрепляется для обороны. Мы это знали и готовились. Проверялись противогазы.

Инструктировались бойцы. Каждый боец должен твердо знать свою задачу, свое место в бою. Окруженные непроходимым кольцом сторожевых застав, спокойно спали мы в эту ночь…

На утро горячо палило солнце, опьяняюще пахло сено, и совсем не верилось, что через несколько часов гул и грохот расколют безмятежный воздух, и пламя огнеметов будет освещать небо.

Днем проводили беседы, читали, плясали…

Первым предзнаменованием боя был крик часового:

— Самолет противника с юго-востока!..

Тревожно забил во дворе штаба гонг… Далеко-далеко на небе черной точкой показался самолет. Вмиг кончены пляски. Редкими выстрелами раздается команда. Бойцы бегут под укрытия, в тень, для маскировки от воздушного наблюдения. Что-то пушинкой отделилось от самолета и понеслось вниз к деревне.

— Узнал… — шепнул комроты. И еще сильнее и ожесточеннее забил гонг. В воздух выстрелило короткое и страшное слово:

— Газы…

И на смену запаху сена всюду проник запах чеснока — страшный иприт…

— Надеть противогазы!..

Но они уже и так надеты, и из каждой щели смотрят на свет «марсиане» в резиновых шлемах с длинными гофрированными трубками.

После газовой тревоги над боевым весельем дымкой повисла забота. Все тревожнее смотрели бойцы на веранду избы, где, обложенный картами, сидел командир батальона, в приказания которого вслушивались командиры подразделений.

А потом пришел, нет не пришел — прибежал разведчик и сообщил, что «половина разведки во главе с командиром взвода сожжена струей огнемета». И побежала весть от бойца к бойцу, незаметно выползла из штаба и пошла гулять по ротам.

— Спален огнем любимец первой роты, командир третьего взвода, Петряк.

Комбат только передернул бровями и стал намечать на карте установленные разведчиками сведения о границах минного поля противника.

Гулко заухала артиллерия К минному полю поползли саперы: поле надо взорвать… Взорвать раньше, чем наскочат на него наши части…

А когда первые краски вечера совсем по иному расцветили горизонт, наши головные части вышли из деревни. Идут роты. Без звука, без шороха, только изредка звякает котелок и сейчас же стыдливо умолкает… Тьма покрыла поля. Тьма сегодня особенно черна и загадочна. Каждый куст таит опасность. В каждом кусте может быть противник. Недаром ко всем кустам протянули свои щупальцы полковая, батальонная и ротная разведки.

Стали на рубеже. Комбат еще раз обдумал план наступления. И ровно в час ночи развернулись роты и двинулись вперед. Наступление началось. Каждый боец знал, куда он идет. Был ли страх?.. Да, пожалуй, у многих был страх, но молодой задор и особенно желание победы одерживало верх. Особенно молодцевато держались комсомольцы.

А в третьем отделении второго взвода шагал маленький красноармейский депутат Цыганков.

На сжатой полосе ржи остановилась наша рота. По всему полю еле заметными во тьме черными точками двигались связисты. Надо было наладить связь с комбатом и соседними ротами.

Выслав охранение вперед и в стороны, расположилась рота на колкой, сырой земле. Густая мгла обволакивала нас непроницаемой пеленой. И в нескольких шагах с трудом различали товарищей. Дни похода давали себя знать. Нипочем была колкость и сырость земли: утомленные переходами и бессонными ночами дремали стрелки. Оставшиеся два часа коротали мы в рассказах и воспоминаниях.

Вернее, говорил один. Говорил комроты. А мы, юнцы, слушали, затаив дыхание.

Комроты не покручивал густых усов, как обычно бывает в таких случаях. У комроты не было усов. Он сверлил глазами тьму. И нам видно было, как блестели эти так много видевшие глаза.

— В далекую польскую деревушку забросила война седьмую роту. Рота была в головной заставе и не одну стычку вынесла с неприятелем.

По крестьянским избам разместилась рота. В школе расположился штаб. Усталость крепко сковала часовых. И не заметили они, как польские отряды окружили со всех сторон деревню, взяли ее в мешок. Когда испуганно и тревожно закричал, предупреждая товарищей, опрокинутый часовой, было уже поздно. Но все же жестоким огнем встретили неприятеля бойцы роты, окружившие штаб. Был убит пулеметчик, и сам командир роты строчил по полякам.

Сила сломила силу. Рота была взята. И в штабе со связанными руками допрашивался комроты. Ничего не сказал комроты. Ни слова не подарил он полякам и потом, избитый, исколотый штыками, лежал и ждал смерти…

На миг замолк комроты, неслышно подполз связист и вызвал его к телефону. И пока принимал комроты приказ из батальона, мы сидели и думали о его рассказе и вслушивались в гул артиллерийской канонады.

— И вот когда лежал я и думал о том, что не увижу никого больше из своих, не увижу победы нашей и торжественного парада на Красной площади, я с горечью перебирал все причины нашего поражения. И когда заскрипела дверь и темная фигура проникла в сарай, я последний раз мысленно простился с друзьями и решил умереть, как большевик.

Кто-то в дубленом тулупе (мне особенно запомнился запах кожи) схватил меня и тихо сказал: «За мной!..» И откуда-то пришла уверенность, что я спасен.

Я пошел… Что рассказывать дальше… Это была учительница. Как она проникла в сарай, как одолела часового, не знаю и до сих пор. Не знаю и то, почему она решилась освободить меня. Была это пожилая женщина. Вечером, перед позорным поражением, за чаем мы молчали. По-русски она говорила плохо. Может быть сын был у нее в армии, — не знаю. Я никогда не видел ее с тех пор. Я даже не написал ей. Деревушки на карте не было. Да и куда там писать было в боях и походах?

Я… кажется, я… даже не поблагодарил ее. Она вывела меня за околицу, и я окунулся во тьму. Когда назавтра мы отняли у поляков деревушку, я не нашел старой учительницы. Только в сундучке, под койкой, нашли мы портрет белокурого юноши и старую, истлевшую на сгибах польскую листовку…

Замолк комроты… Скрутил папироску и закурил «в рукав».

И опять смотрели мы вдаль и думали о рассказе. Ничего необычного не было в рассказе. Не раз о подобных случаях и слышали и читали мы, но в эту предбоевую ночь он звучал по-особому. И ярко в ночной тьме, вставала далекая польская деревушка и старая учительница.

Сильней заухала артиллерия. Мы получили приказ двигаться в наступление. Тихо ползли вперед. Вдруг пламя огня с треском лизнуло ряды передних бойцов. Разорвался фугас. Это было началом. По всему полю начались разрывы. Затрещали выстрелы. Зататакали пулеметы. Химические бомбы изрыгали смертоносный газ. Море огня разливалось по полю. Пораженный осколком, упал наш комроты. Вклиниваясь вперед, в глубь противника, двигались наши пулеметы, и за ними перебегали стрелки. Сзади слышался гул орудий…

А потом каким родным показалось знакомое тарахтенье танков! Танки поравнялись с нами и пошли вперед на противника. Противник встретил их убийственным гранатным огнем… Не один бронированный гигант попал в слоновую яму и выбыл из строя.

А сбоку новое испытание ждало наших бойцов. Один за другим начали огненными струями прорезывать тьму огнеметы. От палящего пламени трудно было скрыться. Уже не передавал приказов комбат, сраженный струей огнемета. Уже второй эшелон двинулся в атаку. И тогда лавиной двинулась на нас конница противника.

Это была незабываемая ночь… Где же был этот бой?.. В какую войну, на каком фронте?.. Это был не настоящий бой. Это только одна ночь из маневров нашего лагеря. Правда, вместо пуль посредники крестами отмечали убитых. Правда, роль фугасов играл бенгальский огонь, а артиллерия стреляла холостыми патронами. Правда, вместо смертоносного иприта, безвредный дым заполнял химические снаряды. Правда, все «выбывшие из строя» остались живы и здоровы. Но мы об этом забыли. Для нас это был настоящий бой, для нас эта ночь огня осталась памятной боевой ночью…

И когда на разборе занятий у большой карты начлагсбора снова четко и ясно разбирал наши ошибки, мы волновались, мы переживали еще раз этот бой, чтобы не забыть ошибок, чтобы исправить их тогда, когда не бенгальский огонь, а настоящие фугасы будут взрываться у нас под ногами, и когда не учебным газом, а настоящим убийственным ипритом будут заряжены химические бомбы.

Кончены маневры. Кончен последний бой. Полк стягивается для того, чтобы отправиться домой в палатки…

Ноги болят после долгой ходьбы. Некоторые повесили носы и спят на ходу. Но таких мало. Песни, песни и песни. Боевая задача выполнена, теперь можно и попеть.

А на привале — круг. И в круг под общие рукоплескания выходит первый плясун полка. Политрук берется за гармонь, и под «барыню», откалывая лихие коленца, пляшет Тюрин. И тогда навстречу Тюрину, пробившись в круг выходит командир взвода, «убитый» и чудодейственно воскресший Петряк!

— Ай да ну!.. Кто кого!..

Лихие коленца загибает командир. Но не отстает Тюрин. Пот с обоих градом. Вприсядку, с вывертом пройдется командир, и в ответ, перевернувшись через голову, с лихой частушкой несется Тюрин.

Двенадцать раз сходились плясуны. Двенадцать раз с гордостью и изумлением смотрели на них бойцы. Но когда на руках по кругу прошелся Тюрин и потом завернул невиданное коленце, не выдержал, сдал командир взвода и вместе со всеми долго хлопал победителю…

— Ста-а-новись!

Кончен отдых. Построены колонны. В путь… И впереди взвода идет побежденный командир, а в третьем ряду чеканит шаг победитель — плясун, стрелок Тюрин… Затягивает песню полковая школа.

Близ лагеря, на боевом стрельбище — остановка. Здесь командующий войсками МВО принимает парад бойцов лагеря. Речи, поздравления с удачно окончившимися маневрами.

— Наши маневры — лучший ответ Чемберлену, — говорит начполага. — Мы выдержали летний экзамен.

А потом начальник лагеря объявляет:

— Считаю лагерный сбор оконченным.

И под звуки оркестра, скинувши усталость, мимо командования округа, рота за ротой проходят «синие», «красные» и «зеленые» бойцы.

Ах, как сладок был сон в родных палатках! Спали почти целые сутки. Усталость ночных боев и походов дала себя знать.

Кончался последний этап нашей летней учебы… Не за горами и возвращение на зимние квартиры.