Красное и черное

НА ТРАКТУ Повѣсть изъ жизни петербургскихъ рабочихъ

— Интересы рабочихъ имѣютъ въ Новой Зеландіи преобладающее значеніе. Опираясь на всеобщее избирательное право, новозеландскіе рабочіе направляютъ законодательство страны къ дальнѣйшему повышенію своего благосостоянія…

Въ залѣ было людно, но очень тихо. Передніе ряды сидѣли на стульяхъ и на скамьяхъ, но задніе стояли плечомъ къ плечу, какъ на молитвѣ въ церкви. Всѣ они, затаивъ дыханіе, слушали описаніе рабочаго рая, которое развертывалось предъ ними въ яркихъ очертаніяхъ, столь непохожихъ на тусклую и тяжелую дѣйствительность ихъ собственной жизни.

Глаза лекторши блестѣли воодушевленіемъ, голосъ ея принималъ самые убѣдительные оттѣнки. Ей такъ хотѣлось перелить частицу своихъ взглядовъ и знаній въ эти многочисленныя, широко открытыя предъ ней человѣческія души. Это было идейное служеніе, и она предавалась ему уже четвертый годъ съ поглощающей страстью, какъ другіе предаются спорту или азартной игрѣ. Она была старая дѣва и учительница городской школы. Но окончивъ свой трудовой день и наскоро пообѣдавъ, она отправлялась черезъ весь Петербургъ на этотъ рабочій трактъ, мѣняя конку за конкой и не обращая вниманія на вьюгу и слякоть.

Учрежденіе, гдѣ читались лекціи, было однимъ изъ характерныхъ плодовъ противорѣчивой русской дѣйствительности въ доконституціонную эпоху. Оно возникло въ одной изъ трещинъ толстой полицейской стѣны, отдѣлявшей интеллигенцію отъ народа, и существовало уже около четверти вѣка, несмотря на попытки искорененія, которыя нѣсколько разъ примѣнялись къ нему по испытанному административному рецепту. Искоренить его было невозможно, ибо на встрѣчу ему поднималась жажда образованія, сжигавшая столькихъ молодыхъ рабочихъ и настойчиво требовавшая себѣ удовлетворенія.

Программа была самая скромная. Списки лекторовъ процѣживались сквозь три различные фильтра полицейской подозрительности. Тѣмъ не менѣе Кузнецкіе вечерніе курсы для рабочихъ представляли въ общемъ народный университетъ. Химія и алгебра, механика и прикладная геометрія тщательно преподавались для любителей опытной науки. Рядомъ съ этимъ, чтенія по русской словесности заключали въ себѣ обзоры общественнаго значенія русской литературы, географія вмѣщала также и политическую экономію, а отечественная исторія обнимала самые наболѣвшіе вопросы современности. Вмѣсто утвержденныхъ лекторовъ являлись гастролеры, замѣстители и исполняющіе должность. Самыя темы неожиданно мѣнялись и нерѣдко, напримѣръ, вмѣсто описанія смутнаго времени при Димитріѣ Самозванцѣ, перескакивали на три столѣтія впередъ къ современной смутѣ. И, въ сущности говоря, главная наука, которая преподавалась въ школѣ, была политическая неблагонадежность.

Преподавали въ школѣ по преимуществу дамы, которыя вообще отзывчивѣе мужчинъ для культурной работы. Кромѣ того дамы легче получали утвержденіе, ибо подлежащее вѣдомство считало ихъ безобиднѣе мужчинъ.

Въ общемъ настроеніе и порядки Кузнецкой школы совсѣмъ не подходили къ обычному правовому ранжиру русскихъ учебныхъ заведеній. Это было какъ бы государство въ государствѣ, почти независимая республика. Здѣсь царствовала свобода рѣчи и даже свобода печати, гораздо раньше новыхъ русскихъ вольностей. Ученики ввели референдумъ и клали въ особо назначенный ящикъ листки съ выраженіемъ своихъ мнѣній, часто заключавшіе довольно горькія пилюли по адресу неудачнаго автора.

Миша Васюковъ опоздалъ и стоялъ у самой двери въ хвостѣ рублики, который тянулся чрезъ всю переднюю и почти достигалъ выхода въ сѣни. Здѣсь было плохо слышно и кромѣ того публика вела себя неспокойно и все переходила съ мѣста на мѣсто. Миша впрочемъ не жалѣлъ о пропускаемой лекціи. Онъ недавно прочиталъ новую книгу о Новой Зеландіи и имѣлъ отчетливое представленіе объ этомъ молодомъ рабочемъ царствѣ.

И теперь, когда нѣкоторые фразы долетали до него, ему казалось, что онѣ заимствованы изъ того же источника.

Вообще Миша ходилъ въ школу не для лекцій, а какъ ходятъ въ клубъ, для того чтобы встрѣчаться съ товарищами и воспринимать настроеніе, которое создается общеніемъ столькихъ молодыхъ и единомыслящихъ людей. И теперь, стоя въ дверяхъ, онъ поднимался на цыпочки и вытягивалъ шею для того, чтобы лучше разглядѣть лица слушателей.

Въ переднихъ рядахъ слушали наиболѣе жадно. Здѣсь были подростки, которые забирались въ залу первые и занимали лучшія мѣста, чтобы не пропустить ни слова. Особенно выдавалось лицо Алеши, младшаго брата Миши, который пріѣхалъ недавно изъ деревни и только начиналъ примѣняться къ петербургской жизни. Ротъ у Алеши былъ раскрытъ. Глаза смотрѣли на лекторшу не мигая, съ удивленіемъ и даже съ нѣкоторымъ недовѣріемъ. Описаніе новозеландскихъ порядковъ казалось ему вродѣ сказки о Францылѣ Венеціанѣ и прекрасной царевнѣ Ренцывенѣ. Особенно поражало его описаніе фермерскихъ домовъ, земледѣльческихъ машинъ, урожаевъ.

— А ты не врешь? — шепталъ онъ тихонько, не отводя отъ лекторши своихъ внимательныхъ глазъ.

Ему ужасно хотѣлось подняться съ мѣста и громко задать «учительшѣ» этотъ прямой, грубый, мужицкій вопросъ. Онъ вспоминалъ недавно покинутую Киселевку, соломенныя крыши, урядника, и ему становилось какъ то неловко отъ соблазнительныхъ описаній чужой жизни.

— Обнаковенно, вретъ учительша, — успокаивалъ онъ самъ себя. — Всѣ они врутъ, — батюшка говоритъ…

Рядомъ съ Алешой сидѣла Палаша Ядренцова. Она слушала съ дѣловымъ видомъ и время отъ времени дѣлала даже отмѣтки карандашемъ на клочкѣ бумаги, лежавшемъ у нея на колѣняхъ. Ядренцова была одѣта съ убогимъ щегольствомъ, въ короткой сѣрой кофточкѣ и большой суконной шляпѣ, отдѣланной рыжими лентами.

Палаша была ткачиха и зарабатывала немного. Подруги на фабрикѣ звали ее Палаша Калошница. Мать Палаши работала на резиновой мануфактурѣ и жила на другомъ концѣ города. Палаша тоже года два была калошницей, потомъ не вытерпѣла и бросила это нездоровое занятіе. Впрочемъ, и на ткацкой фабрикѣ было немногимъ лучше. Палаша связывала концы пряжи и кашляла отъ бумажной пыли. Жила Палаша у дяди на Кузнецкомъ тракту. Изъ своего скуднаго заработка Палаша отдавала нѣсколько рублей матери, у которой жила еще одна совершенно хилая и неспособная къ работѣ дочь.

Калошная работа наложила на Палашу свой сѣрый отпечатокъ. Лицо у нея было безкровное, въ блѣдныхъ пятнахъ. Палаша часто хворала и даже въ праздничной одеждѣ она была какая-то тусклая, будничная, несмотря на выраженіе интереса, написанное на ея лицѣ.

Взглядъ Миши скользнулъ по эстрадѣ и охватилъ на мгновеніе дородную фигуру учительницы, которая ерзала передъ столомъ, доканчивая свое чтеніе.

— Видишь, старается, — подумалъ Миша, — разжевала, только глотай. А будто мы такъ не поймемъ…

За спиною лекторши стояло нѣсколько молодыхъ дѣвушекъ, по виду курсистокъ. Зрители и въ особенности зрительницы собирались почти на каждую общую лекцію, куда вмѣстѣ съ учениками допускалась и публика. Многосотенная толпа рабочей молодежи представляла необычайное зрѣлище, которое притягивало молодежь учащуюся будто магнитомъ. Если бы не дальнее разстояніе и не боязнь «помѣшать», интеллигентныхъ посѣтителей были бы въ десять разъ больше, почти столько же, сколько слушателей изъ мѣстнаго околотка.

Двѣ наиболѣе активныя силы русской жизни, ежегодно выдѣляющіяся изъ нѣдръ интеллигенціи и народа, стремились другъ другу на встрѣчу почти съ непроизвольной силой, и стѣны Кузнецкой школы казались удобнымъ мѣстомъ для такой встрѣчи.

Дѣвушки на эстрадѣ жались къ стѣнѣ, стараясь не привлекать вниманія и не развлекать слушателей. Только одна стояла впереди, слегка опираясь рукою на край каѳедры. На ней было все черное: шелковое платье, широкая фетровая шляпа съ густой вуалью, небрежно повязанной вокругъ тулви.

Миша невольно остановилъ на ней глаза. У ней были пышные волосы, блѣдное лицо и большіе черные глаза. Брови у нея были тонкія, выгнутыя красивой дугой.

Дѣвушка была очень хороша, и черная строгость одежды удивительно шла къ ея блѣдному, серьезному лицу. Тонкая золотая цѣпочка, извивавшаяся на груди дѣвушки, не нарушала этой одноцвѣтной мрачности.

Но Миша не былъ способенъ оцѣнить этотъ художественный выборъ костюма, эффектно простой и, быть можетъ, даже безсознательный.

— Что она, въ траурѣ? — подумалъ онъ простосердечно.

Впрочемъ, въ настоящую минуту дѣвушка навѣрное не думала о художественномъ эффектѣ. Она выдвинулась впередъ и горящими глазами пожирала толпу. Всѣ эти лица, молодыя, свѣтлыя, жадно ловившія каждое слово лекціи, казались ей удивительно близкими и родственный.

— Все равно студенты! — подумала она, вспоминая картину, болѣе знакомую ея глазу. И внезапно эта аудиторія показалась ей отзывчивѣе, нервнѣе, непосредственнѣе, болѣе способной на порывъ и быстрое дѣйствіе.

Миша перевелъ глаза на Палашу, которая сидѣла передъ эстрадой какъ будто у ногъ прекрасной незнакомки и старательно выводила свои каракули обломкомъ тупого карандаша. Въ своей сѣрой кофточкѣ она напоминала дешевую куклу, плохо набитую и кое какъ усаженную на стулъ. У него мелькнула даже мысль, что руки ея отъ плеча до запястья тоже навѣрное кукольныя, — набитыя мочалом, и только обнаженныя кисти — тѣлесныя, какъ у настоящихъ людей.

Онъ снова перевелъ глаза на эстраду. Незнакомка показалась ему удивительно похожей на гравюру исторической книги, которую онъ имѣлъ въ своихъ рукахъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ. Книга касалась французской революціи, а гравюра изображала Шарлотту Корде.

Какъ многіе другіе интеллигентные рабочіе, Миша писалъ стихи, даже велъ рифмованные діалоги съ музой лирической поэзіи, и эта гордая дѣвушка, вся въ черномъ, внезапно показалась ему олицетвореніемъ страстной и зовущей впередъ музы.

— Изъ новозеландскихъ отношеній мы можемъ извлечь весьма поучительный урокъ, — говорила лекторша, — и непосредственно видѣть, какая могучая сила лежитъ во всеобщемъ, равномъ, прямомъ и тайномъ избирательномъ правѣ, для того чтобы созидать самыя широкія политическія и экономическія нормы.

Публика встрѣтила эти слова страстными демонстративными рукоплесканіями. Миша улыбнулся и даже кивнулъ головой, какъ будто въ видѣ привѣтствія чему то весьма знакомому, проходящему мимо.

— Есть, — сказалъ онъ самъ себѣ, — четыре евангелія!..

Это былъ политическій лозунгъ минуты. Освободительное движеніе только начиналось. Демократическая республика еще не выдвигалась впередъ, особенно публично. Четырехчленная формула была на первомъ планѣ. Миша привыкъ встрѣчать ее вездѣ и всюду, — на столбцахъ газетъ, въ рѣчахъ ораторовъ на засѣданіяхъ различныхъ обществъ и въ резолюціяхъ митинговъ и союзовъ. И каждый разъ ее встрѣчали тѣми же демонстративными рукоплесканіями. Въ просторѣчіи четыре избирательныхъ члена назывались: четыре евангелія, четыре хвоста и даже четырехвостка; Мишѣ стало казаться, что публичная лекція безъ четырехвостки лишится самаго важнаго, какъ кушанье безъ соли.

— Товарищи!..

Лекторша кончила свою рѣчь и сошла съ трибуны. Преній не предполагалось, ибо чтеніе имѣло описательный характеръ, но почти тотчасъ же за ея послѣдними словами съ другого конца залы раздался громкій и страстный голосъ новаго оратора.

Въ публикѣ началось движеніе. Нѣкоторые выходили вонъ, тотчасъ же по окончаніи лекціи, но большая часть осталась внутри залы. Они впрочемъ не стояли неподвижно, а переходили съ мѣста на мѣсто, собираясь вокругъ оратора.

— Говорите! — кричали одни.

— Не нужно! — отвѣчали другіе также громко, но менѣе увѣренно.

Даже въ движеніи толпы были явственно замѣтны двѣ встрѣчныя струи: одна стремилась отъ дверей къ оратору, другая изъ глубины зала текла къ эстрадѣ, возлѣ которой стояла лекторша и другія учительницы.

— Товарищи, доколѣ мы будемъ терпѣть этотъ гнетъ? — кричалъ ораторъ. — Насъ не считаютъ за людей. Намъ негдѣ поговорить о своихъ дѣлахъ!..

— Ахъ, не надо, не надо!..

Директриса школы, высокая, съ добродушнымъ румянымъ лицомъ и растрепанными сѣдыми буклями, металась у эстрады, протестуя противъ рѣчи и призывая къ благоразумію слушателей. Она напоминала большую кохинхинскую насѣдку, клохчущую среди выводка утятъ на берегу пруда. Самые задорные утята упрямо лѣзли въ соблазнявшую ихъ стихію, безъ мысли о щукахъ, которыя водились въ прудѣ.

— Не нужно! — протестующіе голоса стали громче и многочисленнѣе.

Среди слушателей было много такъ-называемыхъ школьниковъ или школьныхъ патріотовъ, которые посѣщали школу уже третій годъ и относились къ ней съ особенною любовью, больше чѣмъ къ фабрикѣ или къ собственной семьѣ. Кромѣ школы на всемъ Кузнецкомъ тракту не существовало никакихъ общественныхъ учрежденій. На все сорокатысячное населеніе не было ни клуба, ни собранія, ни музыкальнаго общества, ни даже танцовальной залы, гдѣ молодежь могла бы повеселиться по праздникамъ.

Все это существовало по ту сторону заставы, для правящихъ классовъ, но жители тракта причислялись къ черняди и общественныя учрежденія были для нихъ излишними. Поэтому жить на тракту было нестерпимо нудно, какъ въ огромномъ исправительномъ домѣ. Эпоха митинговъ еще не началась. Внѣ школьныхъ чтеній и бесѣдъ оставалось только идти въ трактиръ и слушать разстроенную машину. Школьные патріоты поэтому настойчиво старались оберегать свою академію отъ увлеченій и «исторій». Наравнѣ съ преподавателями они сознавали, что самое основаніе, на которомъ зиждется школа, очень шатко, и больше всего опасались привлечь на нее испытующій потайной фонарь всероссійскаго дозора. До послѣдняго времени въ видѣ общепризнаннаго статута, существовало правило, что въ школѣ нельзя ставить точки надъ і, и что въ стѣнахъ ея не допускаются слишкомъ опредѣленныя рѣчи и обращенія. Но въ послѣдніе мѣсяцы возбужденіе, нароставшее вокругъ, стало вливаться въ классы и залы школы вмѣстѣ съ входившими учениками и послѣ каждаго чтенія начиналась распря между охранявшими школу патріотами и болѣе пылкими элементами.

— Товарищи, дайте сказать!

Часть публики вскочила на скамьи. Вокругъ оратора образовался кругъ, но рѣчи его не было слышно изъ-за растущаго смятенія.

— Не надо, уйдите! — шумѣла другая часть публики, оставшаяся на лѣвой сторонѣ залы.

— Надо погасить электричество! — прозвенѣлъ чей-то высокій, визгливый, пронзительный голосъ.

Дѣвушка въ черной шляпѣ, остававшаяся на эстрадѣ, тоже вскочила на столъ, который служилъ каѳедрой лекторшѣ.

— Стыдно, — крикнула она на всю залу, — товарищу зажимать глотку. Кто труситъ, пусть уйдетъ прочь. Мы будемъ говорить.

Шумъ и движеніе увлекли ее и она не думала о выраженіяхъ. На сходкахъ учащейся молодежи всегда говорила такимъ тономъ, ободряли нерѣшительныхъ и требовали изгнанія обструкціонистовъ.

Миша до сихъ поръ не вмѣшивался въ споръ. Онъ былъ закоренѣлымъ школьнымъ патріотомъ, но темпераментъ часто увлекалъ его, вопреки разсчетамъ благоразумія, совсѣмъ въ другую сторону, и теперь громкіе призывы оратора и его сторонниковъ взволновали его, и онъ не чувствовалъ себя въ силахъ присоединиться къ протесту осторожныхъ.

Но дерзкіе упреки дѣвушки разсердили его. Ему показалося даже, что она адресуетъ ихъ по его личному адресу.

— Кто труситъ? — крикнулъ онъ такъ же запальчиво и быстро протискиваясь впередъ по направленію къ эстрадѣ.— Но только чѣмъ говорить, лучше прежде подумать.

— Надо не думать, дѣйствовать, — возразила дѣвушка.

— Если закроютъ школу, хорошо ли будетъ? — кричалъ Миша. — Вы насъ не учите, мы о своихъ дѣлахъ сами лучше знаемъ.

— Скажите рѣчь! — крикнулъ кто-то изъ толпы тоже по направленію къ эстрадѣ.

Эта красивая дѣвушка, такъ неожиданно выступившая въ защиту свободы слова, стояла на своей импровизированной трибунѣ, какъ живая черная статуя на непрочномъ пьедесталѣ, и многимъ хотѣлось услышать ея слово, болѣе новое и любопытное, чѣмъ всѣмъ знакомое краснорѣчіе мѣстнаго оратора.

— Говорите вы сами! — сказала дѣвушка пониженнымъ и въ то же время капризнымъ тономъ. — А я не учить васъ хочу, а работать съ вами.

Казаки! — раздался чей-то испуганный голосъ изъ глубины корридора. — Конница…

Въ залѣ началась паника. Часть публики хлынула къ дверямъ, переворачивая скамейки и торопясь выбраться наружу.

— Куда же вы бѣжите? — кричали другіе — закроемъ двери!

И они дѣйствительно старались свести вмѣстѣ обѣ раскрытыя половинки дверей для того, чтобы замкнуть ихъ на ключъ. Но, люди, выбѣгавшіе вонъ, не давали закрыть дверей. У выхода начиналась ссора, доходившая до взаимныхъ оскорбленій и даже толчковъ. Смятеніе увеличиваюсь. Женщины повскакали на подоконники и стали открывать окна, какъ будто собираясь выброситься и измѣряя глазами разстояніе отъ окна до земли, мрачно чернѣвшей внизу.

— Стойте, стойте! — крикнула дѣвушка на столѣ. — Не бойтесь!

Толпа пріостановилась. Смятеніе стало меньше. Голосъ черной незнакомки звенѣлъ, какъ труба, и она какъ будто предлагала новую и невѣдомую защиту.

Миша въ свою очередь вскочилъ на одну скамью, еще не опрокинутую бѣглецами.

— Глупости все! — крикнулъ онъ въ свою очередь. — Какая конница ворвется въ жилой домъ, да еще въ четвертый этажъ?..

Россія еще не имѣла опыта карательныхъ экспедицій, и до сихъ поръ въ обывательскіе дома врывалась по преимуществу полиція.

Тревога дѣйствительно оказалась ложною. Просто кто-то увидѣлъ въ окно одинъ изъ патрулей, проѣзжавшихъ взадъ и впередъ по Кузнецкому шоссе, и крикнулъ: «конница», быть-можетъ, даже не отдавая себѣ яснаго отчета о томъ результатѣ, который будетъ вызванъ среди толпы неожиданнымъ сообщеніемъ.

Паника прекратилась, но собраніе было сорвано. Ораторъ исчезъ, настроеніе публики упало, и она снова хлынула къ дверямъ уже въ большемъ порядкѣ. Кромѣ, того, время было позднее, а завтра утромъ къ шести часамъ нужно было выходить на работу.

Лекторша и дѣвушка въ черномъ задержались у выхода. Для того чтобы одѣться, имъ нужно было пройти черезъ лѣстницу наверхъ въ учительскую, и они ожидали, пока толпа схлынетъ.

— Лидія Ивановна, вы куда? — спрашивала дѣвушка, машинально оправляя свое платье.

— Домой, на Петербургскую, — сказала учительница. Лицо ея приняло равнодушное, даже тупое выраженіе, какое бываетъ, кажется, только у петербуржцевъ и вызывается необходимостью проѣхать большой конецъ поперекъ города на передаточныхъ конкахъ. Ибо безъ временнаго оцѣпѣненія нѣтъ никакой возможности вынести это сложное, непріятное, убійственно медленное путешествіе.

Для того, чтобы прочесть полуторачасовую лекцію на Кузнецкихъ курсахъ, Лидіи Ивановнѣ Горшковой приходилось тратить около четырехъ часовъ на переѣздъ въ обѣ стороны. Въ этомъ большомъ полуторамилліонномъ городѣ пути сообщенія, какъ и всѣ порядки, имѣли архаическій характеръ, и жители переносили ихъ съ подневольнымъ’терпѣніемъ, какъ прописку паспортовъ, скученность квартиръ, кандалы всевозможныхъ запрещеній.

— Мы вмѣстѣ, Григензамеръ? — сказала учительница, съ фамильярностью, которую дастъ старшинство возраста.

Она встрѣтила дѣвушку въ кружкѣ молодежи, который, подобно множеству разныхъ другихъ, собирался для обсужденія вопросовъ государственнаго благоустройства.

Кружокъ засѣдалъ на другомъ концѣ столицы, почти столь же отдаленномъ, какъ и Кузнецкій трактъ. На обратномъ пути оттуда они разговорились. Григензамеръ училась въ Парижѣ, слушала лекціи въ Сорбоннѣ, но послѣ январьской бойни зимняя забастовка учащейся молодежи внутри Россіи увлекла и многіе элементы изъ заграничныхъ группъ. Юноши и дѣвушки бросали лекціи безъ всякой ближайшей причины — и уѣзжали на родину искать чего-то невѣдомаго, возбуждающаго указывающаго новые пути. Вообще заграничныя группы русскихъ людей пребывали всю зиму, какъ въ лихорадкѣ. Свѣдѣнія доходили къ нимъ сквозь искажающія увеличительныя стекла иностранныхъ газетъ, и каждый звукъ русскаго ропота раздавался громкимъ раскатомъ, какъ на пластинкѣ мегафона. Въ пространствѣ, гдѣ они вращались, и въ атмосферѣ, которою они дышали, не было регулирующаго воздѣйствія казенныхъ мѣропріятій, тамъ не раздавалось ни рѣзкаго карканья націоналъ-охранителей, ни свиста нагаекъ, ни тонкаго жужжанія солдатскихъ пуль.

Настроеніе русскихъ эмигрантовъ выростало само изъ себя и питалось надеждами и страстями элементарнаго патріотизма, сжигавшей ихъ жаждой вернуться, наконецъ, въ родные предѣлы, услышать русскую рѣчь, увидѣть русскую равнину, хлѣбное поле, телѣгу, Волгу. Многіе жили, какъ въ чаду, или въ бѣлой горячкѣ, держали чемоданы уложенными и просыпались ночью отъ малѣйшаго шума, въ ожиданіи какихъ-то фантастическихъ и рѣшительныхъ телеграммъ.

Кто могъ, уѣзжалъ раньше времени, часто пренебрегая опасностью и безъ всякой опредѣленной цѣли. Студенты и студентки тоже уѣзжали. Они направлялись въ большіе столичные города и, къ великому своему удивленію, не находили привычной среды, ибо послѣ забастовки потокъ учащейся молодежи отхлынулъ изъ столицъ и распространился въ провинціи. Заграничные искатели метались по Петербургу, переходя отъ одной общественной группы къ другой, и все старались нащупать въ пульсѣ общественной жизни какую-нибудь сходную, молодую, быстро бьющуюся струю.

Вотъ почему Елена Григензамеръ такъ усердно просила Лидію Ивановну взять ее съ собой на Кузнецкій трактъ, гдѣ можно было встрѣтиться съ тѣми загадочными и огромными слоями населенія, которые, согласно символу вѣры молодого поколѣнія, должны создать лучшее будущее Россіи.

Рабочіе представлялись Еленѣ высокими, крѣпкими широкоплечими, мужественными людьми. — Они знаютъ, — думала она про себя, — они рѣшатъ.

И при мысли о нихъ Еленѣ ярче всего рисовались ихъ руки, большія, мускулистыя, непремѣнно энергически сжатыя. Ей казалось даже, что въ этой мозолистой горсти именно и зажато то самое свѣтлое и великое будущее, и какъ только разожмется широкая ладонь, оно выскочитъ на историческую арену, совсѣмъ готовое къ жизни, окрыленное, какъ птица, въ полномъ всеоружіи, какъ Минерва изъ головы Юпитера.

Теперь вмѣсто рукъ въ ея умѣ стояли эти чуткіе, внимательные, молодые глаза. Они были самыхъ разнообразныхъ цвѣтовъ, голубые, каріе, сѣрые. Иные какъ будто потускнѣли и ушли внутрь. Другіе блистали, какъ опьяненные восторгомъ и вдохновеніемъ мысли. Въ противоположность своему прежнему представленію, Елена увидѣла, что слушатели въ общемъ не имѣютъ крѣпкаго вида. Все это были тоненькіе, стройные, бѣленькіе юноши, часто тщедушнаго сложенія, съ блѣдной печатью петербургской анеміи на лицѣ. И даже студенты, полуголодные, но въ большинствѣ вышедшіе изъ зажиточныхъ провинціальныхъ семей, имѣли въ общемъ болѣе здоровый видъ.

Рядомъ съ этимъ Елена съ удивленіемъ замѣтила благородныя очертанія многихъ лицъ, чистыя линіи высокихъ лбовъ, тонко обрисованныя, характерно сжатыя губы, блестящіе, вьющіеся волосы. Какъ будто въ эту аудиторію отбирались самые красивые юноши со всего тракта. Впрочемъ, въ дѣйствительности, это отчасти такъ и было, ибо духовная красота большей частью обусловливаетъ тѣлесную и просвѣчиваетъ сквозь нее, какъ внутренній лучъ волшебнаго фонаря, и напряженность душевнаго запроса углубляетъ выраженіе взгляда и дѣлаетъ его значительнѣе.

— Какіе они славные! — сказала Елена, обращаясь къ Лидіи Ивановнѣ. — Я даже не думала…

Лицо Лидіи Ивановны внезапно просіяло и стало моложе и красивѣе.

— Если бы вы знали, какіе они способные, — сказала она съ счастливымъ выраженіемъ въ глазахъ. — Свѣжіе, непосредственные, безъ рефлексій. И многіе учатся совсѣмъ шутя. У насъ въ интеллигентномъ кругу нѣтъ такихъ способностей. Они всасываютъ знаніе, какъ влагу.

Лидія Ивановна исповѣдывала тотъ же символъ вѣры о преобладающемъ значеніи рабочаго пролетаріата и, въ свою очередь, старалась внѣдрить и углубить его въ умѣ своихъ учениковъ, но жизнь развивалась медленно и реальная сила все росла, но не могла вырости и разорвать путы.

Вмѣсто силы, главнымъ впечатлѣніемъ, которое Лидія Ивановна постоянно выносила изъ своихъ шестилѣтнихъ сношеній съ юношами Кузнецкаго тракта, было сознаніе ихъ необычайной даровитости. Въ этой средѣ, мало затронутой образованіемъ, таились какъ будто какіе-то подземные источники способностей и талантовъ, готовые брызнуть ключемъ при первомъ прикосновеніи и напоить изсохшую почву русской общественности.

Здѣсь встрѣчались оригинальные умы, неустрашимо строившіе собственныя философскія системы, почти безъ матеріаловъ, изъ мелкихъ обрывковъ знанія, попадавшихъ къ нимъ случайно; мягкія поэтическія натуры, съ тонкой чуткостью къ художественности и красотѣ; самородные изобрѣтатели, цѣлыя когорты самоучекъ. Были люди, начитанные въ житіяхъ святыхъ и созидавшіе себѣ міросозерцаніе по евангельскимъ текстамъ, по жизнеописанію Сергія Радонежскаго, въ лучшемъ случаѣ, по баснямъ Крылова и сказкамъ Пушкина, смягченнымъ и передѣланнымъ для народнаго чтенія, такъ что, напримѣръ, въ разсказѣ о поповскомъ работникѣ Балдѣ самъ попъ — толоконный лобъ превращался въ именитаго купца — большого скупца.

И дѣйствительно школьники Кузнецкаго тракта были просѣяны тройнымъ естественнымъ подборомъ и въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ представляли отборные элементы двадцати губерній, извлеченные оттуда дѣйствіемъ столичнаго насоса. Ибо изъ деревни съѣзжались въ столицу самые бойкіе и подвижные, и изъ нихъ попадали на заводы въ цеховую работу только наиболѣе расторопные, между тѣмъ, какъ всѣ другіе оставались чернорабочими и даже погибали въ ночлежкахъ въ качествѣ неудачниковъ труда.

Наконецъ, изъ слоя цеховыхъ, который въ общей суммѣ все же насчитывалъ нѣсколько десятковъ тысячъ, на курсы попадали только сотни тѣхъ, кто дѣйствительно тяготился невѣжествомъ и безправіемъ и жаждалъ подняться выше по духовной лѣстницѣ.

Общеніе съ этими даровитыми юношами, возможность формировать ихъ гибкій умъ и давать постоянную пищу ихъ растущему запросу, представляли неизъяснимое очарованіе для Лидіи Ивановны. Переходя со своими учениками каждый годъ съ низшаго курса на высшій, она чувствовала себя, какъ скульпторъ, который постепенно облагораживаетъ контуры и просвѣтляетъ выраженіе своей новой статуи, обрабатывая ее при помощи рѣзца и молотка. Разница была въ томъ, что статуи ея были живыми людьми. Она работала надъ человѣческой душей, и творчество ея было тоньше и выше даже свободнаго искусства. Въ очарованіи этого воспитательнаго творчества заключалась единственная плата, которую жизнь отдавала Лидіи Ивановнѣ за ея непрерывную ѣзду на конкахъ и за всѣ труды при Кузнецкой школѣ.

Миша Васюковъ тоже задержался въ дверяхъ, не желая тѣсниться въ толпѣ.

Елена посмотрѣла въ его сторону и увидѣла, что онъ слышалъ послѣднюю часть ея разговора съ учительницей.

Въ глазахъ его было смущенное выраженіе и щеки пылали, какъ у скромныхъ дѣтей, когда ихъ похвалятъ въ ихъ присутствіи.

Неожиданнымъ движеніемъ Елена Григензамеръ отдѣлилась отъ своей собесѣдницы, подошла къ молодому человѣку и протянула ему руку.

— Я, кажется, должна извиниться передъ вами. Я была, быть можетъ, слишкомъ рѣзка.

Миша осторожно пожалъ маленькую протянутую ему ручку. Въ его кругу здоровались и прощались за руку, но не прибѣгали къ формальнымъ извиненіямъ, да еще съ дамской стороны, при первомъ же знакомствѣ. Рука у Елены была мяконькая, какъ будто вся изъ хряща. Она храбро первая пожала твердую ладонь молодого рабочаго, но при отвѣтномъ пожатіи послушно уступила и сжалась горбинкой. Елена почувствовала, что у Миши рука жесткая съ негибкими суставами и рядомъ мозолей у основанія пальцевъ, привыкшая открываться и закрываться широко и плотно, какъ клещи.

— Пойдемте къ конкѣ! — предложила дѣвушка.

Она какъ будто забыла, что Миша мѣстный житель, которому нѣтъ надобности дожидаться проходящаго мимо поѣзда.

— Пойдемъ, пожалуй, — согласился Миша.

Они вышли въ переднюю, гдѣ часть публики, успѣвшая раздѣться, разбирала обратно свое платье. Здѣсь не было ни номеровъ, ни сторожей. Каждый вѣшалъ свое пальто на любой колышекъ и потомъ самъ снималъ съ вѣшалки. Несмотря на такую простоту, пропажъ не случалось и даже калоши почти никогда не перепутывались.

Палаша Ядренцова тоже была въ передней, хотя вышла изъ аудиторіи одною изъ первыхъ. Она интересовалась только образовательной стороной лекцій, стараясь записывать иностранныя слова, а потомъ непремѣнно доискивалась ихъ значенія и заучивала наизусть. Пробовала она записывать и содержаніе, но это ей плохо удавалось. Записи ея выходили совсѣмъ коротенькія и походили скорѣе на отмѣтки въ домашнемъ календарѣ, чѣмъ на настоящее изложеніе.

Предшествующую лекцію о рабочихъ союзахъ она записала такъ:

— Читали объ англійскихъ рабочихъ союзахъ, что они сдѣлали много добра англійскому рабочему народу. Хорошо, кабы у насъ…

При видѣ проходившаго Миши лицо ея оживилось.

— Здравствуйте, Михайло Васильевичъ! — обратилась она къ нему первая, — а я васъ увидала давеча.

Она не обратила особаго вниманія на Елену, которая шла немного сзади.

— Экая черная, — подумала она съ равнодушнымъ неодобреніемъ, — чисто галка…

Во-первыхъ, Палаша не любила интеллигентныхъ дѣвицъ, во-вторыхъ, не одобряла брюнетокъ и темныхъ цвѣтовъ. Она ненавидѣла свою собственную сѣрую кофточку и мечтала о малиновой шубѣ.

Елена Григензамеръ подошла къ Ядренцовой вслѣдъ за юношей.

— Это ваша знакомая? — спросила она съ привѣтливымъ любопытствомъ, — познакомьте насъ.

— Пелагея Васильевна Ядренцова, — назвалъ Миша. — А васъ какъ зовутъ? Я не имѣю честя знать.

— Я — Елена Григензамеръ, Елена Борисовна. — А вѣдь я вашего имени тоже не знаю, — прибавила она засмѣявшись.

Миша тоже назвался. Оба они широко улыбались тому, что предстали предъ этой другой дѣвушкой въ качествѣ знакомыхъ, не зная даже именъ другъ друга.

Лицо Палаши нахмурилось. — Я пойду домой, — сказала она, — прощайте!..

— Какая она строгая! — сказала Елена съ недоумѣніемъ. Непріязненный тонъ Палаши былъ слишкомъ очевиденъ.

— Она торопится, — объяснилъ Миша. — Читать любитъ, а времени мало.

Онъ чувствовалъ себя неловко и немного злился. Въ то же время ему было жаль Палашу. Они жили въ смежныхъ улицахъ и онъ часто провожалъ ее домой, а теперь она ушла изъ школы одна.

— Идемте, Васюковъ!

Палаша назвала его Михайло Васильевичъ. Миша тотчасъ же замѣтилъ разницу оттѣнка, но Елена называла точно такъ же по фамиліи всѣхъ знакомыхъ студентовъ, а онѣ, напротивъ, всегда называли ее Елена Борисовна.

— Я принесу вашу кофточку, Елена Борисьевна! — предложилъ Миша, какъ галантный кавалеръ.

Маленькое видоизмѣненіе ея отчества особенно пріятно прозвучало для слуха Елены: въ немъ былъ такой народный, чисто-русскій оттѣнокъ.

— Принесите! — сказала Елена. — Какъ же вы ее узнаете? — засмѣялась она тотчасъ же. — Идемте вмѣстѣ.

Они вышли на темную и грязную лѣстницу, обставленную какими-то подозрительными чуланчиками, ветхими дверьми, прикрывавшими тѣсныя и запущенныя жилища, ибо у Кузнецкихъ курсовъ не было средствъ, чтобы нанять болѣе приличное помѣщеніе.

Тотчасъ же по выходѣ Елена оперлась на руку Миши. На лѣстницѣ было такъ темно и скользко, что каждый неосторожный шагъ грозилъ паденіемъ или ушибомъ.

Наружная дверь выходила во дворъ, а у воротъ стоялъ дворникъ и подозрительно оглядывалъ выходившую публику. Рядомъ съ дворникомъ стоялъ еще субъектъ въ низенькой барашковой шапкѣ и драповомъ пальто съ узкимъ барашковымъ воротникомъ. Лѣвый глазъ у субъекта былъ подбитъ, что, впрочемъ, нисколько не портило общаго выраженія его физіономіи и скорѣе придавало ей особую цѣльность. Это былъ дежурный шпіонъ, приставленный для наблюденія за публикой. Наблюденіе его, впрочемъ, едва ли могло имѣть какой-либо результатъ. Число выходившихъ было болѣе пятисотъ, и каждый могъ явиться носителемъ крамолы. Въ послѣднее время «подъ замѣчаніе» попало три четверти петербургскихъ жителей. Шпіоны разрывались на части, и въ концѣ-концовъ, изнемогали и избирали для своей практики первыхъ попавшихся, большей частью не тѣхъ, что нужно.

На улицѣ раздался слабый звонъ оружія и стукъ копытъ. Мимо опять проѣзжалъ казачій патруль. Небольшая группа школьниковъ вышла изъ воротъ и пошла по панели. Казаки тихо ѣхали по мостовой почти рядомъ.

— Посмотрите на нихъ, — сказалъ Миша, и даже замедлилъ шагъ.

Онъ ощущалъ странное чувство, какъ будто выскочилъ изъ бани и внезапно попалъ въ холодную воду. Школьная республика слишкомъ отличалась по своему настроенію отъ этой петербургской улицы. Четверть часа тому назадъ ихъ было пятьсотъ въ школѣ и имъ казалось, что они главные рѣшители судебъ человѣчества. А здѣсь они уже разбрелись въ разныя стороны и почти не были замѣтны. Улица продолжала жить своей обычной жизнью, не обращая на нихъ вниманія. Также горѣли фонари, по угламъ стояли городовые, пьяный, балансируя руками, переходилъ черезъ дорогу. Два извозчика спали на козлахъ у бѣлаго большого дома. Улицѣ какъ будто не было никакого дѣла до надеждъ и волненій Миши и его сверстниковъ.

Но казачій патруль, ѣхавшій рядомъ по мостовой, нарушалъ иллюзію спокойствія. Эти люди были совершенно чужіе улицѣ, даже лица у нихъ были, какого-то нездѣшняго вида, съ смуглыми щеками и круглыми черными бородами. Это были кубанцы, недавно призванные въ столицу прямо изъ станицъ и еще не успѣвшіе утратить своего деревенскаго загара. Про нихъ передавали на тракту, что они даже говорятъ по иному и безъ разбора разсматриваютъ всѣхъ вообще жителей Петербурга, какъ людей другой породы, враговъ и бунтовщиковъ.

Миша невольно сравнивалъ своихъ товарищей съ этими вооруженными всадниками. Они, дѣйствительно, казались принадлежащими къ двумъ различнымъ породамъ людей. Товарищи его были мелкіе, маловнушительные, обычнаго недокормленнаго типа столичныхъ мастеровыхъ, а эти были всѣ здоровые, рослые, какъ на подборъ. Каждый изъ нихъ имѣлъ при себѣ саблю, нагайку, ружье за плечами, а товарищи Миши были совершенно безоружны. Не мудрено, что они такъ скромно жались по панели и спѣшили уходить въ переулки, въ то время какъ эти гордо ѣхали серединою шоссе. Но сила этихъ всадниковъ не выросла изъ петербургской мостовой. Съ своей чужеземной наружностью и высокими, черными лошадьми они выглядѣли какъ кочевники, призванные изъ далекихъ степей для покоренія Петербурга. И самая тишина и спокойствіе этой каменной улицы внушали увѣренность, что рано или поздно имъ придется убраться обратно, предоставивъ жителямъ столицы собственными усиліями рѣшать свои споры и свою судьбу.

Остановка паровой конки была немного подальше, у Ивановскаго завода. Здѣсь дожидалась уже цѣлая группа ожидающихъ, но красный глазъ локомотива все не показывался изъ-за поворота дороги.

— Пойдемте къ нему на встрѣчу! — предложила Елена.

Они пошли вдаль линіи рельсъ, но за ними никто не послѣдовалъ. Двойное путешествіе черезъ весь Петербургъ отбивало охоту отъ всякихъ дальнѣйшихъ прогулокъ.

— Мнѣ девятнадцать лѣтъ, — говорила Елена, — я учусь въ Парижѣ.

— А хорошо за границей? — немедленно спросилъ Миша.

— Нѣтъ, сиротливо! — сказала Елена, — они насъ не понимаютъ, а мы ихъ.

— Но я думаю, возможно научиться, — сказалъ Миша сдержанно и съ нѣкоторымъ удивленіемъ.

— Я не о языкѣ, а о душѣ. Они совсѣмъ другіе, отъ насъ отличные. Все у нихъ взвѣшено, измѣрено.

— Измѣрять, это полезно, — сказалъ Миша такъ же сдержанно. — Въ каждомъ дѣлѣ годится.

Какъ многіе молодые рабочіе, Миша мечталъ о томъ, чтобы подняться повыше. До 21 года онъ помышлялъ объ экзаменѣ на аттестатъ зрѣлости, даже пробовалъ откладывать деньги, чтобы потомъ начать готовиться. Потомъ, когда онъ сталъ старше, эта мечта отошла въ сторону, и вмѣсто нея явилась другая — о заграничной поѣздкѣ. Онъ даже сталъ изучать нѣмецкій языкъ и по ночамъ списывалъ въ тетрадку переводы изъ учебника.

Теперь Россія внезапно приковала его къ себѣ желѣзными путами и ему казалось уже, что у него никогда не хватитъ силъ уѣхать даже изъ этого предмѣстья, забродившаго новою надеждой. Но мечта объ Европѣ осталась въ его душѣ, какъ отдаленный и недоступный соблазнъ. Миша хотѣлъ искать въ Европѣ не новыхъ настроеній, а прежде всего знанія, науки, лучшихъ и болѣе дѣйствительныхъ методовъ труда и борьбы. Поэтому неодобрительный отзывъ Елены показался ему странной и малопонятной причудой.

— Я не люблю ни размѣрять, ни взвѣшивать, — сказала Елена. — Я дѣйствую сразу, по вдохновенію. Нравится — ладно, не нравится — также.

— Кумъ такъ кумъ, а то и ребенка объ полъ, — подтвердилъ Миша.

— Какъ вы сказали?.. — засмѣялась дѣвушка. — Но довольно обо мнѣ. А вы кто такой, — скажите.

— Я токарь по желѣзу, — сказалъ Миша скромно. — Работаю на Череповскомъ заводѣ.

— А какъ вы… — спросила Елена и запнулась. Она не даромъ говорила о себѣ, что дѣйствуетъ сразу. И теперь ей жадно хотѣлось уловить самую сущность души этого удивительнаго молодого человѣка, который работалъ на заводѣ, а думалъ и говорилъ, какъ интеллигентный человѣкъ.

— Какъ вы росли? — докончила она.

— Я сирота, — сказалъ Миша, — безъ отца, безъ матери.

— Долго разсказывать, — прервалъ онъ самъ себя, — послѣ когда-нибудь разскажу.

— Разскажите теперь, — стремительно заговорила Елена, хватая его за руки, — вонъ, дождикъ идетъ, зайдемъ подъ навѣсъ.

Они дошли до слѣдующей остановки, гдѣ былъ устроенъ родъ деревянной ниши, или полуоткрытой будки со скамейками на бокахъ. Поѣзда все еще не было видно.

— Времени много, — настаивала Елена, — разскажите хоть что-нибудь.

— Что разсказывать, — сдержанно заговорилъ Миша. — Отца чуть помню. — Былъ чернорабочимъ на томъ же Череповскомъ заводѣ, да надорвался видно. Умеръ, помнится, лѣтомъ, отъ разрыва сердца. Пришелъ домой вечеромъ, легъ спать на полу, да такъ и не всталъ. Мать въ кухаркахъ служила, младшаго брата отдала бабушкѣ въ деревню. Когда умерла — мнѣ было девять лѣтъ. Я только началъ ходить въ Кузнецкую школу для малолѣтнихъ.

— Другая кухарка говоритъ: —«Куда ты хочешь теперь ѣхать»?

— Думаю: «куда мнѣ дѣваться. Бабка далеко». Дядя служилъ въ имѣніи подъ Москвой, маминъ братъ; и адресъ былъ — писала ему мама письма, на желѣзнодорожную станцію.

— Я сказалъ: «отправьте меня на ту станцію». Та кухарка отвезла меня на вокзалъ, взяла билетъ и отправила съ сундучкомъ вмѣстѣ. Еще полтинникъ дала на дорогу.

— Пріѣхалъ на станцію, а до имѣнія двѣнадцать верстъ, извозчикъ проситъ рубль съ четвертью. Спрашиваю: «а куда идти?» — «Все прямо по шоссе», — говорятъ.

Я оставилъ сундучокъ у стрѣлочника, пошелъ пѣшкомъ по шоссе…

— Вотъ поѣздъ идетъ, — перебилъ онъ самъ себя. — Вамъ ѣхать надо.

— А дальше что было, — стремительно спрашивала Елена, — какъ вы въ Петербургъ назадъ попали?..

— Самъ вызвался, въ заводскіе ученики, изъ слесарной мастерской, — торопливо говорилъ Миша.

— Идемъ къ поѣзду!..

— Приходите ко мнѣ, — предложила вдругъ Елена, видя, какъ поспѣшно приближается поѣздъ. — Вотъ мой адресъ.

Она достала изъ кошелька, висѣвшаго на ея поясѣ, другой кошелекъ, маленькій черный, вынула оттуда визитную карточку и карандашомъ быстро приписала адресъ.

— Я живу у тетки, — объяснила она мимоходомъ, — она милая. Приходите завтра, нѣтъ, послѣзавтра вечеромъ. Я буду васъ ждать.

— Времени у меня мало, — сказалъ Миша нерѣшительно.

— Ахъ, какой вы, — быстро возразила Елена. — Ну, дайте мнѣ вашъ адресъ. У меня много времени. Я къ вамъ пріѣду.

— Пріѣдете? — недовѣрчиво переспросилъ Миша, — мы въ комнатѣ живемъ и все мужчины.

— Ну, такъ что же, — возразила дѣвушка, — мужчины, или женщины, развѣ не все равно?

— А, у васъ карточка есть, — наивно прибавила она, видя, что Миша, въ свою очередь, достаетъ изъ кармана визитную карточку.

Миша нервно повелъ бровями. Почему-то изъ всѣхъ признаковъ внѣшней культурности, рабочіе особенно цѣнятъ визитныя карточки. Ихъ стараются имѣть даже люди, небрежные въ одеждѣ и не придающіе цѣны никакому внѣшнему лоску.

— Вотъ мой адресъ, — сказалъ онъ, — но, лучше, вы не приходите. Я самъ приду къ вамъ въ субботу вечеромъ, если хотите этого. А теперь, прощайте.

— Прощайте, Миша! — непремѣнно приходите!..

Елена быстро вскочила на подножку вагона и еще разъ улыбнулась своему спутнику.

И послѣднимъ воспоминаніемъ юноши осталось его собственное уменьшительное имя, неожиданно произнесенное этими прекрасными устами.

Миша съ братомъ жили въ довольно большомъ деревянномъ домѣ, на самомъ краю предмѣстья, въ непосредственномъ сосѣдствѣ съ огородами. Даже улица, на которой они жили, называлась Сельской. Впрочемъ, обширная перспектива капустныхъ и огуречныхъ грядъ, открывавшаяся изъ заднихъ оконъ, не имѣла особенно сельскаго вида.

Онѣ были разрѣзаны слишкомъ правильными квадратами, покрыты стеклянными четвероугольниками парниковыхъ крышъ, рогожами, рядами странныхъ глиняныхъ горшковъ, опрокинутыхъ кверху дномъ, и напоминали скорѣе мануфактурные полуфабрикаты, правильно разложенные на вольномъ воздухѣ для просушки передъ дальнѣйшей обработкой.

Даже зелень являлась на нихъ вся вдругъ, какъ по командѣ, размѣренными вереницами отдѣльныхъ стеблей и кустиковъ, похожими на линіи цвѣтковъ на набивномъ ситцѣ, и, какъ будто, не имѣла ничего общаго съ настоящей природой. Только на одномъ полуоткрытомъ пустырѣ, внѣдрившемся между домами Сельской улицы, росла настоящая зеленая трава, какъ ее выростилъ Господь Богъ, и паслась какая-то чахлая сѣрая лошадь.

Сельская улица упиралась въ другую, поперечную, которая, быть можетъ, въ видѣ противовѣса этому сельскому спокойствію, называлась Общественнымъ переулкомъ. Такого имени не имѣла ни одна улица въ Петербургѣ.

Мѣстный приставъ постоянно хмурился, назначая туда полицейскіе посты, и въ одномъ изъ секретныхъ донесеній даже предложилъ переименовать переулокъ Государственнымъ, въ видахъ успокоенія населенія.

Миша и Алеша жили по-студенчески, въ узкой комнатѣ, снимаемой отъ хозяйки. Въ комнатѣ были двѣ желѣзныя кровати, столъ, три стула, этажерка для книгъ. Несмотря на ея скромные размѣры, Миша платилъ за нее 10 рублей въ мѣсяцъ. На главной линіи Кузнецкаго тракта, составлявшей своего рода Невскій проспектъ и обставленной справа и слѣва фабриками и заводами, квартиры были еще дороже, и рабочія семьи ютились вмѣстѣ съ дѣтьми въ одиночныхъ комнатахъ и даже въ углахъ, почти столь же тѣсно и скученно, какъ на заднихъ дворахъ Лиговки или Ямской.

Пищу приготовлялъ Алеша, который до сихъ поръ не могъ поступить на мѣсто и заполнялъ свои досуги домашнимъ хозяйствомъ.

Миша зарабатывалъ довольно много и жили они съ братомъ какъ нельзя скромнѣе, но деньги уходили всѣ до-чиста и на черный день не оставалось ничего.

Пріятель Миши, Гутниковъ, лежалъ на кровати, задравъ на противоположную спинку свои длинныя ноги. Алеша, надутый и красный, сидѣлъ опершись локтями на столъ и даже отворотясь въ другую сторону.

— Вретъ она все, — настаивалъ онъ смущеннымъ и обиженнымъ тономъ. Намъ и батюшка отецъ Антоній говорилъ въ Киселевкѣ: «не вѣрьте учительшѣ, она скоромное въ посты лопаетъ».

— А ты не лопаешь? — возразилъ Гутниковъ со смѣхомъ.

Алеша еще больше смутился. Дѣйствительно, въ домашнемъ обиходѣ Мишинаго хозяйства посты какъ-то совсѣмъ не соблюдались.

— Кто же у васъ вретъ? — приставалъ Гутниковъ, — вытягивая свои ноги черезъ желѣзную спинку до противоположной стѣны.

— тихонько запѣлъ онъ сквозь зубы.

— Не смѣй пѣть! — яростно крикнулъ Алеша, внезапно поворачиваясь на стулѣ. — Арестантъ!..

— Ого! — сказалъ Гутниковъ, спокойно улыбаясь. Дѣйствительно, Гутниковъ очень недавно избавился отъ вавилонскаго плѣна и вышелъ изъ Предварилки.

— А ты чѣмъ былъ въ деревнѣ, Алешенька, — заговорилъ онъ снова съ ехидной мягкостью, — пастухомъ?..

Алеша молчалъ, отчасти стыдясь своего недавняго окрика.

— Что жъ ты молчишь? — приставалъ Гутниковъ, — или ты воши пасъ за пазухой?

— Стракулистъ! — не удержался Алеша. — Самъ вшивый!

Гутниковъ былъ писцомъ на Череповскомъ заводѣ. Онъ зарабатывалъ гораздо, меньше Миши, даже съ вечерними занятіями, которыя удлиняли его рабочій день дольше обычныхъ заводскихъ десяти часовъ.

Онъ былъ сынъ рабочаго и жилъ среди рабочихъ, и его общественное положеніе нисколько не было выше токаря или слесаря.

— Опять у васъ битва? — спросилъ Миша, входя въ комнату.

Гутниковъ постоянно изводилъ мальчика своими ѣдкими замѣчаніями и доводилъ его до бѣлаго каленія.

— Вотъ этотъ говоритъ, что русскіе плохіе, — сказалъ Алеша, сбычившись.

— А у насъ на деревнѣ поютъ: «Наша Матушка Рассея всему свѣту голова».

— Ты вѣдь не велѣлъ пѣть! — удивился Гутниковъ. — А хочешь въ деревню назадъ, Алешенька?..

Сердце Алеши упало. Онъ пріѣхалъ изъ деревни полгода назадъ, оборванный и голодный. Здѣсь въ городѣ онъ отъѣлся и пріодѣлся. Братъ купилъ ему штиблеты и штаны на выпускъ, отдалъ собственное пальто, немного поношенное и широковатое для мальчика, но совсѣмъ цѣлое и безъ пятенъ. Теперь завѣтной мечтой Алеши было какимъ бы то ни было путемъ пріобрѣсти карманные часы. У него оставались отъ обѣдовъ кое-какія копѣйки, и онъ даже пробовалъ копить, но никакъ не могъ накопить болѣе полтинника, ибо жизнь въ городѣ требовала карманныхъ денегъ, особенно по воскресеньямъ.

Гутниковъ какъ будто подслушалъ теченіе мыслей Алеши.

— Ты что ѣлъ въ деревнѣ, Алеша, — началъ онъ опять. — Хлѣбъ, соль да капуста, а въ брюхѣ все пусто…

— Вотъ говорятъ: въ деревнѣ здоровѣе жить. А посмотрѣть на тебя. Пріѣхалъ, кости да кожа, а здѣсь, гляди, какое рыло наѣлъ на братнемъ хлѣбѣ.

Алеша жилъ съ бабушкой въ бѣдной рязанской деревнѣ и питался впроголодь. Здѣсь, въ городѣ, они каждый день ѣли мясо. Обыкновенный обѣдъ изъ заводской столовой, два блюда и сладкое, за четвертакъ, былъ для деревни огромнымъ расходомъ и недосягаемой роскошью. Неудивительно, что городская жизнь казалась Алешѣ верхомъ благополучія, и онъ больше всего боялся, чтобы братъ не отослалъ его обратно на родину.

— Зачѣмъ ты парня дразнишь? — сказалъ Миша съ бѣглымъ упрекомъ.

— А онъ пускай дурака не валяетъ, — возразилъ Гутниковъ. — Умные люди, говоритъ, врутъ, а дураки говорятъ правду. Нашъ, говоритъ, Евстигней — всего свѣта умнѣй.

— Обойдется, — сказалъ Миша. — Прочелъ книжку, Алеша? — прибавилъ онъ, обращаясь къ брату и садясь за ужинъ. Онъ заботился, какъ могъ, о развитіи Алеши и заставлялъ его читать книжки по своему выбору.

— Прочелъ, — сказалъ Алеша уныло. Его патріотическое раздраженіе совершенно улеглось и ему было стыдно своей ссоры съ Гутниковымъ. Но писецъ постоянно говорилъ съ нимъ тономъ какого-то особаго городского и ученаго превосходства, который выводилъ Алешу изъ себя.

— Ну, давай мириться, Алешенька, — началъ опять Гутниковъ.

Мальчикъ не отвѣчалъ.

— Алексѣй, человѣкъ Божій, обитъ кожей, набитъ рогожей, никуда не гожій… Полно, не сердись. Скажи, мальчишечка, какія дѣвушки лучше, городскія или деревенскія?

Алеша продолжалъ хмуриться, но на лицѣ его противъ воли проступила улыбка и постепенно распустилась широкимъ румянымъ лучомъ.

Младшій брать Миши былъ необычайно влюбчивъ. Онъ старался посѣщать дома, гдѣ были невѣсты на выданьи и гдѣ по субботамъ иногда устраивались вечеринки. Алеша называлъ ихъ по деревенски посидѣлками, но городскихъ барышень предпочиталъ деревенскимъ дѣвкамъ.

— Деревенскія, небось, сопливыя, — продолжалъ неутомимый Гутниковъ. — А городскія вальяжненькія.

Алеша не вытерпѣлъ и утвердительно кивнулъ головой.

запѣлъ неугомонный писецъ.

Хозяйка внесла самоваръ.

— А я тебѣ новую книжку принесъ, — сказалъ Гутниковъ со смѣхомъ, обращаясь къ Мишѣ, — во всемъ твоемъ вкусѣ, стихи. Нашего же брата, путиловскаго рабочаго, Шувалова.

Миша нахмурился. Онъ тоже писалъ стихи и язвительность писца обратилась теперь по его адресу.

— Посмотри, чего пишетъ, — продолжалъ Гутниковъ. — Сейчасъ видно. Дай, я прочитаю:

— Мишенька, — вдругъ заговорилъ Алеша, — опредѣли меня на заводъ.

— Я тебѣ говорилъ, — нѣту станка свободнаго, — возразилъ Миша такъ же хмуро.

Мѣста для Алеши выходили неоднократно, но все плохія, обѣщавшія мало заработка. Миша непремѣнно хотѣлъ пристроить брата къ токарному станку, гдѣ заработная плата была выше всего. Но Алеша былъ другого мнѣнія.

— Хоть куда-нибудь, — настаивалъ онъ, — хоть въ литейную.

— Подобное къ подобному тянетъ, — насмѣшливо сказалъ Гутниковъ.

Литейная была самая необразованная мастерская, гдѣ требовалась только физическая сила и куда иные рабочіе поступали прямо изъ деревни.

Чаепитіе окончилось.

Алеша всталъ изъ-за стола и, по привычкѣ, обратившись въ передній уголъ лицомъ, сталъ торопливо креститься и бормотать молитву.

— Да ты чему молишься, — со смѣхомъ спросилъ Гутниковъ, — пустому углу?..

Въ комнатѣ Миши не было никакой иконы. Алеша сначала удивился этому, но потомъ рѣшилъ, что, должно быть, братецъ знаетъ лучше. Самъ же онъ продолжалъ поступать такъ, какъ его учила бабушка въ деревнѣ. По его понятіямъ, напримѣръ, войти въ чужую квартиру и не перекреститься въ красный уголъ, было такъ же невѣжливо, какъ остаться въ шапкѣ и не поздороваться. Но только теперь Гутниковъ прямо и грубо обратилъ его вниманіе на различіе между внѣшним поведеніемъ его и брата.

Алеша вынесъ самоваръ, убралъ чашки, потомъ сѣлъ на свою кровать. По лицу его было видно, что онъ крѣпко думаетъ о чемъ то.

— Ложись спать, Алеша? — сказалъ Миша. Гутниковъ сталъ прощаться.

— А почему вы не молитесь, братецъ? — спросилъ вдругъ Алеша неувѣреннымъ тономъ.

Миша молча пожалъ плечами.

— Ну такъ и я не буду! — рѣшилъ вдругъ Алеша.

Это была съ его стороны капитуляція. Онъ какъ бы давалъ обѣщаніе признать всѣхъ друзей Миши, учительницу школы и ея учениковъ, и даже Гутникова — умнѣе себя, и выражалъ готовность принять ихъ образъ мыслей и подражать ихъ дѣйствіямъ.

— Я еще посижу! — сказалъ Миша, вынимая изъ стола толстую тетрадь, въ мятой черной клеенкѣ. Это были его нѣмецкіе переводы, въ которые онъ не заглядывалъ мѣсяца три, но которые теперь почему-то пришли ему на умъ.

Вставать на работу нужно было къ шести часамъ, но Миша спалъ мало и часто засиживался за полночь, особенно съ праздника подъ будни.

Черезъ десять минутъ Алеша уже спалъ крѣпкимъ сномъ. Въ комнатѣ было тихо, но нѣмецкіе переводы не клеились у Миши. Онъ сидѣлъ съ сухимъ перомъ въ рукахъ и думалъ о своей новой знакомой. Его представленіе объ Еленѣ какъ то странно двоилось. Одна Елена, та, которая стояла на эстрадѣ въ красивомъ черномъ платьѣ и съ дерзкой рѣчью на устахъ, была для него, какъ фигура изъ исторіи, какъ прекрасная гравюра изъ художественной книги, какъ муза призыва и вдохновенія, съ горящимъ взоромъ и голосомъ, звонкимъ и высокимъ, какъ труба.

Другая Елена, та, которая вышла съ нимъ изъ школы и говорила такъ откровенно, казалось ему страннымъ существомъ какой-то особой породы, непохожей, напримѣръ, на породу людей, населявшую переулки Кузнецкаго тракта.

Миша не былъ чуждъ сознанія своихъ способностей и развитія, но всетаки онъ думалъ объ этой Еленѣ приблизительно такъ, какъ могъ бы думать молодой пудель о ручной канарейкѣ, которая щебечетъ на вѣткѣ комнатнаго дерева въ нѣсколькихъ шагахъ надъ головою собаки.

Экспансивное поведеніе Елены и ея настойчивость не поражали его. Ему казалось, что поступать такъ ей столь же свойственно, какъ птицѣ летать. Онъ не могъ составить себѣ опредѣленнаго сужденія объ этой второй Еленѣ и не зналъ, напримѣръ, нравится она ему, или нѣтъ.

— Зато попутно онъ подумалъ о Палашѣ Ядренцовой и въ душѣ его снова шевельнулось брезгливое чувство.

— Калошница, — подумалъ онъ, — пахнетъ отъ нея.

Работницы резиновой мануфактуры дѣйствительно повсюду приносили съ собою благоуханіе пахучихъ составовъ, употребляемыхъ въ ихъ занятіи. Запахъ этотъ былъ такъ тяжелъ, что матери, кормившія дѣтей, по возвращеніи съ работы должны были мыться и мѣнять одежду. Иначе ребенокъ отказывался брать грудь.

Палаша, впрочемъ, уже два года не работала надъ резиной, но въ представленіи Миши, она была тѣсно связана съ ея матерью и со всей резиновой арміей.

— Со всячиной живутъ калошницы, — думалъ Миша, — по полкровати въ углахъ снимаютъ, а другую полкроватя мужчина сниметъ, ну и спятъ вмѣстѣ.

— Несчастныя петербургскія работницы, — продолжалъ Миша свою мысль, — въ сто разъ несчастнѣе мужчинъ.

Но послѣ этого онъ вызвалъ въ памяти образъ Елены, благоухающій чистотой и свѣжестью, и на душѣ его стало легче и свѣтлѣе.

Нѣмецкіе переводы не подвигались впередъ. Миша отложилъ въ сторону тетрадь и досталъ другую въ зеленой оберткѣ и болѣе подержаннаго вида.

На заглавномъ листѣ было написано крупнымъ почеркомъ: Мои Надежды, и нарисованъ корабль, вродѣ греческой триремы. На триремѣ было три ряда веселъ, на каждомъ веслѣ было написано: Трудъ, и въ срединѣ мачта съ широкимъ четырехугольнымъ парусомъ и надписью: Свобода. На верху мачты былъ флагъ съ девизомъ: Идеалъ. На кормѣ было выведено имя триремы: Жизнь, и двѣ широкія доски, вдѣланныя въ бока корабля, назывались Наука и Борьба. Руль корабля назывался: Сила Воли. Это была тетрадь стиховъ собственнаго сочиненія Миши. Аллегорическую картину заглавнаго листа Миша нарисовалъ, когда ему было только 18 лѣтъ. Впрочемъ и теперь Миша любилъ рисовать въ своей тетради женскія головки, собакъ, пейзажи. Миша недурно чертилъ, зналъ также начатки рисованія и его эскизы имѣли довольно приличный видъ.

Миша раскрылъ тетрадь на послѣдней исписанной страницѣ и тихо прочиталъ:

Миша перевернулъ страницу, прежде всего нарисовалъ женскую головку въ широкополой шляпѣ съ вуалью, подумалъ и написалъ заголовокъ: Муза.

Михаилъ Васильевъ Васюковъ, молодой токарь по металлу, изъ пушечной мастерской Череповскаго завода, поддался опасному влеченію къ красивой парижской курсисткѣ Еленѣ Григензамеръ.

Миша стоялъ у станка и нарѣзалъ пушку. Работа была отвѣтственная и требовала большой точности, ибо ошибка на тысячную часть миллиметра могла испортить дорого стоющій стволъ. Валъ медленно вращался, увлекаемый приводнымъ ремнемъ, масло лилось струйкой изъ небольшого крана. Рѣзецъ входилъ въ пушку вмѣстѣ съ толстой стальной трубкой, изъ основанія которой, одна за другой, выскакивали скоробленныя стружки только что срѣзанной стали.

Рядомъ съ Мишинымъ станкомъ была другая пушка, съ готовой и отчищенной нарѣзкой, поставленная на свѣтъ противъ окна. Иногда, нагибаясь, Миша случайно заглядывалъ въ ея нутро, и черныя линіи винтовыхъ спиралей выступали, какъ параллельныя дорожки на твердомъ и блестящемъ фонѣ ствола.

Вся мастерская была занята токарными станками. Рѣзцы двигались горизонтально, но приводные ремни, протянутые сверху внизъ, тѣснились въ глубинѣ мастерской, какъ переплетъ какихъ-то странныхъ деревьевъ, какъ самодвижущіяся вѣтви сѣраго, геометрически расположеннаго лѣса.

Пушки въ мастерской были самой различной величины, маленькія трехлинейныя и двѣнадцати-дюймовыя чудовища, каждый снарядъ которыхъ вѣсилъ болѣе двадцати пудовъ. Онѣ были въ различныхъ стадіяхъ выдѣлки. Нѣкоторыя еще являлись сѣрыми цилиндрами грубо откованной стали; другія, совсѣмъ готовыя, блестѣли полировкой и точностью своего постепенно суживающегося дула. Вверху подъ потолкомъ катался грузный кранъ, служившій для подъема этихъ тысячепудовыхъ тяжестей.

Налѣво отъ Миши пріемщикъ повѣрялъ готовыя пушки при помощи длиннаго стального стержня, раздѣленнаго на сантиметры, и остроумно приспособленной увеличительной трубки, дававшей возможность замѣтить малѣйшій изъянъ, пятно пленки или раковину излома внутри ствола.

Въ мастерской было около четырехсотъ человѣкъ, все больше молодежи. Вмѣстѣ съ лафетно-снарядной пушечная мастерская была украшеніемъ и цвѣтомъ завода. Въ обѣихъ было много «школьниковъ», товарищей Миши. Здѣсь мастеровые получали больше платы и даже ихъ рабочія куртки и синія блузы были не похожи на затрапезныя лохмотья грузчиковъ и чернорабочихъ и, несмотря на масляныя пятна, производили впечатлѣніе зажиточности.

Эти рабочіе держались серьезно и независимо и не позволяли старшему мастеру наступать себѣ на ногу. Въ случаѣ необходимости вся мастерская выступала и говорила, какъ одинъ человѣкъ. Благодаря этому, они были застрѣльщиками въ заводской жизни и раньше другихъ добивались необходимыхъ измѣненій и льготъ.

Миша стоялъ и слѣдилъ за ходомъ своего станка. Дѣло это не требовало тѣлесныхъ усилій, если не считать короткаго движенія руки, чтобы повернуть рычагъ. Миша такъ привыкъ къ своему станку, что наблюдалъ за нимъ совершенно машинально и въ то же время думалъ о своихъ дѣлахъ. Въ это самое утро онъ получилъ отъ Палаши Ядренцовой письмо, написанное, очевидно, еще вчера вечеромъ. Письмо это принесла какая-то маленькая дѣвочка, и оно лежало у Миши въ карманѣ, смятое въ первомъ порывѣ безотчетнаго раздраженія.

Палаша писала:

— Милостивый Михайло Васильевичъ!

Слово Государь было пропущено и приписано сверху.

— Я давно хотѣла васъ спросить, отчего называется распублика, оттого что вся публика имѣетъ участіе въ законѣ или что законъ распубликуется въ гласности, а не сохраняется въ тайности, какъ у насъ.

— А вчера я хотѣла васъ спросить, что такое непосредственно, или что зеландскіе порядки намъ, русскимъ, не по средствамъ.

— Я вчера долго не спала и все думала. Объ насъ, фабричныхъ дѣвушкахъ, понимаютъ, что намъ одна дорога, — либо околѣй съ голоду, либо замужъ пойти за пьяницу, а то на панель… А развѣ мы виноватыя? Если не нарядныя, такъ денегъ нѣтъ на наряды, а не интересныя, затѣмъ, что насъ ничему не учили. Должна сама себя обучать, если хочу. А къ кому приткнуться, не знаю. Глупый мнѣ не нуженъ, умному сама не нужна. А другія тѣмъ временемъ спятъ на лебяжьемъ пуху, жизнь ихъ утѣшаетъ, не какъ насъ, сиротъ.

— Извините за мои неученыя слова. Тяжело мнѣ очень. Лучше-бъ позднѣе родиться, или раньше умереть. Я жить не хочу. Нашъ вѣкъ желѣзный. Земля дрожитъ отъ нашего утѣсненія. Уважающая васъ до гроба Палагея Ядренцова.

Вмѣсто: Уважающая было написано: Любящая, но потомъ Палаша заботливо вычеркнула это слово.

Рѣзецъ дошелъ до конца ствола и остановился. Миша въ послѣдній разъ повернулъ рычагъ. Было половина двѣнадцатаго. Работа его на это утро была окончена. Онъ сходилъ къ инженеру за отпускнымъ квиткомъ, который требовался для преждевременнаго ухода, и вышелъ на дворъ. По дорогѣ къ воротамъ лежала литейная мастерская, и онъ думалъ зайти туда и поговорить съ однимъ изъ мастеровъ. Быть можетъ, въ концѣ концовъ и въ литейной удастся найти подходящее мѣстечко для Алеши. Въ формовочномъ отдѣленіи работа была потоньше и физической силы не требовалось. Туда принимали даже подростковъ, и черезъ годъ или два смышленный малый могъ зарабатывать не хуже стараго работника.

Одна половина воротъ литейной мастерской была полуоткрыта. Миша вошелъ внутрь и невольно остановился. Прямо навстрѣчу ему катился, вися въ воздухѣ и поддерживаемый цѣпью на блокѣ, огромный ковшъ, до краевъ наполненный свѣтлокрасной массой. Паровой приводъ быстро и дробно стучалъ вверху, передвигая воротъ. Нѣсколько закопченныхъ фигуръ съ желѣзными кочергами въ рукахъ суетились по обѣ стороны. Ковшъ плавно и тяжело катился впередъ, пока не остановился надъ круглой площадкой, гдѣ были утверждены въ пескѣ формы для литья.

— Пускай! — крикнулъ старшій.

Подручный выбилъ затычку, ослѣпительный потокъ стали полился внизъ густо и мягко, какъ медъ, и медленно сталъ наполнять первую форму.

Поодаль нѣсколько формъ, уже налитыхъ, свѣтились голубоватымъ пламенемъ газа, который пробивался сквозь щели. Рабочій обходилъ формы одну за другой и старательно очищалъ шлакъ въ отверстіяхъ, нарочно оставленныхъ для того, чтобы избѣжать разрыва формы.

Не смотря на близость обѣденнаго перерыва, работа въ литейной шла полнымъ ходомъ. Впрочемъ, ея основныя струи никогда не прерывались. Вечеромъ, въ шесть часовъ приходила ночная смѣна и замѣняла дневную у неостывающихъ печей. Сегодня былъ день большого литья и въ разныхъ концахъ обширнаго каменнаго барака, унаслѣдованнаго заводомъ еще отъ тридцатыхъ годовъ, раскаленный металлъ переливался изъ печи въ жолобъ, а изъ ковша въ подставленный снизу пріемникъ.

Миша осторожно шелъ впередъ, направляясь къ формовочному отдѣленію. Ему приходилось поминутно останавливаться и давать дорогу группамъ литейщиковъ, перебѣгавшихъ съ одного конца мастерской на другой. Мимо него проходили тигельщики, поддерживая на желѣзныхъ обоймахъ неуклюжіе графитовые горшки, наполненные тяжелымъ темно-краснымъ варевомъ. Края у горшковъ были отбиты. Тигельщики извлекали ихъ изъ гнѣздообразныхъ печей, вырытыхъ въ землѣ и заваленныхъ раскаленнымъ углемъ, и одинъ за другимъ перетаскивали къ формамъ. Каждый горшокъ могъ служить только одинъ разъ. Его безжалостно разбивали передъ литьемъ и осколки потомъ перемалывали въ массу для новыхъ тиглей.

Съ лѣвой стороны барака тянулся рядъ четыреугольныхъ Мартеновскихъ печей. Дверь крайней была полуоткрыта и въ глубинѣ ея клокотало жидкое бѣлое пламя. Старшій мастеръ стоялъ съ боку, но на приличномъ разстояніи, и внимательно разсматривалъ внутренность печи, прикрывая по временамъ глаза фіолетовымъ стекломъ для того, чтобы предохранить ихъ отъ невыносимаго блеска. Но передъ самой печью стояли двѣ черныя фигуры и соединенными усиліями ворочали въ ея нутрѣ желѣзную кочергу пятисаженной длины и такой тяжести, что можно было удивляться, какъ это человѣческія руки, безъ всякой помощи машинъ, сдвигаютъ съ мѣста этотъ желѣзный брусъ.

Головы рабочихъ были обнажены, и кожа лицъ какъ будто опалена нестерпимымъ зноемъ. Рубахи на плечахъ заскорузли отъ грязи и отъ сажи; на черномъ фонѣ сажи бѣлѣли полосы соли, скоробившіяся, какъ лубъ. Соль выдѣлялась изъ глубины собственнаго тѣла рабочихъ. Это былъ осадокъ человѣческаго пота, выступавшій изъ всѣхъ поръ кожи, какъ будто подъ дѣйствіемъ внутренняго кипѣнія… Онъ отлагался наружу тусклымъ и свѣтлымъ налетомъ.

Но рабочіе не обращали вниманія ни на потъ, ни на зной, и безстрашно подвигались къ самому жерлу клокочущаго стального ада, запуская поглубже свою кочергу.

Сосѣдняя печь была открыта и опорожнена. Устье ея широко зіяло и двое рабочихъ хлопотали у него, вооруженные совками и лопатами на длинныхъ рукояткахъ. Они выравнивали дно печи для того, чтобы снова завалить ее металломъ. Эта работа была еще тяжелѣе, ибо жаръ изъ раскрытаго устья билъ прямо въ лицо, и то и дѣло приходилось заглядывать внутрь почти вплотную, чтобы разглядѣть изъяны пола.

Въ срединѣ мастерской стояли какія-то огромныя, грубоотлитыя желѣзныя части, опрокинутыя кверху дномъ и похожія на кости допотопныхъ чудовищъ. Это были пушечные лафеты, основанія машинныхъ валовъ, тяжелыя колеса. На переднемъ лафетѣ копошился кузнецъ, сбивая неровности литья рѣзцомъ и молоткомъ. Стальныя брызги изъ-подъ рѣзца сыпались въ разныя стороны, и въ защиту отъ нихъ лицо кузнеца было покрыто кожаной полумаской, съ круглыми стеклами противъ глазъ.

Кузнецъ работалъ молча и съ сосредоточеннымъ видомъ, повидимому, совершенно равнодушный къ стуку собственнаго молотка и къ грохоту и гулу мастерской. Маска съ большими круглыми стеклами придавала ему какой-то загадочный и глухой видъ, какъ у водолаза, работающаго на морскомъ днѣ, среди холодныхъ и зеленыхъ волнъ.

Съ правой стороны барака были печи для спеціальнаго литья, — высокая, круглая вагранка для мѣди, уходившая днищемъ глубоко въ землю, а верхъ свой поднимавшая почти до потолка, и другая широкая, неуклюжая, передѣланная изъ Мартеновской печи и приспособленная для литья чугуна.

Когда Миша проходилъ мимо, литейщикъ ототкнулъ затычку жолоба и чугунъ полился красноватой струей, разбрасывая кругомъ фонтанъ искръ, крупныхъ, извилистыхъ, звѣздообразныхъ, взлетавшихъ кверху, какъ золотыя пчелы или небольшія огненныя змѣйки.

Миша невольно обратилъ вниманіе на рабочаго, хлопотавшаго у этой печи. Это былъ высокій мужикъ атлетическаго тѣлосложенія. Его открытая грудь и обнаженныя руки, выступавшія изъ-подъ засученныхъ рукавовъ, были такія крѣпкія и массивныя, какъ у бронзовой статуи. Но время отъ времени мужикъ останавливался, глухо кашлялъ и невольно хватался бронзовой рукой за массивную грудь, потомъ опять брался за желѣзный ломъ съ затычкой на концѣ.

Работа въ литейной мастерской, требовавшая огромной силы и здоровья, не давала возможности сохранить ихъ долго. Зимою раскаленный воздухъ литейной пронизывался ледяными сквозниками, тянувшими снаружи прямо съ мороза. Рабочіе выскакивали въ холодныя галлереи, чтобы освѣжиться, глотали ледъ, ибо онъ утоляетъ жажду лучше воды, и каждый годъ изъ тысячнаго состава мастерской пять или шесть человѣкъ заболѣвали воспаленіемъ легкихъ или чахоткой.

Помимо того, обращеніе съ тяжелыми глыбами желѣза и кусками раскаленной стали создавало постоянную опасность для человѣческой жизни. Почти ежедневно бывали несчастные случаи.

То неловкій носильщикъ уронитъ себѣ на ноги тяжелую штуку чугуна, то огненная струя, перелившись изъ разбитаго тигля, попадетъ въ лужу воды и разорвется дѣйствіемъ образовавшихся паровъ, какъ гигантскій разрывной снарядъ. Мелкіе обжоги случались безъ счета. Къ нимъ привыкли и на нихъ не обращали вниманія.

Въ формовочномъ отдѣленіи работа шла тоже полнымъ ходомъ. У длинныхъ верстаковъ работали подростки, подчищая мелкія формы. Они осторожно разбирали внѣшнія части и вынимали деревянную модель, дававшую основаніе при формовкѣ, потомъ принимались сглаживать всѣ углы и извилины стѣнокъ, вытиснутыхъ изъ красной или черной земли, счищали неровности маленькимъ, стальнымъ гладиломъ и вынимали изъ глубины изгибовъ всѣ лишнія крупинки узкой лопаточкой съ загнутымъ концомъ.

Огладивъ неровности формы, они обдували ее ручными мѣхами и опыливали графитомъ. Потомъ скрѣпляли ея углы длинными гвоздями, осторожно втыкая ихъ въ мягкую землю и, наконецъ, смазывали краской, т.-е. водой, разведенной съ небольшимъ количествомъ клея.

Подальше, нѣсколько мальчиковъ разбирали уже отлитыя формы, вынимали готовыя вещи, заботливо стряхивали песокъ и вытирали тряпкой.

Въ срединѣ мастерской четверо рабочихъ хлопотали около большой формы, утвержденной на четыреугольной опокъ, похожей на огромное деревянное блюдо. Форма, судя по ея внутреннимъ очертаніямъ, была назначена для большого машиннаго колеса съ частыми изогнутыми спицами. Нѣсколько такихъ же, уже готовыхъ, колесъ лежали въ сторонѣ, какъ груда причудливыхъ морскихъ звѣздъ съ окостенѣвшими лучами, превращенными въ твердую мѣдь. Рабочіе отчищали форму, выравнивая ее по наугольнику. Они укрѣпляли узкія трубчатыя мѣста, назначенныя для лучей колеса, вставляя между ними мелкіе металлическіе жеребейки, поддерживавшіе земляную стѣнку.

Работа ихъ приближалась къ концу. Окончивъ ее, они могли уйти для завтрака, ибо формовочное отдѣленіе давало больше свободы, чѣмъ литейное, и скорѣе напоминало токарный или слесарный отдѣлъ. Работа здѣсь тоже была чистая, неторопливая, не требовавшая большого тѣлеснаго напряженія и не производившая шума.

Рядомъ съ огненнымъ адомъ литейной эта маленькая мастерская казалась средоточіемъ художественнаго генія, создававшаго форму для кипящаго, раскаленнаго, аморфнаго металла, выходившаго изъ печей.

Мастера не было въ мастерской. У него была особая каморка за перегородкой. Но черезъ минуту онъ открылъ свою дверь и перешагнулъ черезъ порогъ. Это былъ высокій костлявый человѣкъ въ кожаной курткѣ и круглой нѣмецкой фуражкѣ, съ привычно сердитымъ лицомъ и маленькими тусклыми глазками.

Миша сдѣлалъ шагъ по направленію къ мастеру, но формовщики, работавшіе у колеса, предупредили его. Они бросили работу и устремились по тому же направленію. Мишѣ показалось, будто они хотятъ привѣтствовать мастера.

Мастеръ, однако, былъ лучше освѣдомленъ насчетъ ихъ истинныхъ намѣреній. Онъ быстро попятился къ двери, но чья-то предательская рука захлопнула ее за его спиной.

— Не подходи! — крикнулъ мастеръ, останавливаясь поневолѣ у порога. — Убью!..

Рабочіе шарахнулись, но тотчасъ же вернулись обратно. Правая рука мастера, высоко поднятая вверхъ, сжимала какой-то предметъ.

Подростки у верстаковъ продолжали работать, какъ будто сцена у дверей не представляла ничего интереснаго, но нѣсколько мальчишекъ не выдержали и прибѣжали на шумъ.

— Гляди! — сказалъ одинъ изъ нихъ своему сосѣду, — у него ключъ.

Оружіе мастера состояло изъ большого стального ключа, съ массивнымъ стержнемъ, напоминавшимъ револьверный стволъ.

Въ переднемъ ряду послышался короткій смѣхъ.

Настроеніе у наступавшихъ было не буйное, а скорѣе озорное, вызванное желаніемъ посмѣяться надъ нелюбимымъ и надоѣвшимъ мастеромъ.

— Не убивай, Иванъ Федоровъ! — сказалъ одинъ изъ наступавшихъ формовщиковъ.

— А лучше не хочешь ли прокатиться?

— Караулъ! — крикнулъ мастеръ пронзительнымъ голосомъ.

Дверь за спиной мастера быстро открылась, изъ за нея выдвинулся огромный черный куль, поддерживаемый двумя жилистыми и столь же черными руками и быстро надвинулся на голову мастера, какъ полотняная сѣть на пойманную птицу.

Мастеръ затопалъ ногами, но вмѣсто крика изъ-подъ мѣшка послышалось ожесточенное чиханіе, ибо мѣшокъ былъ внутри посыпанъ мелкимъ графитомъ и нюхательнымъ табакомъ.

— Подавай! — сказалъ тотъ же насмѣшливый голосъ, какъ будто вызывая карету у театральнаго подъѣзда. Десять рукъ подкатили грязную тачку. Человѣкъ въ мѣшкѣ продолжалъ чихать, но не сопротивлялся. Черезъ минуту тачка уже направлялась къ боковому выходу. Все это произошло такъ быстро, что когда изъ литейной мастерской прибѣжалъ на крикъ инженеръ, все было кончено. Даже боковой выходъ былъ закрытъ и рабочіе опять хлопотали у верстаковъ и у колеса.

— Что вы дѣлаете? — крикнулъ инженеръ, отыскивая глазами причину безпорядка.

Но все въ мастерской было на своемъ мѣстѣ.

— Ничего! — отозвался пожилой формовщикъ, не принимавшій никакого участія въ недавней расправѣ.

— Ивану Федорову показали путь, вотъ что!

Фраза эта какъ будто была заимствована у новгородцевъ, выпроводившихъ нелюбимаго князя. Но формовщикъ былъ далекъ отъ того, чтобы сравнивать мастера съ княземъ. Тонъ у него былъ совершенно простой и спокойный, какъ будто дѣло шло о грудѣ мусора, вывезенной за дверь.

— За что? — растерянно спрашивалъ инженеръ.

— Есть за что! — столь же спокойно отозвался формовщикъ, констатируя новый фактъ.

— Господи, отчего вы не жаловались?

Слова инженера совершенно не соотвѣтствовали фактамъ. Въ послѣдніе полгода формовщики раза три или четыре жаловались начальнику мастерской на своего мастера, то за грубое обращеніе, то за слишкомъ натянутый разсчетъ. Жалобы эти по обыкновенію оставались безъ послѣдствій и привели къ самоуправству. Но душа русскаго начальства, большого и маленькаго, такъ ужъ устроена, что въ минуту развязки оно забываетъ о всѣхъ причинахъ и слѣдствіяхъ и начинаетъ свои разспросы съ первой главы.

Миша не сталъ дожидаться послѣдствій этого разговора и поспѣшно повернулъ назадъ къ выходу. Справляться о мѣстѣ для Алеши было не у кого, да у него и пропало желаніе помѣстить своего брата въ это безпокойное формовочное гнѣздо.

— Пусть лучше подождетъ, — рѣшилъ попрежнему Миша. — Опредѣлю его при себѣ въ нашу мастерскую. Въ случаѣ чего товарищи присмотрятъ.

Полдневный гудокъ громко и тягуче заскрипѣлъ надъ паровымъ отдѣленіемъ, заплывая въ каждый баракъ и мастерскую и переносясь съ одного двора на другой, во всю двухверстную длину огромнаго завода. Передній дворъ уже былъ запруженъ рабочими. Они шли другъ за другомъ правильными рядами и мѣрнымъ шагомъ, съ той безсознательной привычкой ко согласному дѣйствію, которая создается постояннымъ общеніемъ многихъ тысячъ и непрерывнымъ совмѣстнымъ движеніемъ. Они шли рядами, какъ солдаты, спаянные вмѣстѣ неразрывной дисциплиной. Быть можетъ, ихъ дисциплина была крѣпче, ибо она вырабатывалась силой вещей, а не приказомъ власти, и созидалась не въ четыре года, а въ теченіе непрерывной жизни ряда поколѣніи.

Миша вышелъ изъ дверей, шагнулъ впередъ, и слился съ этими проходившими мимо рядами и пошелъ вслѣдъ, за другими такимъ же привычнымъ мѣрнымъ шагомъ. Онъ шелъ, не думая объ этой непрерывно текущей толпѣ, ибо вмѣстѣ съ нею онъ ежедневно совершалъ четыре такихъ похода: два на заводъ и два съ завода.

Но въ то же самое время, выйдя изъ двери, онъ сталъ тотчасъ же частью этой толпы, атомомъ человѣческой волны, выливавшейся изъ завода, и если бы она остановилась или свернула бы по иному, необычному направленію, онъ свернулъ бы вмѣстѣ съ нею, и если бы отъ передняго конца пробѣжалъ порывъ внезапнаго чувства, онъ отдался бы ему вмѣстѣ съ другими.

Дорога шла впередъ по безконечно-длинному двору. На полдорогѣ среди двора былъ небольшой подъемъ, и съ его вышины Миша машинально поглядѣлъ вокругъ себя и увидѣлъ глазами эту огромную толпу, среди которой онъ шелъ и частью которой онъ былъ. Она растянулась во всю длину и ширину двора. Передняя струя выливалась изъ воротъ, но изъ мастерскихъ въ глубинѣ двора вливались все новые и новые потоки. И казалось, что толпѣ нѣтъ конца и что она никогда не пройдетъ мимо и не истощится.

И вдругъ въ умѣ Миши, какъ молнія, вспыхнуло воспоминаніе. Та же многотысячная толпа шла впередъ такими же правильными рядами, но въ переднемъ углу среди группы избранныхъ охранителей несли хоругви и иконы и всѣ сердца были наполнены торжественнымъ настроеніемъ и могучимъ стихійнымъ порывомъ къ добру и свободѣ, вѣрой, что есть на землѣ правда, и что вотъ она сейчасъ спустится къ людямъ съ своего высокаго дворца.

— Помните, — обратился онъ къ своимъ ближайшимъ сосѣдямъ. — Такъ мы шли всѣ вмѣстѣ.

Это было въ томъ же околоткѣ, быть можетъ, въ полуверстѣ отъ завода, и участники шествія были тѣ же, что и теперь. Немудрено, что сосѣди Миши поняли его съ полуслова.

— Я крестъ несъ, — сказалъ дюжій слесарь съ насмѣшливымъ лицомъ и просѣдью въ бѣлокурыхъ волосахъ. — А потомъ, какъ люди легли на землю, я крестъ положилъ и легъ ко кресту лицомъ.

— У, жутко, — прибавилъ онъ. — Лежишь и чуешь: вотъ твоя смерть сейчасъ прилетитъ, свинцовая пчелка.

— Потомъ люди поползли на брюхѣ, — припоминалъ слесарь, — и я поползъ.

— Страшно и вспомнить. Волосы ежикомъ встали, тѣло все ослабѣло и распустилось, какъ вода. Проползли въ переулокъ, заползли въ канаву, и навалились другъ на друга, какъ палая изгородь. Кажется, топчи насъ лошадьми, мы бы не крикнули.

— А мы трое легли, — сказалъ маленькій человѣкъ съ безпокойнымъ взглядомъ и шрамомъ поперекъ лица. Я маленько назади, а Васильевъ попередъ, а батька въ середкахъ. Прижукнулись, ждемъ. А солдаты палятъ. Потомъ, какъ люди поползли, я взялъ батьку за ногу. «Что, батя живъ?» — «Живъ», — говоритъ. — «Ну, ползи скорѣе!» — А Васильевъ не шевелится. Гляжу, а у него въ шеѣ дыра красная.

— Я не ложился, — сказалъ Миша тихо, — я стоялъ, да смотрѣлъ, да…

— Да чего еще? — переспросилъ бѣлокурый слесарь почти машинально.

— Да ненавидѣлъ! — выговорилъ Миша, стиснувъ зубы. Въ груди его вспыхнуло знакомое чувство, жгучее, какъ пламя, и даже горло сжалось острымъ ощущеніемъ горечи.

Въ многотысячной толпѣ, шедшей тогда вслѣдъ за хоругвями, Миша принадлежалъ къ наиболѣе сознательнымъ, но и въ немъ жила почти безъ его вѣдома та же романтическая вѣра въ правду, сходящую сверху. И въ ту минуту, когда кругомъ засвистѣли пули и толпа ложилась на землю, вѣра эта вспыхнула въ послѣдній разъ и сгорѣла до тла, сожженная ненавистью.

— Я тоже не ложился, — сказалъ молодой парень, шедшій рядомъ съ Мишей. — Мертвякъ на меня упалъ, меня съ ногъ сбилъ, потомъ я встать не посмѣлъ.

— Развѣ насъ разстрѣляли? — заговорилъ Миша, какъ будто про себя. — Надежду нашу глупую. Вѣру нашу втоптали въ грязь, вмѣстѣ съ хоругвями. Пусть лежитъ тамъ посередь мертвецовъ.

Толпа шла впередъ. Шаги гулко раздавались на твердой мостовой двора.

— Горе побѣжденнымъ, — сказалъ вдругъ Миша, — горе тѣмъ, кто лежитъ на землѣ.

— Такъ мы опять встали, — живо возразилъ бѣлокурый, — мы идемъ.

Шаги толпы гулко раздавались на каменной мостовой. Миша опять поглядѣлъ сверху на толпу. Она была такая же густая, людная, безсчетная, какъ въ то морозное утро. Убыль затянулась, какъ исчезаетъ яма, вырытая въ мокромъ пескѣ на берегу моря.

И вдругъ Миша ощутилъ жуткое стихійное чувство непобѣждаемой силы этой многотысячной рабочей массы. Она была безсмертна, неуничтожаема, всесильна. Она несла въ себѣ связь трехъ поколѣній, старости прошедшаго, зрѣлости настоящаго и юности будущаго.

Она несла въ себѣ стремленіе и силу прогресса. И никакіе степные наѣздники, будь они свирѣпѣе кентавровъ и опричниковъ съ собачьими головами, не могли разстроить и разсѣять ея ряды.

Руки этой толпы приготовляли орудія жизни и смерти, плуги и пушки, паровозы и шрапнель, и ружья и свинцовые патроны. И неодухотворенная сила ея собственныхъ издѣлій не могла бы одержать побѣду надъ живою силой ея коллективной многотысячной души.

Былъ солнечный воскресный день.

Миша и Елена шли подъ руку по широкой и прямой аллеѣ большого подгороднаго кладбища… Была середина петербургской весны, когда днемъ цвѣтетъ сирень, а съ закатомъ солнца начинаются странныя, раздражающія, полупрозрачныя бѣлыя ночи.

Елена была въ легкомъ платьѣ съ широкими свѣтлыми полосами и въ соломенной шляпкѣ, обвитой зеленью, съ вѣткой пунцовыхъ цвѣтовъ. Эта была уже не первая встрѣча молодыхъ людей послѣ публичной лекціи въ Кузнецкой школѣ, но сегодня въ первый разъ Миша увидѣлъ молодую дѣвушку въ весеннемъ нарядѣ. Ему казалось, какъ будто ее нарочно вымыли и разцвѣтили для этого полудня. Въ своемъ полосатомъ платьѣ она походила на молодую березку, распустившуюся на весеннемъ солнцѣ, и зеленые листочки на ея шляпѣ казались молодыми ростками, вызванными къ жизни свѣжимъ дыханіемъ весны.

Миша былъ въ мягкой шляпѣ и праздничной суконной парѣ, очень приличной и сравнительно дорогой. Изъ верхняго кармана выглядывали даже перчатки, небрежно скомканныя вмѣстѣ. Года четыре тому назадъ, когда Миша только начиналъ хорошо зарабатывать, онъ тратилъ всѣ свои излишки на покупку платья. Въ этомъ онъ повиновался общему стремленію рабочаго класса, согласно извѣстной поговоркѣ: «по платью встрѣчаютъ».

Русская дѣйствительность на каждомъ шагу подтверждала справедливость этой поговорки и свидѣтельствовала о томъ, что отъ приличнаго платья зависитъ обращеніе на «вы» и, «въ случаѣ чего», нѣкоторая первоначальная безопасность отъ тѣлесной расправы.

Въ послѣдніе два года Миша пересталъ обращать вниманіе на свою внѣшность, но для его короткихъ досуговъ и праздничныхъ выходовъ хватало прежняго запаса.

Онъ былъ, кромѣ того, очень методиченъ въ своихъ привычкахъ и не было ничего удивительнаго, что даже перчатки, купленныя три года тому назадъ, сохранились почти какъ новыя. Въ общемъ онъ былъ одѣтъ гораздо опрятнѣе, напримѣръ, средней интеллигентной молодежи и только какое-то особое выраженіе лица, утомленное и серьезное, и вмѣстѣ простодушное, свидѣтельствовало о томъ, что онъ принадлежитъ къ другому классу.

Быть можетъ, это было утомленіе физическаго труда, начатаго слишкомъ рано, спертый воздухъ мастерскихъ съ запахомъ масла и машиннаго сала, усталость вечернихъ досуговъ, посвященныхъ торопливому чтенію, полуночныхъ часовъ, украденныхъ у сна для упорныхъ и безсистемныхъ занятій.

Всю свою юную жизнь Мишѣ приходилось торопиться, учиться и думать на ходу, отдавать изъ своей недѣли 60 часовъ на механическій трудъ. Не мудрено, что на его лицѣ запечатлѣлась суровая усталость.

Александровское кладбище служитъ мѣстомъ гулянья для всего Кузнецкаго тракта. Ибо на всемъ тракту нѣтъ никакого другого парка или сада, ничего кромѣ тощихъ загородокъ общества трезвости и пивныхъ скверовъ, подъ вывѣской «Парижъ» или «Вѣна», которые называются садами развѣ по недоразумѣнію.

Лѣтомъ рабочая молодежь Кузнецкаго околотка переплываетъ въ лодкахъ на другой берегъ рѣки, гдѣ версты двѣ пониже расположенъ монастырь съ большимъ садомъ, или направляется пѣшкомъ за четыре версты къ Александровскому кладбищу, чтобы погулять въ его печальныхъ, но тѣнистыхъ аллеяхъ, среди настоящей зелени.

Въ этотъ день на кладбищѣ было много народу, но люди разсѣялись по всѣмъ концамъ. Кладбище было такъ велико, что общая масса гуляющихъ казалась почти незамѣтной и какъ будто таяла въ его зелено-сумрачныхъ переходахъ. Молодежь соединялась парами и разсаживалась по скамейкамъ или тихо переходила изъ аллеи въ аллею.

Кладбище даже весною навѣваетъ меланхолическія мысли. И при блѣдномъ сѣверномъ солнцѣ, среди мраморныхъ памятниковъ и свѣтлой зелени, это былъ кладбищенскій флиртъ, достойный Петербурга, который весь похожъ на огромное каменное кладбище, и въ блѣдномъ свѣтѣ лѣтнихъ сумерекъ какъ будто дремлетъ прозрачной дремой и снится самъ себѣ подъ шелестъ свѣтлой рѣки, протекающей мимо.

Миша и Елена гуляли по аллеямъ, разсматривали памятники и перечитывали надписи на мраморныхъ памятникахъ и крестахъ. Большей частью тутъ лежали все зажиточные мертвецы: трактирщики, торговцы, домовладѣльцы, и иной неуклюжій пьедесталъ казался мраморнымъ олицетвореніемъ толстопузаго купца, погребеннаго внизу у его подножія.

Разговоръ обрывался, и снова завязывался, и снова гасъ. Миша больше молчалъ, но Елена не поддавалась меланхолическому настроенію кладбища. Ей было безпричинно весело. Въ это ясное весеннее утро ей хотѣлось громко говорить, пѣть и даже прыгать.

Кровь Елены была южная, густая, пылкая, какъ крѣпкое віно, бродящее въ жилахъ виноградника, на южной сторонѣ утеса, обожженнаго солнцемъ, и собственная молодость въ девятнадцать лѣтъ свѣтила ей ярче этого туманнаго солнца сѣверной весны.

— Отчего вы такой серьезный, Миша?

Они встрѣчались въ послѣдніе два мѣсяца раза три или четыре. Въ одну изъ субботъ Миша посѣтилъ тетку Елены и просидѣлъ часа два за чайнымъ столомъ въ толпѣ молодыхъ людей, сбиравшихся на эти вечера, какъ мухи на медъ. Миша сидѣлъ тихо и говорилъ мало, даже не вставилъ своего слова, когда рѣчь зашла о задачахъ пролетаріата, и молодые гости другъ за другомъ стали опредѣлять, чего именно хотятъ русскіе рабочіе. Теткѣ Елены даже понравилась степенность новаго гостя, и она мысленно противопоставила его безпутной молодежи, громко и дерзновенно произносившей самыя крѣпкія слова.

Черезъ недѣлю Елена отдала визитъ и храбро явилась на Мишину квартиру. Миша угостилъ ее чаемъ и малиновымъ вареньемъ, принесеннымъ въ глиняномъ горшечкѣ изъ мелочной лавки. Елена просидѣла съ часъ и больше говорила съ Алешей, котораго она также жадно и поспѣшно засыпала вопросами о деревенской жизни и объ его новыхъ впечатлѣніяхъ въ городѣ.

Послѣ этого Миша и Елена встрѣтились еще разъ на новой публичной лекціи и потомъ въ частномъ собраніи небольшого рабочаго кружка.

Несмотря на эти отрывочныя встрѣчи между ними возникло чувство близости. Ихъ тянуло другъ къ другу, быть можетъ, потому, что оба они были такіе молодые, одинаково свѣжіе и чистые, но не похожіе, происходившіе изъ различныхъ общественныхъ слоевъ.

Собраніе кружка было въ прошлое воскресенье и окончилось въ пять часовъ дня. Погода была такая же ясная, какъ и сегодня. Они пошли пѣшкомъ вдоль берега рѣки. Ихъ разговоръ шелъ легче и плавнѣе. Елена описывала парижскую жизнь, избирательныя собранія и уличные праздники, драки націоналистовъ и анархистовъ, веселье молодежи, прогулки въ предмѣстьяхъ и на валахъ укрѣпленій.

— Гдѣ у васъ гуляютъ по воскресеньямъ? — освѣдомилась она.

Миша сказалъ о кладбищѣ. Прощаясь, молодые люди условились въ слѣдующее воскресенье проѣхать по желѣзной дорогѣ до первой станціи и оттуда пройти пѣшкомъ до кладбища. Имъ не приходило даже въ голову, что въ сущности они условливаются о свиданіи, какъ множество другихъ паръ, которые должны были встрѣтиться въ это воскресенье въ петербургскихъ садахъ.

— Отчего вы такой серьезный, Миша?

— Я всегда такой. Не знаю! — сказалъ юноша съ нѣкоторымъ напряженіемъ, какъ будто затрудняясь отвѣтомъ.

— Тоскливо жить, — прибавилъ онъ, подумавъ.

— Почему тоскливо? — живо возразила Елена. — Жить весело, хорошо.

Миша промолчалъ.

— Посмотрите, какая зелень! — быстро говорила Елена. — Солнце свѣтитъ, сирень цвѣтетъ, птицы поютъ… Развѣ все это не хорошо?

— Природа хороша, — сказалъ Миша, — но жизнь люди дѣлаютъ, а не природа.

— Дѣлаютъ и передѣлаютъ, — быстро возразила Елена. — Развѣ вы не вѣрите, что люди передѣлаютъ всю жизнь по своему разуму?

— Пока солнце взойдетъ, роса очи выѣстъ, — сказалъ Миша.

— Взойдетъ солнце, взойдетъ! — пылко говорила Елена. — Люди выше природы. Люды все передѣлаютъ, и жизнь, и природу, и собственное тѣло, и душу. Будутъ такіе сильные, чистые, крылатые.

— И скажетъ себѣ человѣчество: «Я всесильно». И поклонится само себѣ, какъ Богу.

— Долго ждать! — возразилъ Миша.

— Полно вамъ, — воскликнула Елена. — Пойдемъ впередъ.

Аллея перешла въ тропинку, длинную, извилистую, которая протянулась мимо часовни и переходила на другую сторону кладбища, почти вплоть до задней стѣны. По обѣ стороны тропинки росла густая трава.

— Елена Борисьевна! — заговорилъ Миша, — короткая наша жизнь.

— Чья жизнь? — спросила Елена.

— Такъ, вообще, человѣческая. Мигнуть не успѣешь, а она прошла. Вотъ я бы хотѣлъ дожить и увидѣть, какіе будутъ крылатые люди.

— Вы жадный, — усмѣхнулась Елена.

— А наша рабочая жизнь того короче, — продолжалъ Миша. — Сорокъ лѣтъ — и крышка, уходи въ Могилевскую. У насъ по заводамъ даже и стариковъ не видно. Помираютъ до времени.

— Да будетъ вамъ ныть, — возмутилась Елена, — сегодня праздникъ.

— Я къ празднику и говорю, — сказалъ Миша. — Знаете, какъ сказалъ одинъ латинскій писатель: «Пользуйся днемъ текущимъ и не думай о завтрашнемъ».

— Ну, вотъ хорошо! — сказала Елена. — Побѣжимъ, Миша, — вдругъ предложила она.

Они взялись, какъ дѣти, за руки и побѣжали по дорожкѣ.

На второмъ поворотѣ стоялъ большой памятникъ съ крестомъ и бѣлымъ ангеломъ.

Миша посмотрѣлъ на ангела, потомъ на Елену. Ангелъ былъ аляповатый, и дѣвушка была красивѣе, изящнѣе и нѣжнѣе бѣлой статуи.

— Какая вы свѣтлая, — выговорилъ онъ вслухъ свою мысль. — Какъ мечта. У насъ нѣтъ такихъ… А я темный.

— Ха-ха! — разсмѣялась дѣвушка. — Темный и свѣтлый, все равно, какъ трубочистъ и булочникъ…

Но ей, видимо, былъ пріятенъ этотъ неожиданный комплиментъ, и даже щеки ея залились румянцемъ, и смѣхъ звучалъ нервнымъ звукомъ.

— Елена Борисьевна! — началъ опять Миша. — Вы какъ думаете: правда, что всѣ люди ровные?..

— Конечно, равны! — стремительно возразила Елена. — У каждаго такая же кровь и голова такая же.

— Голова такая, да наука не такая! Напримѣръ, если кто учился смолоду, а другой не учился, то можетъ ли онъ его догнать и стать ровнымъ?

— Да вѣдь вы догнали, — сказала Елена просто.

Миша покачалъ головой.

— Теперь такія времена, — увѣренно начала Елена, — ничего въ счетъ не идетъ. Пуля не разбираетъ богатыхъ, либо ученыхъ. Пробьетъ дыру во лбу и готово. Передъ пулями всѣ равны.

Они опять двинулись впередъ, и дошли до конца тропинки. Здѣсь у забора была широкая, общая могила, похожая на раскопанную грядку. На этой человѣческой грядѣ стояло три десятка деревянныхъ крестовъ и просто колышковъ, изъ которыхъ каждый соотвѣтствовалъ трупу, зарытому внизу. На колышкахъ были надписи: мужчина неизвѣстнаго званія, убитъ 9-го января. Слово: убитъ, впрочемъ, было тщательно выскоблено и по тому же мѣсту болѣе свѣжей краской написано: умеръ.

Это попечительная полиція старалась наводить свой лакъ всеобщаго благополучія даже на могильные кресты, не оставляй въ покоѣ мертвыхъ.

Одинъ крестъ былъ выше другихъ. На немъ стояла надпись: Павелъ Герасимовичъ Ежовъ, 13 лѣтъ. Верхушка креста была украшена бумажнымъ вѣнкомъ со скромной надписью: Отъ товарищей. Это была могила разсыльнаго мальчика изъ страхового общества «Надежда», который, вмѣстѣ съ другими ребятишками прибѣжалъ «посмотрѣть» и котораго солдатская пуля уложила на панели, противъ адмиралтейства.

Больше на могилѣ не было ни вѣнковъ, ни какихъ-либо знаковъ посѣщенія, ибо въ то время полиція строго охраняла покой безымянной могилы 9-го января и разгоняла даже панихиды по усопшимъ.

Миша и Елена стояли рядомъ и смотрѣли на кресты.

— Вотъ эти тоже равны, — сказалъ Миша, — всѣ вмѣстѣ лежатъ, даже имени ихъ никто не знаетъ.

— Зачѣмъ имена? — возразила Елена, — мертвому все равно.

— Сколько ихъ перебили? — сказалъ Миша. — Тысячъ пять, да раненыхъ вдвое.

Благодаря оффиціальной скрытности, предполагаемое число жертвъ 9-го января разросталось до чрезвычайности въ устахъ уличной молвы и доходило до тысячъ и даже до десятковъ тысячъ.

— Сколько еще перебьютъ?.. Люди, какъ саранча. Ихъ бьютъ, а они все лѣзутъ, какъ остервенѣлые.

— Саранча рѣки запруживаетъ, — сказала Елена. — А по моему лучше такой смерти на свѣтѣ нѣтъ. По крайней мѣрѣ, сразу и есть за что. А сколько людей каждую минуту умираетъ съ голоду и безъ всякой цѣли?..

— Смотрите, что это? — воскликнулъ Миша.

Въ низкой травѣ, за крестомъ Ежова, блестѣло нѣсколько маленькихъ красныхъ цвѣточковъ.

— Словно кровь, — сказалъ Миша.

Алые круглые цвѣточки дѣйствительно походили на капли кровавой росы, брошенной на стебли травы, или, быть можетъ, проступившей изъ-подъ земли тотчасъ-же послѣ погребенія.

— Эта кровь купитъ свободу! — сказала Елена.

— Пойдемте отсюда!

Они обошли могилу и пошли вдоль стѣны, но настроеніе, витавшее надъ этими безымянными крестами, послѣдовало за ними и не хотѣло отстать.

На лица ихъ легла строгая тѣнь и они даже говорили тише, какъ въ комнатѣ больного.

— Я тоже готова такъ умереть! — сказала Елена.

Миша взглянулъ на нее и она показалась ему похожей уже не на музу, а на призракъ. Сердце его сжалось.

— Не говорите такъ! — горячо возразилъ онъ. — Зачѣмъ вамъ умирать? Живите. Когда нужно будетъ, мы умремъ за васъ.

Елена посмотрѣла на него съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Въ душѣ его какъ будто что-то сорвалось или, долго сдерживаемое, вырвалось наружу. Глаза его блестѣли и голосъ звучалъ порывомъ и увлеченіемъ.

— Елена Борисьевна, не будемъ думать о смерти! Одинъ разъ намъ жить! одна молодость!..

Онъ крѣпко сжалъ руку дѣвушки своей черной мозолистой ладонью.

— Ой, больно! — крикнула Елена, — вырвала руку и затрясла ею въ воздухѣ.

— Леночка, я люблю васъ!

Вмѣсто отвѣта Елена поднесла свою сдавленную кисть близко къ, лицу и стала дуть на нее, какъ дуютъ маленькія дѣти. Быть можетъ, она просто хотѣла этой рукой прикрыть свое пылающее лицо.

Миша подождалъ минуту, потомъ лицо его перекосилось, какъ въ судорогѣ.

— Или, можетъ, я вамъ не пара, Елена Борисьевна?..

Елена не отвѣчала.

— Зачѣмъ ты дразнила меня? — горько и яростно воскликнулъ Миша. — Зачѣмъ издѣвалась? Не смотрѣть бы мнѣ на твою красоту!..

Онъ быстро повернулся и хотѣлъ уйти по тропинкѣ назадъ къ воротамъ.

— Не сердись, Мишенька! — Елена слегка коснулась пальцами рукава Миши.

— Леночка!

— Миша остановился и даже приложилъ руку къ сердцу. Радость пришла слишкомъ неожиданно, какъ молнія или ударъ.

Они опять пошли по тропинкѣ, рука съ рукой, и свернули вправо. Впереди, на нѣкоторомъ разстояніи, шла другая юная чета. Эти тоже шли подъ руку и, повидимому, были совершенно поглощены другъ другомъ.

— Вотъ посмотрите, какіе дружные! — сказала Елена шутливо. — Идутъ рядышкомъ и не спрашиваютъ, пара или не пара?

— Леночка, я люблю васъ!

Онъ готовъ былъ встать на колѣни и поклониться своей спутницѣ, какъ новой богинѣ.

Сбоку тропинки стояла ветхая скамья, Богъ вѣсть, откуда заброшенная въ эту пустынную часть кладбища.

— Сядемъ, Леночка! — предложилъ Миша.

— Какъ ты будешь любить меня? Я мужичьяго рода, черной кости, а ты вымыта въ семи дворянскихъ водахъ.

— Полно, — возразила Елена. — Въ дворянскомъ мытьѣ что хорошаго? А черная кость не хуже бѣлой кости.

— Но только знай, Елена: кровь свою пролью за тебя до послѣдней капли. Хочу быть твоимъ рабомъ, твоей вещью.

— Не надо быть рабомъ, — быстро возразила Елена. — Будь человѣкомъ. Иди за мной, куда я иду.

— Пойду до смерти! — стремительно воскликнулъ Миша, — а ты, Леночка, пойдешь за меня замужъ?

— Зачѣмъ замужъ? — возразила Елена просто, — ты самъ сказалъ: короткая наша жизнь. У насъ нѣтъ времени быть мужемъ и женой.

Миша не отвѣчалъ.

— Повѣнчала насъ сабля вострая, уложила спать мать-сыра земля, — тихо сказала Елена.

Это было брачное обѣщаніе, жуткое и зловѣщее, какъ окружающее ихъ кладбище.

— Будь такъ! — сказалъ Миша. — Да будетъ наша любовь свободная.

Елена кивнула головой.

Миша посмотрѣлъ по сторонамъ. Другая пара прошла далеко впередъ и ея не было видно. Онъ обвилъ станъ Елены рукою и привлекъ ее къ себѣ. Голова Елены легла къ нему на плечо. Онъ нагнулся и губы ихъ встрѣтились, потомъ разошлись и снова встрѣтились.

Какъ многіе лучшіе юноши изъ интеллигентной и даже рабочей среды, Миша хранилъ цѣломудріе и цѣловалъ женщину въ первый разъ. Губы у Леночки были полныя, упругія. Они сидѣли на скамейкѣ, на старомъ кладбищѣ, держали другъ друга за руки и цѣловались, не думая о настоящемъ, не заботясь о будущемъ, полные упоительнымъ ощущеніемъ минуты, молодые, счастливые и сильные, какъ боги.

Событія надвинулись неожиданнымъ вихремъ изъ наивной и увѣренной въ себѣ провинціи на умный и маловѣрный Петербургъ.

Московская забастовка захватила югъ Россіи, потомъ Волгу и Вислу, Двину и наконецъ Неву. Заводы встали, электричество погасло, газеты перестали выходить. Работа смѣнилась досугомъ и общее желаніе перемѣнъ снова охватило всю милліонную массу празднаго и возбужденнаго населенія, и погнало его на улицу съ неудержимой силой. Началось новое выступленіе петербургскаго населенія, столь же стихійное и массовое, какъ и въ минувшемъ январѣ.

Въ учебныхъ заведеніяхъ и на заводахъ каждый вечеръ собирались огромные митинги, привлекавшіе тысячи и тысячи людей. Днемъ на улицахъ происходило столпотвореніе, собирались толпы и завязывались манифестаціи. Казаки и конные городовые разгоняли ихъ и забирали «зачинщиковъ» подъ арестъ. Нагайки свистѣли, шашки поднимались и опускались, револьверные и ружейные выстрѣлы трещали въ воздухѣ. Каждый день были убитые и раненые, по одному, по два. Кровь лилась въ розницу, исподволь: тамъ и здѣсь, на разныхъ перекресткахъ, ибо власти не имѣли общаго плана и никакъ не могли рѣшиться произвести второе оптовое кровопусканіе.

Появились и красные флаги, тоже въ розницу и въ разбивку, маленькіе, безъ надписей, наскоро сдѣланные и вынесенные на улицу, какъ новыя вѣхи движенія толпы. Полиція отбирала ихъ и избивала знаменоносцевъ, но они появлялись снова и снова.

Желѣзныя дороги перестали ходить съ самаго начала забастовки. Телеграфъ оборвался и телеграммы замѣнились странными и смутными слухами, которые возникали неизвѣстно гдѣ, и распространялись съ неожиданной быстротой. Передавали, что послѣдняя телеграмма изъ Москвы сообщала, что въ городской думѣ засѣдаетъ временное правительство и городъ находится во власти забастовщиковъ.

Двухмилліонная столица, отрѣзанная отъ всего міра и предоставленная самой себѣ, потеряла мѣру вещей и погрузилась въ фантастическую, пронизанную электричествомъ атмосферу. Странный и свѣтлый туманъ, багровый и розовый, окуталъ трезвый и сѣрый Петербургъ. Все казалось возможнымъ, легко достижимымъ, и будущее выступало въ преувеличенныхъ контурахъ, выпукло и близко. Знаменитый треповскій приказъ «патроновъ не жалѣть» появился и только усилилъ возбужденіе.

Въ лихорадочномъ напряженіи великихъ ожиданій, въ человѣческой толпѣ развилось презрѣніе къ смерти, готовность лѣзть на рожонъ. Стоитъ-ли цѣпляться за жизнь, если дѣло идетъ о чемъ-то огромномъ, объ общемъ счастьѣ родины, о дѣтяхъ и внукахъ, и правнукахъ. Все равно, разъ умирать. Всѣ умремъ. И люди учились смотрѣть смерти прямо въ лицо и часто сами шли подъ удары.

Поздно вечеромъ, въ четвергъ, распространилось извѣстіе: новый манифестъ, конституція, всѣ свободы, избирательное право. Всю ночь по городу ходили радостныя, возбужденныя, немного недоумѣвающія группы.

На другой день несмѣтныя толпы высыпали на улицу и запрудили ее. Это было стремленіе стихійное и неудержимое, какъ прибой океана въ бурю. Всѣ классы, возрасты и званія смѣшались во едино. Мужчины, женщины, подростки, старики, бѣдные рабочіе и щеголеватыя дамы, студенты, сидѣльцы изъ лавокъ, босяки, чиновники, юнкера, даже офицеры и солдаты, забыли о различіяхъ и ощущали себя русскими гражданами, братьями и людьми. Теперь не было ни маловѣрныхъ, ни колеблющихся: всѣ были вѣрующіе, никто не думалъ о препятствіяхъ. Порывъ энтузіазма подхватилъ толпу и несъ ее впередъ, какъ на крыльяхъ. Многимъ, самымъ молодымъ, бѣднымъ и наивнымъ, уже мерещилось достиженіе общаго счастья и рай на землѣ.

Толпы ходили по улицамъ съ радостными кликами и пѣніемъ, торжественнымъ, какъ молитва, и радостнымъ, какъ побѣдный гимнъ. Красныя знамена появились десятками, потомъ сотнями. Полиція пробовала ихъ отнимать, но они умножались и выростали вновь, какъ будто рождаясь другъ отъ друга, и вѣяли въ воздухѣ, какъ призраки.

Полиція отнимала ихъ, або старое и новое существовали и двигались рядомъ на улицахъ столицы. Приказъ о патронахъ остался въ прежней силѣ. Перемиріе продолжалось только нѣсколько короткихъ часовъ, потомъ опять началось безцѣльное, никому не нужное и теперь уже беззаконное кровопролитіе.

Наемные провокаторы стрѣляли, стараясь вызвать столкновеніе, переодѣтые сыщики тамъ и сямъ нападали на студентовъ. Трехцвѣтныя манифестаціи, наскоро собранныя изъ дворниковъ, хулигановъ и переодѣтыхъ городовыхъ, переходили дорогу «краснымъ» и старались завязать рукопашную, имѣя въ резервѣ казаковъ и гвардію.

Радость народная по поводу завоеванной свободы замутилась въ самомъ источникѣ своемъ и превратилась въ опасеніе и гнѣвъ. И вмѣсто ожидаемаго примиренія пропасть между властью и народомъ внезапно расширилась и стала глубже и чернѣе.

На другой день, послѣ полудня, многотысячная толпа народа шла по Кузнецкому проспекту, направляясь къ площади. Во главѣ манифестаціи несли большое знамя изъ краснаго шелка, на тонкомъ стальномъ створчатомъ древкѣ. На знамени стояла надпись: Учредительное Собраніе.

Знамя несла молодая дѣвушка, въ черномъ платьѣ, съ красной лентой въ волосахъ. Въ виду возможнаго нападенія, она была окружена дружиной. Дружины было немного, человѣкъ пятнадцать, или двадцать. Рядомъ со знаменемъ шелъ молодой человѣкъ съ красной лентой черезъ плечо, очевидно, предводитель отряда. Время отъ времени онъ протягивалъ руку и подхватывалъ знамя, какъ бы для того, чтобы облегчить его тяжесть прекрасному знаменоносцу.

Дѣвушка была Елена, а молодой предводитель отряда — Миша Васюковъ. За нѣсколько мѣсяцевъ они пережили столько, что иногда, оглядываясь назадъ, имъ казалось, что то первое свиданіе на кладбищѣ было годы и годы тому назадъ. Забастовки, митинги, манифестаціи, столкновенія съ полиціей, аресты, новыя забастовки, постоянная опасность, возбужденіе, агитація.

Любовь ихъ была какъ будто движущей силой и перевела ихъ изъ пассивнаго состоянія въ активное. До весны они были скромные молодые люди, которые только присматривались и даже не стояли въ рядахъ. Теперь они несли знамя и вели другихъ. Теперь Миша не зналъ колебаній, не думалъ о будущемъ, пренебрегалъ опасностью. Его муза шла впередъ и онъ готовъ былъ во имя ея и передъ ея глазами броситься съ голыми руками на вооруженные полки и добиться побѣды.

Процессія шла впередъ. Неожиданно изъ боковой улицы вышла другая манифестація съ трехцвѣтными флагами и стала переходить на другую сторону дороги.

Красное шествіе остановилось, выжидая, пока проходъ очистится. Но трехцвѣтные двигались чрезвычайно медленно и все загораживали улицу, какъ живая плотина. Ихъ тоже было много и они были вооружены желѣзными палками и даже кольями. Многіе держали руку въ карманѣ, очевидно, ощупывая спрятанный револьверъ или кистень.

— Вставай, подымайся, рабочій народъ!

— Боже, царя храни!

Два напѣва какъ будто боролись и старались вытѣснить другъ друга. Минута или двѣ прошли безъ инциндентовъ. Потомъ красные стали сердиться.

— Дайте пройти, вы, черти!.

— Подите къ такой матери!..

— Черносотенцы!

— Бунтовщики!

— Молчи, жидовская харя!

— А ты, шпикъ!

Драка началась неожиданно, почти непроизвольно. Обѣ стороны пустили въ ходъ древки флаговъ, палки, кастеты. Черные дрались съ остервененіемъ. Дворники и городовые, привыкшіе избивать студентовъ на улицѣ и плѣнниковъ въ участкѣ, не хотѣли посрамить своей репутаціи и отступить въ рукопашной свалкѣ. Особенно неистовствовали шпики. Вмѣстѣ со всѣмъ охраннымъ отдѣленіемъ они отчетливо сознавали, что дѣло идетъ объ ихъ кускѣ хлѣба, и что малѣйшій лучъ свободы долженъ положить предѣлъ ихъ дѣятельности и лишить ихъ казенной платы, и мѣсячной и разовой. Этотъ вопросъ былъ для нихъ прежде всего экономическій и классовый, какъ и всѣ наиболѣе важные вопросы міра.

Но рабочіе и молодежь держались твердо. Недавняя побѣда свободы придавала имъ новыя силы. Они вѣрили, что эти дни принадлежатъ имъ, и старались доказать это на практикѣ, силой своихъ ударовъ.

Побоище разгорѣлось. Дюжій субъектъ, который несъ трехцвѣтный флагъ, дѣйствовалъ имъ на отмашь, какъ шестомъ или оглоблей. Онъ сбилъ съ ногъ нѣсколько человѣкъ, потомъ пошелъ на проломъ къ большому красному знамени.

Но Миша неожиданно и безшумно подскочилъ къ нему сзади, выхватилъ револьверъ и изъ всей силы ударилъ его ручкой по головѣ.

Ударъ былъ такъ силенъ, что черносотенный витязь выпустилъ свой шестъ, потомъ зашатался, чуть не упалъ, оправился и, сразу отрезвѣвъ отъ боевого пыла, бросился на утекъ.

Черные стали отступать по всей линіи. Улица была очищена. Но когда красные хотѣли побѣдоносно двинуться впередъ, раздался одинокій выстрѣлъ. Онъ былъ такъ неожиданъ, что нельзя было даже опредѣлить, откуда онъ раздался, но пуля угодила съ ужасной мѣткостью. Елена рухнула на землю, какъ подкошенная, и большое красное знамя склонилось внизъ и закрыло ее своимъ широкимъ алымъ покровомъ.

Дружина выхватила револьверы и дала отвѣтный залпъ, потомъ бросилась въ догонку черной манифестаціи, пылая желаніемъ отомстить за убійство.

Миша отбросилъ револьверъ, нагнулся надъ своей подругой и посмотрѣлъ ей въ лицо. Пуля попала Еленѣ прямо въ сердце и смерть ея произошла мгновенно и безъ мученій. Лицо Елены было совершенно спокойно и даже глаза ея остались открытыми. Но жизнь потухла въ этихъ широкихъ черныхъ зрачкахъ и они подернулись какой-то неуловимой пленкой, какъ глаза мертвой птицы.

— Драгуны ѣдутъ!

Конный разъѣздъ ѣхалъ сзади трехцвѣтной манифестаціи въ видѣ почетнаго эскорта. Онъ нѣсколько отсталъ, но теперь поспѣшилъ на выстрѣлы и врѣзался въ красную толпу съ другого фланга.

Миша набросилъ красный покровъ на лицо Елены, потомъ хотѣлъ подобрать свой револьверъ. Но драгуны уже наѣзжали. Они врѣзались въ толпу и дѣйствовали шашками.

— Меня тоже убейте! — крикнулъ Миша, протягивая къ драгунамъ свои невооруженныя руки.

Передній драгунъ поднялъ саблю и погрозилъ ею Мишѣ, но не подъѣхалъ и не ударилъ.

Толпа быстро раздѣлилась на двое и отступила вправо и влѣво, очищая, въ свою очередь, дорогу для кавалеріи. Драгуны не продолжали нападенія и проѣхали впередъ, слѣдуя по своему пути за трехцвѣтнымъ шествіемъ.

Сзади толпа уже собралась снова. Миша попрежнему стоялъ на мѣстѣ. У ногъ его лежалъ трупъ Елены, покрытый краснымъ знаменемъ.