Краснокожие

Глава XXI

Наконец-то я опять мог провести ночь под своим родным кровом, в кругу своей родной семьи. Несмотря на то, что о моем присутствии уже теперь было известно всем, мысль об антирентистах нимало не смущала меня в этот момент. Трусость, выказанная этими грозными инджиенсами сегодня поутру при появлении кучки настоящих индейцев, конечно, не могла способствовать тому, чтобы они внушали мне надлежащий страх, и этим, быть может, объяснилось отчасти мое равнодушие к ним в этот вечер. Однако таинственный и даже немного торжественный вид, с каким Джон принялся баррикадировать, запирать и загораживать все окна и двери, как только наши дамы удалились из комнаты, произвели на меня, да и на дядю, не совсем приятное впечатление. Когда эта важная мера предосторожности была уже принята нашим дворецким, — такова была, собственно говоря, должность Джона, — то он явился к нам и вручил каждому из нас по карабину и по револьверу с надлежащим количеством патронов и зарядов.

— Старая барыня приказали мне вручить вам это, мистер Хегс; каждый из нас в этом доме имеет у себя карабин и револьвер наготове, на всякий случай, и барыня сама имеет у себя, в своей комнате, оружие, припасенное для нее и для мадемуазель Марты.

— Но мне кажется, что мы еще не дошли до того, чтобы иметь надобность прибегать к такого рода средствам! — заметил дядя Ро.

— Как знать? Как знать, чего не знаешь, мистер Роджер? Ведь враг может явиться во всякое время. Правда, у нас было всего лишь три тревоги с тех пор, как барыня с барышнями изволили прибыть сюда из города, и, к счастью, тогда обошлось без кровопролития, хотя мы и стреляли в неприятеля, а неприятель в нас.

Ничего более на эту тему не было сказано, но каждый из нас, взяв свое оружие, отправился в свою комнату. Было уже около полуночи, когда я вернулся к себе, но не чувствовал ни малейшего желания лечь в кровать; спать мне вовсе не хотелось, и я, присев к окну, стал смотреть вдаль. Полный месяц освещал своим бледным светом весь расстилавшийся передо мною пейзаж: проезжую дорогу, новую ферму, где жил Миллер, церковь села Равенснест и церковный дом, жилище милой Мэри, и длинный ряд цветущих ферм, расположенных в долине и по скату небольшой возвышенности.

Не просидел я и получаса у моего окна, глядя в серебрившуюся даль, как вдруг на дороге, ведущей от деревни к нашему дому, я заметил какой-то движущийся предмет. Мне была видна вся белевшая длинная полоса дороги от самого села и до нашей усадьбы, за исключением всего нескольких мест, где дорога скрывалась за большими группами деревьев или в кустах. Да, я не ошибался: в этот поздний час кто-то крупным галопом несся по по дороге. Но вот наездник скрылся в тени, ложившейся на дорогу в том месте, которого он теперь достиг, на протяжении каких-нибудь пятидесяти шагов, после чего тропа продолжала извиваться по ровной долине, вся залитая лунным светом. Там, где кончалась тень, подле самой дороги рос старый голландский дуб и вокруг ствола кольцом обвивалась скамейка; этот старый дуб был излюбленным местом прогулок наших дам в жаркие дни.

С напряженным вниманием я выжидал момента, когда наездник, проскакав ту часть пути, которая оставалась в тени, выедет снова на свет. Лошадь шла по-прежнему крупным галопом и тем же аллюром подскакала к дубу. Тут, к немалому своему удивлению, я увидал, что какая-то женщина соскочила почти на ходу с лошади; потом она поспешно привязала лошадь и быстрой, решительной походкой направилась к дому. Не желая тревожить никого в доме, я вышел из своей комнаты и без свечи спустился в сени маленького бокового подъезда. И вдруг, в тот момент, когда я подходил к двери, я увидал перед собой стройную женскую фигуру, которая уже держала руку на замке и силилась открыть дверь. То была Мэри Уоррен.

— Так и вы увидали ее, мистер Литтлпедж? — шепотом спросила она меня.

— Вы знаете, кто это? — спросил я в свою очередь.

— Конечно, — спокойно ответила Мэри, — я не могла ошибиться, это Оппортюнити Ньюкем.

При этом я повернул ключ, и как раз в это время названная особа переступила через порог. Она, казалось, была весьма удивлена при виде тех привратников, которые отворили ей дверь, но все же поспешила войти, оглядываясь назад, как будто опасалась, что за нею следили.

Оппортюнити была девушка лет двадцати шести, не лишенная известной привлекательности, а теперь, когда она от быстрой езды, а может быть, и от испытываемого ею волнения, раскраснелась, она казалась весьма красивой; при всем том Оппортюнити Ньюкем была не из числа тех женщин, которые могли внушать мне страсть. Первые произнесенные ею слова отнюдь не говорили в пользу деликатности ее манер.

— Честное слово! — воскликнула она. — Я уж никак не ожидала, что застану вместе двоих молодых людей в такую пору ночи! ..

Я бы охотно свернул ей шею за это злое замечание, но участие, которое мне внушала Мэри, невольно заставило меня бросить в ее сторону встревоженный взгляд, но девушка отнеслась к этим словам с таким спокойствием, какое может в подобных случаях дать лишь сознание своей невиновности ни в чем дурном.

— Мы все давно уж разошлись по своим комнатам, — сказала она, — и все, кажется, легли спать, а мне спать не хотелось, и я села к окну. Вас я увидела с той минуты, как вы выехали из села. У дуба я вас узнала и спустилась, чтобы впустить вас, полагая, что нечто важное привело вас сюда в такую пору.

— Ах, вовсе нет! — развязно воскликнула Оппортюнити. — Я очень люблю лунный свет, и мне показалось особенно приятно прокатиться при луне сюда и часа в два поутру вернуться обратно. Вот и все, что меня побудило предпринять эту поездку, могу вас в том уверить, Мэри.

Спокойный тон, каким были сказаны эти слова, признаюсь, немного удивил меня. Я подумал, что столь несвоевременный приезд Оппортюнити Ньюкем находится в связи с вопросом о ее брате и что потому она, весьма естественно, желала говорить со мною с глазу на глаз. Мы находились в большой библиотеке у круглого стола, на котором горела лампа. Мэри сидела ближе ко мне, а Оппортюнити немножко поодаль. Я незаметно между разговором написал на клочке бумаги два слова Мэри, прося ее оставить нас вдвоем, и так же незаметно подсунул эту записку моей соседке. Та молча встала и вышла из комнаты, а Оппортюнити даже не сразу заметила ее уход.

— Вот видите, вы заставили Мэри Уоррен удалиться, мисс Оппортюнити, вашим замечанием по поводу того, что вы застали нас вдвоем.

— Ах, Боже мой, — воскликнула она, — да что же тут ужасного? Я, например, привыкла оставаться вдвоем с мужчинами и даже не обращаю на это ни малейшего внимания. Но одни ли мы теперь, мистер Хегс?

— Как видите, здесь ни души. Мне кажется, что мисс Мэри покинула нас, немного обиженная вашими словами.

— О, что касается Мэри Уоррен, то я нимало не беспокоюсь о ней. Это такое добродушное создание, такое незлобивое и снисходительное, как и сама религия. Да и к тому же ведь она не больше чем дочь священника епископальной церкви, и если бы здесь не было вашей семьи, то я, право, уверена, что эта должность давно уж уничтожилась бы в Равенснесте.

— О, в таком случае я весьма доволен тем, что наша семья еще существует здесь! Что же касается мадемуазель Мэри Уоррен, то мне очень приятно слышать, что она такого кроткого характера.

— Я очень рада, что вам это приятно, но как бы то ни было, а завтра, могу вас уверить, Мэри Уоррен забудет о моем замечании, да и вообще не будет думать о нем и вполовину столько, сколько бы подумала над этим я, будь я на вашем месте.

— Однако, я уверен, что вы предприняли такое далекое путешествие, да еще в ночную пору, не для того только, чтобы полюбоваться луной, — заметил я, — и если так, то я был бы вам весьма благодарен, если бы вы мне сообщили истинную причину, побудившую вас к этой прогулке.

— А что если Мэри где-нибудь у дверей подслушивает нас? — сказала Оппортюнити с той подозрительностью, которая так свойственна вульгарным характерам.

— О, на этот счет бояться нечего, — возразил я, вставая со своего места и отворяя настежь двери. — Вы видите, здесь нет никого.

Но Оппортюнити не так легко было убедить, она встала сама, на цыпочках подошла к двери коридора и заглянула в него, затем вернулась и, плотно прикрыв двери, села и приступила, наконец, к сути дела.

— Мы провели сегодня ужасный день, мистер Хегс, — начала она. — И кто мог думать, что этот странствующий музыкант и старый немец торговец были вы и ваш дядя?

— Да, это, быть может, немного смешной фарс, но зато он нам помог узнать немаловажные для нас секреты.

— Вот в этом-то вся суть! И хотя я вас защищала, сколько могла, но…

— Ах, так ваши братья негодуют на то, что я явился к ним ряженым?!

— Да, они этим очень возмущены. Они говорят, что это очень неблагородно — вернуться таким образом на свою родину и выманить у них их тайны. Я, конечно, старалась говорить в вашу пользу, насколько только это возможно, потому что я с детства была вашим другом и часто попадала сама в неприятность лишь для того, чтобы избавить вас от этой неприятности, Хегс.

Эти последние слова мисс Оппортюнити не совсем согласовались с правдой, но, тем не менее при этом заявлении она умилительно вздохнула, опустила глазки и как будто застыдилась. Я счел нужным воспользоваться этим случаем, взял руку молодой особы и с чувством пожал ее.

— Вы очень, очень добры, милая Оппортюнити, — сказал я, — и я всегда рассчитывал и полагался на вашу дружбу.

Затем, увидя, что моя собеседница начинает разнеживаться, я выпустил тихонько ее руку, опасаясь, что она склонится на мое плечо и станет еще, пожалуй, плакать на моей груди.

Оппортюнити осталась, видимо, недовольна моей скромностью. Между тем я стал просить, чтобы она сообщила мне суть дела, так как сгорал от нетерпения услышать все, что она хотела передать мне.

Вот вкратце то, что мне удалось узнать от нее.

Когда Сенека, вернувшись домой вслед за бежавшими инджиенсами, сообщил другим антирентистам, что Хегс Литтлпедж вернулся на родину и, благодаря своему наряду, выведал многие из их секретов и тайн, они поняли, что теперь они в его руках, и потому решили в своем мудром совете подать донос на дядю и меня, в котором мы обвинялись, как уличенные в явном нарушении закона перед одним из антирентистских судей. Этим путем они думали предупредить возможность подобной же жалобы с нашей стороны против действительных виновников этого преступления. Однако им это показалось недостаточной карой для нас, и они нашли необходимым испробовать другой род запугивания и угроз. Оппортюнити успела убедиться, что планировалась отчаянная попытка такого рода, и, как она полагала, даже в эту ночь. Какого рода должна была быть эта попытка, она, по ее словам, не знала, а может быть, просто не хотела этого сказать.

Когда же Оппортюнити окончила свое, как всегда, многословное повествование, я счел нужным выразить ей свою признательность.

— Поверьте, мисс Оппортюнити, что я отлично понимаю все значение оказанной вами мне услуги и всегда буду вам за это благодарен; что же касается каких бы то ни было частных соглашений с вашим братом Сенекой, то я никоим образом не могу на это согласиться, так как это равносильно будет участию в преступлении. Но так как ваши желания для меня имеют громадный вес, то я могу не предпринимать никаких активных мер против него — вот и все, что я считаю возможным сделать в данном случае. Что же касается проекта обжаловать и арестовать нас с дядей, то это меня нимало не беспокоит, так как весьма сомнительно, чтобы из этого могло что-либо выйти: ведь мы все были переряжены вовсе не в том смысле, как то разумеет закон, мы не имели масок, у нас не было при себе никакого оружия, даже перочинного ножа, так что жалоба подобного рода сама собою не может иметь никаких последствий, разве что только найдутся люди, которые не побоятся и клятвопреступления.

— Но вы знаете, — довольно многозначительно воскликнула Оппортюнити, — какие страшные клятвы дают во времена антирентизма! Ведь они собственно религиозного значения-то не имеют.

— О, да, я знаю. Свидетельства некоторых людей часто бывают не совсем надежным основанием как для обвинений, так и для оправданий, и им не следует особенно доверяться. Но что теперь говорить об этом? Самое важное в настоящее время — это, конечно, знать, в чем собственно состоит злонамеренный проект этих господ против меня, осуществление которого предназначается в эту или же в следующую за этой ночь.

— Я с удовольствием сообщила бы вам это, если бы могла, но я могу сказать только то, что мне самой известно. Однако мне пора спешить в обратный путь!

С этими словами Оппортюнити встала и, наградив меня очаровательнейшей улыбкой, поспешно сбежала вниз по лестнице к маленькому крыльцу. Я проводил ее до дуба и помог ей вскочить в седло. Во все это время она кокетливо заигрывала со мною на все лады и, видимо, старалась оттягивать свой отъезд, несмотря на то, что уверяла, будто должна очень спешить.

Мне пришло в голову, что она хочет сообщить мне еще что-нибудь.

— Этот поступок ваш так великодушен и так отвечает прежним нашим отношениям, что, право, я не знаю, как мне отблагодарить вас. Но я надеюсь, что мы с вами еще доживем до того времени, когда вновь возвратятся старые времена и между нами вновь вспыхнет прежняя тесная дружба.

— Ах, как бы я желала, чтобы опять вернулись те времена! Но все равно, Хегс, я уверена, вы справитесь со своими врагами, и тогда вы снова устроитесь прекрасно и, верно, женитесь? Ведь вы рассчитываете жениться? Не так ли?

Это было уж совсем явное нападение, но я привык к таким выходкам девушки и постоянно ожидал от нее чего-нибудь подобного. Итак, я слегка пожал ее руку, которую держал в своих, затем, выпустив ее, произнес немного печальным голосом:

— Да, Оппортюнити, теперь я уж не буду спрашивать у вас о том, какого рода нападение готовится мне в эту ночь. Я понимаю, что брат всегда будет дороже друга детства… Простите, если я на один момент забыл об этом.

Оппортюнити, которая уже сдала повод и готова была пустить коня в галоп, одним порывистым движением сдержала прекрасное животное; мои слова тронули ее сердце: она склонилась с седла так низко, что наши лица почти соприкасались в этот момент и шепотом проговорила:

— Огонь верный слуга, но плохой господин! Одно ведро воды, плеснутое вовремя, могло бы затушить последний громадный пожар Нью-Йорка.

Едва успела она произнести эти слова, как резкий удар хлыста заставил ее лошадь рвануться вперед, и вслед за тем лихая и смелая наездница помчалась как стрела по зеленому лугу кратчайшим путем к селу. Я некоторое время молча смотрел ей вслед, покуда она не скрылась в пересекавшей ее путь глубокой балке, а затем на минуту серьезно призадумался. Да, огонь! Это страшное слово. От него трудно обороняться… Я решил не спать всю ночь, но ведь одного этого было мало: луна уже скрылась, и только одни звезды еще посылали свои бледные, трепетные лучи на объятую сном природу, и темный пейзаж казался оттого как будто еще темнее и таинственнее. Прежде всего мне следовало найти себе помощников для того, чтобы сторожить свои владения, и я решил избрать их из числа моих краснокожих гостей.

Не возвращаясь домой, я тотчас же направился к индейцам, держась все время в тени; и лужайку, и поле я даже обошел таким путем, что меня никто не мог увидеть даже и в том случае, если бы здесь за мною следили. Расстояние было невелико, и вскоре я очутился у того самого холма, на котором возвышалось здание старой фермы, обнесенное густой живой изгородью из старой смородины Здесь я остановился на минуту и оглянулся кругом, стараясь хорошенько собраться с мыслями и сообразить, что мне следует делать.